Двинулись холодной ночью. Предполагали остановиться на большой привал в станице Раздольной, но, лишь только рассвело, большевистские войска, занявшие тотчас же после ухода нашего, арьергарда (Партизанский полк генерала Богаевского) Кореновскую, стали теснить Богаевского и обстреливать его артиллерийским огнем. Колонна двинулась дальше. Верстах в двух от Усть-Лабы авангард остановился: окраина станицы и железнодорожная насыпь были заняты большевиками.
Наш маневр отличался смелостью почти безрассудною.
Сзади напирал значительный отряд Сорокина, грозивший опрокинуть слабые силы Богаевского. Впереди — станица, занятая неизвестными силами, длинная, узкая дамба (2-3 версты), большой мост, который мог быть сожжен или взорван, и железнодорожный путь от Кавказской и Екатеринодара — двух большевистских военных центров, могущих перебросить в несколько часов в Усть-Лабинскую и подкрепления, и бронепоезда.
Начался бой на север и на юг, все более сжимая в узкое кольцо наш громадный обоз, остановившийся среди поля и уже обстреливаемый перелетным огнем артиллерии Сорокина.
В обозе — наша жизнь, наши страдания и страшные путы, сковывающие каждую операцию, вызывающие много лишних потерь, которые в свою очередь увеличивают и отягчают его. В нем все материальное снабжение, в особенности драгоценные боевые припасы кочующей армии, не имеющей своей базы и складов. В нем тогда уже было до 500 раненых и больных, и число их к концу похода превышало полторы тысячи!.. Наконец, много беженцев. Обоз живет одной жизнью с армией, целыми часами стоит на поле боя, не раз подвергаясь сильному обстрелу. В обозе знают, что неустойка боевой линии грозит им гибелью. Оттого в нем повышенная впечатлительность и склонность к распространению самых страшных слухов. Но паники почти не бывало. Спасаться некуда: впереди бой, сзади бой, справа и слева маячат неприятельские разъезды. И обоз тихо и терпеливо ждал развязки боя, с напряженным вниманием прислушиваясь к приближающимся и замирающим отзвукам артиллерийской и ружейной стрельбы.
Водил обоз всегда сам начальник снабжения генерал. Эльснер. Не слишком энергично, но с невозмутимым спокойствием. Кроме переменных местных подводчиков, контингент возчиков крайне разнообразный: пленные австро-германцы, старые полковники, легко раненные офицеры, иногда просто уклоняющиеся от строя; много небоевого элемента, в том числе почти все общественные деятели, следовавшие при армии. Революция и поход перевернули социальные перегородки.
Если всем было тяжело, то положение раненых, а особенности тяжелых, стало катастрофически». Почти каждый день длинный утомительный поход, в тряской телеге, по невылазной грязи, по кочкам и рытвинам, иногда рысью. Три четверти дня под открытым небом, в поле, под проливным дождем или в жестокую стужу, от которой не спасала подостланная солома, а наброшенные, жидкие шинели и одеяла. Ночлег — только что взятые станицы или аулы, которые не могли дать в короткий срок остановки ни достаточно крыш, ни достаточно продовольствия для набившегося сверх меры воинства; Иногда двое суток без ночлега и без разгрузки — с одной только перепряжкой лошадей. И на походе, и не раз на стоянке — немолчный гул неприятельской артиллерии и сухой треск рвущихся возле снарядов…
Не было надлежащей санитарной организации, почти не было ни инструментов, ни медикаментов, ни перевязочного материала, ни антисептических средств. Раненые испытывали невероятные, страдания, умирала от заражения крови и от невозможности производить операции — даже легко раненные… Нужно было обладать поистине огромным жизненным импульсом, чтобы вынести все эти муки и сохранить незатемненный разум и самую жизнь. Иногда даже жизнерадостность… накануне смерти.
В армии знали, что делается в лазарете и что ожидает каждого, кому придется лечь туда. Из лазарета шел стон и просьбы о помощи; там создавалась острая атмосфера враждебности раненых к лазаретному персоналу, вызывавшая иногда в ответ полную апатию даже со стороны людей, преданных своему делу, но положительно сбившихся с ног и растерявшихся в необычной обстановке похода. Ибо, наряду с безразлично относившимися к страданиям добровольцев, среди врачей и сестер были люди, в полном смысле слова самоотверженные. О многих из них сохранили благодарную память добровольцы, уже обреченные и вырвавшиеся из холодных объятий смерти. Вспоминают, вероятно, добрым словом и одного из бывших начальников лазарета, доктора Сулковского — друга немощных, который умер потом через год, заразившись от больных сыпным тифом.
Не раз жалобы раненых доходили до генерала Корнилова, чутко относившегося к ним и болевшего за них душой; он обрушивался сурово на виновников неурядицы, облегчал, как мог, положение раненых и одним своим присутствием вносил успокоение в душа страдальцев.
В свою очередь, кричал, ругался, просил и разводил беспомощно руками Эльснер. По существу, они могли только сменить людей и улучшить внутренние санитарные распорядки. Действительно, за время похода сменилось восемь начальников лазарета, среди которых был, и персонаж комический, и самоотверженный врач, и душевно преданный своему делу, работавший без устали полковник, наконец, приобретший большой опыт в санитарном деле еще на юго-западном фронте земец. Дело шло то несколько лучше, то хуже. Никто не мог изменить общих условий жизни армии и ее зияющие раны, ибо для этого нужно было прежде всего вырваться из большевистского окружения.
Смерть витала над лазаретом, и молодые жизни боролись с ней не раз исключительно только силою своего духа.
Иногда обстановка слагалась особенно тяжело, и раненые, теряя самообладание, угрожали лазаретному персоналу револьверами. Начальство и армейский комендант принимали меры к успокоению. Одного только не решались сделать — отнять у раненых оружие; возможность распорядиться своею жизнью в последний роковой момент — была неотъемлемым правом добровольцев…
* * *
Под Усть-Лабой надо было спешить, так как всегда спокойный, уравновешенный Богаевский доносил, что его сильно теснят, и просил подкреплений. Корнилов двинул вперед юнкерский батальон и Корниловский полк. Первый пошел правее на видневшуюся насыпь железной дороги из Екатеринодара, второй — прямо на станицу. Быстро, без выстрела двинулись юнкера и, встреченные перед самым полотном огнем неприятельских цепей, с криком «ура!» ударили на них и скрылись за насыпью.
Мы идем с Корниловцами, которые выслали колонну влево, в обход станций, и наступают тихо, выжидая результатов обхода. С цепями идет с винтовкой в руках генерал Казанович (Казанович Борис Ильич (1871-?), генерал-лейтенант. Из дворян, окончил Николаевскую академию Генштаба. Участвовал в русско-японской и 1-й мировой войнах. С 1916 г. — начальник штаба стрелковой дивизии. С первых дней формирования в Добровольческой армии. В августе 1920 г. командовал Сводной пехотной дивизией, входившей в состав морского десанта из Крыма на Кубань. В ноябре 1920 г. эмигрировал) — корпусный командир,
— Совестно так, без дела, — отвечает он, улыбнувшись исподлобья на чей-то шутливый вопрос.
Несколько поодаль стоит генерал Алексеев со своим адъютантом ротмистром Шапроном (Шапрон дю Лорэ Алексей Генрихович, генерал-майор (с 1920 г.). Участвовал в 1-й мировой войне, служил в гвардии. В марте 1920 г. вместе с Деникиным и женой Натальей Лавровной (дочерью генерала Корнилова) эмигрировал) и с сыном. Ему тяжко в его годы с его болезнью, но никогда еще некто не слышал из уст его малодушного вздоха. Тщательно избегая всего, что могло бы показаться Корнилову вмешательством в управление армий, он бывал, однако, всюду — ив лазарете, ив обозе, и в бою? всем интересовался, все принимал близко к сердцу в помогал добровольцам чем мог, — советом, словом одобрения, тощей казной.
Со стороны станицы показался какой-то конный, неистово машущий руками. Делегат: «товарищи» форштадта (Иногородний поселок возле станицы) решили пропустить нас без боя. Цепи поднялись и пошли, с ними штаб и конвой. Но едва прошли полверсты — из окраины станицы затрещали ружья, пулеметы, а из появившегося бронированного поезда полетели шрапнели. Пришли, очевидно, чужие — подкрепления с Кавказской.
Опять Корнилов в жестоком огне, и Марков горячо нападает на штаб:
— Уведете вы его, ради бога. Я не в состояний вести бой и чувствовать нравственную ответственности за его жизнь.
— А вы сами попробуйте, ваше превосходительство! — отвечает, улыбаясь, всегда веселый генерал Трухачев.
Но охват корниловцев уже обозначился. Двинулись в атаку и с фронта, я скоро весь полк ворвался на станцию е в станицу, сбил большевиков с отвесной береговой скалы, венчавшей вход на дамбу» овладел мостом и перешел реку Кубань,
Мы доехала следом через поле, на котором кое-где были разбросаны большевистские и добровольческие труды, через вымерший вокзал, к станичной площади. Остановились на привал. Вдруг получается донесение, что с востока от Кавказской подошел большевистский эшелон, разгрузился и идет к станице. Скоро по вокзалу в станице начали глухо взрываться шестидюймовые бомбы» Штаб в конвои — больше никого! Неженцев в пылу боя увлекся доследованием и ее оставил заслона против Кавказской. Корнилов сумрачен, а озабочен; вместе с Романовским идут к окраине; скоро ординарцы развозят распоряжение; поставить на площади батарею, довернуть на восточную окраину част Офицерского полка, который с Марковым подходил к вокзалу, вернуть батальон корниловцев… Проходит около 2 часа, века собираются части, и борьбу ведет одна дашь батарея Миончинского. Но скоро бегом мимо станции проходят марковские офицеры и вместе с корниловцами бьют и обращают в бегство подходящих уже к самой станции большевиков.
Путь свободен.
Как по внушению, в одно мгновенье знает об «том все население трехверстного обоза — всеобщая радость: дошло известие я до арьергарда. Там устойчиво — Богаевский выполнял свою задачу, сдержал преследующих.
До Некрасовской, где назначен ночлег, еще 10 верст. Всю ночь идут нескончаемой вереницей обозы, колонны. Запрудили улицы Некрасовской. В сутки прошли 40 верст с двусторонним боем и переправой!.. Измученные люди в ожидании квартирьеров валятся на порогах хат, просто на улицах. Спят и грезят: пришли в Закубанье на желанный отдых… И хотя завтра мы проснемся, вновь от злорадно стучащей по крышам домов большевистской шрапнели, но эта уже не так важно: благополучная переправа через Кубань поднимает настроение добровольцев, оживляет их надежды.
* * *
Повсюду в области, в каждом поселке, в каждой станице собиралась красная гвардия из иногородних к ним примыкала часть казаков, фронтовиков), еще плохо подчинявшаяся армавирскому центру (До 1 марта Кубанский воен.-рев комитет находился в Армавире), но следовавшая точно его политике. Объединяясь временами в волостные, районные, «армейские» организации, эта вооруженная сила, представлявшая недисциплинированные, хорошо вооруженные буйные банды, будучи единственной в крае, приступила к выполнению своих местных задач: насаждению советской власти, земельному переделу, изъятию хлебных излишков», «социализации», т. е. попросту ограблению зажиточного казачества и обезглавливанию его — преследованием офицерства, небольшевистской интеллигенции, священников, крепких стариков. И прежде всего-к обезоружению. Достойно удивления, с каким полным непротивлением казачьи станицы, казачьи полки и батареи отдавали свои орудия, пулеметы, ружья, которые шли отчасти на вооружение местных красногвардейских; отрядов, отчасти отвозились в ближайшие центры.
К началу апреля все селения иногородних, а из 87 кубанских станиц 85, уже числились большевистскими. По существу, большевизм станиц был чисто внешний. Во многих сменялись лишь названия: атаман стал комиссаром, станичный сбор — советом, станичное правление-исполнительным комитетом. Где комитеты захватывались иногородними — их саботировали, переизбирая чуть ли не каждую неделю. Шла упорная, но чисто пассивная борьба векового уклада жизни, цепко державшего в своих руках даже прозелитов новой веры — фронтовую молодежь. Борьба без воодушевления, без подъема, а главное-без всякого духовного руководства; от своего офицерства и рядовой интеллигенций казачество отвернулось без злобы, скорее с сожалением, полагая такой ценой купить покой, а «нейтралитет»; а казачья революционная демократия сама оторвалась от массы, став на распутье между большевистским коммунизмом и казачьим консерватизмом.
Было желание, но не было дерзания. Вот и большая, богатая Некрасовская станица, с незначительным составом иногородних, покорно подчинялась какой-то «Еленовской роте», нас встретила с чувством радости и затаенной надежды, но, узнав, что завтра мы пойдем дальше, притихла и замкнулась в себе.
Большевистский отряд, стоявший в Некрасовской, долго бряцал оружием и митинговал, но в день нашего прихода с утра, потихоньку, стыдливо ушел из станицы за Лабу. В этом районе, густо усеянном иногородними поселениями, давно уже было введено советское управление и существовала военная организация, возглавлявшаяся «армейским военно-революционным советом», с центром в селе Филипповском. Несколько красноармейских шаек с батареей заняли вплотную левый берег Лабы, камыши и прилегающие хутора, и с утра 7-го по станице, расположенной на нагорном берегу, открыли орудийный и пулеметный огонь. Войска измучены, наведение моста и переправа через глубокую реку, засветло, под огнем противника, вызовет тяжелые потери… Корнилов приказал начать переправу авангардных частей ночью.
Днем обсуждали план предстоящих действий. В Закубанье на отдых рассчитывать нельзя — район кишит большевиками; учитывая общее направление движения армии, большевики поджидали нас в Майкопе, где «Кубанский Областной Комитет» сосредоточил войска, оружие и боевые запасы. Решено было поддержать большевиков в этом убеждении, двигаясь на юг, затем, перейдя реку Белую, круто повернуть на запад. Это движение выводило нас в район черкесских аулов, дружественных армии, давало возможность соединения с кубанским добровольческим отрядом, отошедшим, по слухам, в направлении Горячего Ключа, и не отвлекало от главной цели — Екатеринодара.
Большевистское официальное сообщение, напечатанное в «Известиях», найденных позже, и относящееся к этому дню -7 марта, так определяло общее положение «белогвардейских банд»:
«После обхода станции Тихорецкая Корнилов продвинулся к Выселкам. Советские войска умелым маневром окружили здесь корниловцев. К сожалению, по топографическим условиям местности, не удалось создать тесного кольца… и Корнилов вынужден был (пойти) через имевшуюся отдушину к востоку по дороге со станции Кореновской на станцию Усть-Лабинскую, имея своей задачей пробиться к Майкопу… Белогвардейцы снова заперты в кольце войск, еще более тесном… Они мечутся, стараясь нащупать наиболее-слабое место среди кольца революционных войск, чтобы, найдя его, пробиться к какому-нибудь мало-мальски крупному городскому центру, где можно было бы хоть временно опереться… Час расплаты Корнилова, Алексеева и всех главарей, находящихся в его отряде, стал ближе».
Что касается «отрядов Филимонова (Филимонов Александр Петрович, генерал-лейтенант. Кубанский казак, по образованию военный юрист. С 1911 г. — атаман Лабинского отдела Кубанской области. В мае 1917 г. избран председателем Временного Кубанского войскового правительства, 12(25) октября — войсковым атаманом Кубанского казачьего войска. Из-за политических разногласий с Деникиным сложил с себя полномочия в ноябре 1919 г. В 1920 г. эмигрировал) и Покровского», то «разбитые под Екатеринодаром, они рассеялись по направлению Эйнема и Георгие-Афипской к востоку… и никакой угрозы собой представлять не могут».
Оптимизм Екатеринодарского Совета не оправдался…
* * *
После совещания беседовал с Иваном Павловичем.
-Вы обратили внимание, как сегодня Корнилов резко отозвался о штабе при строевых начальниках? Ведь они, несомненно, расскажут в частях. И притом, совершенно несправедливо.
-Да. Но он ведь потом признал свою ошибку и извинился.
-От этого не легче. Он — просто по горячности — вспылит и сейчас же отойдет, а полки и без того нас недолюбливают. Скажите, чем это объяснить?
-Иван Павлович, да, когда же вы видели, чтобы строй любил штаб? Это известная и ничем неустранимая психологическая антитеза. Вспомните Маркова в Ростове…
Марков — «начальник штаба Добровольческой дивизии» в Ростове — с его живым, горячим характером, резкими жестами и не всегда сдержанной речью производил ошеломляющее впечатление на всех добровольцев, по делу или без дела являвшихся в штаб дивизии и не знавших его. Добрый по натуре, он казался им бессердечным; человек простой и доступный — заносчивым и надменным. Неудовольствие против Маркова в конце января приняло такие формы, что Корнилов дважды беседовал со мной о необходимости-освобождения Маркова от должности начальника штаба. Я категорически протестовал, и только расформирование перед выходом из Ростова «дивизии» разрешило безболезненно этот вопрос. Теперь тот же Марков с той же горячностью и прямотой — кумир своего полка и любимец армии.
Кроме чисто инстинктивного предубеждения, войска не имели поводов относиться отрицательно к штабу армии. Корниловский штаб, начиная с его начальника, состоял из людей храбрых в хороших работников. Кто был знаком с их жизнью, тот чувствовал это. В отвратительных условиях, набитые не раз в тесной и грязной избе так, что пройти трудно было, они в ней работали днем в ночью, ели и спали вповалку на полу, с тем, чтобы наутро пойти в поиски, в разведку, установить связь или по многу часов разъезжать с Корниловым на поле боя под жестоким огнем. А с приходом на новый ночлег-колесо заводилось сначала. Они, яснее понимали, чем в строю, всю серьезность положения и, тем не менее, в штабе обыкновенно царило бодрое настроение и здоровый оптимизм. Два-три офицера не подходили под общий уровень, но они ни могли испортить общего впечатления. Корнилов обычно относился хорошо к своему штабу, невзирая на несколько грубоватые иногда внешние формы отношений. Он любил и ценил своего начальника штаба Романовского, счастливо дополнявшего своей уравновешенной натурой его пылкий и впечатлительный темперамент, скрывавшийся под суровой и сухой внешностью. Начальник штаба мирился с нелегким характером командующего, был предан ему и не раз только он один мог, глядя на Корнилова своими добрыми глазами, остановить шаги, диктованные минутной вспышкой. Никогда не подчеркивал своей большой работы и не переносил на других ошибки, не ими сделанные. — Прошлый раз, когда вышла такая же история при Маркове и Неженцеве, я попросил его освободить меня от должности. Он ответил: «Никуда я вас, Иван Павлович, не отпущу». Тем и кончилось. Теперь слишком тяжелое время- такие вопросы подымать неуместно. Но как только придем в тихую пристань уйду в строй.
