П. Н. Милюков писал о терроре как деформации человеческой психологии, созданной мировой войной; как о безнаказанности бандитов, стремящихся сберечь власть любыми средствами, верующих в то, что они носители истины. Думаю, что в последнем Милюков ошибался: тогда многие становились убийцами-профессионалами, а им не до истины. Они исходили из принципа: убить противника прежде, чем он убьёт тебя.
По Милюкову, террор составлял «сущность советской системы», и он выделял категории: террор – месть за белый террор; борьба с оружием в руках против контрреволюции; беспощадная классовая борьба вообще. Но ведь все эти определения были тогда присущи и другой конфронтирующей стороне. И. З. Штейнберг, сам принимавший участие в становлении советской системы террора в качестве наркомюста, так же как его единомышленники по партии левых эсеров, служившие до начала июля 1918 г. в ВЧК, позже всячески открещивался от содеянного, пытаясь дать ему своё объяснение, но подчёркивал: террор – это не единичный акт, не изолированное, случайное, хотя и повторяемое проявление правительственного бешенства; террор – это узаконенный план массового устрашения, принуждения, истребления со стороны власти; террор – не только смертная казнь, его фор- мы разнообразны: допросы людей, запрет на инакомыслие, реквизиции, заложничество, массовые казни.
В позже опубликованных воспоминаниях Врангель рассказал, о мародёрстве казаков Шкуро и Покровского. И пытался оправдать жестокости условиями войны. Потому что
«трудно, почти невозможно было искоренить в казаках, дочиста ограбленных и разорённых красными, желание отобрать награбленное добро и вернуть все потерянное… Красные безжалостно расстреливали наших пленных, добивали раненых, брали заложников, насиловали, грабили и жгли станицы. Наши части со своей стороны… не давали противнику пощады. Пленных не брали… Имея недостаток во всем… части невольно смотрели на военную добычу как на собственное добро. Бороться с этим… было почти невозможно». Так же он писал о том, что хотел, но не смог ни разу предотвратить расстрелы раненых и пленных красноармейцев
Классовые характеристики красного и белого террора появились в 1918 году для обоснования и оправдания действий сторон. В советских разъяснениях отмечалось, что методы того и другого террора схожи, но «решительно расходятся по своим целям»: красный террор направлен против эксплуататоров, белый – против угнетённых трудящихся Датирование различных типов террора следует начать не с расправы над известными общественными деятелями, с декретов, узаконивавших творящееся беззаконие, а с безвинных жертв конфронтирующих сторон. Они забыты, особенно беззащитные страдальцы красного террора]. Террор вершили офицеры, участники Ледового похода генерала Корнилова, чекисты, получившие право внесудебной расправы, революционные суды и трибуналы, руководствующиеся не законом, а целесообразностью и собственным правосознанием людей, не имевших по своему образованию к юриспруденции никакого отношения Все армии Деникина не избежали активного участия в грабежах населения, участия в еврейских погромах, казнях без суда и следствия. Ярким свидетельством этого является дневник участника деникинской эпопеи А. А. фон Лампе. 20 июля 1919 г. он записал, что белые из Добровольческой армии насиловали крестьянских девушек, грабили крестьян.
В позже опубликованных воспоминаниях Врангель рассказал, о мародёрстве казаков Шкуро и Покровского. И пытался оправдать жестокости условиями войны. Потому что «трудно, почти невозможно было искоренить в казаках, дочиста ограбленных и разорённых красными, желание отобрать награбленное добро и вернуть все потерянное… Красные безжалостно расстреливали наших пленных, добивали раненых, брали заложников, насиловали, грабили и жгли станицы. Наши части со своей стороны… не давали противнику пощады. Пленных не брали… Имея недостаток во всем… части невольно смотрели на военную добычу как на собственное добро. Бороться с этим… было почти невозможно». Так же он писал о том, что хотел, но не смог ни разу предотвратить расстрелы раненых и пленных красноармейцев.
Классовые характеристики красного и белого террора появились в 1918 году для обоснования и оправдания действий сторон. В советских разъяснениях отмечалось, что методы того и другого террора схожи, но «решительно расходятся по своим целям»: красный террор направлен против эксплуататоров, белый – против угнетённых трудящихся Датирование различных типов террора следует начать не с расправы над известными общественными деятелями, с декретов, узаконивавших творящееся беззаконие, а с безвинных жертв конфронтирующих сторон. Они забыты, особенно беззащитные страдальцы красного террора]. Террор вершили офицеры, участники Ледового похода генерала Корнилова, чекисты, получившие право внесудебной расправы, революционные суды и трибуналы, руководствующиеся не законом, а целесообразностью и собственным правосознанием людей, не имевших по своему образованию к юриспруденции никакого отношения.
Все армии Деникина не избежали активного участия в грабежах населения, участия в еврейских погромах, казнях без суда и следствия. Ярким свидетельством этого является дневник участника деникинской эпопеи А. А. фон Лампе. 20 июля 1919 г. он записал, что белые из Добровольческой армии насиловали крестьянских девушек, грабили крестьян.
13 ноября 1919 г.: «…Ликвидировано несколько большевистских гнезд, найдены запасы оружия, пойманы и ликвидированы 150 коммунистов по приговору военно-полевого суда».
15 декабря Лампе сообщал о приказе командующего киевской группой белых войск, который публично отказался благодарить «терцов», находившихся в сентябре в районе Белой Церкви – Фастов, покрывших себя несмываемым позором своими погромами, грабежами, насилиями и показавшими себя подлыми трусами… 2) Волганскому отряду… опозорившему себя нарушением торжественно данного мне слова прекратить систематические грабежи и насилия над мирными жителями… Осетинскому полку, обратившемуся в банду одиночных разбойников…».
Биограф Деникина Д. В. Лехович писал, что одной из при- чин неудач белого движения на юге России было то, что гене- ралу не удалось предотвратить жестокость и насилие. Но красные проводили тот же террор и сумели победить. Наверное, дело в целях и последовательности проводимой политики, а не в методах ее осуществления, которые часто выглядели идентичными. Генерал В. З. Май-Маевский объяснял Врангелю, что офицеры и солдаты не должны быть аскетами, т. е. могли и грабить население. На недоумение барона: какая же разница при этих условиях будет между нами и большевиками?
В бывшем партийном архиве Крымского OK КПСС хранится множество документов – свидетельств зверств и террора белогвардейцев. Вот некоторые из них: в ночь на 17 марта 1919 г. в Симферополе расстреляны 25 политзаключенных; 2 апреля 1919 г. в Севастополе ежедневно контрразведка уничтожала 10–15 человек; в апреле 1920 г. только в одной симферопольской тюрьме было около 500 заключенных, и т. д.
Вряд ли чем-либо отличались карательные действия Колчака, Деникина и Врангеля от подобных же акций генералов Юденича под Петроградом или Миллера на севере страны. Во всяком терроре много сходного. Как писал И. А. Бунин в дневниковой записи 17 апреля 1919 г.: «Революции не делаются в белых перчатках. Что ж возмущаться, что контрреволюции делаются в ежовых рукавицах», и особо проклинал карательную политику большевиков.
В мае 1919 г. в Пскове появились отряды генерала С. Н. Булак-Балаховича, и тут же в городе стали вешать людей всенародно, и не только большевиков. В. Горн, очевидец, писал: «Вешали людей во все время управления
„белых“ псковским краем. Долгое время этой процедурой распоряжался сам Балахович, доходя в издевательстве над обреченной жертвой почти до садизма. Казнимого он заставлял самого себе делать петлю и самому вешаться, а когда человек начинал сильно мучиться в петле и болтать ногами, приказывал солдатам тянуть его за ноги вниз». Горн сообщал, что подобные жуткие нравы были в Ямбурге и других местах пребывания войск Юденича. Он признавал, что в области внутренней политики северо-западное правительство было «со- всем бессильным», что наказать ни одного офицера-палача не удалось. В грабеже населения видел H. Н. Иванов одну из причин поражения Юденича.
Не менее жесток был и генерал Миллер. Это он подписал 26 июня 1919 г. приказ о большевиках-заложниках, которые расстреливались за покушение на офицерскую жизнь, заведомо зная, что среди нескольких сот арестованных большевиков не так уж и много. Это он ввел сверхурочные работы на пред- приятиях, жестоко карая за «саботаж». По приказу генерала с 30 августа 1919 г. аресту подвергались не только большевистские пропагандисты, но и члены их семей, конфисковывалось имущество и земельные наделы. По распоряжению Миллера в непригодной для человеческого жилья Иоканьге была создана каторжная тюрьма для политических преступников. Вскоре из 1200 арестантов 23 были расстреляны за непослушание, 310 умерли от цинги и тифа, через восемь месяцев там осталось здоровых не более ста заключенных В воспоминаниях Врангель пытался показать себя поборником права и законопорядка. Однако реалии часто были иными. И задача насильственного подавления инакомыслящих, подчинения властям при помощи террора оставалась неизменной. Как и суровые меры, предлагавшиеся конфронтирующими сторонами. 29 апреля 1920 г. Врангель приказом потребовал «безжалостно расстреливать всех комиссаров и коммунистов, взятых в плен».
А. А. Валентинов, очевидец и участник крымской эпопеи Врангеля, опубликовал в 1922 г. дневник. Он записал 2 июня 1920 г., что из-за грабежей население называло Добрармию «грабьармией».
Запись 24 августа: «После обеда узнал любопытные подробности из биографии кн. М. – адъютанта ген. Д. Знаменит тем, что в прошлом году ухитрился повесить в течение двух часов 168 евреев. Мстит за своих родных, которые все были вырезаны или расстреляны по приказанию какого-то еврея-комиссара. Яркий образец для рассуждения на тему о необходимости гражданской войны».
Бывший председатель Таврической губернской земской управы В. Оболенский пришел к выводу о том, что при Врангеле «по-прежнему производились массовые аресты не только виновных, но и невиновных, по-прежнему над виновными и невиновными совершало свою расправу упрощенное военное правосудие». Он сообщил, что приглашенный Кривошеевым бывший полицейский генерал Е. К. Климович был полон злобы, ненависти и личной мстительности, и для Оболенского не было сомнений в том, что в полицейской работе в Крыму «все останется по-старому». В его рассказе возмущение жестокостями той поры: «Однажды утром, – вспоминал он, – дети, идущие в школы и гимназии, увидели висящих на фонарях Симферополя страшных мертвецов с высунутыми языками… Этого Симферополь еще не видывал за все время гражданской войны.
Даже большевики творили свои кровавые дела без такого доказательства. Выяснилось, что это генерал Кутепов распорядился таким способом терроризировать симферопольских большевиков». Оболенский подчеркивал, что Врангель всегда в проведении карательной политики брал сторону военных.
Ему вторил приближенный к Врангелю журналист Г. Раковский: «Тюрьмы в Крыму, как и раньше, так и теперь, были переполнены на две трети обвиняемыми в политических преступлениях. В значительной части это были военнослужащие, арестованные за неосторожные выражения и критическое отношение к главному командованию. Целыми месяцами, в ужасающих условиях, без допросов и часто без предъявления обвинений томились в тюрьмах политические в ожидании решения своей участи… „Я не отрицаю того, что она на три четверти состояла из преступного элемента“ – такой отзыв о крымской контрразведке дал в беседе со мной Врангель… Если читать только приказы Врангеля, то можно действительно поду- мать, будто правосудие и правда царили в крымских судах. Но это было только на бумаге… Главную роль в Крыму… играли военно-полевые суды… Людей расстреливали и расстреливали … Еще больше их расстреливали без суда. Генерал Кутепов прямо говорил, что „нечего заводить судебную канитель, расстрелять и… все“».
Особой жестокостью во времена военной диктатуры Врангеля прославился генерал Я. А. Слащёв (1885–1929), один из руководителей Добровольческой армии. С декабря 1919 г. он командовал армейским корпусом, оборонявшим Крым. Установил там свой режим. «Можно, конечно, представить, какой тяжелой атмосферой бесправия и самодурства был окутан в это время Крым. Слащов упивался своей властью… в бук- вальном смысле слова измывался над несчастным и забитым населением полуострова. Никаких гарантий личной неприкосновенности не было. Слащёвская юрисдикция… сводилась к расстрелам. Горе было тем, на кого слащёвская контрразведка обращала внимание», – писал Раковский.
А вот воспоминания белогвардейца Туника
«В первые же дни нашего первого знакомства мне при- шлось видеть, как шел «допрос» матроса, взятого в плен: он приказал подвесить его за руки и за ноги к двум столби- кам — как в гамаке — и развести под ним костер. Сам Слащев сидел перед ним на скамейке со стаканом в руке. Допрос за- кончился тем, что «краса и гордость революции» был из- жарен».
После поражения Слащов убежал в Турцию. Там по приказу Врангеля была создана комиссия по расследованию дела Слащёва-Крымского. Его судили за то, что он помогал большевикам своей политикой террора. Высшие чины белой армии, входящие в комиссию, постановили Слащёва разжаловать в рядовые и из армии уволить. В 1921 г. Слащёв вернулся в Россию. Этому способствовал уполномоченный ВЧК Я. П. Тененбаум, склонивший генерала к возвращению. Решение о возвращении в Россию группы врангелевских офицеров обсуждалось на заседании Полит- бюро ЦК РКП(б) в начале октября 1921 г. Ленин при голосовании воздержался. Троцкий сообщил свое мнение Ленину запиской: «Главком считает Слащёва ничтожеством. Я не уверен в правильности этого отзыва. Но бесспорно, что у нас Слащёв будет только „беспокойной ненужностью“». По возвращении Слащёв написал в воспоминаниях, в которых заявил: «На смертную казнь я смотрю, как на устрашение живых, чтобы не мешали работе».
Он обвинял контрразведку в беззаконии, грабежах и убийствах, о себе же говорил, что ни одного тайного приговора к смертной казни никогда своей подписью не утверждал. Может быть. Но подписывал приказы о расстрелах сплошь и рядом. Д. Фурманов, помогавший Слащёву писать воспоминания и редактировавший их, в предисловии отмечал, как по распоряжениям генерала в Вознесенске было расстреляно 18, а в Николаеве – 61 человек. В Севастополе 22 марта 1920 г. слушалось в суде дело «десяти» «о предполагаемом восстании». Военно-полевой суд оправдал пятерых. Узнав об этом, Слащёв примчался в город, ночью взял с собой оправданных и расстрелял их в Джанкое. Отвечая на запрос об этом, сообщил: «Десять прохвостов расстреляны по приговору военно-полевого суда… Я только что вернулся с фронта и считаю, что только потому в России у нас остался один Крым, что я мало расстреливаю подлецов, о которых идет речь». Фурманов полагал, что Слащёв-палач – это живое воплощение старой армии, «самое резкое, самое подлинное» .Вернувшись в Москву, Слащёв публично раскаялся, был амнистирован и стал работать в Высшей тактической стрелковой школе РККА. Себе и семье просил органы ГПУ обеспечить безопасность. В ответ Ф. Э. Дзержинский написал: «Валюты или ценности для обеспечения его семьи мы дать не можем. Также не можем выдать ему и грамоту неприкосновения личности. Генерал Слащов достаточно известил его, что нам нет надобности».
11 января 1929 г. Слащова в его московской квартире убил слушатель курсов «Выстрел» Л. Л. Коленберг, сказав, что убийство совершил, мстя за брата, казненного по приказанию Слащова в Крыму, и еврейские погромы.
Красному и белому террору в России времен гражданской войны посвящены страницы бесчисленных книг, статей, воспоминаний, опубликованных документов. Как правило, все это – «партийные» произведения, каждая из сторон оправдывала свои действия. В 1990-е годы ситуация изменилась в связи с крушением советского режима, открытием источников и возможностью альтернативного исследования проблемы. Тогда, наряду с новыми публикациями документов, появились историографические обобщения и исследования, содержащие важные материалы по интересующей нас проблеме. Среди последних внимание многих историков привлекла монография В. П. Булдакова о «красной смуте», природе и последствиях революционного насилия, что выразилось в ее обсуждении на страницах журнала «Отечественная история» (1998. № 4. С. 139–168) и многих рецензиях. Психоаналитический подход автора, в том числе и к проблеме террора в 1917–1920 гг., привел его к выводу о том, что жестокость и насилие разрушали среди граждан страны миф о строении справедливого и свободного мира.
Путь таких генералов, как Врангель, Кутепов, Покровский, Шкуро, Постовский, Слащев, Дроздовский, Туркул, Манштейн, и множества других был усеян повешенными и расстрелянными без всякого основания и суда. За ними следовало множество других, чинами поменьше, но не менее кровожадных.
Вот свидетельство об этом приведенное А. Келиным в его книге «Воспоминания». «Наш артиллерийский дивизион в этой операции не участвовал, а части, прорвавшегося к Провалью корпуса, накрошили там месиво тел и захватили в плен мало подготовленную к боям дивизию – что-то около 4000 человек.
Командование спешило, так как красная кавалерия сидела уж на хвосте наших арьергардов. Военнопленные, еще не успевшие надеть на себя форму регулярных частей Красной Армии – кто босиком, кто в чулках, многие без картузов, – бежали трусцой. Ведь на дворе стоял крещенский мороз. Ново- испеченный генерал Р., осклабясь переговаривался с бегущими рядом пленными. Над обреченной колонной – клубы пара. И вот вижу, генерал протягивает руку к своему вестовому, тот молча подает ему карабин. Мгновение – раздается выстрел в затылок бегущему, и все повторяется сначала…
Так продолжалось версты две-три. Мальчишки с простреленными головами падали, как снопы, а колонна все бежала и бежала дальше. Но вот по рядам, как молния, пролетел слушок, что красная кавалерия совсем близко, а наши части не могут ее сдержать. Нужно ускорить аллюр, и становится ясным, что бегущую рядом у дороги бесконечную колонну пленных придется бросить. Но как бросить? Завтра же они пойдут на пополнение Красной Армии и будут бить нас. А посему принимается решение уничтожить на месте почти четыре тысячи русских парней… Это поистине страшно, чудовищно.
Но вот появляются дровни с пулеметом. На них два или три казака. Сани сопровождает отряд всадников с усатым, на- супленным вахмистром. У него в руках плеть. Казаки, чуя не- ладное, начинают роптать:
— Да неужто, прости Господи, решатся… да под такой праздник?..
Однако кто-то, несмотря на Сочельник, уже решил судь- бу этих парней. Один из казаков устанавливает поудобнее в задке дровней пулемет и укрепляет его. Второй, стоя рядом на коленях, зло кричит:
— Не буду стрелять! Не бу-у-уду!..
— Да ты что, очумел? Не мы их, так они нас завтра, в твою душу!..
И вот тогда третий казак, ударив шапкой о землю, броса- ется к пулемету и, крестясь, с захлебом кричит:
— Давай! Господи, благослови! Давай… мать твою!.. Слышатся исступленные крики:
— Да, братцы, да чего же вы! Пощадите!.. Мы же мобилизованные… Да мы же с ва-а-ами!
— Начинай! – орет вахмистр, и пулемет, приседая и дрожа, начинает рвать пулями живые тела.
Многие, как подкошенные, падают навзничь в снег, кричат, обезумев, пытаются метнуться в сторону, но пулемет беспощаден – он достает всюду… Потом вахмистр и его казаки зорко осматривают недобитых, стонущих в конвульсиях людей и в упор добивают их из наганов на месте. И так партия за партией. Я не выдерживаю этой бессмысленной бойни и гоню упирающегося коня куда-то в сторону, чтобы уйти от этого ужаса…»
Вот страшные свидетельства об ужасах белого террор, приведенные в книге «Очерки» генералом Доставаловым:. Один полковник генерального штаба рассказывал мне, что еще во время так называемого 2-го Кубанского похода командир конного полка той дивизии, где он был начальником штаба, показывал ему в своей записной книжке цифру 172. Цифра указывала число собственноручно им расстрелянных большевиков к этому моменту. Он надеялся, что скоро дойдет до 200. А сколько было расстреляно не собственноручно, а по приказанию? А сколько каждый из его подчиненных расстрелял невинных людей без приказания? Я пробовал как-то заняться приблизительным подсчетом расстрелянных и повешенных одними белыми армиями Юга и бросил – можно сойти с ума.
Однажды генерал Витковский в Харькове докладывал Кутепову, что он сделал замечание генералу Туркулу, который после хорошего обеда вместе с приближенными офицерами уж слишком поусердствовал над только что взятой партией пленных. Так и сказал – «поусердствовал». Усердием называлась излишняя трата патронов для стрельбы в цель по пленным красноармейцам.
Генерал Егоров (бывший после меня начальником штаба 1-го корпуса) рассказывал мне в Салониках, что ему известен факт, когда генерал Туркул приказал повесить одного пойманного комиссара за ногу к потолку. Комиссар висел так очень долго, потом его убили. Подвешивание как вид наказания во- обще было у нас очень распространено.
Полковник Падчин рассказывал мне, что однажды, когда он был у генерала Туркула, последнему доложили, что пойман комиссар. Туркул приказал его ввести. Мягким голосом, очень любезно Туркул пригласил комиссара сесть, предложил ему чаю с вареньем и велел позвать свою собаку. «Я почувствовал, говорил Падчин, – что сейчас произойдет что-то скверное, и вышел. Действительно, через некоторое время из комнаты послышались отчаянные вопли, а затем вывели всего окровавленного комиссара и расстреляли. Оказывается, Туркул затравил его своей собакой, которая была приучена бросаться на людей при слове «комиссар». Собака эта впоследствии была убита случайным осколком бомбы с красного аэроплана.
Офицеры-дроздовцы говорили мне, что еще более жесток генерал Манштейн. Ветеринарный врач Бердичевский рассказывал, что он был свидетелем, как однажды в Крыму около колонии Гейдельберг среди взятых в плен красноармейцев оказался мальчик, бывший кадет симбирского кадетского корпуса. Когда мальчик заявил, что он кадет, генерал Манштейн лично зарубил его и еще долго рубил шашкой мертвого до неузнаваемости.
Бывший офицер штаба генерала Дроздовского рассказывал, что однажды в бою под Кореновской к наблюдательному пункту, где находился генерал Дроздовский, привели взятых в плен 200 большевиков и спрашивали, куда их отправить. Были ли это большевики или мобилизованные, как они заявляли, вчера большевиками крестьяне, проверено не было, но генерал Дроздовский, не отрываясь от бинокля, коротко бросил: «В расход!» – и тогда их принял под свое покровительство начальник конвоя генерала Дроздовского.
Тут же у подножья холма началась расправа над пленными. Начальник конвоя приказал им выстроиться в одну шеренгу и скомандовал: «Ложись!» Затем долго ровнял их, чтобы головы всех расстреливаемых были на одной линии, и по очереди выстрелом в затылок из винтовки убивал лежащего. На соседа еще живого брызгали кровь и мозги, но начальник конвоя штыком заставлял его подползать к убитому, выравнивал его голову, убивал и переходил к следующему. Забава эта продолжалась два часа. Расстрелянные лежали ровно, как на последнем параде. Этот господин мог сразу вписать в свою книжку цифру 200.
Впрочем, сам Дроздовский в недавно изданном его дневнике пишет (цитирую по дневнику): «Сердце, молчи и закаляйся, воля, ибо этими дикими, разнузданными хулиганами признается и уважается только один закон: око за око. А я скажу: два ока за око, все зубы за зуб». «Внутри все заныло от желания мести и злобы. Уже рисовались в воображении пожары этих деревень, поголовные расстрелы и столбы на месте кары с надписью, за что. Потом немного улеглось: постараемся, конечно, разобраться, но расправа должна быть беспощадной: два ока за око». Эта расправа вылилась в следующее: «После казни пожгли дома виновных, перепороли всех мужчин моложе 45 лет, причем их пороли старики (что потом было с этими стариками, когда ушел Дроздовский?), затем жителям было приказано свести даром весь лучший скот, свиней, птицу, фураж и хлеб на весь отряд. Истреблено было 24 человека».
«А в общем страшная вещь Гражданская война: какое озверение вносит в нравы, ка- кою смертельной злобой и местью пропитывает сердца: жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим добровольцам». «При занятии противоположного берега прикончили одного заспавшегося красногвардейца. В городе добили 15 вооруженных, замешкавшихся или проспавших, да по мелочам в Любимовке – немцы еще пощадят, а от нас нет пощады». «К вечеру были передопрошены все пленные и ликвидированы. Всего этот день стоил бандитам 130 жизней». «Уничтожение их продолжалось, в плен не брали, раненых не оставалось. Было зарублено до 80 чело- век». «Два ока за око… австрийский комендант просил комиссаров, еще не казненных, передать ему. Дружески поговорили и… все, кого нужно было казнить, были уже на том свете…».
«Попа-красногвардейца выдрали. Только ради священства не расстреляли».
Но это было только начало деятельности генерала Дроздовского и его помощников на походе в Добровольческую армию. Это была, так сказать, проба пера, когда «сердце приучалось к молчанию» и «закалялась воля».
Потом на Кубани и до Орла, а в особенности в Крыму, работы его преемников были чище, глубже как по изобрета- тельности, так и по числу жертв. «Два ока за око, все зубы за зуб». Этот призыв вошел в плоть и кровь, сделался мечтой всех считающих себя обиженными, группирующихся теперь в Сербии около Врангеля.
Невозможно представить себе тех ужасов, того моря крови, которым снова была бы залита Россия, если бы этим отуманенным местью людям удалось хотя бы на короткое время снова стать у власти в России. Только враг своего народа мог бы желать этого.
Бесчисленное количество расстрелянных и повешенных падает на генералов Покровского и Шкуро. Оба они, будучи пьяницами и грабителями по натуре, наводили ужас на на- селение завоеванных местностей. Однако по общему признанию в армии наибольшей кровожадностью и жестокостью отличался убитый в Болгарии генерал Покровский.
Красные, белые, зеленые армии и карательные отряды, воюющие в 1918-1922 гг со своим родным народом, были одинаково преступны за свои лиходейства и кровавый террор!.
О белом терроре есть воспоминания командира Дроздовского полка полковника Туркула:
Толпа уже ходила ходуном вокруг кучки пленных. Я впервые увидел здесь ярость толпы, ужасную и отвратительную. В давке мы повели команду броневика. Их били палками, зонтиками, на них плевали, женщины кидались на них, царапали им лица. Конвоиры оттаскивали одних — кидались другие. Нас совершенно затеснили. С жадной яростью толпа кричала нам, чтобы мы прикончили матросню на месте, что мы не смеем уводить их, зверей, чекистов, мучителей. Какой-то старик тряс мне руки с рыданием:
— Куда вы их ведете, расстреливайте на месте, как они расстреляли моего сына, дочь! Они не солдаты, они палачи!..
Но для нас они были пленные солдаты, и мы их вели и вывели команду Товарища Артема из ярой толпы. Проверка и допрос установили, что эти отчаянные ребята действительно все до одного были чекистами, все зверствовали в Харькове. Их расстреляли.
Раненый, кажется, командир бригады, заметил нас, приподнялся с травы и стал звать высоким голосом:
— Доложите генералу Дроздову, доложите, я мобилизованный…
Видимо, он принял меня за самого генерала Дроздовского. Его начали допрашивать, обыскали. В полевой сумке, мокрой от крови, нашли золотые полковничьи погоны с цифрой 52. В императорской армии был 52-й Виленский пехотный полк. Но в сумке нашли и коммунистический партийный билет. Пленный оказался чекистом из командного состава Червонной дивизии.
Мы ненавидели Червонную дивизию смертельно. Мы ее ненавидели не за то, что она ходила по нашим тылам, что разметала недавно наш 2-й полк, но за то, что червонные обманывали мирное население: чтобы обнаружить противников советчины, червонные, каторжная сволочь, надевали наши погоны.
Только на днях конный отряд в золотых погонах занял местечко под Ворожбой. Жители встретили их гостеприимно. Вечером отряд устроил на площади поверку с пением Отче наш. Уже тогда многим показалось странным и отвратительным, что всадники после Отче наш запели с присвистом какую-то непристойную мерзость, точно опричники.
Это были червонные. 3-й батальон Манштейна атаковал местечко. Едва завязался бой, червонные спороли погоны и начали расправу с мирным населением в два-три часа они расстреляли более двухсот человек. Мы ненавидели червонных. Им от нас, как и нам от них, не было пощады. Понятно, для чего погоны полковника 52-го Виленского полка были в сумке обритого чекиста. Его расстреляли на месте. Так никто и не взял его сапог, изорванных пулями.
«Мы ехали, — рассказывает по этому поводу корреспондент бывших «Русских Ведомостей» Л. Львов, — по району, оккупированному год тому назад знаменитым ‘ Булак-Балаховичем. Народная память осталась о нем нехорошая. Грабежи и, главное, виселицы навсегда, должно быть, погубили репутацию Балаховича среди крестьянского мира. За 40-50 верст от Пскова крестьяне с суровым неодобрением рассказывают о его казнях на Псковских площадях и о его нечеловеческом пристрастии к повешениям. Практиковавшаяся им порка, когда крестьянин — отец и хозяин — принуждался ложиться под удары, глубоко затронуло сознание крестьянина и оскорбило его чувство человеческого достоинства».
«В самом Пскове, — пишет, между тем, генерал Родзянко, — продолжал сидеть Иванов и происходили всевозможные безобразия; партизаны, больше всего личная сотня «батьки», грабила и насильничала; людей, обвиняемых в большевизме, вешали на улицах на фонарных столбах, в населении начался ропот.
Правеж «соловья-разбойника», как окрестили некоторые обыватели режим Балаховича во Пскове, в деревне по необходимости носил все черты спорадического воздействия власти. «Устроение» сельской жизни производилось наскоком, неряшливо, псевдо-либеральные потуги г-на Иванова часто проводились под аккомпанемент партизанской ругани, порки и прочего пренебрежения к личности крестьяннина. Одного здесь почти не было: казней. Главные мастера заплечного дела — Балахович и Энгельгард — сидели в самом гор. Пскове и, по соображениям, надо полагать, техническим, все выхватываемые из деревни жертвы для казни свозились во Псков.
Купцы знали, зачем зовут, и несли, и несли наторговались. Более упорных тут же арестовывали и отправляли в тюрьму. Сиди, пока не уплатишь всех денег, размышляй о «новом учредительном собрании». Таким путем собрали около 200.000 рублей — сумму по тому времени большую. О судьбе этих денег ходили потом весьма смутные и невыгодные для компании Балаховича слухи. Впоследствии, когда производилось расследование о всех злоупотреблениях чинов особой дивизии Балаховича, контр-разведка штаба заинтересовалась и сбором денег «на нужды армии».
«Ротмистр Звягинцев, доносила она следственным властям, — собрал по приказанию Начальника дивизии генерал-майора Булак-Балаховича с жителей города Пскова налог на нужды армии, в сумме около 200.000 рублей; куда пошли собранные деньги — выяснить из-за отсутствия отчетности, не представляется возможным. В виду же того, что все чины штаба особой дивизии вели широкий образ жизни, пьянствовали, шикарно одевались, — среди горожан создалось убеждение, что деньги эти пошли не на нужды армии, а на личные потребности чинов Штаба дивизии.
Утро следующего дня сразу показало нам — псковичам, какого рода порядки привез в Псков Балахович.
Опять толпы народа в центре и на базаре. Но не слышно ликующих победных криков, нет и радости на лицах. Изредка мелькнет гаденькая улыбка’ какого-нибудь удовлетворенного в своих чувствах дубровинца, мелькнет и поскорее спрячется. Большинство встречных хмуро отмалчивается и неохотно отвечает на вопросы.
— Там, — говорит мне какая-то женщина, — идите на площадь, и на Великолуцкую…
Я пошел и увидел. Среди массы глазеющего народа высоко на фонаре качался труп полураздетого мужчины.
Около самого фонаря, видимо, с жгучим любопытством, вертелась разная детвора, поодаль стояли и смотрели взрослые. День был ненастный, дул ветер, шел дождь, волосы на трупе были мокрые.
Помню, что я не мог без содрогания смотреть на эту ужасную картину и бросился с площади на тротуар. Там стояли какие-то люди, ‘и один из них, обращаясь ко мне, сказал: «Зачем это? Кому это нужно? А дети, — зачем им такое зрелище?..» В тот день еще висело четыре трупа на Великолуцкой улице, около здания государственного банка, тоже на фонарях один за другим в линию по тротуару.
Народу впервые давалось невиданное им доселе зрелище, инициатива которого всецело принадлежала «белым». Насколько помню, вначале было такое впечатление, что толпа просто онемела от неожиданности и чрезвычайной остроты впечатления, но потом это прошло. Постепенно, изо-дня в день, Балахович приучил ее к зрелищу казни, и в зрителях этих драм обыкновенно не было недостатка. Некоторые часами ждали назначенных казней.
Вешали людей во все время управления «белых» псковским краем. Долгое время этой процедурой распоряжался сам Балахович, доходя в издевательстве над обреченной жертвой почти до садизма. Казнимого он заставлял самого себе делать петлю и самому вешаться, а когда человек начинал сильно мучиться в петле и болтать ногами, приказывал солдатам тянуть его за ноги вниз. Часто, прежде, чем повесить, он вступал в диспуты с жертвой, импровизируя над казнимым «суд народа».
— Ты говоришь, что не виноват. Хорошо. Я отпущу тебя, если здесь в толпе есть люди, которые знают, что ты не виноват, и поручатся передо мною за тебя…
Поручителей почти никогда не находилось. Да и немудрено. Раз как-то в толпе раздался жалостливый женский голос в пользу казнимого. Балахович, который присутствовал на казни обычно верхом на коне, быстро со свирепым лицом обернулся в седле и грозно крикнул: «Кто, кто говорит тут за него, выходи сюда вперед, кто хочет его защищать». Жесты и лицо были столь красноречивы, что раз навсегда отбили охоту вступаться за .приговоренного к смерти. Балахович повесил даже тогда, когда за одного из обреченных ручалась не какая-нибудь там простая женщина, а видный член псковского общества, крупный домовладелец. Ничего не помогало: слова о «народном суде» были только ширмой для неистовствовавшего Балаховича.
Все казни производились всегда днем, в первый месяц неизменно в центре города, на фонарях. А так как столбы фонарей были трехгранные железные, то нередко вешали
зараз трое, и трупы висели на фонаре гирляндами, иногда в течение всего дня. Особенно почему-то возлюбил Бала- хович фонарь против одного еврейского музыкального магазина, хозяин которого из-за казней долгое время не открывал своей торговли.
Позже, в июле месяце, по протесту представителей союзников, в центре города казни были прекращены. Но зато была устроена постоянная виселица с двумя крюками и боковыми стремянками к перекладине; эту виселицу воздвигли непосредственно за старинной псковской стеной, на сенном рынке, то-есть опять таки в кругу жилых строений.
Позже Балахович приказал выкопать из могил, устроенных в центре города, в Кадетском саду, похороненных там с почестями красноармейцев. Осклизлые гробы, частью вскрытые, с полусгнившими покойниками стояли после этого в саду целый день. Приходили из деревень какие-то бабы и жалобно плакали возле гробов.
Казни на виселицах обставлялись также публично и всенародно. Здесь я сам в июле видел такую кошмарную сцену.
Вешали двоих. Так как стремянки к перекладине были приделаны по бокам, на основных столбах, то каждый обреченный должен был сначала залезть сам к перекладине, а затем, одев петлю, чтобы приобрести перпендикулярное к земле положение и повеситься, броситься с петлей на шее в пространство. Первый из самовешающихся проделал подобную операцию удачно для своей смерти, второй же сделал, видимо, слишком энергичный прыжок, веревка не выдержала, оборвалась, и он упал на землю. Поднявшись с петлей на шее на ноги, несчастный дрожит и молит публику заступиться за него. Кругом гробовое молчание, только вздохи. В это время солдат сделал новую петлю. «Лезь», — кричит, офицер. Парень снова лезет по стремянке, кидается в петлю и на этот раз быстро расстается с жизнью.
Одну из таких сцен сняли для кинематографа американцы и впоследствии показывали ее где-то в Америке, пока это не запретили американские власти.
Кто же были эти ежедневные, на протяжении двух с половиной месяцев, жертвы?
В начале просто «пыль людская» — воришки, мелкие мародеры, красноармейцы (но отнюдь не комиссары или даже рядовые коммунисты — этих Балаховичу не удалось поймать); после — контр-разведка Балаховича, под руководством знаменитого полковника Энгельгардта, специально занялась крестьянством. Создавались дутые обвинения в большевизме, преимущественно в отношении з а ж и т о ч н ы х людей, и жертве предстояла только одна дилемма: или откупись, или иди на виселицу.
Литература:
Zalgalina [Электронный ресурс] / Максимова дача. Севастополь – Ре- жим доступа: http://zalgalina.livejournal.com/5518.html, свободный. – Загл. с экрана. – Яз. рус., анг.
Чикин, А.М. Максимова дача. Севастополь, которого нет / А.М. Чикин.
– Севастополь: Библекс, 2005. – 152 с.
Соколов, Д.В. Очерки по истории политических репрессий в Крыму (1917-1941): Сборник статей / Д.В. Соколов. – Севастополь: Телескоп, 2009.
– 60 с.
Авдет (крымскотатарская газета) [Электронный ресурс] / Зверства красных фашистов в Севастополе 1920-1921 гг. // Авдет. – 2012. – 28 мая. –
Выпуск 25. – Режим доступа: http://avdet.org/node/6073, свободный. – Загл. с экрана. – Яз. рус.
Соколов, Д.В. Красный террор в Севастополе / Д.В. Соколов // Первая крымская информационно-аналитическая газета. – 2007. – 8-15 ноября. –
№ 199.
Мельгунов, С.П. Красный террор в России. 1918-1923 / С.П. Мельгу- нов. – М.: СП PUICO, P.S., 1990. – 208 с.
Литвин, А. Красный и белый террор в России. 1918-1921 гг. / А. Литвин.
– М.: Яуза, 2004. – 440 с.
ФЭБ (фундаментальная электронная библиотека) [Электронный ре- сурс] / Очерки Е.И. Достовалова. – Режим доступа: http://feb-web.ru/feb/ rosarc/ra6/ra6-637-.htm, свободный. – Загл. с экрана. – Яз. рус.
Туник, С.А. Белогвардеец. Воспоминания о моем прошлом / С.А. Ту- ник. – М.: Русский путь, 2010. – 218 с.