Очерки русской смуты. Часть 4
Началось обсуждение, кого избрать царем и на каких условиях. И здесь Смута подошла к своему самому «сакраментальному» моменту. Следовало извлечь уроки из всего произошедшего и сделать единственно правильный вывод.
В начале 1613 года был созван весьма представительный Земский собор. Как в кулуарах Боярской Думы, так и на самом Соборе, а также на московских улицах и площадях шло активнейшее обсуждение. Претендентов было много. Были иностранцы — польский принц Владислав и шведский принц Карл-Филипп.
Были лидеры ополчения – Трубецкой и Пожарский (даже Заруцкий каким-то образом сумел о себе заявить). Были знатные бояре, хотя наиболее видный из них – Федор Мстиславский сразу отказался, продолжая настаивать на том, что московским царем должен стать Владислав, которому москвичи уже присягали. Василий Голицын также обсуждался – но он находился в плену у поляков.
И Трубецкой, и Пожарский активно за себя агитировали, потратив на это много денег. Не помогло.
Победила кандидатура Михаила Романова, которому в тот момент было всего 16 лет.
Почему? Ответы на этот вопрос есть самые разные.
Официальная версия еще с советских времен гласит, что бояре попросту решили выбрать марионетку: царь молод, и им легко управлять. Однако это – неверная концепция. Дело в том, что внутри Боярской думы именно молодость и неопытность Михаила вызывали наибольшие возражения. А единственным, кто, — если верить преданию, — произнес знаменитую фразу (притом в письме к Василию Голицину в Польшу, призванном убедить его «не мешать» своим выдвижением успешному избранию Михаила) : «Помиримся на Мише Романове. Он еще молод, и разумом ещё не дошел, и нам поваден будет», — был родственник будущего царя боярин Федор Шереметев. Он активно проталкивал Михаила в цари и стремился – притом весьма демагогически (если учесть, что за Михаилом потенциально стояли фигуры его властных родителей – инокини Марфы и Филарета, который, как ожидалось, уже скоро вернется из польского плена), — найти хоть какие-то «позитивные моменты» в очевидной неспособности 16-летнего Михаила к самостоятельному правлению.
В реальности в тот момент, насколько можно судить, большая часть членов Боярской думы вполне пресытилась ситуацией безначалия и мечтала о «настоящем царе», а не о марионетке в чьих-то руках. Тем более, в руках одного из боярских кланов, в данном случае – Романовых. Именно поэтому Михаил, так и не получил одобрения со стороны большинства бояр. Он был избран на царство под непосредственным давлением «улицы» — а именно, казаков.
«По идее», кандидатом казаков должен был бы стать Дмитрий Трубецкой. Однако Трубецкой проигрывал Романову по нескольким пунктам.
Во-первых, хотя Трубецкой и был Гедиминовичем, он встретил еще большие возражения со стороны бояр в силу своей «недостаточной знатности». В то время как у Михаила Романова с семейно-придворным «пятым пунктом» было всё в порядке. Вспомним, что его отец – Федор (Филарет) Романов – был племянником первой жены Ивана Грозного Анастасии Романовой и двоюродным братом Федора Иоанновича.
Во-вторых, Михаил Романов воспринимался как сын единственного на тот момент живого Патриарха (хотя и не вполне легитимного, а, так сказать, нареченного) – Филарета. Учитывая ту исключительную роль, которую сыграла идея православия в деле политической консолидации московского общества в условиях Смуты, этот момент также очень сильно добавлял Михаилу Романову «харизмы» и легитимности. Православная идентичность оказалась единственным, что было способно объединить русских людей. Никакой другой идеи — династической, правовой, этнической, государственной – просто не существовало. Как не существовало в ту пору представления и о том, что такое «российский народ».
В-третьих, Михаил Федорович оказывался угоден практически всем противоборствующим группировкам благодаря тому, что его отец Филарет успел побывать, по сути, во всех политических лагерях (за исключением «пространства» Бориса Годунова, которое в тот момент уже было совершенно неактуально). Филарет подвизался и при Лжедмитрии I, и при Шуйском, и при Лжедмитрии II, и Сигизмунду челом бил, и Владиславу присягал. В этом плане его сын оказывался, по сути, идеальной компромиссной фигурой.
В-четвёртых, — и это, наверное, самое важное — за Михаила выступили казаки. Прежде всего, он был для них «свой», поскольку являлся сыном «воровского» патриарха — Филарета, а ведь именно Вору (а значит, и Филарету) и служили казаки на протяжении нескольких лет. Кроме того, казаки в тот момент были крайне недовольны тем, что правительство с ними до сих пор не произвело денежный расчет. Им казалось, что избрание «своего», «тушинского» кандидата в цари поможет им поскорее получить обещанное жалование.
Помимо этого, казаки сделали выбор в пользу заведомо «слабого правителя» Михаила ещё и потому, что «свой» лидер – Трубецкой, как можно предположить, не устраивал их в качестве царя именно по причине того, что на него было бы гораздо труднее в дальнейшем влиять.
В итоге под непосредственным давлением казацкой улицы, которая фактически силой принудила Пожарского и Трубецкого отказаться от борьбы за трон, а церковных иерархов — встать на строну Михаила, — Михаил Романов был избран царем, после чего специальная депутация отправилась к нему в имение и после долгих уговоров смогла убедить инокиню Марфу дать согласие на то, что ее сын станет царем.
Решающая роль казацкого фактора в избрании Михаила Романова получила отражение в документе (судя по всему, созданном в среде, близкой к казакам) — Повести о Земском соборе 1613 год. Этот документ, написанный, скорее всего, в том же году, достоин того, чтобы прочесть его целиком:
ПОВЕСТЬ О ЗЕМСКОМ СОБОРЕ 1613 ГОДА
По взятии царствующаго града Москвы многих литовских людей посекоша, а больших панов по темницам разсадиша и по городом розвозиша, но мысль имеяше с Литвою мирнаго времени.
Донских же и польских [запорожских] казаков въехаше в Москву тогда сорок тысящ, а поборники по царствующему граду Москве и по православной вере християнской. И хожаху казаки в Москве толпами, где ни двигнутся гулять в базарь – человек 20 или 30, а все вооруженны, самовластны, а меньши человек 15 или десяти никако же не двигнутся. От боярска же чина нихто же с ними впреки глаголети не смеюще и на пути встретающе и бояр же в сторону воротяще от них, но токмо им главы своя поклоняюще.
Князи ж и боляра московские мысляще на Росию царя из вельмож боярских и изобравше седмь вельмож боярских: первый князь Феодор Ивановичь Мстиславской, вторый князь Иван Михайловичь Воротынской, третей князь Дмитрей Тимофиевичь Трубецкой, четвертой Иван Никитин Романов, пятый князь Иван Борисовичь Черкаской, шестый Феодор Ивановичь Шереметев, седьмый князь Дмитрей Михайловичь Пожарской, осмый причитается князь Петр Ивановичь Пронской, но да ис тех по божии воли да хто будет царь и да жеребеют.
А с казаки совету бояра не имеющи, но особь от них. А ожидающи бояра, чтобы казаки из Москвы вон отъехали, втаи мысляще. Казаки же о том к бояром никако же не глаголете, в молчании пребывая, но токмо ждуще у боляр, кто от них прославится царь быти.
Князь же Дмитрей Тимофиевичь Трубецкой учрежаше столы честныя и пиры многая на казаков и в полтора месяца всех казаков, сорок тысящ, зазывая к собе на двор по вся дни, чествуя, кормя и поя честно и моля их, чтоб быти ему на Росии царем и от них бы казаков похвален же был. Казаки же честь от него приимающе, ядяще и пиюще и хваляще его лестию, а прочь от него отходяще в свои полки и браняще его и смеющеся его безумию такову. Князь же Дмитрей Трубецкой не ведаше лести их казачей.
Казаки же не можаху дождати от боляр совету их, хто у них будет царь на Росии. И советовав всем казачьим воинством и приступиша казаков до пяти сот и больше ко двору крутицкаго митрополита, и врата выломали, и всыпали во двор, и глаголеша з грубными словесы митрополиту: «Дай нам, митрополит, царя государя на Росию кому нам поклонитися и служити и у ково жалованья просити, до чево нам гладною смертию измирати!» Митрополит же страхом одержим и бежа через хоромы тайными пути к бояром и сказа все по ряду боляром: «Казаки хотят мя жива разторгнути, а прошают на Росию царя».
Князи же и боляра, и дворяне, и дети боярские возвестиша друг друга и собрався на соборное место, и повестиша казаков на собор. И приидоша атаманы казачьи и глаголеша к бояром: «Дайте нам на Росию царя государя, кому нам служити». Боляра же глаголеху: «Царския роды минушася, но на бога жива упование возложим, и по вашей мысли, атаманы и все войско казачье, кому быти подобает царем, но толико из вельмож боярских, каков князь Федор Ивановичь Мстиславской, каков князь Иван Михайловичь Воротынской, каков князь Дмитрей Тимофиевичь Трубецкой». И всех по имени и восьмаго Пронскаго.
Казаки же слушая словес их, изочтоша же всех. Казаки же утвержая боляр: «Толико ли ис тех вельмож по-вашему умышлению изобран будет?» Боляра же глаголеша: «Да ис тех изберем и жеребьяем, да кому бог подаст». Атамань же казачей глагола на соборе: «Князи и боляра и все московские вельможи, но не по божии воли, но по самовластию и по своей воли вы избираете самодержавнаго. Но по божии воли и по благословению благовернаго и благочестиваго, и христолюбиваго царя государя и великого князя Феодора Ивановича всея Русии при блаженной его памяти, кому он, государь, благословил посох свой царской и державствовать на Росии князю Феодору Никитичю Романова. И тот ныне в Литве полонен, и от благодобраго корене и отрасль добрая и честь, сын его князь Михайло Федорович. Да подобает по божии воли на царствующим граде Москве и всея Русии да будет царь государь и великий князь Михайло Федоровичь и всея Русии». И многолетствовали ему, государю.
Бояра же в то время все страхом одержими и трепетни трясущеся, и лица их кровию пременяющеся, и ни единаго никако же возможе что изрещи, но токмо един Иван Никитичь Романов проглагола: «Тот князь Михайло Федоровичь еще млад и не в полнем разуме, кому державствовати?» Казаки же глаголеша: «Но ты, Иван Никитичь, стар, в полне разуме, а ему, государю, ты по плоти дядюшка прироженный и ты ему крепкий потпор будеши».
И изобравше посланных от вельмож и посылая ко граду Костроме ко государю князю Михаилу Федоровичю. Боляра же разыдошася вси восвояси. Князь же Дмитрей Трубецкой, лицо у него ту с кручины почерне, и паде в недуг, и лежа три месяца, не выходя из двора своего. Боляра же умыслише казаком за государя крест целовать и из Москвы бы им вон выехать, а самим бы им креста не целовати. Казаки же ведяще их злое лукавство и принужающе прежде, при себе, их, бояров крест целовати. Целовав же [боля]ра крест, та же потом, и казаки крест целовав, на Лобное место вынесоша шесть крестов, поставиша казаком на целование.
И приехав государь от Костромы к Москве и поклонишася ему вси, и утвердиша на царствующий град Москву и всея Русии государя царя и великаго князя Михаила Федоровича всея Русии. Казаки же вси, выехав из Москвы, сташа в поле.
На протяжении нескольких ближайших лет донские казаки смогли выбить себе значительные льготы: был создан специальный Казачий приказ для рассмотрения их нужд, они получили право беспошлинной торговли на территории Московского государства, создания казачьих «приставств» (своего рода поместий, которым придавались крепостные крестьяне) и т.д. Избавиться от давления со стороны казаков правительство Михаила Романова смогло лишь после заключения перемирия с Польшей в 1618 г.
К слову, когда Филарет, находившийся, по сути, в почетном плену у поляков (где он, я напомню, уговаривал Сигизмунда прислать в Москву православного царя – королевича Владислава), узнал о том, что его сын избран царем, то очень сильно испугался, решив, что поляки начнут теперь ему мстить. В конце концов, Филарета отпустили назад в Москву лишь после Деулинского перемирия, в 1619 году. Поляки, однако, вплоть до 1632 года будут считать Владислава законным московским царем и продолжат требовать от москвичей его признания…
Итак, юный Михаил Федорович вступил на престол. Самодержавие в тот момент лежало в руинах, но самодержавная политическая культура, опиравшаяся на православную идентичность, начала потихонечку сама себя реставрировать – другой-то, как показала жизнь, ни политической культуры, ни органичной русским лоюдям идентичности всё равно равно нет.
Первым свидетельством того, что преодолевшая Смуту Московская Русь нацелена на реставрацию и максимальное упрочнение самодержавной власти, стало принятие так называемой Утвержденной грамоты, подписанной по итогам работы Земского собора.
Никаких «конституционных пунктов» в этой Грамоте не было в помине. Самодержавие восстанавливалось в своей прежней, «досмутной» полноте.
Так была подведена финальная черта под всеми договорными государственно-правовыми экспериментами эпохи Смуты. Русская православная идентичность оказалась с ними решительно несовместимой. В итоге все политические элиты пришли в тот момент к консенсусу: пусть лучше будет самодержавный царь, чем новая Смута!
Понятно, что идеалом бояр как раньше, так и теперь осталось лоббистское («управляемое») самодержавие. Но ключевым здесь всё же было слово «самодержавие»: последнее слово в любом споре между лобистами должно было оставаться исключительно за государем. Ибо в противном случае в Московском государстве, изначально лишенном договорно-правовых основ политической культуры, начиналась эпидемия жестких межклановых схваток и клятвопреступлений, за которыми следовала «война всех против всех».
Таким образом, основным итогом Смуты можно назвать то, что самодержавие доказало свою безальтернативность.
Кроме того, русская цивилизация проявила себя как система, основанная на идеократическом (религиозно-православном) фундаменте. То есть единственное, что объединило людей духовно-ценностно, — это Православная церковь. И, стало быть, основная задача Православной церкви – не столько «спасать христианские души», сколько удерживать страну от распада, а народ – от бегства в другие страны, где, хотя, быть может, и живется легче, но нет той истинной веры и той «святой Руси», которая есть у русских православных.
Характерный штрих. Православные, оказавшиеся по итогам Столбовского мира 1617 года на территории Швеции, с точки зрения только что описанной самодержавно-православной московской идеологии, оказывались «не чистыми» православными. Когда они приезжали в Россию, их даже не пускали в некоторые наиболее важные храмы. Чтобы вновь стать истинно православными, они должны были репатриироваться.
Таким образом, православие оказывалось мощнейшей частью изоляционистской по своей сути (несмотря на стремление Москвы к постоянному частичному подражанию Европе) русской идеологии, которая позволяла самодержавию на протяжении столетий успешно контролировать и удерживать в духовном повиновении большинство народа.
В начале XVII века лежавшее в руинах самодержавие восстановило себя на базе Православной церкви – благодаря энергии народа, осознавшего свою православную идентичность как основную. Таким образом, Православие и «народность» как будто на время оказались даже «чуть выше самодержавия». Установился режим «лоббистского самодержавия», и весь XVII век в итоге вошел в историю под лейблом: «бунташный». Общество при этом, как и в XV-XVI вв., продолжало мечтать о «настоящем царе» — грозном и полновластном.
И потому задача самодержавия на протяжении всего XVII века будет заключаться в том, чтобы, опираясь на эту народную мечту о «настоящем царе», постепенно вернуть себе «утраченные» высоты и вновь абсолютно возвыситься как над православной церковью, так и над народом.
Окончательно это случится лишь в эпоху Петровского абсолютизма.
Иродов Постскриптум Смуты
Как ни старались навести «фрейдистскую тень на плетень» романовские придворные летописцы во главе с Карамзиным и Пушкиным, истинным убийцей младенца был и остаётся не Борис Годунов (к смерти царевича Дмитрия, судя по всему, вовсе не причастный), а Михаил Романов, хладнокровно казнивший другого младенца — Ивана, сына Лжедмитрия II и Марины Мнишек. А точнее, виновен в этом детоубийстве весь романовский клан, прорвавшийся к власти по итогам Смуты, Романовыми же самими и спровоцированной…
Говорите: «Нельзя молиться за царь-Ирода?» Богородица, мол, не велит?
Что ж, почитайте документ…
Иван Дмитриевич был одним из претендентов на московский престол. Знаменитый боярин Федор Романов (отец будущего царя Михаила) под именем Филарета даже служил отцу Ивана — Лжедмитрию II в качестве «тушинского» патриарха.
Но в 1613-м сын «тушинского патриарха» Филарета (в тот момент сам Филарет находился в Польше, куда — после бегства Лжедмитрия II в Калугу — поехал по решению московской Боярской думы приглашать на царство королевича Владислава и где оказался фактически арестованным вместе с другими московскими послами) Михаил Романов стал царем. И уже в следующем, 1614 году, трёхлетний Иван Дмитриевич был повешен около Серпуховских ворот.
Вот как об этом рассказывает голландец Элиас Геркман, который собрал свидетельства очевидцев казни младенца:
«В это время астраханцы, не желая [признать Михаила Федоровича царем], продолжали еще долгое время упорствовать. Так они еще держали в городе царя [сына Марины — Ивана Дмитриевича] с матерью и некоторыми приверженцами Димитрия, которые отклоняли их от признания царем Михаила Феодоровича.
Но когда, под конец, они [астраханцы] увидели, что во всех соседних городах, сохранявших мир с царем, все шло хорошо, то и они отступились от своего намерения и перешли под защиту его царского величества Михаила Феодоровича.
Они признали его своим государем-царем и покинули сына Димитрия с его матерью и Заруцкого, который привез их в Астрахань. И отсюда вместе с ними [Иван Заруцкий] был отправлен в Москву. Здесь, по зрелом обсуждении, знаменитого Заруцкого посадили на кол. Эта обычная у русских казнь совершается так: берут длинный деревянный кол, заостряют его с одного конца, который очень гладко намазывается мылом, втыкают этот конец в задний проход преступника и с другого конца большим молотом ударяют по колу до тех пор, пока он не пройдет до самого горла, затем его поднимают и оставляют страдальца умирать в сидячем положении.
Затем публично повесили Димитриева сына, которому было около 7 лет. [В действительности Ивану Дмитриевичу было 3 года]. Многие люди, заслуживающие доверия, видели, как несли этого ребенка с непокрытою головою [на место казни].
Так как в это время была метель и снег бил мальчику по лицу, то он несколько раз спрашивал плачущим голосом: “Куда вы несете меня?” Эти слова напоминают слова, которые поэт Эврипид заставляет произнести своего Астианакса: “Мать, сжалься надо мною!” Но люди, несшие ребенка, не сделавшего никому вреда, успокаивали его словами, доколе не принесли его (как овечку на заклание) на то место, где стояла виселица, на которой и повесили несчастного мальчика, как вора, на толстой веревке, сплетенной из молчал. Так как ребенок был мал и легок, то этою веревкою по причине ее толщины нельзя было хорошенько затянуть узел и полуживого ребенка оставили умирать на виселице…
Говорят, что затем мать ребенка, Марина Сендомирская, была задушена между двумя кроватями. Многие различно рассказывают об ее смерти. Некоторые говорят, что она умерла своею смертью. Но как бы то ни было, верно то, что она умерла вдруг, так что никто ничего не знал об ее болезни, и это случилось весьма скоро после того, как был повешен ее ребенок. Если ее даже и не задушили, то тем не менее ее смерть была насильственною. Она умерла вследствие горести и страданий от нанесенных ей оскорблений.
24 декабря 1614 года полякам было объявлено, что в Москве «Маринкин сын казнен, а Маринка на Москве от болезни и с тоски по своей воле умерла».
