Виноградов Ю. Хроника расстрелянных островов

Мнение главного редактора сайта:

Оборона Моонзундских островов одна из героических и трагических страниц Великой отечественной войны.

С оставлением Таллина советским флотом Моонзундский архипелаг, расположенный гораздо западнее оказался в полном кольце блокады. Эвакуировать 26 тысяч человек гарнизона имея в наличии 6 торпедных катера и 13 катеров-тральщика было невозможно. Ожидать помощи флота из уже осаждённого Ленинграда, из-за огромного количества минных полей и немецкой авиации и дальнобойной артиллерии с обеих сторон финского залива, ожидать было невозможно.

Как пишут сегодня историки Моонзунд оттянул на себя значительные силы немцев и позволил в 1941 году отстоять Ленинград. Сложно этому возразить. Но и сложно понять. Фактически защитники островов оставлялись просто на убой. Немцы могли и не штурмовать острова, тем более, что особой угрозы они не представляли. Жесткая блокада наверно заставила бы искать или последний бой или сдачу в плен, когда кончились бы боеприпасы, топливо и запасы продовольствия.

Комендант обороны полуострова Ханко генерал-лейтенант береговой службы Кабанов С.И. советовал начальнику обороны Моонзундских островов генерал-лейтенанту береговой службы Елисееву А.Б. сосредоточить все силы на одном из островов наиболее приспособленных для обороны — лучше Хиума — наиболее близким от Ханко, откуда можно получить помощь и еще эвакуировать участников обороны на Ханко при неблагоприятном развитии ситуации.

Однако Елисеев выбрал путь обороны всех островов одновременно и ошибся. Оборона была героической и очень трагической с 8 сентября по 22 октября. Острова брали по очереди. Остров Вормси смог сопротивляться 3 дня, остров Муху — 4 дня, остров Сааремаа — две недели, остров Хиума — 10 дней. Эвакуировались на полуостров Ханко 570 человек во главе с генерал-лейтенантом Елисеевым. 200 человек интернировались в Швеции. Около 14 тысяч человек попали в плен. Около 11 тысяч краснофлотцев и офицеров погибли при защите островов.

Гул мотора нарастал с каждой секундой. Генерал-майор Елисеев посмотрел наверх. Железобетонное перекрытие флагманского командного пункта Береговой обороны Балтийского района, или БОБРа, как сокращённо называли соединение, выдержит любую бомбёжку. Даже если будет прямое попадание авиационной бомбы весом более ста килограммов.

— Немецкий разведчик, товарищ генерал, — доложил оперативный дежурный по ФКП.

— С утра до вечера висят над нами, — усмехнулся Елисеев. — Выслеживают…

Из-под седых бровей его взгляд уперся в карту Северной Европы. Балтийское море на ней было похоже на женщину, стоящую на коленях, с ног до головы облаченную в бледно-голубую, цвета весенней лазури, мантию. Ее тонкую талию перетянул пояс из островов Аландского архипелага, Финский залив, как вытянутые вперед руки, длинный шлейф мантии через проливы Большой и Малый Бельт тянулся к Атлантическому океану. Женщина-море, казалось, с надеждой смотрела на восток, ее распростертые руки взывали о помощи. А под руками у нее, словно под защитой, находились острова Моонзундского архипелага, которые теперь требовалось оборонять.

Генерал прикрыл глаза, как бы стряхивая с себя непрошеные видения, и еще зорче стал вглядываться в карту.

Немецко-фашистские войска заняли Латвию и большую часть Эстонии, их армии рвались к Ленинграду. Гарнизон Моонзунда в первые же недели войны оказался отрезанным от Большой земли.

Значение островов Моонзундского архипелага, занимающих стратегическое положение в средней части Балтийского моря, было чрезвычайно велико. Они служили форпостом западного побережья. Мимо них проходили морские пути к Таллину, Ленинграду, Хельсинки, Риге и Лиепае. Поэтому и неудивительно, что в течение многих веков за Моонзунд шла упорная борьба всех прибалтийских государств. Лишь в 1721 году Петру I удалось присоединить острова Моонзундского архипелага к России. Спустя почти двести лет, в октябре 1917 года, они сыграли решающую роль в защите колыбели революции — Петрограда. Гарнизон Моонзунда во взаимодействии с кораблями революционного Балтийского флота сковал германский кайзеровский флот, насчитывающий более 300 боевых кораблей и судов, в том числе новейших линкоров, крейсеров и подводных лодок, закрыв им путь в Финский залив и дальше к Петрограду.

Советское правительство, стремясь обезопасить свои северо-западные границы, дабы не дать возможности фашистской Германии вовлечь прибалтийские государства в свой внутренний блок и тем самым создать удобный плацдарм в Прибалтике для нападения на Советский Союз, предложило правительству буржуазной Эстонии заключить договор о взаимопомощи. Под давлением эстонского рабочего класса и крестьянства, которые всегда стремились жить в дружбе и сотрудничестве с советским народом, 28 сентября 1939 года был подписан пакт о взаимопомощи между СССР и Эстонией. По этому пакту Советский Союз имел право на островах Моонзундского архипелага и в порту Палдиски разместить свои войска численностью до 25 тысяч человек.

Перед Краснознамённым Балтийским флотом встала ответственная задача по организации новых мест базирования кораблей флота и созданию обороны на приморских направлениях. В октябре 1939 года была сформирована Береговая оборона Балтийского района, ее комендантом стал генерал-майор Кабанов. В первую очередь намечалось создание мощной артиллерийской обороны на островах Моонзундского архипелага, где должны были строиться береговые батареи калибра 130—180 миллиметров. Начало работ планом было определено на 1 января 1940 года, практически же строительство береговых батарей началось лишь весной, с началом навигации.

К лету 1940 года внутренняя обстановка в Эстонии резко обострилась. Профашистские правящие круги оказались изолированными от своего народа. Новое демократическое правительство провело выборы в Государственную думу Эстонии, депутаты которой 21 июля 1940 года провозгласили в своей республике власть Советов и приняли Декларацию о вступлении в состав СССР.

Осложнение международной обстановки в начале 1941 года заставило Военный совет флота сократить сроки строительства береговых батарей, однако большинство батарей к началу войны построить не удалось. Сейчас на островах Моонзундского архипелага приходилось в спешном порядке решать эту жизненно важную задачу. Работа продолжалась круглосуточно, в три смены. Вместе с инженерными подразделениями трудился и весь личный состав батарей.

Гораздо хуже обстояло дело с созданием сухопутной обороны островов. В состав Моонзундского архипелага входили четыре больших острова: Сарема (Эзель), Хиума (Даго), Муху (Моон) и Вормси, длина побережья которых составляла более 800 километров.

Весной 1941 года, с открытием навигации, на Сарему прибыло управление строительства Прибалтийского Особого военного округа, для постройки долговременных огневых точек, но к началу войны не было построено ни одного дота. Лишь саперным батальоном 3-й стрелковой бригады было сооружено 40 пулеметных и артиллерийских дзотов на побережье бухты Тагалахт, полуострове Сырве и острове Муху. Эти дзоты располагались в двух километрах один от другого и не могли обеспечить надежную оборону побережья от высадки вражеского морского десанта.

Такое же положение было и на островах Хиума и Вормси. И тут и там сухопутная оборона островов планировалась и строилась из расчета высадки десантов противника с моря. Наступление же противника с материка совершенно не учитывалось. Никто не мог и подумать, что немецкие войска войдут на территорию Эстонии в такое короткое время.

Район островов Моонзундского архипелага Елисееву был хорошо знаком. Еще до революции он начинал службу на Балтике. Сначала был рядовым матросом — комендором на крейсере «Россия», затем артиллерийским унтер-офицером на линейном корабле «Слава». Оттуда за революционную деятельность был списан на береговую батарею, находящуюся на острове Муху. В 1917 году ему довелось участвовать в боях с немецкими войсками на острове Сарема в бухте Тагалахт.

В предвоенные годы Елисеева, как большого специалиста в области использования береговой артиллерии, посылают на Дальний Восток, где он возглавляет Береговую оборону Тихоокеанского флота. Но в 1940 году он опять возвращается на Балтику. Вначале он — командир военно-морской базы Ханко, и буквально за месяц до войны его назначают комендантом Береговой обороны Балтийского района.

Спустя двадцать четыре года Елисеев во второй раз должен был сражаться за Моонзунд.

Генерал долго смотрел на карту островов Моонзундского архипелага. Внизу, на юге, — тридцатипятикилометровый Ирбенский пролив, охраняемый 315-й башенной береговой батареей капитана Стебеля и торпедными катерами капитан-лейтенанта Богданова; справа, на востоке, — семикилометровый пролив Муху-Вяйн, ключ к которому держит 43-я береговая батарея старшего лейтенанта Букоткина. Небольшие силы, для того чтобы задержать проход немецких кораблей в Рижский залив! Да и на самих островах маловато частей для длительной обороны. На Сареме и Муху в его распоряжении имелись два стрелковых и один артиллерийский полк 3-й отдельной стрелковой бригады полковника Гаврилова, шесть береговых батарей, четыре зенитные батареи, два инженерных батальона, саперная рота, авиагруппа и еще несколько мелких подразделений. Всего — чуть больше восемнадцати тысяч человек. Кроме того, на островах Хиума и Вормси находился Северный укрепленный сектор, или СУС, как сокращенно называли соединение полковника Константинова, подчиненный БОБРу. В его состав входили два батальона 16-й стрелковой дивизии, два инженерных батальона, шесть береговых и две зенитные батареи. Общая численность подразделений СУСа составляла около пяти тысяч человек. К тому же на островах ограничены запасы снарядов и патронов, снаряжения и продовольствия.

Наиболее уязвимым местом Елисеев считал Ирбенский пролив. Через него гитлеровское командование будет стараться провести свои конвои в Ригу для снабжения морем группы армий «Север». Одной 315-й башенной береговой батарее капитана Стебеля, находящейся на южной оконечности полуострова Сырве, невозможно будет преградить весь пролив, хотя ее 180-миллиметровые орудия, оснащенные совершенными приборами управления стрельбой, достигали огромной дальности. Штаб флота передал в распоряжение Елисеева дивизион торпедных катеров капитан-лейтенанта Богданова, но генерал не мог представить, на что способна «морская кавалерия».

Большие надежды комендант возлагал на отряд легких сил под командованием контр-адмирала Дрозда. Корабли отряда, в состав которых входили крейсер «Киров», эскадренные миноносцы и тральщики, с первых же дней войны приступили к созданию минной позиции в Ирбенском проливе. Однако вражеские крейсера и миноносцы всякий раз срывали постановку мин.

Так было и днем 6 июля, когда группа эскадренных миноносцев перед входом в пролив пыталась осуществить очередную постановку мин. Неожиданно на горизонте появились немецкий вспомогательный крейсер и два миноносца; они шли курсом на Ирбенский пролив. Советские корабли вступили с ними в бой и оказались победителями. Но немецкие корабли помешали намеченной постановке мин, и теперь Ирбенский пролив остался без минных заграждений.

Надежды на то, что корабли отряда легких сил все же нашпигуют минами Ирбенский пролив, почти не оставалось. Немецкая авиация господствовала в воздухе, К тому же часть кораблей была переведена из Рижского залива в главную базу флота — Таллин.

В небольшом кабинете коменданта БОБРа тихо. Немецкий разведчик давно уже улетел на север, в сторону Хиумы. Ничто сейчас не мешало Елисееву размышлять над картой островов. Положение создавалось очень тяжелое. Слишком мало людей на отражение возможного десанта. На стрелковый полк, насчитывающий чуть более двух с половиной тысяч штыков, приходилось 120 километров по фронту. К этому надо добавить отсутствие танков, слабость зенитного прикрытия, малое количество истребительной авиации. Одна надежда на мощную береговую артиллерию, но она установлена в основном на западном побережье островов, причем некоторые батареи еще полностью не достроены. Подвижным резервом может служить лишь 39-й артиллерийский полк подполковника Анисимова 3-й отдельной стрелковой бригады.

Елисеев взглянул на бланк с приказом народного комиссара Военно-Морского Флота, тяжело вздохнул. Адмирал Кузнецов требовал:

«…Сарему и Хиуму оборонять при всех условиях обстановки на сухопутном фронте. План обороны в кратчайший срок представить на утверждение…»

План обороны островов, составленный начальником штаба БОБРа подполковником Охтинским, уже был отправлен командующему Краснознаменным Балтийским флотом. Вице-адмирал Трибуц одобрил его. На помощь он просил не надеяться: враг рвался к главной базе флота — Таллину. Требовалось оборонять Моонзунд только собственными силами. Мало того, необходимо было отвлекать на себя часть немецко-фашистских войск от Таллина и Ленинграда. Имея в своем тылу передовой опорный пункт советского Балтийского флота, фашисты приложат максимум усилий для его ликвидации, на что им потребуется отозвать с фронта часть ударных сил.

Елисеев вспомнил, как вместе с начальником политотдела БОБРа полковым комиссаром Копновым ездили по частям 3-й отдельной стрелковой бригады и береговым батареям. Настроение у красноармейцев и краснофлотцев отличное, они рвутся в бой.

«Да, люди у нас действительно чудесные, — подумал генерал. — Крепкие ребята. Не один месяц потребуется фашистам, чтобы вступите на островную землю…»

Донёсся гул самолёта. Немецкий разведчик возвращался с острова Хиума…

Отправив семью, подполковник Охтинский почти не покидал своего кабинета. Тут же, около стены, стояла его койка, аккуратно заправленная черным шерстяным одеялом. Начальник штаба БОБРа прежде всего любил в работе точность и последовательность. Ничто не должно ускользнуть от внимания хорошего оперативного работника. Взять хотя бы связь с местным населением. Некоторые считали этот фактор незначительным. Охтинский же всерьез рассчитывал на помощь местного населения при возведении укреплений. Одни части гарнизона не в состоянии были бы справиться с этой задачей.

Осторожный стук в дверь прервал мысли подполковника. В кабинет вошел рассыльный по штабу.

— Товарищ подполковник, вас вызывает к себе комендант.

Охтинский быстро уложил документы в папку и вышел в узкий коридор.

В кабинете коменданта уже собралось командование БОБРа. Елисеев попросил только что вернувшегося с поездки по острову начальника артиллерии капитана Харламова обстоятельно доложить о состоянии всей береговой артиллерии как главной огневой силы окруженного гарнизона. Харламов рассказал о каждой береговой батарее. Генерала больше всего интересовала 315-я башенная батарея, шестипудовые снаряды которой должны были преградить в Ирбенском проливе путь к прорыву вражеских судов в Ригу.

— Долго тянете с триста пятнадцатой, — выразил он свое неудовольствие. — Срок надо сократить минимум вдвое. Поторопите строителей.

— Рабочие каждый день одолевают капитана Стебеля, — сказал Харламов. — Требуют быстрее отпустить их на завод.

— Недели на две задержать. Пусть еще подготовят комендоров и специалистов центрального поста, — распорядился Елисеев.

Охтинский болезненно поморщился, подавил вздох. Мало того что на восточном побережье островов отсутствуют какие-либо земляные укрепления, так ряд береговых батарей до сих пор не введен в строй.

— Будет что к начальнику артиллерии? — задал вопрос своим помощникам Елисеев.

— Когда завершится строительство КП сорок третьей батареи старшего лейтенанта Букоткина? — спросил Охтинский.

— На этой неделе. Дня через четыре, — ответил Харламов.

Елисеев задумался, по привычке теребя пальцами клинышек седой бородки. Обстановка на островах тяжёлая, очень тяжёлая. Ещё не все береговые батареи готовы к отражению высадки морского десанта противника. Восточные берега островов без оборонительных сооружений, а немецкие войска уже на противоположном берегу пролива Муху-Вяйн. К счастью, немцы пока не сделали ни одной попытки захватить острова, они стремятся побыстрее занять Эстонию. Что ж, этим моментом надо воспользоваться и хоть как-то укрепить восточное побережье Моонзунда. Генерал приказал все силы бросить на укрепление Муху.

— Ваше предложение по усилению Муху, начальник артиллерии? — спросил Елисеев.

Харламов ждал этого вопроса и уже заранее сделал расчёты по возможной установке на восточном берегу трех береговых батарей малого калибра. Его предложение понравилось коменданту.

— Добро! — согласился генерал.

— Еще одну стомиллиметровую береговую батарею предлагаю установить на северо-востоке Саремы, — сказал Харламов, показав на карте примерное место будущей огневой позиции. — Район пристани Талику вполне подходит для этого.

— Делайте, — согласился Елисеев. — Помните, товарищи, Муху сейчас для нас самое главное.

— Именно там надо ждать гитлеровский десант, — поддержал генерала Охтинский. — Немцы постараются нанести нам удар в спину.

— Вы полагаете, Алексей Иванович, что фашисты откажутся от морского десанта на западное побережье Саремы? — спросил Копнов. — Вспомните-ка первую мировую войну. Бухта Тагалахт проверена немцами еще осенью 1917 года. А шаблонная немецкая тактика известна всем.

— Могут, конечно, — пожал плечами Охтинский. — И все же я убежден: с отходом наших войск к Таллину и Ленинграду немцы ударят через пролив Муху-Вяйн.

— Я полностью разделяю мнение начальника штаба, — сказал комендант. — Подумайте лучше, где взять людей для оборонительных работ, где достать побольше инженерного оборудования.

— Люди будут, — поспешил заверить Копнов. — Я ездил вчера в уездный комитет партии к первому секретарю товарищу Мую. Завтра же будет мобилизована часть населения на строительные работы.

— На складах имеется небольшой запас колючей проволоки и противотанковых мин, — подсказал начальник инженерной службы БОБРа майор Навагин. — Можно использовать их, товарищ генерал.

— Поезжайте на Муху и конкретно на месте примите меры к созданию противодесантной обороны, — распорядился Елисеев. — Общее руководство но укреплению восточного берега Муху возлагаю на подполковника Охтинского.

В штабе БОБРа Охтинский и Навагин не появлялись несколько дней. Вместе с заместителем командира 3-й отдельной стрелковой бригады полковником Ключниковым они разрабатывали ускоренный план строительства инженерных сооружений на восточном побережье острова Муху. Капитан Харламов подготавливал новую огневую позицию для 100-миллиметровой береговой батареи около пристани Талику и торопил старшего лейтенанта Букоткина с завершением строительства 43-й береговой батареи.

Охтинский, Навагин и Ключников проехали на машине по всему восточному побережью Муху. На пятнадцатикилометровом пути им попалось всего несколько деревоземляных огневых точек, за месяц до войны построенных частями 3-й стрелковой бригады. Местами виднелись свежевырытые окопы и ходы сообщения, в них копошились потные от напряженного труда красноармейцы. Ключников недовольно хмурился, то и дело сокрушенно качал головой.

— Наша ахиллесова пята, — не выдержал он. — Если немцы форсируют пролив, нам придется плохо. О чем раньше думали?

— Немцы высадят десант на западное побережье Саремы, — спокойно ответил Охтинский. — К примеру, в бухте Тагалахт или на полуострове Сырве. По опыту семнадцатого года.

Ключников не понял, шутит начальник штаба БОБРа или нет. Вопросительно поглядел на Навагина, тот едва заметно усмехнулся, но промолчал.

— Можно было бы что-то построить за полтора года, — ни к кому не обращаясь, произнес Ключников.

Навагин не ответил. Да и что отвечать, когда Ключников и Охтинский знали положение на островах не хуже его. Не нашлось бы, пожалуй, в штабах Береговой обороны Балтийского района и в 3-й отдельной стрелковой бригаде ни одного работника, который не понимал бы, что за полтора года невозможно закончить строительство всех намеченных объектов и полосы обороны на сравнительно большой площади архипелага. Знали, конечно, об этом и в штабе Краснознаменного Балтийского флота, и в народном комиссариате Военно-Морского Флота, в Москве.

К пристани Куйвасту возвращались молча — говорить не хотелось. Навагин вытащил из кармана блокнот, положил его на колени, намереваясь произвести расчеты. Машину трясло на ухабах, и карандаш вместо цифр выписывал завитушки. Вскоре машина выскочила на гравийную шоссейную дорогу. Тряска прекратилась, и Навагин углубился в свои нехитрые расчеты. У него на складах имелось всего шестьдесят тонн колючей проволоки и двадцать тысяч противотанковых мин. Этого не хватит на один остров Муху, а ведь остров Сарема в десять — двенадцать раз больше его. Вот и попробуй распредели проволоку и мины на такую огромную территорию.

— Когда думаете закончить первую линию обороны, Николай Федорович? — первым, нарушив молчание, спросил Ключникова Охтинский.

— Чтобы ответить на этот вопрос, надо знать, что мы получим от начальника инженерной службы и сколько.

Навагин вырвал из блокнота лист и молча протянул полковнику.

— Тридцать тонн колючей проволоки! — прочитал Ключников и недоверчиво поглядел на Навагина. — Для заграждения в один кол не хватит.

— Половина моих запасов, товарищ полковник, — ответил Навагин. — Еще пять тысяч противотанковых мин.

На пристани Куйвасту машину ждали начальник политотдела БОБРа Копнов и первый секретарь уездного комитета партии Муй, приехавшие на Муху из Курессаре. Длинный, худощавый Муй невольно обращал на себя внимание. Многие знали о его трудной жизни. В 1925 году за революционную деятельность буржуазное правительство арестовало Муя; ему грозила вечная каторга. И только летом 1940 года, когда к власти в республике пришел народ, эстонский революционер обрел свободу. ЦК компартии Эстонии предложило Мую вернуться на свой родной остров Саарема, где он и был избран первым секретарём Курессаарского уездного комитета партии.

Полковник Ключников пригласил всех в одноэтажный деревянный дом. На большом кухонном столе он разложил карту островов Моонзундского архипелага и, прежде чем начал говорить, провел красным карандашом жирную извилистую линию по восточному берегу острова Муху. Затем доложил свой план строительства противодесантной обороны, согласованный с начальником штаба и начальником инженерной службы БОБРа. Решено было произвести земляные работы почти по всему восточному побережью острова, сделать проволочное заграждение в три кола, на главных участках обороны минировать берег и поставить в воде на низких кольях проволочную сеть. Кроме того, намечалось строительство пяти огневых позиций для батарей 39-го артиллерийского полка.

— Людей для этого потребуется много, — закончил Ключников и, подумав, добавил: — Очень много!

— Мы с Александром Михайловичем за этим сюда и приехали, — сказал Копнов.

Ключников оживился.

— Проволочные заграждения сделают наши саперы. И минирование берега они произведут. А вот все остальное… — Он вопросительно поглядел на молчаливого секретаря укома.

— Что остальное? — спросил Копнов.

— Все земляные работы. Заготовка кольев и доставка их на берег.

Копнов повернулся к секретарю укома.

— Люди будут. С острова Муху все будут и из Ориссаре, — с заметным акцентом сказал Муй. — Завтра утром будут. Рано придут.

Решив все вопросы, Копнов и Муй уехали в Ориссаре.

— Что еще от меня требуется, товарищ полковник? — обратился Навагин к Ключникову.

— Колючая проволока и мины, — ответил Ключников. — И как можно больше.

— Завтра утром ждите первую партию.

Навагин поехал в Курессаре, по пути решив завернуть в бухту Кейгусте. Там строила противодесантные укрепления 10-я отдельная саперная рота лейтенанта Кабака. Охтинский остался на Муху. Вместе с Ключниковым они должны были еще наметить огневые позиции для пяти батарей.

Машина быстро пересекла неширокий остров. Впереди заблестел мелководный пролив Вяйке-Вяйн. Острова Муху и Сарема соединяла прямая как стрела земляная трехкилометровая дамба, по ней и проходила шоссейная дорога. Пролив можно перейти вброд. Об этом рассказывали Навагину местные рыбаки. Поэтому если немцы форсируют семикилометровый пролив Муху-Вяйн, отделяющий остров Муху от материка, то здесь они надолго но задержатся. Тем более что на восточном берегу Саремы никаких укреплений нет. А ведь надо их строить, и как можно скорее. Да и не только возле дамбы строить, необходимо иметь глубоко эшелонированную оборону по всему острову. Навагин уже составил план строительства оборонительных полос на Сареме, надо было теперь согласовать его с комендантом БОБРа и командиром 3-й стрелковой бригады. Земляные работы можно провести силами местного населения. Муй поможет. А вот где взять колючую проволоку и противопехотные мины? На складах имелось сравнительно большое количество глубинных и авиационных бомб. Может быть, выпросить их и после реконструкции использовать вместо фугасов? У лейтенанта Кабака опытные саперы. Пусть потрудятся над изготовлением новых типов мин.

В Кейгусте командира саперной роты не оказалось. Он находился в деревне Вята в понтонном взводе старшины Егорычева. Там же был политрук роты Буковский и помощник командира роты лейтенант Савватеев.

Голые по пояс саперы достраивали дзот на обрывистом берегу залива, когда к ним подъехала машина начальника инженерной службы. Старшина Егорычев торопливо надел гимнастерку на потное тело, затянул ремень и подошел к Навагину.

— Товарищ майор… — хотел доложить Егорычев, но Навагин перебил его:

— Ладно-ладно. Вижу сам. Начальство ваше где?

— Здесь рядом, в лесу, — ответил Егорычев и повернулся к дзоту. — Товарищ Ходак! — позвал он широкоплечего сержанта, ближе всех стоящего к нему, — Командира вызывает майор Навагин. Передайте быстро.

— Есть! — густым басом ответил Ходак и тут же скрылся в лесу.

Навагин подошел к дзоту. Саперы застилали перекрытие третьим рядом толстых бревен. Тут же пластами лежал нарезанный для маскировки дерн.

— К вечеру думаем закончить, товарищ майор, — произнес Егорычев. — Передадим морской пехоте. Это уже пятый будет.

— И понтонеры строителями стали, — улыбнулся Навагин. Он помнил, что старшина Егорычев, которого называли главным понтонером БОБРа, доставил на Хиуму первую береговую батарею. Да и все остальные береговые батареи Моонзунда доставлены на острова с его участием.

— Нам где прикажут, — отозвался Егорычев. — Лишь бы польза была.

— Придется еще и понтонами заниматься. И очень скоро. Вот увидите, — пообещал Навагин.

К дзоту подошел лейтенант Кабак со своими помощниками.

— Идемте-ка в сторонку, товарищи. Дело есть. Потолкуем, — предложил Навагин и, когда все уселись на сваленной корявой березе, произнес: — Немецкие войска в тыл к нам заходят. Могут очутиться и у нас на островах…

Навагин изложил саперам свою идею изготовления самодельных противопехотных мин и фугасов:

— Взрывчатку я вам достану, Мастерские будут в вашем распоряжении, наладим сразу же серийное производство. Материал — железо, трубы, дерево, что хотите. Лишь бы сделать побольше мин.

— Задача, — удивился Савватеев. — Конструкторами стать! Думать и думать надо.

— Подумайте, поломайте головы, на то вы и саперы, — согласился Навагин. — Но быстрее. Время не ждет.

Он встал, давая понять, что разговор окончен. Поднялись и саперы.

— А с дзотами как же, товарищ майор? — спросил Кабак.

— Будет достраивать инженерный батальон, — ответил Навагин. Он пожал руки саперам, явно удрученным новым необычным заданием, и направился к запыленной машине.

Боевое крещение

Капитана Стебеля особо не волновали налеты вражеской авиации. Мощная броня башен, равная калибру орудий — 180 миллиметров, могла обезопасить артиллеристов от авиационных бомб. И все же для отвода фашистских бомбардировщиков от огневой позиции по совету начальника артиллерии БОБРа он решил соорудить ложную батарею. Место под нее как нельзя лучше подходило на Церельском мысу, в четырех старых орудийных двориках бывшей знаменитой русской 43-й береговой батареи. Вместе с командиром первой башни лейтенантом Червяковым, одновременно исполняющим и обязанности помощника командира батареи, старшиной Анисимовым и парторгом младшим сержантом Пушкиным Стебель внимательно осмотрел заросшие травой орудийные дворики, расположенные примерно в сотне метров друг от друга. Дворики хорошо сохранились. Замшелые бетонные брустверы кольцом опоясывали стальные круглые основания. По их краям торчали массивные ржавые болты, с помощью которых намертво крепились тяжелые 12-дюймовые морские орудия.

Стебель взобрался на сравнительно высокий бруствер и осмотрелся. Перед глазами простиралась зеленая равнина Церельского мыса, клином врезавшегося в пустынное Балтийское море. Местность совершенно открытая. Лишь вдалеке находился маяк Сырве, полосатым столбом возвышаясь над морем. За ним начинался Ирбенский пролив, его-то и должна была держать под защитой 315-я башенная береговая батарея, как держала в 1917 году 43-я русская батарея. Тогда, 12 октября, германские линейные корабли предприняли попытку прорваться через Ирбенский пролив в Ригу. Четыре дня дальнобойная Церельская батарея вела неравный бой с немецкими линкорами, не пропуская их в Рижский залив. Почти все герои артиллеристы погибли в неравном бою. Жители близлежащих хуторов похоронили русских богатырей в двух братских могилах на опушке леса.

И сейчас еще возвышаются два деревянных креста над прахом тех, кто во славу русского оружия предпочел смерть в жестоком бою.

Героическую историю русской Церельской береговой батареи знали все краснофлотцы. Кто-то даже сложил песню, и ее охотно распевали на 315-й башенной батарее.

Помнил ее наизусть и капитан Стебель.

У выхода в море, где ветры норд-оста

Холодную гонят волну,

Наш Эзель-красавец надежным форпостом

Лежит, охраняя страну.

Мы знаем: здесь были большие сраженья,

От взрывов кипел Моонзунд.

И вражьи линкоры, терпя пораженье,

Ложились на илистый грунт.

Мы помним безвестных героев Цереля,

Тревожный семнадцатый год.

Тогда перелески кострами горели, —

Осаду вел вражеский флот.

Особенно волнующе, мощным аккордом, как клятва верности моряков своей Родине, звучал коллективно сочиненный несколько позже припев:

Так грянем же песню про славный наш остров,

Про славный народ островной!

Пусть вечно наш остров

Надежным форпостом

Страны охраняет покой!

Никто из краснофлотцев не сомневался, что у полюбившейся всем песни будет свое продолжение после первых же боев батареи с фашистскими кораблями.

— Маскировки никакой, — огляделся Червяков. — Поле ровное. С воздуха видно как на ладони. Вряд ли фашистские летчики поверят, что под ними настоящая батарея.

Стебель усмехнулся:

— А почему бы и нет? Если наша батарея будет стрелять…

— Правильно! — подхватил старшина Анисимов. — Дымовых шашек у нас много. — Он по-хозяйски измерил радиус орудийного дворика, потрогал рукой, крепко ли сидят в основании толстые болты. — Длинный ствол надо ставить. Придется с батареи привозить бревна. А на маскировку леса хватит…

— Выходит, верой и правдой еще нам сослужит добрую службу Церельская батарея, — произнес Червяков.

— Да какую службу! — воскликнул Анисимов, прикидывая в уме, сколько и каких материалов потребуется для полного оборудования ложной позиции.

Стебель улыбнулся. Кто бы предположить мог, что двадцать четыре года спустя легендарной русской Церельской батарее вновь будет суждено сыграть такую важную роль в обороне полуострова Сырве — принять на себя огневой удар немецких самолетов и кораблей, предназначенных для хорошо замаскированной 315-й башенной батареи?!

На бетонный бруствер к командиру батареи взобрался парторг. Он снял фуражку, пригладил рукой черные как смоль волосы и подставил свежему, чуть влажному ветру смуглое, загорелое лицо. Взгляд его задумчиво скользил по извилистому пологому берегу моря, обрамленному белой каймой прибоя.

— Что молчите, парторг? — спросил Стебель. — Не одобряете наш выбор?

— Почему же. Место самое подходящее. Лучше ложной батареи и не сыскать. Просто напомнил мне Церель нашу Серую Лошадь…

До 1940 года младший сержант Пушкин и старшина Анисимов служили под Ленинградом в форту Серая Лошадь вместе с капитаном Харламовым. Когда же Харламова перевели на Сарему начальником артиллерии БОБРа, он взял с собой нескольких специалистов, в том числе командира отделения артиллерийских электриков центрального поста Пушкина и старшину комендоров Анисимова, определив их на 315-ю башенную батарею.

Стебелю самому был хорошо знаком весь южный берег Финского залива. Он прослужил там почти четыре года. Слова парторга невольно заставили вспомнить прожитое, и мысли, тревожные и беспокойные, взбудоражили его. Где-то сейчас жена с детьми? Уезжая с острова, Лида говорила, что поедет на родину, в Киев. Доехала ли? Тяжело ей одной с малыми детьми на руках. Старшая, четырнадцатилетняя Галинка, еще не ахти какая помощница, а о десятилетней Нинель и говорить нечего. Карапузу Шурику всего год и три месяца, недавно ходить начал, а самому младшему, Юрику — «мизинцу», как его назвали в семье, — исполнилось несколько дней. Он даже и разглядеть-то его как следует не мог: Лида уехала на Большую землю прямо из родильного дома. Оба сына были похожи на него. «Копия батько», — любила говорить Лида. Да и дочери, особенно Нинель, походили больше на отца, чем на мать.

Нелегкая складывается судьба у его детей, а так хотелось, чтобы у них все было хорошо в жизни, по крайней мере не как у отца…

Воспитывался Саша Стебель в семье отчима Моисея Руденко, своего родного отца он не помнил. Мать с утра до поздней ночи работала посудомойкой в ресторане, ее маленькой зарплаты едва хватало, чтобы сводить концы с концами, а отчим пил запоем. Семилетнего Сашу мать вынуждена была пристроить к делу. Оборванный, босоногий и горластый, он бегал по Крещатику и бойко торговал газетами. Позднее ему стали доверять и папиросы. Об учебе не думал: надо было зарабатывать на хлеб. В пятнадцать лет он стал дворником. Каждое утро, подметая мостовую, он видел, как его сверстники в замасленных спецовках вместе со старыми рабочими важно шагали на завод «Большевик». Потянуло туда и Сашу.

На заводе Александр встретил черноволосую большеглазую Лиду Степуру и полюбил ее. Через год у них родилась Галинка, а еще через год молодого отца призвали на военную службу в 1-й Конный корпус имени Буденного. Красноармеец 2-го эскадрона 9-го кавалерийского полка Александр Стебель гордо сидел на коне и на скаку лихо рубил шашкой лозу. Командир эскадрона хотел оставить на сверхсрочную службу способного кавалериста, но Александр рвался домой, к жене и дочери. Однако недолго ему пришлось жить в Киеве. Комсомол направил его на учебу в Севастопольское военно-морское артиллерийское училище, которому было только что присвоено имя Ленинского Коммунистического Союза Молодежи Украины. Через четыре года напряженной учебы молодого лейтенанта назначают на Краснознаменный Балтийский флот командиром огневого взвода береговой батареи. В октябре 1939 года его переводят на остров Сарема командиром строящейся 315-й башенной береговой батареи…

— Итак, через три дня ложная батарея должна войти в строй, — распорядился Стебель. — А ее командиром назначаю старшину Анисимова.

— Есть, товарищ капитан! — ответил Анисимов, понимая, что теперь к его и без того хлопотливым старшинским обязанностям добавится очень сложная и большая работа.

Капитан Стебель наблюдал за тренировкой орудийного расчета младшего сержанта Толкачева, когда с дальномера доложили о появлении на горизонте множества дымков. Тут же из штаба БОБРа раздался телефонный звонок. Начальник артиллерии капитан Харламов сообщал о подходе к Ирбенскому проливу фашистской армады, по данным истребителя-разведчика насчитывающей более пятидесяти вымпелов. Немецкие транспорты и самоходные баржи шли под охраной миноносцев, сторожевых кораблей и катеров.

— Боевая тревога! — объявил Стебель.

Из боевой рубки командного пункта в визир он легко распознал конвой вражеских кораблей. Впереди конвоя и слева от него, ближе к батарее, шли торпедные и сторожевые катера. За ними — четыре миноносца. В воздухе появилась группа «мессершмиттов» прикрытия. Как и следовало ожидать, конвой вплотную приблизился к курляндскому берегу, надеясь пройти пролив под прикрытием своих береговых батарей, незадолго до этого установленных на занятом побережье.

С командного пункта батареи латвийский берег был почти не виден: он надежно скрывался за колеблющейся дымкой. Лишь в оптические приборы можно было заметить извилистую жидкую полосу леса, прикрытую светло-синей прозрачной завесой. Плохой видимостью и хотели воспользоваться немецкие корабли, переправляя из Германии в Ригу для группы армий «Север» оружие, танки, артиллерию, горючее, снаряжение и пехотные части.

Обычно спокойный, Стебель заметно нервничал. Он оторвался от визира и вопросительно посмотрел на военкома батареи, но тот по-прежнему молча следил за кораблями. Стебель больше всего боялся, что немецкие корабли пройдут в Рижский залив. Он понимал: одна его батарея не сможет задержать такое количество кораблей.

За миноносцами в пролив потянулись высокобортные транспорты и приземистые баржи. Их темные силуэты то отчетливо вырисовывались на синеватом фоне, то вдруг, расплываясь, исчезали в дымке.

«Вот и стреляй в такую видимость. Не успеешь пристреляться — цель скроется», — подумал политрук Беляков.

— Пора! — произнес Стебель.

Батарея принимала первый бой с фашистами. Все напряженно ждали. Когда Стебель своей командой «К бою!» как бы дал выход сдерживаемому напряжению, притихшая батарея сразу ожила. В боевой рубке заработали многочисленные приборы управления огнем. Большие и малые стрелки с характерным легким перестуком поползли по шкалам, отыскивая свои места. Загорелись четыре синие лампочки контрольного прибора — четыре тяжелых орудия были готовы к залпу.

Беляков не слыхал команды, подаваемой Стебелем. Все его внимание было обращено на головной транспорт.

«Вот-вот скроется… Только бы успеть», — переживал он.

Тревожно прозвенел электрический звонок. Хрипло, точно медная надтреснутая труба, загудел ревун, и бронированная рубка командного пункта заколебалась от выстрела. На пристрелке било только одно орудие. Беляков впился глазами в транспорт, но всплеска так и не заметил. Не видел всплеска и Стебель. Лишь дальномерщик успел засечь его и передал командиру батареи:

— Перелет один!

Второй снаряд упал перед бортом транспорта. Через минуту четыре огромных фонтана воды обрушились на транспорт, скрыв его из виду. Один из снарядов следующего залпа разворотил на судне надстройки; корабль загорелся и начал тонуть. Два торпедных катера, видя гибель головного транспорта, ринулись к нему на помощь, оставляя за собой пышный хвост белой клубящейся дымовой завесы. Но было уже поздно. Стебель перенес огонь на второй транспорт.

— Подбит второй транспорт. Накренился набок. Горит! — передали с дальномера.

Стебель ликовал. Широкое лицо его раскраснелось. Два фашистских транспорта с войсками и оружием пущены батареей на дно. Но радость тут же сменилась досадой. Что такое два потопленных транспорта? Там их осталось еще более четырех десятков. Нужно топить все. А видимость, как на грех, под вечер стала ухудшаться, да и немецкие катера действовали осмотрительнее: когда транспорты втягивались в пролив, они их спешно закрывали дымзавесой.

— Стреляйте по концевому, — посоветовал Беляков. — Перехитрите катера.

Стебель перенес огонь на самый дальний транспорт, который только что вышел из дымки. Заметив всплески у концевого транспорта, катера кинулись к нему. Не успели они пройти и половины пути, как из транспорта повалил густой черный дым, а потом взметнулось желтое пламя огня. Корабль резко сменил курс и, погружаясь в воду, направился к берегу.

— Дробь! — скомандовал недовольный Стебель. — Скрылись, черти, — выругался он. — Вот и стреляй…

— Не вижу — не стреляю — неписаный закон всех артиллеристов, — поддержал командира батареи Беляков.

Стебель молчал, соображая, что предпринять. Туманная дымка и белый дым искусственной завесы создали плотную ширму, за которой скрылись немецкие корабли. Видны были только пенистые снежные буруны, оставляемые торпедными катерами, но по ним стрелять было нецелесообразно.

— Придется производить обстрел площади. Кораблей много, есть вероятность попадания, — решил Стебель.

Он взял бланк для расчета стрельбы по площадям, когда с дальномера поступил доклад:

— Пеленг сто семьдесят пять — показался транспорт! Пеленг сто шестьдесят — два миноносца!

Стебель бросил бланк и кинулся к визиру. В перекрестье нитей он отчетливо увидел фашистский транспорт. Корабль шел в образовавшемся разрыве завесы, выходя из узкого пролива на просторы Рижского залива. Опасаясь, что транспорт вот-вот может вновь скрыться в дыму, Стебель торопливо скомандовал:

— К бою! По транспорту!..

Снова зашумели приборы в рубке, стрелки опять, шурша, поползли на свои места. Длинные стволы дальнобойных орудий повернулись в сторону фашистского транспорта, следуя за ним, как за магнитом. Звонок. Ревун. Всесокрушающий залп. Стебель открыл огонь сразу же на поражение, боясь, что не успеет пристреляться. Четыре всплеска поднялись в небо. Еще дважды возникли белопенные фонтаны, и транспорт загорелся. Правее него замигали бледно-желтые вспышки — это миноносцы открыли огонь по батарее. Вскоре послышались глухие взрывы; снаряды рвались на восточном побережье полуострова, возле зеленой кудрявой рощицы, где когда-то находился командный пункт старой русской Церельской батареи.

Стебель прекратил огонь по подбитому транспорту и хотел перенести его на миноносцы, но в разрыве завесы показался новый транспорт.

— По пятому транспорту! — скомандовал он.

Пятый немецкий транспорт, как и четыре его предшественника, загорелся. Дым из него повалил черный и густой; он был виден и тогда, когда катера скрыли тонувший транспорт дымзавесой: должно быть, в трюмах находилось горючее.

Батарея еще некоторое время обстреливала задымленный пролив, а потом прекратила огонь: стрельба по огромной площади требовала большого количества снарядов.

Со стороны моря послышался гул самолетов.

— Девять немецких бомбардировщиков! Курсом на батарею, — доложили с дальномера.

«Юнкерсы» летели треугольником на небольшой высоте, по три в каждом звене. Рокот моторов нарастал с каждой секундой. Стены боевой рубки задрожали, а потом три раза подряд судорожно вздрогнули: первые бомбы упали в районе огневой позиции.

— Начинается, — проговорил Беляков. — Мстят за транспорты.

В рубку поднялся красный от быстрого бега старшина комендоров.

— Товарищ капитан, разрешите подымить да пострелять? — спросил он.

— Давайте, старшина, — кивнул Стебель.

— Есть! — точно на пружинах повернулся Анисимов и скатился по крутому трапу вниз.

Вскоре с командного пункта увидели яркие вспышки пороха и дым слева от батареи. «Юнкерсы» засекли «батарею» и обрушили свой удар по ложной огневой позиции. Целых полчаса они добросовестно сравнивали холмики с землей и потом, удовлетворенные своей работой, улетели.

— Жив ли Анисимов? — забеспокоился Беляков и первым спустился с командного пункта на землю.

Анисимов как ни в чем не бывало по-хозяйски распоряжался возле центрального поста, отбирая краснофлотцев для восстановления разбитой «батареи». Только китель его был порван да фуражка вся смята и испачкана грязью.

— Уничтожили мои «башни», чертовы души. Вот восстанавливать беру людей, — объяснил он старшему политруку.

Приказ коменданта БОБРа командиру дивизиона торпедных катеров на Менту привез на мотоцикле нарочный. Катерники уже спали, когда капитан-лейтенант Богданов вызвал к себе командира отряда Гуманенко.

— Через Ирбенский пролив прорвался фашистский конвой. Нам приказано атаковать его в Рижском заливе. В ваше распоряжение даю четыре катера. Выход в море по готовности, — распорядился Богданов.

— Задача ясна, товарищ капитан-лейтенант, — повеселел Гуманенко.

Через минуту катерники уже бежали по дощатому настилу пирса к своим катерам.

— Осторожнее! — предупредил Гуманенко, напоминая морякам о всевозможном хламе, разбросанном по пирсу.

Когда две недели назад головной катер первым подошел к пристани Менту, Гуманенко был удивлен и обескуражен. Такого беспорядка на пирсах за всю свою службу он еще не видел. Как будто специально кто-то постарался завалить и без того небольшой пирс. Фактически так оно и было: на пристань Менту для 315-й башенной береговой батареи доставлялись строительные материалы, отсюда они переправлялись на огневую позицию. Остатки артиллеристы почему-то не забрали.

— Досталось наследство, — усмехнулся Гуманенко.

— Отличное наследство! — восторженно произнес Богданов, внимательно изучая пирс.

Гуманенко решил, что капитан-лейтенант шутит.

— Что ж, остается лишь засучить рукава и навести настоящий флотский порядок, — проговорил он.

— Только не это! — остановил его Богданов. — Это же великолепная маскировка для наших катеров. Никто не додумается, что здесь наша база.

Ровно в полночь четыре торпедных катера вышли из-под навеса пирса, поставили срубленные мачты и устремились на юго-восток, в направлении Риги. По подсчетам Гуманенко, вражеский конвой должен находиться где-то в середине Рижского залива, западнее острова Рухну. И атаковать его сподручнее будет не с хвоста, а с головы, со стороны Риги. Для фашистов это будет неожиданностью, ибо они знают, что в занятой ими Риге нет и не может быть никаких советских кораблей.

Уже часа три маленькие быстрые корабли в белой пене бурунов, словно стая чаек, шли на юго-восток на первую встречу с вражескими кораблями.

Рижский залив серебрился лунными бликами. Катерники молча стояли на своих местах, вслушиваясь в мерный рокот моторов, в злобное шипение воды, рассекаемой винтами за кормой, и поглядывали по сторонам. Но горизонт был чист.

— Однако врага не видать, — произнес Гуманенко и скомандовал: — Усилить наблюдение!

Командир головного катера лейтенант Чебыкин не выпускал из рук штурвала. Временами он сверял курс по компасу, готовый в любую секунду начать бой. Казалось, он врос в палубу своего катера и нет силы, которая бы сдвинула его, заставила свернуть с заданного курса. Неподалеку от него сидел Гуманенко и недовольно хмурился: несколько часов бороздили они воды Рижского залива, а немецких кораблей все нет. Бензина оставалось ровно столько, чтобы вернуться на свою базу; продолжать поиск дальше рискованно.

— Глуши моторы, не стоит зря жечь горючее, — твердо сказал Гуманенко. — Может быть, что-нибудь и подкараулим.

Торпедные катера легли в дрейф. Остаток короткой летней ночи пролетел быстро.

— Прямо по носу дымы! — крикнул боцман Огромнов, увидев вражеский конвой. На его слова никто не обратил внимания: немецкие корабли заметили все.

Взревели мощные моторы. Четыре советских торпедных катера ринулись в атаку, первую атаку, в которой принимал участие боцман Огромнов, да и все остальные катерники. Первую и, как потом оказалось, самую смелую за всю его долгую службу. Он попытался сосчитать фашистские корабли, но сбился со счета. Все транспорты сидели низко и двигались тяжело, — значит, переполнены людьми и техникой.

— Сорок восемь вымпелов! — услышал он спокойный голос Гуманенко. — Ничего!

На немецких кораблях наконец заметили стремительно несущиеся катера. Замигали сигнальные фонари на мостиках: точка — тире, точка — тире. По-видимому, конвой принял катера за свои и подавал позывные.

— Фашисты сигналят. Отвечать? — наклоняясь к командиру отряда, спросил Огромнов.

— Сейчас ответим!

Враг понял свою оплошность, когда катера почти вышли на дистанцию торпедной стрельбы. Миноносцы и сторожевики открыли огонь. Вспенилось и закипело море от дробных всплесков. Прямо перед Огромновым вырос фонтан воды, потом еще один и еще… Стремительно летевший катер точно запрыгал на ухабах, мокрая палуба под ногами заходила ходуном, стало трудно сохранять равновесие. Каскады воды то и дело обрушивались на моряков.

Вперед вырвался соседний катер лейтенанта Афанасьева. Он первый сблизился с конвоем и, ставя дымовую завесу, прошел вдоль всего строя немецких кораблей. Такой маневр был связан со смертельным риском — маленький корабль подставлял свой борт ураганному огню вражеских пушек и пулеметов. Но сделать это было необходимо: прикрываясь дымом, удобнее наносить удар по врагу.

Остались секунды, но какие! Они долги, эти секунды боя, и трудны. Ни на каком другом корабле не чувствуются так остро море и бой, как на торпедном катере. Тут и молниеносная скорость хода, и разрушительная сила торпед, и относительная хрупкость корпуса катера, способного взлететь в воздух от одного прямого попадания в бензобак.

Прямо перед Огромновым черные борта фашистских кораблей. При таком скоплении судов промахнуться невозможно, — значит, все торпеды достигнут своей цели. Торпедный залп произведет командир, боцман же огнем из пулемета должен обеспечить выход катера в атаку.

Огромнов уже отчетливо видел гитлеровцев, в панике снующих по палубе транспорта. Он приник к пулемету и нажал на гашетку. Солдаты забегали еще быстрее, пытаясь за надстройками укрыться от пулеметного огня.

— Вот вам! Вот! Получайте!

Огромнов почувствовал толчок. Катер рванулся в сторону: Чебыкин произвел торпедный залп по транспорту. Раздался оглушительный взрыв. Взлетел столб пламени и дыма. Рухнули мачты. Фашистское судно почти мгновенно было поглощено морем.

Огромнов услышал второй мощный взрыв, за ним третий, четвертый… Это торпедировали вражеские корабли катера Афанасьева, Белугина и Иванова. Треск и грохот разрывов, свист пуль, шум моторов сливались вместе.

Огромнов перенес огонь на миноносец, на который Чебыкин повел катер в новую атаку. Фашистский флагман опоясался огненным кольцом залпов своих орудий, отражая нападение. Вода вскипала перед носом катера от десятков снарядов, тучи колючих брызг больно секли лица моряков. Неожиданно под ногами стрелявшего из пулемета боцмана палуба судорожно вздрогнула — один раз, потом другой… И катер начал резко сбавлять ход — сразу два фашистских снаряда достигли цели. Осколком первого снаряда изрешетило козырек боевой рубки, разбило щиток приборов, и взрывной волной бросило Гуманенко к ногам командира катера. Второй снаряд пробил борт и угодил в машинный отсек.

— Что с моторами? — закричал Гуманенко, вскакивая на ноги. Потеря хода грозила гибелью: миноносец легко расправится с неподвижной целью. — Боцман, огонь! — приказал он.

Огромнов нажал на гашетку пулемета, и яростно стал поливать свинцом палубу миноносца.

— Левый мотор вышел из строя! Два моториста ранены, — поступил доклад из машинного отсека.

— Лево руля, — скомандовал Гуманенко, и Чебыкин тут же положил руль влево. — Устранять повреждения!

Мотористы и без приказа знали, что надо немедленно устранять повреждения, иначе миноносец пустит их на дно. Кое-как затянув бинтом раны, чтобы не текла кровь, они вместе с механиком, превозмогая боль, принялись за работу.

— Живее, ребята! Живее! — кричал боцман мотористам, хотя и знал, что они его все равно не слышат. Он продолжал стрелять по палубе миноносца и, лишь когда кончились патроны, разжал затекшие пальцы.

Рядом на полном ходу проскочил катер Афанасьева, оставляя за собой белую клубящуюся полосу дыма. Миноносец скрылся из виду.

— Спасибо, Афанасьев! Прикрыл! — крикнул вслед Гуманенко. Как ни в чем не бывало он удобно уселся на краю рубки и спокойно стал осматривать поле боя. Огромнов облегченно вздохнул и вытер ладонью пот с лица. Пошатываясь от усталости, он отошел от пулемета и прислонился к стойке рубки. Потом снял шлем и подставил вспотевшую голову свежему утреннему ветру.

Чебыкин молча вел катер обратным курсом в Менту. Из-за расползавшейся по горизонту дымовой завесы выскочили три катера и быстро догнали своего подбитого флагмана.

— С боевым крещением! — бодро произнес Гуманенко. — Дали мы им перцу, а? — повернулся он к Чебыкину. — Век будут помнить. И не то еще получат. А в общем — неплохо для начала.

Когда отряд торпедных катеров получил приказ уйти на остров Сарема в распоряжение коменданта БОБРа, Гуманенко был недоволен этим. Перспектива стоять у заброшенного рыбачьего пирса мало утешала его. К тому же удручала мысль, что нужно подчиняться береговикам, прикованным к своим батареям. А значит, и торпедным катерам придется крутиться возле берега. Молодой командир, полный энергии и юношеского задора, рвался в бой на просторы Балтийского моря, туда, где можно топить и топить фашистские корабли. Но, оказывается, и в Рижском заливе можно драться с фашистами. Первый ночной бой доказал это.

Перед подходом отряда торпедных катеров к Менту в воздухе показалась эскадрилья краснозвездных бомбардировщиков. Самолеты летели в сторону немецких кораблей.

— Всыплют им летчики по первое число! — произнес Гуманенко. — Задайте им жару, хлопцы! — помахал он рукой.

На другой день Советское информбюро сообщило:

«Вечером 12 июля в Балтийском море были обнаружены германские транспорты с войсками и танками, охраняемые сильным отрядом эсминцев, сторожевых кораблей, торпедных катеров и истребительной авиации.

Краснознаменный Балтийский флот рядом последовательных ударов авиации, кораблей и береговой обороны нанес противнику крупные потери…

С нашей стороны потерь в кораблях и самолетах нет».

Опровергая теорию

Составленный Навагиным план ускоренного строительства оборонительных сооружений на островах Сарема и Муху был полностью одобрен комендантом БОБРа и командиром 3-й отдельной стрелковой бригады. Елисеев представил его на утверждение Военному совету Краснознаменного Балтийского флота.

— Выходит, будем теперь ждать решения Военного совета флота? — с недоумением спросил Навагин коменданта.

Елисеев отрицательно покачал головой:

— Нет. Приступим к выполнению плана немедленно. Действуйте, начальник инженерной службы.

В этот же день серая от пыли эмка Навагина исколесила почти все побережье острова Сарема. Навагин своими глазами хотел видеть на местности предполагаемый объем инженерных работ. В первую очередь он намеревался укрепить северо-западную и южную части острова — места вероятной высадки противником морского десанта. Предусматривалось также построить оборонительные сооружения в бухтах Тагалахт и Кюдемалахт, в районе поселка Кихельконна, возле города Курессаре и да полуострове Сырве. В дальнейшем намечалось укрепить и юго-восточное побережье Саремы — район от мыса Сари до мыса Касти и бухту Сутулахт. В третью очередь планировалось создать ориссарскую позицию возле дамбы на восточном побережье острова. За Муху Навагин беспокоился меньше всего: там под руководством Ключникова и Охтинского уже шли строительные работы.

Поздно вечером Навагин вернулся в Курессаре. Его машина остановилась возле уездного комитета партии. Окна кабинета первого секретаря укома были плотно завешены. Внимательно приглядевшись, он все же заметил узкую щелочку света в правом окне. Значит, Муй еще на работе. Навагин поднялся на второй этаж, зашел в кабинет. К своему удивлению, вместе с Муем он увидел и нового военкома БОБРа дивизионного комиссара Зайцева, только что прибывшего на острова. Его предшественник дивизионный комиссар Дорофеев неожиданно получил новое назначение и улетел на Большую землю.

— Извините, я не помешал?

— Нет-нет, — ответил Муй. Он поднялся с кресла и через стол протянул Навагину длинную руку с жесткой ладонью. — Садитесь, пожалуйста.

— Я хотел узнать, на какое количество людей мы можем рассчитывать при строительстве оборонительных сооружений, товарищ дивизионный комиссар, — обратился Навагин к Зайцеву.

— Мы с Александром Михайловичем уже обменялись мнениями по этому вопросу, — проговорил Зайцев.

— Сколько вам надо народу всего? — спросил Муй.

— Три тысячи человек ежедневно, — не задумываясь ответил Навагин.

— Не найдем столько, — возразил Муй. — На полевые работы народ нужен — урожай собирать. Иначе без хлеба и картошки на зиму остаться можем. Чем кормиться будем?

Навагин совсем забыл о полевых работах. В самом деле, если не собрать вовремя урожай, можно остаться без продуктов, а это факт немаловажный, особенно для местного населения.

— Так сколько же людей вам требуется, Сергей Сергеевич? — спросил Зайцев.

— Хотя бы две тысячи человек. Меньше никак нельзя.

— Мы так и подсчитали. Завтра можно будет приступать к работе.

— Только своих людей командовать ставьте, — попросил Муй.

— Поставим, Александр Михайлович.

Рано утром Навагин заехал в мастерские, где находилась часть саперов лейтенанта Кабака, переброшенная с бухты Кейгусте.

— Показывайте, что сумели сделать, — потребовал он от Кабака и начальника мастерских.

— Что можно сделать за такое время, товарищ майор! Конструкторы годами разрабатывают новую систему, — пожаловался Кабак.

Его поддержал и Савватеев:

— Даже теоретически обосновать нельзя!

— К черту мне ваше теоретическое обоснование! — разозлился Навагин. — Практически давайте! У вас же богатый опыт. Оба Выборг разминировали.

— То было проще, — не сдавался Кабак. — Уничтожать всегда легче, чем создавать.

— Так ничего и не сделали?! — удивился Навагин, намереваясь обругать саперов.

Кабак неопределенно пожал плечами, ухмыльнулся:

— Шевелим мозгами, зря не ели казенный хлеб. Есть трошки…

— А ну, показывайте свое «трошки».

Начальник мастерских провел Навагина в цех, где рабочие и саперы из взвода старшины Егорычева возились с противотанковыми минами, переделывая их в противопехотные.

— Тут все просто, товарищ майор, — доложил Кабак. — Ослабили верхнюю крышку корпуса, и все.

Потом Навагину показали образец ударной мины натяжного действия, сделанной из канализационной трубы.

— Думаем приспособить и авиабомбы в качестве падающих мин с ослабленным натяжным взрывателем, — показал начальник мастерских на две новенькие авиабомбы, лежащие возле окна на стеллаже. — Потом за глубинки примемся.

Больше всех Навагину понравилась необычная по конструкции и действию мина в деревянном корпусе, изготовленная саперами.

— Лучше заводской, — расхваливал Кабак. — Ни один миноискатель в мире не обнаружит такую мину.

— Хороши «трошки»! — погрозил Навагин улыбающемуся командиру роты. — Начальник мастерских, даю «добро» на серийное производство! — распорядился он. — И забираю от вас саперов!

— Куда же теперь? — спросил Савватеев.

— Будете возглавлять строительство оборонительных сооружений, — ответил Навагин и подробно объяснил саперам задачу. — Вот где только достать колючей проволоки? — задумался он. — Мины вы сделали, а проволоку…

— Я знаю, где имеется колючая проволока, — сказал Егорычев.

— Где?! — удивился Навагин.

— У местного населения. Все огороды опутаны ею.

Навагин припомнил: проезжая на своей эмке, он не раз встречал большие огороды, сады и выгоны для скота, обнесенные колючей проволокой. Пожалуй, не одни десяток тонн можно собрать ее по острову, а это уже существенная помощь при сооружении заградительных полос. Придется сегодня же снова ехать к секретарю укома Мую. Без его вмешательства проволоку с хуторов не получить.

Коротки на Балтике летние ночи. Не успеет вечерняя заря потускнеть, раствориться в темной синеве, как на востоке уже робко появляются первые бледно-желтые полоски — предвестники раннего утра. Полоски постепенно увеличиваются, набирают силу, превращаясь в одну яркую, неудержимо растущую полосу, и вот уже горизонт окрашивается в нежно-розовый цвет. Из-за леса пучками начинают выбиваться солнечные лучи. Сначала они неуверенно, с опаской ощупывают вершины деревьев и только потом, словно убедившись в их прочности, с высоты стремглав кидаются в море и покрывают воду первым тонким слоем позолоты. Даже небо, чуть-чуть голубое днем, ночью лишь сгущается, точно на него мазок за мазком накладывают синюю краску. От этого оно становится глубже, необъятнее, с крапинками хрусталиков-звезд. Утром же солнце смывает с неба ночную краску, и оно опять лазурное, прозрачное.

Капитан-лейтенанту Богданову спать в эту ночь довелось мало. Еще с вечера ему обещали привезти цемент для укрепления пирса, и нужно было все заранее подготовить к работе. Потом он и сам любил в одиночестве обойти свое новое хозяйство, посмотреть, что уже сделано, и наметить план на новый день.

Все дни командира дивизиона торпедных катеров проходили в заботах об оборудовании базы для катеров на непригодной к длительной стоянке пристани Менту. Постоянное место базирования дивизиона находилось на полуострове Ханко, откуда за неделю до начала войны отряды Гуманенко и Осипова ушли на учение в Ригу и Лиепаю. Обратно на Ханко они уже не вернулись, дивизион был передан в подчинение коменданту Береговой обороны Балтийского района генералу Елисееву. С маскировкой катерники справились быстро. Сам заброшенный и захламленный пирс был как нельзя кстати. Сделали лишь Г-образные стойки, под которыми прятались торпедные катера, обшили их досками, а боковые стенки завесили подъемными щитами. К счастью, досок и бревен на пирсе лежало сколько угодно. Теперь нужно было создавать противодесантную оборону базы, рыть окопы, стрелковые и пулеметные ячейки, оборудовать наблюдательные посты. Надо было строить и землянки для отдыха личного состава. На все это требовалось время и люди, а у катерников не было ни того ни другого. Да и накормить дивизион нужно. Хорошо, что командир соседней 315-й береговой батареи капитан Стебель к себе на довольствие поставил весь личный состав. Вот и приходилось с раннего утра и до позднего вечера быть то на пирсе, то на строительстве землянок, то на оборудовании полосы обороны. К тому же с началом боевых действий прибавились новые, еще более сложные заботы по ремонту подбитых в бою катеров.

Командиры, старшины и краснофлотцы стремились быстрее схватиться с врагом, и поэтому понятны были тот восторг и радость, с какими встречали тех, кто уже успел побывать в бою. Первым открыл боевой счет дивизиона лейтенант Баюмов, катер которого 25 июня потопил в Рижском заливе фашистскую подводную лодку. Вторым отличился боцман Василий Огромнов, сбивший под Ригой гитлеровский бомбардировщик. Потом героями дивизиона стали моряки отряда Гуманенко, атаковавшие в Рижском заливе фашистский конвой. Из этого боя два катера вернулись с большими повреждениями. Требовалось срочно их ремонтировать своими силами, а условий для ремонта совершенно нет. Вся надежда теперь была на механика дивизиона старшего инженер-лейтенанта Добровольского. Он уже успел починить поврежденные в недавнем бою моторы на обоих катерах, сейчас конструировал специальные козлы, на которые можно будет поднимать корму катера.

Богданов направился на пирс. Едва он ступил на дощатый настил, как с наблюдательного поста, расположенного на деревьях, раздался сигнал воздушной тревоги. Тут же со стороны маяка Сырве донесся гул моторов, а потом показались и сами самолеты. Они летели на небольшой высоте прямо на пристань Менту.

— Шестнадцать машин! — доложил с вышки сигнальщик.

— Сейчас начнут штурмовать ложную батарею капитана Стебеля, — произнес подошедший Гуманенко. — Благодаря артиллеристам и нас фашистские самолеты не беспокоят.

И действительно, первая восьмерка, не долетев до Менту, перестроилась в круг, и самолеты поочередно начали пикировать на бетонированные площадки старой Церельской батареи. До катерников донеслись взрывы бомб, над «батареей» поднялся столб дыма. В пике пошла вторая восьмерка. Богданов, Гуманенко и прибежавший на пирс Осипов наблюдали за методичной работой немецких летчиков и, довольные, громко смеялись.

— Как в цирке! — произнес Гуманенко. — Здорово их приучил Стебель. Бомбят, как по заказу.

— Всегда бы так, — сказал Богданов. — Нам меньше хлопот.

— Благодарственное письмо надо бы послать морякам-артиллеристам от катерников, — смеясь предложил развеселившийся Гуманенко.

Богданов промолчал. Он понимал, что неспроста немецкие самолеты с раннего утра начали бомбардировку 315-й береговой батареи. Надо ждать прорыва их кораблей через Ирбенский пролив в Ригу.

Поделился своими опасениями с командирами отрядов.

— Рисковать при такой отличной видимости? — удивился Осипов, окидывая взглядом чистое голубое небо.

Гуманенко усмехнулся.

— Именно рисковать, Сергей, — произнес он. — Немцы думают, мы их не ждем в солнечную погоду.

К командиру дивизиона подбежал дежурный радист и протянул радиограмму:

— Из штаба БОБРа, товарищ командир!

Богданов развернул бланк, прочитал текст и вернул радиограмму радисту.

— На траверзе Вентспилса наш истребитель-разведчик обнаружил конвой фашистских судов, ориентировочно двадцать шесть вымпелов, — сказал он. — Идут курсом норд.

— Что ж, в Ирбенском проливе мы их встретим, — потирая руки, проговорил Гуманенко. — Друзья-артиллеристы помогут нам…

— Генерал Елисеев приказал атаковать конвой на подходе к проливу, — перебил Богданов командира отряда. — А на такой дальности батарейцы не смогут поддержать. — Он повернулся к молчавшему Осипову, приказал: — Выполнение боевой задачи возлагаю на ваш отряд, товарищ капитан-лейтенант. Выход в море по готовности.

— Есть! — оживился Осипов и стремглав побежал на свой катер.

Гуманенко нахмурил лохматые брови, искоса поглядел на командира дивизиона. «Почему послали не меня?» — казалось, говорил его взгляд.

Богданов едва заметно улыбнулся и, намеренно не замечая расстроившегося старшего лейтенанта, проговорил:

— Не для торпедной атаки сегодня погодка. Но у Сергея Александровича богатый опыт. В Испании закалку получил…

В 11 часов дня три торпедных катера вышли из Менту и взяли курс на Ирбенский пролив. На головном катере находился командир отряда капитан-лейтенант Осипов. Катер лейтенанта Баюмова шел вторым, за ним — катер лейтенанта Афанасьева. Осипов внимательно смотрел вперед. Рижский залив ослепительно сверкал в лучах поднимавшегося к зениту солнца. Тихая и ясная погода явно не благоприятствовала торпедным катерам. По канонам военно-морской науки атаковать можно только в условиях плохой видимости — в туман или под покровом ночи. Катера не имели артиллерийского вооружения для подавления вражеского огня, у них были одни торпеды, которые били по фашистским кораблям только с дистанции 6—7 кабельтовых.

Приходилось действовать вопреки теоретическим положениям. Будет трудно, даже очень: по уточненным данным, два транспорта шли под охраной двух миноносцев, восьми сторожевых кораблей, шести тральщиков и восьми торпедных катеров. Корабли конвоя, без сомнения, поставят мощный заградительный артиллерийский огонь и постараются расстрелять советские катера еще до атаки. Но иного выхода не было. Ведь ни один вражеский корабль не должен безнаказанно пройти в Ригу — родной город Осипова, уже занятый гитлеровцами.

В Риге прошло его тяжелое детство. Отец у него был красным латышским стрелком. Во времена реакции он вынужден был уйти в подполье. Охранке удалось арестовать отца. Это было трудное для семьи время: голод, нищета, страх за отца… К счастью, им удалось перебраться в Советский Союз… Отец воевал за Ригу в 1919 году, а теперь сын сражается за нее.

Над торпедными катерами пронеслись краснозвездные самолеты. Осипов кивнул рядом стоящему боцману:

— Действовать будем совместно с нашей авиацией!

Стремительно прошли Ирбенский пролив, выскочили на просторы Балтики. На море небольшая мертвая зыбь, дул ленивый зюйд-вест. Солнце висело в зените, под палящими лучами в кожаных регланах становилось жарко. Видимость — 12—15 миль. Взоры моряков прикованы к горизонту, каждый с нетерпением и тревогой ждал появления фашистской армады и неравного боя, в котором надо победить или умереть. Отступления быть не может.

Уже скрылись за горизонтом маленькие точки самолетов, когда сигнальщик доложил:

— Прямо по курсу — дым!

Осипов поднес к глазам бинокль и отчетливо увидел столб густого черного дыма, постепенно разраставшийся в огромное грязное облако. Это запылал фашистский транспорт с горючим, подбитый советским самолетом.

Минут через пять на горизонте сквозь сизую тонкую дымку стали вырисовываться темные силуэты фашистских судов. Приближалось время для короткой стремительной атаки. И тут, заметив мчавшиеся советские торпедные катера, немецкие миноносцы и сторожевые корабли открыли бешеный артиллерийский огонь. Десятки водяных смерчей с грохотом вырастали перед катерами, преграждая им путь. Катера повернули влево и вихрем прошли мимо всплесков, поднятых снарядами, но впереди выросла новая изгородь водяных столбов.

«Не пробиться, пожалуй, — подумал Осипов. — Подобьют…»

Он заметил, как катер лейтенанта Афанасьева вырвался вперед и, развернувшись, пошел между гитлеровским конвоем и атакующими торпедными катерами. Сзади него тянулась полоса белого клубящегося дыма. Афанасьев сделал поворот на девяносто градусов и пошел в торпедную атаку. До слуха донесся знакомый звук взрыва торпеды, выпущенной Афанасьевым по сторожевому кораблю врага.

Оглянулся назад: лейтенант Баюмов не менял своего курса. Его легкий кораблик проскочил дымовую завесу. Впереди видны беспрестанные вспышки на палубах фашистских кораблей; частые взрывы снарядов заглушали мощный рев моторов советских катеров. Но никакой артиллерийский огонь уже не может заставить катера свернуть с боевого курса. Казалось, они не шли, а летели к фашистским кораблям — маленькие, но смелые и сильные.

«Кого торпедировать? — пронеслось в голове Баюмова. — Ну конечно миноносец…»

Миноносец между тем, разворачиваясь и беспорядочно отстреливаясь, уходил в море. Баюмову стало жарко от охватившего его волнения, хотелось сбросить с себя кожаный шлем.

— Залп! — подал он команду.

Блеснули и скрылись во вспененной воде две торпеды, и Баюмов резко положил руль влево. Раздался взрыв. Дым окутал стальной корпус вражеского миноносца. Почти одновременно раздались взрывы торпед, выпущенных другими катерами по транспорту и сторожевому кораблю. Подбитый сторожевой корабль заметался по морю, удирая в сторону Вентспилса. Остальные корабли в беспорядке стреляли по отходящим торпедным катерам, но на них пикировали краснозвездные самолеты, не позволяя вести прицельный огонь.

Торпедные катера благополучно вернулись в Менту.

С полевого аэродрома Кагул в воздух поднялись пять истребителей И-153. Построившись в боевой порядок, «чайки» взяли курс на Ирбенский пролив. Морские разведчики из соседней 15-й отдельной разведывательной эскадрильи, базирующейся на гидроаэродроме возле поселка Кихельконна, обнаружили три фашистских транспорта водоизмещением до трех тысяч тонн, которые в сопровождении двух морских охотников шли в Ригу. Для крупнокалиберной 315-й башенной береговой батареи это была незначительная цель, и штаб БОБРа передал ее 12-й Краснознаменной отдельной истребительной авиационной эскадрилье майора Кудрявцева, переброшенной в первую неделю войны на Сарему с аэродрома Липово из-под Ленинграда.

По замыслу ведущего пятерки лейтенанта Лобанова он и его ведомый младший лейтенант Гузов входили в ударную группу, а на звено младшего лейтенанта Трошина возлагался отвлекающий маневр.

Пятерка шла строем, крыло в крыло. Летчики настолько сработались, что понимали друг друга с полуслова, с полужеста. Еще бы! Каждый день приходится вылетать на боевые задания, и даже по нескольку раз.

Петр Гузов поглядел на землю. Под истребителем проплывал вытянутый к югу длинный полуостров Сырве. Берега его по обе стороны четко обрамляла густая синь моря. Солнце било в глаза, мешая смотреть вперед. А ведь скоро и Ирбенский пролив. Как бы стороной но проскочить вражеские корабли. С высоты двух с половиной тысяч метров они покажутся игрушечными.

Ровно гудел мотор. Истребитель устойчиво держался в воздухе. Гузов любил свой послушный самолет, которому, полностью доверился еще во время воздушных боев с белофиннами в 1939 году. Он участвовал во многих боях с фашистами, и ни разу верная «чайка» не подвела его. Бок о бок с ним шли лейтенант Лобанов, младшие лейтенанты Трошин, Конкин и Дворниченко. И сейчас — в который уже раз! — они вместе идут топить вражеские суда.

Под крыльями заблестел Ирбенский пролив. Показалась темно-сизая полоса противоположного латвийского берега, а слева по ходу, вблизи этой самой полосы, замаячили пять точек — немецкие транспорты и морские охотники.

— «Чайки», начинаем работу! — донесся в наушниках голос ведущего.

Группа тотчас разделилась. Трошин с ведомыми Конкиным и Дворниченко резко пошел на снижение, направляясь к латвийскому берегу. Лобанов и Гузов, не меняя курса, промчались по прямой и, когда цель осталась сзади, развернулись. Солнце теперь оказалось за их спинами. Гузов быстро отыскал звено Трошина, которое, прижимаясь к латвийскому берегу, подлетало к кораблям.

— Атакуем бомбами! — приказал Лобанов, ложась на боевой курс.

Гузов в точности выполнил маневр ведущего. Его «чайка» приближалась к цели. Под ней уже ринулось в атаку звено Трошина, отвлекая зенитный огонь на себя. Отчетливо были видны белесые нити, опутывающие вражеские суда: «чайки» обстреливали транспорты реактивными снарядами.

Отвлекающий маневр звена советских истребителей довольно быстро был разгадан немецкими зенитчиками, и они обрушили встречный огонь по двум новым самолетам, стремясь помешать их прицельному бомбометанию. Лейтенант Лобанов тотчас изменил первоначальный замысел, сбивая с толку зенитчиков врага. Его «чайка» пошла по прямой, чему вначале удивился даже Гузов. Когда же истребитель оказался над транспортами, Лобанов вмиг перевернул его через правое крыло, вогнав почти в отвесное пикирование. Гузов понял блестящий по мастерству маневр ведущего и устремился за ним. Он знал: маневр предельно опасен, зато выход на цель точен. «Чайка», набирая скорость, стремглав падала на корабли. Мотор уже не рокотал, а выл, оглашая море раздирающим воем. Палубы транспортов и морских охотников все ближе и явственнее, с них ошалело били зенитные пулеметы. Трассы пуль проносились со всех сторон, казалось, они чудом не задевали пикирующую «чайку». Нет, теперь никакой огонь не спасет транспорт, этого, видимо, не поняли немцы и потому стреляли бесприцельно. Гузов видел мечущиеся фигурки врагов. «Еще ниже, еще… Молодец Лобанов! Точнее попадем», — беззвучно шептали его пересохшие губы.

Кажется, они пикировали целую вечность, настолько велико напряжение. И наконец самолет ведущего полез вверх. Гузов резко потянул ручку управления на себя, и «чайка» вышла из пике, стала набирать высоту. Мотор натужно загудел, работая с перегрузкой.

Гузов посмотрел вниз: все четыре бомбы взорвались возле самых бортов двух транспортов.

— Э, черт, промазали! — в сердцах выругался он. Тут же услышал в наушниках резкий голос Лобанова, тоже недовольного результатом бомбометания:

— Атакуем!..

Новая атака. Один из морских охотников уже горел: его подожгло звено Трошина. Выйдя на дистанцию залпа, Гузов выпустил два реактивных снаряда по надстройкам головного транспорта. Зашел в третью атаку и опять пуск. С высоты хорошо было видно, как снаряды разрушали надстройки, взрывались на палубе, поджигая вывороченные доски. При четвертом заходе его внимание привлекла «чайка» младшего лейтенанта Конкина, с небольшой высоты пикирующая на концевой транспорт. «Что он, с ума сошел? С такого-то близкого расстояния…» — подумал Гузов о боевом товарище, с которым вместе десятки раз доводилось летать на задания.

— Выводи… выводи!.. Конкин!.. — донесся взволнованный голос лейтенанта Лобанова.

Самолет Конкина, не выходя из пикирования, врезался в корму концевого транспорта. Удар был такой силы, что вражеское судно глубоко осело в воду, задрав нос, и тут же вспыхнуло свечой.

Все это произошло в считанные секунды; летчики были потрясены самоотверженным поступком своего товарища. Должно быть, смертельно раненный младший лейтенант Конкин, собрав последние силы, бросил свою верную «чайку» на таран ненавистного фашистского корабля.

— «Чайки», ата-аку-уем! — призывно донесся голос Лобанова, и самолеты, перестроившись в круг, набросились на суда, обстреливая их из пулеметов. Один заход следовал за другим, летчики вкладывали всю злость в пулеметный огонь, желая лишь одного — отомстить за героическую смерть Конкина. Гитлеровцы давно уже перестали стрелять из зениток, их вообще не было на палубах, над которыми в безумном вихре кружились советские самолеты.

Подбитый Конкиным транспорт встал почти вертикально. Огонь вдруг смешался с клубами белого пара, закрывшего задранный нос судна. Гузов почувствовал, что его пулеметы больше не стреляют — кончились патроны.

— «Чайки», конец работе, конец! — приказал Лобанов.

Гузов последний раз взглянул на вражеские корабли, два из которых горели, а третий медленно поглощался пучиной, и занял свое место в боевом порядке. Четыре «чайки» сделали прощальный круг над местом гибели младшего лейтенанта Конкина и взяли курс на Сарему.

С выходом немецких войск на западный берег Эстонии в районе Виртсу началось блокирование островов Моонзундского архипелага с моря. Участки интенсивного движения судов были заминированы. Причем кроме обыкновенных плавучих контактных мин на основных фарватерах были установлены донные магнитные и акустические мины новейшей конструкции, против которых советские тралы бессильны.

В штабе БОБРа увеличивающаяся с каждым днем минная опасность вызывала тревогу. Генерал-майор Елисеев понимал, что немцы хотят до предела сковать действия боевых кораблей и каботажных судов в районе Моонзунда. Они буквально нашпиговали минами Кассарский плес, расположенный между островами Сарема, Муху, Хиума и Вормси, проливы Муху-Вяйн и особенно Соэла-Вяйн, до которому выходят на боевое задание в Балтийское море подводные лодки, базирующиеся в бухте Трииги. Фактически ни одному большому кораблю нельзя уже было выйти с рейдов Моонзунда без предварительного траления фарватера.

Комендант БОБРа приказал весь тральный флот охраны водного района — ОВР — бросить на ликвидацию минной опасности, однако тральщиков было мало. Все чаще и чаще суда стали подрываться на немецких минах. Эта участь постигла и флагманский тральщик «Змей», только шести краснофлотцам из его экипажа удалось спастись. Елисеев попросил штаб Краснознаменного Балтийского флота выделить в его распоряжение тральные силы. Штаб флота смог послать коменданту БОБРа лишь 13-й дивизион малых катерных тральщиков под командованием капитана 3 ранга Басукова. Ну чем могли помочь тринадцать маленьких деревянных тихоходных КМТЩ, оснащенных старыми тралами, сразу же получившими в ОВРе название «москитного флота из дивизиона чертова дюжина»? Подрежут за день одну-две контактные мины, и все. Немецкие же самолеты на этом самом месте за одну ночь поставят десятки новых!

На следующий день все три звена 13-го дивизиона КМТЩ приступили к тралению фарватеров на Кассарском плесе. Для катерников началась изнурительная однообразная работа по очистке от фашистских мин проходов для советских судов. С восходом солнца и до темноты КМТЩ бороздили плес и только на два-три часа ночью заходили в Трииги, чтобы пополнить запасы воды и продовольствия и получить очередное задание на траление.

Как и предполагали в ОВРе, эффективность работы КМТЩ оказалась до обидного низкой: подсекались тралами одна-две мины за длинный летний день. Катерники и сами прекрасно понимали, что этого слишком мало. «Деревяшки» по своим конструктивным данным на большее оказались не способными.

— Трал бы нам другой. Как на больших тральщиках, — глядя на виляющие за кормой красные буйки трала, со вздохом произнес командир головного КМТЩ старшина 1-й статьи Агапов. — А нашему, — он еще глубже вздохнул, — нашему в обед сто лет.

Стоящий рядом на мостике командир 1-го звена старший лейтенант Овсянников не ответил. Надвинув на лоб козырек фуражки, прищуренными глазами он пристально смотрел на солнечные блики, беззаботно купающиеся в мелкой ряби поверхности плеса.

— Трал, говорите, старшина? — наконец отозвался Овсянников.

— Только от него все наши беды, товарищ командир.

— А если… ну, без трала…

Агапов недоверчиво покосился на командира звена.

— Как это… без трала? — недоверчиво переспросил он. — С помощью святого духа, что ли?!

— С помощью малой глубинной бомбы… — И Овсянников рассказал, что если, по его расчетам, в зависимости от глубины и хода катера точно определить длину бикфордова шнура, прикрепленного в качестве запала к глубинной бомбе, то подводный взрыв должен сорвать мину с минрепа и та всплывет на поверхность.

— Это же здорово, товарищи! — воскликнул рулевой-сигнальщик старшина 2-й статьи Константин Горбунов. — Так и донные мины можно уничтожить!

— Ты знаешь, сколько взрывчатки в фашистской донке? — спросил минер краснофлотец Солодков и сам же ответил: — До восьмисот килограммов! Если такая бабахнет за кормой, наш катер вверх полетит.

— А мы уйдем от места взрыва, — проговорил моторист Николай Горбунов, однофамилец рулевого-сигнальщика.

— На твоих-то маломощных моторах?.. В лучшие времена едва выжимал восемь узлов, а сейчас…

Овсянников, озорно подмигнув, повернулся к молчавшему командиру катера:

— Как, старшина, рискнем?

— Так ведь опасность какая, — повел плечами Агапов. — Ничтожная ошибка — и корм рыбам обеспечен…

— Волков бояться — в лес не ходить, — весело засмеялся Овсянников.

— Давайте экспериментировать, товарищ командир, — с нетерпением проговорил Константин Горбунов. — Я лично на сто процентов уверен в успехе!

— Раз экипаж «за», давайте пробовать…

Агапов дал команду минеру выбирать трал. Когда все было готово, он сам подал, командиру звена малую глубинную бомбу и бикфордов шнур. Овсянников долго возился с глубинкой, затем выпрямился, махнул Агапову:

— Всем на бак! И полный вперед!..

За кормой катера забил пенистый бурун. Выждав, когда КМТЩ набрал скорость, Овсянников сбросил глубинку в кипящий водоворот.

— Порядок на седой революционной Балтике!.. — подбодрил он старшин и краснофлотцев.

Глубинка взорвалась метрах в сорока от кормы катера. Вода взбугрилась белым пенистым султаном, донесся приглушенный звук. Когда пена улеглась, на поверхности заблестела оглушенная взрывом серебристая салака.

— Первый блин, как всегда, комом! — прокричал Овсянников. — А ну, давай вторую! — приказал он минеру Солодкову.

Вторая глубинная бомба вскинула пенистый бугор за кормой, тупо ударил в уши глухой знакомый звук. И вдруг радостный крик рулевого-сигнальщика Константина Горбунова:

— Есть, есть фашистская мина! Ура-а! — Он вытянул руку в сторону черного шара, покачивающегося на поверхности.

— С боевым счетом, старшина, — дружески похлопав по плечу командира катера, сказал довольный Овсянников. — Лиха беда начало…

Расстрелять всплывшую фашистскую мину уже не стоило труда. Николай Горбунов прильнул к прицелу пулемета и дал короткую очередь. Раздался грохот — и султан пенистой воды высоко поднялся вверх.

Ночью, вернувшись в Трииги, Овсянников разыскал на береговой базе командира дивизиона и доложил о результатах дневного траления. Басуков вначале не поверил, что маленькому катеру старшины 1-й статьи Агапова удалось вытралить целых семь мин.

— Вы лично видели все эти семь мин? — переспросил он командира 1-го звена.

— Лично!

— Как же это Агапову удалось?

— На золотую жилу, видно, напали, Николай Федорович, — улыбнулся Овсянников, не решаясь говорить о «подпольном» методе.

На другой день КМТЩ Агапова уничтожил шесть, а на следующий десять немецких мин.

— А ну, Дмитрий Анисимович, выкладывайте свой метод траления, — потребовал Басуков.

Овсянников рассмеялся:

— Да никакого особого метода и нет, Николай Федорович. Самый обыкновенный…

Близорукие карие глаза комдива через стекла роговых очков заинтересованно рассматривали командира 1-го звена.

— Значит, старым дедовским методом тралите? — допрашивал Басуков.

— Приходится…

— Тогда почему посты ВНОС доносят, что в вашем квадрате слышится в два раза больше взрывов, чем расстрелянных мин?

Вопрос был поставлен прямо, и Овсянников, поколебавшись, решил рассказать правду.

— Так вы же играете со смертью!

— Игра стоит, свеч, Николай Федорович. Мы же в четыре-пять раз больше уничтожаем немецких мин, — стоял на своем Овсянников.

Басуков молчал, потрясенный услышанным. Патом отпустил командира звена:

— Завтра опять на траление…

Овсянников задержался, робко спросил:

— Каким способом нам теперь тралить, товарищ капитан третьего ранга?

Басуков пожал плечами:

— Своим! Каким же еще…

— Спасибо, Николай Федорович!

— Завтра мы с флагманским минером ОВРа придем к вам и посмотрим на деле ваш метод, — сказал Басуков.

Через три дня траление вражеских мин с помощью малых глубинных бомб стало осуществляться всеми КМТЩ дивизиона, а еще через неделю его стали применять морские охотники и торпедные катера.

Десант на Рухну

Выход противника на западное побережье Эстонии создавал большую угрозу малочисленному гарнизону островов Моонзундского архипелага. Командование БОБРа ясно понимало теперь замысел гитлеровцев — рядом последовательных ударов из районов Виртсу и Хаапсалу уничтожить моонзундцев. Спешно были приняты все меры к укреплению восточного побережья островов Муху, Хиума и Вормси. На строительстве инженерных сооружений день и ночь работали воинские части и подразделения; им помогали местные жители. Сравнительно за короткий срок вдоль восточного берега протянулись проволочные заграждения, стрелковые окопы, местами противотанковые рвы и дзоты. Это в значительной степени усилило обороноспособность островов, и все же начальник штаба БОБРа понимал, что наспех сделанные земляные укрепления не могут выдержать длительной осады. Ему доносили и сейчас, что на отдельных участках строить укрепления приходилось заново: немецкие бомбардировщики периодически бомбили берег, сравнивая с землей вырытые окопы и ячейки. Охтинский приказывал строить вновь, и так каждый день. Раздумывая над планом обороны островов, он все больше и больше убеждался в целесообразности укреплять восточное побережье. Но для этого нужна ударная огневая сила — дальнобойные батареи. Правда, там строились на временных основаниях две береговые батареи, снятые с северо-западной части Саремы, но этого было недостаточно. Конечно, основную силу в обороне должны составлять людские резервы. А где их взять, Охтинский не знал. Части в гарнизоне не в силах были одни держать оборону такой огромной прибрежной полосы. Ждать помощи гарнизону тоже неоткуда. Фашистские войска рвались к Москве и Ленинграду. Нужно было использовать собственные силы, собрать их в единый кулак. Охтинский вместе с начальником политотдела Копновым и начальником снабжения Фроловым сформировали из личного состава кораблей батальон моряков, из местного населения — эстонский оперативный батальон и инженерную роту, из других частей и воинских учреждений — кавалерийскую группу в 300 сабель и велосипедную роту. Последней была создана отдельная пулеметная рота из краснофлотцев роты аэродромного обслуживания.

Подписав у командира приказ, Охтинский направился в крепость, где находились новые части и подразделения. От здания штаба он не спеша пошел по узкой улочке, с наслаждением подставляя усталое лицо свежему морскому ветру. Улочка уперлась в тенистую липовую аллею городского парка. Около парка полукругом расположились коттеджи, в них когда-то отдыхали туристы многих стран мира. В центре парка — крепость и замок. Сплошные ряды многовековых лип плотным кольцом окружили их, и, только миновав узкий мостик через сухой крепостной ров, можно увидеть сравнительно большую территорию крепости, над которой величественно возвышалась замшелая каменная громада — древний замок.

Охтинский подошел к бойцам, в окружении которых стояли Муй, Копнов и Фролов. Первым его заметил Фролов.

— Все готово, товарищ подполковник. Снаряжение получено полностью, — доложил он.

Охтинский собрал командиров и комиссаров вновь сформированных частей и зачитал им приказ коменданта. Батальон моряков, эстонский оперативный батальон, инженерная рота и отдельная пулеметная рота моряков направлялись на восточное побережье острова Сарема, а кавалерийская группа и велосипедная рота оставались в резерве командования БОБРа.

— Помните, товарищи, вы не должны допустить высадки фашистского десанта на наши советские острова, — наставлял на прощание Копнов. — От вашей решительности будет зависеть надежность нашей круговой обороны. Бейте фашистов на земле, на воде и в воздухе!

Командиры и комиссары разошлись по своим частям. Муй вместе с командиром оперативного батальона капитаном Ковтуном ушел к эстонцам. Остался лишь командир инженерной роты лейтенант Савватеев, явно удрученный новым назначением. Его рота оказалась многонациональной. В ней были эстонцы, латыши, литовцы и даже норвежцы, но никто из них не говорил по-русски. Правда, все они хорошо знали эстонский язык, но Савватеева это мало утешало.

— Я же совершенно не знаю эстонского языка, — пожаловался он Охтинскому.

— Тэрэ, ятайга знаете? — спросил Охтинский.

— Здравствуй, прощай. Всем известно.

— Для начала и два слова по-эстонски неплохо знать, — улыбнулся Охтинский.

— Я серьезно, товарищ подполковник, — обиделся Савватеев.

— Думаете, капитану Ковтуну легче? У него батальон!

— Не кипятитесь, товарищ лейтенант. Завтра политрук Троль к вам придет. Эстонец по национальности. Стоящий парень, — успокоил молодого командира роты Копнов.

Савватеев ушел к своей роте. Копнов, Охтинский и Фролов направились в штаб.

— Большое дело сделали, — облегченно произнес Фролов.

— Да, — согласился Копнов и, помолчав, добавил: — Еще бы десять раз по стольку.

На рассвете 15 июля фашистские бомбардировщики нанесли массированный удар по островному аэродрому Кагул, на котором базировалась 12-я Краснознаменная отдельная истребительная авиационная эскадрилья майора Кудрявцева. К летчикам тут же выехал начальник политотдела Копнов, намереваясь на месте узнать результаты вражеской бомбардировки.

— Впустую бомбили фашисты, — сказал Кудрявцев. — Мы их перехитрили…

Эскадрилья не пострадала: самолеты были надежно замаскированы в лесу. Зато досталось грунтовой взлетной полосе, буквально вспаханной разрывами бомб.

— Зенитчики — молодцы: взяли весь огонь на себя, — пояснил Кудрявцев. — Им и досталось…

Копнов приехал на зенитную батарею, обеспечивающую прикрытие аэродрома с воздуха. Потери у зенитчиков оказались серьезными, хотя они и сбили один и повредили два фашистских бомбардировщика. Одна из бомб угодила в третье орудие, погибли восемь человек, шестеро тяжело ранены, в том числе и помощник командира батареи. Это были самые большие потери в островном гарнизоне от налета вражеской авиации.

Возвратился Копнов во второй половине дня, намереваясь обо всем доложить коменданту БОБРа. Генерал находился в штабе — последнее время он редко бывал на ФКП. Доклад начальника политотдела он выслушал внимательно.

— Зенитчики дрались геройски, товарищ генерал, — сказал Копнов. — Газета «На страже» посвятит целую полосу их подвигу. Если бы еще послать им поздравительную телеграмму за вашей подписью.

— Да-да! Составьте текст, я подпишу, — охотно согласился Елисеев. Подвиг зенитчиков взволновал его, и он торопливо зашагал по кабинету. — Обстановка для гарнизона островов усложняется с каждым днем, — заговорил он. — Хотя с точки зрения организации нашей обороны, расстановки сил и средств положение на островах уже стабилизировалось. — Вдруг он остановился посреди кабинета и спросил: — Начпо, вы давно на политработе?

— Я кадровый партийный работник, Алексей Борисович. Начинал с секретаря комсомольской ячейки в своем родном селе Ново-Дубровка. Был секретарем комсомольской организации танкового батальона, потом стрелкового полка, политруком артиллерийской батареи, военкомом разведдивизиона и, наконец, помощником начальника политотдела дивизии по комсомольской работе. Все время на партийной работе.

— Вы действительно кадровый работник, Лаврентий Егорович! — произнес довольный Елисеев. — Прошли все стадии партийной работы в гражданских условиях и в армии. Это очень хорошо. — Он вернулся к своему столу, потрогал рукой спинку мягкого кресла и улыбнулся: — А я ведь в этом самом кабинете во второй раз. Да. Помню, как в шестнадцатом в роли обвиняемого — за революционную деятельность среди матросов — стоял навытяжку перед командующим обороной островов. А сейчас вот сам тут командующий…

Беседу прервал внезапно вошедший начальник особого отдела БОБРа старший политрук Павловский.

— Нашли наконец виновников, товарищ генерал! — сообщил он. — Пособники фашистов — местные кайтселиты на острове Рухну обезоружили восемь краснофлотцев поста СНИС. Радиостанция и код попали в их руки…

Начиная примерно с 10 июля немецкие самолеты буквально в считанные минуты обнаруживали военные корабли и вспомогательные суда, выходившие из Моонзунда в море. В штабе и политотделе БОБРа недоумевали о такой осведомленности фашистских летчиков, ведь оповещение о выходе кораблей передавалось специальным кодом, который знал строго определенный круг лиц, в том числе и радисты постов СНИС — службы наблюдения и связи и постов ВНОС — воздушного наблюдения, оповещения и связи. Для коменданта еще тогда было ясно, что кто-то сумел завладеть кодом и расшифрованные оповещения передавал гитлеровцам. Елисеев приказал принять все меры и разыскать предателя, обнаружить его радиостанцию, однако поиски на Сареме, Муху и Хиуме не дали никаких результатов. И вот только сейчас стало известно о нападении кайтселитов на пост СНИС.

— Долго же они работали под наших радистов. Надо усилить бдительность на постах СНИС и ВНОС!

— Завтра же я побываю на многих постах, — пообещал Копнов, понимая, что сказанное комендантом относится и к политотделу.

— Правильно, начпо. Возьмите посты на себя, — согласился генерал.

Случай на Рухну заставил его по-новому оценить остров, расположенный в северо-западной части Рижского залива. В самом деле, не использовать ли его в качестве опорного пункта на подходе к Сареме? К тому же если на Рухну поставить хотя бы на временных основаниях 130-миллиметровую береговую батарею, то фашистским кораблям не пройти будет по Рижскому заливу, и особенно около латвийского берега.

Елисеев приказал штабу разработать план захвата Рухну. Через два дня Охтинский представил генералу разработанный план. Решено было вначале высадить на острове десант в составе стрелковой роты инженерного, понтонного взводов и группы эстонского истребительного батальона. В дальнейшем, после подготовки оснований, переправить туда трехорудийную береговую батарею.

Старшина Егорычев получил приказ от майора Навагина отправиться со своим взводом в бухту Кейгусте для обеспечения высадки десанта на Рухну.

— Я же говорил вам, что придется заниматься понтонами, — сказал он. — И не один раз. Вот увидите.

К вечеру понтонный взвод 10-й отдельной саперной роты был уже в Кейгусте. У пирса стояла десантная флотилия. Егорычев увидел самоходную баржу, два буксира, четыре катера и тральщик. Возле них суетились красноармейцы, загружая трюмы боеприпасами, оружием и продуктами.

С моря доносился грохот волн, ударявшихся о берег: в Рижском заливе бушевал шторм. Свирепый, порывистый ветер гнал на берег низкие, тяжелые тучи, гнул к земле вершины тонких деревьев. Пошел дождь. Вскоре он превратился в ливень и скрыл от глаз бурлящий залив.

— Погодка сегодня! Не иначе, сам сатана разгулялся! — пробасил сержант Ходак. — В море вывернет наизнанку и все кишки смотает в клубок.

— На флоте говорят: вода моряка не боится. Главное — работа. Быстро проверить резиновые лодки и погрузить их на корабли, — распорядился Егорычев, с симпатией глядя на молодых саперов.

Саперы обследовали резиновые лодки и водрузили их на палубы судов. Егорычев сам крепил их тросом, чтобы при переходе волны не смыли за борт.

Выход из Кейгусте затягивался, думали, к ночи шторм поутихнет. Но ветер не ослабевал, с залива доносился монотонный шум прибоя. Летняя ночь коротка, но ведь только ночью может незаметно пройти отряд кораблей. В полночь загудели моторы и суда стали покидать тихую бухточку. Егорычев с половиной саперов шел на головном тральщике, остальные разместились на самоходной барже. Едва вышли из закрытой бухты, как тральщик атаковали шеренги крутых волн, обрушивая на него десятки тонн воды. Палуба то уходила из-под ног, то валилась набок: приходилось цепко держаться, чтобы не стукнуться о перегородки. К тому же в маленьком кубрике, до отказа набитом саперами, жарко и душно. Кое-кто уже прижимал носовой платок к губам, сдерживая подступавшую тошноту.

— Считайте, первый виток из кишок сделан, — пробасил Ходак. Самого его, плечистого, коренастого, не брала никакая морская болезнь.

— А сколько их будет всего? — спросил молодой сапер.

— Полный клубок. Правда, к тому времени мы уже успеем прийти на Рухну.

— Чтобы рухнул этот остров Рухну!

— Для того мы туда и идем.

Слушая разговор саперов, Егорычев думал о своем, вспоминал нелегкую службу на островах…

Два года назад его с понтонным взводом послали в Эстонию. На Кронштадтском рейде саперов посадили на теплоход «Луга», и через день они уже сошли на берег в эстонском порту Палдиски. Вместе с ними на теплоходе шел личный состав будущей 315-й башенной береговой батареи. Там Егорычев познакомился с капитаном Стебелем, с которым потом на Менту довелось долгое время жить в одном доме.

В Палдиски перед саперами была поставлена первая задача — переправить орудия береговой батареи на остров Вяйке-Пакри. В распоряжении Егорычева понтонов не было. Имелся лишь парк надувных резиновых лодок, каждая из которых могла поднять отделение краснофлотцев с полным боевым снаряжением. А Охтинский и Навагин торопили с переправкой батареи. Тогда Егорычев предложил сделать девятилодочный паром; по его расчетам, он должен был выдержать одно орудие весом более четырнадцати тонн. Начальник инженерной службы одобрил идею командира понтонного взвода, самодельный паром был построен, и на нем батарею переправили на Вяйке-Пакри. Позднее, в 1940 году, тем же способом взвод Егорычева переправил все береговые батареи на Сарему и Хиуму. Летом этого же года в Менту была сформирована 10-я отдельная саперная рота, куда вошел и понтонный взвод. Саперы получили новую задачу — строить 315-ю башенную береговую батарею. У Егорычева к тому времени закончился срок действительной службы, он собирался ехать домой — хотелось продолжить прерванную учебу в техникуме. Неожиданно его пригласил к себе подполковник Охтинский и предложил остаться на сверхсрочную службу.

— Обстановка напряженная, сами знаете. А нам специалисты нужны, — объяснил Охтинский. — Хотите старшиной батареи к капитану Стебелю или командиром понтонного взвода? — предложил он. — Выбирайте!

Егорычев выбрал свой же понтонный взвод.

— Правильно! — одобрил Охтинский. — В саперной роте комсостава мало. А вы знающий специалист. В следующем году осенью пошлем вас учиться на курсы, — пообещал он. Но обещанию начальника штаба БОБРа не суждено было сбыться: началась война. В тот тихий, теплый вечер — а Егорычев его запомнит на всю жизнь — в клубе после кино начались танцы. Там он встретил Людмилу Побус. Они долго танцевали, смешно разговаривая на полурусском, полуэстонском языке. Перед отбоем он ушел из клуба, чтобы проверить своих саперов. На обратном пути нарвал огромный букет белой сирени и вышел на дорогу, ведущую от клуба к хутору Побусов. Людмила шла одна. Смущенный Егорычев протянул ей сирень.

— Спасибо, — произнесла Людмила и прижала букет к груди.

— Я провожу вас до дому, добро? — предложил Егорычев.

— Добро, — по слогам произнесла Людмила незнакомое ей слово.

Они медленно шли к деревянному дому Побусов, окруженному зеленой стеной деревьев. Договорились днем встретиться и пойти на берег Рижского залива. Егорычеву хотелось взять руку девушки, но смелости не хватало.

— Гриша, скорее в роту! Скорее! Боевая тревога!.. — услышал он голос старшины сверхсрочной службы Галеева, казначея роты, с которым жил в одной комнате.

Обернулся на голос — Галеев ехал на велосипеде.

— Боевая тревога, понимаешь?! — крикнул Галеев и быстро скрылся в темноте в направлении дома, где жил политрук роты Буковский.

Слова «боевая тревога» настолько были неожиданными для Егорычева, что он, даже не простившись с девушкой, побежал в роту. Удивленная Людмила осталась одна. А рано утром саперов на машинах отправили в Курессаре, и с тех пор он ни разу не был в Менту, но часто вспоминал Людмилу…

В кубрик по отвесному трапу скатился краснофлотец.

— Приготовиться к высадке десанта! — передал он приказание командира.

— Всем наверх! — в свою очередь распорядился Егорычев и за краснофлотцем поднялся на палубу.

Наступило раннее, не по-летнему хмурое утро. Небо сплошь покрыто серыми облаками. Ветер несколько стих, но волны по-прежнему кидали тральщик из стороны в сторону. Впереди огромной шапкой возвышался остров Рухну, отчетливо виднелся высокий маяк. Десантный отряд заходил с подветренной стороны, качать стало меньше. Вскоре тральщик лег в дрейф, опасаясь подходить к берегу.

— Лодки на воду! — приказал Егорычев, и саперы принялись за дело. В первую же спущенную лодку сел сержант Ходак, к нему стали садиться красноармейцы из стрелковой роты. Началась пересадка десанта на лодки и с буксиров, катеров и баржи.

— Пошел, товарищ старшина! — крикнул Ходак и включил подвесной мотор.

— Давай!

Лодка, до отказа наполненная красноармейцами, отошла от тральщика и закачалась на волнах. Готовилась отойти и вторая лодка, как вдруг привычный шум прибоя разрезал мощный гул моторов и из-за зеленой шапки Рухну вывалилось около десятка немецких самолетов.

— По фашистам огонь! — скомандовал командир тральщика.

Резко захлопали две пушки тральщика, встречая самолеты врага. Первый самолет пронесся над самым кораблем и сбросил две бомбы. Кормовая пушка замолчала. Егорычев оглянулся и увидел лежащего на палубе краснофлотца; из правого виска его текла кровь. Не раздумывая, он бросился к пушке, зарядил ее и взялся за клевант, но не успел произвести выстрел, как возле борта мгновенно выросли два пенистых султана воды, поднятые разорвавшимися бомбами. Егорычева подняло вверх и бросило в водоворот…

Очнулся он от горько-соленой воды, попавшей в рот. Спасательный пояс, надетый заранее, удерживал его на воде. Тральщик, отбиваясь от самолетов, маневрировал возле острова. К песчаному берегу подходили лодки с десантом. «Значит, высаживаются все же наши», — облегченно подумал Егорычев и поплыл к острову. Он не выпускал из виду головную лодку сержанта Ходака. Вот она уже совсем рядом с отмелью. И тут с берега ударил станковый пулемет. С лодки тотчас же полетели гранаты, пулемет умолк. Десантники соскочили в воду и устремились на остров. Кайтселиты, отстреливаясь, отступали в лес.

Егорычев с трудом доплыл до песчаной отмели, подняться уже не было сил. Болела правая нога. Должно быть, он обо что-то ударился, когда взрывной волной его выбросило с тральщика. Подбежал Ходак и вытащил командира взвода на берег.

— Я думал, вы на тральщике, товарищ старшина, — гудел над ухом Ходак. — А вы купаться вздумали. Остров наш. Саперы не подкачали.

— Все целы?

— В полном составе. Не считая двух раненых.

«Легко отделались, — подумал Егорычев. — Да и корабли десанта особо не пострадали».

Вечером начальник гарнизона Рухну лейтенант Сашков собрал у маяка командиров подразделений на совещание. Он объяснил задачу каждому подразделению и распределил между ними участки обороны побережья в случае высадки немецкого десанта на остров. Командарм поднялись на смотровую площадку металлического маяка, откуда открывался вид на весь сравнительно небольшой остров, прикрытый сверху зеленой шапкой леса.

— Мы будем драться на этой советской земле. Отступать нам некуда, сами видите, — твердо сказал Сашков. — Поэтому каждый метр должен быть неприступен для врага.

Саперам был отведен для обороны тот участок, на котором высадился десант.

— В первую очередь замаскировать лодки и спрятать взрывчатку, — распорядился Егорычев.

Саперы перетащили резиновые лодки в лес, замаскировали их ветвями. В вырытую яму они сложили взрывчатку.

— Завтра с утра примемся за окопы, — предупредил Егорычев саперов, укладывавшихся спать в натянутых палатках.

Следующий день ушел на рытье окопов и стрелковых ячеек.

— Минное бы поле соорудить, товарищ старшина, — предложил Ходак. — Поставить бы с десяток фугасов. Сунется фашистская посудина к берегу — и поминай как звали.

— Добро! — согласился Егорычев.

Ходак взял с собой двоих саперов и, насколько позволяла глубина, поставил десять подводных фугасов вдоль берега.

— Поймаем фашистскую рыбку, вот увидите, — твердил он своим помощникам.

Поздно вечером с Саремы пришел торпедный катер, на котором прибыл инженер для руководства строительством огневой позиции береговой батареи. Обратно лейтенант Сашков отправлял на катере кайтселитов, обезвреженных группой эстонского истребительного батальона.

Все последующие дни с раннего утра и до позднего вечера саперы строили дальномерную вышку для береговой батареи, а инженерный взвод сооружал основания под орудия. Когда уже было почти все готово, пришла неожиданная весть: орудия, погруженные на буксир, потоплены немецкими самолетами при переходе.

— Выходит, вся наша работа вылетела в трубу! — упал духом сержант Ходак. — А может, новые орудия пришлют, а? — с надеждой спросил он Егорычева.

— Не пришлют. Нет их больше, орудий. Остров Муху надо укреплять. В Виртсу немцы.

— Что же нам делать здесь?!

— Только не сидеть сложа руки. Будем укреплять полосу обороны.

Егорычев заставил саперов углублять окопы, укреплять их бревнами, строить ходы сообщения и землянки. Возможно, долго им придется оборонять Рухну, вот тогда все это и пригодится!

Неожиданно к их участку подошли три немецких торпедных катера.

— Начинается, — кивнул Егорычев на катера, которые опасливо подходили к берегу.

— Давайте, голубчики, давайте… спешите, — манил их Ходак. — Еще поближе… Так. Чуточку еще. Наш фугасик ждет вас не дождется…

Катера вдруг открыли огонь из автоматических пушек и крупнокалиберных пулеметов. Снаряды врезались в брустверы окопов и с грохотом разбрасывали землю с осколками. Над головами свистели пули, впиваясь в стволы деревьев.

— Ну, еще ближе подходите, дьяволы! — кричал расходившийся Ходак. — Не бойтесь же. Мы же пока не стреляем!.. — уговаривал он, налаживая свой ручной пулемет.

Но катера так же неожиданно прекратили стрельбу и, развернувшись, ушли в сторону Пярну.

— Удрали, сволочи! Даже выстрелить ни разу не дали! — ругался Ходак.

Ежедневно утром и вечером, точно по расписанию, на Рухну прилетал немецкий самолет-разведчик. Обычно он долго летал, над островом, порой переходил в бреющий полет и под конец наугад обстреливал берег. Все в гарнизоне уже настолько привыкли к знакомому разведчику, что мало обращали на него внимания. И лишь один Ходак не мог мириться с этим.

— Зенитку бы нам хоть одну. Враз бы подрезали крылышки. Ведь обнаглел, стервец! Погоди, ты у меня долетаешься, — говорил он обычно.

Сержант сходил в деревню и прикатил оттуда деревянное колесо от телеги.

— Ты что надумал? — поинтересовался Егорычев.

— Хочу угостить фашиста саперным способом.

Ходак вбил в землю кол, надел на него колесо и прикрепил к нему ручной пулемет Дегтярева. Стоя во весь рост, он мог теперь вращать колесо по кругу и поднимать пулемет в зенит.

— Пусть сунется, угостим.

Вечером прилетел разведчик. Все с нетерпением ждали, что получится из затеи сержанта. Немецкий самолет, как обычно, низко летел вдоль береговой черты. Ходак весь напрягся, поджидая разведчика. Самолет сделал круг и пошел прямо на установку сержанта. Ходак вел мушку пулемета за разведчиком и, когда тот находился метрах в пятидесяти от берега, нажал на спусковой крючок.

— Получай саперным способом!

Раздалась длинная очередь. И почти тут же из хвоста самолета потянулся шлейф дыма. Разведчик взмыл вверх, потом, клюнув носом, резко пошел вниз и на глазах саперов врезался в воду.

— Ура! Ура! — разнеслось по окопам, и на берег выбежали обрадованные саперы. Они схватили отбивавшегося сержанта и стали качать.

— Долетался, гад… Я же не зря говорил, — басил довольный Ходак.

Поздравить сержанта пришел начальник гарнизона. Он долго тряс руку Ходаку, дружески хлопал его по плечу.

— Хоть не с пустыми руками вернемся на Сарему.

— Разве мы уходим отсюда, товарищ лейтенант? — спросил Ходак.

— Уходим. Получен приказ вернуться в Кейгусте…

В полночь за гарнизоном Рухну пришли те же суда, что и высаживали десант на остров. Погрузку производили в темноте, и с рассветом корабли отошли от острова, взяв курс на север, к Кейгусте. Егорычев с отделением саперов шел на головном тральщике, Остальные семнадцать человек из его взвода во главе с сержантом Ходаком шли на самоходной барже. Вместе с ними находился и инженерный взвод.

За кормой быстро растаяла обрамленная кружевным прибоем желтая полоса песчаного берега, она слилась с лесом. Вскоре и лес, постепенно сужаясь, растянулся темной ниточкой; Рухну угадывался лишь по тонкому, как спичка, маяку. С ходового мостика тральщика Егорычев долго смотрел на лениво колышущуюся синевато-серую воду. На небольших волнах то и дело появлялись белые шапки и тут же бесследно исчезали, чтобы появиться снова, но уже в другом месте. И так без конца…

Егорычев думал о скорой встрече с друзьями. Втайне он надеялся, что удастся побывать в Менту, тогда можно будет навестить Людмилу. Не забыла ли она его? Ведь они всего один раз встретились…

Солнце уже давно оторвалось от воды и начало свой восход к зениту, когда корабли подходили к Кейгусте. И тут случилось, непредвиденное: из-за леса выскочили три вражеских бомбардировщика и стремглав атаковали суда с десантом. Не успели тральщики и катера открыть огонь, как в воде стали рваться бомбы. Раздался один мощный взрыв, второй, третий… Егорычев оглянулся и не поверил своим глазам: объятая пламенем самоходная баржа, на которой были его саперы, медленно оседала в воду. Один из бомбардировщиков сделал новый заход. Взрыв разметал горевшие обломки баржи по заливу. Как ни всматривался Егорычев, ни тер кулаками слезящиеся глаза, на поверхности не было ни одного человека.

Тральщик и катера стреляли по немецким самолетам не переставая. Егорычев не слышал ни шума моторов бомбардировщиков, ни трескотни крупнокалиберных пулеметов, ни частого уханья пушек: его внимание было обращено на то место, где только что была баржа.

— Огонь! Огонь! — исступленно кричал он, заглушая боль в сердце.

Флотский закон

Со смотровой площадки маяка Сырве отчетливо просматривался весь Ирбенский пролив. Простым глазом был виден приплюснутый к воде латвийский берег. Он уходил вправо, к Вентспилсу, и терялся в серо-сизом налете дымки.

— Не зря «юнкерсы» сегодня дважды бомбили нас, — проговорил Стебель. Ему только что позвонил капитал Харламов и сообщил о движении конвоя в Ригу. Управлять огнем батареи он решил с маяка, откуда лучше виден весь Ирбенский пролив.

В бинокль Стебель старался разглядеть немецкие корабли, но ничего не было видно: мешала колеблющаяся полоса марева.

Корабли приближались к Ирбенскому проливу медленно. Нетрудно было догадаться, что среди них есть и громоздкие транспорты, на которых обычно доставляются в Ригу войска и техника. Вскоре в стереотрубу начали проясняться силуэты головного миноносца, огромного транспорта и концевого миноносца. Корабли шли в кильватерной колонне, прижимаясь к латвийскому берегу.

Слева, из-за леса, показались четыре быстро движущиеся точки, сзади которых отчетливо виднелись пенистые буруны.

— Будем действовать совместно с торпедными катерами капитан-лейтенанта Осипова, — передал Стебель по трансляции на все боевые посты.

Катера между тем вышли в Ирбенский пролив и устремились в Балтийское море. 315-я батарея должна была обеспечить атаку «морской кавалерии». Но торпедные катера, не видя фашистских кораблей, уклонились вправо.

— Куда идут! Левее нужно, — не выдержал приехавший на маяк Беляков.

Стебель некоторое время напряженно наблюдал за движением катеров и конвоя противника, потом передал по телефону команду:

— К бою! Стрелять будет только правое орудие первой башни!..

Стебель запросил у дальномерщиков расстояние до торпедных катеров, изменил его на 20 кабельтовых в сторону конвоя и скомандовал:

— Залп!

Бой начала башенная береговая батарея необычной стрельбой по чистому морю. Хрустальный фонтан воды вырос слева от торпедных катеров и, сверкнув на солнце, рассыпался на поверхности воды. Торпедные катера засекли всплеск и повернули на юго-запад. Второй всплеск вырос впереди них, несколько левее курса, третий — совсем близко к вражескому конвою. Стебель наводил катера на корабли. «Молодец», — одобрил про себя Беляков действия командира батареи.

К этому времени конвой уже подходил к Ирбенскому проливу. Тут его наконец заметили торпедные катера Осипова и стремительно пошли на сближение. С маяка были видны лишь четыре пенистых бугорка, которые катились по зеркальной воде, приближаясь к немецким кораблям.

Оба миноносца опоясались огненным кольцом залпов и обрушили всю мощь огня на приближающиеся катера. С маяка была хорошо видна дерзкая атака осиповской четверки, но Стебель боялся, что ей не прорваться через то и дело вырастающую стену всплесков. Переносить огонь на миноносцы сейчас было бессмысленно. К тому же левый катер неожиданно круто развернулся на девяносто градусов, оставляя за собой тягучий шлейф белого дыма, понесся вправо и скрыл от огня атакующую тройку. В следующее мгновение катера юркнули в дымзавесу, а над головным миноносцем поднялся гигантский столб воды, огня и дыма. Эхо донесло до маяка звук взрыва торпеды. Миноносец прекратил огонь и начал неуклюже разворачиваться к транспорту. Из полосы дыма вынырнула тройка катеров и ринулась на подбитый миноносец.

— Что делают катерники, куда стреляют! — разозлился Стебель. — По транспорту надо!..

Беляков недоуменно пожал плечами, понимая тревогу командира батареи: ведь транспорт с войсками и вооружением — главная цель, а не его охрана.

После торпедного залпа тройка катеров развернулась и скрылась в расползавшейся дымзавесе, а катер-дымзавесчик, сделав круг, прорезал свою же завесу и опять — уже во второй раз! — торпедировал миноносец.

— Ослепли, что ли, черти? — выругался Стебель. — Что прилипли к миноносцу! — От волнения его лицо раскраснелось, покрылось каплями пота. Рывком он расстегнул крючки на воротнике кителя и нетерпеливо скомандовал: — К бою! По транспорту…

Но торпедные катера опередили его. Поняв свою оплошность, они снова повернули к конвою. Два из них легли на курс атаки, а третий, вырвавшись вперед, поставил дымзавесу, оградив товарищей от артиллерийского огня концевого миноносца. Над транспортом поднялся долгожданный столб воды. Одна из торпед достигла цели. Корабль окутался дымом.

— То-то же! — радостно воскликнул Стебель. — Видел, комиссар, а?

Улыбаясь, Беляков закивал головой. Теперь основная задача выполнена. Вся четверка торпедных катеров Осипова благополучно возвращалась на базу. Только подбитый транспорт, окутавшись дымом, почему-то никак не хотел тонуть.

— Держится все еще, — показал Беляков командиру батареи.

— Поможем! — весело ухмыльнулся Стебель, и маяк точно колыхнуло от мощного залпа четырех дальнобойных орудий. Два всплеска выросли возле транспорта, остальных не было видно из-за дыма.

— Накрытие!

Вскоре дымное облако начало уменьшаться, редеть, а когда рассеялось совсем, то с маяка Сырве увидели уходящий на запад вражеский миноносец. На буксире он уводил в открытое море своего собрата, торпедированного советскими катерами.

— Не пропустили все же мы их в Ригу! — радовался Беляков. — Знай наших!..

Вечером, когда командир и военком по обычаю обходили боевые посты, до них донесся звук баяна. Играли возле второй башни, и они невольно повернули туда.

— Слышите, Александр Моисеевич, слышите? — насторожился Беляков. — Ведь слова-то новые!

Стебель остановился, прислушался:

— В самом деле…

— Вот оно, продолжение старой песни о Церельской батарее.

Пел негромкий задушевный голос:

И снова война маяки погасила,

И снова пришли к нам враги,

Но в наших руках небывалые силы,

Наш остров давно стал другим.

Кровавых бандитов громят батареи, —

Немало подбито судов!

И с грозным жужжаньем над островом реют

Отряды морских «ястребков».

К солисту все смелее и смелее стали подключаться голоса краснофлотцев второй башни. Теперь уже пел стройный хор. Песня, казалось, охватила всю батарею, и не было на ней ни одного краснофлотца или командира, которых бы не тронули за душу эти простые и близкие слова:

Врагу к нам на Эзель вовек не пробраться,

На берег живым не ступить, —

Как люди Цереля умеем мы драться,

Фашистскую нечисть громить.

И штык, и граната, и дробь автомата,

И верный наш друг пулемет

Помогут бандитов отбросить обратно,

Списать навсегда их в расход.

Стебель и Беляков подошли к группе краснофлотцев и дружно подхватили припев:

Так грянем же песню про славный наш остров,

Про славный народ островной!

Пусть вечно наш остров

Надежным форпостом

Страны охраняет покой!

…В первые дни службы в дивизионе «Чертова дюжина» старший лейтенант Овсянников пал было духом. То ли дело торпедный катер, куда он должен был пойти, мощное оружие, скорость! А эти маленькие «деревяшки» беззащитны даже от обычного огнестрельного оружия. Скорость — черепашья.. Вооружение слабенькое. Даже нет обыкновенной рации! Связь можно держать лишь визуальную, с помощью сигнальщика.

Однако после того как дивизион приступил к боевому тралению, мнение о катерах Овсянников резко изменил. КМТЩ охраняли рейды и фарватеры от минной опасности, несли патрульную службу, являлись посыльными судами, осуществляли связь с разбросанными по побережью постами СНИС и ВНОС, высаживали десанты. Теперь уже казалось невероятным, что до сих пор ОВР обходился без этих вездесущих маленьких суденышек.

Волновала лишь беззащитность катеров. Один пулемет «максим» на корме! И Овсянников решил вначале увеличить огневую мощь своего звена. На бак он распорядился поставить еще по станковому пулемету, которые снимали с разбитых немецкой авиацией судов. Теперь, когда плотность огня удвоилась, нужно было подумать а о живучести. На складе береговой базы Овсянников раздобыл броневые листы и распорядился укрыть ими палубу над бензобаками и машинным отделением, ходовую рубку и борта. К двум станковым пулеметам были приделаны щиты. Так появилась в ОВРе новая «броневая эскадра».

Поразмыслив, Овсянников приказал своему звену срубить мачты. КМТЩ, осевшие под грузом броневых листов, стали чем-то напоминать торпедные катера. В первые дни посты ВНОС даже принимали их за неизвестные до сих пор катера противника, пока не уяснили, что это «броневая эскадра» из дивизиона «Чертова дюжина». Да и гитлеровцы были немало удивлены появлением у гарнизона Моонзунда новых катеров и потому усиленно искали с ними встречи.

Такая встреча состоялась в конце июля. Головному катеру 1-го звена было приказано выйти из Трииги на остров Хиума к пристани Хальтерма, забрать там флагманских специалистов ОВРа и вернуться.

Вышли во второй половине дня. Кассарский плес был пустынен. В прозрачном небе не видно ни одного вражеского самолета-разведчика, обычно высматривающего советские корабли, идущие из Таллина на Моонзунд. Прошли уже почти половину пути, на горизонте чисто. Овсянников спустился в кубрик, всецело положившись на опытного командира КМТЩ старшину 1-й статьи Агапова. Но его снова попросили наверх. Сигнальщик-рулевой Константин Горбунов заметил справа по борту быстро движущееся маленькое судно. Овсянников поднес к глазам бинокль. Действительно, наперерез курсу КМТЩ на полной скорости шел быстроходный катер. Акватория между островами Сарема, Муху, Хиума и Вормси контролировалась советскими кораблями. Чей же это корабль? По всему видно — немецкий. На всякий случай Овсянников решил запросить позывные.

Константин Горбунов, передав руль Агапову, замахал сигнальными флажками.

— Пулеметы и глубинные бомбы изготовить к бою! — приказал командир звена.

Из машинного отделения выскочил моторист Николай Горбунов и встал у носового пулемета. Кормовой пулемет и глубинные бомбы готовил минер Солодков.

— Не отвечает, товарищ командир! — доложил сигнальщик. — Явно фашистский. И прет на нас.

Овсянникову и самому было ясно, что катер немецкий. Поединок предстоял неравный: на стороне противника огромное преимущество в скорости и вооружении.

С фашистского катера полились огненные струи: открыл огонь крупнокалиберный пулемет. Подставлять борт опасно, уйти невозможно: немцы их просто расстреляют. Оставалось единственное — принять бой.

— Право на борт! — приказал Овсянников.

Агапов резко положил руль вправо, не понимая еще замысла старшего лейтенанта, и, когда катер силой инерции стал заваливаться левым бортом, услышал твердый, уверенный голос командира звена:

— Дадим бой на контркурсах!

Да, это было, пожалуй, единственное правильное решение — идти «рог в рог». У кого быстрее сдадут нервы?! Ведь возможен и таран.

— Ну что, братцы пулеметчики, проверим у фрицев паспорта? — весело, с задором спросил Овсянников.

— Можно отправить их к праотцам, — ответил Николай Горбунов.

— Открыть огонь по пулеметчику и ходовой рубке!

Оба пулемета КМТЩ короткими очередями стали обстреливать вражеский катер, с которого, не переставая, бил крупнокалиберный пулемет. Овсянников наблюдал в бинокль. Собственно, и простым глазом уже хорошо был виден приближающийся фашистский катер. С каждой секундой расстояние сокращалось. «Ну, кто кого?!»

Первыми не выдержали гитлеровцы, их катер вдруг резко сбавил ход, стал разворачиваться.

— Молодцы, пулеметчики! — обрадовался командир звена. — Заставили драпать!.. А теперь давай назад. Все равно не догоним. Лево на борт!

Накренившись, КМТЩ развернулся и стал уходить к острову Хиума. Гитлеровцы, видя отступление советских моряков, вновь осмелели и устремились в погоню. Преимущество хода на их стороне. Главное не дать КМТЩ развернуться.

Овсянников и не думал больше разворачиваться. Повторять маневр уже нельзя, да просто и не успеть уже.

— Ах, черти полосатые, в кошки-мышки поиграть вздумали? — ругался он. — Давай-давай… потягаемся…

Немецкий катер легко догонял тихоходный КМТЩ. Он даже прекратил огонь, должно быть надеясь захватить советское судно в плен. Овсянников, сосредоточившись, внимательно следил за действиями врага. В уме он прикидывал уменьшающееся расстояние.

— Пошел! — махнул он рукой минеру, и тот скатил в бурлящую за кормой воду глубинную бомбу.

Еще два взмаха руки — две другие упали за корму. При первом же взрыве немецкий катер резко сбавил ход, по сила инерции была велика, и его несло вперед. Второй водяной бугор поднялся вблизи форштевня, а третий — возле правого борта, когда катер начал разворачиваться.

— Ага, попался на крючок! — закричал Овсянников. — Хороша щучка!

Взрыв глубинной бомбы, должно быть, погнул винты. Немецкий катер потерял движение и замер. Овсянников не мог упустить такого удобного случая и приказал атаковать противника. КМТЩ вновь развернулся, и пулеметчики обрушили огонь по неподвижной цели. На корме немецкого катера вспыхнул огонь — пули пробили бензобак. Пожар разрастался с небывалой силой, потом в небо взметнулось гигантское пламя огня и черного дыма. КМТЩ лег на первоначальный курс.

— Я же говорил, что отправим фрицев к праотцам! — ликовал Николай Горбунов. — Так оно и получилось.

— Смотри, как бы и сам не пошел за ними, — проговорил его тезка — рулевой-сигнальщик Константин Горбунов, показывая на появившуюся в небе темную точку. — «Лапотник» за нами гонится…

Немецкий катер, очевидно, успел по рации вызвать свой самолет.

— Ну и денек сегодня, — вздохнул Агапов. — Из огня да в полымя…

— Ничего, братцы, не унывать, — спокойно сказал Овсянников. — Нам бы до темноты продержаться.

«Лапотник» на небольшой высоте прошелся над маленьким советским катером. Он полоснул очередями по палубе. Пули взрябили воду впереди по ходу и справа. Самолет встретили огнем два станковых пулемета, и он вынужден был отвалить в сторону. Затем снизился до предела и сбросил четыре бомбы, но ни одна из них не достигла цели. Белые султаны всплесков встали по бортам.

Овсянников пытался маневром сбить прицельный огонь немецкого самолета, но маленькая скорость не давала возможности увернуться. Замолк кормовой пулемет. «Давай стреляй!» — хотел было крикнуть Овсянников, но увидел, что Солодков неподвижно лежит у тумбы — по лицу его текла кровь. Агапов встал за пулемет.

При очередном заходе «лапотника» пули прошили машинное отделение. КМТЩ тут же сбавил и без того маленькую скорость. Из машинного отсека показалась голова командира отделения мотористов старшины 1-й статьи Обухова.

— Вышел из строя правый мотор! Перебит бензопровод, пробит масляный бачок, — доложил он.

— Устранять повреждения! Немедленно! — крикнул Овсянников, понимая, что при потере хода они превратятся в мишень для «лапотника».

Голова Обухова скрылась в машинном отсеке. Над палубой с рокотом пронесся «лапотник». Пули со звоном ударились о броневые щиты и рикошетировали в воду. Ясно было: гитлеровский самолет не отстанет до тех пор, пока не пустит их на дно.

Овсянников прошел на корму и склонился над дымовой шашкой. Николай Горбунов ужаснулся, видя, что командир звена не защищен от пуль шедшего на катер «лапотника». Бросив пулемет, он кинулся к командиру. Подняв с палубы тяжелый броневой лист, выставил его навстречу приближающемуся «лапотнику», прикрыв командира звена. Пулеметная очередь пришлась точно по щиту. Николай почувствовал боль в пальцах левой руки — фашистская пуля задела его.

Овсянников зажег шашку. Белый клубящийся дым повалил за корму, окутывая непроглядной толщей поверхность плеса. Из машинного отсека высунулся Обухов. Глаза его радостно блестели.

— Устранили повреждение, товарищ командир!

— Стоп машины! — скомандовал командир звена. — Скроемся в этом молоке, — показал он на клубы густого дыма, заволакивающие катер.

Самолет низко прошелся над непроницаемым облаком, дал очередь наугад и, решив, что с советским катером покончено, улетел в сторону Виртсу.

— Полный вперед! — скомандовал Овсянников. — Иначе задохнемся.

Взревели моторы, и КМТЩ выскочил на чистую воду. Растроганный командир звена по-братски обнял каждого.

— Молодцы, ребята! — сказал он. — Я верил в вас всегда!

К пирсу подошел торпедный катер. Капитан-лейтенант Богданов по звуку уловил, что один из моторов работает с перебоями. Старший лейтенант Гуманенко, не дожидаясь окончания швартовки, соскочил на пирс и подошел к командиру дивизиона:

— Задание выполнено, товарищ капитан-лейтенант. По при возвращении пришлось принять бой с «юнкерсом»… Перебиты коллекторы масляных радиаторов, пробит бензобак, ну… и в корпусе десятка четыре пробоин.

— Экипажу отдыхать, — сказал Богданов и подозвал к себе механика дивизиона старшего инженер-лейтенанта Добровольского: — А вам вводить катер в строй.

С каждым выходом в море становилось все труднее и труднее сохранять высокую боевую готовность дивизиона. Катера те и дело получали повреждения в бою, а для устранения их требовалось много времени, а главное — не было запасных деталей. Елисеев же требовал, чтобы все катера в любой момент дня и ночи могли выйти в море для атаки кораблей противника. Вся надежда была только на механика дивизиона и его мотористов. Круглые сутки они заделывали пробоины, и не было пока еще такого случая, чтобы какой-либо из катеров не мог вовремя выйти в море. Добровольский, к удивлению катерников, проявлял чудеса изобретательности. Он собственноручно изготовил шаблон, с помощью которого лечил «раненые» винты — святая святых катерников.

Имел дивизион уже и потери в катерах — правда, пока еще незначительные. Один катер совсем недавно был атакован немецкими самолетами, получил более двухсот пробоин в подводной и надводной части, потерял управление и сел на мель. Старшина 1-й статьи Ширяев вынес на берег тяжело раненного командира катера, прикрывая его собой от пулеметного огня фашистов.

Больше всего Богданов беспокоился о торпедах, без которых дивизион не мог существовать: от генерала Елисеева он узнал, что в Трииги идет баржа с торпедами и снарядами.

Богданов снарядил в Трииги автомашины-торпедовозы, которые должны были выехать с Менту, и теперь ждал уведомления о приходе баржи.

Богданова срочно вызвали в штабную землянку.

— Баржа-торпедовоз пришла? — перешагнув порог, спросил он дежурного по дивизиону.

— Пришла, товарищ капитан-лейтенант, но… портовики отказываются ее разгружать…

Оказалось, едва только самоходная баржа встала на рейде бухты, как налетели немецкие бомбардировщики. Базирующиеся в Трииги корабли, привычные к ежедневным налетам вражеской авиации, быстро рассредоточились по рейду, маневром уходя от прицельного бомбометания. А баржа, перегруженная боеприпасами, стояла на якоре неподвижно, представляя собой великолепную цель для фашистских летчиков.

«Юнкерсы» обрушили бомбы на баржу и быстро подожгли ее. Ближе всех к вспыхнувшей барже находился КМТЩ старшины 1-й статьи Агапова с командиром 1-го звена на борту. Краснофлотцы перешли на горящую палубу и огнетушителями принялись сбивать огонь, преграждая ему путь в трюмы с торпедами и снарядами для береговых батарей. Единоборство с огнем под непрерывной бомбежкой и обстрелом с воздуха длилось около часа. Когда зенитная батарея сбила «юнкерс», остальные бомбардировщики улетели. Баржа была спасена, и ее быстро подвели к пирсу под разгрузку. Едва успели выгрузить снаряды, как вновь появилась девятка «юнкерсов». При первом заходе они подожгли тральщик, а при втором бомба все же угодила в баржу-торпедовоз, прошила палубу, пробила днище, но не взорвалась. Глубина у пирса небольшая, и теперь авиационная бомба лежала под килем баржи.

— Боятся портовики, — произнес дежурный. — Вдруг взорвется бомба…

Богданов представил, что будет, если шестнадцать торпед сдетонируют от взрыва бомбы. Весь пирс и все постройки разнесет в щепки. А торпеды им нужны как воздух.

— Передайте в Трииги: мы выезжаем. Без нас ничего не трогать, — приказал он дежурному и, подумав, добавил: — Я сам поеду туда.

Через три часа катерники были уже в Трииги. Баржа-торпедовоз стояла у стенки на швартовых, накренившись на левый борт. Богданов с минером дивизиона взошли на баржу. В трюме, наполовину затопленные водой, лежали длинные сигарообразные торпеды. Баржа значительно осела, и Богданов боялся, как бы ее днище не коснулось немецкой авиационной бомбы. Главное — поднять первую торпеду.

— Что ж… начнем, — произнес Богданов и приказал всем уйти подальше от места выгрузки. На барже остались лишь минер и крановщик, да на пирсе стояла машина-торпедовоз, готовая принять торпеду.

Минер спустился в трюм баржи, внимательно осмотрел торпеды. Ни одна из них не имела повреждений: немецкая авиационная бомба прошла мимо. Минер закрепил два подъемных троса за проушины на корпусе торпеды и передал крановщику:

— Вира помалу…

Заработала лебедка крана, стальные тросы натянулись струной. Торпеда плавно поднялась со своего стеллажа и поплыла вверх. Богданов облегченно вздохнул, когда увидел ее висящей над баржой. Крановщик развернул кран на сто восемьдесят градусов и осторожно положил торпеду на машину.

— Остальные пойдут веселее! — проговорил Богданов.

Двенадцать торпед он погрузил на машины, а остальные четыре на ледокольный буксир «Лачплесис», экипаж которого полностью состоял из латышей. Кроме того, «Лачплесису» предстояло буксировать в Менту прибывший из Таллина на пополнение торпедный катер лейтенанта Скрипова. Во время перехода на катер налетел «лапотник» и повредил правый мотор. К тому же приходилось беречь драгоценный бензин.

— Утром я жду вас в Менту, — передал Богданов лейтенанту Скрипову. — Там и мотор ваш починим.

Из Трииги буксир «Лачплесис» вышел вечером с таким расчетом, чтобы опасный пролив Муху-Вяйн, на противоположном берегу которого закрепились гитлеровцы, пройти с началом темноты. Лейтенант Скрипов не сходил с мостика буксируемого торпедного катера, с тревогой посматривая на вражеский берег. Немцы их не заметили.

— Самое страшное место прошли, — сказал боцман Еремин, когда «Лачплесис» изменил курс на запад. — Утром будем в Менту.

— В море везде одинаково, — ответил Скрипов. — Бдительнее смотрите за воздухом.

Оставив на вахте боцмана, он спустился вниз. Короткую летнюю ночь он собирался провести в маленьком таранном отсеке, где краснофлотцы устроили для него подвесную брезентовую койку.

Разбудил Скрипова сигнал боевой тревоги. Он стремглав выскочил наверх.

— Товарищ командир, курсом на нас со стороны залива идут четыре немецких торпедных катера, — доложил возбужденный боцман.

Темные силуэты быстро приближались. Пять-шесть кабельтовых. Само собой пришло решение: сняться с буксира и вступить в бой. Другого выхода не было.

— Отдать буксирный конец! Приготовиться к бою! — приказал лейтенант.

— Ночь, как назло, светлая, — с досадой проговорил Еремин.

На гитлеровских торпедных катерах их уже заметили. Не успел боцман отдать конец, как фашисты открыли огонь изо всех пушек и пулеметов. Огненные трассы мчались к катеру. Всплески поднялись у самого борта.

— Огонь по фашистскому флагману! — скомандовал Скрипов пулеметчикам и почувствовал, как катер задрожал от длинных пулеметных очередей.

Катер медленно начал набирать ход, по мотор неожиданно заглох. На палубу выскочил механик главный старшина Карельских.

— Мотор! Прямое попадание, — передал он.

Торпедный катер развернуло влево. Вокруг со свистом проносились пули. Осколки снарядов со звоном падали на палубу, пробивали тонкую обшивку корпуса. Вода хлестала сквозь щели, и маленький корабль медленно оседал. Гитлеровцы стали окружать подбитый катер. Они приближались с включенными сиренами, надеясь зловещим воем деморализовать советских моряков.

И тут случилось самое страшное: вражеский снаряд угодил прямо в катер. Командир почувствовал в плече острую боль. Правая рука повисла как плеть. «Только этого не хватало!» Он обернулся к механику, но не увидел его рядом: главный старшина был убит наповал. Окровавленное лицо закрыл руками Еремин.

— Что случилось? — крикнул Скрипов.

— Глаза… Ничего не вижу…

На мостик выскочил радист Клюкин:

— Товарищ командир, рация разбита. Связаться с базой не могу…

— К пулемету! Замените боцмана.

Бой продолжался.

Прямым попаданием фашистский снаряд пробил бензиновый отсек. Из люка вырвалось бушующее пламя огня. Оно мигом охватило всю палубу. Замолк пулемет: кончились боеприпасы.

Скрипов понимал: на катере нельзя оставаться ни минуты — на борту находились торпеды, которые могли взорваться в любой момент.

— Надеть спасательные пояса! Всем в воду…

Он видел, как Клюкин помог ослепшему боцману и кинулся с ним в море.

Последним пылающий катер покинул командир. Холодная вода несколько ослабила боль в плече. Взмахивая здоровой рукой, он стремился до взрыва подальше отплыть от катера. Но катер, вдруг задрав нос свечой, вошел в воду. Одна опасность миновала…

Скрипов осмотрелся. Около буксира стояли два вражеских катера. Третий направлялся к месту, где только что затонул его катер.

Немецкий катер между тем проскочил возле лейтенанта и, отработав назад, заглушил моторы. На его палубе появились матросы с крюками в руках.

— Русс, сдавайс! — кричали они с борта.

Этими крюками немцы пытались подцепить кого-нибудь. Им нужен был «язык». Неожиданно прозвучал пистолетный выстрел, за ним второй. Фашистский офицер схватился руками за живот и повалился на палубу. «Это Клюкин! Только у него есть пистолет!» — догадался Скрипов.

— Коммунисты не сдаются! — донесся голос радиста, затем раздался третий выстрел.

«Теперь очередь за нами, — подумал лейтенант и здоровой рукой нащупал на поясе пистолет. — Живым не дамся, как Клюкин».

Однако гитлеровцы, швырнув в воду несколько гранат, повернули в сторону залива. Вслед за ними отвалили от буксира и остальные. Удаляясь, они долго, пока позволяло расстояние, стреляли по неподвижному «Лачплесису» из крупнокалиберных пулеметов.

Начало светать. На востоке все шире становилась желтая полоса. Видимость заметно улучшилась, и фашисты убрались восвояси, опасаясь встречи с советскими торпедными катерами. К тому же над заливом пролетел МБР-2.

Скрипов облегченно вздохнул: появилась надежда на спасение. Немецкие гранаты не причинили ему вреда: осколки просвистели над головой.

Фашисты были уже далеко, когда командир услышал слова: «Помогите! Помогите!» Значит, еще кто-то из экипажа остался в живых…

Скрипов обрадовался. Он быстро заработал здоровой рукой. Ценой огромного напряжения ему удалось несколько раз приподнять голову над водой. Да, его люди все еще держались на плаву. Невдалеке маячил «Лачплесис», как-то надо добраться до него. Только вот как? Доплыть не хватит сил.

К удивлению обессиленного лейтенанта, из-за «Лачплесиса» показалась шлюпка и направилась к месту гибели катера. В ней находились двое: один — высокий, сухой, узколицый, второй — ниже ростом, но зато раза в полтора шире в плечах. Обоим на вид Скрипов дал бы лет по пятьдесят. Он видел, как те подобрали из воды сначала боцмана Еремина, потом остальных краснофлотцев. Наконец они втащили в шлюпку и его.

— Шесть человек всего, — с еле заметным акцентом сказал высокий. Это был Парейз. По замасленной спецовке Скрипов определил, что тот работал на «Лачплесисе» механиком или машинистом.

— А сколько вас было всех?

— Восемь, — вполголоса ответил командир.

Он осмотрел своих подчиненных: не хватало механика Карельских и радиста Клюкина.

— Спасибо вам, товарищи, — поблагодарил Скрипов латышей. — Пошли на буксир…

На «Лачплесисе» никого не оказалось. Лишь на капитанском мостике в луже крови лежал краснофлотец-сигнальщик, при выходе в море назначенный на буксир для связи. Моряк геройски погиб на боевом посту, встретив приближавшиеся гитлеровские торпедные катера огнем из винтовки.

— А где команда?

— Остальных немцы взяли с собой, — ответил Парейз. — А мы с ним, — кивнул он на Гринерта, — спрятались внизу, в машине…

Продрогшим до костей катерникам латыши помогли спуститься в машинное отделение — там было тепло, а двоих тяжелораненых поместили в капитанской каюте. Все судно обыскал Аугуст Парейз, пытаясь найти бинты. По безуспешно. Пришлось пустить на перевязку чистые капитанские простыни.

Скрипов легко представил, как было дело. Фашисты открыли огонь и по буксиру. Когда судно потеряло ход, гитлеровцы с обоих бортов подошли к «Лачплесису» и, угрожая оружием, перегнали команду на катера. Бегло осмотрев буксир, они открыли кингстоны и ушли.

— Мы, конечно, кингстоны закрыли, спасли судно, — рассказал ему механик. — Вы храбрые люди, хорошо сражались. А я ведь тоже в русском флоте на крейсере службу проходил.

Катерники наперебой благодарили латышей за спасение. Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы затонул буксир, если бы шлюпка не подоспела вовремя.

— Рано еще говорить о спасении, — качал головой Парейз. — «Юнкерсы» увидят — разобьют. На берег надо идти, — показал он рукой на тонкую извилистую ниточку острова.

— Далековато, — ответил лейтенант. — Сперва соберемся с силами. Плыть — так уж наверняка.

Скоро совсем рассвело. Море хорошо просматривалось. На горизонте виднелась лесистая шапка эстонского острова Абрука.

Из машинного отделения на палубу вышел лейтенант Скрипов.

— Раз берег виден, ждать нечего, — проговорил он. — Будем добираться к острову на шлюпке. Вот только тяжелораненых нельзя трогать. Придется кому-то из нас остаться с ними.

— Правильно, остаться нужно, — согласился Парейз. — Но кому? Вам нельзя. Гринерт почти на двадцать лет младше меня: ему только сорок четыре. Он поможет. Ведь пойдете на веслах, а у вас раненые… — И, окинув хозяйским глазом буксир, добавил: — Пожалуй, я останусь. И будьте спокойны: все сделаю, чтобы спасти ваших друзей.

Скрипов почувствовал, как горло его сжала спазма.

— Спасибо, товарищ, — с трудом выговорил он. Долго и сильно жал левой здоровой рукой руку механика. — Попадем на остров — вышлем судно за буксиром.

— Ну, ладно, — механик крепко обнял лейтенанта. — Живы будем — встретимся…

Через полчаса шлюпка отвалила от буксира и направилась к острову.

Нелегко было на душе у старого Парейза. Он один остался на беззащитном судне в открытом море. Механик сознавал, что подстерегает его большая опасность: стоит появиться фашистскому самолету — конец. Только от него зависит сейчас жизнь двух тяжелораненых русских ребят.

Почти пять часов он не отходил от раненых, меняя пропитанные кровью повязки, смачивая влажным полотенцем пересохшие губы моряков. Лишь изредка он выходил на палубу, всматривался в горизонт. Рижский залив по-прежнему был пустынным.

Солнце поднялось к зениту, когда на горизонте показалась белая точка. Она быстро росла, стремительно приближаясь к «Лачплесису». Это был торпедный катер. Он летел полным ходом, вспарывая воду и разбрасывая но сторонам кипящую пену. Механик начал уже всерьез беспокоиться: не фашистский ли? Наконец он различил на мачте бело-голубой флаг с алой звездой, и тревога сменилась радостью. Он побежал на мостик, схватил сигнальные флажки и замахал ими над головой.

Катер поравнялся с буксиром, застопорил ход.

— Где наш катер? Где люди? — прокричал в мегафон Богданов.

— Нету катера… бой был… фашисты утопили, — отвечал механик. — А люди на остров ушли на шлюпке. Только двое со мной.

— Пусть выходят, — передал Богданов.

— Они ранены очень тяжело, ходить не могут. Врача им нужно.

Несколько краснофлотцев прыгнули на палубу «Лачплесиса», на руках вынесли из капитанской каюты раненых и осторожно переправили их на торпедный катер.

— А вам, папаша, остаться придется. Судно берегите, пришлем за вами буксир.

— Это я понимаю, и даже просить будете — не пойду. «Лачплесис» еще пригодится…

Только вечером тральщик отбуксировал «Лачплесис» в гавань. Туда же пришли и два торпедных катера с Менту. На борт судна поднялись катерники.

— Спасибо, отец. За буксир спасибо. А за катерников — особо…

Мое место — Берлин!

В конце июля Елисеев получил шифровку из штаба флота. В ней командующий вице-адмирал Трибуц приказал немедленно оборудовать аэродром в Кагуле для двадцати дальних бомбардировщиков минно-торпедной авиации, которые должны были со дня на день перебазироваться из-под Ленинграда на Сарему. Ставка Верховного Командования поставила боевую задачу перед авиацией Краснознаменного Балтийского флота — нанести бомбовый удар по столице фашистской Германии Берлину.

Общее руководство возлагалось на командующего авиацией ВМФ генерал-лейтенанта Жаворонкова, а за обеспечение базирования бомбардировщиков и прикрытия их на аэродроме нес ответственность комендант Береговой обороны Балтийского района.

Елисеев понимал, что остров Сарема был выбран не случайно. Отсюда до Берлина самое кратчайшее расстояние: всего 870 километров. Из них 700 километров пути пролегали над водами Балтийского моря, где нет никакой противовоздушной обороны. Но куда посадить дальние бомбардировщики? На острове не было ни одного аэродрома, пригодного для такого типа самолетов. А ведь намечалось перебазировать двадцать бомбардировщиков, потом их число может увеличиться. Вот и попробуй разместить такую махину.

Елисеев вызвал машину.

— Едем с начальником штаба и начальником инженерной службы в Кагул, — передал он оперативному дежурному.

Из Курессаре выехали в направлении поселка Кихельконна. По накатанной гравийной дороге машина быстро доставила их к деревне Кагул, за которой в лесу, на большой зеленой поляне, находился главный островной аэродром. Строительство его было закончено еще весной, однако он предназначался в основном для легких самолетов. Сейчас здесь базировалась 12-я Краснознаменная отдельная истребительная авиационная эскадрилья. Теперь требовалось разместить на нем ДБ-3 конструкции Ильюшина.

Елисеев объехал аэродром на машине. Взлетная полоса занимала примерно половину поляны. Вторая половина была неровной. Машину подбрасывало на бугорках и ямах. Наконец шофер остановился:

— Застрянем здесь, товарищ генерал.

Елисеев, Охтинский и Навагин вылезли из машины, дошли до леса.

— Будем делать взлетную полосу на всю длину поляны, — распорядился Елисеев.

— Успеем ли, товарищ генерал? — задумчиво спросил Охтинский.

— Успеем. Обязаны успеть, — отрезал Елисеев. — Сколько вам потребуется дней, начальник инженерной службы? — повернулся он к Навагину.

— Недели полторы, — подумав, ответил Навагин. — Работа трудоемкая, товарищ генерал.

— Недели полторы?! — повторил Елисеев и внимательно поглядел на Навагина, точно видел его впервые. — Три дня. Точнее — трое суток. Работать днем и ночью. Снимайте хоть все свои строительные части.

— А как же строительство оборонительной полосы на Муху? — спросил Охтинский.

— Аэродром — задача номер один для нас, — ответил Елисеев и зашагал к машине.

Трое суток, днем и ночью, строительные части гарнизона под руководством Навагина удлиняли взлетную полосу аэродрома, подготавливая его к приему тяжелых бомбардировщиков. Охтинский выделил для охраны аэродрома три зенитные батареи и роту красноармейцев.

Едва только строители закончили работу, в воздухе появился первый бомбардировщик. Он сделал несколько кругов над поляной, прежде чем пошел на посадку. Охтинский, Копнов и Навагин приехали встречать самолеты. Напряженно следили они с опушки леса за посадкой бомбардировщика. Самолет мягко коснулся земли, чуть подпрыгнул и плавно покатился по поляне. Затем он развернулся и подрулил к опушке, где стояли люди. Когда мощные моторы смолкли, на землю соскочил молодой полковник.

— Командир первого минно-торпедного авиационного полка полковник Преображенский, — представился он.

— Очень рады видеть вас на нашей островной земле, — протянул ему руку Охтинский.

— Мне показалось вначале опасным садиться на ваш аэродром: мал для наших самолетов, — заговорил Преображенский. — Особенно для взлета. Придется еще удлинять полосу.

— Строители под руководством начальника инженерной службы майора Навагина останутся в вашем распоряжении.

— И маскировка… — оглядел аэродром Преображенский. — Ну да ничего: в лесу будем прятаться.

— По всем вопросам прошу обращаться лично ко мне, — сказал Охтинский.

— Думаю, мы с вами, Алексей Иванович, всегда договоримся.

К вечеру еще девять ДБ-3 приземлились на обновленном аэродроме, затерянном среди густого леса. А на следующий день совершили посадку и остальные бомбардировщики.

Генерал-лейтенант Жаворонков прилетел на остров с основной группой ДБ-3, чтобы на месте приступить к подготовке удара по Берлину. Первой его заботой была сохранность дальних бомбардировщиков. Противник, без сомнения, постарается быстро разыскать аэродром, откуда бомбят Берлин, и тогда последуют беспрестанные налеты вражеских самолетов. От их бомб не спасет простое рассредоточение ДБ-3 по аэродрому. Значит, надо искать особые способы маскировки. Из всех предложенных летчиками вариантов генералу понравился «хуторской». Бомбардировщики должны вплотную становиться с хуторскими строениями, сливаясь с ними в одно целое. Накинутые сверху маскировочные сети надежно прикроют ДБ-3 с воздуха. Сложность вызывали рулевые дорожки, которые через поля и огороды требовалось на ширину колес прокладывать от границ летного поля к месту стоянки. На счастье, земля оказалась сухая, ее не надо было утрамбовывать. Требовалось лишь снять изгороди, заровнять ямы и канавы.

Дав Преображенскому разрешение на «хуторской» вариант, Жаворонков уехал на флагманский КП к коменданту БОБРа, чтобы решить все вопросы, связанные с обеспечением боевых вылетов авиагруппы на Берлин.

— В первую очередь меня интересует воздушное прикрытие Кагула, — после обычных приветствий сказал Жаворонков.

— Все, чем располагаю, передам в ваше распоряжение. Таков приказ комфлота… — заверил Елисеев.

Из своих и без того скудных противовоздушных средств он выделял всю 12-ю Краснознаменную отдельную истребительную авиационную эскадрилью в составе пятнадцати «чаек» и три зенитные батареи.

— Мало! — вырвалось у Жаворонкова. — Такое ответственное задание Ставки!..

— Гарнизон островов остается без какого-либо авиационного прикрытия, Семен Федорович. А ведь противник ежедневно бомбит наши боевые порядки. Немцы в любой момент могут высадить морской или воздушный десанты.

— А чем же вы собираетесь прикрывать вторую авиагруппу? — сочувственно спросил Жаворонков.

Вторая авиагруппа ДБ-3 дальней бомбардировочной авиации Главного Командования должна была прилететь на Сарему дней через десять. Для нее уже строительные подразделения, снятые с Муху, под руководством майора Навагина оборудовали новый аэродром в Асте.

— Поставлю остальную зенитную артиллерию, — вздохнул Елисеев.

«Немецкие самолеты и так свободно летали над островами, а теперь они совсем осмелеют, — подумал Елисеев. — Значит, и жертв станет больше». Но едва ли это следует объяснять Жаворонкову. Он выполняет приказ Ставки… Да и заманчиво это — ударить по самому Берлину с их территории. Моонзундцы могут гордиться этим.

Обслуживание авиагруппы ДБ-3 было возложено на 15-ю разведывательную авиационную эскадрилью МБР-2. Тральщики уже доставляли из Таллина в Трииги авиационные бомбы и бензин. Все посты ВНОС — воздушного наблюдения, оповещения и связи — переключались на обеспечение дальних бомбардировщиков.

Подготовка первого удара по Берлину заняла у Жаворонкова и Преображенского несколько дней. Они тщательно изучали районы Балтийского моря, до мельчайших подробностей намечая маршрут предстоящего полета. А Москва торопила. Ставка Верховного Командования бомбардировкой Берлина хотела развеять клеветнические слухи об уничтожении советской авиации.

Преображенского беспокоила противовоздушная оборона противника на подходах к цели. Надо было как можно точнее знать примерные места расположения зенитных батарей вокруг Берлина, чтобы случайно не напороться на заградительный огонь и не сорвать запланированного удара. Интересовала Преображенского и бомбовая нагрузка, с которой самолеты могли лететь на такое большое расстояние.

Преображенский вынужден был послать в пробный разведывательный полет по маршруту пять своих бомбардировщиков. Самолеты пролетели над всем Балтийским морем, вклинились с севера в воздушное пространство Германии и благополучно вернулись на Сарему. За все время полета над территорией Германии их не обстреляла ни одна зенитная батарея.

— Да у них там ни одной зенитки нет, Евгений Николаевич, — заметил штурман Хохлов. — Все зенитки на восточный фронт послали.

— Одну оставили, — серьезно произнес Преображенский и, видя недоумение на лице своего штурмана, улыбнулся: — Для капитана Хохлова. Знают, что прилетит…

— И прилетим!

— А я разве сомневаюсь! — в тон штурману ответил Преображенский.

— Давайте-ка теперь подсчитаем, сколько мы сможем взять с собой бомбочек. По русскому обычаю никак нельзя без гостинцев в гости лететь.

Пробный полет дал возможность командиру полка определить полную нагрузку самолетов. Каждый бомбардировщик на это расстояние мог взять до 800 килограммов бомб.

— Думаю, тринадцать ДБ-три вполне достаточно для первого визита, — закончил Преображенский.

Хохлов вынул блокнот и произвел расчеты.

— Ого! Кругленькая цифра! — воскликнул он. — Десять тысяч килограммов взрывчатки! Добрый гостинец. Такой не стыдно самому Гитлеру передать. Персональный подарок, мол, от моряков Краснознаменной Балтики.

Преображенский рассмеялся, дружески похлопал капитана по плечу.

— Что ж, штурман, веди бомбардировщик прямо к Гитлеру. Поглядим, как он нас встретит.

В ночь на 8 августа решено было нанести первый удар по Берлину.

Преображенский коротко доложил план удара по Берлину командующему авиацией ВМФ.

— Одобряю, — заключил Жаворонков. — Хотелось только, чтобы вы подольше бомбили Берлин. Пусть фашисты почувствуют силу нашего удара.

Еще с утра инженеры и техники начали готовить тринадцать бомбардировщиков к дальнему полету. К вечеру уже были полностью заправлены баки бензином и подвешены бомбы. Отовсюду доносился шум — механики опробовали моторы.

Преображенский собрал летчиков на командном пункте. Все напряженно смотрели на карту Балтийского моря, посреди которой от острова Сарема на Берлин шла толстая красная линия. Летчики перенесли маршрут полета на свои планшеты, записали координаты изменений курса.

— Вылетать будем звеньями, — сказал Преображенский. — Первую группу веду я. Следующие — Гречишников и Ефремов. Задача наша заключается в том, чтобы как можно дольше воздействовать на Берлин.

— Постоянная высота полета! — спросил штурман Хохлов.

— Не менее пяти тысяч метров, — ответил Преображенский. — На такой высоте немецким зениткам будет трудно вести прицельный огонь.

За три часа до полета командир полка отпустил летчиков. Он считал, что каждый из них должен наедине осмыслить сказанное на совещании, подумать о предстоящем полете или просто отдохнуть. Сам полковник любил перед боевым вылетом посидеть со своим баяном и погрустить под «Степь да степь кругом» — до боли знакомую и оттого близкую песню. В минно-торпедном полку знали эту слабость командира. Летчики присаживались где-нибудь в стороне, внимательно слушали музыку, задумывались. Простая задушевная мелодия уносила их в родные края, где остались дорогие их сердцу люди.

Первым взлетел с аэродрома Преображенский. Его бомбардировщик, тяжело подпрыгивая на неровностях, быстро покатился по взлетной полосе. Моторы гудели натужно, разрезая вечернюю тишину. Самолет все ближе и ближе подходил к далекой кромке леса. Со стороны казалось, что он не перескочит этот темный барьер. Но бомбардировщик незаметно оторвался от земли, перевалил через полосу леса и быстро скрылся. Следом за ним помчались по взлетной полосе еще два ДБ-3. А через десять минут стартовало второе звено.

Солнце низко стояло над горизонтом, и под его косыми лучами трудно было как следует рассмотреть проплывавшую внизу землю. Вскоре появилось море. Взошла луна. На ночном небе замерцали искристые звезды.

— Погода как нельзя лучше! — кивнул Преображенский штурману. — И луна светит. Берлин будет как на ладони. Можно производить даже прицельное бомбометание.

— Если зенитки будут молчать, — отозвался Хохлов, сверяя курс.

— А мы их обхитрим!

— Товарищ командир, все тринадцать самолетов в воздухе, идут курсом на цель, — доложил радист Кротенко.

— Добро! — отозвался Преображенский. Он слегка потянул на себя штурвал, и самолет, задрав нос, пошел ввысь.

Хохлов по карте определил место бомбардировщика. Временами он поглядывал на высотомер, стрелка которого отсчитывала деления. Четыре тысячи метров… Четыре тысячи пятьсот… Пять тысяч… В кабине заметно похолодало. Капитан посмотрел на термометр: за бортом было тридцать два градуса мороза.

— Находимся на траверзе шведского острова Готланд, — сообщил он Преображенскому.

— Отлично, Петр Ильич! Еще три раза по столько, и посыплются наши гостинцы, — отозвался полковник. — Как думаешь, проскочим или увидят?

— Должны проскочить, — сказал Хохлов. — Интересно, сообщат о нашем визите фашистские газеты?

Командир пожал плечами:

— Навряд ли.

Вскоре самолет врезался в рваные облака. С каждой минутой они сгущались, превращаясь в плотные темные тучи. Звезды погасли, исчезло из виду море.

Преображенский вел машину вслепую, по приборам. Надежда, что облачность скоро прекратится, таяла с каждой минутой. Ей, казалось, нет ни конца ни края. Самолеты бросало с крыла на крыло, кидало вверх и вниз, временами трясло, точно на ухабах.

— Надеть кислородные маски! — приказал Преображенский. — Кротенко, передай: пробивать облачность!

Но чтобы вырваться из облачного плена, надо подняться еще выше. Стрелка высотомера как бы нехотя поползла вверх, миновала отметку шесть тысяч метров.

Бомбардировщик негерметичен, и в кабине стало совсем холодно. Пальцы не чувствовали карандаша. Стекла очков покрылись налетом инея. Глаза слезились от нестерпимой рези. Высота — шесть с половиной тысяч метров. А до цели еще ой-ой как далеко.

— За бортом — сорок шесть градусов, — раздался в наушниках голос Хохлова.

— Знатный морозец!.. — Командир взглянул на штурмана: — Где мы?

— Возле датского острова Борнхольм, — ответил Хохлов. — Через двести километров Штеттин.

Долго лететь на большой высоте мучительно трудно: дает себя знать недостаток кислорода. Подступает тошнота, дышать тяжело, холод сковывает лицо и руки. Нелегко приходится стрелку-радисту кормовой установки Ивану Рудакову: в его приборе произошла утечка кислорода. У Преображенского не выдержали барабанные перепонки и из ушей потекла кровь.

«Надо дойти! — упрямо твердит про себя полковник и еще крепче сжимает штурвал. — Обязательно дойти!»

— Летим над Германией, — сообщил штурман.

«Балтийское море позади. Над землей, подальше от берега, облачность должна кончиться», — размышлял Преображенский.

Действительно, вскоре промелькнуло звездное небо. И снова мутная пелена окутала кабину. Но облака уже были другими, просветы появлялись чаще и стали продолжительнее. А потом облачность осталась внизу, взору открылась чистая звездная пустыня, над которой по-прежнему недвижно висела луна.

— Штеттин! — доложил Хохлов.

Преображенский посмотрел вниз. Город был незатемнен. По аэродрому скользили узкие лучи прожекторов, освещая длинную посадочную полосу: шли, по-видимому, ночные полеты.

— Может, сядем? — улыбнулся Преображенский. — Для нас тут и световое «Т» выложили. Ишь какие гостеприимные.

— Принимают нас за своих, — сказал Хохлов. — Прямо руки чешутся: вот бы долбануть!

— Да, хороша цель, — согласился командир.

Самолет нырнул в непроглядную мглу; город остался позади. Хохлов в который раз принялся производить расчеты на случай, если придется бомбить Берлин вслепую. По облачность неожиданно пропала. Засияли звезды. Блестела при лунном свете автострада Штеттин — Берлин. Минут через десять впереди по курсу показались пятна света.

— Подходим к Берлину! — с волнением произнес штурман.

— И здесь нас явно не ждали, — кивнул полковник на незатемненный город. — Что ж, тем лучше. Прикинуть поточнее, Петр Ильич!

Он толкнул рукоятку штурвала вперед — бомбардировщик послушно пошел на снижение.

Под крыльями самолетов проплывали освещенные улицы, ровные прямоугольники кварталов Берлина. Самонадеянность фашистов была видна во всем.

— Ах, сволочи, обнаглели дальше некуда. Ну, подождите, всыплем!

— Цель через пять минут, — тяжело дыша, сообщил Хохлов.

— Кротенко, передавай, приготовиться к работе! — приказал Преображенский радисту.

А россыпи огней все ближе и ближе. Видна узкая лента Шпрее. Внизу блеснуло озеро. За ним должен появиться химический завод. Штурман доложил об этом командиру.

— Не торопись, — ответил Преображенский. — Посмотрим еще.

Преображенский чувствовал, как сильными толчками бьется сердце; руки вцепились в штурвал. Взгляд устремлен на циферблаты приборов. Как долго ждал он этого мгновения и все-таки дождался — фашистская столица под крыльями его самолета. А внизу все тихо, спокойно: не видно прожекторов, молчат зенитки.

— Ну раз дошли до Берлина по воздуху, то по земле и морю тем паче дойдем! — крикнул командир.

Неожиданно прямо по курсу возникло громадное черное пятно. Преображенский инстинктивно потянул штурвал на себя. И вовремя. Под бомбардировщиком проскользнул аэростат заграждения. Значит, ниже спускаться нельзя: над городом висят аэростаты.

— Подходим к центру, — доложил Хохлов.

Штурман напряженно всматривался в огни на земле.

— Цель под нами! — наконец произнес он. — Боевой курс!..

— Кротенко, передавай: начать работу! — приказал Преображенский радисту. И, не выдержав, крикнул: — Давай, Петр Ильич, пусть лопают!..

Его охватил боевой азарт. Там, внизу, — рейхстаг, там — Гитлер. Сейчас фашисты узнают, что такое война. Они думали, что могут спокойно спать, пока горят чужие села и города. Нет, не выйдет: что посеешь, то и пожнешь!

Хохлов с яростью нажал на кнопку сбрасывателя. Нажал с такой силой, какая совсем при этом не требовалась. Три мощные бомбы устремились вниз. Самолет, освободившись от тяжелой ноши, вздрогнул, как бы подпрыгнул.

— Ну как, пошли? — спросил Преображенский.

— Пошли! — ответил штурман. Сердце его ликует, прыгает от радости: «Это вам за Москву, за Ленинград!»

Через несколько секунд Кротенко заметил внизу три желтовато-красных взрыва. Тут же сообщил о попадании:

— Есть! В центре!

Отблески все новых и новых взрывов вспыхивали повсюду. Это бомбили военные объекты питомцы командира, его боевые друзья. Гигантским пламенем охвачено бензохранилище. Грозным фейерверком взлетел на воздух склад боеприпасов. Горят вокзалы. Огненные столбы взметнулись над промышленными районами Шпандау и Лихтенберг. И сразу огни исчезли. Берлин погрузился во тьму, зловеще притаился.

— Хорошо! Хорошо! — кричит Преображенский, а у самого горло пересыхает от волнения. Смертоносный груз сброшен на врага.

Сотни прожекторных лучей взметнулись вверх и начали полосовать небо. Как только на земле взорвались первые бомбы, ударили зенитные пушки, крупнокалиберные пулеметы. Сначала стрельба велась беспорядочно, но о каждой секундой огонь становился организованнее. Вспышки орудийных выстрелов отчетливо просматривались с самолетов. В небе забушевал ураган стальных осколков.

Преображенский решил уйти выше и развернул машину на обратный курс.

— Передавай, Кротенко, на аэродром: «Мое место — Берлин! Работу выполнил. Возвращаюсь», — приказал полковник.

Кольцо огненных разрывов вокруг советских машин все сжималось. Идя на высоте шесть с половиной тысяч метров, они почти полчаса выполняли противозенитные маневры. Самолеты вздрагивали, резко кренясь от взрывных волн, и то меняли направление полета и высоту, то шли на приглушенных моторах.

Опасность быть сбитыми над вражеской территорией увеличилась. В воздухе появились ночные истребители фашистов. Они пытались перехватить бомбардировщики. Но те, ловко уклонясь от встречи, проскочили сквозь гитлеровский заслон невредимыми.

Беспокоился командир сейчас о горючем. Однако тревога оказалась напрасной. Бензина для возвращения оставалось достаточно, все пока соответствовало расчетам, сделанным на земле.

Зенитный огонь прекратился внезапно, так же как и начался. Еще несколько минут — и бомбардировщики, обойдя стороной прибрежные аэродромы, вырвались на просторы Балтики. Наконец можно снизиться. Люди сняли кислородные маски, с наслаждением дышали полной грудью.

Теперь, когда нервное напряжение спало, Преображенский поудобнее уселся в кресле, слегка разжал пальцы рук, расслабил онемевшее тело.

— Ну, Петр Ильич, точно ли ты послал гостинец фюреру? — улыбнулся он. — Утром в газетах Гитлер объявит тебе «благодарность».

Хохлов в изнеможении откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Так бы и лежал без движения, не думая ни о чем. Но через минуту снова склонился над картой, стал уточнять маршрут полета. Такова уж обязанность штурмана — ежеминутно определять место самолета в воздухе…

Светало. Справа осталась занятая гитлеровцами Лиепая. Самолеты плотным строем шли все дальше на восток, к своему аэродрому.

На аэродроме не спали всю ночь. В ожидании самолетов люди вглядывались в подернутую утренней дымкой кромку горизонта.

И когда послышался гул моторов, а потом показались боевые машины, всех охватило волнение.

— Летят!.. Номера видны! Преображенский!

Все тринадцать дальних бомбардировщиков после восьмичасового полета благополучно приземлились на Сареме. В баках оставались считанные литры горючего.

Экипажи вышли из самолетов. Подбежали инженеры, техники, мотористы — все, кто находился на земле. Они плотным кольцом окружили героев. А те, неуклюжие в своих меховых комбинезонах, с осунувшимися лицами и блестящими глазами, обнимали друг друга, поздравляли с первым налетом на Берлин.

К Преображенскому подошел взволнованный Жаворонков.

— Товарищ генерал, задание выполнено. Потерь нет, — доложил Преображенский.

Жаворонков обнял командира полка, поцеловал его:

— Молодец, полковник, молодцы твои летчики! — и протянул радиограмму: — Читай!

Командир полка взял бланк. Радиограмма была от Верховного Главнокомандующего. Он поздравлял летчиков-балтийцев с успешным выполненном задания и сообщал, что обратился от имени правительства в Президиум Верховного Совета СССР с ходатайством о присвоении наиболее отличившимся звания Героя Советского Союза.

В тот же день все немецкие радиостанции сообщили:

«…В ночь с 7 на 8 августа крупные силы английской авиации в количестве до 150 самолетов пытались бомбить Берлин. Действием истребителей и огнем зенитной артиллерии основные силы авиации противника были рассеяны. Из прорвавшихся к городу 13 самолетов 9 сбито».

Эта фальшивка ошеломила англичан. Спустя сутки лондонские газеты недоуменно заявили, что в ту ночь, вследствие крайне неблагоприятных погодных условий, ни один самолет не поднимался в воздух.

„Беовульф II“

Едва немецкие войска вторглись на территорию советских Прибалтийских республик, как в штабе группы армий «Север» началась подготовка к взятию островов Моонзундского архипелага. Тот, кто владел этими островами, занимающими исключительно важное географическое положение, фактически господствовал над всем Балтийским морем. С быстрым продвижением немецких армий на север Моонзунд превратился в передовой опорный пункт русского Балтийского флота, приобрел особое значение. На этих островах базировались советские подводные лодки, эсминцы, торпедные катера, самолеты, мешающие переправлять морем из Германии оружие, технику, боеприпасы и людей для обеспечения войск группы армий «Север». Верховное главнокомандование вооруженных сил Германии при составлении директивы ОКВ № 21, получившей кодовое название план «Барбаросса», исходя из опыта первой мировой войны, учло этот факт. Действующей на левом приморском фланге 18-й армии после занятия Литвы и Латвии предлагалось очистить от противника Эстонию, при этом

«проводить все необходимые подготовительные мероприятия к занятию Моонзундских островов таким образом, чтобы обеспечить возможность внезапного осуществления этой операции, как только позволит обстановка».

На захват русских портов в Прибалтике с суши фюрер отводил всего лишь три-четыре недели. За этот срок войска 18-й армии сумели овладеть лишь Лиепаей, Вентспилсом, Ригой и Пярну. Частям 291-й дивизии удалось занять важный в тактическом отношении порт Виртсу и взять под контроль семикилометровый пролив Муху-Вяйн, отделяющий Моонзундские острова от материка. К этому времени замедлилось продвижение войск 18-й армии. В районе Марьямаа они встретили упорнейшее сопротивление дивизий советской 8-й армии.

В штаб группы армий «Север» поступила подписанная Гитлером директива ОКВ № 33 о дальнейшем ведении войны на Востоке. В ней предписывалось

«как можно быстрее овладеть островами на Балтийском море, которые могут явиться опорными пунктами советского флота».

21 июля фюрер сам приехал в группу армий «Север» и имел беседу с ее командующим — фельдмаршалом фон Леебом. Гитлера всерьез беспокоил советский Балтийский флот, особенно его подводные лодки. Если их лишить баз в Финском заливе и на островах Балтийского моря, то их боеспособность в автономном плавании ограничится до четырех — шести недель, после чего будет бесперебойно осуществляться морем снабжение всем необходимым группы армий «Север».

Фельдмаршал фон Лееб поставил перед 18-й армией задачу нанести решающий удар в стык 10-го и 11-го корпусов 8-й советской армии и в самое ближайшее время выйти к Финскому заливу в районе мыса Юминда. Отрезанную от основных русских войск таллинскую группировку следовало прижать к морю и уничтожить.

Штаб группы армий «Север» представил фельдмаршалу два плана захвата островов Моонзундского архипелага под кодовыми названиями «Беовульф I» и «Беовульф II». По первому из них предполагалось высадку десанта на остров Сарема произвести с Курляндского побережья Латвии через Ирбенский пролив. По второму — десант из района Виртсу через пролив Муху-Вяйн предполагалось перебросить на восточный берег острова Муху. Фон Лееб сразу же отверг план «Беовульф I» как неосуществимый. Слишком широк Ирбенский пролив, да и укреплен полуостров Сырве русскими очень хорошо. Наглядный пример тому — первый неудачный проход немецкого конвоя через Ирбенский пролив 12 июля, когда в результате мощного огня советской дальнобойной береговой батареи, атаки торпедных катеров и ударов авиации было повреждено и потоплено более половины судов конвоя.

План «Беовульф II» являлся наиболее реальным, и фельдмаршал утвердил его. Пролив Муху-Вяйн неширок; по сведениям агентурной разведки, восточный берег острова Муху не укреплен, на нем еще только начиналось строительство земляных укреплений силами саперных батальонов и местного населения.

В операции по взятию островов предусматривалось участие пехотных частей, артиллерии, авиации и, конечно, военно-морского флота, на который особенно рассчитывали в штабе группы армий «Север». Легкие силы немецкого флота довольно быстро сумели закрыть острова Моонзундского архипелага минными заграждениями. Юго-западнее полуострова Сырве были поставлены два минных заграждения под условными названиями «Эйзенах» и «Эрфурт», северо-западнее острова Сарема — «Корбут», севернее острова Хиума — «Апольда» и северо-западнее острова Вормси — «Гота».

О времени начала выполнения плана «Беовульф II» в штабе группы армий «Север» пока никто сказать не мог. Западное побережье Эстонии все еще находилось в руках упорно сопротивлявшегося противника. Ясно было, что лишь со взятием главной базы русского Балтийского флота, города Таллин, можно было начать непосредственные действия против островов Моонзундского архипелага, хотя тщательной подготовкой к этой трудной операции следовало заниматься вплотную уже сейчас, особенно после бомбардировки Берлина советской авиацией. Дополнением к директиве ОКВ № 34, подписанным 12 августа 1941 года начальником штаба верховного главнокомандования вооруженных сил фельдмаршалом Кейтелем, предписывалось:

«Как только позволит обстановка, следует совместными усилиями соединений сухопутных войск, авиации и военно-морского флота ликвидировать военно-воздушные базы противника на островах Даго и Эзель. При этом особенно важно уничтожить вражеские аэродромы, с которых осуществляются воздушные налеты на Берлин».

Штаб группы армий «Север» предложил фельдмаршалу несколько кандидатур, способных осуществить план «Беовульф II». Фон Лееб остановил свой выбор на командире 42-го армейского корпуса — генерале инженерных войск Кунце, с которым был лично знаком еще с памятного января 1933 года — прихода Гитлера к власти в Германии. Его приказом генерал Кунце назначался командующим всеми вооруженными силами, участвующими во взятии островов Моонзундского архипелага.

Удары по Берлину

Не успели строители, руководимые майором Навагиным, разровнять последние метры грунтовой взлетной полосы аэродрома Асте, как в воздухе показалось первое звено ДБ-3 дальней бомбардировочной авиации Главного Командования. Сделав круг, самолеты поочередно пошли на посадку.

Генерал-лейтенант Жаворонков радовался пополнению. Еще бы, в его распоряжение прибыло пятнадцать ДБ-3. Армейскую авиагруппу возглавляли заместитель командира полка майор Щелкунов и командир эскадрильи капитан Тихонов.

— Рад, рад видеть вас, товарищи! — крепко пожал им руки Жаворонков, приехавший на машине из Кагула для встречи летчиков. — Теперь Берлин будет получать двойную порцию «гостинцев». Ну, давайте знакомиться…

Все летчики и их экипажи имели достаточный боевой опыт, принимали активное участие во многих налетах на вражеские тыловые аэродромы и промышленные объекты. Однако над морем им действовать не приходилось, за исключением предвоенных учебных полетов эскадрильи капитана Тихонова.

— Это ничего, — сказал Жаворонков. — Вначале вам моряки помогут. А потом и сами…

Первой заботой генерала было рассредоточение дальних бомбардировщиков и оборудование скрытых стоянок. По опыту авиагруппы Преображенского самолеты вплотную по рулевым дорожкам подогнали к хуторским постройкам и укрыли сверху маскировочной сетью. С Кагула прибыла аэродромная команда моряков и помогла экипажам армейских самолетов надежно укрыть ДБ-3. К вечеру работы были закончены. С «чаек», поднявшихся а воздух, поступил доклад, что аэродром Асте совершенно пуст, признаков базирования каких-либо самолетов не обнаружено.

Экипажи ДБ-3, утомленные длительным перелетом на остров Сарема и тяжелой работой по рассредоточению самолетов, собирались отдохнуть в построенных для них землянках, как над аэродромом показалась тройка «мессершмиттов». Вражеские истребители низко пронеслись над опушкой леса, поливая ее огнем из пулеметов. Их сменила шестерка «юнкерсов». Зайдя по кругу, они начали бомбить границы аэродрома в надежде попасть в замаскированные советские бомбардировщики или хотя бы выявить огневые позиции зенитных батарей.

— Быстро же немцы узнали, что мы прилетели в Асте! — удивился Щелкунов.

Армейскую авиагруппу Жаворонков включил в четвертый по счету налет на Берлин. Щелкунов из своей группы смог послать лишь три самолета, а Тихонов — семь. Моторы остальных бомбардировщиков нуждались в ремонте.

Уточнив порядок следования над морем и территорией врага, Жаворонков сказал:

— Каждое ваше звено поведут летчики полковника. Преображенского. Доверьтесь им — они уже прекрасно изучили весь маршрут от Саремы до Берлина. И будьте особо внимательны над целью. Гитлеровокие истребители: и зенитки ждут вас. Поэтому бомбить следует на высоте шесть тысяч метров.

Взлетали морские и армейские авиагруппы засветло. Чтобы как-то перехитрить вражеские истребители, Жаворонков перенес вылет на час раньше. И вовремя. Когда ДБ-3 уже заняли свои боевые порядки в воздухе, на Кагул и Асте налетели «юнкерсы». Они долго утюжит окаймляющий аэродромы лес, прекратив бомбардировку и обстрел лишь с наступлением темноты.

Весть о награждении отважных балтийских летчиков, бомбивших Берлин, мигом облетела гарнизон островов Моонзундского архипелага. Командиру 1-го минно-торпедного полка полковнику Преображенскому, флагманскому штурману Хохлову, ведущим групп Гречишникову и Ефремову, командиру эскадрильи Плоткину было присвоено звание Героя Советского Союза, остальные летчики, штурманы, стрелки и радисты награждены орденами. Моонзундцы гордились тем, что с их острова и при их обеспечении ДБ-3 Преображенского бомбят столицу фашистской Германии, и потому высокие награды морским летчикам воспринимали с особым удовлетворением и энтузиазмом. От имени бойцов, командиров и политработников гарнизона генерал-майор Елисеев направил поздравительную телеграмму летчикам-балтийцам, которую попросил вручить Преображенскому начальника политотдела БОБРа.

Копнов тут же выехал на эмке в Кагул. Не успел он подойти к землянке командира полка, как послышалась команда «Воздух!». Копнов увидел пару немецких истребителей.

— «Мессершмитты-сто девять», — безошибочно определил вышедший из землянки Преображенский.

— Тоже вас прилетели приветствовать, Евгений Николаевич, — пошутил Копнов.

— Каждый день навещают. И по нескольку раз!

Ме-109 между тем обстреляли границы аэродрома из пулемета и улетели.

— Разведка! Надо ждать основные силы, — мрачно проговорил Преображенский.

К нему подбежал рассыльный из штаба. Посты ВНОС сообщали о подходе к Сареме четырех групп немецких самолетов.

— Кажется, сегодня будет особенно жарко, — усмехнулся Преображенский. — Это они узнали, что вы здесь, Лаврентий Егорович, — проговорил он.

Гул нарастал со всех сторон, не ясно было, откуда начнут пикировать вражеские самолеты. Первая тройка истребителей вынырнула из-за спины. Она летела очень низко, прижимаясь к лесу.

— «Мессершмитты-сто десять» идут… — Преображенский не договорил, точно захлебнулся: рядом ухнула осколочная бомба, в лицо ударила земляная пыль.

Копнов схватил Преображенского, и оба они скатились в яму. Над головами заухали частые взрывы, комья земли дождем посыпались на спины.

— Э-э, не в моих правилах погибать от дурацких осколков! — Преображенский поднялся на дне ямы во весь рост. — Другое дело сразиться в небе.

Копнов последовал примеру полковника. И глазам его представилась жуткая картина: над аэродромом, точно рои гигантских рассерженных ос, метались Ме-110, низвергая из пулеметов на стонущую от частых взрывов землю огненные струи. Ответный огонь из 76-миллиметровых орудий вели все три зенитные батареи, но ни один из снарядов не мог попасть во вражеский истребитель. Да Ме-110 и не давали этого делать, сбивая прицельный огонь зенитчиков осколочными бомбами и пулеметами.

Над аэродромом появились бомбардировщики. Истребители уступили им место, и те с высоты полутора тысяч метров поочередно, точно на полигоне, начали делать заходы для бомбометания. В воздухе стоял сплошной гул от рева моторов десятков самолетов, взрывов бомб, трескотни пулеметов, резких залпов зенитных орудий. Казалось, уши не выдержат такого грохота.

Не видя хорошо замаскированных советских дальних бомбардировщиков, «юнкерсы» пикировали на зенитные батареи. Огневые позиции окутались частоколом взрывов, Прекратила стрельбу вначале одна батарея, а потом вторая и третья.

— Труба вашим зенитчикам! — сказал Преображенский.

— Я к ним! — прокричал Копнов и выскочил из спасительной ямы.

— Куда?! Назад! Назад! — пытался остановить его Преображенский, но начальник политотдела по лесу бежал вперед. Копнов, часто бывавший у зенитчиков, хотел выяснить положение своих подопечных и по возможности помочь им.

Налет немецкой авиации продолжался более получаса, Но Преображенскому он показался целой вечностью. Такого огромного количества бомб еще не падало на Кагул. Возвратившись на КП, он увидел хмурого Жаворонкова, стряхивающего землю с кителя. Одна из бомб взорвалась рядом, и силой взрыва разворотило накат бревен.

— Звереют фашисты, — выдохнул генерал. — Как бы не нащупали стоянки ваших бомбардировщиков.

Стали поступать доклады. Оказалось, сгорела всего-навсего одна «чайка», повреждены два орудия у зенитчиков, несколько человек убито и ранено.

— Целехоньки наши самолетики, целехоньки! — радовался генерал. Озадачило его лишь сообщение о множестве воронок на взлетной полосе, заделывать которые уже вышел весь обслуживающий персонал.

К вечеру взлетная полоса была готова, и Жаворонков дал команду на вылет. Морскую авиагруппу на Берлин повел Преображенский, а армейскую Щелкунов. Немецкие самолеты не появлялись, должно быть уверенные в том, что их массированным ударом выведены из строя многие советские ДБ-3.

Как обычно, в ночь налета на Берлин никто на аэродромах не спал. Механики, техники, оружейники собирались группками и вполголоса, словно боясь нарушить тишину летней ночи, говорили об улетевших товарищах. Взгляды невольно обращались на юго-запад, в темную синь неба, куда улетели бомбардировщики. Мысленно они были с летчиками, страстно желая им поскорее нанести бомбовый удар по фашистской столице и вернуться невредимыми. На полковой кухне кок поддерживал в топке огонь. На горячей плите у него стоял крепко заваренный чай, который любят летчики.

Жаворонков бодрствовал в штабной землянке. Перед ним на столе лежала развернутая карта Балтийского моря. Генерал встревоженно смотрел на толстую красную линию, которая брала начало почти в центре острова Сарема, затем шла к шведскому острову Готланд, там она делала резкий поворот на юг, пересекала все Балтийское море и крупной стрелкой упиралась в черный кружочек с надписью: «Берлин».

Генерал взглянул на часы и перечеркнул красную линию синим карандашом на траверзе острова Борнхольм. Здесь сейчас должны находиться группы Преображенского и Щелкунова.

В штабную землянку вошел Оганезов. По озабоченному лицу военкома полка Жаворонков понял: что-то случилось.

— Ожидается туман на аэродромах, товарищ генерал…

«Этого только не хватало! — подумал Жаворонков. — Мало того что беспрестанно бомбит вражеская авиация, так еще новый враг».

— О чем думали наши синоптики? Почему не предупредили? — вспыхнул генерал. — Да за такое дело…

— Синоптики не виноваты, — сказал Оганезов. — Туман характерен лишь для местных островных условий. Он может появиться в отдельных местах.

Жаворонков позвонил в Асте. Там признаков тумана не наблюдалось. Приказал запросить посты ВНОС, откуда последовало сообщение, что туман появился лишь на полянах и в лощинах. Значит, следует ожидать его и на аэродромах.

Жаворонков дал приказание быть готовым к приему ДБ-3 на аэродромы в условиях плохой видимости и одновременно позвонил в Таллин и Палдиски, чтобы там в случае необходимости смогли принять дальние бомбардировщики.

К утру Кагул и Асте стал заволакивать редкий туман. Жаворонков не уходил с аэродрома, внимательно наблюдая за взлетной полосой. К счастью, туман не сгущался. Рваными белесыми облачками он медленно плыл на восток, образуя лишь возле леса густую молочно-серую стенку. Взлетная полоса просматривалась, а с восходом солнца ее черная лента будет еще яснее. Садиться в таких условиях можно. Такая же примерно картина, по докладу дежурного, наблюдалась и в Асте.

— Посадка возможна, — решил Жаворонков. — Передайте на самолеты: на аэродромах редкий туман, будьте особо внимательны, — приказал он оперативному дежурному.

Первым благополучно приземлился Преображенский. За ним пошли на посадку еще четыре ДБ-3. Шестой бомбардировщик начал было заход, но вдруг снова взмыл ввысь и пошел по кругу, не решаясь садиться. За ним закружил и седьмой ДБ-3.

— Передайте по радио, пусть идут в Палдиски или Таллин, — приказал Жаворонков оперативному дежурному.

После приема команды один из дальних бомбардировщиков тут же взял курс на северо-запад и быстро скрылся за лесом, а второй упрямо заходил на посадку, и всякий раз неудачно.

— Видно, бензин у него на исходе, — предположил Оганезов, с тревогой наблюдая за бомбардировщиком, кружащим над аэродромом. В следующее мгновение Оганезов закрыл глаза: ДБ-3, потеряв скорость, рухнул на землю у опушки леса. Раздался грохот, бомбардировщик вспыхнул свечой. «Фашистские стервятники не смогли сбить, так тут сами…» — с болью подумал Оганезов.

Следующие два ДБ-3, видя горящий самолет своего погибшего товарища, взяли курс на северо-запад. Остальные дальние бомбардировщики все же сели на свой аэродром.

В Асте дело обстояло лучше: все самолеты армейской авиагруппы приземлились благополучно.

Посылая ДБ-3 на Берлин, Жаворонков тщательно анализировал предыдущие налеты. Каждый летчик по возвращении в Кагул докладывал ему о своих наблюдениях, и теперь у него сложилась полная картина о наличии средств зенитного и авиационного прикрытия столицы фашистской Германии. Вот в сейчас, склонившись в штабной землянке над картой, Жаворонков искал оптимальные варианты для седьмого налета на Берлин. Требовалось более точно бомбить военные и промышленные объекты, и в то же время из-за плотности зенитного огня нельзя летчикам выходить на прицельное бомбометание. Безопасной в создавшихся условиях являлась высота 6000 метров.

От работы генерала отвлек вошедший радист.

— Вам телеграмма, товарищ генерал.

Жаворонков прочитал телеграмму. В ней нарком Военно-Морского Флота требовал применять для бомбардировки Берлина 1000-килограммовые бомбы.

Действительно, по своей конструкции ДБ-3 мог нести на внешней подвеске бомбу весом в 1000 килограммов, если на нем стояли новые моторы и подъем производился с взлетной полосы с твердым покрытием. А моторы на самолетах Преображенского и Щелкунова давно уже выработали все положенные по нормам ресурсы, и поднимались они с грунтовой взлетной полосы, явно недостаточной по длине. Поэтому летчики брали на внешнюю подвеску лишь 250- и 500-килограммовые фугасные авиационные бомбы, а остальные 100-килограммовые фугасные и зажигательные бомбы подвешивались в бомболюки.

В конце телеграммы сообщалось, что для координации действий на остров вылетает представитель Ставки Верховного Главнокомандования летчик-испытатель Герой Советского Союза Коккинаки.

Жаворонков забеспокоился: может быть, он действительно пошел на поводу у летчиков, санкционируя брать на внешнюю подвеску лишь ФАБ-500? Ведь, несмотря на выработанные моторами ресурсы, дальние бомбардировщики свободно перекрывают расстояние в 1740 километров. А майор Щелкунов, у которого на подходе к Берлину отказал правый мотор, сумел отбомбиться и каким-то чудом на одном моторе дотянуть до аэродрома.

Коккинаки прилетел на следующий день. Жаворонков встретил его у командного пункта.

— Теперь понятно мне, почему все ваши бомбардировщики целехоньки, генерал! — восторженно произнес Коккинаки, пожимая руку Жаворонкову. — Великолепно же вы замаскировали аэродром. Грешным делом я подумал, что не сюда прилетел.

— Морские летчики на выдумки хитры, — ответил Жаворонков. Он пригласил московского гостя в землянку, распорядился подать чай.

— Вы знаете цель моего прибытия? — спросил Коккинаки, входя в землянку.

— Да. Я получил телеграмму от наркома.

На встречу с представителем Ставки Верховного Главнокомандования генерал пригласил командиров авиагрупп Преображенского и Щелкунова, ведущих групп Гречишникова и Ефремова, командиров эскадрилий Тихонова и Плоткина, флагманского штурмана Хохлова и военкома Оганезова. Представлять Коккинаки не требовалось: каждый пилот отлично знал прославленного на весь мир советского летчика-испытателя.

Высказывались все. Мнение едино: в создавшихся условиях брать ФАБ-1000 не представлялось возможным. Материальная часть дальних бомбардировщиков основательно изношена, моторы уже выработали свои ресурсы, их мощность соответственно упала, и поэтому имелись все основания для беспокойства за безопасный взлет бомбардировщика по грунтовой полосе с расчетной нагрузкой авиабомб. К тому же лететь на Берлин приходилось на огромной высоте, достигавшей практического потолка, отчего расход бензина увеличивается и его может не хватить на возвращение домой.

— Надо учитывать состояние экипажей, и в первую очередь пилотов, — сказал Оганезов.

Военком 1-го минно-торпедного полка заметил правильно. Жаворонков вполне был с ним согласен. Люди устали, вымотались. Полет длится около восьми часов, происходит он в сложных условиях: ночью, на высоте более 7000 метров, при кислородном голодании, в холоде, под воздействием у цели зенитной артиллерии и истребителей врага. Экипажи перенапрягали свои физические и моральные силы, особенно над Берлином. Когда же ДБ-3 подходили к своему аэродрому, то перенапряжение спадало, летчики расслаблялись, внимание, так необходимое для точного расчета на посадку, притуплялось, и некоторые платились за это жизнью. Так во время приземления взорвались бомбардировщики летчиков Дашковского, Кравченко и Александрова. Наблюдать с земли за нелепой гибелью невыносимо тяжело.

Доводы летчиков не убедили Коккинаки. Однако решено было ФАБ-1000 брать только на самолеты, моторы которых еще не выработали положенные ресурсы.

До полуночи просидели в штабной землянке Жаворонков и Преображенский, раздумывая над сложным заданием представителя Ставки. Требовалось с особой тщательностью проанализировать все возможные варианты полетов с максимальной бомбовой нагрузкой, на всякий случай наметить запасные цели, досконально проверить моторы, отобрать лучших летчиков, способных повести ДБ-3 к Берлину. Самым сложным, на их взгляд, являлся взлет. Взлетная полоса — без твердого покрытия, неровная и короткая для разбега с расчетной нагрузкой. Моторы будут страшно перегреваться.

Адъютант командующего майор Боков терпеливо сидел в стороне, наблюдал за сосредоточенными лицами генерала и полковника. Время от времени он наполнял пустые стаканы крепким горячим чаем, который с удовольствием пили Жаворонков и Преображенский.

Зазвонил телефон. Боков снял трубку.

— Товарищ генерал, посты ВНОС сообщают: к Сареме летят вражеские самолеты, — доложил он. — По звуку — Ю-восемьдесят восемь.

— «Юнкерсы», да еще ночью?! — удивился Жаворонков. — Странно. Что они, в самом деле?

— Видно, здорово мы им поднасолили, что даже ночью они решились пожаловать к нам, — засмеялся Преображенский и посмотрел на часы — шел первый час ночи.

Вышли из душной землянки на улицу. Непроглядная мгла окутала спящий аэродром, не видно даже черной стены леса. Действительно, до слуха донесся знакомый завывающий звук Ю-88. Жаворонков, вобрав полную грудь свежего влажного воздуха, огляделся. Кагул потонул в густой черноте ночи. Ни огонька. Лишь иссиня-темное небо угадывалось по хрусталикам россыпи звезд. Подумал: «Как же они бомбить нас собираются? Наугад, что ли?!»

Неожиданно справа взвилась красная ракета. Она рассыпалась над хутором, где стояли два дальних бомбардировщика. За ней взметнулись еще три ракеты, направленные точно на стоянки ДБ-3. Жаворонков вначале не мог сообразить, что происходит, потом догадался: вражеские лазутчики под покровом темноты пробрались к аэродрому и теперь ракетами наводят свои бомбардировщики на советские самолеты.

— Черт знает что происходит! — выругался он, не зная, что предпринять. — Не так скоро поймаешь лазутчиков, «юнкерсы» смогут отбомбиться.

— А если и нам пускать ракеты, товарищ генерал? — услышал Жаворонков голос своего адъютанта.

Майор прав. В самом деле, надо попытаться дезориентировать вражеские бомбардировщики. Жаворонков всем корпусом развернулся к Бокову, приказал:

— Мигом к оперативному! Передать на все посты, зенитные батареи: включаться в «иллюминацию»!

Адъютант растворился в темноте, и вскоре вокруг аэродрома и в удалении от него заполыхали красными всполохами ракеты.

— Здорово придумано! — вырвалось у Преображенского. — Поди разберись, какие свои, а какие чужие.

Послышались глухие взрывы осколочных бомб. «Юнкерсы» решили освободиться от груза. Не возвращаться же с ним на аэродром! Несколько бомб все же упали козле стоянок ДБ-3, не причинив им вреда. Остальные в основном рвались в стороне от огневых позиций зенитных батарей. Зенитчики особенно усердствовали в пусках ракет.

«Юнкерсы» довольно долго кружили над Кагулом. Жаворонков с облегчением вздохнул, когда наконец затихло завывание моторов. Над аэродромом настала долгожданная тишина; пора бы и отдохнуть, ведь вечером предстоял налет на Берлин с ФАБ-1000 на внешней подвеске. Однако спать не пришлось. Донеслись короткие автоматные очереди. Стреляли в западной части аэродрома, где стояли у хуторов четыре ДБ-3.

— Что такое? Почему стрельба?! — встрепенулся усталый Жаворонков. — Неужели фашисты выбросили воздушный десант?

Мысль о вражеском воздушном десанте встревожила его. Усталость сняло как рукой. Охрана у стоянок дальних бомбардировщиков незначительная, едва ли она сможет отразить нападение вражеских парашютистов.

Появился точно из-под земли начальник особого отдела БОБРа старший политрук Павловский. На двух машинах с отрядом эстонских добровольцев из истребительного батальона он только что приехал из Курессаре.

— Кайтселиты стреляют, — пояснил Павловский. — Это они подавали ракетами сигналы немцам. Но мы сейчас их приведем в порядок! — Павловский так же внезапно скрылся в темноте, как и появился.

— Оказывается, вам ни днем ни ночью не приходится скучать, генерал! — улыбнулся Коккинаки.

Редкая стрельба продолжалась всю ночь. Лишь утром отряду Павловского удалось загнать кайтселитов в лощину и вынудить сложить оружие.

В то время как инженеры, техники, мотористы и оружейники готовили ДБ-3 к вылету на Берлин, экипажи отдыхали, восстанавливая силы после бессонной ночи. Полет предстоял необычный, и потому летчики должны чувствовать себя особенно бодро.

Вылет назначался за полтора часа до темноты. В воздух поднялись «чайки», прикрывая ДБ-3 от возможного нападения немецких истребителей. Первым взлетал Преображенский. С тревогой следил Жаворонков за перегруженной машиной командира полка. Дан сигнал, взревели моторы, и самолет начал разбег. Грунтовая полоса быстро сокращалась перед ним, гудели на всю мощь моторы, но ДБ-3 все еще не отрывался от земли. Наконец он точно повис над взлетной полосой — медленно, нехотя набирая высоту. Все ближе и ближе стена леса; со стороны кажется, машина не перевалит через нее. На лбу Жаворонкова капельки пота, волнуется и рядом стоящий Коккинаки, хотя внешне он сравнительно спокоен. А дальний бомбардировщик Преображенского уже над лесом. Едва не чиркнув шасси по вершинам деревьев, он удалялся к морю.

— Все очень хорошо! Так должно и быть, — проговорил Коккинаки.

Второй и третий ДБ-3 взлетели следом за ведущим группы. На взлетную полосу вырулила машина лейтенанта Богачева. Разбег. Взлет. Но что-то медленно самолет отрывается от земли. «Выше, выше!» — мысленно подсказывай ему Жаворонков и на секунду закрывает глаза. Страшный грохот потряс аэродром, ввысь взметнулся султан огня, земли и дыма. Видно было, как падали сверху расщепленные куски деревьев и обломки самолета.

— Взлет машинам с ФАБ-тысяча запрещаю! — приказал Жаворонков. Коккинаки не настаивал. Гибель экипажа лейтенанта Богачева он переживал не меньше генерала.

Через два дня пришла шифровка из Ставки. Жаворонкова и Коккинаки отзывали в Москву на доклад к Верховному Главнокомандующему. Удары по Берлину должны были осуществляться под командованием полковника Преображенского.

На маяке Вирелайд

Командир 43-й береговой батареи старший лейтенант Букоткин получил от начальника артиллерии БОБРа капитана Харламова приказ постоянно держать под обстрелом Виртсу, откуда враг вел артиллерийский огонь по восточному берегу острова Муху.

— Главное для вас — немецкие батареи, склады боеприпасов, скопление пехоты, танков или автомашин, — передал по телефону Харламов. — Как намерены корректировать огонь? — поинтересовался он.

— С армейцами придется договариваться, — неуверенно ответил Букоткин.

— Нет, лучше послать своего корректировщика. Армейцам будет не до нас. У них самих дел по горло. Советую своего помощника послать.

Помощник командира батареи лейтенант Смирнов дежурил на командном пункте — 22-метровой деревянной вышке. Букоткин поднялся в боевую рубку, чтобы сразу же решить все вопросы с предстоящей корректировкой огня батареи по Виртсу. С КП отчетливо просматривался весь клинообразный полуостров Кюбассар. Южная часть его с полосатым маяком на мысу вдавалась в Рижский залив, а северная уходила к Ориссаре, теряясь в зеленой шапке леса. На северо-востоке, на противоположной стороне мелководного пролива Вяйке-Вяйн, виднелся остров Муху, а еще дальше и чуть правее, за проливом Муху-Вяйн, тонул в сизой прозрачной дымке западный берег Эстонии, занятый врагом. Пестрый от ромашек пологий берег полуострова, усеянный серыми валунами, обрамлялся густо-синими водами Рижского залива. Остро ощущался знакомый солоноватый аромат моря и запах йодистой прели.

— Получен приказ на обстрел Виртсу, — сообщил своему помощнику Букоткин. — Давайте-ка согласуем все действия и завтра же в путь…

Рано утром, взяв с собой двух краснофлотцев, Смирнов выехал на пристань Куйвасту. Шофер уверенно вел полуторку по хорошо знакомой дороге и молчал. Смирнов, пригретый теплом от мотора, незаметно задремал. Очнулся он, когда машина стояла в кустах близ дороги. Сзади виднелись крыши домов маленького, потонувшего в зелени Ориссаре.

— В чем дело? Почему встали? — спросил Смирнов, протирая заспанные глаза.

— Лучше обождать немного, товарищ лейтенант, — ответил шофер. — «Юнкерсы» кружат над дамбой.

Только теперь Смирнов услышал отрывистый гул четырех «юнкерсов», которые терпеливо ожидали появления машин или людей на узкой трехкилометровой дамбе, соединяющей через мелководный пролив Вяйке-Вяйн острова Сарема и Муху. Он обошел несколько раз машину и направился к зеленой полянке, где сидели краснофлотцы. Минут через пятнадцать «юнкерсы» улетели, и путь через дамбу стал свободен.

По мере приближения к Куйвасту все чаще и громче слышались разрывы снарядов. Немецкая артиллерия с Виртсу производила очередной обстрел района пристани. Шофер сбавил ход и повел машину медленнее. В просветах между деревьями замелькала сверкающая гладь пролива Муху-Вяйн; вдоль побережья потянулись окопы, в них находились красноармейцы, оборудующие ходы сообщения и ячейки для стрельбы.

Опытным взглядом артиллериста Смирнов сразу же определил, что немцы ведут беспорядочный огонь, обстреливая огромную площадь. Оставив полуторку в прибрежной роще, он вместе с сигнальщиком Кудрявцевым взобрался на песчаный холмик и посмотрел в сторону Виртсу. Приплюснутый противоположный берег, двоясь, колыхался в теплом мареве, и это затрудняло наблюдение. Смирнов подумал было взобраться на крышу одноэтажного домика, но в такую погоду и оттуда вряд ли что можно было увидеть. Он направился к пристани с намерением отыскать коменданта Куйвасту.

Немецкие батареи неожиданно прекратили обстрел побережья, и, как перед грозой, установилась напряженная, гнетущая тишина. Остановив плечистого главстаршину, Смирнов спросил его о коменданте. Главстаршина указал на пирс, по которому о группой краснофлотцев расхаживал пожилой капитан-лейтенант. Смирнов подошел к коменданту, доложил о цели своего приезда.

— Чем помочь вам, не знаю, — ответил капитан-лейтенант, почесывая щетинистый, давно не бритый подбородок. — Катера у меня нет. Могу посоветовать только воспользоваться маяком на Вирелайде. Оттуда Виртсу видно как на ладони. А доставить вас туда не могу. Под рукой, как на грех, ни одной посудины. Что были, так разбили немцы. Ждите до вечера…

Мысль о маяке на острове Вирелайд очень понравилась Смирнову. Он отправил шофера обратно на батарею, а сам вместе с Кудрявцевым и радистом Кучеренко берегом пролива пошел на мыс, откуда было ближе всего до Вирелайда. Сначала хотели соорудить небольшой плотик, но на это потребовалось бы много времени, к тому же немцы принялись снова обстреливать побережье. Смирнов решил добираться вплавь. Оставив на берегу краснофлотцев со снаряжением и продуктами, он разделся, вошел в холодную воду и поплыл к скалистому островку.

Плыть с каждой минутой становилось труднее. Немецкие снаряды все чаще падали поблизости, поднимая белые султаны воды и разбрасывая вокруг мелкие свистящие осколки. При каждом разрыве Смирнов нырял, спасаясь от смертоносного дождя. Потом он понял, что так у него не хватит сил доплыть до маяка, и стал чаще ложиться на спину и отдыхать. Лежать на воде не двигаясь он мог долго. Еще в детстве в своем родном Иванове любил он с ватагой таких же, как он, загорелых и беззаботных ребят заплыть на середину мелководной речки Уводь и, повернувшись на спину, смотреть в небо. Лежал он обычно до тех пор, пока кто-либо из приятелей не подплывал незаметно сзади. Тогда начиналась игра в догонялки. В заключение друзья переплывали Уводь «по-чапаевски». Лихо выкидывая левую руку вперед, Анатолий резал головой теплую воду, представляя себя Чапаевым, переплывающим Урал под градом пуль беляков…

— Врешь, не возьмешь! — возбужденно, но так, чтобы никто не слышал, шептал он.

«Пролив — не Уводь, — с сожалением подумал Смирнов, — а товарищей рядом нет. Зато снаряды падают кругом настоящие, фашистские».

Он повернулся на бок, напрягая силы, выкинул руку вперед и быстро поплыл к острову.

— Врешь, не возьмешь! — со злобой шептал он, захлебываясь горько-соленой водой. — Врешь, не возьмешь!..

Обессиленный, доплыл он наконец до Вирелайда, уцепился руками за камень, покрытый зеленоватой слизью, и, тяжело дыша, в изнеможении повис на нем. Около островка было тихо и безопасно: немецкие снаряды сюда не залетали.

Из-за камня неожиданно вышел грозный старшина. Черные глаза его из-под широких, сросшихся на переносице бровей вопросительно смотрели на незнакомца, выражая тревогу и недоверие.

— Кто такой? Откуда?

От неожиданного окрика руки Смирнова разжали камень.

— Свои, — ответил он, с трудом поднимаясь на одеревеневшие ноги.

— Вы лейтенант Смирнов?

— Он самый.

Старшина привычным движением перекинул винтовку на плечо и помог Смирнову выбраться из воды.

— Мне капитан-лейтенант сообщил о вас, — рассказывал он на ходу. — Только сейчас. А то бы я помог вам.

В небольшой землянке, куда они вошли, было чисто и даже уютно. Свет керосинового фонаря, стоявшего на самодельном столе, тускло освещал потемневшие от времени массивные бетонные стены и потолок. Вдоль стен высились, наспех сбитые двухъярусные нары. На нижних ярусах были аккуратно заправлены три постели — по числу личного состава поста наблюдения. Около входа стояли самодельная пирамидка с оружием, покрытое листом фанеры ведро с водой и посуда. Раньше это был погреб, где хранились баллоны с ацетиленом для маяка. Пришедшие сюда с первого дня войны краснофлотцы превратили его в свое жилье, а на верхней площадке маяка, в высокой белой башне, они устроили пост наблюдения.

Усадив гостя на постель, старшина порылся в углу, достал фляжку, вылил часть ее содержимого в алюминиевую кружку и подал Смирнову:

— Согрейтесь, товарищ лейтенант.

Смирнов выпил. Тепло приятно разлилось по телу, озноб постепенно стал проходить. Старшина между тем извлек из-под нар поношенное рабочее платье, избитые яловые ботинки, тельняшку и совершенно новенький бушлат. Через несколько минут помощника командира 43-й батареи нельзя было узнать. Сидевшая на нем мешком, не по росту сшитая краснофлотская форма делала его смешным и неуклюжим; он стал похож на призывника, который впервые надел военную форму. Не выдержав, старшина улыбнулся.

— Какие-нибудь плавсредства у вас имеются, старшина? — поинтересовался Смирнов.

— «Тузик» есть. А вчера вечером еще лайбу рыбацкую к острову прибило.

— Это же целая флотилия! — обрадовался Смирнов. — Скомандуйте «тузику» сходить за моими краснофлотцами, они на берегу ждут.

— Добро! — согласился старшина и вышел из землянки.

Минут через пять вернулся.

— Все в порядке, товарищ лейтенант. Шлюпку отправил.

— Да, а как ваша фамилия, старшина? — спросил Смирнов. — Мы и не познакомились.

— Старшина второй статьи Сарапин, начальник поста наблюдения.

— А меня вы уже знаете. Прибыл для корректировки огня с береговой батареи. Откуда удобнее всего вести наблюдение? Покажите.

Сарапин повел Смирнова на маяк. Они взбирались по крутому деревянному трапу. Смирнов едва поспевал за юрким и легким старшиной. Но вот наконец Смирнов ступил с последней ступени на круглую площадку. Внизу около маяка виднелась груда камней — замаскированная крыша землянки. С площадки открывался вид на Виртсу. Простым глазом были отчетливо видны пирс, маяк, постройки. Сарапин выслушал доклад вахтенного наблюдателя, потом вынул засунутую за скобу карту района и, разложив ее прямо на досках, не торопясь стал рассказывать обо всем, что успели они засечь на том берегу.

— Вот здесь у них, по-видимому, штаб, — обвел он карандашом кружок вокруг заштрихованного прямоугольника. — Сюда приезжает много машин и мотоциклов.

Смирнов записал координаты указанного здания.

— А вот тут, на опушке этой рощицы, возле железной дороги, стоит четырехорудийная батарея. Это она все время бьет по Куйвасту.

Смирнов снял координаты батареи.

— Сейчас я вам покажу их на местности, товарищ лейтенант, — поднялся Сарапин и подошел к стереотрубе.

Быстро отыскав цели, он показал их Смирнову. В перекрестие нитей Смирнов увидел, как по дороге промчался мотоцикл и скрылся за забором, окружающим серое одноэтажное здание. За мотоциклом проехала легковая машина. Смирнов перевел стереотрубу на зеленую рощицу. Некоторое время ничего, кроме развесистых крон деревьев, не было видно. Потом из-под них блеснула знакомая желтоватая вспышка — выстрел замаскированного орудия.

— Есть! — крикнул он старшине.

— Ровно через тридцать секунд пуляют, — спокойно сказал Сарапин. — Днем и ночью ведут психологический обстрел нашего берега.

Действительно, через тридцать секунд левее первой показалась еще одна вспышка, потом еще. Немецкая батарея вела методический огонь по пристани Куйвасту.

На шлюпке пришли с Муху Кудрявцев и Кучеренко.

— Налаживайте связь с батареей, Кучеренко, — приказал Смирнов, и, пока они поочередно с Кудрявцевым кричали в трубку, называя один позывной за другим, он уточнил цели, еще раз проверил данные, закодировал их.

Минут через пятнадцать с трудом дозвонились до батареи. Смирнов сам взял трубку, но в первое мгновение ничего не мог разобрать: до слуха доносились женский смех и монотонный голос диктора, читающего что-то на эстонском языке. И только потом, напряженно вслушиваясь в непонятный говор, он уловил далекий, точно подземный, голос Букоткина.

— Василий Георгиевич, это я, Смирнов! — прижимая трубку к самому уху, закричал он. — Смирнов, говорю… Смирнов! Принимайте целеуказание. Готовы? Записывай-то… Цель номер один — штаб. Цель номер два — четырехорудийная батарея. Даю координаты…

Передав все данные, он посадил у телефона Кудрявцева, а сам прильнул к стереотрубе.

— Сейчас батарея откроет огонь по цели номер один.

В томительном ожидании проходили минуты, необходимые для подготовки батареи к стрельбе. На маяке с нетерпением ждали первого выстрела.

— Падает! — нарушая напряженную тишину, звонко крикнул Кудрявцев.

Затаив дыхание, Смирнов впился глазами в здание немецкого штаба; прямо перед ним, вздымая облако черного, перемешанного с грязью дыма, разорвался тяжелый снаряд.

— Недолет!

Кудрявцев передал корректуру на батарею. Второй снаряд упал с перелетом примерно на таком же расстоянии от штаба, как и первый. Смирнов смог заметить только быстро рассеивающееся облачко, сам взрыв не был виден — мешало здание штаба.

— Перелет!

Не прошло и пяти минут, как шквал беглого огня береговой батареи обрушился на немецкий штаб. В стереотрубу разгоряченный Смирнов отчетливо видел, как разлетались обломки дома, перевертывались стоящие во дворе автомашины, взлетали в воздух мотоциклы, в панике бежали люди. Штаб был полностью уничтожен. На месте его дымилась бесформенная груда развалин.

— По цели номер два. Поражение! — передал Кудрявцев команду батареи.

Продолжительный налет накрыл немецких артиллеристов. Снаряды рвались точно на опушке рощицы, ломая и уничтожая развесистые деревья. В первое мгновение нельзя было ничего разобрать. Перед Смирновым стояла сплошная завеса из плотной серой пыли и грязного дыма.

Когда после стрельбы завеса постепенно рассеялась, то на месте недавней кудрявой рощицы виднелись лишь обезображенные, одиноко торчащие стволы деревьев. Немецкая батарея замолчала.

Ночью Смирнова разбудил тревожный голос Сарапина.

— Товарищ лейтенант, какие-то тени движутся к острову, — доложил он.

Смирнов быстро вскочил с жестких нар и стал торопливо одеваться.

— Всем в ружье!

Через три минуты маленький гарнизон Вирелайда, готовый отразить нападение, занял оборону на каменистом берегу. Смирнов лег грудью на плоский камень и стал внимательно всматриваться в темноту, но ничего, кроме густой маслянисто-черной воды, не было видно. Тишину теплой летней ночи нарушал лишь тихий плеск мелкой волны, настойчиво бившейся о неподатливые камни…

— Ничего не вижу, старшина, — сознался он.

— Вот сюда смотрите, товарищ лейтенант, — указал рукой направление Сарапин. — Видите два низких силуэта? Идут на веслах…

Действительно, две длинные тени бесшумно приближались к острову. Кто это мог быть? Скорее всего — немецкие разведчики или даже диверсионная группа. А может быть, это первый бросок большого десанта? Если так, то сколько времени шесть человек смогут оборонять слишком большую для них территорию? Что бы это ни было, Смирнов решил действовать осторожно, по возможности дольше не выдавать своего присутствия и потом ударить наверняка.

— Приготовиться, — шепотом передал он команду залегшим в камнях краснофлотцам. — Без моей команды огня не открывать.

Тени между тем уверенно приближались к острову. Теперь уже можно было различить, что идут не шлюпки, а плоты. Стали заметны расплывчатые фигуры людей. Отчетливо послышалась приглушенная русская речь.

— По-русски говорят. Может, наши заблудились? — шепотом спросил Сарапин.

— Не провокация ли тут какая, старшина? — тихо ответил Смирнов. — Да, сейчас убедимся сами.

Он подозвал Кучеренко, приказал ему отойти метров на пятьдесят в сторону и окликнуть шедших на плотах людей. Если это немцы, то они должны открыть огонь; тогда защитники Вирелайда ударят по ним с фланга. Неслышно пробираясь между камнями, Кучеренко скрылся в темноте. Вскоре послышался его окрик:

— Стой! Стрелять будем! Кто плывет?

— Свои мы, красноармейцы! Спасаемся от фашистов. Не стреляйте! — раздались голоса.

— Положить оружие и выходить по одному на берег! — передал Смирнов.

— У нас ни одного патрона нет, — ответил кто-то на плоту, но его тотчас прервал окрик:

— Клади, тебе говорят, и не рассуждай!

Первый плот, не дойдя до берега метров десяти, уткнулся тупым носом в песчаную отмель. Второй подошел к нему. Люди без оружия по одному перешли вброд на остров и, сгрудившись, боязливо смотрели на незнакомую землю, ожидая, когда кто-нибудь приблизится к ним.

— Построиться! — скомандовал Смирнов и подошел к ним поближе. — Кто такие?

— Красноармейцы мы… Свои… От немцев спаслись… — все разом заговорили обрадованные люди.

Чувствовалось, что они немало пережили, прежде чем вернулись к своим.

— Не все сразу, — остановил их Смирнов. — Пусть говорит один, старший. Кто у вас командир?

Красноармейцы замолчали, виновато опустив головы и подталкивая друг друга локтями.

— Нет у нас командира. Убили его немцы. Сержант был… — несмело ответил за всех невысокий красноармеец с широким, почти круглым лицом. — А другого не успели назначить, вот и остались без старшего.

— Теперь старшим этой группы будете вы, — сказал ему Смирнов.

— Так точно, товарищ капитан. Моя фамилия Сычихин… Красноармеец Сычихин, — ответил он, в темноте не разглядев знаков различия стоящего перед ним командира.

Сычихин рассказал, что их строительный батальон производил в начале войны оборонительные работы в Виртсу. При наступлении немцев на поселок их взвод до последнего момента прикрывал отход остальных частей на Муху, но под конец был отрезан от буксира, ожидающего их на пирсе, и отступил в лес. Несколько недель они скитались по незнакомым местам, избегая встреч с неприятелем, потом разобрали сарай, связали веревками сухие трухлявые бревна и на них переправились на Вирелайд. Всех людей плоты выдержать не могли, и человек пятнадцать осталось на противоположном берегу.

— А как же быть с оставшимися? Надо переправить и их. — Смирнов вопросительно посмотрел на оборванных, измученных красноармейцев.

— Трудно это, — тяжело вздохнул Сычихин.

— Вот что, товарищи, у нас есть рыбацкая лайба. На ней можно сходить на тот берег и к утру успеть вернуться. Командиром лайбы назначаю краснофлотца Кучеренко. Кто еще с ним желает пойти? — обратился Смирнов к строю.

Красноармейцы молчали и старались не встречаться взглядами с краснофлотцами.

— Что, нет желающих? — повторил Смирнов.

— Возвращаться туда — все равно что на верную смерть, — ответил Сычихин. — Но мы пойдем. Там наши друзья. Кто пойдет со мной?

Строй зашевелился, подался вперед, и из него вышли несколько человек. Сычихин отобрал троих, остальным приказал оставаться на острове.

— Поесть бы чего красноармейцам, товарищ командир. Три дня в рот крошки не брали. Обессилели совсем… Еле дотянули до вас, — обратился он к Смирнову.

— Старшина, надо поделиться запасами и накормить товарищей, — повернулся Смирнов к Сарапину.

Сарапин, недовольно пробурчав что-то про энзэ, распорядился доставить консервы и хлеб для тех, кто уходит. Остальных обещал накормить в землянке.

Проводив лайбу и убедившись, что красноармейцы накормлены и размещены в землянке и на маяке, Смирнов лег на нары и тут же забылся тревожным сном. Проснулся он рано с беспокойной мыслью об ушедших на вражеский берег. Перед ним стоял Сарапин.

— Не вернулись, товарищ лейтенант. А видимость улучшается с каждой минутой, — шепотом; чтоб не разбудить товарищей, проговорил Сарапин.

Смирнов молча оделся, и они вышли на улицу.

После душной землянки утренняя прохлада приятно освежала. Смирнов расстегнул китель и жадно, с наслаждением, полной грудью вдыхал солоноватый, пахнущий свежей рыбой, чистый морской воздух.

На берегу, стоя на ровном камне, он не торопясь умылся, достал носовой платок и вытер им покрасневшее лицо. Сарапин молча ожидал его у подножия маяка, время от времени посматривая на пролив, покрытый толстым слоем белого тумана. Вражеский берег молчал. Видны были лишь крыши домов Виртсу, маяк и длинная волнистая линия леса, от которой только что оторвалось ярко блестевшее солнце. Под его лучами туман лениво клубился, медленно, с трудом отрываясь от воды, поднимался в безоблачную высь и растворялся в ней. Муху-Вяйн постепенно очищался; обнажалась его ровная, лоснящаяся на солнце отутюженная поверхность.

Смирнов подошел к Сарапину. Старшина недовольно хмурил густые, сросшиеся брови и тяжело вздыхал.

— Не видать?

Сарапин покачал головой.

— Пеленг девяносто пять, дистанция десять кабельтовых… вижу шлюпку. Идет на нас! — радостно крикнул с маяка вахтенный наблюдатель.

Сарапин облегченно вздохнул, сняв бескозырку, взъерошил коротко подстриженные черные волосы.

Первым на берег из лайбы выскочил Сычихин и по-уставному доложил о прибытии Смирнову.

— Всех забрали?

— Так точно, ни одного не оставили.

Подошел Кучеренко.

— Товарищ лейтенант, он знает, где у немцев склад с боеприпасами находится, — кивнул он на Сычихина. — Дорогой мне все рассказывал. Вот бы накрыть.

— Склад, говорите? Интересно, — оживился Смирнов. — Вы карту знаете? Показать на ней сможете, где он примерно находится?

— Немного разбираюсь, — замялся Сычихин.

Кудрявцев принес из землянки карту. Сычихин долго глядел на разбросанные квадратики домов Виртсу, напряженно морщил лоб и, часто шмыгая носом, в раздумье тер рукой небритый подбородок.

— Вот тут, пожалуй, — ткнул он наконец толстым пальцем на южную окраину поселка, — но точно заверить не могу. На местности я бы его сразу нашел, а по карте трудно, товарищ лейтенант.

— Если здесь действительно склад боеприпасов, то его будет видно в стереотрубу с маяка, — определил Смирнов. — Пошли на маяк… сейчас проверим…

На площадке маяка он навел стереотрубу на место предполагаемого склада и показал Сычихину.

— Он, товарищ лейтенант, он самый! — воскликнул Сычихин, отрываясь от окуляров. — В этом лесочке и лежат фашистские снаряды, целые штабеля там…

— Связывайтесь с батареей, — приказал Кудрявцеву Смирнов и, когда связь была налажена, передал Букоткину: — Цель номер три, склад боеприпасов.

Первый шквал огня никаких результатов не дал: ожидаемого взрыва не последовало.

Замерив отклонение, Смирнов передал данные Букоткину. Через минуту огромный столб черного дыма поднялся над леском. Донесся раскатистый звук взрыва. Дым на глазах наблюдателей медленно оседал, обнажая изуродованный, наполовину уничтоженный лесок. Сычихин удивленно смотрел на то место, где только что взорвались немецкие боеприпасы.

— Это да-а! — произнес он. — Силища-то какая! Эх, еще бы что у фашистов уничтожить.

Он повернулся к Кучеренко, с которым успел уже подружиться, и вдруг вспомнил: когда пробирались к берегу пролива, то чуть было не наткнулись на гитлеровцев, разместившихся в четырех домах возле шоссейной дороги. Во дворе стояло много грузовых автомашин. Сказал об этом Смирнову. Тот передал данные на батарею. Но Букоткин временно решил огня не открывать: над батареей кружили фашистские бомбардировщики, взлетевшие сразу же после уничтожения склада с боеприпасами. По-видимому, они были встревожены метким огнем неизвестной батареи, за короткое время причинившей так много вреда. Прокружив над полуостровом Кюбассар около часа, «юнкерсы», сбросив наугад по бомбе, возвратились обратно. Батарея снова открыла огонь по скоплению мотопехоты врага.

Красноармейцы строительного батальона, воспользовавшись гостеприимством краснофлотцев, побрились, почистились, залатали рваную одежду. Днем их переправили в Куйвасту. Со второй лайбой последним уходил Сычихин. Он простился за руку с каждым из краснофлотцев и подошел к Смирнову.

— Спасибо вам, товарищ лейтенант, за все. Выручили вы нас крепко. Не забудем этого никогда.

— Что вы, Сычихин, — возразил Смирнов. — Мы вам благодарны за помощь.

— Ну, какая это помощь! Возможно, еще и встретимся…

Проводив лайбу, Смирнов зашел в землянку перекусить. Он только сейчас вспомнил, что ничего не брал в рот со вчерашнего дня.

После банки тушенки и двух кружек крепкого горячего чая тело сковала усталость, захотелось спать. Но едва он улегся на нары, как с маяка доложили, что к Виртсу подошли три немецких мотобота. Из-за пирса виднелись лишь их мачты и надстройки. После первого же снаряда, упавшего с недолетом в воду, мотоботы поспешно отошли от пирса и укрылись от обстрела за островом.

В течение пяти дней 43-я батарея не подпускала фашистские корабли к пирсу. Когда гитлеровцы наконец поняли, откуда корректируется огонь невидимой батареи, они принялись обстреливать маяк Вирелайд. При первых же разрывах Смирнов забрался на маяк в надежде засечь вспышки вражеских батарей. Но они стреляли откуда-то из-за поселка в лесу, с закрытой позиции, и обнаружить их было невозможно. Пристрелявшись, гитлеровцы накрыли островок и усилили огонь. Снаряды гулко рвались рядом с маяком.

Смирнов приказал всем укрыться в землянке, оставив при себе для связи с батареей Кудрявцева. Он знал, что такой точный огонь фашисты могли вести только с помощью корректировщика. Надо было найти его и уничтожить. Смирнов осмотрел в стереотрубу еще раз весь горизонт, но ничего, кроме маяка Виртсу, не обнаружил.

«На маяке же фашист и сидит», — спохватился он.

— Есть с батареей связь?

— Нет, товарищ лейтенант. Должно быть, линия порвана, — виновато ответил Кудрявцев.

Смирнов посмотрел вниз и ужаснулся: телефонные столбы, по которым шел телефонный провод от маяка к подводному кабелю, были повалены на взрытую снарядами землю.

— Быстрее вниз! — скомандовал он Кудрявцеву. — Берите телефон и присоединяйте его прямо к подводному кабелю.

Схватив телефонный аппарат, Кудрявцев стал торопливо спускаться по трапу. В это время немецкий снаряд угодил в стеклянный колпак маяка, разворотил трап, прошив стену, и, упав около входа в землянку, разорвался, изрешетив осколками дверь. Смирнова обсыпало битым стеклом. Отряхнувшись, он стал спускаться по скобам с внешней стороны — разбитый трап обвалился. Внизу его ждал Кучеренко. Он выскочил из землянки после разрыва снарядов; к берегу, прихрамывая, от воронки к воронке бежал Кудрявцев.

— Кудрявцев ранен? — спросил Смирнов.

— Просто ушибся сильно, и все, — ответил Кучеренко.

Вслед за Кудрявцевым, который успел уже наладить связь и дозвониться до батареи, они добрались до берега и укрылись за огромным камнем. На вызов ответил Букоткин.

— Засекли нас немцы, обстреливают, — передал Смирнов. — Их корректировщик сидит на маяке Виртсу, сбейте его, товарищ старший лейтенант…

Букоткин приказал Смирнову перебираться на остров Муху.

К вечеру, когда обстрел Вирелайда прекратился, корректировщики переправились на пристань Куйвасту, возле которой на ветряной мельнице и устроили свой новый наблюдательный пункт.

Сарапин остался на Вирелайде.

Наступление

— Читайте! — Елисеев протянул радиограмму командиру 8-й отдельной стрелковой бригады полковнику Гаврилову. — Только получена от комфлота.

В кабинете генерала находились Зайцев, Охтинский и Копнов. Гаврилов не спеша начал читать:

— «Во исполнение приказа Главнокомандующего войсками Северо-Западного направления для облегчения положения Таллина нанести удар во фланг коммуникации противника, действующей из Пярну на Таллин. Удар осуществить с помощью части сил гарнизона Сарема в направлении с Виртсу на Пярну или на Марьямаа. Второй удар нанести частью гарнизона Хиума от Хаапсалу в направлении на Марьямаа…»

Командир бригады удивленно спросил:

— Какие же части имеет в виду комфлота?

— В Виртсу высадить стрелковый полк, усиленный артиллерией, а в Рохукюла — два стрелковых батальона, — ответил за коменданта Охтинский.

Гаврилов невесело усмехнулся:

— У меня на Сареме и Муху всего два стрелковых полка. А на Хиуме еще хуже — два стрелковых батальона! Мы же оголим острова, Алексей Борисович! А если в это время немцы высадят морской десант?

Все сидящие у коменданта были согласны с командиром бригады. Действительно, пользы десант на материк едва ли принесет, у него просто не хватит сил пробиться к Таллину, который штурмуют дивизии 18-й немецкой армии. По докладу начальника разведки бригады капитана Двойных, немцы в Пярну имели дивизию, готовящуюся к отправке на помощь действующим частям. Она сразу же будет повернута против десанта моонзундцев. Оставшийся на Сареме один стрелковый полк не в состоянии отразить вероятные морские и воздушные десанты противника. Едва ли ему помогут и стационарные береговые батареи, сектор стрельбы которых ограничен. К тому же в Таллин из баз Моонзунда приказано перейти эскадренным миноносцам из отряда легких сил и тральщикам. Нельзя было рассчитывать на помощь авиации и зенитных батарей. Они прикрывали авиагруппу дальних бомбардировщиков Преображенского и Щелкунова, летавших на Берлин.

Положение на островах создалось критическое.

— Надо понять, товарищи, что сейчас решается судьба главной базы нашего флота, — сказал Зайцев. — Потому нам и необходимо хоть часть вражеских сил оттянуть на себя.

Охтинский предложил в первую основную группу десанта включить по батальону от каждого стрелкового полка и с пристани Куйвасту высадить ее в Виртсу. Во вторую группу должен войти один из двух стрелковых батальонов Северного укрепленного сектора с задачей высадки в Рохукюла. Севернее станции Лихула обе группы соединятся и в дальнейшем будут вместе наступать в направлении Таллина.

— Правильно! — согласился Гаврилов. — Мы их еще усилим артиллерией, минометами и пулеметами.

— Добро! — сказал Елисеев. — К вечеру представьте мне детальный план. Я согласую его с комфлота. А возглавить десант поручим, — генерал вопросительно посмотрел на Гаврилова, — вашему заместителю. Не возражаете?

— Лучше полковника Ключникова кандидатуры не найти, — заверил Гаврилов.

Полковник Ключников немедленно приступил к подготовке десанта на материк. Согласно разработанному плану в состав первой группы десанта входили первый батальон 79-го стрелкового полка капитана Абдулхакова и первый батальон 46-го стрелкового полка капитана Огородникова. После высадки в Виртсу усиленный батальон Абдулхакова должен был наступать в сторону Пярну, а усиленный батальон Огородникова — на станцию Лихула. Вторая группа десанта в составе первого стрелкового батальона майора Столярова под командованием начальника сухопутной обороны Северного укрепленного сектора майора Фиронова должна была с острова Хиума высадиться в Рохукюла и продвигаться к станции Паливере. Севернее станции Лихула, на развилке дорог, усиленные батальоны Огородникова и Столярова должны были соединиться и в дальнейшем наступать в направлении Таллина.

Походный штаб Ключникова расположился в небольшом деревянном домике на хуторе близ пристани Куйвасту; там находилась и основная сила будущего десанта — стрелковые батальоны. Днем и ночью к домику подходили армейские и флотские командиры, спешили рассыльные и связисты, подъезжали крытые автомашины, груженные оружием, боеприпасами и продовольствием. Подготовительный период близился к концу; наступал самый сложный и ответственный момент — высадка десанта на занятый врагом берег. В успехе десанта на Виртсу Ключников не сомневался. Высаженная на материк разведывательная группа во главе с капитаном Двойных обнаружила, что в порту немцами оставлено прикрытие, состоящее из подразделений моторизованной пехоты и нескольких полевых и зенитных батарей. Два усиленных стрелковых батальона, поддержанные мощным артиллерийским огнем кораблей, а также полевых и береговых батарей, вполне справятся со своей задачей.

На карте Двойных показал примерное расположение огневых позиций немецких батарей, обозначив их синими кружками. Ключников сосредоточенно глядел на них, решая, как огнем корабельной, береговой и полевой артиллерии побыстрее вывести из строя фашистские батареи. Двойных не мешал ему. Они находились в маленькой комнатке штаба, уточняя обстановку на вражеском берегу.

Ключников напряженно молчал. Заложив жилистые руки за спину, он медленно прошелся по комнате. Был он выше среднего роста, широкоплеч и слегка сутуловат. Красивое лицо с большим шрамом на правой щеке — след от ранения в гражданскую войну — казалось суровым: непомерно густые черные брови, нависшие над глазами, упрямо поджатая нижняя губа, устремленный вдаль взгляд темных глаз. Кадровый военный, прапорщик бывшей царской армии, он, не задумываясь, перешел на сторону революции и с тех пор верно служил Советскому государству. Двойных познакомился с ним еще в финскую войну, когда Ключников командовал полком на Карельском перешейке. В 1940 году Двойных вместе с ним формировал в Кингисеппе 3-ю отдельную стрелковую бригаду.

Ключников подошел к карте и нарисовал красную стрелку в сторону Пярну.

— Первый отряд высадится в Виртсу под вашим командованием, товарищ капитан, — повернулся он к Двойных. — Вы уже на той стороне были, места знаете.

Вошел приехавший из Курессаре Копнов. Его сопровождал незнакомый лейтенант.

— Главный лоцман Моонзунда лейтенант Кудинов, — представил Копнов своего спутника.

Ключников протянул руку Кудинову, пригласил к карте.

— Меня интересует безопасность перехода десанта через пролив, — сказал он. — Насколько мне известно, Муху-Вяйн начинен минами. Старались немцы и наши.

— Мин в проливе действительно много, товарищ полковник, — согласился Кудинов. — Но подойти к Виртсу можно, и сравнительно безопасно.

— Лейтенант знает Муху-Вяйн как свои пять пальцев, — поддержал Кудинова Копнов. — Через пролив он проводил крейсер «Киров» из Риги в Таллин.

Ключников слышал о знаменитом переходе крейсера «Киров» через сравнительно мелководный пролив. Тогда даже работали землечерпалки, чтобы углубить фарватер. Но это все происходило в начале войны, когда не было минной опасности. Теперь же десантные суда подстерегают грозные подводные сюрпризы.

— На вас, товарищ лейтенант, возлагается руководство по форсированию пролива, — объявил Ключников. — Пойдете вместе с командиром первого десантного отряда капитаном Двойных. Время у вас еще есть, — посмотрел он на свои ручные часы, — советую познакомиться с ним поближе…

Высадка была назначена на час ночи. Эсминцы и полевые батареи должны были обработать побережье, чтобы очистить его от врагов. 43-й батарее ставилась задача перекрыть своим огнем дамбы с шоссейной и железной дорогами и не дать возможности гитлеровцам беспрепятственно переправлять по ним подкрепления в Виртсу.

— Артиллерийскую подготовку начинаем по сигналу: три красные ракеты.

С наступлением темноты шла погрузка на катера, мотоботы, самоходные баржи, буксиры. Подъезжали машины, сгружали ящики с патронами и гранатами, с полной выкладкой подходили красноармейцы и краснофлотцы с береговых батарей, собранные начальником штаба БОБРа Охтинским в добровольческий отряд, бойцы Саремского истребительного батальона; все они исчезали в темных трюмах. В стороне грузилась на паром полевая батарея старшего лейтенанта Поварова.

Постепенно берег и пристань пустели, посадка десанта заканчивалась. К Ключникову подошел Двойных и доложил о готовности десанта к выходу. Полковник посмотрел на часы: шел второй час ночи.

— Действуйте! — разрешил он.

Двойных побежал в конец пирса.

Напряженную тишину ночи заполнил приглушенный могучий рокот — от пирса стали отходить катера, затем буксиры, баржи и, наконец, маленькие мотоботы. Корабли взяли курс на Виртсу.

Кудинов шел на небольшом рейдовом буксире «Эта». Выбрал он его потому, что хорошо знал капитана буксира Васильева, вместе с которым не один раз приходилось проводить суда под огнем врага. Познакомились они еще до войны во время гидрографических работ в Моонзунде, куда в составе гидрографической экспедиции был послан из Ленинграда Кудинов. Они находились на капитанском мостике, и оба зорко всматривались в темноту. Двойных стоял поодаль и смотрел на светящуюся картушку компаса, над которой колдовали моряки. Вокруг — ни огонька. Впереди в ночи притаился вражеский берег, сзади за кормой грозно ощетинился стволами орудий остров Муху. «Эта» шел в голове десантных судов, его синий кормовой огонь, невидимый в мостика, указывал им курс. Двойных все чаще и чаще стал оглядываться назад — пора бы уже батареям начать артподготовку. Наконец темноту рассекла красная ракета.

— Красная ракета! — передал он морякам. Еще две ракеты повисли в темноте — ив воздухе прокатился оглушительный дробный раскат: артиллерийская подготовка началась. С буксира было отчетливо видно, как справа и слева появились вспышки — это стреляли полевые орудия и вели огонь эсминцы со стороны южного побережья острова Муху. Кругом стоял гром канонады, пролив гудел от рассекающих воздух снарядов.

Минут через сорок стрельба прекратилась. К этому времени десантная флотилия уже подходила к Виртсу. Васильев перевел ручку машинного телеграфа сначала на «малый вперед», потом на «стоп». «Эта» по инерции шла вперед и мягко коснулась сброшенным за борт кранцем о стенку пирса.

— Быстро на берег! — отдал команду Двойных десантникам и первым выскочил на пирс.

Немцев нигде не было видно. Не выдержав мощного огня, они без боя оставили поселок Виртсу и отступили в глубь Эстонии.

— Спасибо, моряки! — крикнул с пирса Двойных и вместе с головным отрядом скрылся в темноте.

Корабли, закончив выгрузку, повернули в Куйвасту за вторым эшелоном.

Десант без потерь форсировал семикилометровый пролив Муху-Вяйн.

Утром, 25 августа основные силы десанта начали наступление на север, в сторону Таллина. Одновременно в направлении Пярну вышел отряд капитана Двойных.

Первым опорным пунктом на пути к Таллину гитлеровцы сделали станцию Лихула, находящуюся в двадцати пяти километрах от Виртсу. Вечером, когда десант моонзундцев подходил по дороге к станции, гитлеровцы встретили его мощным огнем. Командир батальона капитан Огородников хотел с ходу прорвать оборону противника и ворваться в Лихулу. Стоило большого труда сдержать свой пыл: уставшие от дневного перехода десантники вряд ли смогли бы смять хорошо организованную оборону врага, а если бы и смогли, то слишком большой ценой.

Утром Огородников попытался выбить немцев из совхоза, но противник защищался стойко. Где бы ни появились моонзундцы, их всюду встречал перекрестный огонь.

Моонзундцы дважды штурмовали укрепленные позиции врага. И безуспешно.

— Будем обходить фашистов. Скрытно ночью. Зажмем в клещи, — решил Огородников.

Он вызвал к себе командиров подразделений и поставил перед ними задачу по окружению противника. Десантный отряд разбивался на три группы: первая группа обходит немцев слева, вторая — наступает по дороге и третья — атакует справа. Каждой группе для усиления придавалось по взводу станковых пулеметов.

В ночь на 28 августа первая и третья группы моонзундцев начали обходный маневр. Командир третьего пулеметного взвода сержант Артюгин шел со своими пулеметчиками в третьей группе, основную силу которой составляла 3-я стрелковая рота. Начался дождь. Темнота сгустилась. В двух шагах уже ничего не было видно. Дождь постепенно усиливался, и вскоре все промокли до нитки.

— Погодка… Бывает же! — проговорил над ухом Артюгина командир первого отделения сержант Токмаков.

— В Лихуле высушимся, — ответил Артюгин.

Пулеметчики находились в голове группы вместе с командиром 3-й стрелковой роты. Шли напрямик, не разбирая дороги. Ноги то и дело увязали в болоте, по лицу хлестали мокрые прутья кустов. Руки болели от натуги: приходилось тащить тяжелые станковые пулеметы. У подносчиков плечи сгибались от коробок с патронами. А пути, казалось, не будет конца. Дождь лил не переставая. Холодные струйки затекали под воротник гимнастерки, освежали разгоряченное тело. Артюгин расстегнул пуговицы, обнажил грудь. Так хоть немного полегче. Он начинал беспокоиться: не заблудились ли они? Куда выйдут? При такой погоде нетрудно сбиться с намеченного маршрута.

Болото кончилось. Ноги стали увязать в грязи. «Совхозное поле, — догадался Артюгин. — Выходит, мы идем правильно».

Дождь прекратился. Видимость несколько улучшилась. Ветер рассеивал тучи, над головами в просветах появились чистые, словно умытые, звезды. Приближалось утро.

Слева неожиданно часто-часто замелькали огневые точки; тотчас же засвистели пули.

— Ложись! — скомандовал командир роты и плюхнулся в грязь.

— Первый пулеметный расчет, к бою! — приказал Артюгин сержанту Токмакову.

Пулеметчики быстро установили свой «максим», и тишину ночи разрезала длинная звонкая очередь. Огневые точки слева пропали, зато правее появились новые. «Максим» угостил их второй очередью. Ему ответили опять слева. В бой вступил второй пулеметный расчет сержанта Кулигина.

— Вперед, по-пластунски! — скомандовал командир роты и, подминая под себя жидкую грязь, пополз в сторону от огневых точек противника. Он понимал, что оставаться на открытом поле нельзя: с рассветом немцы перебьют их из пулеметов и минометов. В лощине, поросшей редким кустарником, моонзундцы остановились. Заговорил «максим» третьего пулеметного расчета старшего краснофлотца Болозовича. Воспользовавшись этим, расчеты Токмакова и Кулигина покинули поле и перебрались в лощину.

Перестрелка длилась до самого рассвета, станковые пулеметы подавляли огневые точки врага. Доносилась стрельба и с противоположной стороны станции, где действовала первая десантная группа. Немцы находились теперь в клещах, моонзундцы с нетерпением ждали начала атаки.

Наступило раннее утро. Небо почти совсем очистилось от туч, на востоке за лесом разгоралась ярко-желтая полоса.

— В воздухе два самолета! — крикнул Токмаков. Артюгин поднял голову и удивился: со стороны Виртсу на небольшой высоте летели две «чайки».

— Наши летят! Наши! — обрадованно заговорили мокрые, усталые десантники. Никто из них не мог и подумать, что с Саремы на помощь к ним прилетят самолеты. «Чайки» между тем низко пронеслись над землей, и в глубине обороны немцев вспыхнули черные султаны взрывов. Одна из бомб угодила в склад боеприпасов. Вверх с грохотом полетели горящие обломки. И тут в воздухе повисла красная ракета. Моонзундцы с трех сторон с громовым «ура!» ринулись в атаку. Пулеметчики Артюгина расчищали огнем дорогу красноармейцам и одними из первых ворвались в совхоз. Гитлеровцы, прячась за укрытия, отстреливались. Особенно мешали немецкие автоматчики, засевшие на ветряке. Они били из окон мельницы с фланга, прижимая моонзундцев к земле.

— Пулемет! — закричал Артюгин. — Огонь, пулемет!

— Не поможет, товарищ командир, — ответил Токмаков. — У меня более верное средство…

Он схватил две гранаты и, пригнувшись, побежал к ветряку. Артюгину казалось, что немецкие автоматчики вот-вот прошьют очередью сержанта, но Токмаков все же достиг мельницы и с ходу бросил в окна две гранаты. Больше с ветряка немецкие автоматчики не стреляли.

Гитлеровцы бежали из Лихулы. Моонзундцы вступили в поселок. Повсюду на улицах виднелись следы бегства противника: валялись рыжие солдатские ранцы из телячьей кожи, круглые коробки противогазов и даже автоматы.

В Лихулу приехал Ключников. Он собрал командиров подразделений, поздравил всех с первой победой.

— Молодцы, пулеметчики! — похвалил он пулеметную роту. — Атаковали противника в первых рядах! Правда, тактически это не совсем грамотно. Ну да ведь победителей не судят!

Решено было десантному отряду заночевать в Лихуле, а рано утром начать наступление на второй опорный пункт немцев — поселок Кирбла.

Рано утром 26 августа десантный отряд Северного укрепленного сектора без потерь высадился на пристани Рохукюла. Главную силу десанта составлял стрелковый батальон майора Столярова, на усиление которому были приданы 76-миллиметровая батарея старшего лейтенанта Хапчаносова и 120-миллиметровый миномет. Майор Фиронов сразу же после выгрузки приказал совершить отряду марш-бросок в город Хаапсалу, находящийся в девяти километрах от пристани. В Хаапсалу находились небольшой отряд советско-партийного актива Ляэнемаского уезда во главе с первым секретарем Якобсоном, милиционеры и около десяти человек моряков. Сила небольшая, но и ее можно использовать хотя бы для обороны города.

К полудню отряд подошел к юго-восточной части Хаапсалу. Фиронов был немало удивлен, когда увидел свежевырытые окопы и стрелковые ячейки, в которых работали местные жители. Навстречу ему вышел моложавый мужчина в серой рубашке с высоко засученными рукавами.

— Очень хорошо, что вы пришли! — обрадовался он и протянул руку. — Якобсон. Секретарь укома.

Фиронову понравилось открытое, простое лицо первого секретаря уездного комитета партии.

— Оборонительные сооружения строим, — обвел Якобсон рукой окопы. — С вами мы теперь не отдадим фашистам Хаапсалу.

— Сколько человек в вашем отряде? — поинтересовался Фиронов.

— Семьдесят. Все надежные товарищи. Готовы стоять насмерть.

— Что ж, продолжайте укреплять город. Хаапсалу будет у нас последним опорным пунктом на материке.

Подошел командир батальона майор Столяров, спросил разрешения продолжать марш в направлении станции Паливере.

— Там немцы! — сказал Якобсон.

— Мы и хотим с ними познакомиться.

— Просим подождать еще с полчаса, — попросил Якобсон. — Митинг надо провести. Пусть знают люди, что вы идете фашистов бить.

Просьба секретаря укома несколько озадачила Фиронова. Он совершенно не знал эстонского языка и не мог говорить.

— Я сам буду держать речь, — догадался Якобсон. — А люди Хаапсалу должны видеть весь ваш отряд.

Через пять минут вокруг секретаря укома, взобравшегося на бруствер окопа, собрались человек четыреста. Напротив них, на обочине дороги, стояли моонзундцы. После выступления секретаря укома раздались аплодисменты, послышались одобрительные голоса.

— Два слова, товарищ майор. Скажите, — попросил Якобсон. — Я переведу.

Фиронов откашлялся, поднялся на бруствер.

— Товарищи! У нас с вами одна-единственная задача — освободить нашу священную землю от фашистских захватчиков. Пусть немцы заняли часть нашей территории, пусть. Но мы разобьем их и выгоним из нашей Советской страны вон! Наше дело правое! Мы с вами, товарищи, победим!

Десантный отряд зашагал по дороге на север. Фиронов видел: многие женщины плакали.

В семи километрах севернее Хаапсалу отряд сделал привал. Столяров на грузовой машине выслал вперед разведку. Он доложил свой план движения к станции Паливере.

— Главное — соблюдать маскировку. Только бы немецкие самолеты не заметили нас.

Фиронов одобрил план командира батальона. Когда в штабе Северного укрепленного сектора встал вопрос, какой из двух имеющихся на Хиуме стрелковых батальонов послать на материк, он настоял на батальоне Столярова. Майор воевал еще в гражданскую войну и имел, как никто другой в СУСе, богатый боевой опыт.

Из разведки вернулась грузовая автомашина. Борта и кабина ее были изрешечены пулями. В кузове лежали два убитых красноармейца.

— В деревне Таэбле немцы! — доложил командир разведки. — Встретили нас сильным огнем.

— А вы, наверное, хотели деревню штурмом взять! — сердито сказал Столяров, показывая на пробитую кабину. — Ваша задача выяснить, есть ли там немцы, а не вступать в бой!

Он приказал Хапчаносову произвести артобстрел Таэбле. Вскоре послышались гулкие раскаты — батарея открыла огонь. Моонзундцы двинулись в наступление, но немцы из деревни бежали.

В этот же день разведка обнаружила их в деревне Мартна, находящейся в шести километрах от станции Паливере. Столяров решил ночью послать вперед 3-ю стрелковую роту лейтенанта Боданина с приказом уничтожать небольшие группы немцев, которые будут встречаться на пути. Имея в авангарде роту, десантный отряд мог без особого опасения продвигаться по дороге к Паливере.

К рассвету 3-я рота скрытно подошла к деревне Мартна. Боданин выслал вперед дозорных. Он рассчитывал, что немцы оставят деревню и отойдут к Паливере, где дадут отряду решающий бой. И вдруг в утренней тишине раздался одиночный выстрел. Боданин насторожился, но выстрелов больше не повторялось. Он взял с собой троих красноармейцев и вышел на опушку леса. Увидел на поляне, возле обочины дороги, корчившегося в предсмертных судорогах дозорного Федорова. Боданин подбежал к раненому красноармейцу, приподнял его с земли. Встретил умоляющий взгляд чистых, по-весеннему голубых глаз дозорного.

— Неужели я умру, товарищ лейтенант?..

Боданин почувствовал спазмы в горле. Ему было жаль красноармейца. Он хотел сказать, что его спасут в госпитале врачи, но с противоположной стороны поляны послышалась новая короткая очередь. Фуражка слетела с его головы. Машинально поднял фуражку, увидел выше звездочки след от пули. Поглядел на дозорного, Федоров уже не дышал. Боданин быстро вернулся в лес, где его ждал политрук роты младший политрук Трубин.

— Меченный теперь фашистами, — снял Боданин фуражку и показал дырочку от пули Трубину. — Двух сантиметров не хватило, — рассмеялся он. — Плохие у немцев снайперы.

Трубин укоризненно покачал головой:

— Рискуешь ты, Михаил. Какая польза от такой глупой смерти?

— Ничего, я этого снайпера подсеку, — со злостью сказал Боданин. — За Федорова… За мной, товарищи! — И он повел группу по лесу в обход поляны. Вот и то место, откуда, по его расчетам, велась стрельба.

— Смотрите на деревья, снайпер там, — шепотом распорядился Боданин. Вскоре слух его уловил далекий голос.

— Туда! — показал он рукой и осторожно стал пробираться сквозь густые заросли кустарника.

Голоса по мере приближения становились громче и отчетливее, можно уже было разобрать отдельные немецкие слова. Кусты неожиданно кончились, и буквально в нескольких метрах Боданин увидел на крыльце дома трех фашистских солдат. Он снял с плеча автомат — единственный автомат в роте, — прицелился и нажал на спусковой крючок. Немцы как подкошенные повалились со ступенек на землю. Тут же со стороны сарая застрочил пулемет.

— Назад! — крикнул Боданин и, не разбирая дороги, по кустам побежал в лес. — Три фашиста — поминай как звали. Рота открыла счет!

— Нарвешься ты когда-нибудь, — проворчал недовольный Трубин, в душе восхищаясь дерзкой смелостью командира роты.

— Просто так, за здорово живешь жизнь свою не отдам! — ответил Боданин и остановился: — Слышишь? «Дегтярев» заговорил! Первый взвод вступил в бой! Бегом!

На опушке кудрявой рощицы, где занял оборону первый взвод, уже шел бой. Около роты немцев, стреляя на ходу из автоматов, двигались на рощу, намереваясь выбить моонзундцев с удобной позиции. Огонь взвода заметно слабел, в отделениях появились убитые и раненые.

— Второй взвод сюда! — приказал Боданин связному. — А мы пока их гранатами встретим…

Прибыло подкрепление, и рота ринулась в контратаку. Вступила в бой слева и подошедшая 2-я рота. Немецкие автоматчики отхлынули к лесу и залегли в заранее вырытых окопах. Перекрестным огнем из пулеметов они остановили моонзундцев.

— Теперь их скоро не взять, — досадовал Боданин. Трубин ужаснулся, увидев на командире роты разорванную гимнастерку:

— И не ранило даже тебя! Ну, под счастливой звездой ты родился.

— Мне цыганка нагадала — умру своей смертью, — усмехнулся Боданин. — Так что бояться нечего.

Оценив обстановку, он приказал выдвинуть станковый пулемет на бугор, с которого хорошо просматривались окопы гитлеровцев.

— Не давайте им носа высунуть. Загоняйте в землю, — наставлял он пулеметчиков.

Через пять минут пулеметчики находились уже на бугре. С вершины его отчетливо виднелись замаскированные дерном брустверы окопов, из-за которых то и дело высовывались каски немецких автоматчиков. Пулеметчики короткими очередями заставляли их прятаться в окопы. Гитлеровцы открыли бешеный огонь по «максиму», стремясь во что бы то ни стало смести его с господствующего над поляной бугра. Пулемет замолк.

— Что с ним? — забеспокоился Боданин и поглядел в бинокль на бугор: оба пулеметчика были убиты. — Быстро заменить! — приказал он, и два красноармейца, пригибаясь к земле, побежали на место погибших товарищей.

Путь им преградили пулеметные очереди немцев; красноармейцы упали в траву и больше не поднялись.

— Быстрее надо бежать! — не выдержал Боданин. — За бугор прятаться, там пули не достанут. Давайте еще двоих, — повернулся он к командиру взвода. — Добровольцев…

Красноармейцы молчали, не решаясь рисковать. На их глазах только что погибли два боевых товарища.

— Пошли связного к командиру батальона за подкреплением, — передал Боданин Трубину. — Хорошо бы миномет. Иначе мы не выбьем немцев из окопов.

Боданин вдруг выскочил на поляну и зигзагами стремительно побежал к бугру. Немцы открыли огонь, но лейтенант уже был за бугром, куда пули не долетали. Тут же лег за пулемет и резанул очередью по окопам. Рядом с ним, тяжело дыша, плюхнулся на землю помощник командира второго взвода старший сержант Кривенко.

— Вдвоем будет веселее, товарищ лейтенант. — Он помог перезарядить пулемет новой лентой.

Немцы обрушили огонь на бугор. Боданин отстреливался короткими очередями. Он понимал, что долго не выдержит здесь: слишком близко находится бугор от немецких окопов. Наконец, к радости обоих пулеметчиков, на опушке леса взметнулся огромный столб черного дыма.

— Наш миномет бьет! — закричал Кривенко.

— Дружище мой, Саша Комаров! — радостно проговорил Боданин. — Узнаю по почерку. Работа его стодвадцатимиллиметрового миномета!

Кривенко знал о дружбе своего командира с командиром минометной роты лейтенантом Комаровым. В батальоне их часто видели вместе.

— Чистая работа, — похвалил он минометчиков, наблюдая за взрывами мин на опушке леса. Пока бьет миномет Комарова, им бояться нечего. Можно даже отдохнуть немного и осмотреть пулемет. Прибежали два красноармейца, посланные Трубиным. Боданин и Кривенко уступили им место и вернулись в рощу.

— Не дело командира роты кидаться в пекло, — сказал Трубин. — У нас бойцов хватает.

— Ну-ну, не ругайся, — сказал Боданин, устало улыбаясь.

Примерно с полчаса минометчики обрабатывали окопы врага. Потом их перебросили на левый фланг. Убедившись, что миномета нет, немецкие автоматчики пошли в атаку. Пулемет с бугра дал несколько коротких очередей и умолк. Два красноармейца вызвались заменить убитых пулеметчиков, но Боданин их не пустил: автоматчики уже были на линии бугра. Рота открыла огонь. Гитлеровцы, несмотря на потери, упорно приближались к опушке рощи и стреляли на ходу из автоматов.

— Где санитарный инструктор? — спросил Боданин. — Почему он не перевязывает раненых?!

— В самом деле, — удивился Трубин, — я его давно не видел…

Ближе всех немцы подошли к позиции второго взвода. Боданин понимал — винтовочным огнем противника уже не остановить. Оставалось либо отступить в лес, либо контратаковать. Он увидел, как низкорослый красноармеец стремглав бросился в спасительный лес. Могут побежать за ним и остальные бойцы. Во втором взводе во весь рост поднялся старший сержант Кривенко. И тут же Боданин услышал его призывный клич:

— За мной! В атаку! Ура!

Кривенко побежал на врага, не оглядываясь назад. Второй взвод поднялся следом за ним. Боданин сорвался с места и увлек за собой остальных. Первым упал на траву Кривенко. Но роту уже нельзя было остановить; с громовым «ура!» она ринулась врукопашную. Не ожидавшие такой бурной контратаки, немецкие автоматчики растерялись. Через полминуты они бежали, спасаясь от моонзундцев. В немецких окопах Боданин остановил роту.

— Отсюда ни на шаг! — приказал он.

Принесли раненого Кривенко.

— Санитарный инструктор где?

— Вон, ведут его, — показал Трубин. — Бросил раненых и отсиживался в яме.

Красноармейцы подвели бледного как полотно санитарного инструктора. Боданин выхватил пистолет:

— Застрелю труса!..

Трубин отклонил руку Боданина с пистолетом:

— Побереги пули. Его будет судить военный трибунал.

Боданин со злостью спрятал пистолет в кобуру.

— Не думал, что у меня в роте окажутся трусы, — сквозь зубы процедил он. — А кто бежал в лес?

— Поймали и того. Оба предстанут перед судом, — ответил Трубин.

В роту пришел майор Столяров. Он сжал руку Боданину и долго не выпускал ее.

— Действовали отлично, товарищ лейтенант. Я доволен. Объявляю благодарность всей вашей роте.

— Кроме двоих, товарищ майор, — поправил удрученный Боданин. — Оказались трусами…

— С трусов спросим со всей строгостью закона военного времени, — сказал Столяров, — отправьте их в Хаапсалу.

— Есть.

— А сейчас небольшой отдых роте. Немцы оставила деревню. Надо думать, реванш они будут брать в Паливере. Что ж, посмотрим завтра, кто кого.

С рассветом 27 августа батарея Хапчаносова начала артиллерийскую подготовку, ее поддерживал 120-миллиметровый миномет лейтенанта Комарова. Гитлеровцы не отвечали.

— Неужели они всю свою артиллерию под Таллин бросили? — удивился Фиронов.

— Артиллерию — может быть, — согласился Столяров, — а вот минометы явно приберегли для нас. Вот увидите.

— И самолетов не видно. Должно быть, жарко фашистам у Таллина.

Столяров посмотрел на часы: пора заканчивать артподготовку. Он послал на батарею своего связного Сломова.

— Огонь прекратить. Выдвигаться на открытую позицию. Стрелять прямой наводкой.

Сломов убежал. Батарея и миномет прекратили стрельбу, и моонзундцы пошли в атаку. С бугра Фиронов видел, как роты развернулись в атаку. Не успели они пройти и ста метров, как перед ними стеной встали черные султаны земли. «Минометы бьют», — определил Фиронов и крикнул Сломову:

— Орудия быстрей на прямую наводку!

— Батарея идет, товарищ майор. Вот она, — показал Сломов. — Сейчас наши артиллеристы им всыплют горяченького…

Артиллеристы быстро установили возле холма свои орудия, и Хапчаносов поднял правую руку вверх.

— Прямой наводкой… По минометам… Огонь! — Рука командира резко опустилась — и четыре орудия выдохнули из себя жаркое пламя.

Моонзундцы снова перешли в атаку, но из хорошо замаскированных ячеек застрочили пулеметы. Столяров не растерялся и послал роты по неглубокой канаве в обход. С холма Фиронову было отчетливо видно, как красноармейцы ползли по траве. «Молодец майор! Пока батарея стреляет, батальон зайдет с флангов и ударит».

Но немцы упредили его и открыли из минометов огонь по батарее. С десяток мин разорвалось возле первого орудия. Сломов увидел, что два подносчика лежат на земле без движения. Он сбежал с холма, подхватил гильзу со снарядом и поднес к орудию.

— Быстрей! — торопил его командир орудия. Он бросился за вторым снарядом, потом за третьим. Кругом гремели раскаты взрывов, дрожала под ногами земля, а в сознании было одно: скорее поднести еще снаряд, чтобы орудие не молчало. На помощь пришли два артиллериста из взвода управления. Сломов вытер на лице пот, огляделся. На холме Фиронова не было, дымилась лишь воронка от разорвавшейся крупнокалиберной мины.

— Где майор? — спросил Сломов только что пришедших товарищей.

— Ранен. На машину его понесли. Вместе с комиссаром…

Сломов увидел на дороге двух санитаров с носилками, на которых лежал Фиронов. Майора уложили в машину, и она скрылась за деревьями.

— Немцы в атаку пошли! — услышал Сломов голос командира орудия.

Зажатые в полукольцо, гитлеровцы решили опрокинуть батарею и устремились по ходам сообщения к огневой позиции. Расстояние до них было настолько мало, что орудия не могли стрелять. Сломов увидел пулеметчика, подхватил четыре диска с патронами и лег рядом с ним.

— Получай! — протянул он диски пулеметчику.

— Спасибо. Сейчас мы их… — Пулеметчик сменил диск и короткими очередями стал бить наступающих гитлеровцев.

Артиллеристы схватились за винтовки и гранаты. Создалась угроза захвата орудий. Пулеметчик резанул почти в упор очередью по наседавшим фашистам и, поднявшись во весь рост, ринулся вперед.

— В атаку, товарищи! Ура! — кричал он, стреляя на ходу.

Артиллеристы пошли в атаку. С флангов к ним спешили на помощь красноармейцы. Немцы, оказавшись в ловушке, в страхе заметались.

Бой за станцию Паливере закончился полной победой моонзундцев.

Огонь на себя

Возле каменного дома с черепичной крышей, где временно поселился полковник Ключников, остановился мотоцикл. Молоденький лейтенант соскочил с заднего сиденья и, торопясь, вбегал в дом.

— Вам пакет, товарищ полковник! От генерала Елисеева!

Ключников взял пакет, положил его на стол.

— Что передать генералу?

— А вы нетерпеливы, товарищ лейтенант, — сказал Ключников.

— В пакете очень важный приказ!

Ключников разрезал ножичком край конверта, вынул лист, не спеша прочел, задумчиво вложил лист обратно в конверт.

— Передайте генералу — приказ будет выполнен.

Лейтенант, козырнув, вышел из дома.

На крыльце появился Ключников. Шофер быстро подогнал легковую машину и открыл дверцу:

— Куда, товарищ полковник?

— К капитану Огородникову.

Шофер знал, где находится десантный отряд, и выехал на дорогу, идущую от Лихулы на Кирблу. Огородникова догнали в шести километрах от станции.

— Остановите отряд, — приказал Ключников. — Возвращайтесь обратно в Виртсу.

Огородников вначале растерялся. Он уже отдал приказ о штурме поселка Кирбла. И вдруг срочно отступать. Лицо полковника было хмуро и неприветливо, и Огородников не решился его переспросить. Возможно, он ослышался.

— Не совсем понятно, — проговорил он.

— Вчера нашими войсками был оставлен Таллин, — сказал Ключников. — Дальнейшее наступление отряда бессмысленно. Целесообразнее силы держать в одном кулаке — на островах. Тем более что частей у нас мало.

Не дожидаясь отряда, Ключников вернулся в Лихулу, а оттуда проехал прямо в Виртсу. Он послал связного на мотоцикле к капитану Двойных с приказом о немедленном возвращении отряда в Виртсу.

Отряд Огородникова возвратился в Лихулу, а утром, растянувшись по дороге, стал отступать в Виртсу.

Об отходе десантных отрядов Ключникова на Муху Смирнов узнал одним из первых. Он со своими корректировщиками находился в порту Виртсу, когда на катере прибыл из Куйвасту связной с приказом генерала Елисеева. Связному тотчас же подали мотоцикл, и он укатил в Лихулу к Ключникову.

На другой день Смирнов поехал на попутной машине навстречу, чтобы помочь огнем своей батареи задержать наседающих врагов. С командиром батальона капитаном Абдулхаковым он встретился в полусожженной деревушке. За эти дни комбат похудел, скулы его заострились и резко выделялись на осунувшемся и еще более почерневшем лице. Абдулхаков обрадовался приезду Смирнова.

— Теперь нам легче будет!

В Виртсу Смирнов ехал в одной машине с Абдулхаковым.

Вечером добрались до шоссейной дамбы. Измученные роты устремились по ней к порту. Немцы, видя, что отряд ускользает у них из-под рук, с трех сторон начали наступать на Виртсу, пытаясь на подходах к дамбам прижать к воде и уничтожить весь отряд, сосредоточенный на небольшом участке. Роты успели миновать дамбу и заняли оборону на северо-восточном побережье острова Виртсу. Перед дамбой остался лишь один штаб со взводом охраны. В полевой бинокль Абдулхаков отчетливо видел, как фашисты выскочили из редкого леска и стремительно понеслись на бронетранспортерах к горловине дамбы, намереваясь, по-видимому, зайти с флангов, окружить отставший штаб и ваять его в плен.

— Черт возьми!.. — выругался Абдулхаков. — Прозевали момент. Теперь трудно будет. Огонь батареи — наше спасение, — обратился он к Смирнову. — Выручайте!

Отступать дальше по дамбе Абдулхаков не решился. Если немцы вплотную пойдут вслед за ними, тогда их не остановишь.

— Занять оборону здесь! — приказал он начальнику штаба. — Не отступать ни на шаг! Связного послать к полковнику с докладом.

Быстро заняли оборону. Бойцы стали окапываться по обе стороны дороги, готовясь к неравной схватке. Рядом с ними залегли работники штаба. Гитлеровцы на ходу соскочили с бронетранспортеров и перестроились для атаки. Они не стали ждать основных сил, идущих сзади, рассчитывая одним вырвавшимся вперед отрядом с ходу прорвать слабую оборону малочисленной группы. С яростными выкриками они потоком хлынули на дамбу, беспорядочно стреляя на бегу.

Абдулхаков, лежа за камнем, приказал открыть огонь. Единственный ручной пулемет штабного взвода остановил густую толпу врагов. Атака захлебнулась. Смирнов, увлеченный горячкой боя, оставил радиостанцию и, подбежав к командиру батальона, не целясь, разрядил в фашистов всю обойму.

— Ложитесь на землю, — дернул его за рукав Абдулхаков. — Зачем так глупо подставлять себя под пули?!

Смирнов послушно распластался около камня и, перезарядив пистолет, выпустил вторую обойму. Абдулхаков стрелял редко, тщательно прицеливаясь. После каждого его выстрела падал фашист.

Головной немецкий отряд, понеся большие потери, отступил к оставленным бронетранспортерам. Прорвать оборону с ходу немцам не удалось. Вскоре к горловине дамбы подоспели их основные силы. Назревала вторая атака — более мощная, чем первая.

Абдулхаков понимал, что вторую атаку противника им не отбить. В его распоряжении находилось лишь человек сорок измученных бойцов и почти не было боеприпасов. Вся надежда была на 43-ю береговую батарею. Абдулхаков подошел к Смирнову:

— Патронов осталось совсем мало…

— Есть связь, товарищ капитан! — перебил Смирнов.

— Давайте открытым текстом: нас обходят. Немедленно открывайте огонь по дамбе.

— По дамбе? — переспросил Смирнов. — Так это же конец…

— А вы что, этого не видите? — со злостью проговорил Абдулхаков, показывая на наступающих гитлеровцев.

Смирнов, занятый налаживанием связи, только сейчас понял всю опасность положения.

— Передавайте, Кучеренко, быстрее, — почти крикнул он. — Огонь по дамбе!..

Кучеренко передал на батарею команду Смирнова, но его почему-то не поняли, просили повторить.

— Передавайте снова! — закричал Смирнов. — Мы окружены. Отбиваемся от фашистов. Приказываю вести огонь по мне…

Сплошные цепи гитлеровцев, вооруженных автоматами, приближались. Уже слышался многоголосый нарастающий крик, началась стрельба. Штабной взвод ответил редким огнем. Ручной пулемет, выпустив одну короткую очередь, умолк — кончились патроны. Оставались ручные гранаты. Но до них дело не дошло: между обороняющиеся и наступавшими неожиданно громыхнули три взрыва, осыпая осколками тех и других.

— Влево три! — передал на батарею Смирнов.

Снаряды стали рваться и в гуще оторопелых врагов, и в нейтральной полосе, и в тылу обороны штабного взвода.

— Хорошо! Накрытие! — передал на батарею обрадованный Смирнов.

Смирнов часто видел в стереотрубу взрывы снарядов своей батареи, но лишь теперь, попав под них, ощутил их сокрушающую силу. Тяжелые снаряды, зарываясь в землю, поднимали черные клубы дыма и размельченной грязи и сметали на своем пути все живое. Взрывной волной одного из таких снарядов, разорвавшегося поблизости, Смирнова откинуло назад, и он больно ударился головой о твердую землю.

«Обязательно расскажу Букоткину об этом… Если останусь жив», — горько подумал он, поднимаясь на ноги и отряхиваясь. Он с краснофлотцами оказался позади всех, но это было не страшно: гитлеровцы, спасаясь от губительного огня, отступали на прежние позиции, к бронетранспортерам.

Вторая атака захлебнулась. Гитлеровцы хлынули назад, сминая боевые порядки.

— Отступать! Быстро назад! — скомандовал Абдулхаков и повел свой штаб по дамбе обратно. Он рассчитывал за время паники врага преодолеть дамбу и организовать в Виртсу длительную оборону силами всего батальона.

Расчет Абдулхакова оправдался. Немцы и не помышляли о новой атаке, пока батарея стреляла по дамбе. Перед наступлением темноты они еще раз попытались атаковать десантников, но, встретив сильный ружейно-пулеметный огонь закрепившегося за дамбой батальона, быстро отступили.

Ночь на 3 сентября прошла сравнительно спокойно. Немецкие батареи, вслепую ведя редкий огонь по дамбе и поселку Виртсу, не причиняли ущерба. Батальон Абдулхакова зарывался в землю, создавая земляные укрепления перед шоссейной и железнодорожной дамбами. Бойцы, не сомкнувшие за ночь глаз, готовились к отражению атак противника. С утра немцы начали артподготовку. Не жалея снарядов, они били по созданному за ночь укреплению батальона, разрушая незаконченные окопы и траншеи. Абдулхаков вынужден был отвести батальон с переднего края, оставив в окопах лишь небольшое прикрытие.

К началу обстрела в батальон прибыл полковник Ключников.

— Нужны еще сутки, капитан, — сказал он. — За это время мы должны переправить на Муху батальон Огородникова и всю артиллерию. А кораблей в нашем распоряжении мало. Предупреждаю, обстановка сложная. От Пярну сегодня ночью двинулась к Виртсу немецкая стрелковая дивизия.

— Продержимся, товарищ полковник, — твердо ответил Абдулхаков. — Вот моряки помогут, — кивнул он на Смирнова.

— Учтите еще одно обстоятельство: к ночи вы останетесь с одной ротой. Остальные переправьте на Муху. Там дадим решающее сражение.

— Ясно, товарищ полковник. Ляжем на месте, но не отступим ни на шаг.

— Это легче всего. Гораздо труднее приостановить наступление немцев и переплыть через пролив…

Перед отъездом Ключников долго смотрел с бугра в бинокль на разрушенный передний край обороны батальона, сокрушенно качая головой:

— Ну… — Он потянулся к Абдулхакову, чтобы на прощание обнять его, но тут же опустил руки и нарочито грубо, вспомнив, вероятно, как штаб едва не попал в окружение, закончил: — Вы смотрите тут у меня. Чтоб вчерашнее не повторилось.

Смирнов вернулся к краснофлотцам. Еще издали он заметил, что Кучеренко кого-то дружески сжимает в объятиях.

— Сычихин? Это вы? — удивленно спросил он, узнав круглолицего красноармейца.

— Я, товарищ лейтенант, — улыбнулся Сычихин. — Вот и пришлось опять встретиться.

— Откуда вы? Как попали сюда?

— Как и все, очень просто. В Куйвасту нас определили в этот батальон на пополнение.

— Значит, и в бою вы были? — спросил Смирнов.

— Был. Дали фашистам жару, только вот артиллерии у нас было маловато да калибр не тот.

— Ишь ты, уже в артиллерии толк понимаешь, — засмеялся Смирнов.

— А как же, — серьезно ответил Сычихин. — У нас в батальоне говорят: раз с нами морские артиллеристы, то бояться нечего. Я, как узнал, что вы здесь, так сразу к вам.

— Правильно сделал! — Кучеренко дружески похлопал по плечу Сычихина. — Так, говоришь, наш калибр уважают армейцы?

— Еще бы! Особенно после того, как вы фашистский склад боеприпасов подняли в воздух да мотопехоту тряхнули…

Неожиданно немецкие батареи прекратили огонь; над батальоном нависла угрожающая тишина. Смирнов бросился к стереотрубе и впился глазами в шоссейную дамбу: по ней двигались шеренги немецких солдат.

— Немцы идут в атаку!

Сычихин побежал к своему отделению.

— После боя приду еще к вам! — обернувшись, крикнул он и кубарем скатился с крутого откоса.

Около бугра появился Абдулхаков с начальником штаба и связным. Отсюда было удобнее всего наблюдать за полем боя: с бугра хорошо просматривалась дамба. Батальон быстро занял оборону в разрушенных окопах, готовясь к неравному бою. На его стороне было одно преимущество: на узкой дамбе немецкие войска не имели возможности сманеврировать или укрыться. Абдулхаков решил дать возможность колоннам втянуться на дамбу, а потом ударить всеми огневыми средствами.

Смирнов уже ясно различал лица врагов. Вот они, войска, захватившие почти всю Европу и теперь наступающие на восток, на родную советскую землю. Он нетерпеливо взглянул на Абдулхакова, который спокойно стоял поодаль и, прищурившись, внимательно смотрел на дамбу.

— Огонь по фашистам! — наконец скомандовал Абдулхаков, и дружный винтовочный залп, сопровождаемый пулеметными очередями, потряс воздух, разрядив напряженную тишину.

Бой начался.

— Давай вашу морскую! — повернулся Абдулхаков к Смирнову.

Кучеренко передал по рации команду Букоткину, и вскоре на дамбе в гуще врагов взметнулись три взрыва. Каждый снаряд попадал точно в цель — дамба была уже хорошо пристреляна батареей. Гитлеровцы дрогнули, передние шеренги замешкались и попятились. Паника передалась в глубь колонны. Смирнов рассредоточил огонь батареи по длине всей дамбы; паника усилилась. Немцы отступили. Дамба на всем протяжении была усеяна трупами. Батальон отказался от преследования и срочно принялся за восстановление разрушенной обороны.

В течение дня гитлеровцы трижды повторяли атаки, предварительно тщательно обрабатывая артиллерийским огнем и бомбардировкой с воздуха передний край обороны батальона, и трижды были отброшены назад изнуренными длительным боем красноармейцами. 43-я береговая батарея стреляла редко, только в самых критических случаях. Букоткин берег каждый снаряд.

Вечером, во время очередного обстрела, батальон скрытно отошел к пирсу и стал грузиться на корабли, чтобы переправиться в Куйвасту. У дамб для прикрытия отхода остались первая рота и штабной взвод. Ночью и они должны были уйти на Муху. Но противник после ухода основных сил предпринял новую атаку, решив во что бы то ни стало прорвать оборону и помешать эвакуации десантного отряда. Абдулхаков не на шутку встревожился. Гитлеровцы волнами, во весь рост шли по дамбе. Интенсивный огонь роты не смог их остановить. Напористость немцев привела в замешательство некоторых вконец обессиленных красноармейцев. Огонь роты ослаб, правый фланг дрогнул и начал отступать к воде. Недолго могли продержаться и остальные.

— Давай огонь скорее! Не жалей снаряды, жалей людей! — крикнул Абдулхаков Смирнову, находящемуся рядом, на склоне холма.

Заговорила 43-я батарея. Снаряды ложились кучно и точно в гущу врагов. Но, к удивлению Смирнова, фашисты настойчиво продолжали наступать, несмотря на огромные потери. Видимо, любой ценой они хотели ворваться в порт, прижать к воде остатки десанта и уничтожить его либо взять в плен.

— Усильте огонь! Немцы прорывают нашу оборону! — закричал в микрофон Смирнов, отстранив радиста Кучеренко.

Шквал беглого огня потряс дамбу. Снаряды рвались каждые две — четыре секунды: батарея вела огонь с максимальной скорострельностью. Исступленные крики людей заглушались беспорядочной стрельбой из винтовок, автоматов и пулеметов и частыми раскатистыми взрывами морских снарядов. Трудно было понять в этой неразберихе, кто держит верх: поднявшаяся от разрывов завеса пыли и дыма скрывала поле боя. Не выдержав, гитлеровцы приостановили свой натиск и начали отступать, стремясь выйти из-под обстрела батареи.

— Молодцы, артиллеристы! — похвалил Абдулхаков. — Хватит! Пехота сказала: «Спасибо!»

Смирнов прекратил стрельбу. Абдулхаков сбежал с холма и, остановившись на дороге впереди роты, высоко поднял руку с пистолетом.

— В атаку!.. За Родину! Ура-а! — призывно крикнул он и бросился вперед, увлекая за собой роту. Контратакой он хотел отбросить фашистов за дамбу.

Смирнову показалось, что слишком медленно и нерешительно отрывались бойцы от изрытой снарядами земли; только один приземистый красноармеец бежал рядом с командиром и во весь голос кричал «ура!». Сорвавшись с места, Смирнов кинулся к дороге, не выпуская из виду капитана и красноармейца. Кудрявцев побежал за ним. Кучеренко остался у рации. Рота и штабной взвод поднялись в атаку и устремились на дамбу за своим командиром. В красноармейце, который бежал рядом с командиром, Смирнов с удивлением узнал своего старого знакомого — Сычихина.

Гитлеровцы отступили в пятый раз. Рота вернулась на прежнюю позицию. К мокрому от пота и грязному от пыли Сычихину подошел раскрасневшийся Абдулхаков.

— Хвалю, сержант. Молодец! — громко, чтобы слышали все, сказал он.

— Вы ошиблись, товарищ капитан, я рядовой, — смутился Сычихин.

— Нет, я не ошибся. Плохой тот командир, который ошибается в подчиненных. Вы — сержант, товарищ Сычихин. С сегодняшнего дня. Поздравляю! — пожал Абдулхаков руку молодому сержанту.

Сычихин окончательно смутился, когда его поздравили Смирнов и краснофлотцы. В это время с пирса прибежал связной.

— Корабли за вами пришли, товарищ капитан, — доложил он.

В бою десантники не заметили, как прошло время. Абдулхаков вызвал к себе всех командиров и распорядился об отходе на пирс. Прикрывать отход был оставлен Смирнов с краснофлотцами, в распоряжении которых находился буксир.

— Надо заминировать дамбу. Фашисты не должны после нас безнаказанно пройти в Виртсу, — сказал Абдулхаков.

— Разрешите мне, товарищ капитан, — попросил Сычихин. — Я из стройбата, хорошо знаком с этим делом.

— Хорошо, товарищ сержант, разрешаю, — согласился Абдулхаков.

Через два часа первая рота и штабной взвод погрузились на корабли и ушли на Муху. Смирнов с краснофлотцами расположились на небольшой деревянной вышке возле пирса в ожидании отделения Сычихина. 43-я батарея держалась в минутной готовности, но немцы всю, ночь просидели тихо. За это время Сычихин успел заминировать шоссейную дамбу и с рассветом вернуться на пирс.

— Порядочек, товарищ лейтенант, — весело доложил он, — получат фашисты от нас на завтрак.

Смирнов приказал всем идти на буксир, что дымил у пирса. И тут почти одновременно раздались два мощных взрыва — сработали установки Сычихина. Буксир, пуская густые клубы черного дыма, отвалил от стенки и взял курс на Куйвасту. На нем шли последние бойцы героического десантного отряда. Теперь, после их ухода из Виртсу, все побережье Эстонии оказалось в руках противника. И только острова Моонзундского архипелага — Сарема, Хиума, Муху и Вормси, находившиеся в глубоком тылу у фашистов, за четыреста километров от линии фронта, по-прежнему оставались непокоренной советской землей.

Главное направление

В записке Гитлера о дальнейшем ведении войны против СССР, датированной 22 августа 1941 года, требовалось в самое кратчайшее время очистить Эстонию от противника и тем самым обезопасить Берлин от бомбардировки советской авиацией, а плавающие по Балтийскому морю суда — от ударов советского Военно-Морского флота.

В штабе 42-го армейского корпуса, перебазировавшегося в Виртсу, началась подготовка к проведению заключительной операции по овладению островами Моонзундского архипелага. Командующему вооруженными силами по взятию Моонзунда генералу Кунце штаб группы армий «Север» в состав сухопутных сил выделил 61-ю и 217-ю пехотные дивизии, а также группу капитана Бенеша из 800-го полка особого назначения «Бранденбург» и финский егерский батальон. К операции привлекались артиллерия поддержки, бомбардировочная и истребительная авиация, крупные силы немецкого надводного флота на Балтике и почти весь финский военно-морской флот.

Генерал Кунце имел полнейшее превосходство над гарнизоном русских. К тому же в его руках была оперативная и тактическая инициатива, моонзундцы не знали, когда, откуда, с какого места начнется высадка немецкого десанта на острова, где сосредоточить для его отражения подвижные резервы, стянуть в кулак свой главный козырь — артиллерию.

Кунце приказал с воздуха, моря и материка блокировать Моонзундские острова. Эскадрам бомбардировщиков и истребителей с раннего утра и до позднего вечера наносить удары по вражеским объектам. Кораблям флота и тяжелой артиллерии из района Виртсу — Матсальский залив круглосуточно обстреливать побережье противника, не давая ему ни минуты передышки. Каждый клочок земли должен быть подвержен обработке бомбами и снарядами.

Первым должен быть очищен от противника совсем не укрепленный русскими остров Вормси, который явится своеобразным прологом к осуществлению главного плана «Беовульф II». Вормси должна брать 217-я дивизия, и генерал Кунце немедленно выехал в Хаапсалу, где находился ее штаб.

2 сентября на имя военкома БОБРа Зайцева была получена из Кронштадта телеграмма от члена Военного совета — начальника политуправления Краснознаменного Балтийского флота:

«Положением островов интересуется Главком. В связи с оставлением Таллина ваша ответственность за упорную оборону островов увеличивается. Допускать, что придется долго держаться своими силами. Берегите людей, боевой запас, продукты, топливо. Желаю успеха. Смирнов».

Зайцев показал телеграмму коменданту.

— Политико-моральное состояние личного состава здоровое, Алексей Борисович, — сказал Зайцев. — Работу политотдел проводит большую.

Действительно, политработники всегда были среди бойцов и командиров. Они информировали их об обстановке на островах, рассказывали о положении на фронтах, беседовали с личным составом, выступали с докладами на партийных и комсомольских собраниях частей и подразделений, укрепляли связь с местным населением. Если же вдруг обстоятельства требовали их непосредственного участия в боях, то они первыми поднимались в контратаку и последними отступали под натиском превосходящих сил врага.

— Знаю, знаю, — улыбнулся Елисеев. — Сам вчера смотрел концерт красноармейской художественной самодеятельности 46-го полка. Поэт у них есть свой, хлесткие стихи сочиняет.

— Красноармеец Ладонщиков, — подсказал Зайцев.

— Да, да, Ладонщиков, Надо, чтобы почаще они в подразделениях выступали.

— Ни одно подразделение не забыто, Алексей Борисович, — ответил Зайцев. — Концертных бригад у нас достаточно.

В первые дни войны на Сарему и Хиуму прибыли из Таллина две фронтовые артистические бригады драматического театра Балтфлота. Кроме них в гарнизоне имелись еще три самодеятельные бригады, лучшей из которых являлась бригада 46-го стрелкового полка, руководимая начальником клуба политруком Василевским. Зайцев всегда ставил ее в пример, а их машину с броскими стихотворными лозунгами на бортах, сочиненными Ладонщиковым, считал агитлетучкой.

Концерты, как правило, проводились днем, на открытой площадке пли просто на небольшой лужайке. Иногда они прерывались налетом вражеской авиации.

«Обязательно надо навестить ребят, — выходя из кабинета коменданта, подумал Зайцев. — Да и не только их. К артистам надо почаще ездить. Мыкаются по островам. Даже спят в машинах. А ведь среди них много женщин…»

Зайцев бывал на концертах бригады артистов драмтеатра Балтфлота. «Гвоздем» программы были неизменные частушки, исполняемые заслуженной артисткой республики Богдановой и киноактрисой Телегиной. Этих актрис знали и горячо любили все и с нетерпением ждали их появления. Частушки, сочиненные поэтом Фогельсоном, обычно посвящались бойцам тех подразделений, где проходил концерт. В дивизионе торпедных катеров капитан-лейтенанта Богданова, маленькие быстроходные кораблики которого в гарнизоне прозвали «богданчиками», под аплодисменты катерников пели:

Скучно пьется немцам водка,

Не звенят стаканчики.

Крепко бьют прямой наводкой

Катера-«богданчики».

Больше всего, пожалуй, повезло командиру героической 315-й башенной береговой батареи капитану Стебелю. Частушки о нем вскоре стали самыми популярными на Сареме.

Стал пролив Ирбенский у́же.

Немцы злятся и рычат.

Весь фарватер перегружен,

Транспорта со дна торчат.

Бьет фашистов Стебель точно,

Подняли в Берлине вой:

«Этот Стебель очень прочный,

Не иначе как стальной».

Остров Эзель бьется чудно.

Немцы поют от тоски.

Раскусить орешек трудно.

Подавиться — пустяки.

Известно было Зайцеву, что наряду с ежедневными концертами артистам драмтеатра Балтфлота приходилось, и довольно часто, сопровождать машины с боеприпасами, помогать строить оборонительные сооружения, нести вахту по охране складов.

Положение на окруженных островах осложнялось. И потому каждый человек вне зависимости от ранга, занимаемой должности и профессии, сознавая личную ответственность, делал все возможное для защиты ставшего родным Моонзунда.

Особое внимание Зайцев уделял островной газете «На страже», которая в то время была единственным печатным органом, регулярно поступающим в роты, батареи, батальоны и полки. Он удивлялся находчивости и неутомимости редактора политрука Крылова и его немногочисленных сотрудников. В последние дни не хватало краски и особенно типографской бумаги. Но газета выходила всегда регулярно. Краснофлотцы и красноармейцы любили свою боевую газету. Ее обычно читали вслух агитаторы. Читали все, что было напечатано в ней. Зайцев сам слышал, как день назад после одной из таких коллективных читок кто-то из бойцов с досадой произнес:

— Жаль, мала наша газета. Увеличить бы ее! Может, в политотдел написать?

Зайцев приехал в редакцию и рассказал об этом Крылову.

— Жалуются бойцы на вас, товарищ редактор, — улыбнулся он. — Хотят, чтобы ваша газета была как «Правда».

Крылов тяжело вздохнул:

— Справедливо жалуются, но скоро «На страже» вообще на боевой листок будет походить. Я не говорю уже о тираже. Бумаги на складе нет. Краску, где хочешь, там и бери.

— Вы, газетчики, народ ушлый. Из-под земли все достанете! — рассмеялся Зайцев. — «На страже» нужна бойцам как хлеб, как воздух. И мы ее будем выпускать до конца. Даже если придется печатать на тетрадных листках, — сказал он.

Зайцев и Крылов прошли в типографию, где заканчивали печатать очередной тираж. Зайцев взял лист прямо из машины.

— Только не испачкайтесь краской, товарищ дивизионный комиссар, — предупредил Крылов. — Не высохла еще.

Зайцев просмотрел первую полосу. Броскими буквами было набрано: «От Советского информбюро». Дальше помещались материалы ТАСС. Вся вторая полоса посвящалась событиям на островах. Корреспонденция о боях моонзундцев за Виртсу, очерк о летчиках Преображенского, заметка о катерниках Богданова. Тронула сердце «Песня Эзеля»:

Так грянем же песню про славный наш остров,

Про славный народ островной!

Пусть вечно наш остров

Надежным форпостом

Страны охраняет покой!

— Хорошо! Очень хорошо! — растроганно произнес Зайцев. — Побольше бы нам таких прекрасных песен!

Немецкие бомбардировщики и истребители с раннего утра и до позднего вечера висели над Кагулом и Асте, обрабатывая границы аэродромов в надежде уничтожить советские самолеты, летавшие на Берлин. Приказ Гитлера требовал незамедлительного уничтожения авиации на островах. Поэтому даже ночью «Юнкерсы-88» пытались бомбить ДБ-3, ориентируясь по сигналам, подаваемым с земли агентами немецкой разведки.

Количество самолетов, участвовавших в ударах по Берлину, сокращалось. Частично в бомбардировщики попадали осколки вражеских бомб, но чаще всего моторы выходили из строя из-за перегрузки и выработки положенных летных ресурсов. Починить их в условиях полевых аэродромов не представлялось возможным. К тому же кончался авиационный бензин; подвозить его из Ленинграда на транспортах не могли: немецкие подводные лодки не выпускали из Финского залива ни один советский корабль.

Жаворонков вынужден был отдать приказ об эвакуации с Саремы группы майора Щелкунова. На бомбардировку Берлина должны были летать лишь ДБ-3 полковника Преображенского.

Едва ли не самыми опасными для морских летчиков стали частые ночные вылазки в районе аэродрома вооруженных кайтселитов, пытавшихся сигналами указать немецким бомбардировщикам стоянки ДБ-3. Небольшая группа кайтселитов даже хотела проникнуть на аэродром, но была отогнана морскими летчиками. Преображенский тут же позвонил начальнику штаба БОБРа Охтинскому, который вызвал начальника особого отдела Павловского и передал ему содержание разговора с Преображенским.

— Забирайте своих истребителей, и к Преображенскому. Машины уже готовы, — сказал он. — И постарайтесь взять хотя бы одного живым. Очевидно, гитлеровцы задумали большую операцию. «Язык» нам нужен. Да, в общем, не мне вас учить.

Павловский с истребительным отрядом уехал в Кагул. Утром Охтинский узнал от него, что ночью произошел бой возле аэродрома. Начальник штаба БОБРа, посоветовавшись с Елисеевым, выехал на аэродром. Павловского он встретил в землянке Преображенского, Командир минно-торпедного авиационного полка был непривычно хмур и задумчив.

— За моими бомбардировщиками пришли посыльные от фашистов, не иначе, — пожал он руку Охтинскому.

— Надо ждать немецкого парашютиста с рацией, — сказал Павловский. — Кайтселиты только должны были обеспечивать его безопасность.

— Значит, своего корректировщика присылают, — раздумывая, проговорил Охтинский. — Что ж, Михаил Петрович, — повернулся он к Павловскому, — организуйте достойную встречу «дорогому гостю»!

Долго немецкого связиста ждать не пришлось. Поздно вечером над деревней Кагул на небольшой высоте появился немецкий самолет-разведчик. Он выбросил парашютиста и быстро скрылся за лесом. Павловский немедленно послал своих истребителей к месту приземления парашютиста, и вскоре те доставили немецкого радиста. При допросе переводил Вольдемар Куйст, рекомендованный Павловскому еще в начале войны секретарем укома Муем. Лазутчик понял, что ему не уйти от расплаты, и решил сознаться во всем, чтобы облегчить свою вину.

Гитлеровские самолеты, не дожидаясь сведений от своих агентов, бомбили аэродром не переставая.

— Вспашут летное поле — в воздух не поднимемся, — жаловался Преображенский.

Павловский понимал: командир полка прав. Хорошо бы сменить аэродром, но на Сареме пригодных для ДБ-3 больше нет. Ясно было одно: немцы будут бомбить Кагул до тех пор, пока не достигнут цели.

Последний, десятый по счету, удар на Берлин летчики Преображенского нанесли в ночь с 4 на 5 сентября. Последующие два дня немецкие бомбардировщики с особой яростью вспахивали аэродром и выкорчевывали окружавший его лес. Наконец, им повезло: в шесть дальних бомбардировщиков угодили бомбы, советские самолеты, наводившие страх на столицу фашистской Германии, загорелись. В БОБРе понимали, что остальным ДБ-3 надо улетать на Большую землю. Вскоре был получен приказ командующего авиацией ВМФ генерал-лейтенанта Жаворонкова — минно-торпедному полку покинуть остров Сарема.

Охтинский приехал проводить Преображенского.

— Передавай привет нашему Ленинграду, — попросил он на прощание.

— Жду тебя там, — ответил Преображенский. — В крайнем случае — после войны встретимся. Запиши-ка мой адресок…

Майор Навагин перевел саперную и инженерную роты лейтенантов Кабака и Савватеева в маленький зеленый городок Ориссаре, где у инженерной службы БОБРа находились склады взрывчатых веществ. Прибыл туда из Кейгусте с отделением понтонеров и старшина Егорычев.

— Немного же осталось от твоего взвода, — произнес Навагин. — Дорого нам обошелся десант на остров Рухну.

— Семнадцать человек погибли при переходе, — сказал Егорычев. — А ведь всего две мили до пирса не дошли!

Навагин напряженно молчал, вспоминая погибших саперов. Всех он знал в лицо, и особенно веселого и остроумного сержанта Ходака.

— Лучший запевала в моей роте был, — произнес лейтенант Кабак. — Какой хлопец потонул!

Навагин собрал совещание. Саперы по-приятельски встретили Егорычева. И лишь коренастый, широкоплечий политрук один стоял поодаль.

— Политрук нашей инженерной роты Арнольд Яковлевич Троль, — представил Савватеев политрука. — Находка для моего многонационального соединения! Я за ним как за каменной стеной.

Троль улыбнулся.

— Преувеличивает командир роты, — совершенно без акцепта произнес он.

— Товарищи, после наговоритесь, — предупредил Навагин. — А сейчас прошу внимания… Обстановка на островах напряженная. Гитлеровское командование готовит удар на Муху и Вормси и дальше — соответственно, на Сарему и Хиуму. Отсюда главное направление — восточный сектор. Генерал Елисеев поставил перед нами задачу — укрепить весь восточный берег Саремы, от пристани Талику и до полуострова Кюбассар. Центром оборонительной линии является ориссарская позиция, по обе стороны от дамбы…

Егорычев получил задание строить полосу обороны от дамбы до деревни Кырквере. В его распоряжение выделялись четыреста человек из местного населения и пятьдесят повозок.

Утром люди уже находились у дамбы. Егорычев был страшно удивлен, когда увидел, что его рабочие — в основном женщины. «Не много сделаешь с таким гарнизоном», — с досадой подумал он. Отобрал десятка три мужчин, отвел их в сторону.

— Будем, товарищи, устанавливать надолбы.

Женщин Егорычев поставил рыть окопы и противотанковый ров. Целый день он бегал по своему обширному участку, показывал, что и как надо делать. Объяснялся с рабочими по-русски и по-эстонски, а когда слов не хватало — жестами. К вечеру он убедился, что работа идет хорошо. «Ай да гарнизон! Не смотри, что много женщин. С ними мы, пожалуй, раньше срока построим полосу обороны». В одном из окопов он встретил девушку и, пораженный, остановился: «Людмила! Такие же волосы, глаза… Бывает же!»

От пристального взгляда старшины девушка покраснела и опустила голову. Лопата со скрежетом впилась в каменистую землю. Смущенный Егорычев зашагал к своим саперам, которые минировали побережье пролива. Тут же было организовано лейтенантом Кабаком изготовление деревянных мин нажимного действия.

— Была бы чека со взрывателем и детонатором — любую мину изготовить можно, — проговорил Кабак. — Главное для нас — дамбу, точно сдобный пирог, начинить саперной начинкой…

Майор Навагин отобрал в Менту у катерников непригодные для боя торпеды и глубинные бомбы и переправил их на ориссарскую позицию.

— Взрывчатка есть. За дело, товарищи! — подбодрил саперов Кабак и достал из зарядного отделения торпеды желтый тротил. — Начиняйте мины.

Он решил поставить на трехкилометровой дамбе фугасы, камнеметы, рогатки, «ежи» — все, что могли сделать саперы. Особенно должны хорошо действовать фугасы из глубинных бомб. Их закладывали толстым слоем мелких камней.

— Вот тебе и шрапнель получилась, — потирал руки довольный Кабак. — Метров на триста по кругу каменный дождичек пойдет!

Днем немецкие самолеты зорко охраняли дамбу. Приходилось работать по ночам. Каменистая дамба, построенная в тридцатых годах, не поддавалась лопате. Саперы, набивая кровавые мозоли, орудовали кирками и ломами. В трех местах по всей длине они поставили мощные фугасы.

Вечером политрук роты решил собрать коммунистов на партийное собрание. Собрание проходило в шалаше, построенном возле дамбы на опушке леса. Из Курессаре приехал майор Навагин.

— Вопрос один, товарищи: задачи коммунистов в предстоящем бою, — сказал Буковский.

Егорычев внимательно слушал доклад военкома, старался представить себе осажденный Ленинград — город на Неве, так полюбившийся ему. Неужели фашисты возьмут его? Нет, немыслимо его отдавать. Верховное Командование понимает это…

— Дорогие товарищи коммунисты! — торжественно звучал голос политрука в тесном шалаше. — Задача нашего небольшого гарнизона, окруженного водой и огнем, — это как можно дольше выдержать натиск врага, побольше оттянуть на себя фашистских войск, чтобы помочь Ленинградскому фронту и не дать возможности Гитлеру захватить наш родной Ленинград. Уходить нам некуда, товарищи коммунисты, сами видите. Мы будем умирать на островах. Но мы не умрем просто так. Мы будем драться до последней возможности!

В прениях выступили все коммунисты.

— Каково будет решение? — спросил Буковский.

— Решение одно, товарищи коммунисты, — заговорил Кабак. — Осенью тридцать девятого года саперы первые пришли на Моонзунд, первый гвоздь забили при строительстве сооружений и последними уйдут отсюда…

Буковский закрыл собрание, но никто не расходился. Кабак достал расшитый цветами кисет — подарок любимой дочери Риты, — угостил всех крепким самосадом, присланным с Украины. Задымили козьи ножки. Говорить не хотелось, каждый обдумывал только что сказанное на собрании. Молчание нарушил мощный звук дружного залпа береговой батареи.

— Букоткин стреляет по Виртсу, — проговорил Навагин.

Егорычев вспомнил, как ровно год назад со своими понтонерами он двое суток переправлял с транспорта на полуостров Кюбассар орудия 43-й батареи. Он вышел из душного шалаша. Безоблачное небо, густо-синее в зените, на востоке расплавилось огнем и стало бледно-желтым. Горел поселок Виртсу, подожженный снарядами 43-й береговой батареи.

Выход противника в тыл гарнизону островов Моонзундского архипелага заставил командование БОБРа еще раз пересмотреть расстановку сил, особенно огневых ударных средств — дальнобойных береговых батарей. Решено было дополнительно поставить 100-миллиметровую батарею на северо-востоке острова Сарема, 130-миллиметровую батарею — на острове Абрука и 25-ю береговую батарею с северо-западного побережья Саремы перевести на полуостров Сырве в район бухты Лыу. Первые две батареи уже стояли на позициях и вот-вот должны были вступить в строй. С 25-й батареей «А» — такое ей дали название в штабе БОБРа — дело обстояло плохо. Пока удалось перевести только два орудия из четырех, и те еще не были поставлены на временные основания.

Подразделения, оборонявшие остров Муху, Елисеев решил объединить в восточный сектор обороны, во главе которого поставил заместителя командира 3-й отдельной стрелковой бригады полковника Ключникова и батальонного комиссара Шатрова. В секторе создавался свой штаб, его возглавил старший лейтенант Яковлев, являвшийся помощником начальника оперативного отдела штаба бригады.

В состав восточного сектора обороны вошли усиленные пулеметными ротами первый батальон 79-го стрелкового полка капитана Абдулхакова и первый батальон 46-го стрелкового полка капитана Огородникова, а также 37-й инженерный батальон БОБРа. Артиллерийское прикрытие острова Муху осуществляли две 76-миллиметровые батареи 39-го артиллерийского полка старших лейтенантов Лукина и Поварова, две береговые батареи старших лейтенантов Михейкина и Потапочкина и зенитная батарея старшего лейтенанта Белоусова. Сектору придавалась 43-я береговая батарея старшего лейтенанта Букоткина, корректировщики которой постоянно находились на Муху.

Елисеев понимал: силы для обороны острова Муху очень и очень малы, если учесть, что командующий соединениями и частями, участвующими в операции «Беовульф II», генерал Кунце имеет в своем распоряжении две полноценные стрелковые дивизии, мощную артиллерийскую группу, эскадры бомбардировщиков и истребителей и почти весь флот немцев и финнов на Балтийском море. Однако большего он не смог выделить Ключникову, ибо немецкие корабли постоянно находились в зоне видимости, готовясь высадить морские десанты в самых неожиданных местах. Оставшиеся два стрелковых батальона и четыре пулеметные роты бригады едва ли смогут обеспечить безопасность побережья Саремы. Рассчитывать на помощь извне не приходилось, поэтому в штабе БОБРа вели счет каждому бойцу.

Комендант собрал на совещание работников штаба и политотдела БОБРа. Он сообщил о силах противника, находящихся в Виртсу, и предупредил, что со дня на день следует ожидать десант на Муху. Немцы постараются по возможности быстрее разделаться с оказавшимся у них в тылу небольшим советским гарнизоном, чтобы бросить свои части под Ленинград. Задача моонзундцев как можно дольше оборонять острова, приковать к себе немецкие войска и тем самым помогать Ленинграду.

— Командующий флотом приказал во что бы то ни стало удерживать острова. И мы выполним этот приказ, — заключил Елисеев. — Основное для нас хорошо закрепиться на занятых рубежах. А вот на восточном побережье Муху, на нашем главном направлении, все еще не закончено строительство укреплений. Как это понимать? — Комендант в упор посмотрел на начальника штаба БОБРа, точно тот один был виноват в случившемся.

— «Юнкерсы» каждый день по нескольку часов обрабатывают восточное побережье острова, — сказал Охтинский.

— Значит, строить надо вновь!

— Строим, товарищ генерал.

— Поезжайте в Куйвасту, Алексей Иванович, и организуйте с полковником Ключниковым оборону острова, — распорядился комендант. — На месте вам будет виднее.

Военком БОБРа Зайцев подошел к Копнову:

— Лаврентий Егорович, возьмите-ка на себя Муху.

Копнов кивнул.

— Как с батареей у пристани Талику? — спросил генерал начальника артиллерии Харламова.

— Сегодня вечером будем производить отстрел.

— Отстрел производить по Виртсу. Нет времени ждать.

Харламов не возражал. Он понимал беспокойство коменданта, но недоумевал, почему генерал посылает начальника штаба в помощь такому опытному и грамотному командиру, как полковник Ключников.

— До Ориссаре поедем вместе, Вениамин Михайлович? — спросил Охтинский, когда они вышли из кабинета. — Сколько вам на сборы?

— Хоть сейчас, — улыбнулся Харламов.

В Ориссаре машина начальника штаба остановилась.

— Мне прямо, Вениамин Михайлович, — открыв дверцу машины, сказал Охтинский.

— А мне налево, — ответил Харламов и, выйдя из своей машины, подошел к Охтинскому: — Желаю успеха вам, Алексей Иванович. До скорой встречи!

Враг высаживает десант

Первый удар по Моонзунду немецкое командование нанесло на острове Вормси. Комендант БОБРа понимал, что это не случайно: Вормси — наименьший из островов архипелага, от материка его отделяет двухкилометровый мелководный пролив Вооси-Курк. К тому же Вормси почти совсем не был укреплен и имел незначительный гарнизон силой до одной стрелковой роты.

Рано утром 7 сентября на катерах и шлюпках гитлеровцы начали высадку десанта на Вормси одновременно с трех направлений.

Комендант Северного укрепленного сектора полковник Константинов срочно прибыл в штаб.

— Начинается горячая пора…

— Надо было этого ожидать, Александр Сильвестрович, — ответил начальник штаба полковник Савельев. — Из-под Таллина добрую половину войск бросил противник на Моонзунд.

— Доложите обстановку на Вормси, — попросил Константинов.

— Высадка десанта противником началась одновременно с трех направлений: с севера, северо-запада и юго-запада, — показал Савельев на карте. — Пока удалось отбить противника в районе бухты Свибю. Я говорю пока, потому что, по предварительным данным, немцы высаживают на Вормси более восьмисот человек. Против одной нашей роты… При таком соотношении сил остров падет к вечеру.

— Что вы предлагаете? — напряженно думая, спросил Константинов начальника штаба.

— Хотя бы стрелковый батальон перебросить на Вормси.

— Сколько батальонов у Фиронова? Два. От одного из них после рейда на материк остались рожки да ножки. А если немцы высадят десант на Хиуму?! Мы ведь не знаем их планов. А Хиума для нас важнее, сами знаете…

Константинов вызвал в штаб начальника артиллерии СУСа майора Бранчевского.

— Срочно сформируйте сводную роту из личного состава береговых батарей и отправьте ее на Вормси, — приказал Константинов. — Двенадцатой батарее выслать своих корректировщиков на остров.

— Целесообразно послать корректировщиков с батареи у пристани Хальтерма, — подсказал Бранчевский, напомнив коменданту о вновь построенной по его инициативе береговой двухорудийной батарее.

— Согласен. Посылайте.

Бранчевский ушел.

— Огонь береговых батарей заменит нам батальон бойцов, — произнес Константинов. — А я сейчас еще свяжусь с комендантом острова Осмуссар. Пусть поможет огнем.

С 12-й береговой батареи вернулся военком СУСа полковой комиссар Биленко. Савельев доложил ему обстановку.

— Надо еще эстонскую строительную роту послать, — предложил Биленко. — Я уже пригласил в штаб Якобсона. Да вот и он!

В кабинет вошел секретарь Ляэнемаского уездного комитета партии Якобсон, неделю назад переправившийся из Хаапсалу на Хиуму. Острова Хиума и Вормси входили в состав Ляэнемаского уезда, составляя по территории примерно пятую его часть.

Предложение военкома несколько озадачило Константинова. Эстонская строительная рота в боях не была, и неизвестно, как она встретит противника.

— Хорошо встретит, как полагается, — сказал Якобсон. — Военком роты — боевой надежный коммунист Прууль. Бывший секретарь Палдисского партийного комитета. Мой друг.

— Отправляйтесь, — разрешил Константинов.

Савельев вызвал свою машину.

— Пойдете корректировщиком на Вормси, Александр Яковлевич, — приказал командир 12-й береговой батареи капитан Карчун своему помощнику лейтенанту Чистякову. — Начальник артиллерии звонил. Забирайте радиста и походную рацию. Выход сразу же, катер уже готов.

— Жарко, наверное, там? — спросил Чистяков.

— Думаю, что да. По крайней мере, без огня нашей батареи на Вормси не обойтись.

Чистяков с радистом прибыли на пирс.

— Пошли, — сказал он командиру катера, но тот показал на два немецких самолета, что кружили над проливом.

— Пустят на дно рыб кормить…

Пришлось ждать до вечера, когда фашисты улетели в сторону Таллина. На западную пристань Вормси пришли еще засветло. Четыре краснофлотца — охрана пристани — проводили корректировщиков в свою землянку, возле которой стояла потрепанная полуторка. Чистяков решил с рассветом добираться до восточного берега острова, где высадился противник, но к полуночи на пристань из Кярдлы буксиром была доставлена 76-миллиметровая пушка с боеприпасами. Краснофлотцы показали орудийному расчету на землянку, где можно было переспать ночь.

— Разве мы спать сюда пришли! — возмутился сержант, командир орудия. — На противоположном берегу наши братья кровь проливают, а мы, видите ли, сладкие сны глядеть будем.

Ответ сержанта понравился Чистякову.

— Прицепляй пушку к полуторке, — сказал он. — Боезапасы в кузов. Сейчас и поедем.

Артиллеристы быстро прицепили пушку и забрались в кузов. Чистяков сел в кабину, и полуторка с потушенными фарами поехала по проселочной дороге в лес.

— Давай к маяку Норби. С него корректировать огонь удобнее.

До рассвета корректировщики и артиллеристы добрались до маяка. Чистяков с радистам тут же поднялись на смотровую площадку и с нетерпением стали ждать утра. Артиллеристы установили свое орудие возле маяка. Справа и слева из темноты периодически доносилась стрельба. На берегу шел бой. Перестрелка длилась до самого утра. В бинокль Чистяков увидел, как в двух милях от маяка к южной пристани подходят вражеские катера с десантом. Такие же катера подходили и к восточной пристани. Стало ясно, что гитлеровцы посылают подкрепление своим десантникам, уцепившимся за берег день назад.

— Как связь с батареей? — спросил Чистяков.

— На четыре.

— Передавайте. Цель номер один — десантные катера. Координаты…

Пока радист передавал данные для стрельбы на батарею, Чистяков приказал 76-миллиметровому орудию открыть огонь по южной пристани. С маяка он корректировал падение снарядов, и вскоре пристань уже была пристреляна.

— Давайте беглым, сержант!

Немецкие катера вынуждены были отойти от пристани, высадка десанта прекратилась. Тут же с хаапсалуского берега открыла огонь немецкая тяжелая батарея. В бинокль Чистяков заметил три яркие вспышки. Первые снаряды упали возле маяка, немцы сразу догадались, что корректировка ведется оттуда. Один из снарядов угодил в маяк и разорвался под ногами корректировщиков. «Довольно метко бьют», — подумал Чистяков и крикнул сверху сержанту:

— Катера снова к пристани идут. Огонь!

Вражеские снаряды стали рваться возле орудия. Один из них еще раз угодил в маяк. В это время наконец заговорила 12-я береговая батарея. Она обрушила шквал огня на южную пристань. По восточной пристани открыла огонь 316-я башенная батарея с полуострова Тахкуна. Вражеские катера с десантом в спешном порядке поворачивали в море, но и там их настигали смертоносные всплески вспененной воды. Чистяков корректировал огонь, передавая отклонения снарядов от цели на батарею.

Усилила ответный огонь и немецкая батарея. Третий снаряд угодил в вышку маяка и разворотил внутри весь трап. Засыпало осколками и 76-миллиметровое орудие.

— Передавайте: на маяке находиться больше не могу, пристрелялась немецкая батарея; огонь ведите по прежним целям…

Чистяков с трудом спустился с маяка, подбежал к пушке:

— Прицепляй орудие, сержант! Будем менять огневую позицию.

Пока артиллеристы прицепляли орудие к полуторке, с маяка пришел радист.

— Передал, товарищ лейтенант!

— Всем в машину! — крикнул Чистяков. — Поехали…

Полуторка прошла по дороге с километр и встала.

— Что случилось?

— Мотор барахлит, — ответил шофер и, откинув капот, стал искать повреждение. Чистяков вылез из кабины и огляделся. Они остановились как раз посередине поляны; вокруг, метров на двести, нет ни одного кустика. Снаряды немецкой батареи больше не рвались возле маяка. «Уж не вернуться ли назад?» — подумал он, как вдруг со стороны Хаапсалу появились три самолета. Они летели на бреющем полете, направляясь на беззащитную машину.

— Быстрее ты, копуша! Шевели руками, черт бы тебя побрал! — выругался Чистяков. — Разобьют… — Он не договорил: черная тень самолета стремительно надвигалась на машину, очередь прошила возле передних колес землю. Чистяков упал в траву, закрыл лицо. Над головой пролетел второй самолет. Почувствовал, что пули впиваются в землю где-то рядом. Третий самолет промчался над машиной — новая очередь рассекла борт кабины. Торопливо вскочил, отыскивая глазами шофера; тот спрятался за кабиной.

— А ну живее! — прикрикнул Чистяков и ужаснулся; весь орудийный расчет лежал под машиной, в кузове которой находились снаряды.

По счастливой случайности немецкие летчики промахнулись, иначе бы боеприпасы могли сдетонировать и уничтожить всех до единого. Поглядел вслед уходящим истребителям: они, не торопясь, делали разворот на новый заход.

— Вылезай! — скомандовал Чистяков и хотел послать артиллеристов в лес, но в это время мотор зачихал, и перемазанный в масле шофер крикнул:

— Едем, товарищ лейтенант!

Едва машина, миновав поляну, юркнула в лес, как над головой, стреляя наугад, пронеслись немецкие самолеты.

— Так и заикой сделать можно, — облегченно вздохнул Чистяков и неодобрительно покосился на шофера.

— Мотор все сроки отработал, товарищ лейтенант. На металлолом пора сдавать. А мы вот ездим еще. Воюем, — пожаловался шофер.

— Ладно, чего там, — примирительно сказал Чистяков. — Хорошо, что вовремя починил свой примус…

Километра через два на дороге неожиданно вырос красноармеец.

— Товарищ командир, подмога прибыла! — крикнул он в кусты. — И с пушкой.

Появился лейтенант с автоматом на шее.

— Командир стрелкового взвода лейтенант Винокуров, — представился он Чистякову. — Рады вам страшно. Вовремя подоспели. Командир роты прислал?

— Сами приехали, — ответил Чистяков и, видя недоуменный взгляд командира взвода, спросил: — Где лучше орудие поставить? Показывайте.

Артиллеристы установили орудие на краю деревни и тут же по просьбе Винокурова открыли огонь по пристани, на которой высадившиеся на остров гитлеровцы готовились к атаке. В бинокль Чистяков корректировал падение снарядов. От взрывов немцы заметались по пристани, потом их заволокло дымом.

— Вот это помощь! — похлопал по плечу Чистякова командир взвода. — Сам бог, очевидно, вас к нам послал. Чуть бы пораньше только. Тогда бы мы фашистов к пристани не подпустили.

— Воздух! — доложил наблюдатель. Чистяков увидел три «мессершмитта», которые летели прямо на орудие. «Они», — узнал он самолеты, обстрелявшие полуторку на поляне.

— Орудие развернуть на самолеты! — приказал он и, когда звено «мессеров» находилось метрах в шестидесяти, взмахнул рукой. — Огонь!

Блеснул над стволом язык пламени, и средний самолет подбросило вверх. Два других, испугавшись зенитки, свернули в сторону и скрылись за лесом.

— Здорово мы их полоснули! — смеялся довольный командир орудия. Он снова навел орудие на пристань, но там уже никого не было.

Гитлеровские десантники наступали на деревню, взвод Винокурова с трудом сдерживал их своим огнем. К вечеру снова появились немецкие самолеты. На этот раз они стали забрасывать деревню мелкими бомбами. Спас артиллеристов каменный сарай, за которым они укрывались от осколков.

Ночь прошла сравнительно спокойно, а утром самолеты снова атаковали деревню. Пришлось менять позиции и отходить вдоль берега на запад. С боями небольшой отряд медленно отступал. Орудие уже стреляло редко: оставалось всего несколько снарядов, и Чистяков берег их. Вечером шедшие впереди дозорные попали в засаду, и все погибли.

— Окружили нас! — понял Винокуров. — Давайте ваши последние снаряды, потом пойдем на прорыв.

Немцы упредили командира взвода и открыли огонь из минометов. Мины, казалось, рвались всюду, от них негде было укрыться. На глазах Винокурова троих бойцов убило наповал. Он вынужден был отступить к воде.

— Дальше отступать некуда, — передал он по залегшей цепи. — Будем стоять здесь насмерть!

Гитлеровцы хотели опрокинуть горстку моонзундцев в море, но, встретив дружный огонь, отступили. И опять заговорили минометы. Чистяков лежал в кустах и терпеливо ждал конца обстрела. Сбоку рванула мина, засыпав его взрыхленной землей. Хотел приподняться на локтях, чтобы стряхнуть с себя землю, и не смог пошевельнуться: острая боль пронзила спину.

— Товарищ лейтенант, вы ранены, — склонился над ним командир орудия.

С помощью подбежавшего на помощь артиллериста он оттащил Чистякова к самой воде и положил в яму.

— Сейчас перевяжут вас — и порядочек… — услышал глухие слова Чистяков, и все пропало…

Очнулся он, когда уже было темно. Слух уловил знакомый плеск воды. «Значит, я в рыбацкой лодке». Чуть приподнял голову, узнал своих артиллеристов. Весел почему-то не было, и они гребли досками, палками и даже прикладами винтовок.

— Где мы находимся, товарищи?

— Возвращаемся на Хиуму, — ответил кто-то из артиллеристов.

Трое суток шли на Вормси ожесточенные бои. Оставшаяся группа бойцов стрелковой роты лейтенанта Соловьева и эстонской строительной роты под руководством военкома Прууля отступила на западный берег острова и окопалась у маяка Вормси. Среди них находились и артисты драмтеатра Балтфлота, дававшие концерт отважным защитникам острова, в том числе две женщины — актрисы Зинаида Кобрина и Валентина Грабец. Гитлеровцы окружили моонзундцев, предложили им сложить оружие. В ответ послышалась стрельба из пулеметов и винтовок. Положение с каждым часом становилось все хуже и хуже: ряды защитников таяли, а силы противника прибывали.

Комендант Северного укрепленного сектора приказал звену малых катерных тральщиков старшего лейтенанта Овсянникова снять защитников маяка с острова и доставить на Хиуму. За два дня КМТЩ четыре раза пытались подойти к западной части Вормси, но всякий раз неудачно. Гитлеровцы, закрепившиеся на берегу, огнем из крупнокалиберных пулеметов преграждали путь. Но главным препятствием для катерников являлись не вражеские пулеметы, а самолеты, которые накидывались на каждый советский катер, сбрасывая осколочные бомбы.

Тяжело было докладывать Овсянникову по возвращении на Хиуму об очередной неудачной попытке пробиться к Вормси: у маяка в тяжелейшем положении — без патронов, пищи и воды — находились боевые товарищи, среди них много раненых.

На пристань Хальтерма, где базировались КМТЩ, приехал Константинов. Он внимательно выслушал доклад командира звена.

— Выходит, снять бойцов Соловьева и Прууля невозможно? — холодно спросил полковник.

— Попытаюсь в последний раз сегодня ночью, — ответил Овсянников.

Решено было любой ценой пробиться к маяку, пользуясь темнотой. Комендант СУСа дополнительно выделил два катера МО и штурмовую группу из состава стрелкового батальона майора Столярова. Все ее бойцы участвовали в рейде на материк и, главное, умели плавать, что особенно важно для первого броска десанта. Ведь к самому острову, усеянному валунами, да еще ночью и под огнем врага, подойти невозможно. Только вплавь можно добраться до берега и зацепиться за него.

Четыре КМТЩ и два МО вышли из Хальтермы в густых сумерках. Почти десятикилометровый пролив, разделяющий острова Хиума и Вормси, седой от пены, встретил их неприветливо. Сильный, порывистый ветер гнал в пролив с северной Балтики одну волну за другой, беспрестанно набрасывая их на катера. Бортовая качка усилилась, шипящие гребни волн перекидывались через палубы. Пришлось повернуть строго на север и идти навстречу бесконечным шеренгам воли. Катера теперь то падали в пучину, зарываясь по ходовую рубку в воду, то поднимались на гребни. Килевая качка стала сильнее бортовой, и все-таки она меньше действовала на непривычных к болтанке красноармейцев штурмовой группы.

Ночное небо было покрыто рваными темными облаками. Они неслись на юг, в сторону Муху, сгущая темноту. Вокруг — ревущая, мокрая от соленых брызг, устрашающая красноармейцев чернота. И лишь при разрывах в клочкастых облаках, точно присыпанных сажей, появлялся яркий серп луны. И тогда отчетливо просматривалась бугристая седина кипящего пролива.

«Как бы луна не помешала нам», — с тревогой подумал Овсянников.

Серп луны так же быстро пропал, как и появился. Его закрыла стена облаков, и пролив потонул в густой темноте.

К Вормси подходили в полночь. Овсянников пытался подвести свой катер к маленькому деревянному пирсу. Но поди разберись, где он тут. Не видно ни зги. Показался кончик серпа лупы на грязном небе и тут же пропал. Но этого уже было достаточно, чтобы сориентироваться: они в сотне метров от берега, вон там слева — пирс, который заметил и командир катера главный старшина Агапов. Не успел КМТЩ развернуться, как в воздухе повисли осветительные ракеты. Все шесть советских катеров стали видны как на ладони, и по ним с острова застрочили пулеметы.

— Только к берегу! И быстрее! — подал команду Овсянников. — Пулеметчики, отсекать вражеский огонь!

При свете ракет катера ринулись к острову. С их палуб вели отсечный огонь все пулеметы.

— Стоп! — подал Агапов команду в машинное отделение. Дальше подходить было опасно: кругом торчали камни.

— В воду, ребята! В воду! — подталкивал красноармейцев штурмовой группы Овсянников.

Под прикрытием пулеметного огня с катеров штурмовая группа ухватилась за берег и стала продвигаться к маяку. В густо-синее, размытое облаками окно выглянул серп луны и осветил поле боя.

— Горбунов, снимай свой «максим» и крой на берег, — приказал Овсянников. — Видишь ту огневую точку справа?

— Вижу, — ответил Николай Горбунов.

— Пока она не замолчит, нашим не пробиться к маяку. Заткни-ка ей глотку.

— Понял, товарищ командир!

— А в помощники бери себе краснофлотца Долгих…

Николай Горбунов и Долгих сняли с тумбы тяжелый пулемет и прыгнули за борт. Глубина оказалась небольшой, и все же под тяжестью пулемета пришлось окунуться в холодную воду с головой.

Моряки выбрались на усеянный скользкими валунами берег и, разбивая в кровь закоченевшие пальцы об острые выступы камней, поползли вверх на скалистый выступ. С его вершины хорошо была видна вражеская огневая точка; из нее сыпались гаснущие в темноте, раскаленные добела угольки, преграждая с фланга проход к маяку штурмовой группе.

— Скорее, скорее, Миша! — торопил Горбунов своего помощника. Не так-то просто оказалось установить на выступе станковый пулемет и зарядить его. Горбунову показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он приник к прицелу и нажал окровавленными пальцами на гашетку. Вражеский пулемет, словно захлебнувшись, замолчал. Потом его раскаленные угольки вновь полетели, но уже в сторону советских пулеметчиков. Пули гулко ударялись о камни и со звоном рикошетировали.

Штурмовая группа поднялась из-за спасительных валунов и с криком «ура!» ринулась в атаку, прорываясь к маяку. От маяка тоже донеслось «ура!». Окруженные моонзундцы ударили в спину немцам и пошли на сближение с десантом. Крики, стрельба, взрывы мин огласили ночной остров. Моонзундцы разорвали кольцо и соединились с десантом в пятидесяти метрах от маяка.

Началась спешная эвакуация тяжелораненых на катера.

Николай Горбунов короткими очередями обстреливал вражескую огневую точку. Наконец немецкий пулемет замолчал.

— Так-то вот! Знай балтийских моряков, фашист! — проговорил Горбунов, приободряя друга, дрожащего в мокрой одежде от холода. Вначале в горячке боя они забыли обо всем, а вот теперь на вершине выступа северный ледяной ветер пронизывал насквозь. Вражеский пулемет молчит, но отходить еще нельзя. Внизу по незаметной тропке идет эвакуация раненых и артистов драмтеатра Балтфлота с маяка. А за самим маяком не прекращается стрельба. Гитлеровцы не хотят упускать с острова моонзундцев, того гляди, ударят с флангов и попытаются отрезать их от катеров.

Справа неожиданно раздались автоматные очереди.

— Немцы, Коля! — воскликнул Долгих. — Обходят нас…

— Не уйдем с этого места, пока все не сядут на катера, — стиснув зубы, сказал Горбунов и снова дал очередь.

На вторую очередь патронов уже не хватило.

— У-у… черт… кончились, — выругался он, соображая, что делать. — Придется на катер за лентами идти…

— Подожди, Коля, есть задумка. — Долгих перевалил за вершину скалы и скрылся в темноте.

— Ты куда?

— Я сейчас… — донеслось снизу. Вернулся Долгих минут через десять.

— Вот, — переводя дух от быстрого бега, показал он на трофейный ручной пулемет. — Позаимствовал…

— Ну и силен ты, чертяка! — похвалил Горбунов. — Где взял-то?

— Там, — кивнул Долгих в сторону молчавшей вражеской огневой точки. — Здорово ты их из своего «максима». Всех уложил.

Он установил немецкий пулемет, лег за него и навел в сторону доносившихся автоматных очередей.

— Не стреляет, гад! — выругался Долгих. — Видно, зря ходил!

— Предохранитель спусти, — подсказал Горбунов.

Трофейный пулемет забился в цепких руках Долгих, преграждая путь немецким автоматчикам.

Гитлеровцы, опомнившись от внезапного удара, с трех сторон сжали моонзундцев, стремясь хоть какую-то часть из них все-таки отрезать от катеров. Командир стрелковой роты вынужден был создать три заслона, чтобы обеспечить эвакуацию раненых. Сам лейтенант Соловьев возглавил группу прикрытия на левом фланге, а военкома строительной роты Прууля послал на правый. В тылу у маяка отбивали атаки немцев бойцы из первого взвода. Становилось ясно, что всем на катера не пробиться. Слишком не равны силы, да и не хватало патронов. Чаще заухали на берегу немецкие мины. Усилилась стрельба из пулеметов и автоматов. Гитлеровцы ввели в бой мощное подкрепление, и пробиться всем моонзундцам к берегу не удастся. Соловьев послал к Овсянникову связного с приказом отходить.

— А как же сам лейтенант Соловьев и военком Прууль? — спросил Овсянников.

— Они примут огонь на себя и прикроют ваш отход, — ответил связной и побежал обратно к командиру роты.

Медлить Овсянников больше не имел права. Надо спасти хотя бы тех, кто уже прорвался из окружения, иначе немцы вот-вот могут выйти на берег. Прибежали с пулеметами Горбунов и Долгих, их буквально из воды уже втащили на катер. Вернулся и связной командира роты, ему не удалось пройти к своим. Гитлеровцы замкнули кольцо, и группы Соловьева и Прууля вынуждены были вновь отойти к маяку.

Едва перегруженные катера отошли от Вормси, как с берега заухала немецкая пушка. Как назло, появился яркий серп луны, и катера хорошо просматривались.

— Самый полный вперед! — приказал Овсянников, стремясь побыстрее выйти из зоны обстрела.

Уходили по ветру на юг. Волны накатывались сзади, поднимая на гребень корму. А немецкая пушка била не переставая, нацелившись в головной катер командира звена.

КМТЩ содрогнулся от удара: вражеский снаряд попал в корму, прошил все перегородки и носовую часть и, к удивлению катерников, не взорвался. Чудо из чудес! Можно считать, они родились заново.

В огромные пробоины хлынула вода, и без того перегруженный катер стал заметно оседать. Краснофлотцы быстро заделали пробоины, но на откачку воды времени уже не было. КМТЩ под ударами волн мог потонуть.

— Сигнальщик, передайте на катера: взять меня на «полотенце», — приказал Овсянников.

Замигал сигнальный огонь под опытной рукой Константина Горбунова. Два КМТЩ тут же отвернули с курса и, искусно маневрируя на волнах, начали подход с бортов к катеру командира звена.

Швартовка прошла благополучно, и два КМТЩ, взяв на «полотенце» своего подбитого собрата, борт о борт пошли к затерявшейся в темноте пристани Хальтерма.

Полковник Константинов держал постоянную телефонную связь с маяком Вормси по подводному кабелю.

— Может быть, попросить у генерала Елисеева помощи? Хотя бы один стрелковый батальон, — предложил начальник штаба СУСа Савельев.

— Не даст, — ответил Константинов. — Они сами с часу на час ждут десанта на Муху. А впрочем, дайте шифровку.

Зазвонил прямой телефон с маяка Вормси. Константинов схватил трубку:

— Да…

— Отбили очередную атаку, — услышал он далекий голос командира роты лейтенанта Соловьева. — Потеряли восемь человек убитыми… Четверо тяжелораненых. Легкие ранения не в счет…

— Держитесь до последнего, товарищ лейтенант, — сказал Константинов. — Сегодня ночью опять катера за вами пошлем.

— Патронов нет. Гранаты на исходе…

Константинов молчал, собираясь с мыслями. Что он скажет на это командиру роты? Патронов он доставить не может, да и на катера надежды мало: гитлеровцы теперь никого не выпустят из окружения.

— Алло… Алло… Патронов нет у нас! — кричал в трубку командир роты, думая, что полковник его не слышит. — И гранаты на исходе. По две штуки на брата…

— У противника займите, — злясь на себя, сказал Константинов. — У него много…

Примерно через час Соловьев позвонил снова.

— Куда вы пропали? — нетерпеливо спросил. Константинов.

— Боеприпасы у фашистов занимали…

— Ну? — насторожился Константинов.

— Взяли малость. Ящик гранат да две пары автоматов…

В штаб СУСа приехал секретарь укома партии Якобсон. Он беспокоился за эстонскую строительную роту, посланную вместе с моряками на Вормси.

— Политрук Прууль на маяке. Поговорите с ним, — передал Константинов трубку Якобсону.

Секретарь укома долго говорил со своим другом по-эстонски.

— Я буду сидеть на телефоне, — заявил он.

Константинов не возражал. Он и сам уже четвертую ночь не спал, хотя и знал, что последним защитником Вормси помочь ничем нельзя.

Вечером Якобсон позвонил на маяк. К телефону никто не подходил. Савельев взял из его рук трубку, подул в микрофон, внимательно прислушался.

— Оборвалась связь, — с болью в сердце произнес он и осторожно положил трубку. В кабинете воцарилась гнетущая тишина: каждый из присутствующих понимал, что защитники маяка Вормси мужественно погибли в последней схватке с врагом…

Накануне дня „X“

Букоткин неожиданно получил первое и, как потом оказалось, последнее письмо от жены. Письмо проделало большой путь. На конверте стояли штемпеля Москвы, Ленинграда и Таллина.

Маша писала, что приехала наконец в Гусь-Хрустальный и сразу же устроилась на работу. В самом конце письма приписала:

«Не беспокойся за меня. Моя работа не повредит нашему будущему сыну».

Букоткин несколько раз перечитал коротенькое послание. Задумался. Вот здесь, в этой самой комнате, совсем еще недавно была Маша… Подошел к окну. Напротив, около камбуза, кок Дубровский, низко пригнув к земле длинную сутулую фигуру, старательно поливал любовно выращенные цветы. Маша любила эти цветы…

Надев фуражку, Букоткин вышел из дому.

— Поливаете? — одобрительно спросил он.

— А как же, товарищ командир! — улыбнулся Дубровский, поправляя сдвинутый на затылок белый колпак. — Цветы воду ох как любят, особенно вечером. Вот как отличится кто в первом бою, проявит геройство… Ну, там какую посудину потопит или самолет собьет, нарву тогда букет самых лучших цветов и преподнесу от имени батареи.

Букоткин наклонился к маку и слегка подул. Нежные лепестки посыпались на землю, обнажив зеленую выпуклую коробочку. «Вот ведь чем увлекается человек. И война ему не мешает», — подумал он, шагая по извилистой тропе к командному пункту.

Оперативный дежурный лейтенант Мельниченко кратко доложил Букоткину обстановку в районе батареи. Мельниченко ожидал, что Букоткин потребует для проверки бланк с исходными данными для стрельбы. Но командир батареи, усевшись на стул, снял фуражку, устало потер рукой большой лоб.

— Понимаете, получил сегодня письмо от Маши, — сообщил он. — В нашем положении — редкая удача.

Действительно, письма батарейцы получали не часто. В первые дни войны связь с берегом ухудшилась, а с потерей Таллина почти прекратилась совсем.

— Товарищ старший лейтенант, по пеленгу сто двадцать, высота пятьсот, два «юнкерса», курсом на батарею, — доложил вахтенный сигнальщик.

Букоткин подошел к застекленной амбразуре, посмотрел в указанном направлении: две точки быстро росли, приближаясь к батарее со стороны Пярну.

— Воздушная тревога! — скомандовал он.

Раздались тяжелые торопливые шаги, и в рубку вошел военком батареи старший политрук Карпенко. Ни слова не говоря, он схватил со стола бинокль, свободной рукой смахнул со лба капельки пота и, наклонившись к амбразуре, приник к окулярам. Он сразу же поймал в перекрестие нитей «юнкерс», шедший прямо на командный пункт. Гул нарастал с каждой секундой. «Юнкерс» уже занимал всю сетку бинокля. Карпенко инстинктивно сжался и опустил бинокль. Темное змеиное брюхо бомбардировщика мелькнуло в амбразуре и пронеслось над головой. «Юнкерсы» пересекли узкий полуостров, сделали разворот, снизились до двухсот метров и, следуя на небольшом расстоянии друг от друга, снова пошли на батарею, обогнув полуостров с юга, со стороны маяка Кюбассар.

— Сейчас начнут бомбить, — предупредил Мельниченко.

Букоткин не ответил. «Юнкерсы» между тем сделали круг над полуостровом и пошли на второй. Батарея была почти в центре этого огромного круга. Теперь стало ясно, что они не знают ее точного расположения и будут демонстративно кружить над ней в надежде соблазнить батарею легкой добычей, а потом засечь ее огневые точки.

Батарея молчала. Ведущий «юнкерс» сбросил бомбу, но она упала далеко в стороне от огневой позиции. Другой «юнкерс» прошел вдоль восточного побережья и тоже наудачу сбросил бомбу. Вторая бомба упала вблизи командного пункта. От ударной волны деревянная вышка содрогнулась, в боевой рубке попадали со стен вделанные в рамки силуэты кораблей. Сделав над полуостровом по два круга, «юнкерсы» сбросили в стороне от батареи еще по одной бомбе и, взяв обратный курс, вскоре скрылись в синей, сгущающейся дымке.

Дали отбой воздушной тревоги. С последним ударом рынды на батарее воцарилась полная тишина. Возобновились прерванные тревогой занятия.

— С сухопутной обороной у нас дела обстоят неважно, — сказал Карпенко. — Толстых бревен нет. Досок не хватает. А из кустарника путного дзота не сделаешь.

Военком батареи после ухода лейтенанта Смирнова на корректировку огня сам вызвался руководить строительством оборонительных сооружений вокруг батареи на случай высадки морского или воздушного десанта немцев. Решено было возвести первую линию на самом узком месте полуострова Кюбассар, в трех километрах от огневой позиции. Перешеек, в середине которого находилось заросшее камышом и осокой небольшое озеро, был чист от леса и хорошо простреливался. Наметили провести проволочное заграждение по всему рубежу обороны, устроить окопы, стрелковые ячейки и два дзота.

Действительно, строевого леса не хватало, это Букоткин знал и сам. 43-я батарея располагалась в роще, в которой росли тонкая ольха, орешник да молодые дубки. Вырубать их было нельзя: они надежно маскировали огневую позицию от вражеских самолетов-разведчиков.

— Идем к соседу, — посоветовал Букоткин.

Ближе всех к батарее находился хутор эстонского рыбака Кааля. Василий Алексеевич знал все в округе. Поэтому каждый раз, когда на батарее возникали трудности, шли к нему.

Хозяина хутора они застали возле дома за работой — старый рыбак чинил порванные сети. Рядом за кустами сирени его жена и дочь развешивали только что выстиранное белье. Они стирали для батареи.

— Тэрэ^[1], Василий Алексеевич, — поздоровался Букоткин. — К вам за советом пришли, за помощью.

— Тэрэ, тэрэ. — Рыбак отодвинул от себя сеть, жестом пригласил моряков в дом.

Когда все уселись за стол, спокойно спросил:

— Какой помощь нужно?

Букоткин рассказал о нехватке леса и досок для строительства дзотов на перешейке. Василий Алексеевич долго думал, тяжело вздыхал, качал головой.

— Немцы идут на Кюбассар?

— Нужно готовиться ко всему.

— Правда, правда, — согласился Василий Алексеевич и торопливо добавил: — Привезти можно. Знаю, много леса за бухтой.

— Так поедемте сейчас, — предложил Букоткин.

— Можно сейчас, — согласился рыбак.

Вошла жена Кааля, поставила на стол глиняный горшок холодного молока и три кружки. Она совсем не умела говорить по-русски и лишь приветливо улыбалась.

В первые месяцы строительства батареи, когда Букоткин и Карпенко с семьями жили у Каалей, Юлия Филипповна каждый день приносила им по горшку молока. Потом они переехали в свой домик, построенный возле камбуза, но молоко по-прежнему получали ежедневно. Его стала приносить Мария — дочь Каалей.

Вместе со старым рыбаком Букоткин и Карпенко направились к батарее, чтобы снарядить машину за лесом.

Вечером грузовая машина вернулась на батарею, свалив бревна на перешейке.

После падения первого из крупных островов Моонзундского архипелага — Вормси командованию БОБРа стало ясно, что следующий десант противник попытается высадить на Муху. Недаром он захватил небольшой островок Кессулайд, находящийся почти посередине пролива Муху-Вяйн, к северу от пристани Куйвасту. С потерей Кессулайда, являвшегося ключом к переднему краю обороны моонзундцев, Ключников никак не мог примириться. Охтинский поддержал полковника, и три дня назад артиллерия Муху выбила немцев с Кессулайда.

На командном пункте командира Восточного сектора обороны, расположенного в деревне Пири, Ключников, Охтинский и Копнов подолгу сидели над картой, распределяя участки побережья по малочисленным подразделениям. Опорными пунктами обороны являлись две батареи БОБРа и две батареи 39-го артиллерийского полка.

— Куда ни кинь — всюду клин, — разводил руками Ключников. — Хотя бы удвоить силы.

— Просите помощи у командира бригады, — посоветовал Копнов.

— Просил.

— И что же?

— Полковник Гаврилов едет сам, — ответил Ключников и посмотрел на часы. — Вот-вот должен быть.

— Думаю, командир бригады ничего не даст, — сказал Охтинский.

— Почему? — насторожился Копнов.

— Нельзя же всю бригаду бросать на Муху! А если противник высадит морской десант с запада или юга?

— Алексей Иванович предлагает уповать на собственные силы, — произнес Ключников.

— Да. Так будет реальнее.

— Пожалуй…

— Я сегодня же поеду к генералу Елисееву. Думаю, батальон выпрошу для Муху, — не согласился Копнов, — Хотя бы добровольцев…

Вбежал дежурный по командному пункту.

— Командир бригады прибыл! — доложил он.

Полковник Гаврилов привез с собой командиров 46-го стрелкового полка майора Марголина, 79-го стрелкового полка майора Ладеева и 39-го артиллерийского полка подполковника Анисимова, чьи подразделения находились на Муху. С ним приехал и начальник штаба бригады полковник Пименов.

— Ого! Все командование бригады пожаловало к нам! — обрадовался Копнов и кивнул Ключникову: — Без батальона мы их отсюда не выпустим, Николай Федорович.

— Мы прибыли для оказания помощи вашему Восточному сектору обороны, — сказал Гаврилов и попросил Ключникова ознакомить командиров полков с обстановкой на Муху.

Ключников подробно доложил о проделанных работах по укреплению восточного берега острова и показал по карте места расположения подразделений и огневые позиции батарей.

— Начальник разведки бригады доложит вам о силах противника.

Двойных достал из полевой сумки аккуратно сложенные листы бумаги и передал их командиру бригады.

— Это приказ командира шестьдесят первой немецкой дивизии генерала Хенеке, товарищ полковник, — объяснил Двойных. — Мои разведчики, вернувшиеся ночью с Виртсу, взяли его у убитого штабного офицера.

— Немцы бросают против нас дивизию? — удивился Ладеев.

— Две дивизии, — поправил Двойных.

Командиры полков недоуменно переглянулись: не оговорился ли начальник разведки бригады?

— Переведите, — Гаврилов протянул капитану немецкий приказ. — Только главное…

Двойных подошел к карте, взял карандаш.

— В районе Виртсу, Хаапсалу противник сосредоточил две пехотные дивизии, артиллерийскую группу, два саперных полка, понтонный полк и финский егерский батальон, переброшенный из Хельсинки, — заговорил он. — Общая численность врага — более пятидесяти тысяч человек…

— Против наших пятнадцати, — не выдержал Пименов. — Плюс полное превосходство в воздухе.

— Да, силы противника в воздухе значительные — до семидесяти бомбардировщиков и истребителей, количество транспортных самолетов для высадки воздушных десантов неизвестно, — продолжал докладывать Двойных. — Кроме того, противник располагает огромной десантной флотилией — не менее четырехсот единиц.

— Из скольких батарей состоит артиллерийская группа? — спросил Анисимов. — И какого калибра орудия? Примерно хотя бы.

— Мы располагаем достаточно точными сведениями об артгруппе противника, товарищ подполковник, — ответил Двойных. — Одиннадцать батарей калибром сто — сто пятьдесят миллиметров.

— Ну в артиллерии силы у нас примерно равны, — проговорил Анисимов. — С учетом береговых батарей.

— Когда намечает противник высадить десант на Муху? — спросил Марголин.

— Не знаем, — ответил Двойных. — В приказе этот день обозначен иксом.

— Думаю, скоро, — сказал Ключников.

— Конечно, чего им тянуть, на Ленинград потом всю эту махину бросят, — поддержал Копнов Ключникова. — Но мы для того и находимся здесь, чтобы сковать силы врага и тем самым помочь защитникам Ленинграда.

— Понятно, товарищи, — размышлял вслух Гаврилов. — Помощь вам нужна.

— Всего бы один батальон, — горячо заговорил Копнов. — Для начала…

— Для начала, — повторил Гаврилов. — Нету у меня больше батальонов! Острова велики, не знаешь, какую дыру латать: везде тонко, везде рвется.

— Давайте латать ту дыру, которая ближе к противнику, — стоял на своем Копнов.

Гаврилов повернулся к молчавшему Охтинскому, спросил:

— Начальник штаба БОБРа тоже думает, что с моря противник не будет высаживать десанты?

— Не думаю. Даже наоборот… Немцы не дураки, чтобы не воспользоваться своим флотом, которого у них предостаточно. Гитлеровская эскадра все время курсирует у западных берегов Саремы.

— Отсюда и исходите, товарищи, — глухо сказал Гаврилов.

Ключников не возражал. Да и что было возражать, если командир бригады прав. Значит, придется защищать остров теми силами, которые имеются в его распоряжении.

Как и предполагал Кунце, русские на острове Вормси сражались с отчаянностью смертников. Почти три дня батальоны 217-й пехотной дивизии вели упорные бои, прежде чем заняли остров. А ведь на Вормси находились стрелковая и инженерная роты. Само собой разумеется, с высадкой десанта на Муху будет значительно сложнее. Его восточный берег русские уже успели укрепить: поставили несколько береговых и полевых батарей и стянули половину своих сухопутных частей, усиленных батальоном морской пехоты из отборных матросов.

Командир 61-й пехотной дивизии генерал Хенеке предложил до начала операции «Беовульф II» занять небольшой островок Кессулайд, расположенный почти посередине пролива Муху-Вяйн. Здесь можно было бы расположить тяжелый дивизион 158-миллиметровых мортир и с близкого расстояния разрушить оборонительные сооружения русских. Разведывательной роте легко удалось выбить с Кессулайда оборонявшийся там взвод противника. Первая батарея подготовилась к переправе на паромах, но русская артиллерия открыла по острову ураганный прицельный огонь и буквально взрыхлила каменистый грунт. Стало ясно, что советские артиллеристы не дадут установить немецкие тяжелые батареи на Кессулайде, и Кунце вынужден был временно отменить приказ о передислокации дивизиона мортир на Кессулайд.

При уточнении окончательного варианта плана «Беовульф II» штабу 42-го армейского корпуса приходилось считаться с артиллерией островов. Особенно досаждала частям 61-й пехотной дивизии советская береговая 130-миллиметровая батарея с полуострова Кюбассар. Она разрушила штаб батальона, подняла в воздух склад с боеприпасами, подавила две батареи, обстреливающие восточное побережье острова Муху и главным образом пристань Куйвасту. «Юнкерсы-88» беспрестанно бомбили батарею, но она оказалась удивительно живучей. Поэтому планом специально предусматривалось захватить береговую батарею на Кюбассаре одновременно двумя десантами — с моря и воздуха. Для воздушного десанта выделялась приданная 61-й пехотной дивизии усиленная рота из 800-го полка «Бранденбург» под командой бравого капитана Бенеша, уже отмеченного крестом за личную храбрость.

Кунце еще и еще раз внимательно просматривал, казалось, уже окончательный вариант плана «Беовульф II». Особое внимание в нем уделялось военно-морскому флоту, корабли которого привлекались для демонстрации высадки десанта с моря в целях дезорганизации штаба командования гарнизоном Моонзунда и, таким образом, отвлечения частей противника от главного направления — на остров Муху. Ложными маневрами флота генерал Кунце будет рвать на куски и без того малочисленный гарнизон, в то время как головной полк 61-й пехотной дивизии захватит важнейший в оперативном плане плацдарм на восточном побережье острова Муху.

План «Беовульф II» предусматривал три ложных маневра.

Первый из них — «Вествинд» — был направлен против западного побережья острова Сарема. Второй маневр — «Нордвинд» — должен был проводиться вблизи северного побережья острова Хиума финским военно-морским флотом. А третий «Зюйдвинд» — осуществляется флотом против южного побережья острова Сарема со стороны Рижского залива.

Штаб группы армий «Север» торопил генерала Кунце с захватом Моонзундских островов. Фельдмаршал фон Лееб хотел как можно скорее бросить на Ленинград почти пятьдесят тысяч солдат и офицеров, артиллерию и авиацию.

Командир 61-й пехотной дивизии генерал Хенеке доложил план боя дивизии. Вначале намечалось овладеть плацдармом на восточном берегу острова Муху. Эта задача возлагалась на 151-й пехотный полк под командованием полковника Мельцера. С высадкой второго эшелона — 162-го пехотного полка — планировалось прорваться к трехкилометровой дамбе, соединяющей острова Муху и Сарема, и захватить ее. Группа «Бенеш» в это время должна атаковать береговую батарею на полуострове Кюбассар. Одновременно в качестве отвлекающего удара усиленный 161-й разведывательный батальон штурмует остров Муху с севера, стремясь зайти в тыл русским частям и захватить дамбу. Затем, когда на Муху переправятся последний 176-й пехотный полк дивизии и вся артиллерия поддержки, будет начато наступление на остров Сарема.

Самым сложным и ответственным являлся первый бросок для захвата плацдарма на Муху. Кунце понимал, почему генерал Хенеке выделил для этой цели свой 151-й пехотный полк. Его командиру полковнику Мельцеру двадцать четыре года назад в составе германского десанта доводилось высаживаться на западный берег Саремы в бухте Тагалахт. Что ж, тут есть какая-то связь. Вполне резонно поручить Мельцеру первым высадиться на Моонзундских островах, но теперь уже на восточное побережье.

Кунце назначил время высадки — 4 часа утра.

День 13 сентября начался для гарнизона БОБРа с массированных налетов немецкой авиации на все объекты Саремы. Бомбили огневые позиции береговых, зенитных и полевых батарей, места расположения подразделений 3-й отдельной стрелковой бригады, пристани, где базировались суда, аэродромы в Кагуле и Асте.

Генерал Елисеев встал с первым же сигналом воздушной тревоги, потребовав от оперативного дежурного по штабу БОБРа доклада о результатах бомбардировки.

Через каждые четверть часа дежурный заходил к коменданту в кабинет с докладом. Потери невелики, больше всех пострадали катера в бухте Трииги. Движение по всем дорогам Саремы полностью парализовано. «Юнкерсы» и «мессершмитты» гоняются за каждой машиной и даже за отдельным человеком. Налеты усиливаются. Одну группу самолетов сменяет другая.

Вошел взволнованный начальник оперативного отдела штаба майор Шахалов. Его сообщение особенно обеспокоило генерала: посты СНИС засекли в Балтийском море и Рижском заливе множество вражеских боевых кораблей, идущих к Сареме. Несколько тральщиков подошли к южному берегу острова и открыли огонь по Курессаре, но береговая батарея с острова Абрука быстро отогнала их своим огнем, повредив один немецкий корабль.

Доклады, один тревожнее другого, поступали Елисееву часто. Группа немецких тральщиков обстреляла Курессаре, на помощь ей из Риги пришли два легких крейсера типа «Кельн». Вторая группа кораблей направлялась в район бухты Суту, а третья — курсировала у бухты Кейгусте. К западному побережью Саремы в направлении бухты Лыу приближалась немецкая эскадра эсминцев, а финская эскадра с двумя броненосцами начала маневр у северо-западного берега Хиумы.

Генерал пытался предугадать основное направление главного удара, а потом безнадежно махнул рукой. Все равно у него нет сил для маневра. Он передал во все подразделения приказ быть готовыми к отражению вражеских морских десантов, а на береговые батареи — топить немецкие транспорты на подходах, не давая им возможности производить посадку десантников на шлюпки и катера. Одно ему лишь казалось подозрительным: уж очень долго немцы не решаются начать десантирование, их транспорты совершают какое-то загадочное маневрирование в зоне видимости с берега. Что это — хитроумный замысел или простая демонстрация силы?

Так или иначе — надо быть готовым ко всему.

«Юнкерсы» висели над 315-й башенной береговой батареей с рассвета. Первая серия бомб посыпалась на ложную огневую позицию.

— Полюбили фашисты батарею старшины Анисимова, — рассмеялся Беляков. — Придется ему специальный штат ввести, — сказал он Стебелю.

— Придется, — ответил Стебель. Он ждал окончания налета, чтобы поехать на маяк, но бомбардировке, казалось, не будет конца: бомбили весь полуостров Сырве, особенно его западное побережье. Только во второй половине дня «юнкерсы» покинули Сырве.

— Перебит телефонный кабель. Связи с маяком нет, — доложил ему Червяков.

— Немедленно восстановить! — приказал Стебель и позвонил на Менту: не пострадали ли катерники?

— У нас полный порядок, Саша, — ответил Богданов.

— Что-то задумал немец, как ты думаешь? — спросил Стебель.

— Немецкую эскадру надо ждать в гости…

Через полчаса для обоих командиров все стало ясно: из штаба БОБРа сообщили, что к бухте Лыу подходят шесть немецких транспортов с десантом в охранении семи миноносцев. Противник намеревается захватить узкий перешеек полуострова в районе поселка Сальме и отрезать 315-ю береговую батарею и дивизион торпедных катеров от остального гарнизона острова Сарема.

Богданов позвонил Стебелю:

— Посылаю в бухту Лыу два торпедных катера под командованием Осипова. Прикрывай, как всегда.

— Прикрою.

Вместе с военкомом батареи Стебель поднялся на командный пункт? По привычке осмотрел в визир горизонт: море было пустынно.

— Ничего не видно. Пусто.

В ожидании подхода кораблей с десантом Стебель все чаще и чаще садился за визир, хотя дальномерщики не спускали глаз с бухты Лыу. Закралось сомнение: будут ли корабли противника высаживать десант в секторе стрельбы батареи? Если они пойдут севернее Лыу к Кихельконне, то его батарея станет лишь простым наблюдателем. То ли дело торпедные катера! Они сами идут к противнику, а тут жди, когда корабли войдут в сектор стрельбы.

— Значит, пойдут севернее, — угадав мысли командира, разочарованно произнес Беляков. — Скоро вечер…

Стебель снова сел за визир. Его внимание привлекло маленькое полукруглое облачко на горизонте.

— Подозрительно. Не дымки ли это? На дальномере! — крикнул он в переговорную трубу. — Доложите, что за облачко по пеленгу двести девяносто.

Все впились глазами в одну точку. От перенапряжения у Стебеля зарябило в глазах, полоса горизонта сияла на солнце расплавленным металлом. Свежий предвечерний ветерок подернул мелкой рябью темно-синюю воду, и она, переливаясь золотом в солнечной дорожке, мешала наблюдению. А серовато-лиловое облачко постепенно росло, все время меняя свои очертания. Оно было похоже то на трехмачтовую парусную шхуну, то на круглую мачту со шпилем, то на высокий дом.

— Пеленг двести девяносто… дым! — доложили с дальномера.

— Теперь ясно! — объявил Стебель. — Боевая тревога!

Облачко на глазах разделилось на отдельные дымки. Все отчетливее стали вырисовываться легкие, точеные силуэты миноносцев, а рядом с ними неповоротливые громадины транспортов. Шесть транспортов под прикрытием семи миноносцев и четырех катеров двигались к берегу с намерением высадить десант в тыл гарнизона Саремы и отвлечь внимание от главного удара с востока. Миноносцы шли ближе к береговой черте, охраняя транспорты от возможной атаки торпедных катеров. Основные цели сейчас, конечно, — транспорты. А что, если попробовать открыть огонь по одному из миноносцев и попытаться заставить их уйти мористее? Тогда весь правый борт колонны останется открытым, и торпедные катера смогут беспрепятственно выйти в атаку. Но поймет ли его замысел командир отряда катеров?

Предвечернюю тишину разорвали ухающие залпы башен. Бой начала 315-я батарея. Стебель открыл огонь по головному миноносцу, и вскоре тот окутался дымом. Остальные шесть миноносцев повернули вправо и, боясь такой же участи, перешли за транспорты, оставив правый борт колонны открытым. Лишь два катера по-прежнему шли с прибрежной стороны, но они теперь не решали исхода боя.

— Этого нам только и нужно было, — весело сказал Стебель и, оторвавшись от визира, кивнул Белякову: — Теперь дело за Осиповым.

С командного пункта стоянка торпедных катеров в бухте Лыу не была видна из-за леса. Стебель уже начинал беспокоиться, как вдруг в поле видимости показались две бурлящие точки. Одна из них, распустив хвост дыма, пошла параллельно колонне транспортов, потом резко повернула вправо и начала стремительно приближаться к головному транспорту. Миноносцы и катера опоясались вспышками, но было уже поздно. Над головным транспортом взметнулся гигантский столб воды, а торпедный катер, сделав зигзаг, вышел в атаку на второй транспорт. Второй катер, поставив завесу, ринулся на третий транспорт и торпедировал его. Взрыв был особенно велик, две торпеды буквально разломили корабль пополам. В визир Стебель видел, как он начал погружаться в воду.

— Хорошо! — крикнул Стебель и навел перекрестие сетки визира на очередную цель. — По четвертому транспорту! — передал он команду на дальномер.

Беляков, наблюдая в бинокль за четвертым транспортом, видел, как возле него, сверкнув на солнце золотом, выросли фонтаны воды. Транспорт неуклюже повернул к морю, пуская густые клубы черного дыма. Видно было, что судно напрягало последние силы, пытаясь уйти из-под обстрела в открытое море.

— Уйдет, — вырвалось у Белякова.

— Не уйдет! — заверил Стебель.

И как бы в подтверждение его слов два снаряда разорвались на палубе транспорта. Судно загорелось, потеряло ход. Уцелевшие корабли противника поспешно и неорганизованно начали отходить на запад.

Уже ночью на имя коменданта БОБРа поступила радиограмма от Военного совета Краснознаменного Балтийского флота, подписанная командующим флотом вице-адмиралом Трибуцем:

«Высоко ценим ваши боевые действия. Своими успехами вы помогаете Ленинграду…»

На линии огня

Вечерняя сводка за 13 сентября, составленная штабом, удовлетворила командующего объединенными силами генерала инженерных войск Кунце. Демонстративные маневры силами флота в основном удались. В них участвовали предусмотренные планом «Беовульф II» все корабли и еще дополнительно два легких крейсера.

Потери при демонстративных маневрах кораблей немецкого флота сравнительно невелики. Огнем дальнобойных советских береговых батарей с полуострова Сырве и острова Абрука и торпедными катерами потоплены тральщик и два транспорта. Несколько судов получили повреждения. Значительными оказались лишь потери финского флота. Их флагман, броненосец «Ильмаринен», наскочил на мину, выставленную советскими кораблями, и буквально в считанные минуты затонул. Финская эскадра отказалась от продолжения операции и вернулась в свои спасительные шхеры. Надо полагать, теперь финский военно-морской флот никогда больше не появится в открытом Балтийском море, что вызовет неудовольствие командования военно-морских сил Германии.

Кунце вызвал начальника штаба и приказал ему составить донесение в штаб группы армии «Север» с обобщением действий всех объединенных сил. Результаты самые обнадеживающие. Ведь еще до начала главной операции «Беовульф II» уничтожены советские дальние бомбардировщики на аэродромах Асте и Кагул, бомбившие Берлин, взят четвертый по величине остров Моонзундского архипелага — Вормси.

В завершение надо отметить полную блокаду гарнизона русских с моря и воздуха. Ни один их корабль не сможет выйти из Моонзунда или прийти на острова. Это исключает какую бы то ни было помощь извне, а значит, гарнизон посажен на голодный паек в обеспечении оружием и боеприпасами, в то время как немецкая авиация, корабли и артиллерия будут продолжать расстрел советских островов.

Завтра утром должен пасть к ногам победителей третий по величине остров Моонзундского архипелага — Муху.

…Ночь с 13 на 14 сентября выдалась темная. С материка восточный ветер нагонял на пролив сгустки тумана, поднятые с низин и болот. Лучи прожекторов с Муху периодически прорезали темноту и как бы нехотя ползли по маслянистой поверхности, обшаривая Муху-Вяйн. Иногда луч упирался в причалы порта Виртсу, и полковник Мельцер, командир 151-го пехотного полка, опасался, как бы русские с Муху не заметили посадки его солдат на десантные суда.

Полковник был уверен в успешной высадке десанта. Все рассчитано, проверено, учтено до мелочей. Подписан приказ, в котором поставлена боевая задача каждому подразделению, вплоть до командира мотобота и походной кухни. Составлены графики движения плавсредств, очередность и порядок переправы через пролив.

Разработанный им план боя предусматривал десантирование полка тремя волнами. Первая волна должна была высадиться на наименее укрепленный, по сведениям разведки, участок Муху в районе Канси, Тусти и захватить плацдарм. Вторая волна высаживается на захваченном плацдарме и ведет наступление на юг, чтобы занять хорошо укрепленную русскими пристань Куйвасту. Высадка третьей волны производится в том же районе, после чего развивается наступление на север для соединения с 161-м усиленным разведывательным батальоном, высаженным десантными судами капитана 3 ранга Целариуса в северной части Муху.

С переправой на остров 162-го пехотного полка дивизии и артиллерии поддержки следовало создать мощную ударную группу и пробиться к дамбе, соединяющей Муху с Саремой, и тем самым отрезать путь к отступлению русских, обороняющихся в северной и южной частях острова.

Посадка 1-го батальона на штурмовые боты проходила планомерно, без шума и суеты. Мельцер, стоя на пирсе, терпеливо наблюдал за подготовкой к выходу в пролив первой волны. Русский остров Моонзунд дважды встал на его жизненном пути. 12 октября 1917 года он, тогда еще неопытный офицер, высаживался в составе кайзеровского десантного корпуса на западе острова Сарема, в бухте Тагалахт. 14 сентября 1941 года ему, уже командиру пехотного полка, надлежало брать Моонзунд с востока, с острова Муху.

Отваливали от причалов штурмовые боты в полной темноте. Мельцер посмотрел на часы: ровно четыре. Приказ генерала Кунце выполнен с точностью до минуты. Надо надеяться, что в ходе операции график движения судов будет выполняться.

Постепенно шум моторов десантной флотилии затихал. Полковник уже хотел вернуться в штаб полка, как вдруг слева от пирса раздались пулеметные очереди. «Неужели русские опередили нас и высаживают свой десант на Виртсу?»

Стрельба продолжалась несколько минут. Огонь вели с залива и берега. Наконец все затихло. Оказывается, потеряв в темноте ориентировку, суда прошли по дуге и, уткнувшись в берег, начали высадку десанта на собственной территории. Произошла стычка с охранным взводом, принявшим штурмовые боты за русские корабли. Несколько человек убито и ранено.

Полковник Мельцер был вне себя от гнева. Резко отчитав за беспечность командиров первой роты и штурмовых ботов, он приказал сейчас же выходить в море. Страшно было даже подумать, что первая волна теперь может не выполнить боевую задачу из-за нелепой задержки первой роты. Ведь фактически по огневой мощи она не уступает русскому стрелковому батальону. На вооружении немецкой усиленной стрелковой роты имелись два противотанковых орудия и две горные пушки, три легких и два тяжелых миномета, шесть станковых пулеметов, три огнемета и противотанковое ружье. Требовалось только 65 штурмовых ботов, чтобы переправить эту, роту на вражеский берег.

Мельцер ушел с пирса лишь после того, как затих шум моторов штурмовых ботов, на предельной скорости идущих к вражескому берегу. Сам он со штабом полка намеревался переправиться на Муху со второй волной.

14 сентября на рассвете наблюдатели с Муху заметили в редеющем тумане десантные корабли: катера, баржи, самоходные боты, шаланды и шлюпки. На противоположном берегу пролива заухали немецкие орудия, снаряды стали все чаще рваться в районе пристани Куйвасту. Из-за серых облаков появились первые «юнкерсы» и, рассыпавшись над побережьем цепью, стали бомбить передний край обороны островного гарнизона, подготавливая место высадки своего десанта.

— Начинается… Держись, — бросил Смирнову на ходу Абдулхаков и стремглав выскочил из дзота. Смирнов вышел вслед за ним.

Над островом стоял сплошной гул от разрывов вражеских снарядов и авиабомб. Артиллерия гарнизона молчала, терпеливо ожидая подхода десантных кораблей на прямой выстрел.

Смирнов быстро установил стереотрубу и впился глазами в мутно-серый пролив, разглядывая выплывающие из тумана десантные катера. Они заполнили собой весь пролив и шли на небольшом расстоянии один от другого. Над ними кружили истребители, прикрывая их с воздуха.

Из леса к Смирнову подошел Охтинский с биноклем в руках. Став поодаль, он внимательно осмотрел весь горизонт, отыскивая основное направление удара врага. Группа, идущая прямо на Куйвасту, была наиболее многочисленной, да и «юнкерсы» с особой тщательностью обрабатывали пристань.

В небе неожиданно повисла одна ракета, за ней вторая, третья. Гул над побережьем Муху усиливался резкими залпами советских батарей. В воздухе стоял пронзительный свист падающих бомб и снарядов, сухой треск разрывов и вой кружащих над пристанью самолетов.

Охтинский и Смирнов прильнули к окулярам: снаряды, вздымая пенистые султаны воды, падали перед вражескими судами, преграждая им путь к берегу.

К дзоту подбежал связной командира батальона. Абдулхаков в начале боя перебрался на южный участок обороны и командовал своими людьми оттуда. Приложив руку к каске, связной стал что-то говорит, но Смирнов не расслышал его слов в сплошном грохоте и подошел к нему вплотную. В следующее мгновение земля под его ногами задрожала, воздух заколебался, и он, потеряв равновесие, ткнулся лицом в жесткую траву. Резкий, напористый звук ударил в уши, посыпались комья земли — в нескольких метрах от землянки разорвался немецкий снаряд. Смирнов в страхе пошевелил сначала ногами, потом руками. Кажется, все в порядке. Вспомнив о начальнике штаба, он торопливо поднялся и шагнул к нему. Но Охтинский уже встал сам, отряхивая китель. Лицо его побледнело, на щеках выступили красные пятна.

— Не задело вас, товарищ подполковник? — спросил Смирнов.

— Пронесло, — ответил Охтинский.

Смирнов оглянулся. В пяти шагах от него на боку лежал связной с полуоткрытым ртом. По лицу его стекали две струйки крови. Губы застыли на полуслове; даже мертвый, он, казалось, силился передать приказ командира. Но Смирнов и без слов знал, зачем был послан связной. Абдулхаков просил огня 43-й батареи, которая не один раз выручала его батальон.

— Не вижу всплесков снарядов вашей батареи, товарищ лейтенант, — не отрывая глаз от бинокля, сказал Охтинский.

Слова начальника штаба подхлестнули Смирнова. Он наклонился к Кучеренко и на ухо во весь голос прокричал:

— Открывайте немедленно огонь! Почему не открываете огня? Передайте еще раз!

Трясущимися руками Кучеренко хватался то за одну ручку настройки, то за другую. Смирнов понял: случилось что-то неладное.

— Есть связь с батареей? — леденеющим голосом спросил он.

Краснофлотец отрицательно замотал головой. Глаза его наполнились слезами, верхняя губа дрожала, он готов был расплакаться от обиды и беспомощности. Взрыв снаряда вывел радиостанцию из строя. От волнения Кучеренко никак не мог найти поломку и шарил всюду окровавленными руками: осколком ему задело левую руку чуть повыше кисти. Смирнова охватило отчаяние: его товарищи, с которыми он не раз был на краю гибели, сражаются сейчас с врагом, умирают, а 43-я батарея молчит. Разве Абдулхаков простит ему это? И телефонной связи здесь нет, поэтому он вынужден был отослать Кудрявцева обратно на батарею. Смирнову захотелось сорвать на Кучеренко злобу, но он понимал, что краснофлотец не виноват. Подавленный, Смирнов глядел на бурлящий от разрывов пролив, не зная, что делать. Кругом, насколько хватало глаз, были видны немецкие катера, баржи, мотоботы, шаланды и шлюпки; они напористо шли к берегу Муху. Возле острова Вирелайд стояли три шаланды.

«Что с Сарапиным, жив ли? Впрочем, такого голыми руками не возьмешь», — подумал он о старшине 2-й статьи.

Несмотря на огромные потери, десантные корабли подходили к острову. Вода кишела плавающими людьми, по гитлеровцы не пытались подобрать их: они стремились быстрее уцепиться за землю. Немецкие батареи перенесли огонь в глубину обороны гарнизона, чтобы не поразить свои катера. В бой вступили говорливые пулеметы, сухо защелкали винтовочные выстрелы. Бойцы батальона упорно защищались, не давая возможности кораблям с войсками подойти вплотную к берегу. Но вражеские корабли все шли и шли. Казалось, им не будет конца.

Связной от Ключникова сообщил начальнику штаба, что противнику удалось зацепиться за берег в северо-восточной части острова, около Каласте. Идут упорные бои за деревню. Под угрозой и Куйвасту. Ни слова не говоря, Охтинский побежал к пристани.

Впереди, метрах в ста двадцати, на каменистую косу с катеров и барж прыгали гитлеровские солдаты, беспорядочно стреляя на ходу. Слева тянулись изрытые снарядами окопы, из них красноармейцы вели винтовочный огонь по косе. Справа, на бруствере разваленной стрелковой ячейки, стоял станковый пулемет, надежно прикрывающий правый фланг обороны. Охтинский понял, что, пока пулемет будет бить по врагу с этой позиции, противнику не удастся пройти косу и приблизиться к окопам. Созрел план контратаки. Пулемет будет удерживать противника на месте до прихода подкрепления, обещанного Ключниковым, а потом совместными силами одним ударом можно будет смять врага и опрокинуть его.

Когда гитлеровцы кинулись по захваченной косе на окопы, длинная очередь «максима» заставила их прижаться к земле. Через две минуты они опять поднялись в атаку, и снова пулемет уложил их на землю. С катеров и барж по стрелковой ячейке ударили пулеметы. Пули с нудным свистом пролетали мимо Охтинского.

Он невольно прижался спиной к деревянной стене сарая, потеряв пулеметчиков из виду. Громовой рев заставил его отпрянуть от спасительной стены и посмотреть на косу: гитлеровцы в третий раз бросились в атаку. «Максим», дав короткую очередь, неожиданно замолк. Охтинский впился глазами в стрелковую ячейку. Так и есть, оба пулеметчика убиты. Один лицом вниз неподвижно лежал за пулеметом, другой скатился на дно ячейки. Только пулемет мог сейчас заставить немцев отказаться от атаки. Но кто заменит пулеметчиков? Охтинский решил послать к «максиму» связного, но, оглянувшись, увидел его убитым.

Ближе всех к станковому пулемету занимало оборону отделение Сычихина. С катеров и барж прыгали в воду и выходили на берег все новые и новые группы немецких солдат. Винтовочный и автоматный огонь не мог их остановить. Взоры всех невольно обратились к стрелковой ячейке, на бруствере которой высился «максим».

— Пулемет, огонь! Стреляй быстрее, пулеметчик! Давай огня, бей гадов! — слышались взволнованные голоса в окопе.

— Чертова душа, — не выдержал и Сычихин. Сложив руки рупором, он громко крикнул пулеметчику: — Открывай огонь, что тянешь! Давай!..

Гитлеровцы, ободренные молчанием пулемета, с победным криком устремились к окопам. Еще метров тридцать — и они выйдут с узкой косы. Тогда их ничем не остановить. Но тут наконец заговорил станковый пулемет. Первая шеренга замешкалась, остановилась и залегла. «Максим», не переставая, продолжал косить сбившуюся толпу врагов, оттесняя ее обратно к воде. Досталось и тем, кто лежал на земле — с бугра пулемет простреливал всю косу.

Станковый пулемет неожиданно прекратил стрельбу, Сычихин насторожился. Что бы это могло значить? Не мог сейчас пулеметчик по своей прихоти прекратить огонь. Наверное, кончилась лента, перезаряжает пулемет…

Через несколько минут «максим» заговорил снова, но вскоре опять умолк. Сычихин встревожился не на шутку: он видел, что с кораблей пулеметы вели огонь по стрелковой ячейке.

— Давай, морячок, выручай! — крикнул белокурый боец в сторону «максима».

— Какой морячок? — не понял Сычихин.

— Так пулеметчик-то — наш моряк! Я сам видел, как он прибежал к пулемету вон из-за того дома, — объяснил боец.

«Морячок? Уж не Кучеренко ли это? Они ведь где-то здесь близко», — вспомнил Сычихин о своем новом друге.

— Вот что, пойдете со мной к пулемету, — сказал он бойцу. — Надо помочь товарищу.

Белокурый краснофлотец кивнул в знак согласия и, выскочив из окопа, пополз по-пластунски за сержантом к стрелковой ячейке. Сычихин уже отчетливо увидел черную спину пулеметчика, когда «максим» заговорил снова. Да, это был действительно моряк, но не Кучеренко.

— Давай-давай, браток! Молодцом стреляешь! Бей их, сволочей! — одобрительно проговорил Сычихин над ухом пулеметчика, дружески похлопав его по плечу.

Но, заглянув в лицо пулеметчика, он остолбенел и в первое мгновение потерял дар речи: это был начальник штаба подполковник Охтинский. Из виска подполковника сочилась кровь и каплями падала на рукав кителя. На правом плече расплылось кровавое пятно, китель был распорот.

— Товарищ подполковник, разрешите заменить вас? Вы ранены, вас надо в тыл, — опомнился Сычихин.

— Прибыло подкрепление? — не поворачивая головы, спросил Охтинский, продолжая разить цепи врагов. — Без подкрепления я не могу уйти…

Сычихин ничего не знал о подкреплении, но сообразил, что начальник штаба не отойдет от пулемета, пока не придет помощь.

— Придет… пришли уже, пришли, — торопливо заверил он. — Я сам видел. Целый взвод, рота…

Охтинский разжал пальцы и устало повалился на спину. Пулемет замолчал.

— За пулемет! И стрелять до последнего патрона, — приказал Сычихин бойцу, а сам, взвалив на спину обмякшее тело подполковника, пополз в тыл.

Охтинский сначала помогал ему одной рукой и ногами, а потом выбился из сил и впал в забытье.

С каждым метром ползти становилось труднее. Сычихин взбирался по отлогому холму на гребень, за которым они оба будут чувствовать себя в безопасности. Вокруг них свистели пули, впиваясь в землю. Сзади слышались беспрерывная стрельба пулемета, резкие хлопки винтовочных выстрелов, чужой крик. Но сержант думал только о том, как бы скорее перевалить через гребень холма и спасти подполковника.

С трудом перебравшись через гребень, Сычихин осторожно положил Охтинского на траву. За холмом было сравнительно тихо. Сюда доносились лишь отголоски боя да гул «юнкерса», кружившего над дорогой, что проходила у подножия холма. Около леса Сычихин заметил санитарную машину. Сняв каску, он стал размахивать ею, подзывая санитаров. Два человека с носилками побежали ему навстречу. Не теряя времени, Сычихин взвалил на спину начальника штаба и стал спускаться. Через минуту санитары бережно уложили подполковника на носилки и понесли к машине.

— Нужно сбросить немцев в воду, сержант. Иначе нам долго не выдержать: их много, — тихо проговорил Охтинский и, слабо пожав руку сержанта, шепотом добавил: — Спасибо, товарищ…

— Сбросим, товарищ подполковник, обязательно сбросим. Вы только не волнуйтесь.

Круто повернувшись, Сычихин стал снова взбираться на холм. На гребне он остановился и посмотрел вниз. Санитары вносили подполковника в машину; возле них суетилась медсестра в белом халате. Неожиданно из-за леса вылетел «юнкерс» и спикировал на санитарную машину. Последовал один взрыв, второй, третий… Клубы дыма скрыли машину. У Сычихина перехватило дыхание. Не помня себя, он скатился с холма и бросился к месту падения бомб. Дым быстро рассеялся, но машины Сычихин не увидел. Вместо нее валялась груда обломков, а рядом — изуродованные тела санитаров. Сознание страшного несчастья пронзило его. Он принялся разбрасывать обломки, отыскивая подполковника. Охтинский лежал с обезображенным, окровавленным лицом и полуоткрытыми глазами.

— Сволочи, что же они сделали, — застонал Сычихин, до крови кусая губы, чтобы не разрыдаться. Но мешкать было нельзя.

Взбежав на холм, Сычихин заметил большую группу красноармейцев, шедших на помощь.

«В самый раз подоспели», — подумал он.

В окопе Сычихин отыскал командира роты и сказал ему:

— Начальник штаба подполковник Охтинский приказал сбросить фашистов в море.

— Где находится подполковник? — спросил командир роты.

— Подполковник… погиб…

— Выполним, — сказал командир роты. — Подкрепление прибыло. Приготовиться к контратаке, — передал он по окопам.

Сычихину показалось, что прошла целая вечность, когда наконец командир роты появился на бруствере окопа и призывно крикнул:

— За Родину, товарищи! Ура!

В потоке бегущих красноармейцев Сычихин вырвался вперед и первым врезался в толпу врагов. Яростно нанося удары штыком, он прокладывал себе путь к воде, пока не споткнулся обо что-то мягкое и не упал на землю.

Не выдержав стремительной рукопашной схватки, гитлеровцы отступали к воде и добирались вплавь до своих катеров. Но успех контратаки закрепить не удалось. Противник уцепился за берег по другую сторону пристани и стремился окружить Куйвасту. Сбросить его в воду не хватило сил, и красноармейцы вынуждены были отступить на вторую линию обороны.

Высадка гитлеровцев на косу и контратака красноармейцев происходили у Смирнова на глазах. Он все еще пытался наладить по радио связь с батареей, но все усилия Кучеренко ни к чему не привели. От пристани, из-за деревянного забора, группа немецких солдат бежала к ним. Оценив положение, Смирнов приказал Кучеренко разбить радиостанцию и укрыться в землянке.

В землянке оказался ящик с гранатами. Стоя в дверях, Смирнов одну за другой бросал их в гитлеровцев. Кучеренко едва успевал подавать гранаты. Двое красноармейцев, находившиеся здесь, вели прицельный огонь из винтовок.

— Последняя, — тихо сказал Кучеренко, задержав в руке гранату.

— Побережем ее, — остановился разгоряченный Смирнов, хотел добавить: «Для себя», но сдержался.

Гитлеровцы, видя, что землянку так просто не взять, начали в ответ забрасывать ее гранатами.

— Бегом к лесу! — крикнул Смирнов.

Благополучно перевалив через холм, артиллеристы укрылись в низком кустарнике на краю болотистой лощины, за которой виднелась большая роща. В кустарнике оказалось восемь красноармейцев.

— Отстали от своих. В лапы чуть не попали к фашистам, — объяснил Смирнову высокий красноармеец в разорванной на груди гимнастерке. — Надо уходить отсюда, товарищ лейтенант. Накроют тут нас. Канава здесь есть, по ней до рощи доползем, а там — наши.

— Пошли, — согласился Смирнов, пропуская вперед красноармейца.

Канаву они отыскали быстро и гуськом поползли по ней к роще. Смирнов полз вторым за высоким красноармейцем, часто оглядываясь назад. По мере продвижения вперед канава становилась глубже и шире, на дне ее появилась покрытая зеленью вода. Местами приходилось плыть, цепляясь руками за шершавую колючую траву. Над головой то и дело со свистом проносились пули: стреляли где-то сзади. Одна из пуль сразила красноармейца, который полз первым.

— Убили! — крикнул он и ткнулся головой в воду.

Теперь Смирнов полз первым. Примерно на середине лощины канава раздваивалась, один рукав ее уходил вправо. Услышав немецкую речь, Смирнов осторожно приподнялся над травой и осмотрелся. Впереди, метрах в сорока, были немцы, дальше виднелась огромная яма.

«Хоть бы до нее добраться», — подумал он, не зная, на что решиться. Находиться здесь было опасно: еще немного — и немцы заметят. Идти назад — тоже, оставалось одно — попытаться силой прорваться хотя бы к той яме. Но какая это сила? Одиннадцать человек — усталых, измученных…

Подполз Кучеренко и, посмотрев на гитлеровцев, ужаснулся:

— Тут нам не пройти! Надо роту, чтобы пробиться.

— Роту? — шепотом повторил Смирнов. — Мы все будем рота. — Он повернулся к бойцам: — Товарищи, дело серьезное. Надо идти на прорыв, другого выхода нет. Мы — рота. Больше шума. Бежать быстрее к яме, попытаемся организовать оборону.

Распределив поровну гранаты, бойцы расползлись по канаве в цепь и приготовились к шумовой атаке.

— Рота, — скомандовал Смирнов, поднимаясь во весь рост, — за мной, в атаку! Ура-а! — И, бросив в немцев гранату, выскочил из канавы и побежал вперед.

Бойцы с криком бросились за ним. Гитлеровцы, не ожидавшие нападения сзади, разбежались в стороны. Но тут откуда-то с фланга застрочил немецкий пулемет, потом второй. Один из бойцов, взмахнув руками, покатился по траве. Еще пять рухнули на землю. Остальные по-пластунски поползли к яме. Пулеметы, захлебываясь, били, преграждая путь к отступлению. Смирнов уже приближался к яме, когда почувствовал режущую боль в правой ноге. В следующий момент он очутился в сырой яме.

Оглянулся. Гитлеровцы были почти рядом.

Смирнов выбрался из ямы и уполз в высокую траву, потом пополз дальше — к заветной роще.

С каждой минутой становилось тяжелее. Изрезанные осокой руки слабели, приходилось часто отдыхать. От потери крови кружилась голова, мутило. Но он упорно продолжал ползти…

Когда до рощи оставалось метров сто пятьдесят, перед Смирновым неожиданно появился немецкий офицер. Торопливо вынув из кобуры пистолет, Смирнов выстрелил, но промахнулся. Рука дрожала, пистолет казался слишком тяжелым, и он никак не мог поймать на мушку лицо фашиста. Прицелился второй раз, но офицер опередил его. Короткая автоматная очередь пригвоздила Смирнова к земле: пули прошили правую голень.

«Теперь конец», — подумал он и закрыл глаза.

К офицеру подбежали солдаты, потом все вместе они подошли к Смирнову. Один из них подобрал его пистолет, другой брезгливо пошевелил лейтенанта носком кованого сапога. Смирнов, затаив дыхание, лежал без движения.

Когда затихли их голоса, Смирнов глубоко вздохнул и открыл глаза. Он увидел покрытое белесыми облаками небо, из просветов между ними выбивались желто-розовые пучки света. Приближался вечер. Надо было скорее укрыться в роще, иначе его заметят. Он попытался подняться, но силы совсем покинули его. Правая нога как будто налилась свинцом и мешала двигаться, руки тяжелели и становились непослушными, голова кружилась, а по вискам словно кто-то часто стучал деревянным молоточком…

— Хальт! Стоять! — послышался оклик.

Не успел Смирнов опомниться, как на него насели несколько человек и скрутили ему руки.

— Лейтенант, — уловил он и потерял сознание.

Очнулся от тупой боли в правой ноге. Над ним склонился какой-то краснофлотец.

— Сарапин? — узнав старшину 2-й статьи, обрадовался он.

— Лежите спокойно, товарищ лейтенант, — перебил Сарапин. — Я жгутом перевязал вам ногу. Кровь остановил. Иначе труба.

— Где мы? Как вы сюда попали?

— В Куйвасту, — ответил старшина. — Контузило меня на Вирелайде… Вот и попал к ним. А краснофлотцы мои погибли героями… Три шаланды подошли утром к нам, человек пятьдесят фашистов. Половину мы уничтожили. Жаль, гранат было мало, а то бы и остальным крышка.

— Еще не все кончено, старшина, — глубоко вздохнув, проговорил Смирнов и закрыл глаза руками.

Им предстоял тяжелый, изнурительный и долгий плен в фашистских концлагерях.

76-миллиметровая четырехорудийная батарея старшего лейтенанта Лукина, огневая позиция которой находилась в трех километрах севернее Куйвасту, с максимальной скорострельностью вела огонь по немецким десантным кораблям, упорно шедшим к пологому берегу. Непроходимая стена высоких всплесков грозно стояла перед ними. За несколько минут боя пролив Муху-Вяйн поседел: он стал совсем белым, как во время сильного шторма. Вода кипела в нем, словно в гигантском котле, извергая пенистые смерчи. Корабли метались между всплесками. Нарушая строй, они поворачивали обратно, но здесь на них наседали самолеты и заставляли идти на штурм острова.

С наблюдательного пункта — построенной на опушке леса деревянной вышки — Лукин видел в стереотрубу, как один из катеров, потеряв управление, завертелся в водовороте, а потом и загорелся. Другой катер медленно погружался в воду. Еще две баржи потеряли ход: их прямой наводкой расстреливали два орудия второго огневого взвода. Первый огневой взвод младшего лейтенанта Спирина стрелял с закрытой позиции, с НП Лукин управлял его огнем. Сами орудия, скрытые лесом, он не видел и лишь замечал справа от себя два сизых клуба дыма, появлявшихся над вершинами деревьев. Зато весь второй взвод у него был как на ладони: он простым глазом мог наблюдать за слаженной и четкой работой орудийных расчетов.

Вскоре справа над лесом стал появляться лишь один клуб дыма.

— Что там у них стряслось? — спросил Лукин телефониста. Сейчас, как никогда, важен плотный огонь всей батареи, чтобы рассеять строй немецких десантных кораблей.

Телефонист вызвал командира первого огневого взвода; Лукин взял у него трубку.

— Что случилось? — нетерпеливо спросил он.

— Задержка на первом орудии, товарищ старший лейтенант, — ответил Спирин. — Осечка! Снаряд в стволе застрял.

— Немедленно устранить! — крикнул Лукин, хотя и знал, что задержка не из простых: снаряд боевой, может всякое случиться.

Об этом же знал и каждый артиллерист первого орудийного расчета во главе со своим командиром сержантом Романюком. Попробуй выбей снаряд из канала ствола. Дотронешься до него — и взрыватель сработает. И ждать нельзя: вокруг идет бой.

— Выбивать снаряд! — приказал командир огневого взвода. Сержант Романюк понимал, что другого выхода нет, но кого заставить? Впервые произошло такое за его долгую службу на батарее.

Замковый Андреев несколько раз открыл и закрыл затвор.

— А ну, отходите все в сторону, — сказал заряжающий Колыхалов и взял из ЗИПа пробойник — тонкий длинный деревянный шест с конусным стаканом на конце. — Давайте-ка я в стволе пошурую.

Наводчик Кочергин придал стволу орудия горизонтальное положение и отошел в окопчик, где уже собрались артиллеристы. Низкорослый, широкоплечий Колыхалов вставил с дульной части в ствол пробойник и осторожно стал выбивать снаряд. Его земляку и другу замковому Андрееву казалось, что вот-вот взрыватель сработает, последует взрыв и осколки попадут в грудь Василию. Колыхалов между тем все настойчивее и настойчивее выбивал снаряд, и наконец тот вынырнул из казенника и упал на землю.

— Молодец, Вася! — закричал обрадованный Андреев и обнял друга. — Герой ты у нас!

— Герой, — ухмыльнулся Колыхалов. — Переодеться бы… Весь мокрый…

— Прогоним фашистов, мыться в залив пойдем…

Колыхалов хотел ответить другу, но прозвучала команда Романюка:

— Расчет, к бою!..

Лукин увидел, как над вершинами деревьев появились снова два клуба дыма. «Быстро справились с задержкой», — отметил он про себя. Теперь его батарея снова вела огонь с максимальной скорострельностью.

Немецкие десантные корабли отказались идти к берегу напрямик, через стену всплесков, и, сосредоточив свои силы, начали отходить в сторону от батареи. Тут же с пролива налетели на берег шесть «юнкерсов», и первый из них спикировал на открытые орудия второго огневого взвода. Лукин видел, как две бомбы разорвались рядом с двориком четвертого орудия, три артиллериста упали на землю. Не успел первый самолет набрать высоту, как пошел в пике второй, а за ним третий, четвертый. Дым и пыль скрыли от глаз Лукина второй огневой взвод.

— Убит командир четвертого орудия, — доложил ему телефонист. — Погиб помкомвзвода… Убиты командир третьего орудия и наводчик… Ранены заряжающие и замковые…

А фашистские бомбардировщики все продолжали наносить удары по двум беззащитным орудиям.

— Вышли из строя оба орудия, — передал телефонист, и связь оборвалась. Лукин послал связного с приказом второму взведу отойти в лес. Увидел, что десантные корабли вновь повернули к берегу.

— Первому огневому взводу занять открытую огневую позицию! — приказал он Спирину.

Артиллеристы быстро свернули орудия в походное положение и прицепили к ЗИСам. Машины поехали по проселочной дороге; за ними ползли гусеничные тракторы с прицепами, на которых находились снаряды. По дороге ехать было опасно: головную машину уже приметили «юнкерсы». Шофер свернул в лес и завилял между деревьями. Казалось удивительным, что он не задевает за стволы бортами или орудием. Впереди поднялись три высокие сосны. Машина встала.

— Поможем, товарищи! — перемахнул через борт Романюк. В руках у него оказался топор, и тут же первая сосна рухнула на землю. Артиллеристы взялись за топоры и пилы.

Андреев был удивлен, когда увидел в проливе множество катеров, барж, баркасов, шлюпок, и все они шли в Муху.

— Как сельдей в бочке! — выкрикнул Колыхалов. — Промахнуться трудно.

Артиллеристы торопливо установили орудие на заранее подготовленное место.

— К бою! — скомандовал Романюк.

Колыхалов вогнал в камору снаряд, Андреев закрыл затвор.

— Прямой наводкой!..

Наводчик Кочергин поймал в панораму шлюпку.

— Готово!

— Огонь!

Всплеск поднялся правее шлюпки.

— Промазал! — укорил наводчика Колыхалов. — Ты что, Андрюха, окосел на правый глаз, что ли? Да брось камень — не промахнешься.

Второй снаряд опять не достиг цели.

— Трубка шестнадцать, прицел сто двадцать! Два снаряда один за другим… Р-раз! И мимо! — потешался над наводчиком Колыхалов. — Ай да Яшка-артиллерист!

Кочергин не обращал внимания на заряжающего, к его шуткам он давно уже привык.

— Готово! — поймал он цель.

Третий снаряд прошил шлюпку, и она стала тонуть, Колыхалов ликовал.

— Вот что значит критика снизу! Помогла нашему наводчику.

Пристрелявшись, орудие начало поражать цели. Десантные суда боялись идти к берегу напрямик и пытались обойти батарею с флангов, но меткие залпы взвода достигали их и там.

На артиллеристов обрушилось звено бомбардировщиков. На бреющем полете самолеты пролетели над орудиями, посыпая землю мелкими бомбами. Не успели они улететь, как с противоположного берега Муху-Вяйн, из района Виртсу, открыла огонь тяжелая немецкая батарея. Побережье острова Муху было ею давно пристреляно, и снаряды точно ложились возле орудий. Первым ранило осколком наводчика Кочергина.

— Андреев, заменить наводчика! — скомандовал Романюк.

— Ну, если Миша встал за панораму, фашистским судам труба. Все дно пролива будет усеяно ими, — подзадорил Колыхалов друга.

Андреев выбрал большой катер и навел орудие.

— Готово!

Первый же снаряд угодил в катер, это было видно даже простым глазом.

— Что я говорил! — воскликнул Колыхалов и вогнал в камору очередной снаряд. Но катер как ни в чем не бывало приближался к берегу. Второй снаряд тоже достиг цели.

— Заколдованный, чертяга, не иначе, — озабоченно проговорил Колыхалов.

И третий снаряд точно попал в цель; катер наконец начал тонуть.

Колыхалов что-то закричал, но Андреев его не расслышал: рядом громыхнул вражеский снаряд и по броневому щиту дробно застучали осколки. Оглянулся — установщик Варфоломеев держится руками за раненую ногу, морщится от боли и плачет.

— Огонь! — крикнул Романюк, и Андреев навел орудие на ближайшую баржу. Между залпами он слышал, как Колыхалов стыдил «доктора» — так на батарее прозвали Варфоломеева, мечтавшего после службы поступить в медицинский институт.

— Ай-яй-яй! Доктор, а ревет. Когда станешь знаменитым хирургом, вот и будешь помнить, как достается больным…

За орудием рванул немецкий снаряд, Колыхалов упал.

— Вася! — Андреев хотел броситься другу на помощь, но Колыхалов приподнялся сам. Осколок ударил ему в бедро. Превозмогая боль, он улыбнулся:

— Оказывается, фашисты тоже умеют метко стрелять…

Санинструктор увел раненых на перевязку, но Колыхалов, прихрамывая, вскоре снова появился у орудия.

— Ты чего? — удивился Романюк.

— Тошнит меня от всяких касторок, — страдальчески улыбнулся Колыхалов. — Здесь хоть свежим воздухом подышу. Да и помогу вам в чем-нибудь. А то разобьете фашистов и все ордена да медали себе позабираете. А тут, глядишь, и мне перепадет медалька, хотя бы самая маленькая.

— Ладно, подноси снаряды с прицепа, — махнул рукой командир орудия.

Колыхалов заковылял к прицепу, взял сразу три снаряда и понес на орудие. Слева от него взметнулся столб грязи и дыма. Андреев увидел своего друга уже лежащим на земле с тремя снарядами на груди.

— Вася, ты чего это? Вставай! — подбежал к нему Андреев, схватил за руку и попытался помочь Колыхалову встать. И тут заметил кровавое пятно на левом боку гимнастерки. — Вася, друг! Ва-а-ася!.. — не помня себя, исступленно закричал Андреев. Только сейчас Колыхалов нес снаряды к орудию, улыбался, шутил — и смерть вдруг… В горле Андреева застрял комок, он готов был разрыдаться, и разрыдался бы, если б не окрик командира орудия:

— Фашисты подходят к берегу! Давай на орудие!

До крови прикусив нижнюю губу, Андреев наводил орудие на немецкие катера и посылал в них один снаряд за другим.

На огневую позицию прибежал командир батареи Лукин. С наблюдательного пункта он видел, что немцы уже справа и слева зацепились за берег и оттеснили соседние стрелковые подразделения. Два орудия его батареи вот-вот могли попасть в окружение.

— Отходить в лес, на закрытую огневую позицию! — скомандовал он.

Артиллеристы торопливо начали сворачивать орудия в походное положение, с опушки выехали две автомашины. Тут же появились три «юнкерса», и первый из них спикировал на второе орудие. Удар достиг цели, бомба угодила в орудие, взрывом искорежило его и убило трех артиллеристов.

— Э, черт, — вырвалось у Лукина. — Хотя бы первое орудие спасти…

Он вскочил на крыло машины, поторопил шофера:

— Смелее давай!

Шофер развернулся и задним ходом подъехал к орудию.

— Прицепляй, ребята! — соскочил с крыла машины Лукин.

Артиллеристы прицепили орудие, и Лукин махнул рукой:

— Трогай!

Машина тронулась с места, и тут же на нее налетел «юнкерс». Взрыв, второй, третий… Автомашина опрокинулась. Прицеп заклинило, и расчет никак не мог отцепить орудие. А немецкие десантники уже высаживались на берег и рассыпались в цепь.

— Оставить орудие! Всем в лес! Скорей! — передал Лукин.

Андреев снял клиновой замок, разобрал его и разбросал части по траве. Романюк схватил лом, разбил панораму и накатники.

— Колыхалова я фашистам не оставлю, — произнес Андреев и подбежал к мертвому другу. Он расстелил плащ-палатку и затащил на нее окровавленного Колыхалова. Подошел Романюк; вдвоем они отнесли заряжающего в лес и там положили в прицеп, в кузове которого лежало всего шесть снарядов.

— Похороним как боевого товарища, — сказал Андреев командиру батареи.

Трактор прямо через лес повез прицеп с артиллеристами в глубь острова. Сзади раздавались автоматные очереди — гитлеровцы преследовали отступавших моонзундцев.

С аэродрома Кагул, скрытого густым утренним туманом, поднялись в воздух пять «чаек» 12-й Краснознаменной истребительной авиаэскадрильи. Прямо у самолетов командир авиаэскадрильи майор Кудрявцев поставил перед летчиками задачу — нанести удар по десанту противника в районе пристани Куйвасту. Ведущий группы старший лейтенант Крайнов со своим звеном должен был непосредственно штурмовать немецкие суда с десантом, а младший лейтенант Гузов с ведомым младшим лейтенантом Мурашовым обязан был прикрывать их от истребителей противника.

Натужно гудел мотор. За стеклом кабины сплошное молоко — белые густые облака. Гузов силился разглядеть под крылом истребителя хотя бы вершины деревьев — «чайка» летела над самой землей, — но везде бело. «Так и фашистов в проливе не заметим», — думал он. Без сомнения, противник бросит против них с десяток «мессершмиттов», воздушный бой будет неравным. Но главное сейчас — побольше уничтожить десантных судов, не подпустить их к Муху.

Вскоре под «чайкой» замелькали темно-зеленые островки леса. Серой змеей вильнула лента шоссейной дороги. Облака отступали от земли. Теперь они висели над головой, кучерявыми шапками закрывая синее небо. Видимость улучшилась. Заблестел неширокий Вяйке-Вяйн, стрелой пронеслась дамба, связывающая острова Муху и Сарема. На бреющем полете «чайки» приближались к Куйвасту. Летели, чуть не задевая вершины деревьев. Крайнов намеревался нанести удар по судам внезапно, до того как «чайки» будут обнаружены «мессершмиттами».

Когда миновали Муху, Гузов увидел: весь семикилометровый пролив оказался забитым катерами, баржами, шхунами, шлюпками, лодками, плотами.

— Ата-акуем! — услышал он в наушниках шлемофона возбужденный голос Крайнова. «Чайки» оказались в удобном положении. Не разворачиваясь, они ринулись на десантные суда, идущие к Куйвасту, и сбросили на них серию мелких бомб. Гузов оглядел горизонт: вражеских самолетов не видно. Значит, можно пока вместе со звеном Крайнова штурмовать десантные суда. Он прижал свой истребитель к самой воде, поймал в прицел баржу и нажал на педаль пуска реактивных снарядов. Два взрыва полыхнули на палубе баржи. А Гузов уже шел на второй заход. «Чайки» из пулеметов расстреливали катера и шлюпки, пускали реактивные снаряды.

Четвертый заход на десантные суда, пятый… На шестом заходе Гузов наконец заметил над побережьем острова Муху большую группу немецких бомбардировщиков, которые обрабатывали окопы моонзундцев. Выше бомбардировщиков, точно пчелы, кружили истребители прикрытия. Он насчитал их двенадцать.

— «Мессеры» в воздухе! — полетел сигнал в эфир. Крайнов подал команду, и пятерка «чаек» быстро перестроилась для боя с вражескими истребителями. «Чайки», прикрывая друг друга, закружились в карусели. «Мессершмиттам» никак не удавалось подойти близко к ним, и они вели огонь издалека. Яркие снопы трассирующих пуль то и дело полосовали небо; между ними сновали самолеты. Гузов видел, что огонь «чаек» начал заметно ослабевать — кончались патроны. Хотя бы звено Крайнова спасти… Он рванул свой истребитель в сторону, ведомый последовал за ним. «Мессершмитты» тут же накинулись на отбившихся, «чаек» и атаковали их справа. Крайнов понял маневр Гузова и увел свое звено в спасительные облака…

— Спасибо, Петр, — передал он по радио. — Держись, друг…

Прямо на Гузова надвигался «мессершмитт»; две огненные струи, казалось, вот-вот вонзятся в кабину. Он нажал на спуск, заработал лишь один пулемет. «Мессершмитт» не выдержал, отвернул. Гузов огляделся: всюду немецкие истребители. Мурашов шел следом за ним, охраняя хвост.

— Так держать, Мурашов! — передал он по радио.

Своего ведомого он не мог слышать: у Мурашова не было передатчика. И Гузов все время старался подбодрить боевого товарища. Оба они понимали, что не уйти им от немецких истребителей, и делали все возможное, чтобы увертываться от их огня. «Чайка» Мурашова уже больше не стреляла. В хвост ее зашли сразу два «мессершмитта». Гузов увидел, что самолет его ведомого быстро теряет высоту, за ним тянется шлейф дыма…

— Держись, Мурашов, прикрываю! — закричал по радио Гузов и поспешил на выручку своего ведомого.

Он летел к горящей «чайке» и стрелял из пулемета. «Мессершмитты» шарахались от него в стороны. Трассирующими нитями они опутали вторую «чайку». Гузов вдруг ощутил страшный удар, словно истребитель ударился о что-то твердое. Ноги слетели с педалей, с приборной доски посыпались стекла. Почувствовав резкую боль в правой ноге, наклонил голову и увидел на полу кабины кровь. Инстинктивно потянул штурвал на себя. Заныла правая рука, но мотор послушно потянул вверх. «Мессершмиттов» вроде бы прибавилось: перед глазами мелькали одни белые кресты на фюзеляжах. Сбить бы хоть одного, по пулемет молчал — патронов не было, «Все. Теперь конец». Он поглядел вниз. Под крылом проплывала земля острова Муху. Чуть впереди и значительно ниже летел «юнкерс» и бомбил боевые порядки моонзундцев. «Таранить фашистский бомбардировщик! — мгновенно мелькнула мысль. — Погибать — так с музыкой!..»

«Чайка» стремительно сближалась с «юнкерсом». Напряжение Гузова достигло предела. Он боялся, как бы бомбардировщик не увернулся от столкновения или истребители не сбили его до сближения. Секунды тянулись медленно. «Скорее, скорее, скорее!» — торопил он свою израненную «чайку». «Юнкерс» все ближе и ближе, вот он совсем рядом. Ясно видно в верхней кабине испуганное лицо стрелка.

Еще мгновение — и пропеллер «чайки» резанул кабину «юнкерса». От удара самолеты сцепились и загорелись. Сопровождаемые роем истребителей, они падали на землю. В нос Гузова ударил едкий запах гари. Его бросало, словно в пустой бочке. Попытался здоровой рукой отодвинуть крышку кабины. Крышка чуть подалась. В этот момент «чайка» оказалась под «юнкерсом», и Гузова воздушным потоком вышвырнуло из кабины. Совсем близко мелькнула шапка зеленого леса. Гузов дернул за кольцо. «Возможно, успею раскрыть парашют…» — последнее, что мелькнуло у него в сознании…

В кольце

Весь день 13 сентября немецкие самолеты беспрестанно бомбили 43-ю береговую батарею.

Одна из бомб разорвалась возле дома Каалей. Осколками выбило стекла, а взрывной волной снесло с сарая камышовую крышу. Оставаться на хуторе становилось опасно. Букоткин предложил старому рыбаку перебраться в более надежное место, в глубь острова, к дальним родственникам. И Каали стали собираться в дорогу, решив выйти пораньше, до появления фашистских самолетов.

Букоткин намеревался рано утром проводить своих добрых соседей, с которыми, может быть, больше никогда не придется встретиться. На рассвете он постучал в тонкую дощатую перегородку, за которой жил Карпенко, и, сполоснув лицо холодной водой, вышел на улицу.

Когда они подошли к дому Каалей, хозяева были уже наготове. Юлия Филипповна с мешком за плечами держала за веревку корову. За спиной Марии висели два больших узла.

— Уходим. Не будем прятаться. Нельзя прятаться. Вредить немцу будем. Совсем как партизан, — объяснил Василий Алексеевич.

— Одобряю, отец, — сказал Карпенко.

— Бревна надо — бери сарай. Еще надо — дом бери. Лайба — бери тоже.

— Спасибо, спасибо, Василий Алексеевич, — поблагодарил Букоткин. — И вам спасибо, Юлия Филипповна, и тебе, Мария. Никогда вас не забудем. Счастливого пути. До свидания. Ятайга…

От Каалей на батарею Букоткин и Карпенко возвращались молча. Говорить не хотелось. Проводы напомнили им тяжелое расставание со своими семьями. Где они сейчас? Что с ними? Как живут? Карпенко отправил жену с тремя маленькими дочками. А дорога трудная, длинная. Выдержат ли это тяжелое испытание без него, без отца?.. Придется ли им встретиться? Поехали они на Украину, на родину, а там сейчас фашисты…

С командного пункта донеслись тройные удары в рынду: вахтенный отбивал сигнал воздушной тревоги.

— Опять летят, дьяволы, — выругался Карпенко. — С утра начинают. Ну совсем не дают спокойно жить!

Букоткин заторопился на командный пункт. Около зенитной пулеметной установки, расположенной в круглом дворике, покрытом свежим дерном, он на минуту задержался. Раздвигая воткнутые в бруствер зеленые ветки, перед ним появился командир зенитной установки младший сержант Байсулитов.

— Самолет летает совсем низко. Каждый день летает. Сбить надо, товарищ командир. Летать меньше станет.

— Пробьет еще и ваш час, Байсулитов. А пока наберитесь терпения и ждите, — ответил Букоткин.

Он поднялся по трапу в боевую рубку, где дежурил командир взвода управления. Из открытого люка, ведущего на дальномерную площадку, до его слуха донесся знакомый гул немецких бомбардировщиков.

— Ничего не могу понять, товарищ старший лейтенант, посмотрите сами, — торопливо сказал Мельниченко.

Букоткин поднялся на дальномерную площадку. Было раннее утро. Солнце уже оторвалось от горизонта. Розовые пучки лучей с трудом пробивались сквозь пышные грязноватые облака. Земля и залив очищались от тумана, хмуро встречая серый осенний день. Лениво клубясь, седой туман нехотя поднимался от воды и, подхватываемый свежим ветром, уносился на запад, к морю.

— Видите, — показал Мельниченко командиру батареи на движущиеся в воздухе точки, — «юнкерсы» что-то тащат на буксире…

Букоткин сел за дальномер и навел его на самолеты. Немецкие бомбардировщики тащили за собой на буксире длинные планеры. Они направлялись на север. Нетрудно было догадаться, что на планерах находится воздушный десант, но вот куда его хотят выбросить — не было ясно.

Из-за облаков над заливом показалась восьмерка «мессершмиттов». Они шли на большой высоте, прикрывая сверху воздушный десант. Следом за ними появилась вторая восьмерка «юнкерсов». Бомбардировщики летели прямо на батарею. Между тем планеры, отцепившись от буксировщиков, стали один за другим скрываться за рощей, километрах в пяти от батареи. Стало ясно: немецкий воздушный десант хочет отрезать 43-ю батарею от остальных частей, окружить ее и уничтожить.

«Начинается», — подумал Букоткин и посмотрел на часы: было семь утра.

— Объявите тревогу, — приказал он Мельниченко, а сам быстро спустился с вышки на землю.

К командному пункту подъехал на своем стареньком мотоцикле Карпенко. За ним спешили вооруженные пулеметами и винтовками краснофлотцы пулеметного взвода. К этому времени первые «юнкерсы» уже начали сбрасывать бомбы. Раскатистые разрывы слышались в стороне от огневой позиции. Видно было, что и на этот раз бомбардировка не принесет гитлеровцам желаемого результата.

— Где высадился десант? — с тревогой спросил Карпенко.

— За перешейком.

— Это будет мой участок, — твердо сказал Карпенко.

Букоткин не возражал. Командира взвода управления Мельниченко и командира огневого взвода Кухаря снимать с батареи нельзя. Лейтенант Смирнов где-то воюет на Муху, и от него нет никаких вестей. Выходит, кроме комиссара, командовать сухопутной обороной батареи и некому. В помощь ему можно будет дать секретаря комсомольской организации батареи Божко.

Подошла машина. Погрузив пулеметы и патроны в кузов, краснофлотцы отправились на перешеек. Букоткин ехал в кабине. Он спешил опередить немецкий десант и занять оборону у перешейка. Тогда противнику не удастся безнаказанно пройти к батарее: ружейно-пулеметный огонь краснофлотцев задержит его.

Когда полуторка подошла к перешейку, гитлеровцев еще не было видно. Букоткин и Карпенко расставили в дзотах и окопах два станковых и три ручных пулемета, строя оборону с таким расчетом, чтобы пулеметы простреливали весь перешеек. С минуты на минуту ждали появления противника. С батареи от лейтенанта Мельниченко прибежал сигнальщик Кудрявцев.

— Товарищ командир, на горизонте появились фашистские корабли… — не переводя дыхания, выпалил он.

— Морской десант, — повернулся Букоткин к Карпенко. — Хотят зажать нас в клещи. Трудновато придется.

Букоткин испытующе поглядел в спокойное, но хмурое лицо комиссара.

— Людей дополнительно тебе дать не смогу. Рассчитывай на свои силы. Ну… — протянул он руку комиссару и замер: в лощине показалась первая цепь гитлеровских десантников.

Карпенко бросился к дзоту; через несколько минут оттуда застрочил станковый пулемет, прижав цепь врагов к земле. Фашисты залегли и открыли ответный огонь.

Букоткин заторопился на батарею.

— Гони, — сказал он шоферу, влезая в кабину.

Едва машина скрылась в роще, как сзади раздался взрыв. Над дорогой мелькнула тень бомбардировщика.

«Бомбят Карпенко, — догадался Букоткин, посмотрев в заднее окно кабины. — Держись, комиссар…»

По его подсчетам, на планерах высадилось человек сто тридцать, а он оставил с Карпенко в шесть раз меньше. Больше отправить на перешеек он не мог: артиллеристы нужны на батарее, ведь враги делают основную ставку на морской десант. А в том, что будет высадка десанта, он не сомневался.

В боевой рубке Букоткина встретил взволнованный Мельниченко.

— Товарищ старший лейтенант, на горизонте группа вражеских кораблей. Объявлена боевая тревога. Батарея к бою готова, — доложил он. — «Юнкерсы» все еще бомбят нас, но потерь в технике и людях нет.

— Добро! — ответил Букоткин и сел за визир, наведенный на немецкие корабли.

Первыми бросились в глаза стройные миноносцы. Их темные силуэты отчетливо виднелись на белом облачном фоне неба. Миноносцы медленно шли в кильватер, развернув орудия в сторону батареи. Дальше в белесой дымке едва заметно вырисовывались расплывчатые контуры огромных транспортов. Кораблей было столько, что Букоткин затруднялся выбрать для батареи главную цель. На транспортах, без сомнения, находился морской десант. Значит, надо открывать огонь по ним. Но до транспортов большая дистанция, всплесков не увидишь. Чтобы потопить хотя бы один из них, потребуется много снарядов. А боеприпасы надо беречь: половина их была уже израсходована во время стрельбы по Виртсу.

Букоткин решил пока огня не открывать, тем более что «юнкерсы» кружили над полуостровом, терпеливо ожидая, когда батарея откроет огонь и выдаст свои замаскированные орудия. В визир Букоткин увидел, как из дымки выплыли приземистые катера. Их было семь. Они шли в одну линию со стороны транспортов, направляясь к батарее. За ними появилась вторая семерка, потом третья. Почти одновременно блеснули желтые вспышки на палубах миноносцев, корабли поддержки открыли огонь из всех орудий. Первые снаряды легли с небольшим недолетом впереди батареи, около уреза воды. Пристрелявшись, миноносцы перенесли огонь в глубину полуострова; снаряды стали падать сзади батареи, не причиняя ей особого вреда.

«Захватили в вилку, — подумал Букоткин. — Сейчас споловинят ее и накроют нас».

Но миноносцы почему-то перенесли свой огонь еще дальше, к западному побережью полуострова. Букоткин облегченно вздохнул и, не отрываясь от визира, вытер платком вспотевшее лицо. Если противник зацепится за берег, то нескольким десяткам краснофлотцев его не удержать, тем более что еще с севера на перешейке на них наседают десантники. Не подпустить катера к берегу, бить на воде, топить, уничтожать…

Катера с десантом приближались. Они уже миновали строй миноносцев и уверенно направлялись к батарее.

— Дистанция семьдесят кабельтовых, — в переговорную трубу докладывали с дальномера. — Дистанция шестьдесят пять кабельтовых… Дистанция шестьдесят кабельтовых…

«Пора», — твердо решил Букоткин и, сдерживая волнение, подал долгожданную команду:

— К бою! По головным катерам!..

Батарея пришла в движение. Длинные стволы орудий грозно поднялись вверх. Их темные жерла смотрели на приближающиеся катера, готовясь разразиться смертоносным огнем. Тяжелые снаряды со свистом вогнаны в каморы каналов стволов, досланы обшитые шелковой парусиной заряды. Закрылись затворы. Батарея готова.

— Батарея… залп! — подал последнюю команду Букоткин.

Прогремел дружный залп. Букоткин прильнул к окулярам: как упадут снаряды, ведь это первый залп, а от него зависит многое.

Три огромных столба пенистой воды выросли перед первой шеренгой катеров, преградив им путь к берегу. Снаряды упали с небольшим недолетом, как и хотелось Букоткину. Второй залп накрыл катера и рассеял их строй. Они сбились в кучу, стремясь обойти губительные всплески стороной. Это только и нужно было Букоткину. Третий залп попал точно в цель. В визир было отчетливо видно, как один из снарядов прямым попаданием разломил вырвавшийся вперед катер, подняв в воздух вместе с водой его обломки. Второй катер сильно накренился и быстро пошел на дно. Пятерка катеров ошалело заметалась, не решаясь двигаться к берегу.

— Уничтожены два фашистских катера! — громко передали с дальномера.

Эта весть мигом облетела батарею.

— Два катера с десантом пошли на дно! Так держать, орлы! — возбужденно прокричал своим подчиненным командир второго орудия младший сержант Герасимов.

Немецкие бомбардировщики засекли яркие вспышки орудий. Около двух десятков «юнкерсов» со злобным воем ринулись на огневую позицию, густо посыпая землю бомбами.

Байсулитов, до боли сжав зубы, поливал свинцовым дождем вражеские бомбардировщики. «Юнкерсы» сначала обходили зенитную установку, но потом, видя, что огонь во причиняет им вреда, перестали ее опасаться. Байсулитов не понимал, почему так получается. Он ясно видел, как трассы упирались в фюзеляжи самолетов. В чем же причина? Почему он не сбил ни один самолет? Догадка обожгла Байсулитова: ведь он бил в брюхо бомбардировщикам, а оно бронированное! В горячке боя он совсем забыл об этом. Значит, надо взять выше, целиться в кабину летчика.

Поймав в перекрестие прицела кабину спикировавшего на первое орудие «юнкерса», он с силой нажал на гашетку. Бомбардировщик круто взмыл вверх, потом с трудом принял горизонтальное положение и, переваливаясь с крыла на крыло, неуклюже полетел к заливу. Не пролетев и километра, он вошел в штопор и врезался в воду. Не успел Байсулитов прийти в себя, как на него налетели четыре «мессера». Гитлеровцы мстили за свой бомбардировщик.

Лейтенант Мельниченко с командного пункта видел, как сбитый «юнкерс» скрылся под водой.

— Байсулитов сбил «юнкерс», — передал он Букоткину и посмотрел в амбразуру на мыс, отыскивая глазами зенитную установку. На том месте, где стоял пулемет, он увидел лишь сплошные взрывы бомб. Пулемет не стрелял.

«Не буду докладывать пока командиру, — решил он. — Незачем лишний раз волновать его».

Букоткин напряженно следил за падением снарядов, направляя их в самую гущу вражеских кораблей. Еще два катера с десантом были разбиты в щепки. Остальные семнадцать повернули обратно и стали удирать к миноносцам. Букоткин скомандовал корректору в прицел, чтобы накрыть и их, но потерял катера из виду: темная пелена скрыла все.

— Загорелся КП, — доложил Мельниченко.

Букоткин оторвался от визира. В пылу боя он и не заметил, как боевая рубка наполнилась дымом. Запахло гарью. За амбразурой показались длинные языки алого пламени.

— Перенести управление огнем на второе орудие. Быстрее налаживайте связь, — приказал он.

Мельниченко и телефонист юркнули в люк, съехали по трапу на землю и побежали на второе орудие. За ними спустились остальные краснофлотцы и Букоткин.

Едва батарея прекратила огонь, катера с десантом снова повернули к берегу и пошли на приступ. Вспыхнувшая яркой свечкой сухая деревянная вышка командного пункта служила им хорошим ориентиром. Враги были уверены, что с батареей покончено. Но батарея ожила и заговорила вновь. После первого же залпа катера бросились врассыпную. Когда один из них взлетел в воздух, а второй завертелся на месте, погружаясь в воду, остальные полным ходом стали уходить к миноносцам. Видя, что корабли десанта опять отошли, «юнкерсы» яростно набросились на огневую позицию. С небольшой высоты сбрасывали они бомбы на орудия. «Мессершмитты» закружились вокруг полыхающего командного пункта, поливая его из крупнокалиберных пулеметов. Стал точнее и огонь миноносцев, снаряды рвались в районе казарменного городка. Над батареей стоял сплошной гул самолетов, грохот и треск от взрывов бомб и снарядов, сухие раскаты орудийных залпов, назойливый свист летящих пуль и осколков. На маленькую территорию, занимаемую батареей, обрушились сотни снарядов и бомб. Казалось, все живое должно задохнуться и сгореть в этом огненном пекле.

Букоткин управлял огнем из окопчика, у второго орудия. С тревогой всматривался он в дымку, опасаясь появления второго эшелона десанта. Но его пока не было видно. Теперь главную опасность представляли бомбардировщики и истребители. Бомбы все чаще и чаще падали вблизи орудий, обдавая броневые щиты каскадом мелких осколков. На боевых постах было уже несколько убитых и раненых.

Вместе с командиром батареи в окопчике находились командиры взводов Мельниченко и Кухарь.

— Почему прекратила стрельбу зенитная установка? Что с Байсулитовым? — спросил Букоткин у Мельниченко. — Пошлите к нему на помощь кого-нибудь.

— Есть. Разрешите, я сам пойду? — попросил Мельниченко и, не дожидаясь разрешения, побежал.

— Идите к орудиям. Поблагодарите краснофлотцев за стрельбу.

Кухарь быстро скрылся за кустами орешника.

Одна из бомб угодила в зарядный погреб второго орудия. Взрывом разбросало приготовленные заряды и убило двух краснофлотцев. Порох загорелся. Языки огня по зарядам стали перебираться к тонкой дощатой перегородке, за которой находились снаряды. Второе орудие вот-вот могло взлететь в воздух. Не успел Герасимов скомандовать, как откуда-то появился краснофлотец и кинулся в открытую дверь погреба, из которой уже валил густой черный дым. Он выскочил, держа два горящих заряда. По колпаку на голове все узнали кока Дубровского. Бросив заряды на землю, Дубровский опять побежал в погреб. Три краснофлотца поспешили ему на помощь, четвертый схватил ведро с водой и облил дымящуюся спину кока.

Букоткин остановил Дубровского:

— Не нужно тушить заряды. — Он показал на горящий командный пункт, вокруг которого продолжали кружить «юнкерсы». — Поджигайте все, что горит. Пусть думают, что это их работа. Ясно?

— Понял, товарищ командир, — ответил Дубровский и побежал выполнять приказание.

Букоткин заметил, что всплески стали возникать вправо от катеров. Он хотел было передать поправку, как вдруг земля под его ногами качнулась, невидимая сила бросила его на бруствер. Раздался оглушительный взрыв. Тупо заныло правое плечо. Первое, что мелькнуло у него в сознании: надо скорее встать и продолжать управлять огнем, ведь катера с десантом повернули к берегу в третий раз! Упираясь руками о бруствер, Букоткин попытался приподняться, но правая рука подогнулась и повисла как плеть. Он сильнее оперся на левую, но и та плохо слушалась. Перед глазами поплыли мутные круги, в ушах стоял глухой звон. Он почувствовал, что падает в глубокую яму, хотел удержаться, но не хватило сил.

— Товарищ командир… товарищ командир… — теряя сознание, услышал он далекий знакомый голос.

«Кто же это мог быть? Ах да, кок Дубровский… Но почему Дубровский?..»

— Товарищ командир, вы живы? — услышал он голос Дубровского, отряхивающего с него землю.

Букоткин очнулся. Тряхнул головой, открыл глаза и увидел, что сидит на дне окопчика, прислонившись спиной к стене. Перед ним на коленях стоял черный от копоти Дубровский.

— Жив, конечно, — проговорил Букоткин, — не время сейчас умирать…

Дубровский облегченно вздохнул и опустился на землю.

— А я уж думал, что вас… Уж лучше бы меня убило…

— Зачем вас. Нам с вами жить надо, фашистов бить, — ответил Букоткин, а потом вдруг резко спросил: — Где катера?

Дубровский помог ему подняться. Букоткин впился глазами в залив, отыскивая катера. Левой рукой он провел по мокрому лицу и ощутил сгустки крови, перемешанной с грязью.

Прибежали испуганный Кухарь с санинструктором краснофлотцем Песковым.

— Почему батарея прекратила стрельбу? — спросил младшего лейтенанта Букоткин. — Видите, катера снова идут на нас.

— Вышла из строя телефонная связь с орудиями. Я приказал устранить повреждение, — ответил Кухарь. — Я на первом орудии был. Мы уж решили, что вы погибли… Краснофлотцы волнуются…

«Действительно, чудом уцелел», — подумал Букоткин, осматриваясь. Глубокая воронка от бомбы виднелась в десяти шагах. Пять человек из расчета орудия во главе с командиром младшим сержантом Герасимовым были убиты наповал. Тяжело ранило телефониста. Лежа на животе, он тихо стонал, не выпуская из рук телефонную трубку.

«Надо как-то передать краснофлотцам, что я жив…»

Но Букоткина уже опередил Дубровский.

— Жив командир батареи, жив! — радостно закричал он.

Букоткин опустился на землю и, закрыв глаза, терпеливо ждал, когда Песков закончит перевязывать его.

— Нужно перенести КП на другое орудие, безопаснее, — предложил Кухарь.

— Зачем? Думаете, дважды попадут в одно и то же место? Вряд ли, — возразил Букоткин.

Перед Букоткиным появился Дубровский.

— Товарищ командир, разрешите мне на второе орудие. Там никого не осталось, — попросил он.

— Идите, — согласился Букоткин.

Дубровский решил сначала осмотреть, все ли механизмы орудия в исправности. Около затвора уже возился комендор-наводчик, заменивший командира орудия.

Из старого орудийного расчета остались лишь два комендора-наводчика да установщик прицела. Вместе с наводчиком Дубровскому удалось снять разбитое стреляющее приспособление и заменить новым. Подбежали присланные на помощь Кухарем три краснофлотца с соседних орудий.

— К бою! — послышалась команда. — По катерам… Снаряд осколочно-фугасный…

Заряжающий потянулся за снарядом, вынесенным подносчиком из погреба, но Дубровский показал ему на убитого товарища, который лежал возле щита, придавленный снарядом. Краснофлотец разжал руки погибшего товарища, подхватил обрызганный кровью снаряд и вогнал его в камору канала ствола.

— За него первый залп! — приказал Дубровский, вставляя ударную трубку в запальное отверстие.

— Товсь!

— Поставить на залп! — донеслась команда.

Дубровский потянулся к затвору, но так с вытянутой рукой и застыл на месте. Впопыхах он забыл зацепить клевант за спусковой крючок, и теперь нечем было произвести выстрел. Дубровский оглянулся, отыскивая клевант, но нигде его не увидел. Как же теперь быть? Вот-вот последует команда «Залп», а орудие не может стрелять. Нет, он должен вместе со всеми произвести выстрел. Но как это сделать? Можно бы найти какой-нибудь шнурок, по где его найдешь так скоро, да и чтобы зацепить, нужно время.

— Батарея, залп!

«А что, если произвести спуск рукой?» Он понимал: малейшая неточность — и откатом орудия его может убить. Но что же делать? Приложив левую руку к раме затвора вплотную, чтобы ее не переломило откатом, он нажал пальцем на спусковой крючок. Раздался выстрел. Руку с силой отбросило назад. Не устояв, Дубровский упал, но тут же поднялся и снова встал на свое место.

«Теперь не страшно», — успокоился он.

Дружно прогремел второй залп; второе орудие на этот раз не запоздало. Затем-третий, четвертый.

— Есть! Еще один фашист тонет! Седьмой, — сообщил наводчик. — Катера удирают к миноносцам!

К орудию подошел Песков и стал выносить из погреба снаряды.

— Как командир батареи? — спросил Дубровский.

— Изрешетили всего, — ответил Песков. — А с поля боя не уходит. Пытались мы с командиром взвода увести его…

Потеряв семь катеров, гитлеровцы отказались от попытки высадить десант на берег и отвели оставшиеся десантные корабли к транспортам. Но самолеты и миноносцы с прежней силой наносили удары по батарее. Огневая позиция превратилась в гигантский костер. Все, что могло гореть, горело. Над батареей стояла завеса дыма и поднятой пыли. Казалось невероятным, что орудия продолжают стрелять.

Одна из бомб упала около радиорубки. Прекратилась связь со штабом БОБРа. Радист Яценко доложил об этом командиру батареи.

— Связь со штабом нужна. Необходимо восстановить ее. Сейчас это означает жизнь или смерть для батареи, — сказал Букоткин. — Попытайтесь собрать из поврежденных радиостанций одну.

— Есть! Постараюсь, товарищ командир, — ответил удрученный радист, плохо веря, что это возможно.

Теперь стреляло только первое орудие. Так распорядился Букоткин, чтобы враг думал, будто остальные два ему удалось вывести из строя.

Прекратив стрельбу по катерам, Букоткин перенес огонь на головной миноносец. Третьим выстрелом миноносец был накрыт. На корме возник пожар. Оставляя за собой полосу клубящегося дыма, миноносец увеличил ход и повернул в сторону залива. Тогда второй миноносец дал самый полный ход и, обогнув горящий корабль, поставил дымзавесу. Миноносцы прекратили обстрел батареи.

Вести прицельный огонь стало невозможно. Густой белый дым, подхватываемый ветром, быстро расползался по заливу, скрывая уходящие вражеские корабли. Неравный бой был выигран батареей. Букоткин решил прекратить огонь: надо было экономить снаряды, которых осталось не так уж много.

— Дробь! — скомандовал он и, отойдя от стереотрубы, устало опустился на взрыхленную снарядами землю. Не переставая ныло плечо, голова кружилась от слабости, начинало тошнить. Бинты затрудняли дыхание. Хотелось лечь и закрыть глаза…

Оглушительный взрыв бомбы, разорвавшейся впереди орудия, заставил Букоткина очнуться.

— Личному составу уйти в укрытие, — приказал он Кухарю.

Гитлеровские бомбардировщики снова налетели на батарею. «Юнкерсы» кружили в воздухе стаей, поочередно пикируя на орудия.

— Не успокоятся до тех пор, пока не уничтожат батарею, — сказал Кухарь.

— Ну что ж, мы им поможем, — проговорил Букоткин. — Сделаем вид, что действительно разбиты. Разверните первое орудие на юг. Второе — на север. Третье — на восток. Поняли? Не жалейте керосину…

— Понял, товарищ старший лейтенант, — ответил Кухарь.

Гитлеровцы, видя, как ярко вспыхнули орудийные дворики, прекратили бомбардировку. «Юнкерсы» покружили над дымящейся огневой позицией и, взяв курс на залив, вскоре скрылись из виду. Над батареей воцарилась непривычная тишина.

Дубровский подозрительно посмотрел на пропитанные дымом низкие облака: не появятся ли из них новые самолеты? Но бомбардировщики больше не появлялись. В ушах все еще продолжал стоять грохот сражения, болела левая рука, ушибленная откатом ствола.

К орудию подошел Букоткин. Дубровский ужаснулся, увидя перевязанное лицо командира батареи: из-под бинтов виднелись лишь нижняя губа, кончик носа и глаза. Захотелось сделать командиру что-нибудь приятное, обрадовать его, успокоить. Командир часто подходил к клумбе и подолгу простаивал около нее. Может, букет живых цветов обрадует его? Он же был первым героем в этом бою, наш командир батареи!

Оставив за себя наводчика, Дубровский заторопился к камбузу. Но на месте цветущей клумбы он увидел лишь круглую воронку от снаряда. Опустившись на колени, он стал ползать вокруг воронки в надежде найти под землей вырванные цветы. Под руки попадались только обрывки стеблей и корней. «Вот и сделал подарок командиру!» Он нехотя встал и поднял опрокинутую взрывом скамейку, на которой когда-то в свободные часы сидели краснофлотцы, любуясь цветами. Под скамейкой росла одинокая розовая астра, чудом уцелевшая от взрыва. Присыпанная землей шапка цветка отяжелела и склонилась набок, выгнув дугой тонкий стебелек. Ни огонь, ни взрывы, ни смерть не коснулись его. Цветок прошел все испытания боя и остался невредимым.

Через две минуты Дубровский уже находился на огневой позиции.

— Это вам, товарищ командир, — протянул он астру Букоткину.

— Мне?! — растерялся удивленный Букоткин.

— Берите-берите. Это же ваш любимый цветок. Последний…

— Спасибо, Дубровский, — здоровой рукой потрепал по плечу краснофлотца Букоткин и, чтоб не выдать своего волнения, отвернулся. От цветка повеяло близким и таким дорогим его сердцу. «Ведь это любимые цветы Маши! Как там она одна без меня, да еще с сыном?..»

Заметно прихрамывая, Букоткин по лесной тропинке направился с огневой позиции в землянку, где размещалась санитарная часть батареи. С перешейка доносились сухие винтовочные выстрелы и короткие пулеметные очереди: Карпенко вел бой с воздушным десантом. «Что-то у него там?» — вспомнил Букоткин о комиссаре, решив после перевязки сразу же отправиться на перешеек.

Едва он открыл дверь землянки, как в нос ударил терпкий непривычный запах йода и эфира. Букоткин даже закашлялся.

Военфельдшер, за несколько недель до войны призванный на службу из запаса, был чем-то раздражен и обеспокоен.

«Тяжеловато ему приходится», — подумал Букоткин о фельдшере, терпеливо ожидая, когда тот снимет с него пропитанные кровью бинты.

Военфельдшер наклонился к лицу командира батареи, на Букоткина пахнуло спиртом.

— Вы что, пьяны?!

— Разве в этом соль? — хрипло заговорил военфельдшер.

— В чем же?

— Раненых вон сколько. А конца боя и не видно. Батарея же окружена. Немцы гуманные люди. Они…

— За всех немцев говорить не буду, — перебил Букоткин, — но о фашистах… Извольте. На себе испытал. Вот, — приподнял он раненую руку.

Военфельдшер опустил голову, покраснел. Букоткин с трудом дождался конца перевязки и торопливо вышел из душной землянки на улицу. И тут он увидел высокий столб дыма, поднимавшийся из-за рощи с того места, где стоял дом Каалей.

«Подожгли все же дом фашисты. Хорошо, что хозяева ушли».

Внезапно наступившая тишина несколько встревожила Карпенко. Странным показалось, что «юнкерсы» перестали кружить над полуостровом и улетели на материк. Что бы это могло значить? За все время боя только один человек, сигнальщик Кудрявцев, был послан к нему, чтобы сообщить обстановку. Значит, тяжело, если Букоткин не смог больше прислать связного, а телефонная связь еще в самом начале была выведена из строя. Отправить своего связного на батарею Карпенко тоже не имел возможности: все люди были на счету.

Гитлеровский воздушный десант уже четыре раза пытался пробиться через перешеек к батарее, но, встречая меткий ружейно-пулеметный огонь краснофлотцев, фашисты всякий раз отступали, оставляя на поле боя убитых и тяжелораненых. Не помогли им и самолеты. Зарывшимся в землю краснофлотцам бомбы почти не причиняли вреда. Карпенко не ставил себе цели уничтожить весь воздушный десант. Это было невозможно. Достаточно хотя бы сковать действия десанта и не дать ему возможности приблизиться к батарее.

Воспользовавшись минутой затишья, Карпенко хотел было уже послать на батарею своего связного, но в это время по дороге загромыхала батарейная повозка. На ней ехал Букоткин.

— Здорово тебе досталось, — огорчился Карпенко, подойдя к повозке.

— Ну да и мы им вложили по первое число, — краешком губ улыбнулся Букоткин. — Семь катеров с десантом пустили на дно. Сбили «юнкерс» и подожгли миноносец.

Букоткин молча пожал руку комиссару, глядя в его близорукие глаза.

— Если бы не вы здесь, нам пришлось бы совсем туго, — сказал Букоткин.

Карпенко стоял перед Букоткиным, широко расставив ноги, поддерживая кобуру с пистолетом. На поясе у него висели гранаты. Он был похож на боевого революционного матроса, каких Букоткин видел в кино или на рисунках в книгах. Не хватало разве только пулеметной лепты через плечо.

Стали обходить огневые точки. Карпенко шел сзади и подробно расспрашивал о прошедшем бое. Букоткин говорил тихо, с большими паузами. Мешала повязка на лице. При упоминании фамилий погибших Карпенко качал головой. Всех их он хорошо знал с первого дня существования 43-й батареи.

— А кто отличился в бою? — помолчав, спросил он.

— Труднее ответить, кто не отличился, — сказал Букоткин.

Над перешейком показались два «юнкерса».

— Летят. Сейчас будут бомбить. А потом снова пойдут в атаку, — устало сказал Карпенко.

Букоткин повернул к дзоту, где находился станковый пулемет. Не дойдя до укрытия, он увидел, как от головного «юнкерса» стали отделяться точки. Казалось, бомбы надают прямо на них, но взрывы послышались сзади. Букоткин ускорил шаги, но, потеряв равновесие, упал. Глухой взрыв потряс воздух.

«Что с комиссаром?» — подумал он, с трудом приподнимая голову. Из земли торчали лишь рука и голова Карпенко. Комиссар, отфыркиваясь, старался высвободиться. К месту взрыва бежал Кудрявцев. Быстро работая руками, он разгреб землю и помог Карпенко подняться.

— Ты ранен? — испуганно спросил комиссара Букоткин.

— Кажется, нет, пронесло. А тебя не задело?

— Отделался легким испугом, — пошутил Букоткин, радуясь благополучному исходу.

Карпенко отозвал в сторону Кудрявцева и тихо сказал:

— Будете находиться с командиром батареи. Следите за ним. Отвечаете за него головой. Поняли меня?

— Все понятно, товарищ старший политрук, — заверил Кудрявцев. — Все, что в моих силах, сделаю.

Карпенко подошел к Букоткину.

— Кудрявцев будет находиться всегда с тобой, — сказал он и, видя, что Букоткин хочет возразить, добавил: — И не возражай, Василий Георгиевич.

На батарею с перешейка Букоткин уехал вместе с Кудрявцевым. У камбуза, возле того места, где раньше красовалась цветочная клумба, а теперь лежала вспаханная земля, в ожидании обеда на скамейке сидели краснофлотцы. Дубровский хлопотал за плитой. Его белый поварской колпак то и дело показывался в окне.

— Садитесь, садитесь, товарищи. О чем речь ведете? — спросил Букоткин командира зенитной установки Байсулитова, который сидел с забинтованной левой рукой.

— Совсем мирный разговор ведем, — ответил Байсулитов. — Наш главный санитар Песков свой тайна рассказал. Конец войне — большая работа в Сибири будет.

— А вы кем бы хотели быть после войны?

Байсулитов, не ожидая такого вопроса, растерялся:

— Моя… моя трактором управлять учиться будет…

Из окна камбуза по пояс высунулся Дубровский. Лицо кока раскраснелось, на лбу выступили капельки пота.

— А я вот выбрал самую скромную профессию, — вмешался он в разговор. — Пойду по стопам отца и деда. Они у меня садовники. Отец даже с Мичуриным был лично знаком…

Слушая непринужденный разговор краснофлотцев, Букоткин невольно вспомнил утренний бой. Ведь только полтора часа назад не на жизнь, а на смерть они дрались с врагами, не думая о собственной безопасности, и победили. А сейчас вот спокойно беседуют друг с другом, строят планы на будущее, верят в свою победу. Иначе разве бы стали говорить о том, чем хотят заняться, когда закончится война!

После обеда Букоткин направился к радисту. Яценко сидел на земле под молодым дубом и копался в разобранной радиостанции. Сбоку на разложенном брезенте лежали радиолампы, провода, инструменты.

— Есть надежда отремонтировать рацию? — спросил Букоткин.

— Есть, товарищ командир, только не скоро, — ответил Яценко.

Букоткин молча постоял около радиста, наблюдая за его сноровистой работой, потом зашел с противоположной стороны дуба и опустился на мягкую траву. Стянутое бинтами тело разламывало от усталости и неутихающей боли. Положив голову на свернутый бушлат, заботливо пододвинутый Кудрявцевым, он незаметно задремал.

Очнулся от легкого прикосновения руки Кудрявцева. У дуба стоял мокрый от быстрого бега краснофлотец Божко.

— Товарищ командир, старший политрук Карпенко просит прислать патроны. У нас кончаются, а фашисты все лезут и лезут. Только побыстрее бы, — сказал он.

Букоткин сел, опершись здоровой рукой о землю.

— Сейчас отправим. Привезем на машине. Передайте это старшему политруку, — сказал он, а когда Божко скрылся в кустах, приказал Кудрявцеву взять у лейтенанта Мельниченко машину и краснофлотцев и отвезти патроны на перешеек.

— А с вами кто же будет? Старший политрук мне строго-настрого наказал не оставлять вас, — забеспокоился Кудрявцев.

— Ничего со мной не случится. Побуду пока с Яценко, дождусь вас здесь. Поезжайте.

Кудрявцев ворчливо проговорил что-то невнятное, поправил сбившийся бушлат и, махнув рукой, побежал к машине. По дороге он завернул на камбуз.

— У меня к тебе просьба, — сказал он Дубровскому. — Сейчас еду на перешеек… с патронами. Оставляю на тебя комбата. Он там, с Яценко. Последи за ним. Сам знаешь…

Когда Кудрявцев вернулся, Дубровский помогал радисту.

— Теперь можешь идти, я буду здесь сам, — сказал ему Кудрявцев.

Услышав голос Кудрявцева, Букоткин открыл глаза и привстал:

— Ну как?

— Все в порядке, товарищ старший лейтенант. Патроны доставил вовремя, — доложил Кудрявцев и потом добавил: — Бьют там наши фашистских десантников вовсю.

Неравный поединок

Высадка немецких войск на восточном побережье острова Муху и воздушного десанта в тыл 43-й береговой батареи заставила коменданта БОБРа спешно перегруппировать части гарнизона и сосредоточить главные силы на ориссарских позициях. Елисеев приказал начальнику инженерной службы майору Навагину с помощью местного населения приступить к сооружению второй линии обороны на Сареме на рубеже бухт Куниста и Трииги. Особые опасения вызывал у генерала десант в юго-восточной части Саремы. Он сразу же понял замысел противника пробиться к Ориссарской дамбе и отрезать Ключникова от остальных частей гарнизона. Надежда его теперь была на 43-ю береговую батарею. Он вызвал майора Шахалова, назначенного вместо Охтинского начальником штаба.

Генерала Шахалов застал в своем кабинете. Заложив руки за спину, Елисеев возбужденно прохаживался по ковровой дорожке. За последнее время он сильно изменился. Под глазами стали набухать мешки, лицо осунулось. Видимо, очень уставал да и переживал гибель начальника штаба подполковника Охтинского. Шахалов понимал беспокойство Елисеева. С утра ему стало известно от авиаразведки о движении двух групп немецких кораблей в Рижском заливе. Первая группа в составе четырех миноносцев и одного сторожевого корабля подошла к острову Абрука и начала обстрел Курессаре. Вторая, более многочисленная группа направлялась к полуострову Кюбассар, к 43-й батарее. Шахалов собрался ехать к Букоткину, но ему сообщили, что связи с батареей нет, а в тылу у нее выброшен воздушный десант.

— Что с сорок третьей батареей, начальник штаба? — спросил Елисеев.

— Жарко там, товарищ генерал. Помощь нужна Букоткину, — ответил Шахалов.

— Сам знаю, что помощь требуется, но где ее взять?! Оголить западный берег — немцы кинутся на нас с тыла.

— Да, трудно, — согласился Шахалов. — У Абруки легче. Миноносцы отошли на юг, сторожевой корабль поврежден батареей.

— Меня сейчас интересует сорок третья батарея! От нее зависит во многом наш успех. Чем дольше она будет держаться, тем прочнее мы закрепимся на ориссарских позициях.

— Батарея продержится до тех пор, пока останется хоть один снаряд, — заверил Шахалов. — Я Букоткина знаю.

— И, как на грех, связи с ними нет. Начальника связи ко мне! — сняв трубку, приказал Елисеев телефонисту.

Начальник связи майор Спица пришел быстро. Вместе с ним в кабинет вошел дивизионный комиссар Зайцев.

— Налажена связь с сорок третьей батареей? — нетерпеливо спросил Елисеев начальника связи.

— Нет связи, товарищ генерал. Мои радисты и телефонисты тут не виноваты. Сам лично проверял: работают они отлично. Причина кроется, по-моему, на батарее. Должно быть, рации разбиты…

— Тогда пошлем самолет. Пилот узнает, что там творится, и сбросит вымпел Букоткину с приказом. Как вы думаете, начальник штаба? — повернулся Елисеев к Шахалову.

— Как я думаю? — повторил Шахалов, не ожидая такого вопроса. — Я думаю… бесполезно посылать самолет на Кюбассар. Над полуостровом кружит до двух десятков «мессеров», они собьют наш самолет на подходе. Потом — самолеты у нас сейчас все на боевых заданиях, а те, что на аэродромах, ремонтируются.

— Я согласен с мнением начальника штаба, — поддержал Зайцев.

Елисеев вынужден был согласиться, хотя ему нужна была связь с 43-й батареей. От нее одной зависело не допустить высадки немецкого морского десанта, а это было жизненно важно для гарнизона Саремы. Хотя бы до завтрашнего утра продержалась батарея.

— Букоткин будет держаться до последнего патрона, в этом я уверен, — повторил Шахалов.

— То же самое могу сказать и о военкоме батареи старшем политруке Карпенко, — подтвердил Зайцев.

Елисеев отпустил начальника связи и, сев в кресло, задумался. Выждав с минуту, Зайцев положил перед ним на стол папку с бумагами:

— Это доклад Главному политическому управлению Военно-Морского Флота.

— Прочтите нам вслух.

Зайцев начал читать. То, что он читал, хотя и было написано им самим, воплощало в себе желание и решение всех защитников Моонзунда.

— «Весь личный состав полон решимости сражаться за каждую пядь земли, не щадя своих сил и жизни. Можете заверить Центральный Комитет ВКП(б), что личный состав островов будет по-большевистски драться и оправдает долг перед Родиной…»

— Хорошо написано. Главное, правильно написано! — поднялся с кресла Елисеев и возбужденно зашагал по ковровой дорожке. — Будем драться до последнего человека!

— Как насчет помощи Букоткину, товарищ генерал? — осторожно спросил Шахалов.

Елисеев подошел к карте островов Моонзундского архипелага. Лицо его помрачнело, седые брови недовольно нахмурились. 43-я батарея является бастионом гарнизона на юге. Сейчас батарея отражает десанты противника. Ей надо помочь, начальник штаба прав, но чем… Все подразделения и части 3-й стрелковой бригады находятся на своих местах. Снять их — значит ослабить круговую оборону, а этого только и ждет противник. Потом — помощи ждет и Ключников. И все же нужно кого-то посылать… Генерал мысленно перебирал в памяти подразделения гарнизона и в конце концов остановился на велосипедной роте, сформированной по инициативе погибшего начальника штаба.

— Велосипедную роту перебросить на Кюбассар против воздушного десанта. Потом послать ее на помощь пулеметной роте моряков, — распорядился Елисеев.

Шахалов торопливо вышел из кабинета. Он спешил в велосипедную роту, дорога была каждая минута.

…Букоткин лежал под дубом и морщился от боли.

— Как дела со связью, Яценко? — нетерпеливо спросил он радиста.

— Приемник собрал. Работает. А что с передатчиком, не знаю.

— Связь нужна. Поторопитесь, Яценко.

Букоткин видел: торопить радиста не следует. Яценко и так старается, работает без отдыха. Но нужна срочная связь со штабом.

— Настройтесь на волну штаба, — сказал Букоткин. — Может быть, что и узнаем.

Яценко надел наушники и осторожно стал подкручивать ручки настройки. Прошло полчаса, прежде чем он поймал радиста штаба. Тот передавал зашифрованный текст для какой-то береговой батареи. Потом Яценко услышал позывные 43-й батареи. В наушниках послышались цифры. Рука Яценко заскользила по бланку.

— Товарищ командир! Товарищ командир! — расшифровав текст, закричал обрадованный Яценко. — Нам радиограмма. Вот.

Букоткин поднялся на ноги, схватил протянутый бланк. Пробежал текст глазами один раз, второй.

— Велосипедная рота нам выслана на помощь. — Повернулся к Кудрявцеву: — Пулей на перешеек. Передать старшему политруку… Нет, стойте. Повозку сюда. Сам поеду.

Пока Кудрявцев бегал на конюшню, Яценко настраивался на волну Москвы. Диктор передавал сообщения Советского информбюро. Радист принялся записывать текст. И вдруг он услышал название своего острова. Вскочил, схватил запасной наушник и протянул его Букоткину:

— О нас говорят. О нас!..

Букоткин прислушался, думая, что его вызывает штаб. Но это был голос московского диктора, который он узнал бы из тысячи.

— …Тринадцатого сентября противник предпринял операцию по высадке десанта на побережье острова Сарема, — звонко чеканя слова, читал диктор. — Действиями наших кораблей, авиации и огнем береговых батарей десантный отряд немцев разгромлен…

— А я думал, про нас, — с сожалением произнес Яценко.

— А то про кого же? Ясно, про нас. Триста пятнадцатая батарея капитана Стебеля топит фашистов у Ирбена, — пояснил Букоткин. — Сейчас же передайте сводку на все боевые посты, — приказал он радисту.

Карпенко не ожидал приезда на перешеек командира батареи и был удивлен его неожиданным появлением.

— Помощь идет! Велосипедная рота! — обрадовал его Букоткин. — Продержись, Григорий Андреевич, до вечера.

— До вечера выстоим. А вот ночью…

Карпенко не договорил. Из кустов можжевельника посыпались частые автоматные выстрелы: гитлеровские десантники готовились к очередной атаке. Карпенко бросился к дзоту, на ходу отдавая приказания. Тут же из дзота застрочил станковый пулемет, на правом фланге — второй. Все реже и реже появлялись дымки над можжевельником, который сплошной стеной обступил единственную дорогу, связывающую батарею с Ориссаре. Атака фашистских десантников захлебнулась в самом начале.

— Вижу, командир батареи здесь не нужен, — пошутил Букоткин. — Перешеек в надежных руках. Еще бы! Такая силища — комиссар и комсомольский бог, — добавил он, увидя секретаря комсомольской организации батареи Божко, выходившего из дзота. — И все же по окопам я пройду.

В сопровождении Кудрявцева Букоткин зашагал к соседней стрелковой ячейке. Хотелось самому поговорить с краснофлотцами, сообщить о помощи, которая им выслана.

Со стороны Рижского залива показались два «юнкерса». Они летели на небольшой высоте, направляясь к перешейку. И едва Букоткин и Кудрявцев дошли до озера, как возле дороги, где остановились Карпенко и Божко, ухнула бомба. Букоткин оглянулся: дзот не задело. Одна из бомб угодила в озеро, подняв столб воды и ила.

Кудрявцев хотел предложить командиру укрыться в соседнем окопе, но услышал свистящий звук и, потеряв равновесие, упал. Вскочив, он увидел — Букоткин в пяти шагах от него поднимается с земли. Бинты на голове и руке командира стали грязными, ноги присыпало землей. В нескольких метрах чернело небольшое углубление от бомбы.

— Повезло нам, Кудрявцев. Не взорвалась, — сказал Букоткин.

Прибежали Карпенко и Божко. Комиссар с укором посмотрел на командира батареи.

— Черт знает, почему они все в меня метят, — пытался оправдаться Букоткин, по Карпенко было не до шуток.

— Ехал бы ты лучше на батарею, Василий Георгиевич, — сказал он.

— Гонишь, значит?

— Гоню.

Букоткин хотел ответить шуткой, но от батареи бежал к ним посыльный.

— Товарищ командир! Товарищ командир, на горизонте немецкие корабли. К нам идут, на батарею. Меня лейтенант Мельниченко послал, — задыхаясь, выпалил он.

— Кудрявцев, повозку! — скомандовал Букоткин и заковылял к роще.

Немецкие корабли приближались к полуострову Кюбассар с юга. Впереди конвоя шел миноносец, за ним в колонну по два двигались четыре транспорта, которые тянули на буксире катера и шлюпки. С правого и левого бортов их охраняло по миноносцу и сторожевому кораблю. Конвой замыкал едва различимый в дымке третий сторожевой корабль. Десять больших кораблей, на шести из которых — мощное артиллерийское вооружение.

В стереотрубу Букоткин легко опознал знакомые по утреннему бою миноносцы. Правда, одного из них не было: очевидно, повреждение, нанесенное батареей, вывело его из строя. Теперь, видимо предполагая, что 43-я батарея уничтожена авиацией, вражеский конвой смело шел к берегу.

В воздухе показалась первая восьмерка «юнкерсов», минут через пять — вторая. Бомбардировщики закружили над батареей, готовые в любую секунду обрушить на нее бомбовый удар. Но батарея не подавала никаких признаков жизни; огневая позиция по-прежнему дымила, а орудия застыли в том положении, в каком оставили их артиллеристы после утреннего боя. Высоко в небе, под облаками, появилось около десятка «мессершмиттов». Истребители кружили над конвоем, охраняя его от нападения советских самолетов.

Время тянулось медленно. Нервы у артиллеристов напряжены до предела. Хотелось бы уж скорее вступить в этот, должно быть, последний для батареи бой. К тому же у Букоткина нестерпимо ныла стянутая бинтами рука. Казалось, что горит и лицо, любой поворот головы вызывал жгучую боль.

Лейтенант Мельниченко стоял рядом с Букоткиным, рассматривая в бинокль вражеский конвой.

— Громада какая прет. Выстоим ли? Снарядов совсем мало осталось.

Букоткин не ответил. Он обдумывал, как лучше использовать огонь батарей, чтобы нанести возможно больший ущерб противнику. Командир взвода управления прав: снарядов мало, их надо беречь. Боеприпасов едва ли хватит на час боя. Как необходима сейчас связь! Хотя бы только поставить командование в известность… И узнать, каково положение армейских частей гарнизона. Букоткин понимал опасность сложившейся обстановки. Он знал, что вся ответственность лежит на нем, на командире батареи. От него во многом будет зависеть успех сражения.

Немецкие корабли приближались к батарее. Первый миноносец оторвался от транспортов. В пятидесяти кабельтовых от береговой черты он повернул влево и, развернув орудия в сторону батареи, остановился, ожидая подхода первых транспортов.

Букоткин отчетливо видел высокие черные борта транспортов. Два уже выходили на траверз головного миноносца, остальные шли за ними вслед.

— Большого водоизмещения транспорты, — нарушив молчание, проговорил Мельниченко.

С приближением к берегу немецких кораблей он начал терять выдержку и спокойствие и искоса посматривал на забинтованное лицо командира батареи с упрямо закушенной нижней губой и устремленными вдаль слегка прищуренными глазами. Букоткин, казалось, не замечал нервозности помощника. Ему и самому стоило больших усилий оставаться спокойным, хотя бы внешне. Он терпеливо ожидал, когда корабли с десантом подойдут поближе, и не сводил глаз с идущего впереди левого транспорта, выбрав его для первого удара.

Транспорты, постепенно замедляя ход, вскоре остановились совсем. Началась посадка десанта на катера, мотоботы и самоходные баржи. Третий и четвертый транспорты подошли вплотную к первым и тоже приступили к подготовке десанта. Букоткин зычным голосом подал долгожданную команду:

— К бою!

Транспорт удалось накрыть четвертым залпом. Два всплеска выросли у самого борта в гуще катеров, третий снаряд упал где-то за транспортом. Катера и мотоботы стали отходить от открытого борта, чтобы укрыться за корпусом корабля с другой стороны. На палубе суетливо забегали люди, посадка на катера прекратилась.

Падения последующих снарядов Букоткин не видел: встала плотная завеса из пыли и дыма, поднятая взрывами бомб. Первая восьмерка «юнкерсов» пошла по кругу над огневой позицией, пикируя на орудия. Бомбы падали, посыпая осколками броневые щиты. С третьего орудия поступил доклад: убито два краснофлотца, и один тяжело ранен. Открыли огонь и миноносцы, но, к счастью, их снаряды рвались позади батареи, в роще.

Когда завеса, подхваченная ветром, поредела, Букоткин увидел транспорт с вздыбленным носом и наполовину ушедшей в воду кормой. По наклоненной палубе ошалело метались люди, в страхе прыгая за борт. Вода около тонувшего корабля кишела плавающими гитлеровскими солдатами. Катера и мотоботы пытались их подбирать, но, попав под обстрел, отказались от своей затеи и отошли к другому транспорту. Подбитый транспорт между тем, осев на корму, встал почти вертикально, обнажив красное днище. Стоящие на палубе танки, пушки и машины покатились в воду. Еще мгновение — и огромное судно свечой ушло под воду. На месте его виднелась лишь огромная воронка, которая всасывала плавающих поблизости людей.

Мельниченко, не помня себя от радости, обнял Букоткина, закричал:

— Ура! Потопили фашиста, Василий Георгиевич. Ура!

От пронизывающей боли в правом плече Букоткин чуть не вскрикнул. Ему было понятно волнение лейтенанта, но сейчас нельзя терять ни секунды — надо бить врага. Второй транспорт стоял на одной линии с потопленным. На том же прицеле, без пристрелки, Букоткин обрушил огонь батареи на второй корабль. Первые всплески выросли перед носом транспорта, потом около самого борта, захлестывая палубу водой. Снаряды падали кучно, временами все три всплеска сливались в один мощный столб воды. Всплески вырастали среди многочисленной десантной флотилии, облепившей неповоротливый транспорт. Пересадка десанта на вспомогательные суда прекратилась. На треть загруженные катера, мотоботы и шлюпки стали поспешно отходить от бортов.

Два снаряда угодили в палубу транспорта, очистив ее от сновавших по ней людей. Следующий залп принес еще одно попадание. Снаряд прошил палубу и взорвался в трюме. Из трюма повалил густой дым, показались длинные языки пламени. В воду начали прыгать обезумевшие от страха солдаты. Миноносец, маневрировавший вблизи береговой черты, дал полный ход и попытался закрыть собой транспорт.

«Юнкерсы» усилили бомбардировку огневой позиции. Не успевал один бомбардировщик выйти из пике, как пикировал второй. Батарея окуталась дымом и пылью. Пахло порохом, гарью, кровью. Около второго орудия разорвались подряд две бомбы, дробно ударив осколками по броневому щиту. С Мельниченко осколком сбило фуражку.

— Идите на первое орудие, — приказал ему Букоткин. — Нам вместе нельзя находиться: могут сразу убить обоих.

Мельниченко, подняв с земли простреленную фуражку, послушно направился к соседнему орудию.

— В случае чего принимай командование батареей на себя! — услышал он голос Букоткина.

На первом орудии Мельниченко обнаружил, что более половины краснофлотцев из подачи и группы заряжания ранены. Никто, однако, не оставлял своего места: выбывшего было некому заменить. Дважды раненный комендор-замочный, лежа, тянул руку с ударной трубкой к стреляющему приспособлению. Командир орудия отстранил замочного и сам вставил трубку в запальное отверстие, Упал подносчик снарядов. Командир огневого взвода Кухарь, не раздумывая, выхватил из рук краснофлотца тяжелый снаряд и подал его заряжающему. Прогремел очередной выстрел.

— Смелее-смелее, ребята! Наша берет! — подбадривал он краснофлотцев.

— Так держать, братцы! — между залпами кричал командир орудия.

Он успевал везде: передавал установки прицела и целика наводчикам, выполнял обязанности замочного, помогал дослать заряд обессилевшему зарядному.

— Замок! Товсь! Залп! — командовал он.

Несмотря на бомбардировку, батарея не прекращала огня. Залпы производились дружно, и снаряды почти каждый раз настигали цель.

В пылу азарта Букоткин хотел перенести огонь на третий транспорт, но вовремя сдержался, вспомнив, что на батарее едва ли осталось пять десятков снарядов, а противник может пойти на новый приступ. К тому же третье орудие прекратило стрельбу: бомба разорвалась во дворике, заклинила затвор, разбила прицел, двоих краснофлотцев убило и нескольких, вместе с командиром орудия, ранило. Оставшиеся в живых принялись исправлять повреждения. Букоткин решил прекратить стрельбу.

— Дробь! — скомандовал он и, подойдя ко второму орудию, сказал: — С победой вас, друзья!

Дубровский осторожно пожал командиру батареи левую руку. Краснофлотцы, обнимаясь, поздравляли друг друга с победой, не обращая внимания на периодические взрывы бомб.

Со второго орудия Букоткин направился на третье. Пошатываясь, он обходил воронки, чувствуя, что с каждым шагом ему становится все труднее и труднее переставлять непослушные ноги. Тело сковывала тупая боль, голова тяжелела, перед глазами плыли мутные круги, земля куда-то проваливалась…

Очнулся Букоткин от пронизывающей боли. Склонившись над ним, санитар Песков осторожно снимал окровавленные, грязные бинты и накладывал новые. Ему помогал Кудрявцев. До слуха доносились гул «юнкерсов» и взрывы сбрасываемых бомб. Букоткин закусил нижнюю губу и терпеливо, без стона, перенес всю процедуру перевязки.

— Вас нужно немедленно отправить в госпиталь, товарищ старший лейтенант. Необходима операция, — сказал Песков. — Вам нельзя двигаться, иначе… иначе может быть совсем плохо.

Подошел Кухарь.

— Как дела на перешейке? — забыв о санитаре, с тревогой спросил Букоткин.

— Держатся, Карпенко передал, что еще два десятка фашистов послали на тот свет, — ответил Кухарь. Косясь на Пескова, который делал ему предостерегающие знаки, он тихо добавил: — Не улетают «юнкерсы». Я приказал делать вид, что орудия разбиты, как и после утреннего боя…

— Не поможет. Во второй раз не поверят. Дымить надо больше. Используйте дымовые шашки, жгите все, что горит.

Кухарь ушел на огневую позицию. Букоткин приподнял голову, намереваясь встать.

— Лежите, лежите, товарищ командир. Вам нужен полный покой, — остановил его Кудрявцев.

— Нужна связь со штабом, вот что мне нужно, — с горечью сказал Букоткин и поморщился от боли.

Краснофлотец помог командиру подняться.

Радист сидел под тем же дубом, возился с радиостанцией.

— Свяжусь я сегодня со штабом, Яценко?

Яценко тяжело вздохнул и виновато заморгал:

— Собрал рацию, приемник работает. А передатчик никак… Проверял два раза.

— Значит, надо проверить еще раз, — сердито проговорил Букоткин, злясь на Яценко и в то же время понимая, что тот делает все возможное. — От вас одного зависит жизнь многих людей, понятно это? Я буду ждать здесь, под деревом…

Кудрявцев расстелил на траве брезент и уложил на него командира, прикрыв двумя бушлатами.

Со стороны перешейка, не переставая, доносились стрельба и гул самолетов. Гитлеровский воздушный десант все еще пытался пробиться к батарее.

Вечером немецкие самолеты улетели. Карпенко решил воспользоваться темнотой, чтобы уничтожить десант в тылу батареи. Он послал к Букоткину с донесением Божко, зная, что командир батареи поддержит его решение.

— Согласен с комиссаром, — выслушав связного, проговорил Букоткин. — Так и передайте. А в помощь вам я сейчас пришлю артиллеристов.

— Но вам нельзя туда, товарищ старший лейтенант, — запротестовал Кудрявцев, видя, что командир пытается встать. — Да старший политрук отлично справится и без вас. Комиссар у нас боевой.

— Вот что, Кудрявцев, пришлите ко мне Мельниченко. Или нет, постойте… Бегите к нему сами. Пусть пошлет на перешеек всех, кто может держать в руках винтовку. Надо с десантом покончить разом, комиссар прав. Вы тоже идите со своим отделением, — распорядился Букоткин.

— А как же я вас оставлю?

— Мы с Яценко будем. Выполняйте…

Кудрявцев подошел к радисту и горячо зашептавшему что-то на ухо, указывая на Букоткина, потом побежал на огневую позицию.

— Подождите, Кудрявцев, — остановил его Букоткин, — вам особое задание. Берегите в бою старшего политрука.

По прибытии подкрепления с батареи Карпенко, разбив краснофлотцев на три группы, строго распределил между ними обязанности. Командовать центральной группой он намеревался сам.

Скрытно краснофлотский отряд стал подходить к рощице, а когда застрочил немецкий пулемет, батарейцы ринулись в атаку. Фашистские десантники, слабо отстреливаясь, начали отступать к воде. Карпенко бежал впереди отряда. Он бросал гранаты, прокладывая путь к берегу. Кудрявцев едва успевал за ним, стремясь обогнать комиссара и прикрыть его.

— Быстрее-быстрее, ребята! — обернулся комиссар. — Не отставать!

На берег пролива Карпенко выбежал первым. Бросив гранату в сбившуюся группу солдат, он уложил нескольких фашистов. Из-за куста показался немецкий офицер с пистолетом, направленным в сторону комиссара, и Кудрявцев сжался в комок, чтобы броситься к фашисту, но его опередил Божко. В следующее мгновение краснофлотец и офицер покатились клубком к ногам Карпенко. Увертливый офицер занес над Божко выхваченный из-за пояса нож, но Карпенко обернулся на шум и с силой ударил ногой по руке офицера, а потом в упор выпустил в него две пули. Оставшиеся в живых гитлеровцы кинулись к дороге, но там их встретила велосипедная рота, прибывшая на помощь батарейцам. Бой закончился полным разгромом воздушного десанта.

Весть о разгроме воздушного десанта ободрила Букоткина. Батарея прорвала кольцо окружения, путь к остальным частям гарнизона стал свободным. Теперь хоть можно будет связаться со штабом с помощью велосипедистов. Но этого сделать не пришлось. Взволнованный голос радиста принес вторую радость: радиосвязь со штабом восстановлена, на приеме комендант Береговой обороны Балтийского района.

Букоткин доложил о результатах боев и о потерях, умолчав о своем ранении. Генерал поблагодарил весь личный состав батареи и сказал, что все краснофлотцы и командиры будут награждены правительственными наградами. 43-я батарея представлялась к ордену Красного Знамени. Комендант предложил ночью отправить тяжелораненых на полуторке в курессарский госпиталь.

Когда с перешейка пришел измученный Карпенко, Букоткин передал ему разговор с Елисеевым.

— О своих одиннадцати ранах, значит, умолчал? — спросил Карпенко.

— Наше с тобой место здесь, на батарее, среди краснофлотцев. Мы же коммунисты…

— Твое место сейчас в госпитале.

— Мое место здесь, — упрямо повторил Букоткин.

Карпенко не стал спорить и, безнадежно махнув рукой, отошел к рации. Через полчаса он вернулся вместе с радистом. Яценко держал в руке бланк радиограммы.

— Вам, товарищ командир, от генерала Елисеева.

Букоткин прочитал радиограмму и в упор посмотрел на комиссара:

— Твоя работа?

Зная вспыльчивость командира, Карпенко молчал.

— Чего молчишь? Знаю, что твоих рук дело. — Букоткин вздохнул: — Ладно, готовь полуторку. Укладывайте тяжелораненых, — согласился Букоткин. — И пришли ко мне Мельниченко.

— Вот уезжаю в госпиталь, приказывают, — пожаловался он пришедшему с огневой позиции командиру взвода управления. — Вам, как артиллеристу, передаю батарею. Советуйтесь с комиссаром. Сколько осталось снарядов на батарее?

— Всего сорок восемь.

— Сорок пять выпустите по фашистам, остальные три оставьте для себя. Подрывать орудия. Понятно все?

— Понятно, Василий Георгиевич, — ответил Мельниченко.

Провожать командира батареи и тяжелораненых товарищей собрались все краснофлотцы. Они передавали шоферу письма, фотографии с просьбой при первой же возможности отправить по адресам. В темноте Букоткин не видел лиц своих подчиненных, но чувствовал на себе их взгляды. Как все они стали ему близки! Каждого из них он по-настоящему узнал только в этих боях. Вместе они делили невзгоды войны, честно выполняя свой служебный долг.

Прощались молча, обмениваясь короткими рукопожатиями. Букоткин, сидя в кузове, сказал:

— Держитесь, друзья, до конца. Бейте фашистов до полной победы! Я верю в вас…

Больше он говорить не мог. Отыскал глазами Карпенко, потянулся к нему. Карпенко перегнулся через борт, и они крепко поцеловались.

— Не поминай лихом, Вася…

Букоткин провел рукой по горлу, глухо кашлянул, хотел что-то сказать, но тот уже махнул рукой шоферу: «Давай!» И полуторка, плавно тронув с места, помчалась в темноту. Уткнувшись в душистое сено, Букоткин до крови закусил нижнюю губу и прикрыл левой ладонью влажные глаза. Он знал, что со многими из этих людей, с которыми его породнила война, никогда больше не встретится.

Остров Муху не удержать

В точение первого дня боев за Муху немецкие десантные войска в глубь острова проникнуть не смогли. Правда, им удалось захватить важные опорные пункты обороны моонзундцев: в северной части Муху — Каласте и деревню Кымкюля и в юго-восточной — пристань Куйвасту. С материка через пролив Муху-Вяйн к противнику подбрасывались все новые и новые подкрепления. Полковник Ключников знал, что долго его подразделения продержаться не смогут, они и так с трудом сдерживали натиск врага. Он запросил помощи у коменданта БОБРа. Елисеев приказал снять сводный батальон моряков с ориссарских позиций и перебросить его на Муху в распоряжение Ключникова, но форсировать мелководный пролив Вяйке-Вяйн по открытой трехкилометровой дамбе в дневное время не представлялось возможным. Немецкие самолеты беспрерывно кружили над проливом, обстреливая дамбу. Приходилось ждать ночи, а до этого любыми средствами удерживаться на занятых позициях.

Ключников приехал на машине в батальон Абдулхакова. Батальон оборонял юго-западную часть Муху. Абдулхаков выбежал из-за укрытия и доложил заместителю командира бригады о результатах боя. Впервые за всю свою службу капитан не приложил руку в фуражке при встрече начальника: его правая забинтованная рука висела на черной повязке, перекинутой через плечо. Глаза полковника потеплели. Он хотел сказать что-то душевное, по потом вдруг сердито нахмурил брови и обычным голосом сухо проговорил:

— До темноты осталось три часа. Ночью генерал Елисеев обещал прислать подкрепление. Нужно продержаться на старых позициях.

Абдулхаков тяжело вздохнул, нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

— Что думает об этом командир батальона? Смогут бойцы продержаться до вечера?

— Людей мало, патронов мало, товарищ полковник. Но до темноты постараемся продержаться, — ответил Абдулхаков.

Ключников одобрительно кивнул головой и прошел к только что вырытому окопу, в котором находились красноармейцы.

— А как дела под Каласте? — поинтересовался Абдулхаков.

— Там труднее. Немцы пытаются окружить бойцов. Но они держатся молодцами, — похвалил Ключников. — Где сейчас подполковник Охтинский? — вдруг спросил он.

Абдулхаков наклонил голову и носком запыленного сапога начал рыть землю:

— Начальник штаба БОБРа погиб на Куйвасту.

Лицо Ключникова побледнело. Тонкие губы плотно сжались, глаза, не мигая, глядели в одну точку.

— Хороший был человек… — еле слышно проговорил он. — Где сержант, который вынес его с поля?

Абдулхаков подозвал связного и приказал:

— Сержанта Сычихина к полковнику.

Связной убежал. Ключников молчал, не трогаясь с места. Молчал и командир батальона, понимая состояние полковника. Начался монотонный обстрел позиций батальона. Почти одновременно три мины резко хлопнули позади окопов.

— В укрытие! — кто-то громко крикнул в окопе.

— Товарищ полковник, идемте в окоп. Фашисты будут обстреливать из минометов всю площадь, — предупредил Абдулхаков.

Ключников послушно направился к окопу. За спиной послышались еще три сухих взрыва, потом еще и еще. Одна из мин взорвалась совсем близко. Полковник почувствовал, что кто-то навалился на него и жмет к земле. Не выдержав, он скатился в окоп.

— Товарищ полковник, сержант Сычихин… — хотел было доложить Сычихин, но Ключников перебил его:

— Вы и есть Сычихин?

— Так точно.

— Спасибо, сержант, — поблагодарил Ключников, — Хотите служить при мне? — спросил он.

Сычихин, не ожидавший такого вопроса, растерялся и вопросительно поглядел на командира батальона. На его лице он прочел не меньшее удивление.

— Мне где прикажут. Я везде согласен…

— Значит, ждете приказа?

Абдулхаков закивал головой, давая понять сержанту, чтобы тот соглашался.

От Абдулхакова Ключников вернулся в деревню Лива, куда переместился штаб обороны острова. В штабе ему сообщили о захвате северной группировкой немцев деревни Пенкюля, в результате чего была окружена 202-я зенитная батарея. О наступлении сейчас нечего было и думать. Людей с трудом хватало на то, чтобы препятствовать продвижению немцев на запад по всему фронту. С нетерпением ждал Ключников темноты и, когда совсем стемнело, сам поехал к дамбе встречать сводный батальон, присланный комендантом БОБРа из Ориссаре. Ключников с ходу бросил его на усиление северо-восточной группы, намереваясь с утра развить наступление и попытаться сбросить немецкий десант в Муху-Вяйн.

Ночью гитлеровские солдаты активных действий не предпринимали. Не имея поддержки с воздуха, они отсиживались в окопах и думали за счет численного превосходства огневых средств выстоять до утра. Ключников понимал это и не давал противнику покоя. Подразделения гарнизона навязывали немцам ночной бой на всех участках, и в отдельных местах им удалось выбить противника с занятых позиций. Вновь прибывший сводный батальон потеснил гитлеровцев к востоку и вплотную приблизился к деревне Пенкюля.

В полночь Ключников собрал совещание командиров частей и подразделений. Нужно было совместно выработать план действий из расчета имевшихся в его распоряжении сил. Он понимал, что людей для этого явно недостаточно. Два батальона против целой дивизии. И все-таки у него созрел смелый план. Ключников рассчитывал основными силами сбросить северную группировку немцев в пролив, а батальон капитана Абдулхакова должен был тем временем сдерживать продвижение противника в глубь острова.

— Немцы пытаются расколоть наши части, окружить и уничтожить, — пояснил Ключников и нарисовал на карте толстую стрелу посреди острова. — Мы не должны этого допустить. В этом наша главная задача.

Командиры одобрили план Ключникова. Решено было с рассветом начать наступление и первым делом выбить немцев из деревни Пенкюля.

Абдулхакова Ключников задержал.

— Руку еще можно носить на повязке, а голову нет, — проговорил он. — Не забывайте об этом, командир батальона.

Абдулхаков, тронутый заботой полковника, хотел ответить, но Ключников уже разговаривал с командиром саперного взвода, который только что из Ориссаре привез на двух полуторках противотанковые мины. «Непонятный человек. С виду сухой, резкий, даже грубый. Но большой души командир!» — думал Абдулхаков.

С рассветом Ключников уехал в присланный Елисеевым сводный батальон моряков, который был сформирован из краснофлотцев 13-го дивизиона КМТЩ и других кораблей ОВРа. С его помощью он намеревался отбить деревню Пенкюля и тем самым занять важный для дальнейшей обороны Муху рубеж.

Едва горизонт зажелтел, моряки пошли в атаку. Над лощиной пронеслось незнакомое для немцев «Полундра!». С холма Ключникову не всегда было видно место схватки — мешали деревья и бугры. Но он почти точно определял ход боя по крикам людей, стрельбе и взрывам гранат.

Ключников ввел в бой резерв — стрелковую роту. Однако с ходу взять деревню не удалось. Гитлеровцы встретили наступающих ливнем огня. Бойцы залегли и начали отстреливаться.

— Необходимо закрепиться здесь, товарищ полковник. Место удобное. Лучшего нам пока нечего и желать, — предложил командир батальона.

— Лучшая оборона — наступление, — резко ответил Ключников. — Я сам поведу бойцов в атаку.

Командир батальона знал: слова полковника не расходятся с делом.

— Разрешите мне? — обратился командир батальона к Ключникову и, не дождавшись ответа, побежал к своим бойцам. Через пять минут Ключников увидел его впереди батальона. Краснофлотцы и красноармейцы едва успевали за ним. Деревня Пенкюля была взята.

— Герой командир! — невольно вырвалось у Ключникова. — Так мы немцев и в залив можем сбросить…

Он приказал гнать врага дальше, прижать к Муху-Вяйн. Но пришлось наступление прекратить и срочно закрепляться на занятых рубежах. Комендант БОБРа с нарочным прислал сообщение о движении немецких самоходных барж и катеров с десантом в тыл гарнизону острова Муху. Посты наблюдения подтвердили это. Немецкие десантные корабли обошли Муху с севера, направляясь в бухту Лыпемери. Южнее деревни Ранна они высадили около двух батальонов пехоты.

Создалась угроза полного окружения северной группы гарнизона. Ключников вынужден был снять с основного направления две роты и бросить их против десанта. Он понимал, что долго в деревне Пенкюля оставшимся подразделениям не продержаться: гитлеровцы, к которым уже подошло подкрепление, сожмут их в тиски, но оставить занятую позицию самостоятельно не решался. Он надеялся на помощь, но ему отказали. Коменданту БОБРа неоткуда было ее взять.

Во второй половине дня генерал приказал с боем отходить к деревне Лива.

Ключников отдал приказ об отступлении. Под ураганным минометным огнем и беспрестанной бомбардировкой фашистских самолетов подразделения начали отходить к деревне Лива, на шоссейную дорогу. Сам Ключников отходил с последним подразделением. Мимо него шли изнуренные тяжелыми боями краснофлотцы и красноармейцы. Многие тащили раненых, другие, шатаясь от усталости, несли оружие и патроны. Ключников обратил внимание на приземистого красноармейца, который, взвалив на плечи младшего сержанта, упрямо пробирался напрямик через кусты.

— Давайте раненого в мою машину, — предложил полковник.

Красноармеец наотрез отказался:

— Много нас, товарищ полковник. Всех машина не возьмет…

К машине с носилками в руках подошли два краснофлотца. На одном из них висела санитарная сумка с красным крестом, другой нес три винтовки. На носилках с окровавленной головой лежал летчик.

— Кто такой? — спросил Ключников.

— Летчик, младший лейтенант, товарищ полковник, — ответил краснофлотец с винтовками.

— Где вы его подобрали?

— Да с неба свалился. Над нами «чайка» пошла на таран «юнкерса», ну и оба самолета в землю… Наш-то летчик успел вывалиться из «чайки», даже чуть парашют приоткрыть. Плюхнулся прямо в болото. Чудом остался жив. Мы подобрали его и вот выносим к своим…

— Ваша фамилия? — поинтересовался Ключников.

— Краснофлотец двести второй зенитной батареи Красношлыков, товарищ полковник, — отчеканил зенитчик.

Из короткого рассказа краснофлотца Красношлыкова Ключникову удалось узнать о героической судьбе 202-й зенитной батареи БОБРа. При высадке десанта на остров Муху батарея вела огонь по самолетам и штурмовым ботам. В этом бою командир батареи старший лейтенант Белоусов был тяжело ранен. За командира остался его помощник лейтенант Малафеев. Меняя позиции, он с боем отходил от противника, а когда батарея была отрезана от частей гарнизона, установил два оставшихся орудия и в упор прямой наводкой расстреливал фашистов. Несколько часов стойко держались зенитчики, а когда снаряды кончились, разбили орудия и схватились врукопашную. Малафеев послал одного краснофлотца с донесением, остальные продолжали драться. Из окружения удалось вырваться немногим.

— Вы поступили по-геройски, — произнес восхищенный подвигом зенитчиков Ключников. — От имени Родины спасибо вам, товарищи.

Три дня мужественно обороняли моонзундцы остров Муху, но силы были не равны. К вечеру 16 сентября Ключников перенес свой командный пункт на западный берег Муху, в деревню Пиири. Сюда же отходили и подразделения гарнизона. Когда стемнело, на КП приехал Елисеев. Ключников доложил генералу обстановку.

— Потери в подразделениях составляют более пятидесяти процентов, товарищ генерал, — подвел он итог сражения за Муху. — Потери же противника значительно больше. Одних десантных судов с войсками потоплено в Муху-Вяйне около ста единиц.

— Что вы предлагаете, Николай Федорович? — спросил Елисеев.

— Предложение одно, товарищ генерал, — тяжело вздохнул Ключников, — оставить Муху и уйти на ориссарские позиции. Дамбу взорвать.

Елисеев задумался, по привычке теребя пальцами клинышек седой бородки. Действительно, положение на острове тяжелое. Противник получает все новые и новые подкрепления, он же ничем не может помочь Ключникову. Целесообразнее дать бой на ориссарских позициях, где пролив Вяйке-Вяйн будет служить естественным препятствием для продвижения немецких войск.

— Согласен с вами, Николай Федорович, — произнес Елисеев. — Сегодня ночью начинайте отход с Муху на ориссарские позиции. Саперам майора Навагина я отдам приказ о подрыве дамбы.

После отъезда в Курессаре коменданта БОБРа Ключников вызвал к себе Абдулхакова:

— Будете прикрывать отход наших подразделений на ориссарские позиции.

— Нам не привыкать, товарищ полковник, — улыбнулся Абдулхаков, вспомнив бои на Виртсу.

Всю ночь батальон Абдулхакова сдерживал немцев, не подпуская их к дамбе. Гитлеровцы понимали: защитники Муху уходят у них из-под носа. И стремились помешать этому. Десант, высадившийся в бухте Лыпемери, подошел к самой дамбе с севера и попытался захватить ее. Абдулхаков бросил против него две роты и ценой больших потерь удержал дамбу от захвата…

К Ключникову прибежал запыхавшийся связной из батальона Абдулхакова. По его лицу текла кровь.

— Товарищ полковник… Товарищ полковник… Капитан Абдулхаков… Убит капитан…

Ключников закрыл глаза и потер гудящие виски. Не стало его любимца, боевого, способного командира, вынесшего на своих плечах сражения за порт Виртсу и остров Муху. Такие люди, как капитан Абдулхаков, умирают в бою героями, в этом Ключников не сомневался. А возможно, командир батальона только тяжело ранен? Связной ошибся… Но разве что-нибудь узнаешь в такой обстановке?

— Погиб почти весь батальон, товарищ полковник, — чуть не плача, напомнил о себе связной.

Ключников вызвал капитана Двойных:

— Усиленную роту бросить на прикрытие отхода через дамбу, — приказал он.

Лейтенант Кабак получил приказ от майора Навагина о подрыве дамбы после отхода защитников Муху на ориссарские позиции.

— Постарайтесь распотрошить дамбу, — сказал Навагин. — В дальнейшем действуйте по обстановке.

— Раскроим дамбочку вдоль и поперек, — заверил Кабак. — Можете не сомневаться, товарищ майор.

Навагин уехал в Ориссаре, а Кабак заставил саперов рыть гнезда под мины перед въездом на дамбу.

В три часа ночи гарнизон Муху начал отход по дамбе на Сарему. Оставленные заслоны для прикрытия вели бой; стрельба отчетливо доносилась до дамбы. Сначала проехала артиллерия, за ней повзводно пошла пехота. Кабак и Егорычев стояли на обочине дороги и провожали взглядами усталых от изнурительных трехсуточных боев товарищей.

— Герои идут! — тихо, но гордо произнес Кабак. Егорычев вполне согласен был со своим командиром роты. О таких бойцах нельзя было и думать, что они побеждены в недавних сражениях. Они несли на своих плечах начало великой победы! Моонзундцы шли на новые позиции, чтобы через несколько часов или даже минут снова вступить в бой.

В шестом часу стали отходить и группы прикрытия. Последним у дамбы появился капитан Двойных с взводом бойцов.

— Больше на Муху наших нет. Слово за вами, саперы, — сказал он.

Кабак подал команду, и саперы быстро уложили в вырытые гнезда мины. Он оставил при себе пятерых саперов, остальных вместе с политруком Буковским отослал на Сарему.

На рассвете предутреннюю тишину разрезал треск мотоциклов.

— Добро пожаловать, господа! — сделал широкий жест Кабак, и тут же послышались взрывы мин. Трескотня мотоциклов замолкла. — Доброе начало! — пробасил довольный Кабак. — А теперь на дамбу! Приготовить к взрыву фугасы!

Саперы отошли на дамбу, в начале которой было заложено десять фугасов. В руках появились коробки со спичками. Потянулись напряженные минуты ожидания команды. В воздухе со стороны Муху появился немецкий разведчик. Самолет сбросил три зеленые ракеты, и через несколько минут к дамбе подъехали мотоциклисты, за ними гремели танкетки.

— Огонь! — скомандовал Кабак. Егорычев поджег бикфордов шнур двух фугасов и вместе с другими саперами отбежал в укрытие, сделанное в откосе дамбы. Сержант Тарабаров приготовил свой станковый пулемет. Мотоциклисты между тем проскочили фугасы. Тарабаров нажал на гашетку, и первый мотоцикл перевернулся вверх колесами. В этот же момент раздался огромной силы взрыв; над дамбой встал гигантский столб пыли и дыма, хорошо видимый с ориссарских позиций. Движение колонны танкеток было вовремя приостановлено.

— Красотища! — кричал Кабак. — Знай саперов, нечисть фашистская!

На дамбу налетели три «юнкерса» и сбросили бомбы возле укрытия саперов. К счастью, никто не пострадал. Самолеты быстро улетели.

— Отходить! — приказал Кабак, и саперы побежали по дамбе в сторону Ориссаре. Немцы, заметив бегущих, открыли артиллерийский огонь шрапнелью.

Ориссарские позиции

Расчет полковника Мельцера на внезапность не оправдался. Русские обрушили свой огонь очень дружно, и 1-му усиленному батальону пришлось вплавь добираться до берега. К тому же произошла ошибка в ориентации: высадка была произведена на два километра южнее намеченной точки, возле укрепленной пристани Куйвасту. Об этом командир 151-го пехотного полка уже узнал, когда высадился на Муху со второй волной. Из-за этого сорвался график движения судов, вторая волна высадилась на вражеский берег часом позднее. Опоздай они еще хотя бы на полчаса, и русские сбросили бы в воду остатки 1-го батальона. Потери в первой волне велики, и сами моряки уже недосчитались 50 штурмовых ботов, потопленных русскими артиллеристами. Досталось на подходе к берегу и второй волне. Мельцер собственными глазами видел, как шли на дно боты, по которым прямой наводкой били орудия с Муху. Особенно не повезло шедшему с ними на паромах второму дивизиону 151-го артиллерийского полка. Русские артиллеристы буквально расстреляли его, пустив на дно почти все орудия.

Своей артиллерией Мельцер был недоволен: она оказалась слишком пассивной, не сумела, как было намечено, обработать переднюю линию обороны противника. И если бы не бомбардировщики и истребители, которые буквально утюжили позиции русских, трудно было бы рассчитывать на успех.

2-й усиленный батальон повел наступление на пристань Куйвасту и после почти часового штурма взял ее. Дальше расширить плацдарм не хватило сил. Мельцер приказал удерживать занятые рубежи любой ценой. Он запросил командира 61-й дивизии о подкреплении, и генерал Хенеке во второй половине дня переправил в его распоряжение третий батальон 162-го пехотного полка. С его помощью к вечеру 14 сентября удалось закрепиться на плацдарме от Куру до Войкюла длиною всего шесть километров.

В ночь на 15 сентября генерал Хенеке направил на паромах «Зибель» два батальона 162-го пехотного полка. Каково же было его удивление, когда паромы под утро вернулись обратно на Виртсу! Оказывается, в проливе Муху-Вяйн их обстрелял советский сторожевой катер, и они повернули назад.

В полдень два батальона 162-го пехотного полка были высажены наконец на Муху, а утром 16 сентября прибыли 176-й пехотный полк и вся артиллерия поддержки. Имея в кулаке всю дивизию и приданные ей усиленный 161-й разведывательный батальон и артиллерию поддержки, генерал Хенеке бросил против разрозненных подразделений моонзундцев свои войска, которые к вечеру достигли западного побережья Муху. Окружить русских не удалось: они сумели перебраться на восточное побережье Саремы и там закрепиться.

Поздно вечером Хенеке собрал на совещание командиров полков. Выслушав их доклады, он принял решение утром 17 сентября начать форсирование мелководного пролива Вяйке-Вяйн с тем, чтобы не дать возможности русским подразделениям создать укрепления на восточном побережье Саремы и подбросить подкрепления. В дальнейшем, с захватом плацдарма на Сареме, 151-й пехотный полк должен был наступать по центру острова на Курессаре, 162-й — продвигаться по южной части острова, а 176-й полк — действовать вдоль северного берега Саремы в направлении на бухту Трииги и поселок Кихельконна с задачей не допустить переправы русских на соседний остров Хиуму.

Наступление дивизии Хенеке назначил на 7 часов утра.

Ровно в семь часов утра немецкие самолеты начали бомбардировку ориссарских позиций. Им помогала артиллерия, установленная на западном берегу Муху. От пристани Талику и до полуострова Кюбассар то и дело вырастали смерчи огня и дыма.

Лейтенант Кабак со своими саперами укрылся в дзоте, расположенном в сорока метрах от начала дамбы. Из дзота шли электрические провода ко всем заложенным на дамбе и на побережье фугасам и камнеметам. Кабак оставил с собой несколько опытных саперов, остальных отправил вместе с политруком Буковским в тыл, к деревне Пейде, где они должны были по приказанию майора Навагина готовить противопехотные мины.

Воспользовавшись коротким затишьем, когда самолеты заходили на новый круг, Егорычев вышел из дзота и поднялся на бруствер траншеи. В бинокль он стал рассматривать противоположный конец дамбы.

— Ну, как дела, товарищ Егорычев? — услышал он голос начальника политотдела БОБРа, незаметно подошедшего сзади.

— Да вот поглядите в сторону Муху, товарищ полковой комиссар, — протянул Егорычев бинокль, но Копнов отказался.

— Мой посильнее вашего будет, старшина, — ответил он и поднес свой морской бинокль к глазам. — Ясное дело, фашисты начинают наступление. Вон справа идут лодки. А слева…

Егорычев не расслышал начальника политотдела. Внимание его привлек бомбардировщик, сбросивший бомбы на дзот. Он видел, как четыре маленькие точки оторвались от фюзеляжа и со свистом летели прямо на голову.

— Бомбы, товарищ полковой комиссар! — закричал Егорычев и стащил Копнова в траншею. — Скорее в дзот! — подтолкнул он его, и едва они успели перешагнуть порог, как поблизости раздались взрывы. Амбразуры засыпало землей.

— Вовремя успели, — покосился Копнов на смущенного Егорычева. — Начинают фашисты форсирование пролива, — обратился он к Кабаку. — За дамбу саперы отвечают.

— Так точно, товарищ полковой комиссар! Приберегли еще сюрпризики для гитлеровских солдат, — ответил Кабак и показал на оголенные концы электрических проводов, подготовленных для подсоединения к подрывной машинке.

— Вижу, встречать непрошеных гостей будете не с пустыми руками, — дотронулся Копнов до провода. — Главное — не пропустить по дамбе фашистские танкетки и артиллерию, товарищи!

Егорычев проводил Копнова по траншее до опушки леса, где стояла машина начальника политотдела. Вернувшись к дзоту, он увидел в проливе, справа и слева от дамбы, плывущие быстроходные лодки и амфибии. С ориссарских позиций моонзундцы открыли по ним огонь. Поглядел на дамбу — никого нет. Лишь три «юнкерса» летали над ней взад и вперед.

В районе Ориссаре громыхнул сильный взрыв.

— Савватеев работает. Узнаю по почерку, — проговорил Кабак. — Пирс подорвали.

— Немцы на дамбе, товарищ лейтенант! — крикнул Тарабаров. — К нам идут.

Кабак взял у Егорычева бинокль: действительно, немецкие солдаты пробрались по откосам дамбы, а некоторые, должно быть саперы, ползли по проезжей части дороги, в руках у них были миноискатели.

— Подготовиться к работе!

Егорычев, как в мирное время на учениях, соединил провода, включил подрывной мостик и проверил цепь.

— Готово!

— Давай, тезка! — скомандовал Кабак.

Егорычев резко повернул ключ подрывной машины — и тут же на дамбе раздался оглушительный взрыв.

— Смерть фашистам! — крикнул Кабак.

Мощный взрыв потряс воздух: торпеда и глубинные бомбы, подаренные катерниками, разворотили дамбу. Движение немцев было приостановлено.

К полудню десанту противника удалось зацепиться за восточный берег Саремы. Особенно жестокий бой разгорелся за Ориссаре, где насмерть стояли два батальона 46-го стрелкового полка майора Марголина. Часть сил немцы бросили к дамбе. Прячась в прибрежных камышах, рота автоматчиков подошла к дзоту саперов. Но за несколько минут их упредил лейтенант Савватеев, пришедший с Ориссарского пирса с политруком Тролем и двумя красноармейцами. Остальных бойцов своей инженерной роты он заранее отправил к майору Навагину в район деревни Пейде.

— Немцы идут по камышам, Григорий Васильевич, — предупредил он лейтенанта Кабака. — Мы чуть было не наткнулись на них.

— Встретим по-саперски, — хладнокровно произнес Кабак.

Он помог сержанту Тарабарову вытащить из дзота станковый пулемет и установить его на бруствере траншеи. Ждать пришлось недолго. Из камыша автоматчики высыпали на дорогу, но длинная очередь «максима» заставила их отпрянуть назад. В сторону дзота полетели красные ракеты, указывая направление летавшим вдоль побережья «юнкерсам». Тут же два самолета снизились над дзотом и сбросили шесть бомб. С дзота слетел верхний накат из бревен.

— Будем отходить, — принял решение Кабак.

По ходу сообщения саперы вышли на опушку леса. В воздухе над ними висели «юнкерсы». Одна из бомб разорвалась совсем близко от саперов, и осколком ранило в руку Тарабарова.

— Что, сержант, кусаются? — участливо спросил Кабак.

— Как осенняя муха.

— Давайте я помогу вам «максим» донести, — предложил Егорычев, но Тарабаров отказался:

— Сам управлюсь.

Около Пейде на развилке дорог саперы встретили Навагина. Тут же в кустах находились бойцы, ушедшие от дамбы с политруком Буковским.

— Первым делом быстренько подкрепиться, — показал Навагин на походную кухню, стоящую поодаль. — А потом и за дело…

Голодные саперы набросились на горячий борщ из свежей капусты и гречневую кашу.

— Ну, теперь хоть снова в бой! — произнес Кабак, старательно облизывая ложку.

— Будем минировать вторую линию обороны, — сказал Навагин. Он забрал с собой командиров рот и уехал с ними в Кейгусте.

Буковский повел Егорычева к двум полуторкам, в кузовах которых лежали самодельные мины.

— Мы тоже здесь в тылу не сидели сложа руки. Вон сколько гостинцев наготовили для фашистов, — показал он на мины.

Подошел Троль.

— Я видел, у вас взрывчатка осталась. Предлагаю продолжить изготовление мин. Время еще есть, — сказал он. Буковский согласился с ним, и они направились к саперам. Егорычев отошел в сторону от машин, уселся на полусгнившее бревно и закурил. К нему подсел казначей роты Галеев, открыл толстый портфель и вынул пачку денег.

— Получай денежное содержание, Гриша.

— Зачем мне твои деньги? — отвернулся Егорычев.

Галеев подскочил на бревне:

— Как — зачем! Если положено, то бери. За три месяца.

— Оставь их при себе.

— Вы что, сговорились все в роте? Никто не берет деньги. Не могу же я их таскать с собой! Получай, и все тут, — начал отсчитывать деньги Галеев.

Из-за леса неожиданно вынырнул «юнкерс» и сбросил бомбы. Егорычев почувствовал, как неведомая сила легко оторвала его от земли и через дорогу бросила в кусты. Рядом, корчась от боли, лежал Галеев.

— А где же мой портфель? Где деньги? — испугался казначей.

Егорычев не выдержал, расхохотался:

— Вот и освободили тебя от ненужного груза!

— Там же деньги! — оглянулся по сторонам Галеев.

— Ну, пропал ты теперь, Галимзян. Военный трибунал за утерю денег. Точно, — подзадоривал Егорычев. Галеев настолько растерялся, что все слова старшины принимал всерьез.

— Немцы окружают нас! — крикнул кто-то с дороги.

Егорычев вылез из кустов и на месте машин увидел две дымящиеся воронки. «Так вот почему такой сильный взрыв был. Бомбы угодили в мины. Весь труд саперов пропал». За спиной у него застрочили автоматы. Он обернулся. Теперь стрельба послышалась сзади. Подбежал Буковский.

— Бери командование на себя, Григорий! Нас окружают.

— Будем пробиваться из кольца в сторону Кейгусте. Гранатами, — решил Егорычев.

— Я попробую сделать брешь, — сказал Троль и, взяв с собой отделение саперов, скрылся за кустами.

Вскоре послышались взрывы гранат — политрук открыл проход. Егорычев повел бойцов следом за Тролем. От дороги шла водоотводная канава, и саперы устремились по ней. К счастью, воды в ней не было. Но метров через двести канава закончилась небольшим круглым углублением. Должно быть, раньше здесь находился водоем. Сзади слышалась стрельба. Гитлеровцы по пятам преследовали саперов.

— Занять оборону! — скомандовал Егорычев.

Сержант Тарабаров установил свой «максим» на бровку водоема и дал очередь по кустам. В ответ, захлебываясь, застрекотали автоматы. Гитлеровцы попытались атаковать водоем, но Тарабаров не выпускал их из кустов. Перестрелка длилась минут десять, потом немецкие автоматчики замолчали. И тут же рядом с водоемом шлепнулась мина. Через минуту в ушах уже стоял беспрерывный свист минных взрывов. Одна из них угодила в станковый пулемет. Тарабаров сполз на дно водоема.

— Николай… — наклонился над ним Егорычев, но сержант был мертв. Рядом ухнула мина и засыпала Егорычева землей.

— Уходить из этой мышеловки, — скомандовал он.

Буковский вынул из сумки две гранаты:

— Я пойду первым…

От саперов Копнов уехал на правый фланг ориссарских позиций, где в километре от полуострова Кюбассар занимал оборону батальон морской пехоты. Этот батальон состоял исключительно из ленинградцев, и ему, ленинградцу, он был особенно дорог. Батальон формировался в Балтийском флотском экипаже из моряков запаса и торгового флота. В бухте Кейгусте батальон построил оборонительную позицию, в центре которой находилась недавно установленная на временных основаниях трехорудийная 130-миллиметровая береговая батарея лейтенанта Будаева. В боях до падения острова Муху ленинградцы не участвовали, зато почувствовали на себе бомбовые удары немецких самолетов с воздуха и артиллерийский огонь эскадры миноносцев и сторожевых кораблей с Рижского залива. Бой с немецкими кораблями успешно вела береговая батарея Будаева. В ночь отхода подразделений с Муху на Сарему ленинградцев перебросили на ориссарские позиции.

Копнов пробрался по ходам сообщения в выдвинутый вперед дугообразный окоп, где занимали оборону моряки отделения старшины 2-й статьи Плечева. Оттуда хорошо просматривалась сравнительно большая поляна, за которой синел Вяйке-Вяйн. Слева доносилась хаотическая стрельба: немецкие десантники высадились на берег и вступили в бой с батальоном 76-го стрелкового полка. Вот-вот должны были появиться немцы и в районе обороны ленинградского батальона.

— Здорово, земляки! — дружески протянул Копнов руку командиру отделения. — Как настроение, товарищи?

— Настроение одно: бить фашистов, товарищ полковой комиссар, — ответил за отделение Плечев.

— Хорошее настроение! — воскликнул Копнов. — Истинно ленинградское.

— А как там наш Ленинград? Говорят, фашистские войска уже у стен города стоят? — спросил веснушчатый моряк. Из-под каски у него лихо выбивался чуб рыжеватых вьющихся волос.

— Стоят немцы у нашего Ленинграда, — вздохнул Копнов. — Действительно, это так. Но город наш родной не возьмут! Не отдадут его ленинградцы…

Разговор прервала атака гитлеровцев. Длинной цепью они высыпали из камышей на открытую поляну и в полный рост пошли к опушке леса, где в окопах залег ленинградский батальон. Едва первая цепь достигла середины поляны, как последовала команда и моряки открыли огонь из пулеметов и винтовок, прижав немецких автоматчиков к земле. Веснушчатый моряк, гневно сверкая глазами, поливал из ручного пулемета цепи гитлеровцев, приговаривая:

— Получай, гад… Сухим пайком… Сполна… По первое число… Без расписочки…

Старшина 2-й статьи Плечев стрелял из винтовки хладнокровно, старательно прицеливаясь, и почти всегда его пуля клала на землю фашистского солдата.

Несколько раз вражеские автоматчики поднимались на ноги и устремлялись на окопы ленинградцев, но свинцовый ливень бросал их обратно на землю. Гитлеровцы вынуждены были отступить. Они скрылись в камышах.

— По-ленинградски дрались! — похвалил Копнов.

— Такой атакой они нас в жизни не возьмут, — сказал Плечев. — А вот авиация… Ведь гоняются самолеты за каждым нашим бойцом! Не будь у них такой авиации — ни на один остров не ступила бы фашистская нога.

— А где же наша авиация? — с вызовом спросил веснушчатый моряк.

— Есть авиация, — спокойно ответил Копнов. — Но сейчас она действует там, где решается судьба страны: под нашим Ленинградом, под Москвой, под Ростовом…

— Воздух! — раздался в соседнем окопе чей-то отчаянный крик. Плечев увидел над проливом шестерку «юнкерсов». Самолеты летели на небольшой высоте прямо на позиции батальона.

— Легки на помине, — произнес веснушчатый моряк и поправил каску. — Сейчас начнется карусель…

— Идите в дзот, товарищ полковой комиссар, — предложил Плечев, опускаясь на дно окопа. Копнов присел с ним рядом.

— Земляков я видел сегодня в бою. Хочу поглядеть на них и при бомбежке, — с задором ответил он.

Моряки были удивлены, что начальник политотдела БОБРа остался вместе с ними. Даже командир взвода при налете немецких бомбардировщиков уходил в дзот, не говоря уже о командире роты.

Минут сорок «юнкерсы» кружили над окопами ленинградского батальона, сбрасывая бомбы. В ушах стоял беспрестанный грохот взрывов и рев моторов. Черные тени бомбардировщиков с воем проносились над полузаваленными окопами, обстреливая ленинградцев из автоматических пушек и крупнокалиберных пулеметов. Осколком снаряда задело веснушчатого моряка. Плечев перевязал ему рану.

— На кой черт мы сидим на этом проклятом острове! — выругался моряк. — Кому нужны эти паршивые болота, камни, камыши! Ленинград надо защищать! Там наше место, а не здесь, у черта на куличках…

— Не будь истеричной бабой, возьми себя в руки, — строго поглядел Копнов в воспаленные глаза моряка. — Сейчас передовой рубеж обороны Ленинграда находится здесь, на Моонзунде. Пятьдесят тысяч солдат прикованы к этим камням, камышам и болотам. А ведь они Гитлером предназначались для захвата нашего города! Поэтому, чем дольше мы будем удерживать фашистские войска на островах, тем большую помощь окажем родному Ленинграду…

Немецкие бомбардировщики, сбросив бомбы и расстреляв весь боекомплект, улетели в сторону Муху. Тут же на поляну из камыша вышла первая цепь вражеских автоматчиков. К Копнову подошел командир роты.

— Рота потеряла от налета четвертую часть личного состава, — доложил он. — Соседи слева отходят с позиций в район Кейгусте.

— А мы останемся здесь, — твердо сказал Копнов и обратился к морякам: — Товарищи ленинградцы! Дорогие земляки! Отступать нам некуда. Считайте, что за вашими спинами стоит наш любимый Ленинград!..

Полковник Ключников принимал все меры к тому, чтобы остановить наступление вражеских войск на левом фланге ориссарских позиций. Его запыленная машина помчалась на север, к пристани Талику. Он знал, что там стояла 100-миллиметровая береговая батарея. С ее помощью можно будет создать сильный опорный пункт и не пустить фашистов к бухте Трииги. За центр он беспокоился меньше: там насмерть стояли испытанные в боях на Муху подразделения 46-го стрелкового полка.

В Талику Ключников встретил начальника артиллерии БОБРа. Харламов не видел полковника с самого начала войны и был рад этой встрече, хотя вид Ключникова испугал его. Правда, и раньше Ключников не отличался полнотой, а сейчас был просто страшен: глаза провалились и лихорадочно блестели, бледно-желтая кожа туго стянула продолговатое лицо, обнажая скулы.

— Не чувствую вашей поддержки, начальник артиллерии, — здороваясь, проговорил Ключников. — Где она, былая слава моряков?!

— Снаряды кончились, — оправдывался Харламов. — Пришлось взорвать батарею. А ведь только построили…

— Не рассчитывал я на это, — задумался Ключников.

— Из краснофлотцев батареи я сформировал роту. Послал к вам, — желая успокоить полковника, сказал Харламов, хотя сам отлично понимал, что батарею никем не заменить.

— Плохо дело, плохо…

Харламов не понял, к чему это относится: то ли к тому, что снарядов нет и батарея взорвана, то ли к тому, что немцы рвутся на север Саремы.

Южнее Талику против наступавших на север немецких войск Ключников бросил все имевшиеся в его распоряжении резервы. Красноармейцы и краснофлотцы занимали оборону в одних окопах. Мелкие подразделения подчинялись более крупным, но задача перед всеми стояла одна — приостановить наступление противника хотя бы на день-два. Полковник увидел обтянутую тентом грузовую автомашину бригады художественной самодеятельности 46-го стрелкового полка. К нему подошел руководитель бригады политрук Василевский.

— Может быть, концерт художественной самодеятельности сейчас дать для бойцов, товарищ полковник? — спросил он.

— Обязательно дать. Только в окопах. С винтовкой в руках, — ответил Ключников.

— Дадим, товарищ полковник, — понял Василевский.

В полном составе прибыл на позицию штаб ОВРа. Ключников увидел среди моряков даже двух девушек. Он узнал главного лоцмана Моонзунда лейтенанта Кудинова, с которым познакомился при высадке батальона Абдулхакова с Куйвасту на Виртсу.

Собранный Ключниковым сводный отряд отбивал атаки немецких десантников одну за другой. Противник то и дело посылал на моонзундцев свои бомбардировщики для обработки полосы обороны, и потом снова автоматчики шли на приступ. Кудинов, находясь в полуразваленном окопчике, стрелял из винтовки по наступавшим фашистам. Рядом с ним метал гранаты краснофлотец с катера. В окопах все больше и больше появлялось раненых. Их едва успевала перевязывать метеоролог штаба ОВРа Лена Захарова. Ей помогала девушка-эстонка, буфетчица с транспорта «Хелга», который Кудинов последним из судов проводил по начиненному минами Кассарскому плесу из Рохукюла в бухту Трииги.

Возле окопа шлепнулась мина и засыпала землей санитарок. Кудинов помог им подняться.

— Давайте-ка в тыл, девчата. Тут и убить могут…

— А раненых кто перевязывать будет?! — ответила Лена и поползла к краснофлотцу, бросавшему гранаты. Из горла моряка текла кровь, пуля прошла навылет.

— Помогай, Айна! — позвала Лена девушку-эстонку.

Вдвоем они с трудом посадили краснофлотца на землю.

— В тыл его, в госпиталь, — сказала Лена и потащила моряка за собой из окопа.

— Никуда я не пойду отсюда! — хрипел моряк, захлебываясь кровью. — Драться буду…

В соседнем окопе вели огонь артисты, как окрестили моряки бригаду художественной самодеятельности 46-го стрелкового полка. К ним подошел полковник Ключников.

— Хороший концерт вы даете фашистам, — похвалил он.

Перед окопом трижды подряд шлепнулись мины. Комья земли накрыли артистов. По каскам, точно горох, застучали мелкие осколки.

— Отныне мы будем называться артистами театра… военных действий, — невесело пошутил Василевский.

Батарейцы идут на прорыв

После проводов командира батареи Карпенко расставил в наиболее опасных местах часовых. Больше всего он опасался за перешеек. Кто знает, не попытаются ли немцы ночью выбросить через пролив новый десант. Пришлось половину личного состава держать в охранении. Остальные отдыхали не раздеваясь. Сам Карпенко не спал уже двое суток. Пошатываясь от усталости, он ходил по постам, боясь остановиться и заснуть. Он понимал, что после ухода Букоткина за батарею отвечает он, комиссар: Мельниченко молод и неопытен. Да и до сна ли, когда фашисты рядом — отголоски ночного боя у Ориссарской дамбы доносились до батареи.

Рассвет застал Карпенко около первого орудия. С Рижского залива тянуло свежестью и прохладой. Неугомонный ветер очищал его от тумана и тревожно шуршал высохшими от пожаров листьями изуродованных деревьев. Розово-желтая полоска на востоке постепенно расширялась, расплавляя темно-синие облака. День обещал быть солнечным и теплым.

К Карпенко бесшумно подошел секретарь комсомольской организации батареи Божко.

— Поспали бы вы, товарищ старший политрук. А я за вас проверю посты.

— До сна ли тут. Того и гляди, фашисты полезут.

— Все равно отдохнуть нужно, — стоял на своем Божко.

— Потом. А теперь, раз вы встали, поговорим. Нам приказано держаться до конца. Комсомольцы должны везде быть первыми, в самых опасных местах. Потолкуйте об этом с комсомольцами.

— Говорили мы вчера, — ответил Божко. — Злы ребята на фашистов. Умрут, но не сдадутся. Вот Байсулитов ранен. Рука висит как плеть, а ехать в тыл отказался. Говорит, что другая рука сможет нажать на гашетку пулемета.

Разговор прервал гул моторов. Он доносился со стороны залива и приближался к батарее.

— Отдохнули, — нахмурился Карпенко. — Уже летят.

На втором орудии Мельниченко в стереотрубу отыскивал вражеские самолеты.

— Летят транспортные, семь штук, — сообщил он. — Наверное, с воздушным десантом. К нам в тыл.

Но предположения нового командира батареи не подтвердились. Немецкие самолеты пролетели на северо-запад.

— Сбросят парашютистов где-нибудь в центре острова, — сказал Карпенко.

Вместе с Мельниченко они прошли к радиостанции и доложили в штаб обстановку за ночь.

— Пожалуй, нам прикажут отходить. Как вы думаете, Григорий Андреевич? — спросил Мельниченко.

— Сейчас узнаем у генерала.

Комендант приказал оставаться на местах и держаться до конца. 43-я береговая батарея по-прежнему оттягивала на себя значительные силы южной группировки противника, что давало возможность окруженному гарнизону выиграть время и закрепиться на новых рубежах. Генерал сообщил, что машина с Букоткиным благополучно прибыла в Курессаре, раненые помещены в госпиталь.

— Что ж, будем готовить краснофлотцев к новому бою, — сказал Карпенко. — Фашисты думают, что с сорок третьей батареей все покончено. Они еще получат от нас! Идемте, командир батареи, на огневую позицию.

Теперь Мельниченко стало ясно, почему велосипедную роту моряков так срочно перебросили к Ориссаре. Батарея тоже должна помочь окруженным. Только вот артиллерийские и стрелковые боеприпасы кончаются, орудия требуют капитального ремонта, мало сжатого воздуха, нечем наполнить накатники.

Во второй половине дня в секторе стрельбы батареи неожиданно появились силуэты двух немецких кораблей. Они шли на север, — должно быть, на Виртсу. Мельниченко изготовил батарею к стрельбе, но огня так и не открывал. Корабли шли на предельной дистанции, не предпринимая агрессивных действий против батареи. Угрозу для нее представляли лишь три «юнкерса», которые настойчиво кружили над огневой позицией. На этот раз немецкие летчики не торопились. Чувствуя себя в безопасности, они производили прицельное бомбометание, рассчитывая прямыми попаданиями уничтожить орудия.

В следующие два дня налет повторился. Несколько бомб разорвалось на втором и третьем орудиях, разворотило приборы и механизмы. Теперь отремонтировать их было невозможно. В строю осталось одно первое орудие.

Мельниченко приказал зенитной установке открыть огонь по бомбардировщикам. Раненый Байсулитов прильнул к пулемету и здоровой рукой нажал на гашетку. Трасса прошла перед носом «юнкерса» и заставила его отклониться от намеченного курса. Один из бомбардировщиков спикировал на зенитную установку и сбросил на нее серию мелких бомб. Взрывной волной пулеметчиков отбросило в сторону, опрокинуло пулемет. Байсулитов потерял сознание: осколками его тяжело ранило в живот, в голову и перебило ноги.

Когда «юнкерсы» улетели, Карпенко пошел к пулеметчикам. Санитар Песков уже перевязывал раны Байсулитову.

— А где военфельдшер?

— В землянке санчасти. Его оттуда трактором не вытащишь, — с усмешкой ответил Песков.

Раздраженный и злой, вернулся от пулеметчиков Карпенко. Прошел в землянку санчасти, резко открыл дверь. В нос ударил терпкий запах йода и спирта. Увидел военфельдшера и начпрода, сидевших за столиком. Начпрод при виде комиссара стремглав вскочил на ноги и вытянулся по стойке «смирно». Военфельдшер только равнодушно покосился на вошедшего старшего политрука и не тронулся с места.

— Потрудитесь встать, когда входит начальник! — вскипел Карпенко.

— А я не военный. Я гражданский, — с дрожью в голосе ответил военфельдшер, но все же встал. Начпрод, воспользовавшись шумом, незаметно выскользнул из землянки.

— К сожалению, военный. И отвечаете мне за всех раненых, — стараясь быть спокойным, сказал Карпенко, — Почему лично не оказали помощь тяжелораненому младшему сержанту Байсулитову? Боитесь нос высунуть из убежища?!

— Я не боюсь. У меня много раненых: более тридцати человек. А я один. Не разорваться же мне. Даже перекурить некогда…

— А спирт пить есть когда? — снова вскипел Карпенко. — Учтите, еще раз замечу, вам несдобровать.

Карпенко вышел. Только на улице он успокоился, решив не спускать глаз с военфельдшера. Рассказал об этом лейтенанту Мельниченко. Лейтенант тут же предложил вместе пойти в землянку санчасти и там разобраться.

— Вечером сходим. Пусть подумает над моими словами, — сказал Карпенко.

К концу дня в проливе Вяйке-Вяйн показалось около десятка шлюпок с немецкими солдатами; они отошли от острова Муху. Две шлюпки направились к батарее, остальные на север, в район Ориссарской дамбы.

— Хотят опять ударить с тыла… — вопросительно глядя на комиссара, проговорил Мельниченко.

— Не допустим, — скорее себе, чем лейтенанту, твердо сказал Карпенко.

Он выделил две группы краснофлотцев, по пятнадцать человек в каждой, и приказал скрытно двигаться к тому месту, где немцы намеревались, видимо, высадить десант. Одну группу он поручил командиру огневого взвода, вторую повел сам.

— Помните, ни один фашист не должен выйти на нашу землю, — наказал Карпенко на прощание Кухарю.

Шлюпки гитлеровцев, очевидно посланные на разведку, подходили к полуострову примерно в полукилометре одна от другой. Одну из них в северной части Кюбассара на берегу залива ждала группа Карпенко, вторую — краснофлотцы младшего лейтенанта Кухаря.

— Человек двадцать будет, — выглядывая из-за кустов, шепотом передал Кудрявцев старшему политруку.

— Огонь открывать только по моему сигналу, — передал краснофлотцам Карпенко. — Подпустим ближе…

Шлюпка с гитлеровцами смело подходила к пологому берегу. На корме сидел офицер и что-то говорил солдатам.

«Наставляет перед боем. Давай наставляй. Сейчас получишь», — думал Кудрявцев, готовый в любую секунду выдернуть чеку и бросить гранату.

Гитлеровцы не ожидали засады и спокойно подходили к берегу. Под шлюпкой зашуршала галька, нос ее мягко коснулся берега. Офицер скомандовал, и два солдата, выскочив на землю, принялись разматывать конец, чтобы закрепить шлюпку за камень. У Кудрявцева от нетерпения горело лицо, граната жгла руку. Почему медлит старший политрук? Уже пора… Стоило больших усилий сдержать себя, чтобы не бросить гранату раньше времени. И тут Кудрявцев увидел, как около шлюпки взметнулся фонтан воды и гальки; немцы в страхе попадали. Это метнул гранату Карпенко, подав сигнал к началу боя. Тотчас же в шлюпку полетело еще несколько гранат; гитлеровцы кинулись в сторону. Они попытались укрыться в прибрежной роще, но из кустов их встретил огонь краснофлотцев. Другая группа солдат во главе с офицером, беспорядочно отстреливаясь из автоматов, пыталась столкнуть шлюпку в воду. Но их настигли осколки гранат; с каждым взрывом солдат становилось все меньше и меньше.

— Вперед, за мной! Ура, товарищи!

Карпенко побежал к шлюпке, увлекая за собой краснофлотцев.

Кудрявцев, помня наказ Букоткина, ни на шаг не отставал от комиссара, оберегая его от опасности. Но, застигнутый врасплох, враг и не думал обороняться. Лишь офицер с перекошенным от бессильной злобы лицом стрелял из пистолета, но Кудрявцев ударом приклада вышиб у него оружие из рук.

Вдалеке послышались частые глухие взрывы; краснофлотцы с тревогой посмотрели на комиссара.

— Это младший лейтенант Кухарь доканчивает вторую шлюпку, — сказал Карпенко. — Пошли, товарищи…

Оставив на перешейке небольшое охранение, Карпенко с краснофлотцами отправился на батарею.

— Хорошая весть, — сказал Мельниченко, когда услышал, что немецкие шлюпки уничтожены. — Но у меня вести не из приятных. Генерал передал: наш полуостров отрезан от остальных частей гарнизона. Мы окружены. Фашисты взяли Ориссаре. Завтра на рассвете на нашу батарею ожидается наступление усиленного немецкого батальона. Задачу мы свою выполнили. Нам приказано взорвать орудия, уничтожить все материальные ценности и пробиваться к своим.

Пробиваться из окружения решено было двумя группами: так больше шансов проскочить мимо заслонов врага. Первой группой командовал Карпенко, второй — Мельниченко. Младший лейтенант Кухарь с краснофлотцами первого орудия и радистом Яценко оставался на батарее, чтобы в случае надобности артиллерийским огнем поддержать товарищей при прорыве. Расстреляв снаряды, он должен был на рыбацкой лайбе переправиться через залив на соседний полуостров Кейгусте и добираться в Курессаре.

Пока командир батареи вместе с краснофлотцами ломал приборы и механизмы на втором и третьем орудиях, Карпенко прошел в свой чудом уцелевший от бомбардировки дом. Возле двери он заметил девушку и, всмотревшись, узнал дочь старого рыбака Кааля.

— Мария? Откуда ты?

— Оттуда. — Мария показала рукой в сторону перешейка. — Отец послал. Немцы на Кюбассар идут.

— Как же ты пробралась?! — удивился Карпенко.

— Я здесь родилась. Каждую тропинку знаю, — ответила девушка и рассказала о заслонах немцев на пути к полуострову.

— На карте ты можешь показать? — спросил Карпенко, но девушка отрицательно покачала головой.

— На дороге немцы стоят. На хуторе. На опушке леса. Возле сарая тоже. Сама видела. Много их. Очень, очень много. Отец сказал: предупредить надо. Он партизаном будет…

Дорогу от батареи до Ориссаре Карпенко знал хорошо. На своем стареньком мотоцикле он часто ездил туда. И все же со слов Марии было трудно понять, где находятся немцы. Может быть, девушка сумеет вывести батарейцев из окружения? Но пока она шла, немцы, без сомнения, передвинулись. Значит, это риск и для Марии. Одна она может проскользнуть незамеченной мимо вражеских заслонов, но вся батарея…

— Спасибо тебе, Мария, — пожал Карпенко руку девушке. — Отцу тоже передай спасибо. И матери, конечно. Для нас это очень важно, очень. А сейчас беги обратно.

— А вы?

Карпенко промолчал. Потом спросил озабоченно:

— Проскочишь?

— Надо проскочить. Отец ждет, — ответила Мария.

Карпенко проводил ее до опушки, еще раз пожал девушке руку и вернулся на батарею.

Поздно вечером к развалинам казармы — месту сбора артиллеристов — стали подходить краснофлотцы. Измученные, они валились на траву, ожидая остальных товарищей. Отсюда они все пойдут в последний бой. Песков пересчитал раненых; многие еще не пришли, хотя он предупредил всех, кто мог двигаться. Вспомнил о тяжелораненом командире зенитной установки, побежал на косу. Перебинтованный Байсулитов с закрытыми глазами лежал возле своего разбитого пулемета.

— Я сейчас вернусь с носилками. Пойдешь с нами, слышишь? Мы тебя не оставим, — сказал Песков.

— Не надо, — слабым голосом остановил его Байсулитов. — Останусь тут… Мешать не хочу товарищам.

— Что ты мелешь! Разве мы тебя оставим? — наклонился Песков. — На спине, если хочешь, понесу тебя, слышишь? Я же здоровый…

Байсулитов замотал головой:

— Дай гранаты. Фашистов бить буду. Письмо домой посылай. — Байсулитов протянул смятый исписанный лист бумаги.

— Сам еще перешлешь, — отстранил его руку Песков. — Лежи спокойно. Я сейчас позову краснофлотцев с носилками.

Он побежал к месту сбора. Байсулитов что-то прокричал ему вслед, но Песков не расслышал. Он бежал напрямик, через кусты. Когда сзади вдруг раздался взрыв гранаты, он в страхе обернулся. Раскинув руки, командир зенитной установки лежал мертвый. В стороне виднелось присыпанное землей письмо к матери.

Вернулся Песков к развалинам казармы, когда почти все уже были в сборе. Мельниченко и старшина батареи отбирали ценные документы и укладывали их в сейф, чтоб перед уходом зарыть в землю. Карпенко сидел возле рации, стиснув голову руками, и, казалось, дремал. Песков подсел к нему и рассказал о Байсулитове.

— Хороший был краснофлотец, — вздохнул Карпенко и еще ниже опустил голову.

В его памяти возникли образы погибших в боях батарейцев, события недавнего сражения…

Карпенко встал. Подойдя к Мельниченко, спросил:

— Все собрались? Пора выступать.

— Кажется, все… Кроме первого орудия.

— Военфельдшера нет, — подсказал Песков.

— Сбегайте-ка за ним, — послал Мельниченко санитара.

Песков быстро добежал до землянки санчасти, толкнул рукой дверь, но она оказалась закрытой. Торопливо постучал кулаком, за дверью послышался стук, должно быть упал стул, и на пороге появился начпрод. Широко расставив ноги и покачиваясь, старшина загородил своим грузным телом вход в землянку.

— Чего тебе? — дохнул он винным перегаром в лицо опешившему Пескову.

— Все уже собрались. Ждут вас…

— Мы не пойдем. Мы останемся здесь, — отрезал начпрод, намереваясь закрыть дверь.

— Оставайся с нами, Песков, — услышал санитар голос военфельдшера. — Немцы — гуманные люди…

Песков не дослушал военфельдшера. Он сорвался с места и помчался к казарме. Запыхавшись, он сбивчиво рассказал о случившемся Карпенко и Мельниченко.

— Теперь повторите еще раз, — приказал Карпенко. — Для общего суда.

Песков дословно передал товарищам свой разговор с начпродом и военфельдшером. Это известие настолько ошеломило артиллеристов, что первые несколько секунд никто из них не мог произнести ни слова. Потом вдруг, как по команде, заговорили все разом, повскакали с мест и плотным кольцом окружили Карпенко.

— От трусости до предательства один шаг? — выкрикнул Дубровский.

— Не место таким среди нас! К стенке их! — решительно сказал Божко.

— Согласен, товарищи! — поднял руку Карпенко и, когда артиллеристы стихли, повернулся к Пескову, твердым голосом сказал: — Слышали мнение батареи? Приказываю… расстрелять трусов и предателей как изменников Родины.

— Правильно! — не выдержал Кудрявцев.

— А на помощь себе возьмите Кудрявцева, — распорядился Карпенко.

К землянке санчасти Песков и Кудрявцев подходили тихо. Санитар держал в руке трофейный кольт, а сигнальщик — винтовку. Возле двери остановились и прислушались. Из землянки доносились приглушенные голоса военфельдшера и начпрода. Песков налег плечом на дверь, она была закрыта изнутри. Тогда санитар с силой ударил по ней ногой — и дверь раскрылась. Кудрявцев увидел начпрода и военфельдшера, сидящих за столиком, на котором возвышалась бутылка, наполовину наполненная спиртом.

— Песков?! Я знал, что ты придешь к нам, — поднялся из-за столика начпрод, но, увидев за санитаром Кудрявцева с винтовкой, схватился за свой пистолет, — Арестовать нас хотите? Да?

— Нет, — сдерживая волнение, проговорил Песков.

— Тогда входите, — потянулся начпрод за спиртом.

— Входи, Николай, — сказал Песков и, когда Кудрявцев вошел в душную землянку, глухо произнес: — Именем Союза Советских Социалистических Республик за трусость и измену Родине приговариваются к расстрелу!..

Когда Песков и Кудрявцев вернулись к развалинам казармы, отряд начал собираться в путь. Краснофлотцы тяжело поднимались с земли и приводили снаряжение в порядок.

Наступала холодная осенняя ночь. Роща темнела, лощины и полянки накрывал туман, образуя белесые озера, отчетливо вырисовывающиеся на темном фоне леса. Туман, мешаясь с дождем, вползал в рощу, сгущая темноту. Вскоре уже ничего не было видно.

Тревожно было на душе у комиссара. Он знал, какая опасность подстерегает их. Очень трудно, почти невозможно пробиться с такими силами через расположение фашистских войск, ожидающих их у полуострова. Знали об этом и краснофлотцы. Знали и шли на прорыв. Другого выхода не было. Лучше смерть в бою, чем плен, так думал каждый. Карпенко, окинув беспокойным взглядом молчаливых краснофлотцев, спокойно сказал:

— Товарищи, друзья! Вы геройски сражались с фашистами, честно выполняли свой долг. Для вас наступает последнее испытание — выход из окружения к нашим частям. Не скрою, трудно. Но иного пути нет. Бейте врагов, как били в эти дни. — Карпенко помолчал, потом негромко, но твердо добавил: — Коммунисты и комсомольцы пойдут впереди.

— Мы, беспартийные, тоже пойдем впереди, — подошел к комиссару Дубровский. — Верно я говорю, ребята?

— Правильно! Все вместе пойдем, не отстанем, — послышались одобрительные возгласы.

Через минуту первая группа краснофлотцев во главе с комиссаром двинулась по дороге на север. Следом за ней, с небольшим интервалом, повел свою группу и Мельниченко.

Благополучно миновали узкий перешеек, где еще недавно батарейцы оборонялись от гитлеровского воздушного десанта. Шли молча, осторожно ступая ногами в хлюпающую грязь. К счастью, стало еще темнее, появилась надежда незамеченными вплотную подойти к фашистским заслонам. Они начинаются где-то здесь.

Полуостров стал расширяться, и Карпенко приказал краснофлотцам построиться в цепь: так легче будет прорываться. Прошли травянистую поляну. На пути стали попадаться кусты. Карпенко помнил: где-то возле них находился эстонский хутор. В нем и затаились немцы. Он повел цепь в обход хутора слева, к лесу, как вдруг наткнулся на свежевырытый окоп. Послышалась немецкая речь. Стало ясно: дорога отряду перерезана. Единственная возможность — с ходу прорвать вражескую оборону. Об отходе назад не могло быть и речи.

Карпенко метнул в окоп гранату.

— Ур-ра, товарищи! — закричал он и первым ринулся на окоп.

Кудрявцев побежал за ним. Он видел, как Карпенко, размахивая карабином, прокладывал себе путь к спасительному леску. Бил он наотмашь, наверняка. Кудрявцев догнал комиссара, за которым неотступно следовал Божко, оглянулся. На опушке светло как днем. В небо одна за другой взвивались ракеты. Справа на полянке с диким ржанием метались лошади. Временами слышались стоны раненых, но их заглушали громовые крики батарейцев. Кудрявцев видел, как падали краснофлотцы. Скорее в лес! Там спасение. Последний рывок — и по лицу больно ударили колючие ветки. Рядом, тяжело дыша, бежали товарищи. Часто натыкались на стволы деревьев, падали на землю, но снова поднимались и продирались сквозь чащу. Кудрявцев чувствовал, что задыхается, но Карпенко не давал останавливаться.

— Торопитесь, товарищи, торопитесь! За ночь мы должны подальше уйти, — подбадривал он краснофлотцев.

Остановились на небольшой полянке в чаще леса. Карпенко пересчитал краснофлотцев — их было немного, и они с трудом держались на ногах. А отдыхать было нельзя. Сзади опять взвились ракеты. Очевидно, группа лейтенанта Мельниченко тоже напоролась на немцев.

Снова устремились на запад, к Курессаре. Шли лесом, обходя хутора и дороги: опасались немецкого заслона. К утру, усталые и разбитые, углубились в самую чащу. Днем Карпенко идти опасался, к тому же краснофлотцы едва передвигали ноги.

Вечером вновь двинулись на запад. Шли друг за другом — так легче было прокладывать путь по высокой траве и кустам. В полночь лес неожиданно кончился, впереди простиралось поле. Карпенко повел группу по опушке. Не успели они пройти и двухсот метров, как наткнулись на немецкий конный разъезд. Божко метнул гранату под ноги лошадей, красно-желтая вспышка прорезала темноту ночи. В ответ раздались длинные автоматные очереди.

— В лес скорее! В лес! — крикнул Карпенко и, прикрывая отход краснофлотцев, бросил гранату. В небо взвились ракеты, но было уже поздно — батарейцев надежно скрыли деревья.

К утру артиллеристы снова нарвались на засаду. Они пересекали длинную поляну, когда слева застрекотали два пулемета. Карпенко догадался, что немцы отрезали путь к отступлению. О прорыве не могло быть и речи. Попытались повернуть назад, в лес. Но немецкие пулеметы не давали возможности поднять головы: пули с визгом проносились над залегшими краснофлотцами. На противоположной стороне поляны появились темные фигуры гитлеровских солдат.

— Огонь по фашистам! — скомандовал Карпенко и, приподнявшись, метнул гранату.

Еще несколько гранат полетело в фашистов, но силы оказались не равны. Краснофлотцы отступили в лес. Семерых товарищей оставили на поляне.

— Окружают, — проговорил Карпенко. — Придется идти на юг, к Рижскому заливу. Может, там проскочим.

Днем краснофлотцы отсиживались в болоте по колено в ледяной воде. У Кудрявцева зуб на зуб не попадал от холода. Он с трудом дождался ночи, чтобы на ходу хоть немного согреться. Часа два шли на юг к Рижскому заливу, потом снова повернули на запад. Вышли на дорогу и оказались возле хутора. Артиллеристы приготовились к бою, но в хуторе немцев не было.

— Значит, мы прошли линию фронта, — свободно вздохнул Карпенко. — Теперь будет легче.

К полночи миновали еще несколько хуторов и подошли к эстонской деревне. Карпенко на всякий случай послал вперед двух краснофлотцев во главе с Кудрявцевым. Едва краснофлотцы подошли к крайнему дому, как застрочил станковый пулемет. Падая на землю, Кудрявцев увидел, что стреляют из дзота.

— Бросай гранату в амбразуру! — крикнул один из краснофлотцев.

Кудрявцев, зажав в руке гранату, пополз к дзоту, но стрельба неожиданно прекратилась.

— Мы свои! — выкрикнули из дзота. — Не стреляйте!

Кудрявцев опешил. Он ожидал чего угодно, только не этого.

— Комиссар Карпенко здесь? — спросил все тот же голос из дзота. — Пусть подойдет к нам.

Кудрявцев насторожился. Он хотел предостеречь Карпенко, но тот сказал:

— Наши здесь. Строительный батальон. Я у них весной был. Вон в том доме, по-моему, у них штаб. Я сейчас узнаю.

Кудрявцев, помня наказ Букоткина, пошел было за комиссаром, но Карпенко взял с собой другого краснофлотца.

Карпенко направился в сторону дзота. Прошла минута, вторая, третья, показавшиеся Кудрявцеву вечностью. Что там у них? О чем долго говорить, если в деревне свои. Тишину ночи прорезала вдруг длинная пулеметная очередь. Ошеломленные краснофлотцы кинулись в стороны, спасаясь от пуль. Кудрявцев заметил — стреляли из дзота. «Карпенко там! Что с ним?!»

Он побежал к дзоту, чтобы швырнуть в амбразуру гранату. Но прямо перед ним бросал раскаленные угольки в темноту второй пулемет. Сколько же тут их?! Невольно попятился — наткнулся на убитого товарища. Перешагнул через него — и снова убитый. Где же остальные? В темноте, кроме желтых грохочущих огоньков, ничего не видно. Пригнувшись к земле, побежал к лесу, но оступился и упал в яму, наполненную водой. Над головой со свистом пронеслись пули и где-то за канавой, совсем рядом от него, впились в землю. Кудрявцев в бессильной злобе выхватил из-за пояса гранату и метнул ее в сторону дзота. Потом, не оглядываясь, побежал по канаве и вскоре очутился в невысоком кустарнике. Теперь пули были не страшны: враги стреляли в другом направлении. Кудрявцев торопливо перебежал кустарник, за ним начиналось небольшое поле и лес. На опушке он догнал четырех краснофлотцев, один из которых придерживал раненую руку.

— А где остальные?

— Не знаем. Еле выбрались сами, — отозвался раненный в руку краснофлотец.

Теперь они впятером должны были пробираться в Курессаре.

Ночь на 18 сентября 1941 года была, пожалуй, самой напряженной и страшной в жизни младшего лейтенанта Кухаря. После ухода комиссара и Мельниченко с краснофлотцами он остался старшим на батарее. Расчет первого и единственного способного стрелять орудия находился возле механизмов, готовый в любую секунду открыть огонь. Кто знает, может быть, во время прорыва потребуется помощь, ведь для этого они и остались на батарее.

— В случае чего открывай огонь прямо по вспышкам ракет, — предупредил Мельниченко. — А когда снаряды кончатся, уходи на лайбе Кааля в залив.

Кухарь приказал артиллеристам снаряды, оставшиеся на втором и третьем орудиях, перенести на первое. Один снаряд он отложил в сторону — подорвать орудие.

Тревожно и тоскливо было на душе у младшего лейтенанта. Он опасался за товарищей: смогут ли они пробиться из окружения? Ночь выдалась на редкость темная, дождь усилился. В двух шагах ничего не видно. Это на руку ушедшим. Но темнота и пугала. Как вести огонь в таких условиях? Определить дистанцию по звукам выстрелов и вспышкам ракет почти невозможно, а стрелять наугад по огромной площади бесполезно: снарядов едва ли хватит на пять минут боя. Темнотой могут воспользоваться фашистские разведчики и высадиться со стороны моря. Выставить дозоры Кухарь не мог — артиллеристов хватало лишь на обслуживание орудия. Все же он приказал двоим краснофлотцам из расчета и радисту Яценко лечь с трех сторон на бруствер орудийного дворика и внимательно вглядываться в темноту. Главное, чтобы противник не застал их врасплох.

Время тянулось медленно. Кухарь то и дело смотрел на свои ручные часы, осторожно подсвечивая карманным электрическим фонариком. По его подсчетам, группы Карпенко и Мельниченко должны были уже миновать узкий перешеек. А дальше идти не так опасно.

«Прошли. Не заметили фашисты», — подумал он. И тут же сквозь пелену частого дождя увидел тусклые мерцающие блики. Донесся слабый звук выстрелов. Значит, одна из прорывающихся групп наткнулась на врага.

Но где находились товарищи? В пяти километрах, в семи или десяти? Кухарь хотел забраться на броневой щит орудия и с него попытаться что-нибудь разглядеть, но мерцающие блики пропали, а вместе с ними прекратилась и стрельба.

— Группа старшего политрука Карпенко, наверное, напоролась, — проговорил Яценко.

Радисту никто не ответил, хотя каждый думал о том же. Тревожила мысль: какая же участь ждет их, оставшихся на батарее? Если ночью пробиться трудно, то днем это вообще невозможно. Попытаться уйти на рыбацкой лайбе в Рижский залив? Но там рыщут фашистские торпедные катера.

— Бой был короткий. Значит, прорвались, — ни к кому не обращаясь, продолжал Яценко. Ему опять никто не ответил, и радист, успокоившись, занял свое место наблюдателя на бруствере орудийного дворика. Примерно через полчаса он заметил на севере мерцающие блики огня. Слух уловил частую стрельбу.

— Стреляют, товарищ младший лейтенант!

Кухарь торопливо взобрался по скобам на броневой щит орудия, поднес к глазам бинокль, но ничего не увидел. Попытался определить дистанцию до вспышек ракет — что это были ракеты, он не сомневался, — но опять безуспешно. А при ошибке ведь легко попасть в своих. Пока он искал выход из положения, вспышки прекратились. Затихла и стрельба.

— Группа лейтенанта Мельниченко. Кому же еще быть?! Пробились ли? — покосился Яценко на спустившегося со щита командира огневого взвода.

— Ведите наблюдение за своим сектором, товарищ Яценко, — перебил радиста Кухарь и, когда краснофлотец улегся на бруствере, добавил: — Стрелять в белый свет как в копеечку какой прок? А утром мы можем каждый снаряд направить точно в цель. Понятно?

Яценко не ответил. Младший лейтенант, конечно, прав. Как стрелять в такую темноту? У артиллеристов есть правило: не вижу — не стреляю. Но так хотелось помочь товарищам! Радист плотнее укрылся плащ-накидкой и поудобнее устроился на бетонном бруствере. Неожиданно небо на севере стало светлеть. Что это? Опять ракеты? Не похоже. И стрельбы не слышно. Скорее всего, зарево от пожара. Очевидно, немцы подожгли хутор.

— Пожалуй, так, — согласился с радистом Кухарь. — Боятся нового нападения. Вот и освещают перешеек.

Зарево между тем расползалось, оранжевым полукругом охватывая всю ширину полуострова Кюбассар. К утру дождь перестал и пожар усилился. Кухарь направился на опушку рощи, взяв с собой радиста Яценко. Возле обгорелых развалин дома Каалей он остановился и в бинокль стал рассматривать место пожара. Горел прибрежный лес, окутывая черным дымом и без того темные облака, затянувшие осеннее небо. Кухарь прошел вперед, ближе к перешейку, и тут в редеющей серой дымке увидел цепи фашистских солдат, направляющихся к батарее.

Яценко сбегал к первому орудию и принес телефон. Кухарь приказал ему подсоединить телефон к полевке, в свое время протянутой для Карпенко на перешеек, и держать связь с орудийным расчетом. Сам он взобрался на развалины дома Каалей и навел бинокль на вражеские цепи. Быстро подсчитал дистанцию и передал ее на орудие.

— Огонь! — скомандовал Кухарь, как только первая цепь фашистских солдат поравнялась с поворотом дороги.

Над головой, рассекая упругий воздух, прогудел снаряд и разорвался точно у цели. Гитлеровцы залегли. Через каждые пять — семь секунд снаряды рвались в гуще врагов. Потом стрельба вдруг прекратилась.

— В чем дело?

— Снаряды кончились, товарищ командир, — упавшим голосом доложил Яценко.

Увлеченный стрельбой, Кухарь совсем забыл об этом и теперь, растерявшись, не знал, что делать. Посмотрел в бинокль — немцы продолжали наступать. Самое большее через час они будут на батарее. За это время можно далеко уйти на лайбе.

Артиллеристы понуро стояли возле орудия, когда запыхавшиеся Кухарь и Яценко подбежали к ним. Возле командира орудия на стеллаже поблескивал холодком металла последний осколочно-фугасный снаряд.

— Орудие зарядить! — крикнул Кухарь и, когда тяжелый снаряд был дослан в камору, скомандовал: — Набить ствол землей. Да побыстрее.

Краснофлотцы выполнили приказание. Кухарь сам надел на орудие дульную крышку и привязал к спусковому крючку длинный шнур. Артиллеристы ушли в землянку, где обычно коротали свободное от дежурств время. Кухарь размотал шнур на всю длину и спрятался в стрелковый окоп, вырытый на случай обороны орудия. В последний раз посмотрел на орудие и с силой дернул за шнур. Раздался мощный взрыв. Звонкое эхо прокатилось над опустевшим полуостровом Кюбассар. Выскочившие из землянки краснофлотцы не поверили своим глазам: вместо последнего орудия 43-й береговой батареи валялась груда дымящегося металла.

— Теперь уже все, — проговорил Кухарь. — Осталось одно: уходить отсюда. Еще не все у нас потеряно…

По подсчетам Кухаря, лайба должна была выдержать десять человек. На север не пробиться; если же благополучно пересечь бухту Кейгусте, можно укрыться в прибрежных лесах, а оттуда пробраться в Курессаре.

Послышался гул моторов. Кухарь узнал «юнкерс». Теперь им не выйти на лайбе в залив, а иного выхода нет. Через минуту «юнкерс» пролетел над орудием, потом развернулся и закружил над батареей.

— Настраивайте рацию, Яценко, — распорядился Кухарь.

Пока радист крутил ручки настройки и называл позывные штаба, Кухарь, туго затянув шинель ремнем, прикрепил к нему гранаты. То же сделали и краснофлотцы.

— Штаб не отвечает, — доложил Яценко, — на этой волне говорит кто-то другой.

— Все равно. Давайте открытым текстом. Может, кто и услышит, — сказал Кухарь и, оглянувшись на боевых товарищей, передал: — Всем, всем, всем! Кончились снаряды. Идем в последний бой…

Отступление

С пристани Талику Харламов вернулся в Курессаре. Елисеев был в кабинете один.

— Как там на ориссарских позициях? — спросил он. — Рассказывайте.

Харламов рассказал о тяжелой обстановке, создавшейся на северо-восточном побережье Саремы: кончались снаряды, поэтому пришлось взорвать береговую батарею.

— Еще вчера майор Навагин приступил к оборудованию второй линии обороны на рубеже бухта Кунисти, мыс Трииги, — Елисеев подошел к карте. — Саперам помогает местное население.

Харламов только сейчас заметил у Елисеева новые нашивки: он стал генерал-лейтенантом.

— А подкрепления взять негде. И флот не обещает. Москва в опасности, Ленинград… Фашистская эскадра постоянно курсирует вдоль западного берега Саремы. Вероятно, попытаются еще раз высадить морской десант.

— Нельзя допустить, чтобы с запада немцы ударили нам в спину, — горячо сказал Харламов.

— В этом случае надежда на вашу артиллерию. А двадцать пятая батарея еще не поставлена на основание.

— Я потороплю строителей, товарищ генерал, — заверил Харламов.

— Полуостров Сырве для нас очень важен, — задумавшись, произнес Елисеев и повторил: — Понимаете, очень!..

В тот же день Харламов выехал в бухту Лыу, где на временных основаниях строилась новая береговая батарея.

Ленинградский батальон морской пехоты отходил с ориссарских позиций последним. В его рядах едва ли насчитывалась третья часть личного состава: остальные полегли на поле боя. Моряки отступали с боями, цепляясь за каждый куст, за каждый камень. Отделение старшины 2-й статьи Плечева прикрывало отход. Огнем из ручных пулеметов его бойцы приостанавливали наседавших врагов. И лишь перед самой бухтой Кейгусте удалось оторваться от противника. Батальон отошел на свои старые позиции, где заняли оборону две роты эстонского оперативного батальона капитана Ковтуна, переброшенные на усиление из Курессаре. Над ними уже кружили два немецких бомбардировщика.

Плечеву хотелось поскорее встретиться со своими новыми друзьями с береговой батареи, на которой служили почти все ленинградцы, и рассказать им о боях на ориссарских позициях. По дороге на командный пункт он догнал двух артиллеристов. Лица батарейцев были неприветливы и хмуры. Они даже не ответили на приветствие Плечева и лишь ускорили шаг.

— Что, от немецкой авиации попало? — по-своему понял Плечев состояние артиллеристов.

— У нашего Бати обе ноги оторвало, — чуть не плача, произнес один из артиллеристов.

Батей звали командира 130-миллиметровой береговой батареи лейтенанта Будаева, которому было всего лишь 23 года. Его командный пункт находился на самой высокой ели, возвышавшейся над всем лесом. С помоста — маленькой деревянной площадки, построенной у самой вершины, — Будаев управлял огнем батареи и топил вражеские корабли, пытавшиеся высадить морской десант в бухте Кейгусте. Вскоре немецкие летчики заприметили громадную ель и догадались, что оттуда ведется корректировка огня береговой батареи. Несколько дней с утра до вечера самолеты кружили вокруг пушистой ели и поливали ее огнем из крупнокалиберных пулеметов. Однако батарея Будаева продолжала стрелять по фашистским кораблям, не подпуская их к берегу. В конце концов пули срезали почти все ветви на дереве; ель превратилась в одинокий голый столб с помостом наверху, на котором во весь рост стоял лейтенант Будаев и кричал оттуда своим артиллеристам:

— Ленинградцы! Постоим за свой любимый город! Батарея, залп!..

Когда Плечев с артиллеристами прибежали на командный пункт, вокруг Будаева уже собрались почти все краснофлотцы. Командир батареи полулежал, прислонившись спиной к совершенно голой ели, испещренной пулями. Лицо его было белым как снег, сухие губы посинели. Непостижимым казалось, что лейтенант еще но потерял сознание. Артиллеристы не знали, чем помочь своему командиру, и испуганно глядели на него.

— Кончатся снаряды — батарею взорвать, — еле слышно прошептал Будаев своему помощнику. — Ничего не оставляйте…

— Выполним, товарищ лейтенант…

— Бейте фашистов, — сказал Будаев и закрыл глаза: силы явно покидали его. С трудом приподнял голову, широко раскрыл глаза. — Жене…

Казалось, вот-вот командир батареи потеряет сознание, но он вдруг правой рукой рывком вытащил из кобуры наган и выстрелил себе в грудь. Это было настолько неожиданно для окружавших его краснофлотцев, что никто даже не успел выхватить у лейтенанта оружие. Ошеломленные, артиллеристы растерянно переглядывались, многие плакали.

— Отмучился наш Батя, — произнес кто-то тихо.

— Здесь его и похороним, товарищи, — сказал помощник командира батареи. — Со всеми воинскими почестями…

Плечев вернулся в свое отделение подавленный и злой. Ленинградцы уже знали о случившемся на береговой батарее и молча переживали героическую гибель лейтенанта.

Раздался дружный залп батареи, потом второй и третий.

— По немецким кораблям стреляет батарея? — спросил Плечева из соседнего окопа политрук 3-й роты эстонского оперативного батальона Денисов, бойцов которого отделяла от ленинградцев дорога, идущая от Кейгусте на Ориссаре.

— Нет. Салютует батарея.

— Как салютует?! — не понял Денисов.

— Как положено. Погибшему в бою командиру батареи…

Денисов хотел расспросить Плечева поподробнее, но в воздухе показались немецкие бомбардировщики.

— В укрытие! — разнеслась по окопам команда.

Загрохотали взрывы бомб, вздымая султаны черной пыли. Денисов почувствовал, как по спине застучали мелкие комья земли. «Боевое крещение для батальона», — отметил он про себя и поглядел на своих бойцов — эстонских парней, распластавшихся на дне окопа. Каждый из них фактически еще не обстрелян, если не считать нескольких операций по ликвидации на Сареме воинствующих групп кайтселитов. Как-то теперь они поведут себя при атаке немцев, которая последует после налета авиации?

Совсем рядом громыхнула бомба, и два эстонца застонали от боли. «Первые раненые», — подумал Денисов. Он хотел успокоить бойцов, но не знал эстонского языка, а переводчика поблизости не оказалось. Появились раненые и убитые и в других окопах. Когда самолеты улетели, Денисов облегченно вздохнул. Но уже через минуту на них обрушились артиллерия врага и минометы. Простреливали буквально каждый метр площади, обороняемой моонзундцами. Свист мин, грохот снарядов и стоны раненых стояли над окопами; десятки черных смерчей то и дело вырастали вокруг, закрывая выглядывавшее из-за облаков солнце. Рота таяла на глазах. Денисов поднялся во весь рост и поглядел на дорогу — на них надвигались грузовые машины, с кузовов которых били минометы. Тут же открыла огонь стоявшая за окопами полевая батарея и первыми же снарядами подожгла две головные машины. Автоколонна остановилась.

— Всыпали им наши артиллеристы! — возбужденно прокричал Денисов. Со дна окопа бойцы недоуменно глядели на своего политрука, не понимая его радости. Тут только они наконец почувствовали, что артиллерийский и минометный огонь заметно стих.

Показалась первая цепь вражеских автоматчиков. Они шли во весь рост, не ожидая сопротивления.

— Приготовиться к встрече! — передал по окопам Денисов и, когда гитлеровцы подошли на прицельную дальность стрельбы, скомандовал: — По врагу… Огонь!

Дружный пулеметный и винтовочный огонь моонзундцев внес замешательство в ряды немецких автоматчиков. Сраженные пулями, они падали на землю.

Немцы вынуждены были отступить. На глазах у всех они без стеснения удирали к своим все еще горевшим машинам.

— Побережем патроны, товарищи, — прекратил огонь Денисов. — На следующую атаку…

Слова его потонули в грохоте — немцы снова начали обстрел позиций моонзундцев из пушек и минометов. Высокий столб огня взметнулся из-под земли перед Денисовым и ослепил его.

…Очнулся он вечером. Кругом было тихо. Вдали в предночном небе то и дело загорались красные и зеленые ракеты. Попытался встать, но не смог приподнять точно налитое свинцом тело. Увидел, что он по горло завален землей и камнями. Рядом с ним лежали убитые бойцы его роты. С трудом высвободился и попробовал встать — левая нога не слушалась. Дотронулся до лица, пальцы ощутили липкую массу. «Умыться бы…» Вспомнив, что рядом находится бухта, он пополз к ней по изрытой воронками земле. К счастью, берег бухты был рядом, и уже через полчаса он смывал холодной водой кровь с лица.

В нескольких шагах, за кустами, послышались голоса. Денисов выхватил наган и притаился за камнем. Потом он увидел моряков из ленинградского батальона морской пехоты, среди которых был и его сосед по окопу старшина 2-й статьи Плечев. Вместе с ними он доковылял до полусгоревшего дома, где уже собрался небольшой отряд моонзундцев. Денисов едва ли насчитал половину бойцов своей 3-й роты.

— А где же первая рота? — спросил он.

— Нет ни одного человека, — объяснил ему переводчик. — Рота была окружена фашистами, и все погибли… И мы окружены. Будем прорываться в Курессаре…

Разрозненные группы подразделений 46-го стрелкового полка, моряков ОВРа и береговых батарей с боями отошли от пристани Талику в район бухты Трииги. Противник вышел на восточный берег бухты и начал из минометов обстреливать пирс и поселок. Ему удалось поджечь стоящий на якоре транспорт «Хелга», команда которого перешла на берег. Стало ясно, что и остальные суда ждет такая же участь. Командир ОВРа приказал всем оставшимся судам немедленно уйти на остров Хиума.

Весть об уходе судов из Трииги встревожила бойцов.

— Если моряки ушли, значит, Трииги сегодня же придется оставить, — сказал политрук Василевский. Вместе с бойцами и командирами своего полка он находился на почте, где ему заново перебинтовали раненую ногу.

— Правильно сделали, что ушли. Не гореть же им здесь свечками за упокой души, — ответил кто-то из командиров, показывая на все еще дымящийся транспорт «Хелга».

— Морякам легче, чем нам, пехоте, — жаловался Василевский. — Сели на свои коробочки и поплыли куда хотят. А мы топай под огнем врага.

— Тебе же предлагали в госпиталь. Ехал бы сейчас на санитарке, — ответил ему тот же голос.

— Если все будут ездить на санитарных машинах, кто же тогда воевать на острове будет?! — оглядел Василевский присутствующих бойцов, большинство из которых, как знаками, были отмечены белыми повязками. Ему не ответили: понимали — политрук прав.

— Как ты думаешь, Георгий? — спросил он Ладонщикова, с листом бумаги разместившегося на подоконнике.

Вопрос политрука застал Ладонщикова врасплох. Он совсем не слышал, о чем говорили в комнате: до его слуха в полуоткрытое окно доносился с бухты только шум прибоя, прерываемого взрывами мин и снарядов.

— О, да наш боевой поэт, оказывается, стихи сочиняет…

Ладонщиков действительно хотел написать стихи. Он все еще был под впечатлением горячего боя на ориссарских позициях. Перед его глазами отчетливо стояла кровавая картина неравного сражения, яростные крики бойцов, на которых лавинами накатывались серые цепи немецких автоматчиков. Казалось чудом, что моонзундцы все еще держатся на своих позициях, точно огненным волнорезом разбивая бесконечные шеренги наседавших гитлеровцев. Сколько было этих атак, сколько было убито и ранено его товарищей по оружию, он не помнил. В затуманенном сознании — единственное: успевать заряжать винтовку и стрелять, стрелять, стрелять. Невольно складывались строки будущего стихотворения, пусть еще не совсем твердые и недостаточно четко отработанные.

Стояли холодные серые дни,

Балтийское море шумело…

За остров с врагами сражались они —

Достойно, решительно, смело.

Кровавые волны на берег несли

Вражьего флота обломки,

На остров живыми взойти не могли

Псов-рыцарей злые потомки.

Кончались снаряды, а враг напирал,

Озлобленный сильным отпором,

Десант за десантом на остров бросал

Иль крался испытанным вором.

Море валы ледяной воды

С коричневой тенью последней беды

Все чаще на берег бросало.

Редели героев стальные ряды,

Но мужество их возрастало…

Звон разбитого стекла отвлек Ладонщикова. И тут же все потонуло в захлебывающихся пулеметных очередях.

— Немцы окружают почту! — раздался чей-то крик. — Через окно прыгать!

Комната стала быстро пустеть: все, торопясь и мешая друг другу, прыгали в окно. Выпрыгнул и Ладонщиков…

Очнулся он только под утро в картофельной борозде. Кружилась голова, и нестерпимо болела левая нога. Поблизости дымилась догоравшая почта. Из своих никого не было. Значит, им удалось уйти. Пополз и он к темневшим за картофельным полем кустам. Навстречу шли три кайтселита, вооруженные немецкими автоматами…

Через два дня после вторжения немцев на Сарему части гарнизона вынуждены были отойти на вторую линию обороны — бухта Кунисти, мыс Трииги. Но к утру следующего дня стало ясно, что долго на этом рубеже не удержаться. Разведчики и пленные сообщили, что немцы получили новое подкрепление и теперь развивают наступление тремя основными группами: вдоль северного берега Саремы — на запад с задачей помешать гарнизону отойти на остров Хиума; с центра — на город Курессаре; вдоль южного побережья — с целью ликвидации береговых батарей и частей.

Елисеев собрал совещание командиров частей. Защитники Саремы должны были решить: отходить на остров Хиума или на полуостров Сырве. Генерал стоял за отход на полуостров Сырве. Для переправы на Хиуму требовались плавсредства, а их в распоряжении БОБРа не было. К тому же отходить к Хиуме можно было только ночами, так как днем фашистские самолеты господствовали в воздухе, а на это бы ушло несколько суток. Отход на Сырве сулил некоторые преимущества. На узком, вытянутом полуострове можно было соорудить несколько линий обороны и сдержать атакующих немцев. К тому же 315-я башенная береговая батарея могла служить главной ударной силой. Весь полуостров ею свободно простреливался.

Решено было срочно в самом узком месте полуострова по линии Сальме, Мельбри построить мощный рубеж обороны, а боеприпасы, снаряжение и продовольствие эвакуировать на мыс Церель, в район 315-й батареи.

Больше всех предстояло потрудиться начальнику снабжения. За два-три дня нужно было вывезти все, что имелось на складах. А машин не хватало. Придется мобилизовать и подводы. Фролов заторопился на склады, но его задержал Елисеев.

— Поедете со мной в уездный комитет партии, — сказал он.

«Вот и хорошо, — сообразил Фролов. — У секретаря укома попросим помощи. Он знает, где достать повозки».

В помещении уездного комитета партии было многолюдно. То и дело входили и выходили люди, слышался приглушенный деловой говор. Эстонские коммунисты уходили в подполье, чтобы оттуда продолжать борьбу с фашистами.

Муй встретил Елисеева и Фролова в коридоре и провел их в свой кабинет. За столом сидел высоченный эстонец и листал папки с документами. Елисеев поглядел на секретаря укома партии и перевел взгляд на незнакомца. Муй улыбнулся, догадываясь, о чем думает генерал.

— Карл Томинг, — представил он своего товарища. — ЦК Компартии Эстонии поручил ему организовать подпольную работу на островах.

— Очень рад с вами познакомиться, — протянул Елисеев руку Томингу.

Муй предложил гостям стулья, приготовился слушать Генерала. Елисеев оглядел строгий кабинет первого секретаря укома партии, придвинул стул ближе к столу.

— Обстановка складывается тяжелая, — начал генерал. — Мы вынуждены оставить Курессаре и отойти на Сырве. Там будем продолжать борьбу…

— Мы все понимаем, — вмешался в разговор Томинг. — Враг силен. Но мы ему не дадим покоя на территории нашей Эстонии. Организуем партизанский отряд.

— Только оружия нет, — сказал Муй.

— Оружием, патронами, снаряжением мы вас обеспечим, — ответил Елисеев и показал на Фролова. — Я специально пригласил с собой начальника снабжения.

— Когда можно будет получить оружие? — спросил Муй.

— Сейчас, — ответил Елисеев.

Муй позвонил. В кабинет вошел его шофер Курикян.

— Поедете с товарищем Фроловым и привезете оружие, — передал шоферу Муй.

— Прямо сюда? — спросил Курикян.

— Сюда…

Фролов и Курикян направились к двери. «А как же повозки? Совсем о них забыл», — остановился Фролов.

— Товарищ Муй, просьба у нас. Повозки нужны. Боеприпасы и продовольствие на Сырве переправить нужно. А машин не хватает. Помогите, — сказал он.

— Поможем, — произнес Муй.

Фролов и Курикян вышли. Встал со стула и Елисеев.

— И мне пора… Что нужно — обращайтесь, пока здесь, — проговорил он. — Я пришлю к вам начальника особого отдела. С ним договоритесь о связи.

Елисеев протянул руку Мую:

— Ну, желаю удачи. Прощайте…

— Почему прощайте?! — удивился Муй. — До свидания.

Елисеев улыбнулся, пожал руку Томингу:

— До свидания, товарищи…

Об отходе гарнизона Саремы на полуостров Сырве Букоткин узнал от начальника штаба стрелкового батальона, которого поздно вечером доставили в военно-морской госпиталь с перебитыми ногами.

Сообщение нового соседа Букоткина по палате подтвердилось на другой же день. Военно-морской госпиталь стал спешно готовиться к эвакуации. Раненым не говорили об этом, но по тому, как суетливо бегали сестры и санитарки, сердито покрикивали врачи, нетрудно было догадаться о готовящемся переезде.

Букоткин решил сам выяснить все до конца. Если моонзундцы действительно отступают, то ему в госпитале делать нечего: его место в строю. Слава богу, он крепко держится на ногах и может стрелять левой рукой. Правда, тело и голову по-прежнему стягивают бинты, но осколки извлечены, опасаться нечего.

В коридоре он остановил проходившую мимо белокурую сестру:

— Скажите, сестричка, что здесь происходит?

— Вам надо лежать смирно. Нам нельзя говорить об этом раненым, — с эстонским акцентом ответила сестра.

— Все равно мы узнаем. Как ваше имя?

— Минна.

— Минна, дорогая, ну пожалуйста, скажите! — Букоткин умоляюще посмотрел на сестру.

— Госпиталь переезжает на Церель. Теперь идите в палату.

Поблагодарив, Букоткин направился к своей палате, но, когда Минна скрылась в перевязочной, повернул обратно и постучал в дверь начальника госпиталя.

— Я прошу вас выписать меня.

— Как же я вас выпишу? На вас живого места нет! — удивился начальник госпиталя.

— Все равно выпишите. Не такое время сейчас, чтобы разлеживаться.

— Не выпишу, и не просите.

Отчаявшись, Букоткин решил дозвониться до коменданта. Наконец его соединили.

— Не выписывают, товарищ генерал.

Боясь, что генерал не дослушает, Букоткин торопливо убеждал Елисеева, что совсем здоров. Но Елисеев выслушал молча. Потом в трубке послышался его глухой голос:

— Я позвоню начальнику госпиталя.

Через полчаса Букоткину вручили направление.

Повеселевший, он вышел из кабинета, нашел сестру-хозяйку и получил обмундирование. По пути к штабу на узких улочках ему попадались перегруженные машины, повозки и даже трактор с прицепом. Все двигалось на запад — к полуострову Сырве.

В штабе Букоткин направился к начальнику артиллерии за назначением, но тот был где-то на батареях. Букоткин походил по пустым коридорам, потом его вызвали к оперативному дежурному.

— Вам приказано выехать к капитану Стебелю. Сейчас все к нему эвакуируются. Кстати, заберите своих подчиненных во дворе.

— С сорок третьей батареи? — удивился Букоткин.

Обрадованный, он выбежал из дежурной комнаты. Во дворе, под ветвистой липой, на скамейках сидели усталые краснофлотцы его батареи — люди, о которыми он сражался. Силы вдруг покинули его, и он не смог тронуться с места.

— Дубровский! — узнал он кока.

Дубровский вздрогнул, повернул на окрик лицо с рассеченной щекой и встал со скамейки.

— Товарищ командир?! Вы?! — В следующее мгновение он бросился к Букоткину: — Думали, не придется больше свидеться. Ведь мы с того света, можно сказать, пришли…

Подбежали и другие краснофлотцы. Букоткин каждому жал руку, обнимал, что-то говорил. Вот они снова с ним, его питомцы, его лихие и бесстрашные артиллеристы, не дрогнувшие в неравной схватке с врагом. Но как их мало осталось! Всего четырнадцать человек…

— А где остальные?

— Остальные… — замялся Дубровский, — остальные, товарищ командир, погибли при прорыве. А раненые попали в плен. В общем, точно мы и сами не знаем…

Из рассказа краснофлотца Букоткин узнал о последних часах 43-й береговой батареи и о прорыве из окружения.

…Капитан Стебель приветливо встретил батарейцев и пригласил своего боевого соратника к себе в комнату, которая находилась в первой башне. Командир 515-й батареи был на несколько лет старше Букоткина. Широкое, почти круглое лицо, толстые губы, голубые глаза, застенчивая улыбка — все говорило о добродушии и спокойствии прославленного артиллериста, батарея которого уже два раза упоминалась в сообщениях Советского информбюро. Букоткину показалось, что Стебель внешне совсем не изменился, разве только складки возле уголков рта углубились. Последний раз они встречались в начале войны в Курессаре, когда отправляли свои семьи на Большую землю. Потом изредка говорили по телефону до того злополучного дня, когда гитлеровский десант обрушился на 43-ю батарею. И вот снова встретились.

— Куда теперь? — поняв состояние Букоткина, спросил Стебель.

— Не знаю.

— Хочешь ко мне? Должность помощника свободна. Командир первой башни совмещает. С начальством договорюсь…

Зазвонил телефон. Стебель торопливо снял трубку.

— Объявляйте воздушную тревогу, — приказал он и пояснил Букоткину: — Бомбардировщики летят курсом на батарею.

Букоткин услышал далекий, точно подземный, глухой взрыв. Через минуту взрывы стали доноситься отчетливее: бомбы падали вблизи башни.

— Полтора месяца бомбят ежедневно, — сказал Стебель. — Нашу ложную батарею каждый раз в щепки разносят. И хорошо! Обе стороны довольны.

Налет так же быстро прекратился, как и начался. Стебель предложил. Букоткину осмотреть его хозяйство. Они вышли из первой башни, зашли на вторую, потом свернули на тропу, которая, извиваясь через лес, кратчайшим путем вела от башни к центральному посту и командному пункту батареи.

День обещал быть солнечным и жарким, хотя первое дыхание осени уже чувствовалось по обильной холодной росе, по желтизне листьев березок и орешника. На прозрачном голубом небе — ни облачка, не по-осеннему спокойно и море. Его синяя бескрайняя гладь застыла в лесистых берегах, и сейчас оно напоминало тихий деревенский пруд.

Тишину утра нарушил раздирающий вой сирены: на батарее опять объявили воздушную тревогу. Стебель и Букоткин ускорили шаг. Послышался рокот фашистских бомбардировщиков. Их было около двадцати. Когда первая бомба гулко хлопнула в районе ложной батареи, Стебель и Букоткин входили уже в центральный пост. Там, в оперативной комнате, были комиссар батареи старший политрук Беляков и командир первой башни лейтенант Червяков.

— Второй налет за утро. Неспроста, по-моему, это. Что-то задумали фашисты, — озабоченно проговорил Беляков.

— Посмотрим, — спокойно ответил Стебель. Он взял со стола лист бумаги и передал его Букоткину: — Вот весь наш боезапас. Начальник артиллерии приказал экономить. Пополнения не будет…

— Да-а, — задумчиво протянул Беляков. — При такой активности немцев больше месяца не продержимся.

— Кончится боезапас — взорвем батарею и пойдем на сухопутный фронт, — сказал Червяков.

— Взорвем! — возмутился Стебель. — Не для того мы ее строили. — Он нервно прошелся по маленькой комнате и остановился перед Беляковым: — Здесь будем биться до последнего патрона. Ясно? Никуда отсюда не уйдем. Так всем и передай.

Беляков впервые видел командира батареи таким возбужденным. Обычно Стебель всегда был спокоен и несколько флегматичен, что порой не нравилось комиссару.

Второй налет продолжался около часа. Когда «юнкерсы» улетели, с боевых постов начали поступать доклады.

— На батарее никаких повреждений нет, — доложил командир первой башни.

— Ясно? А вы — взрывать, — усмехнулся Стебель.

Букоткин понимал состояние Стебеля. Он сказал бы то же самое сейчас. Ведь гарнизон полуострова Сырве не продержится и двух дней без огневой поддержки 315-й башенной батареи. Да и Ирбенский пролив она держит на замке. Фашистские корабли не смогут доставлять грузы в Ригу, пока на батарее имеется хоть один снаряд.

Два дня, которые прожил Букоткин у гостеприимного командира 315-й батареи, показались ему вечностью. Он с завистью наблюдал за работой артиллеристов. Ходил на ложную батарею к своим краснофлотцам. Он не мог сейчас, когда каждый человек был нужен на передовой, сидеть без дела. У него вскрылись раны, ноющая боль не давала покоя, он хотел скорее заняться настоящей боевой работой, чтобы не слечь. Теперь он не отходил от телефона, звонил в штаб. В конце концов ему предложили обследовать армейские полевые батареи и ознакомить командиров с правилами стрельбы по морским целям.

— Тереби Харламова. Просись на двадцать пятую батарею в бухте Лыу, — посоветовал Стебель. — Там командир еще не назначен. Соседями будем.

На другой день, вернувшись из поездки на полевые батареи, Букоткин позвонил начальнику артиллерии. На его просьбу Харламов ответил неопределенно. Но Букоткин стоял на своем, и Харламов сдался:

— Доложу генералу. Вечером сообщу.

Не дождавшись ответа, Букоткин отправился в штаб.

— Вам трудно будет командовать в таком состоянии, тем более что батарея еще не вошла в строй, — сказал Елисеев.

— Справлюсь, товарищ генерал! Я здоров, — уверял Букоткин. — Краснофлотцев батареи знаю: я начинал там службу командиром огневого взвода. — Букоткин умоляюще поглядел на Харламова, но тот в ответ только пожал плечами.

— Добро! — наконец нерешительно произнес Елисеев. — Приказ о вашем назначении я подпишу.

Букоткин облегченно вздохнул. Он плохо слушал, о чем говорил генерал, мысленно был уже на новой батарее, где ему снова предстояло сражаться с врагами.

Из штаба он проехал к Стебелю, забрал своих краснофлотцев и, не теряя времени, направился к бухте Лыу. Их встретил молодой инженер и старшина батареи сверхсрочник Воробьев. Узнав, что Букоткин назначен командиром батареи, они повели его на огневую позицию.

— Пока готово к отстрелу одно орудие. Второе смонтируем через неделю.

Букоткин внимательно осмотрел деревянное основание и его крепление со станком орудия.

— Липа. После первого же выстрела орудие опрокинется, — заключил он. — Не так ли, старшина?

— Пожалуй, — согласился Воробьев.

— Не опрокинется, не беспокойтесь. Расчеты правильные, — уверял инженер.

Букоткин вместе с Воробьевым облазил орудие и топом, не терпящим возражения, сказал:

— Не приму. Крепите дополнительно, да быстрей.

Инженер пытался было спорить, но, поняв, что это бесполезно, приказал строительной бригаде дополнительно крепить пушку.

На следующий день произвели отстрел. После первого выстрела Букоткин и Воробьев подбежали к орудию и стали осматривать крепление.

— Сойдет, — решил Букоткин, замерив небольшой сдвиг. — Теперь заканчивайте со вторым орудием, — сказал он инженеру. — Время не ждет…

Время действительно не ждало. Немецкие войска перешли в наступление по всему фронту. Части гарнизона, с трудом сдерживая натиск врага, с боями отходили на запад, минируя дороги и наиболее доступные участки местности. Утром 19 сентября гитлеровцы, объединив центральную и южную группы, начали наступление на Курессаре. Стало ясно: город не удержать. И защитники острова с боями отошли к Сырве. Противник наступал до тех пор, пока не натолкнулся на подготовленный рубеж обороны у перешейка. Прорвать оборону с ходу ему не удалось. Гитлеровцы вынуждены были остановиться. Они спешно начали подтягивать артиллерию, а их самолеты весь день тщательно обрабатывали передний край обороны гарнизона.

Обе стороны готовились к последней, решающей схватке.

Подвиг разведчика

Холодная вода приятно освежала воспаленное от длительного перехода лицо. Вольдемар Куйст, удобно разместившись на прибрежных валунах, не торопясь умылся. Хотелось пить, но горьковато-соленая вода пришлась ему не по вкусу. Глаза слезились от огромного ослепительного клина на поверхности Рижского залива, тянувшегося от горизонта к берегу бухты Кейгусте. Вода, переливаясь в солнечных лучах, отливала перламутром. Теперь можно было немного отдохнуть и подкрепиться бутербродами. От Курессаре вдоль побережья Рижского залива, изрезанного бухточками и заливами, он прошел не менее шестидесяти километров. Еще столько примерно осталось, чтобы добраться до конечного пункта — пристани Куйвасту на острове Муху. Там, как показал пленный унтер-офицер, немцы сосредоточили большое количество боеприпасов и горючего, доставленных с Виртсу. Если их удастся поднять в воздух, то это будет неоценимая помощь измотанным в боях моонзундцам. На задание Куйст пошел один, налегке. Группой пробираться через вражеские заслоны было бы труднее. Взрывчатка у него уже имелась. При отходе с острова Муху он оставил ее у старого Ильмара, с которым еще до войны был хорошо знаком: часто они вместе ловили рыбу в проливе.

Слева послышался свист, кто-то выводил незатейливую мелодию веселой песенки. Куйст юркнул в кусты, притаился. Свист приближался. Он осторожно раздвинул ветки и увидел высокого обер-лейтенанта с полотенцем в руке. «Умываться идет», — сообразил Куйст, и вдруг у него мелькнула дерзкая мысль: захватить форму и документы офицера, тогда он быстрее сможет добраться до Куйвасту. По росту они вроде бы одинаковы, правда, обер-лейтенант более плотный и шире его в плечах. Но это ничего. Вольдемар следил за тем, как офицер неторопливо разделся до пояса, аккуратно сложил мундир, начал разминку. Куйст огляделся по сторонам: на берегу больше никого не было. Он переполз к крайнему кусту. В правой руке крепко зажал нож, готовясь к прыжку. Но обер-лейтенант еще был далеко, приходилось терпеливо выжидать. Наконец немец закончил упражнения и, насвистывая, пошел к воде. Куйст сжался в комок. Когда офицер поравнялся с ним, прыгнул ему на спину и ударом ножа свалил на землю… Обер-лейтенант даже не успел вскрикнуть. Вольдемар Куйст торопливо схватил форму и побежал в лес. Там, в самой чаще, отдышавшись от быстрого бега, он переоделся и посмотрел на свои новые документы: кто же теперь он такой? «Обер-лейтенант Генрих Хаммер… Что ж, совсем неплохо. А пока разыщут настоящего Генриха, я уже буду в Куйвасту», — повеселел Куйст. Форма ему была почти впору. Лишь чуть-чуть широковат в плечах мундир. Да кто это может заметить! Он пошел к дороге, насвистывая услышанную им от обер-лейтенанта мелодию незнакомой песенки.

Вот и дорога, идущая от Кейгусте в Ориссаре. Здесь где-то сражались его земляки из эстонского оперативного батальона. Впереди он увидел троих солдат, на груди у них висели автоматы. Первым желанием было немедленно скрыться в кустах, но солдаты его уже заметили. Куйст одернул мундир, поправил фуражку и независимо зашагал навстречу. Правая рука все же невольно тянулась к пистолету. «Вдруг распознают? Одному мне не справиться с троими», — вихрем пронеслось у него в голове. Но солдаты, чеканя шаг, прошли мимо. «Тебе везет, Генрих Хаммер!» — улыбнулся Куйст. Минут через десять его нагнала грузовая машина, в кузове которой сидели пятеро солдат. Он поднял руку, остановил машину.

— Куда? — спросил он сидящего в кабине рядом с шофером молоденького ефрейтора.

— В Куйвасту, господин обер-лейтенант! — охотно ответил ефрейтор. — За боеприпасами едем.

— Документы, — потребовал Куйст.

— Документы в порядке, господин обер-лейтенант, — протянул ефрейтор свое предписание. Куйст внимательно просмотрел предписание и вернул его ефрейтору.

— Быстро наверх! — скомандовал он. — Я с вами поеду до Куйвасту.

— Слушаюсь, господин обер-лейтенант! — козырнул ефрейтор и перебрался в кузов.

Куйст удобно уселся в кабине, небрежно махнул рукой шоферу:

— Поехали. Да быстрей…

Он опасался, как бы в Ориссаре машину не задержал патруль, но городок миновали благополучно: на них никто не обратил внимания. Машина выехала на дамбу, восстановленную немецкими саперами. Навстречу то и дело попадались грузовики, кузова их были набиты ящиками с патронами и гранатами. «Весь боезапас фашисты вывезут с Куйвасту, пока я доберусь до него», — подумал Куйст и поторопил шофера:

— Дорога хорошая. Прибавьте скорость.

При въезде на остров Муху он увидел немецкого солдата, тащившего на веревке упиравшегося теленка. Другой солдат сзади бил теленка палкой. Поодаль стояла пожилая женщина и вытирала платком слезы. За ее подол держался белобрысый мальчуган и что-то говорил матери.

Плачущая женщина и босоногий паренек напомнили Куйсту о его безрадостном детстве и тяжелой юности. С малых лет ему пришлось батрачить на хуторах. Сначала он пас коров у богатых хозяев, потом, когда подрос, ухаживал за скотом. Он научился читать и вечерами подолгу просиживал над книгами. Особенно ему нравились стихи. Добрая половина его скудного заработка уходила на покупку книг да свечей, вторую половину он отдавал матери. Многих хозяев сменил Вольдемар, все искал места получше, но потом убедился, что батрачить везде одинаково. Впечатлительного юношу с мечтательными серыми глазами тянуло к поэзии, музыке. Он неплохо пел эстонские народные песни, хорошо играл на гитаре и тайно стал писать стихи. Хозяева с охотой брали к себе молодого батрака, умеющего не только работать, но и веселиться. Его чаще стали приглашать на вечеринки и попойки. За это платили деньги, и Вольдемар скрепя сердце пел и играл для веселившихся богатеев. При Советской власти он работал в Народном доме. Там его приняли в комсомол. Вольдемар стал обучать молодежь города песням. Первым в республике он перевел на эстонский язык полюбившуюся ему русскую «Катюшу». Когда же началась война, Вольдемар пошел добровольцем в эстонский истребительный отряд, где начальник особого отдела предложил ему стать разведчиком. Несколько раз ходил в тыл врага Куйст, и всегда удачно. Теперь он едет на выполнение самого трудного задания.

Куйст приказал шоферу остановить машину на окраине Куйвасту: к самой пристани, где сновало множество немецких солдат и офицеров, он ехать не решался. Ефрейтор, довольный тем, что услужил обер-лейтенанту, перебрался в кабину.

Когда машина скрылась за поворотом, Куйст не спеша, словно прогуливаясь, зашагал к дому Ильмара. Старый рыбак испугался, увидев немецкого офицера.

— Давай риба, давай хлеб, — коверкая эстонские слова, напыщенно потребовал Куйст и, не выдержав, громко рассмеялся.

— Вольдемар?! — наконец узнал Куйста рыбак и устало опустился на табуретку. — А у меня и душа в пятки ушла. Думаю, прознали немцы. Конец теперь. А ты… да где ты офицерскую форму раздобыл?

— Обер-лейтенант подарил. Знакомый… — ответил Куйст, довольный тем, что старик не узнал его.

— Понятно. А зачем к нам пожаловал? Да ты садись, Вольдемар, сейчас поесть хозяйка даст.

Куйст сел за стол, расстегнул пуговицы на мундире. Как бы невзначай спросил:

— Немцы, говорят, боеприпасы с Виртсу перебрасывают? Не слыхал?

Старый Ильмар развел руками:

— Катера их снуют по проливу туда-сюда. Ящики какие-то выгружают. А что в них, узнать трудно. Если надо — проверим.

— Я за этим и пришел в Куйвасту, — сказал Куйст и наклонился к Ильмару: — Взрывчатка моя, надеюсь, цела?

— Беды с ней не оберешься, — махнул рукой старик. — Спрятал я ее в лесу, от греха подальше…

На другой день старый Ильмар с тремя своими приятелями-рыбаками ушел к пристани. Куйст боялся выходить из дому. Вечером рыбаки возвратились.

— Ну как? — насторожился Куйст.

— Разузнали. Штабеля ящиков у них прямо на берегу. Целые горы. А рядом железные бочки накатом, — сообщил Ильмар.

— Склад боеприпасов и склад горючего вместе?! — удивился Куйст.

— Кто их разберет. Только сгружать их там удобно, прямо к берегу подходят катера.

— А как охрана? — спросил Куйст.

— Два автоматчика ходят справа и слева.

— Немного для таких складов! Но нам будет легче…

Ночью Куйст решил действовать. Вместе с Ильмаром они пошли в лес, где была зарыта взрывчатка. В условленном месте их уже ждали три товарища старого рыбака. Куйст объяснил задачу своим добровольным помощникам. Разбившись на пары, они должны были снять сразу обоих часовых и обеспечить ему проход к боеприпасам.

Окружным путем подошли к складам.

— Снимайте часовых, — прошептал Куйст рыбакам, и те быстро скрылись в темноте.

Минут двадцать он напряженно ждал, опасаясь за рыбаков, и особенно за старого Ильмара. Не по годам ему такое занятие. Но вокруг тихо, значит, операция проходит пока успешно. Скорее бы только…

Слева послышался шорох, и возле ног Куйста упал тяжело дышавший Ильмар. Устали и его товарищи.

— Здоровые, собаки, попались. Чуть тревогу не подняли, — переводя дыхание, проговорил Ильмар и поторопил Куйста: — Теперь твоя очередь, Вольдемар. Оба часовых сняты…

Куйст взвалил на спину мешок с взрывчаткой, и пошел по указанному Ильмаром направлению. Метров через сто наткнулся на колючую проволоку. Заграждение немцы сделали в один ряд, и он сравнительно легко преодолел это препятствие. Тут же стояли штабеля ящиков. Хорошо бы подорвать сразу оба склада, но взрывчатки мало. Уж пусть лучше тогда один склад боеприпасов взлетит в воздух. Куйст выбрал самые большие ящики — в них лежали снаряды. Их взрыв разнесет в щепки весь склад, возможно, осколки и на бочки с бензином полетят. Он сбросил с плеча мешок на землю, развязал его, вынул толовые шашки и уложил их под штабель. Для надежности сверху снял два тяжелых ящика и положил их на взрывчатку. Теперь скорее поджечь шнур и бежать. Но ему никак не удавалось зажечь спички. «Отсырели! — в ужасе подумал он. — А запасного коробка нет». И тут только почувствовал, как мелко дрожали пальцы рук. «Не надо торопиться. Ведь опасности пока нет. Спокойнее, Вольдемар…» Он потер кисти рук и, затаив дыхание, чиркнул спичкой. Вспыхнул яркий огонек. Слабый, колышущийся язычок пламени лизнул срезанный наискось бикфордов шнур, и в темноту с шумом ударил снопик искр. Куйст радостно улыбнулся и осторожно положил шнур на землю. В следующее мгновение он уже бежал к ожидавшим его рыбакам.

— Быстрее уходить! — бросил он на ходу. Рыбаки едва поспевали за ним. Вот уже и лес, а в нем и спасение. И тут воздух словно содрогнулся: сзади вспыхнул желтый огонь и раздался страшный грохот. Старый Ильмар от неожиданности упал, а когда поднялся, увидел, как в небо взметнулось ярко-красное пламя. Оно быстро росло, охватывая весь горизонт.

— Загорелось горючее! Ур-а-а! — по-мальчишески прыгая от радости, закричал Куйст. — С победой вас, друзья! — И он крепко пожал руки таким же, как он, счастливым рыбакам.

Разгром эскадры

На второй же день после взятия Курессаре, куда переместился штаб 61-й пехотной дивизии, приехал с Виртсу командующий объединенными силами по взятию Моонзунда генерал Кунце. Он потребовал от командира 61-й дивизии генерала Хенеке как можно быстрее очистить полуостров Сырве от остатков русских подразделений, чтобы бросить войска против последнего острова архипелага — Хиумы. Штаб группы армий «Север» торопил Кунце с завершением затянувшейся операции. Фельдмаршал фон Лееб не смог с ходу взять Ленинград. Для последующего штурма ему будет дорог каждый взвод солдат, каждый самолет, танк, орудие.

Хенеке доложил план боя по освобождению полуострова Сырве. Русские очень сильно закрепились на самом узком перешейке полуострова у Сальме. Первым штурмовал этот рубеж 162-й пехотный полк, он понес тяжелые потери, и его пришлось вывести на переформирование. На штурм позиции противника брошен 151-й пехотный полк во главе с испытанным командиром полковником Мельцером. Однако нет уверенности, что и этот блестящий полк опрокинет оборону русских у Сальме. Поэтому на смену ему готовится 176-й пехотный полк. Так, поочередно сменяя друг друга, полки дивизии будут штурмовать позиции русских.

Хенеке показал на карте, где проходит линия фронта. Он похвалил действия авиации, беспрестанно бомбившей оборонительные полосы моонзундцев, и пожаловался на пассивность флота. Вместо того чтобы вести систематический обстрел оборонительных полос русских изнутри, с тыла, корабли ограничиваются лишь набеговыми операциями. Они боятся русских береговых батарей и при первом же их залпе удирают в море.

Кунце задумался. Действительно, командир дивизии прав. Удары флота с моря намного сократят время сопротивления моонзундцев. Ведь маленький полуостров, расстреливаемый с суши, моря и воздуха, окажется весь в огне, и остаткам гарнизона русских не выдержать такого удара. Он обещал немедленно связаться с командованием военно-морских сил на Балтийском море.

Через два дня Кунце сообщил командиру 61-й дивизии, что против полуострова Сырве в операцию «Западный штурм» включается мощная эскадра немецких военно-морских сил. В состав эскадры, действующей со стороны Балтийского моря, кроме соединений эсминцев и миноносцев входят крейсера «Лейпциг», «Эмден» и «Кельн». Из Рижского залива по Сырве будут вести огонь плавучие батареи испытательного соединения Балтийского моря и тральщики.

О подходе немецкой эскадры к Сырве Елисееву стало известно от «чайки», поднявшейся в воздух. Эскадра шла к бухте Лыу. Немецкие корабли намеревались, видимо, ударить с тыла по оборонительной полосе в районе Сальме.

Комендант БОБРа передал приказ командирам береговых батарей капитану Стебелю и старшему лейтенанту Букоткину и командиру дивизиона торпедных катеров капитан-лейтенанту Богданову вступить в бой с фашистской эскадрой и отогнать ее от западного берега Сырве. Главное — сорвать прицельную стрельбу крупнокалиберными снарядами по и без того полуразрушенной оборонительной полосе на перешейке.

С командного пункта 315-й башенной береговой батареи немецкую эскадру засекли сразу же при ее появлении на горизонте. Она шла к бухте Лыу. Стебель объявил боевую тревогу и сел за визир, наблюдая за движением немецких кораблей. Беляков рассматривал их в бинокль. Дальномерщики каждые пять минут докладывали пеленг и дистанцию до цели.

Подойдя к бухте Лыу, эскадра замедлила ход. В ее составе было семь боевых кораблей.

— Глядите, глядите, Александр Моисеевич, крейсер и эскадренный миноносец становятся на якоря! — удивился Беляков.

— Да, что-то мудрят, — неопределенно произнес Стебель.

Действительно, легкий крейсер и эскадренный миноносец, должно быть не ожидая противодействия со стороны защитников полуострова, становились на якоря, чтобы точнее вести прицельную стрельбу по рубежам обороны осажденных. Пять миноносцев охранения держались мористее, маневрируя около своего флагмана.

— Ударить бы! — не выдержал Беляков, хотя и знал, что стрелять сейчас батарея не может: снарядов мало, нужно беречь их и использовать только в самый подходящий момент. А этот момент настанет тогда, когда торпедные катера Гуманенко выйдут из Менту и будут в поле видимости батареи. Стебель, покусывая губы, сидел за визиром и терпеливо ждал, прикидывая вероятность попадания в крейсер. И вчера, и позавчера немецкие миноносцы подходили к этому району, обстреливали позиции гарнизона и безнаказанно уходили. Сегодня пожаловала целая эскадра, такого случая упустить нельзя.

Палуба крейсера, а затем и эскадренного миноносца окуталась синеватым дымом: корабли открыли огонь по берегу.

— Стреляют, сволочи!..

— Показались четыре наших торпедных катера, входят в Ирбенский пролив, — доложили с дальномера.

— Наконец-то! — вырвалось у Стебеля.

Он посмотрел в противоположную сторону и увидел долгожданные катера. Они мчались в кильватерной колонне, огибая мыс Церель. С аэродрома поднялись два истребителя и, прикрывая катера, закружили над морем. На них сразу же устремились четыре «мессершмитта»; в воздухе завязался бой. Торпедные катера открыли огонь из пулеметов, помогая своим «чайкам». Не выдержав, фашистские самолеты бросились наутек.

Стебель скомандовал:

— К бою! По легкому крейсеру…

Первый пристрелочный снаряд упал за крейсером, с командного пункта из-за надстроек была видна лишь вершина белого всплеска. Второй лег с недолетом.

— Вилка! Теперь не уйдет от нас, — радуясь, крикнул Беляков.

Вести пристрелку по стоящему на якоре кораблю было сравнительно легко, и поэтому, несмотря на большую дистанцию, батарея быстро перешла на поражение. Четыре всплеска кучно поднялись вокруг крейсера, но вреда ему не причинили. Второй залп — тоже, зато после третьего было два прямых попадания.

Стебель увидел желтые вспышки огня на палубе крейсера. Стреляли бронебойными снарядами, и он считал, что палуба пробита. Еще несколько таких попаданий — и корабль может затонуть. Крейсер спешно начал сниматься с якоря, за ним и эскадренный миноносец. К этому времени торпедные катера вышли на траверз командного пункта батареи и пошли на сближение, с эскадрой.

В бинокль старший лейтенант Гуманенко уже отчетливо видел фашистскую эскадру. Ясно вырисовывалась громада крейсера, снимающегося с якорей. Командир отряда находился на головном катере лейтенанта Ущева; в кильватер за ним шли торпедные катера лейтенантов Афанасьева, Налетова и Кременского. Бой предстоял тяжелый. Четыре маленьких суденышка против целой эскадры! Только один легкий крейсер имел на вооружении двадцать три орудия калибром от 150 до 37 миллиметров, да каждый миноносец нес на себе не менее десятка орудий. Эскадра может создать такую огненную стену, что катерам не удастся пройти сквозь нее на дистанцию торпедного залпа. Правда, начало боя было успешным. Пулеметчики отряда отогнали немецких истребителей.

Гуманенко обернулся: три катера шли строго в кильватер, как и было установлено перед выходом. За Афанасьева, главного дымзавесчика, и Налетова он не беспокоился: они не раз участвовали в смелых атаках на вражеские корабли. А вот молодой лейтенант Кременский шел в бой впервые, да еще против такого грозного противника — фашистской эскадры. Справится ли он со своей задачей? «А вдруг он промахнется и две торпеды пройдут мимо цели? — подумал Гуманенко. — Не опытен еще. Да и нервы могут подвести». Он почувствовал неприятный озноб. Потерять две торпеды — слишком большая роскошь для катерников: ведь на складах больше торпед нет, командир дивизиона предупреждал. Ни одна торпеда не должна пройти мимо вражеских кораблей — таков был приказ.

Катера стремительно Сближались с эскадрой. «Пора», — решил Гуманенко и подал сигнал:

— Атака!

Тут же шедшие в кильватер катера вышли на линию головного. Справа от себя Гуманенко увидел катер Кременского. Лейтенант точно врос в штурвал, устремив свой взгляд на эскадру. «Так держать», — помахал ему рукой Гуманенко.

Прямо по курсу неожиданно выросла стена пенистых султанов: вражеская эскадра открыла заградительный огонь по торпедным катерам.

— Пройдем, — упрямо произнес Гуманенко, хотя за стеной всплесков он не видел больше эскадры. Повернулся вправо — катер Кременского ушел в сторону. Но снаряды и там. «Начнет рыскать — подобьют», — подумал Гуманенко.

Об этом же подумал и Кременский. Он видел: остальные три катера идут на сближение по кратчайшему пути. Решил не сходить с курса, чего бы это ни стоило. Только проскочить огненную стену — это первая задача. Он прилип к штурвалу, и казалось, что нет такой силы, которая бы смогла оторвать его. А живая стена белых султанов воды неудержимо надвигалась на катер. Снаряд упал прямо по курсу. Кременского обдало тучей колючих брызг. Второй всплеск вырос почти у самого носа. Лейтенант не выдержал и положил руль вправо. Но снаряды падали всюду; море точно кипело, извергая сотни смертельных белопенных всплесков.

Кременский оглянулся: его катер оказался последним. Он тут же изменил курс и, равняясь на катер командира отряда, повел свой корабль на ближайший миноносец. Слева, наперерез курсу, несся катер лейтенанта Афанасьева, оставляя за собой шлейф белого дыма. Главный дымзавесчик сбил прицельный огонь эскадры. Кременский потерял из виду миноносец; его катер врезался в клубы дыма и через две секунды выскочил на открытый плес. Прямо перед ним возвышался миноносец. Кременский направил на него катер — атака! Моторы катера заработали на предельном режиме. Их рев слился с воем и разрывами вражеских снарядов. Но Кременский ничего уже больше не слышал; все внимание было направлено на миноносец, на палубе которого то и дело появлялись яркие вспышки.

Дистанция десять кабельтовых, восемь… Рано! Можно промахнуться. Бить наверняка, как говорил командир отряда Гуманенко. Дистанция семь кабельтовых, шесть… Нервы напряглись до предела… Перед глазами только серый борт миноносца. Теперь самое время, потом будет поздно. Миноносец бьет по катеру прямой наводкой, а достаточно одного попадания, чтобы корпус катера разлетелся.

Затаив дыхание, Кременский с силой нажал залповые кнопки, и две торпеды стремительно понеслись на фашистский миноносец. В следующее мгновение он резко положил руль влево, и катер послушно развернулся на обратный курс. Сзади раздался сильный взрыв.

— Дым! — приказал Кременский, и боцман тут же зажег дымовую шашку. За катером потянулась полоса дыма, скрывая из виду эскадру. За дымом почти одновременно послышались два взрыва, за ними третий, четвертый… Это действовала остальная тройка катеров.

Кременский облегченно вздохнул, стер с лица пот. Опасность уже позади, теперь бояться нечего. Сейчас появится из дыма тройка катеров, и они пойдут с победой в Менту. И тут вокруг катера неожиданно вырос лес всплесков, брызги ударили в лицо. Кременский оглянулся и… не нашел пулеметчика Демидова. Краснофлотца силой взрыва выбросило за борт.

— Пробоина в машинном отсеке! Пробоина в таранном отсеке!

Катер начал быстро терять ход. Подбитые моторы работали с перебоями, а вскоре и совсем заглохли. Что делать? Кременский в первые секунды растерялся. Спасти катер, да еще под огнем, не представлялось возможным. А товарищам сейчас не до него — надо топить вражеские корабли. Он осмотрелся. Два торпедных катера Афанасьева и Налетова, вырвавшись из дыма, уходили на юг, к Ирбенскому проливу, а третий, лейтенанта Ущева, на котором был командир отряда, шел прямо к нему.

— Всем наверх! — быстро распорядился Кременский. — Надеть спасательные пояса!

На мостике появился радист Бочинский. В руках он держал объемистую папку с секретными документами.

— Сумку отдайте мне, — приказал лейтенант.

Первым в воду прыгнул Бочинский. За ним последовали остальные краснофлотцы. Радист быстро доплыл до катера Ущева и ухватился за консоли. В это время Кременский увидел, как из-за дыма вывалился фашистский истребитель и начал пикировать на катер Ущева. Стоять на месте стало невозможно: самолет мог легко поразить неподвижный корабль. Ущев принял правильное решение: моторы взревели, катер рванулся вперед. Кременский видел, как радиста потащило по воде. Остальные краснофлотцы плавали вокруг. «Сейчас спикирует на меня», — догадался он и бросился к пулемету. С силой нажал на гашетку, пулемет судорожно задергался у него в руках. Немецкий самолет взмыл вверх и повернул в сторону Курессаре.

Ущев снова подошел к тонущему катеру, стал подбирать плавающих краснофлотцев.

— Оставить катер! — приказал лейтенанту Гуманенко.

Кременский торопливо надел спасательный пояс, взял сумку с секретными документами и прыгнул за борт. Ледяная вода обожгла тело, у него перехватило дыхание. Плыть оказалось не так-то легко: мешала тяжелая сумка. С катера Ущева сразу же потянулось несколько теплых рук.

— Потопить катер! — приказал Ущеву командир отряда. — Фашистам ничего не должно доставаться…

Короткая пулеметная очередь — и катер загорелся. Кременский провожал свой боевой корабль, на котором совершил первую дерзкую атаку на вражескую эскадру. Раздался глухой взрыв. Кременский отвернулся. Когда поглядел снова, его катера уже не было: он навсегда исчез в пучине…

Букоткин последним вступил в бой. До ближнего миноносца, который, спасая флагман, близко подошел к берегу, было около шестидесяти кабельтовых.

— Эх, одно орудие в батарее! Четыре бы мне, тогда получили бы сполна, — пожалел Букоткин.

Торпедные катера легли на обратный курс. Букоткин мельком увидел, как один завертелся на месте и затонул. Три катера вскоре оказались за пределами огня вражеских кораблей.

Всплески снарядов батареи номер 25-А через равные промежутки времени вставали то по одну, то по другую сторону миноносца, который, разворачиваясь, медленно уходил в море. 315-я батарея не стреляла — берегла снаряды. Бой затихал, лишь Букоткин своим единственным 130-миллиметровым орудием старался подбить миноносец.

— Точнее наводить! — передал он команду на огневую позицию, хотя и знал: краснофлотцы старались вовсю.

— Товсь, залп! Товсь, залп! — командовал командир орудия, поднимая и опуская руку. Он явно торопился, боясь, что миноносец может уйти.

На пятой минуте снаряд угодил в палубу миноносца возле самого кормового орудия. Корабль загорелся, задымил. Потом еще одно попадание, еще…

— Так держать, друзья, — передал по телефону Букоткин. — Три попадания!

Дальнейших попаданий он не видел; миноносец окутался дымом.

— Дробь! — скомандовал Букоткин. — Побережем последние снаряды.

Разгоряченный, взволнованный, он спустился по шаткому трапу с вышки и пошел на огневую позицию. От холодного ветра тело быстро остывало, но вместе с этим нарастала боль растревоженных ран. В пылу боя он забыл о них, а теперь они давали себя знать. Режущая боль нарастала с каждым шагом, становилось трудно дышать. Не выдержав, он присел на валун и осмотрел бинты: раны кровоточили.

Подбежал Дубровский. Поняв, в чем дело, он бросился на зенитную батарею и вскоре прибежал обратно с запыхавшейся фельдшерицей.

Елисеев по телефону поблагодарил артиллеристов за успешную стрельбу.

Часа через три генерал Елисеев позвонил снова:

— Оставшиеся снаряды выпустить по закрепленным за вашей батареей целям. После этого орудия взорвать, из краснофлотцев сформировать роту и направить ее на фронт в распоряжение полковника Ключникова. Лично вам приказываю отбыть в госпиталь…

Букоткин пришел на первое орудие. Артиллеристы старательно смазывали механизмы после чистки.

— Сколько у вас осталось снарядов?

— Шестнадцать штук, — ответил командир орудия.

— Пятнадцать по фашистам, шестнадцатый для себя. Готовьте орудие к стрельбе.

Поздно вечером оба орудия были взорваны. Батарея номер 25-А перестала существовать.

Всю ночь Букоткин занимался формированием краснофлотской роты. Разбивал людей по стрелковым отделениям, назначал командиров, распределял оружие. Командиром роты он поставил старшину Воробьева, а военкомом к нему — секретаря комсомольской организации батареи.

Утром рота выстроилась на дороге возле огневой позиции. На бугре виднелось взорванное орудие. Его ствол продолжал смотреть в море, словно собирался стрелять по врагу.

Букоткин вышел на середину строя. Воробьев доложил ему, что рота готова к выходу. Букоткин медленно обвел взглядом настороженные лица подчиненных. Жаль расставаться? Нет, не то слово. Он знал, что многих видит в последний раз.

— Вы славно воевали, друзья, — срывающимся голосом сказал он. — Огонь нашей батареи немало потопил кораблей и уничтожил гитлеровцев. Но снарядов больше нет, а враг наступает. Сражайтесь так же хорошо и на суше.

Хотелось сказать, что он повел бы их в этот бой, да раны не позволяют.

Прощаясь, Букоткин каждому пожал руку, и рота зашагала по дороге. Остались лишь четырнадцать краснофлотцев, пробившихся с окруженной 43-й батареи. Обнялись, расцеловались.

— Не поминайте лихом, товарищ командир, — проговорил Дубровский, — а мы вас никогда не забудем.

Букоткин, не двигаясь, стоял до тех пор, пока последний человек не скрылся за поворотом.

Лишь на следующий день он добрался до 315-й батареи, да и то с помощью старика эстонца, который подвез его на лошади.

— Немедленно в госпиталь, и без разговора, — распорядился, увидев Букоткина, Стебель и приказал двум краснофлотцам на носилках отнести его в приемное отделение.

Сестра осторожно сняла с него окровавленные бинты, сочувственно, качая головой.

— Нина? Это вы? — узнал Букоткин девушку.

— Я Минна…

— Все равно. По-русски у нас называли бы вас Нина.

— Лежите спокойно. Вам нельзя говорить.

Начальник госпиталя внимательно осмотрел вскрывшиеся раны и, узнав Букоткина, сказал:

— Весь наш труд вылетел в трубу! Я же говорил вам, что нельзя выписываться из госпиталя.

Вражеские корабли снова приближались к бухте Лыу. Пять миноносцев шли с явным намерением обстрелять позиции защитников перешейка. Стебель открыл огонь по головному. Миноносец заметался, пытаясь сбить прицельную стрельбу. Он менял курс, замедлял ход, останавливался, резко устремлялся вперед, но всплеск неизменно следовал за ним и вырастал около бортов. Потом миноносец задымил и повернул в море, остальные корабли последовали за ним. Обстрел был сорван.

— Жаль, что не утопили, — сокрушался Беляков.

— Можно было бы, да снарядов, друг, с гулькин нос осталось, — оправдался Стебель. — Побережем на следующую встречу.

Немецкие корабли днем больше не подходили на дистанцию огня батареи. Зато ночью они подкрадывались к полуострову, давали два-три залпа и быстро отходили на безопасное расстояние.

Батарея молчала: оставшиеся снаряды были сосчитаны и предназначались для наземных целей.

Советское информбюро сообщило:

«27 сентября береговые батареи и корабли Краснознаменного Балтийского флота разгромили фашистскую эскадру…»

В этот же день на имя коменданта БОБРа поступила правительственная радиограмма:

«Гордимся вашими боевыми успехами. Отличившихся представляем к правительственным наградам. Крепко жмем ваши руки. ЖДАНОВ, ЖУКОВ».

Черная смерть

Роту, сформированную Букоткиным из артиллеристов батареи, полковник Ключников передал в распоряжение капитана Ковтуна.

Краснофлотцы заняли оборону в полуразвалившихся окопах. Утром ждали появления противника, но немцы за весь день не предприняли ни одной атаки. Зато их самолеты с утра до позднего вечера кружили над перешейком и беспрестанно бомбили передний край обороны моонзундцев. Из района Курессаре била тяжелая немецкая артиллерия, снаряды глухо рвались за поселком у дороги. Ей вторили минометы, обстреливая каждый метр площади от Рижского залива до северной части бухты Лыу.

С большими потерями защитники полуострова отошли к Каймри. Ковтун распределил участки обороны. Он прошел к краснофлотцам и показал, где лучше установить пулеметы, как оборудовать стрелковые ячейки и ходы сообщения.

— Самый трудный участок даю — дорогу! По ней фашисты хотят пройти на Церель. Ваша задача — не пропустить их, — сказал Ковтун Воробьеву. — Вашими соседями будет рота политрука Денисова.

Старшина Воробьев разместил краснофлотцев на вершинах холмов по левую сторону от шоссейной дороги и приказал окапываться. Он связался с начальником артиллерии, наблюдательный пост которого находился недалеко от деревни Каймри. Харламов корректировал огонь 315-й батареи и обещал Воробьеву в случае необходимости оказать огневую поддержку.

Дубровский рыл окоп, когда к нему неожиданно свалился сержант Сычихин.

— Ты с сорок третьей береговой батареи? — спросил он.

— С сорок третьей. А что? — удивился Дубровский.

— Дружки у меня там были. Сигнальщик Кудрявцев и радист Кучеренко.

Дубровский с силой вогнал лопату в каменистый грунт, тяжко вздохнул:

— Не вырвались они с нами. Вышло нас всего четырнадцать человек.

— Слышал я об этом, — тихо проговорил Сычихин.

— Девять человек с батареи нас всего осталось. Одного убило под Сальмой, а четверых ранило. А ты-то откуда? — спросил Дубровский.

— Связной полковника Ключникова.

— Значит, вместе будем бить фашистов…

Утро наступило серое, туманное. Заморосил холодный дождь. Воробьев напряженно всматривался в густую пелену, за которой в лесу прятались фашисты. Моросить перестало, видимость постепенно улучшилась, и командир роты увидел продолговатую поляну, тянувшуюся от залива к бухте Лыу. Над ней несколько ближе к холмам, около самой дороги, одиноко возвышался полукруглый бугор, где окопались пулеметчики Денисова.

Ждать долго не пришлось. Воздух вдруг прорезал ноющий свист, и сзади послышался сухой звук разрыва мины. Через минуту все вокруг свистело, рвалось, грохотало: немецкие минометные батареи начали обработку переднего рубежа обороны.

Потом стрельба прекратилась, и из леса на поляну выкатилась длинная цепь фашистов. За ней вторая, третья. Воробьев впервые видел врагов так близко, всего в каких-нибудь двухстах метрах. От волнения у него перехватило дыхание, он расстегнул крючки на воротнике кителя и выхватил из кобуры пистолет. С соседних холмов по фашистам застрочили два пулемета, вслед за ними защелкали винтовочные выстрелы.

— Огонь по фашистам! — скомандовал Воробьев.

К его удивлению, гитлеровцы продолжали бежать и, только когда с бугра в упор резанул станковый пулемет, залегли.

До обеда гитлеровцы четыре раза пытались атаковать дорогу. После неудачных атак в бой вступила немецкая артиллерия. Минометы открыли огонь по холмам. Появились убитые и раненые. Обстрел длился около часа, потом на поляну снова выбежали немецкие солдаты. С гиком они ринулись вперед. Пулемет на бугре молчал.

Гитлеровцы быстро приближались.

— Гранаты к бою! — не выдержав, скомандовал Воробьев.

С холмов полетели десятки гранат; передние ряды фашистов дрогнули и остановились. На противоположной стороне поляны взметнулись вверх черные фонтаны дыма и земли — это 315-я батарея открыла огонь по наступающему противнику. Возбужденный, Воробьев встал во весь рост на вершине холма и, подняв руку с, пистолетом, призывно крикнул:

— В атаку! За мной! Ура-а! — и сбежал вниз.

Краснофлотцы, бросились за ним. Дубровский бежал рядом с командиром роты и до хрипоты кричал «ура!», стреляя в толпу врагов. Контратаку краснофлотцев поддержала рота Денисова. Гитлеровцы отступили в лес. Ковтун подошел к Воробьеву:

— Смелая контратака, хвалю! Только впредь прошу согласовывать действия со мной.

— Есть! — ответил Воробьев и, показав на развороченный бугор, предложил: — Я посажу там своих пулеметчиков. Это наш участок.

Около него, точно из-под земли, вырос сержант Сычихин.

— Разрешите мне? Я мигом…

— Переждать надо, теперь немцы по нему откроют огонь, — сказал Ковтун.

Через полчаса, когда обстрел бугра прекратился, он положил руку на плечо сержанта:

— Теперь давайте.

Сычихин надвинул на лоб каску, взял винтовку, связку гранат, быстро спустился в ложбинку и по-пластунски пополз к бугру. С холмов наблюдали за ним. Гитлеровцы заметили Сычихина, и тотчас же с десяток мин разорвалось на поляне.

— Сейчас пойдут в атаку, — предупредил Ковтун.

Действительно, вскоре гитлеровцы показались на поляне. С бугра сразу же застрочил станковый пулемет и прижал их к земле. Атака захлебнулась в самом начале.

Снова бугор начали тщательно прощупывать минами, отыскивая пулеметчика. Когда гитлеровцы пошли в седьмую атаку, пулемет замолчал.

— Разрешите, я узнаю, в чем дело? — подошел Дубровский.

— Давайте. Только скорее, — согласился Воробьев.

Краснофлотец побежал, пригнув голову к земле. Мимо него со свистом проносились пули, одна задела каску, но он продолжал бежать.

Вот и бугор. Дубровский взобрался на него и рухнул в разваленную ячейку. Медлить нельзя — дорога каждая секунда. Он схватился за рукоятки станкового пулемета, присыпанного землей, и с силой нажал на гашетку.

Огонь был неожиданным для немцев, и они повернули обратно. Дубровский в азарте стрелял до тех пор, пока не кончилась лента.

Гитлеровцы отступили. Поляна была усеяна ранеными и убитыми.

Дубровский вытер потное лицо грязной рукой и осмотрелся. Сбоку, засыпанный землей, неподвижно лежал сержант Сычихин; виднелись лишь его голова и руки.

«Может быть, еще жив», — подумал Дубровский, нащупывая пульс. Осколками Сычихину рассекло шею и перебило правую ногу. Дубровский принялся разгребать землю, освобождая сержанта. Около бугра взорвалась мина, и со свистом рассыпались осколки. Взрывы с каждой минутой становились все чаще и ближе. Дубровский лег, прикрыв собой Сычихина. Их совсем завалило, стало трудно дышать, а обстрел все не прекращался. Наконец последняя мина резко хлопнула над самым ухом, и все стихло. С трудом освободился Дубровский от земли и приподнял голову над бруствером. Из леса упрямо шли фашисты. Дубровский смахнул с пулемета землю, придвинул запасные коробки с лентами и стал ждать, решив подпустить гитлеровцев поближе. Пусть они думают, что пулеметчик убит, он им сейчас покажет. Ни одна пуля не пропадет даром, он будет бить только наверняка. Раненый Сычихин застонал и приподнял голову. Еще одно усилие — и он сел на взрыхленную землю, потом, увидев за пулеметом моряка, пополз к нему.

— Ползи к нашим. Я задержу фашистов, слышишь? — не оборачиваясь, сказал ему Дубровский.

Сычихин схватил винтовку и, не целясь, выпустил все пять патронов, потом перезарядил ее и стал стрелять снова.

— Ползи, говорю, пока затишье! Слышишь?

— У меня ноги…

Дубровский хотел перевязать сержанту раны, но, приподняв голову над развороченным бруствером, увидел: гитлеровцы уже совсем близко. Стал забрасывать их гранатами, а потом лег за пулемет и расстрелял всю ленту. Перезаряжать пулемет было, нечем — коробки оказались пустыми. Оставалось только одно — отходить к своим. Но в ячейке лежал раненый товарищ.

— Беги, дружище, — сказал Сычихин.

Вместо ответа Дубровский поднял обмякшее тело пулеметчика на руки и торопливо спустился с бугра…

Краснофлотцы и красноармейцы с напряжением следили за тем, как Дубровский, пригнувшись, быстро шел через поляну. На руках он нес сержанта Сычихина.

— Ложись — убьют! — кричали ему.

Но Дубровский знал: если лечь, подойдут фашисты и обоих захватят в плен.

Дубровский приближался к холмам, потом, качнувшись, точно споткнулся обо что-то, замедлил шаг. Споткнулся второй раз, тяжело поднялся и, пошатываясь, пошел вперед, снова остановился и вместе с Сычихиным упал на землю.

Защитники Цереля, затаив дыхание, с волнением ждали, что Дубровский поднимется снова, но он лежал неподвижно.

— Готовьтесь к бою, — предупредил Ковтун, показывая на цепи гитлеровцев.

Начальник артиллерии, видя, что пулемет не стреляет, приказал 315-й батарее открыть огонь. Несколько снарядов, разорвавшихся в расположении немцев, сломали их ряды и отбросили цепи назад к лесу. Краснофлотцы, воспользовавшись этим, вынесли пулеметчиков.

К старшине Воробьеву подошел Песков.

— Мы просим на бугор посылать только нас, — сказал он.

— Кого вас?

— Нас, букоткинцев. Тех, кто пришел с сорок третьей батареи. Мы так решили…

Командир роты не возражал. И вскоре два краснофлотца, нагруженные пулеметными лентами, побежали на бугор.

Моряки-артиллеристы стали готовиться к отражению новой атаки.

Возле полуразрушенной от бомбардировки казармы, на изрытом воронками плацу, построились саперы.

— По порядку номеров рассчитайсь! — подал команду Егорычев.

— Первый… Второй… Третий… Четвертый… Двадцать седьмой… Расчет окончен, — доложил последний сапер с перебинтованной головой.

«Значит, я двадцать восьмой, — произнес про себя Егорычев. — А ведь перед войной нас в роте было сто восемьдесят пять человек…» Он подошел с докладом к начальнику инженерной службы БОБРа Навагину, стоявшему перед строем:

— Товарищ майор, десятая отдельная саперная рота в количестве… двадцати семи человек построена по вашему приказанию.

Навагин молча обошел строй, заглядывая в усталые глаза саперов. Половина из них были ранены. Отдохнуть бы дать бойцам хотя бы день, да дорог каждый час — противник рвется к Менту.

От Навагина саперы узнали, что немцы прорвали последнюю линию обороны в Каймри, подошли к деревне Винтри и прижали к Рижскому заливу часть подразделений правого сектора обороны майора Ладеева. Полковник Ключников готовил сводный отряд, который должен был ночью выбить немцев из Винтри и выровнять линию фронта. Саперам предстояло идти вместе с отрядом. В их задачу входило минирование проходов и строительство двух дзотов.

Егорычев распорядился разобрать ротную баню и погрузить бревна на машину. С пристани на повозке катерники привезли непригодную для боя торпеду и три глубинные бомбы.

— Вот вам, друзья саперы, подарочек от моряков Краснознаменной Балтики, — сказал плечистый старшина 2-й статьи.

— Давай на машину, — приказал Егорычев.

К нему подошел шофер:

— Бензина нет, товарищ младший лейтенант.

Саперы раздобыли в соседних хуторах семь бутылок бензина и ведро керосина. Егорычев взял с собой отделение саперов, остальные бойцы должны были пойти с Буковским.

На развилке дорог Егорычев увидел Ключникова, Пименова и Ладеева. Они сидели на откосе дорожной канавы, перед ними лежала развернутая карта. Рядом на пригорке виднелась землянка — командный пункт заместителя командира бригады. Егорычев остановил машину и подошел к Ключникову:

— Саперы прибыли в ваше распоряжение, товарищ полковник.

Ключников о чем-то задумался и с минуту молчал. Потом наклонился к карте, на которой Пименов наносил линию фронта. Через плечо полковника Егорычев увидел черную жирную стрелку, идущую от Каймри к Винтри, — прорыв противника.

— Занимайте пока оборону на этих горках, — сказал Ключников. — А ночью пойдете к Каймри.

Саперы быстро окопались на склонах холмов, или горок Вийеристи Мяед, как называли их эстонцы. Эти холмы тянулись по всему узкому перешейку полуострова Сырве от Рижского залива до бухты Лыу и служили надежным естественным препятствием для продвижения к Менту техники врага. Справа от них стояла 45-миллиметровая противотанковая пушка.

Подошли остальные саперы и небольшая группа бойцов инженерной роты во главе с командиром лейтенантом Савватеевым.

— И это вся ваша рота? — оглядев саперов, спросил Савватеев.

— Да, — ответил Егорычев.

— И у меня не больше…

— Вас тоже на прорыв?

— А куда же еще?

— Окапывайтесь быстрее, — показал Егорычев на небо — вдоль линии фронта с запада на восток летели «юнкерсы». — А то ударят.

Едва успели бойцы инженерной роты зарыться в землю, как над развилкой дорог появились самолеты. Минут двадцать на бреющем полете они настойчиво обстреливали из крупнокалиберных пулеметов развилку и близлежащие холмы и под конец сбросили серию мелких бомб. К счастью, никто из саперов не пострадал.

Вскоре на развилку дорог выскочили немецкие автоматчики. Егорычев и Савватеев поняли: немцы хотели во что бы то ни стало захватить важную для них развилку, от которой одна дорога шла на Менту, а вторая — к бухте Лыу. Особенно противнику необходима была дорога к Лыу: по ней можно было бы зайти в тыл левому сектору обороны майора Марголина.

— Огонь, саперы! Огонь! — скомандовал Егорычев и сгоряча выпустил из пистолета всю обойму.

Рядом с ним стрелял из винтовки политрук Троль. Спокойно прицеливаясь, он хладнокровно нажимал на спусковой крючок и привычным движением правой руки перезаряжал винтовку. «Выдержка же у политрука», — спохватился Егорычев и, спрятав в кобуру пистолет, взял винтовку.

Открыла огонь и противотанковая пушка. Немецкие автоматчики, не ожидавшие такого сопротивления, быстро очистили развилку и отошли назад, за песчаный бугор. Вместо них появились мотоциклисты. На большой скорости они хотели проскочить опасный район, но артиллеристы первым же выстрелом сшибли головной мотоцикл. Еще один мотоцикл прямым попаданием снаряда был перевернут вверх колесами. Два других пытались объехать дорогу стороной, но артиллеристы в упор расстреляли и их.

Прорыв был ликвидирован. Больше немцы не появлялись на развилке.

— Последний ящик снарядов остался, — сказал кто-то.

Подошел взвод красноармейцев из 79-го стрелкового полка.

— Значит, сейчас в атаку пойдем, — догадался Егорычев.

— Не думаю. Полковник не разрешит, — возразил ему Троль. Он достал из кармана чистую белую тряпку и тщательно протер ею темный от нагара затвор.

— Почему? — спросил Егорычев. — Ведь фашисты отступили!

— А самолеты у них летают. Ночью же немцы будут слепые без авиации. Вот тогда и бить их надо, — ответил Троль.

Действительно, контратаки не последовало. Ключников не хотел днем рисковать людьми и ждал темноты.

— Вы оказались правы, Арнольд Яковлевич.

— Не я прав, а полковник Ключников, — спокойно ответил Троль.

Егорычев улыбнулся и дружески протянул политруку пачку папирос.

— Спасибо, — поблагодарил Троль. Он долго мял пальцами папиросу и, не торопясь, закурил. Егорычев молчал и дымил рядом, время от времени посматривая на сосредоточенное лицо политрука.

К вечеру на развилку дорог пришел отряд артиллеристов с 315-й береговой батареи. Краснофлотцы были обвешаны гранатами, у многих через плечи перекинуты пулеметные ленты, у некоторых висели на груди трофейные автоматы. Следом за батарейцами подошла рота 34-го инженерного батальона. Последней прибыла 76-миллиметровая зенитная батарея, ранее охранявшая от налетов вражеской авиации 315-ю башенную батарею. В группу прорыва вошли и остатки инженерной роты лейтенанта Савватеева.

С наступлением темноты самолеты противника улетели. Постепенно начала уменьшаться трескотня немецких автоматов. К полуночи лишь кое-где разрезали напряженную тишину короткие очереди. Зато в небе то и дело вспыхивали осветительные ракеты и почти по всей линии фронта светили мощные прожекторы.

Сборный отряд готовился к прорыву. Ключников вызвал к себе в землянку всех командиров подразделений.

— Задача одна: выбить противника из деревни Винтри и гнать до Каймри. Линию фронта восстановить любой ценой, — сказал он.

Саперы Егорычева должны были двигаться вслед за отрядом и, когда противник будет отброшен за Каймри, немедленно восстановить дзоты и поставить на важных участках минные поля.

В полночь зенитная батарея по команде Ключникова открыла огонь по деревне Винтри. На стороне противника затрещали автоматы, где-то в стороне глухо начала бить немецкая батарея. Сборный отряд повел в атаку майор Ладеев. Первыми в деревню ворвались краснофлотцы 315-й береговой батареи.

К утру линия фронта на участке Каймри, бухта Лыу была полностью восстановлена.

С каждым часом моонзундцам все труднее и труднее было сдерживать натиск врага на последнем рубеже обороны Каймри, южный берег бухты Лыу. Ряды защитников полуострова Сырве таяли на глазах, силы противника росли. Кончались снаряды, на исходе были гранаты и патроны. Атаки противника следовали одна за другой, моонзундцы отбивали их штыками и прикладами. То тут, то там завязывались рукопашные схватки. Особенно остервенело дрались в рукопашных боях краснофлотцы, за что немцы и окрестили их «черная смерть». С рассвета и до темна гремели на узком перешейке жаркие бои. Земля под ногами моонзундцев ходила ходуном от тысяч взрывов бомб, снарядов и мин; в воздухе стоял сплошной грохот, от которого разламывалась на части голова. К тому же то и дело шел мелкий холодный дождь. Осенняя Балтика неприветлива. В окопах появилась вода. Приходилось терпеливо лежать в ней, спасаясь от града осколков и пуль. Моонзундцы ясно понимали, что отступать дальше некуда: кругом море. Важно было выиграть неделю, день, даже лишний час, чтобы приковать к себе немецкие войска, предназначенные для захвата Ленинграда. Город на Неве, осажденный противником, стал самым близким и родным для моонзундцев. Кто-то из бойцов даже сложил песню о Ленинграде:

Пока под тельняшкой морской, полосатой,

Матросское сердце стучит,

К мостам Ленинграда,

К причалам Кронштадта

Врагу будет доступ закрыт…

Капитан Двойных, направленный Ключниковым в левый сектор обороны майора Марголина, впервые услышал эту песню в окопе. А сейчас ее вполголоса пела группа краснофлотцев с батареи номер 25-А. Им подпевали красноармейцы из 46-го стрелкового полка. Песня ширилась, росла, она переходила из окопа в окоп, и Двойных уже казалось, что ее поют по всей линии фронта — от южного берега бухты Лыу и до Каймри. Над головой свистели пули, градом рассыпались осколки, но песня о Ленинграде не умолкала.

— Громче, громче, братишки, — подбадривал бойцов командир участка капитан Ковтун. — Пусть фашисты слышат. — Он обернулся к Двойных: — Людей, которые поют перед смертью, никогда не победишь!

Капитана Ковтуна Двойных впервые увидел на полуострове Сырве. От Ключникова он знал, что Ковтун был военным комендантом Лиепаи. Оттуда на торпедном катере пришел на Сарему, где его назначили командиром эстонского оперативного батальона. С отходом моонзундцев на Сырве комендант БОБРа доверил Ковтуну один из участков левого сектора обороны, в который входили все рода войск, в том числе и взвод из бывшего эстонского батальона. Бойцы очень быстро полюбили своего нового командира. Его приземистую, атлетически сложенную фигуру можно было видеть на всех участках обороны левого сектора. Ни одна контратака не обходилась без его участия. В последней рукопашной схватке Ковтуну разбило кисть левой руки, и теперь он носил руку на повязке, перекинутой через плечо.

Над окопами моонзундцев на небольшой высоте пролетел немецкий самолет-разведчик и сбросил листовки. Белые листы бумаги, точно огромные хлопья снега, обсыпали мокрую землю. Одна из листовок прилипла к шинели Ковтуна.

— Ну, чего там еще немцы брешут, — проговорил он, разглядывая разрисованный лист плотной белой бумаги.

Двойных заглянул через плечо Ковтуна. В глаза бросилась карта западной части СССР. Вся она по изломанной линии фронта от Ленинграда через Москву и до Крыма была закрашена черным цветом. И лишь на крошечном кусочке южной оконечности полуострова Сырве стояла красненькая звездочка. Маленьким, но ярким огоньком жизни она горела на темном, зловещем фоне карты. Остров Хиума был заштрихован частыми черными линиями.

Глаза Ковтуна радостно заблестели. Он набрал полную грудь воздуха, с шумом выдохнул:

— Горит наша красная звездочка, Иван Яковлевич! Горит! Не залить ее черной краской, не спалить огнем. Она будет светить вечно!

Немецкое командование, называя моонзундцев героями, предлагало прекратить бессмысленное сопротивление и сложить оружие.

— В общем, приглашают в гости, — прочитав текст, произнес Ковтун и задумался: — Послушай, Иван Яковлевич, не навестить ли нам фашистов, а?

— Все зависит от того, как они будут нас встречать, — усмехнулся Двойных, принимая слова Ковтуна за шутку.

— Надо все же подумать…

Немецкие самолеты временно прекратили бомбардировку позиций моонзундцев и улетели на север. Прекратилась и стрельба из автоматов. Лишь откуда-то издалека била тяжелая немецкая батарея; ее снаряды рвались в тылу моонзундцев. Ковтун знал, что несколько часов немцы не будут беспокоить его бойцов, давая время на раздумье, а потом ударят с новой силой. Пользуясь затишьем, он решил обойти линию фронта своего участка. Двойных он взял с собой. В одном из окопов Ковтун встретил своего бывшего переводчика из эстонского батальона Клааса и вестового Люйса.

— Где ваш командир роты? — спросил он.

— Политрук Денисов ушел на КП, — ответил Клаас.

— Пойдете со мной, — приказал Ковтун и, не оглядываясь, зашагал в сторону бухты Лыу.

Молча, погруженный в думы, прошел Ковтун по своему участку фронта. Молчал и Двойных. Да и о чем было говорить?! Оба они без слов понимали, что мало, слишком мало осталось бойцов в окопах. На обратном пути они попали под огонь немецкого снайпера, но Ковтун даже не обратил внимания на одиночную стрельбу. К счастью, пули никого не задели. Вскоре они вышли к командному пункту, на месте которого осталась дымящаяся груда развалин: прямым попаданием немецкий снаряд разворотил КП. Навстречу двое санитаров несли носилки. На них лежал раненый политрук Денисов. Ковтун подошел к носилкам, санитары остановились.

— Неладно получилось, товарищ капитан, — обессиленным голосом проговорил Денисов. — Все погибли на КП, а я вот… Не везет. Второй раз…

Ковтун наклонился над носилками, неловко поцеловал Денисова в губы.

— Прощай, Ваня. Идем в последний бой, — сказал он и кивнул санитарам: — Несите… — С минуту он напряженно глядел вслед своему политруку, потом распорядился: — Всех командиров сюда, ко мне. Быстро!

Клаас и Люйс побежали выполнять приказание, и вскоре к разрушенному КП начали подходить первые командиры подразделений.

— Что вы задумали? — спросил Двойных у молчавшего Ковтуна.

— В гости к немцам сходить, — с угрозой в голосе сказал Ковтун и показал на листовку. — Ведь приглашали! В последний раз пойдем.

— С полковником Ключниковым надо бы согласовать.

— Он возражать не будет…

Подошли запыхавшиеся Клаас и Люйс.

— Всем передали, товарищ капитан, — доложил Клаас.

— Добро! — отозвался Ковтун.

Собрались почти все командиры подразделений.

— Идем в гости к немцам, товарищи, — заговорил Ковтун. — Но только во флотской форме. Извини, Иван Яковлевич, — обернулся он к Двойных, — фашисты больше любят черную форму. — Двойных неопределенно пожал плечами, но промолчал. В левом секторе обороны он был лишь личным представителем полковника Ключникова. Ковтун между тем продолжал: — По возможности всех бойцов переодеть во флотскую форму.

— А если у кого не будет флотской формы? — спросил лейтенант — командир стрелкового взвода.

— Тот останется в окопах, — ответил Ковтун и поглядел на часы: — Даю на сборы один час. Место сбора здесь. Отсюда и пойдем…

Командиры подразделений ушли. Ковтун сбросил с головы каску и извлек из-за пазухи измятую фуражку. Одной рукой он ловко расправил ее, сдул пылинки с золотого краба и надел. Достал из кармана кругленькое зеркальце, поглядел на себя. Не понравилось, как сидит фуражка, чуть сдвинул ее набекрень и положил зеркальце в карман.

— Я могу вам одолжить шинель, Иван Яковлевич. Если вы пойдете с нами в гости. В кителе мне сподручнее, — сказал Ковтун.

— Спасибо, — улыбнулся Двойных, в душе одобряя затею командира участка левого сектора обороны. — Как-то немцы встретят нежданных гостей?

Постепенно начали собираться бойцы. Каждый из них надел на себя что-нибудь флотское. Одни были в бушлатах, другие в шинелях, третьи в форменках или просто в тельняшках. Но флотской формы на всех не хватило, и часть красноармейцев заменила каски на бескозырки. Некоторые красноармейцы сумели раздобыть лишь расклешенные краснофлотские брюки. Смешнее всех выглядел белобрысый красноармеец, которому достался только синий с белыми полосками форменный воротничок. Он прицепил его на воротник серой шинели и старался скрыться от взгляда Ковтуна за спиной товарищей. Ковтун все же заметил его, подозвал к себе. Красноармеец чуть не заплакал от обиды, боясь, что капитан не возьмет его с собой.

— Ничего больше мне не досталось, — упавшим голосом сказал он.

Ковтун улыбнулся:

— Сойдет…

Лицо красноармейца просияло.

Назначенное время для сбора подходило к концу. Двойных увидел, что половина бойцов отряда ранены, однако никто не хотел оставаться в окопах. Что подумают немцы, завидев таких пестро одетых людей, похожих скорее на анархистов времен гражданской войны? Вот бы Ключников поглядел — не поверил бы.

— Пора, — решительно сказал Ковтун. — Не подобает гостям задерживаться. Терпение немцев вот-вот кончится.

От окопов моонзундцев до окопов противника простиралась ровная поляна метров триста шириной. Вся она была усеяна трупами: убирать убитых днем, под перекрестным огнем, никто не решался. Немцы были весьма удивлены, когда на противоположном конце поляны появилась большая группа краснофлотцев. Они шли клином, во весь рост. Винтовки у них болтались за спинами, у некоторых на груди висели трофейные автоматы, и почти у всех на ремнях подвешены гранаты. Впереди, не торопясь, точно на параде, вышагивал коренастый капитан; раненая левая рука у него была на перевязи. Раздалась короткая, очередь из пулемета — и четыре моонзундца рухнули на землю. Среди них был и белобрысый красноармеец с синим форменным краснофлотским воротничком на шее. Немцы не стреляли. Они показывали друг другу на приближающуюся толпу, громко смеялись, еще бы, ведь гитлеровцам за все время войны впервые приходилось видеть, как сдаются в плен моряки! Совсем плохи дела у Советов, если их хваленые матросы сами сдаются в плен.

Моонзундцы между тем приближались к окопам противника. Нужно было пройти еще несколько метров вон к тому брустверу, за которым стоит группа немецких офицеров. Очевидно, им и поручено принять в «гости» моряков. Шаг, второй, третий… Как тяжелы они сейчас для моонзундцев! Но еще немного… Совсем немного… Чтобы последние ряды моряков достигли немецких солдат… Так… До того кустика… Шагов десять будет… Лучше считать: раз… два… три… восемь… девять… десять… Кустик под ногами…

— Полундра-а-а! — крикнул вдруг Ковтун. Вмиг все перемешалось. Моонзундцы кинулись на растерявшихся немцев, смяли их ряды.

— Шварце тод… Шварце тод^[2]… — то тут, то там слышались крики обезумевших немецких солдат.

Стоять насмерть

Все последние дни генерал-лейтенант Елисеев находился на 315-й башенной батарее, куда переместился его штаб. Каждый час к нему поступали тревожные вести с передовой: остатки частей гарнизона с трудом сдерживали упорное наступление немецких войск. Стало ясно, что оборонительный рубеж Каймри, мыс Лыу не удержать. За два дня боев защитники Цереля отбили сорок пять атак гитлеровцев и сами несколько раз ходили в контратаки. Силы гарнизона быстро таяли, резервы были исчерпаны, а фашисты кидали все новые и новые подкрепления.

— Трудно, начпо, очень трудно нам, — пожаловался Елисеев вызванному в штаб Копнову. — Надеяться, судя по обстановке под Ленинградом, ни на кого не приходится. Расчет только на себя, на свои собственные силы.

— Алексей Борисович, политотдел так и ориентирует командиров и политработников, коммунистов и комсомольцев, — ответил Копнов. — Да и люди все это хорошо понимают. Мы ведь обороняем Ленинград.

— Надо послать на боевые позиции всех, кто может держать в руках винтовку, — сказал генерал. — Всех-всех! Независимо от должностей. В том числе и ваших политотдельцев. Собственно, за этим я вас и вызвал, начпо. Вам придется возглавить формирование новых подразделений из тыловиков. Помощниками у вас будут Шахалов и Фролов.

Полдня Копнов с начальником штаба и начальником снабжения БОБРа занимался подбором в отделения, взводы и роты работников штаба, политотдела, особого отдела, трибунала, прокуратуры, хозяйственных и вспомогательных служб. Новоиспеченные подразделения тут же отправлялись на позиции и с ходу вводились в бой. В тылу, оставались только раненые.

Копнов поехал в 3-й пулеметный батальон 79-го стрелкового полка, занимавший оборону на правом фланге, возле самого Рижского залива. Туда как раз направлялся и взвод артистов. Перед боем Копнов намеревался поговорить с актерами, приободрить их, ведь они будут находиться в непривычной для себя обстановке: под разрывами вражеских мин и осколочных бомб. Копнов завернул на 315-ю башенную батарею, забрал газеты и приказал шоферу ехать к пулеметчикам.

Взвод артистов уже прибыл на позиции. Вышедший из машины Копнов застал командира батальона капитана Захарченко за беседой с актерами.

— Я думал, балтийцы к нам с концертиком пожаловали, а они — на пополнение, — сказал он начальнику политотдела БОБРа.

Копнов достал из машины пачку газет и передал комбату. Шофер извлек свежий хлеб и консервы:

— Налетай, братва!

Захарченко развернул газету.

— Пока вы читаете, я побеседую с актерским взводом, — сказал ему Копнов. Он попросил актеров собраться у полуразрушенного сарая. Не успели они разместиться на развалившихся бревнах, как послышался звонкий голос:

— Немцы в атаку пошли!

— Какая по счету-то? — поинтересовался кто-то из бойцов.

— У нас счетовода при пульбате нету…

Подошел Захарченко:

— Нас слишком мало, чтобы выдержать атаку немцев. Поэтому идем в контратаку!

Артисты заволновались, недоуменно глядя на комбата. Не оговорился ли он? При малых силах, наоборот, отбиваться нужно, а он хочет контратаковать.

— От вас требуется для начала одно: погромче кричать «ура!», — как ни в чем не бывало продолжал Захарченко. — Голоса у вас поставлены хорошо. Немец, он ужас как боится нашего «ура!».

Дерзкая по замыслу контратака пулеметного батальона проходила у Копнова на глазах. Когда шедшие во весь рост гитлеровцы приблизились почти вплотную к окопам, Захарченко выскочил из-за бруствера с винтовкой в руке и призывно крикнул:

— Вперед, друзья! Ура-а!

Уже привычные к контратакам пулеметчики стремглав поднялись за своим командиром. Могучее, раскатистое «ура!» заглушило автоматную стрельбу. Копнов пытался наблюдать за актерским взводом, но уследить за ним было невозможно. Актеры вместе с пулеметчиками бежали на дрогнувшие цепи гитлеровцев и, помня наказ комбата, во весь голос беспрерывно кричали «ура!».

Немцы спешно отошли. Пулеметчики не собирались их преследовать, они быстро вернулись на свои позиции.

— Молодцы, артисты! — похвалил раскрасневшийся Захарченко. — Первый раз в бою, а дрались как орлы!

Подошел военфельдшер батальона и доложил о потерях. Девять человек убито и пятнадцать тяжело ранено. Легкие ранения не в счет. Среди убитых оказался один артист.

Захарченко посмотрел на начальника политотдела БОБРа, ожидая услышать от него упрек за актеров, с ходу введенных в бой. Но Копнов угрюмо молчал.

— Хорошие вояки немцы, ничего не скажешь, — произнес Захарченко. — Одного лишь не выносят — рукопашной. Вот мы и пользуемся их ахиллесовой пятой…

— И впредь пользуйтесь, комбат, — согласился Копнов.

От пулеметчиков он поехал по узкому полуострову на левый фланг обороны гарнизона — к берегу Балтийского моря. И где бы он ни появлялся, всюду шли упорные бои. Казалось чудом, что измотанные беспрерывными боями, предельно уставшие моонзундцы все еще сдерживают натиск в десятки раз превосходящего врага.

Первая батарея 76-миллиметровых орудий лейтенанта Некрасова отошла на новую огневую позицию.

— Эта позиция последняя, — предупредил командир батареи. — Дальше отступать нам некуда. За нами — море. Приказываю стоять насмерть!..

Валившиеся с ног от усталости артиллеристы установили орудия и принялись рыть ровики в каменистом грунте.

— К бою! — последовала команда командира батареи.

Командир 4-го орудия сержант Зорин охрипшим голосом подал команду «Огонь!», и ствол выдохнул желтое пламя. Стреляли долго, отбивая атаки гитлеровцев. На огневой позиции стоял грохот, поднимались клубы едкой пыли. В воздухе летали пожелтевшие листья и жухлая трава. Лафет орудия при каждом выстреле все глубже и глубже уходил в землю, ствол раскалялся. Лица артиллеристов почернели от дыма и пыли, глаза воспалились от гари, губы потрескались.

В ответ гитлеровцы обрушили на 1-ю батарею огонь сразу нескольких минометных батарей. Мины накрыли частично третье орудие и полностью четвертое. Увидев точный пристрелочный «крест» немцев, Зорин прекратил огонь и скомандовал:

— В ровики!

Сам он тут же плюхнулся на дно ровика, почувствовав, что кто-то из его бойцов упал на него сверху. В ушах стоял грохот; земля ходила ходуном. Казалось, вот-вот одна из мин угодит в ровик. И тогда конец всем мучениям. Лежа в земле, дышать становилось трудно — и подняться нельзя: вокруг свистят тысячи смертоносных осколков. К тому же какая-то страшная сила вырывала у них из-под ног и головы, с боков глыбы грунта. Чувство такое, что они глубже и глубже уходят в бездну.

Обстрел прекратился внезапно. Зорин пытался приподняться, но не было сил. Его и лежащего на нем красноармейца Грантовского раскопали артиллеристы.

Сержант огляделся. По огневой позиции стлался едкий беловатый дым. Орудийный расчет остался невредимым, не считая полученных царапин и ушибов от камней. Зато само орудие было опрокинуто.

Зорин приказал поставить на колеса опрокинутое орудие. К его радости, система управления была не повреждена, а это значит — можно вести по противнику прицельный огонь.

Едва артиллеристы успели установить орудие, как последовала команда лейтенанта Некрасова:

— Батарея, по фашистам гранатой!..

И снова над огневой позицией прогремел дружный залп. Зорин, оглохший от беспрестанного гула, не слышал, как налетели на них «юнкерсы». Он понял это лишь по черным шапкам взрывов, взметнувшихся перед орудием. Поднял голову: совсем низко над батареей пронесся фашистский бомбардировщик.

— В ровик! — закричал Зорин, но оглохшие артиллеристы его не расслышали. Сам сержант не успел бы добежать до укрытия. Он лег на люльку; спрятавшись за броневым щитом. В следующее мгновение вся земля под орудием со страшным грохотом поднялась в воздух, и взрывной волной Зорина отбросило на кусты…

Очнулся он в непривычной тишине. Возле него стояли трое красноармейцев.

— А… а где остальные? — испуганно спросил сержант.

— Нету остальных… — проговорил Грантовский. — И батареи нет… Одно наше четвертое орудие осталось…

— Есть батарея, раз хоть одно орудие осталось! — произнес Зорин и, превозмогая боль от ушибов, встал на ноги.

Кружилась и болела голова, во рту саднило, к горлу подступала тошнота. Хотелось снова лечь и больше не вставать. Но его ждали артиллеристы.

— Вот что, братва, быстро орудие на место, — распорядился он.

Вчетвером они установили орудие. Зорин осмотрел его: броневой щит изрешечен осколками, разбита панорама, ствол забит землею.

— Ничего, мы еще сможем стрелять из нашей красавицы.

Место было совершенно открытое. Орудие оказалось как на ладони у немцев. Надо было успеть выпустить несколько снарядов по цепям фашистских солдат.

— Орудие! — подал команду Зорин.

Снаряд упал точно в гуще врагов. Били прямой наводкой, и трудно было промахнуться. То тут, то там вздымались черные султаны земли от 76-миллиметровых снарядов. Гитлеровцы заметались и залегли.

— Ага, не понравилось! — орал разгоряченный боем Зорин. — Вот мы еще вам… Давай, братва, не жалей снарядов!

— Товарищ сержант, снаряды… — Грантовский не успел доложить, что больше нечем заряжать орудие, как возле взорвалась вражеская мина. Его отбросило в сторону.

Две минометные батареи немцев обрушили огонь на последнее орудие советской батареи.

Вечером 25 сентября Ленинград передавал концерт для моонзундцев и ханковцев. Ленинградцы помнили о тех, кто мужественно дрался на дальних подступах к их родному городу.

Краснофлотцы и красноармейцы, командиры и политработники обступили громкоговорители. Воцарилась торжественная непривычная тишина. С волнением ждали голос диктора с Большой земли, из города Ленина. И этот долгожданный момент наконец наступил.

— Говорит Ленинград. Говорит Ленинград. Наши дорогие боевые друзья, отважные защитники Моонзунда и Ханко! Передаем для вас концерт мастеров искусств Ленинграда.

Из репродукторов плавно полилась до боли знакомая мелодия песни…

В шторм

Комендант БОБРа Елисеев и военком Зайцев доложили шифровкой Военному совету Краснознаменного Балтийского флота о критической обстановке на полуострове Сырве. Остатки обескровленного гарнизона могут продержаться всего лишь три-четыре дня. Ответ пришел быстро. Командующий флотом вице-адмирал Трибуц разрешил Елисееву со штабом и политотделом перебраться на остров Хиума и возглавить его оборону. Предлагалось эвакуировать туда и бойцов, но в распоряжении окруженных моонзундцев имелись всего лишь четыре торпедных катера, один из которых ремонтировался, два буксира да несколько мотоботов и шлюпок. Мотоботы и шлюпки не годились для такого большого перехода.

В ночь на 3 октября Елисеев решил перебросить на Хиуму сначала свой штаб и политотдел, потом переправить оставшихся. Очень беспокоил генерала начинавшийся шторм. К ночи ожидалось усиление ветра. В такую погоду маленьким, перегруженным катерам трудно будет дойти до Хиумы. Надо бы переждать. Но кто знает, сколько времени может продлиться шторм! Ведь уже середина осени, а в такую погоду Балтика особенно коварна.

— Сегодня в ночь я ухожу на Хиуму. Будем там продолжать борьбу за Моонзунд, — сказал Елисеев Стебелю. — Сдадите командование батареей лейтенанту Червякову и пойдете со мной.

Стебелю только что сообщили, что отряд, посланный им на помощь Ключникову, почти весь погиб под деревней Каймри. Семьдесят лучших краснофлотцев, все один к одному.

— Разрешите остаться на батарее до конца, товарищ генерал? — попросил Стебель.

Елисеев посмотрел на командира батареи долгим взглядом, помолчал, держась за клинышек бородки, тихо сказал:

— Ну что же… разрешаю.

Через несколько минут он уехал в Менту.

Вечером в Менту Елисеев созвал к себе на совещание командиров и политработников БОБРа и частей 3-й отдельной стрелковой бригады. Он сообщил о своем решении перебросить на торпедных катерах штаб БОБРа и политотдел на остров Хиума, где ему приказано Военным советом флота руководить обороной. За себя на Сырве он оставлял командира бригады полковника Гаврилова, а представителем от штаба БОБРа — начальника артиллерии капитана Харламова.

— С Хиумы я пришлю за вами все имеющиеся плавсредства, и, думаю, за два-три дня всех вас снимем с Сырве, — пообещал в заключение Елисеев.

К концу совещания на запыленной машине к пирсу подъехал начальник снабжения.

— У вас все сделано? — спросил его Елисеев.

— Да, товарищ генерал, — ответил Фролов. — Все ценности на триста пятнадцатой батарее.

— Останетесь, чтобы уничтожить их, — приказал Елисеев.

— Есть, — ответил Фролов и зашагал к своей машине. Его догнал Харламов.

— Я с вами на триста пятнадцатую…

После совещания командиры и военкомы частей расходились молча. Каждый по-своему оценивал уход генерала со своим штабом и политотделом на Хиуму. Одни — а их было большинство — считали это правильным: Хиума — второй по величине остров архипелага, и Елисееву целесообразнее там организовать по опыту Саремы оборону; другие хотели, чтобы комендант БОБРа и его штаб до конца находились на Сырве и разделяли судьбу гарнизона. Правда, на полуострове осталось все командование бригады. А это знающие свое дело командиры. Два-три дня, как говорил генерал, они продержатся.

Елисеев вызвал к себе Богданова и приказал готовить торпедные катера к переходу на Хиуму.

Богданов отдал распоряжение Осипову и Гуманенко о подготовке катеров к выходу в море. Сам он пошел в штабную землянку и позвонил на 315-ю башенную батарею. На КП Стебеля не было, и лейтенант Червяков послал за ним посыльного на первую башню. Минут через пятнадцать Богданов позвонил снова. Стебель снял трубку.

— Ну и дозвониться до тебя! — вырвалось у Богданова.

— Связь плохая. Где-то замыкает, — отозвался Стебель и спросил: — Ты чего, Саша?

— Уходим сегодня в полночь…

— Знаю.

— Идем с нами. Место для тебя есть.

На противоположном конце телефонного кабеля замолчали. Богданов слышал лишь тяжелое дыхание Стебеля. Наконец Стебель спросил:

— А если бы твой дивизион остался здесь, ты сам ушел бы от него?

Теперь замолчал Богданов. Ему вдруг стало душно и жарко в низкой землянке.

— Нет, Саша…

— Вот и я нет!

Снова длительная пауза. Командир дивизиона торпедных катеров и командир береговой батареи понимали, что больше никогда не встретятся и что это у них последний телефонный разговор.

— Ну так ты… — заговорил Богданов и почувствовал, что спазмы сдавливают ему горло. — В общем, Саша, прощай…

— И ты прощай, — донесся до него голос Стебеля.

Богданов положил трубку на рычаг и до боли сжал виски ладонями…

В ночь на 3 октября три перегруженных торпедных катера отошли от пристани Менту; четвертый катер, требовавший ремонта, был оставлен в распоряжении командира 3-й отдельной стрелковой бригады полковника Гаврилова. На маленьких палубах катеров с трудом разместились штаб БОБРа, политотдел и моряки дивизиона торпедных катеров. Люди стояли вплотную друг к другу, боясь пошевельнуться. Даже пустые желоба от торпед были заняты моряками.

Едва взревели моторы катеров, как начался обстрел пристани Менту. Небо осветили многочисленные ракеты, на берегу заухали снаряды. Через минуту пристань исчезла в темноте, а с ней стихли и взрывы. Лишь отблески осветительных ракет еще долго виднелись вдали, то исчезая, то появляясь вновь. Рижский залив бурлил, переваливая катера с борта на борт. Приходилось держаться за штормовые леера, чтобы не соскользнуть с покатой палубы в воду.

— Ого, качает здорово. Ишь, штормяга разыгрался, — громко сказал Елисеев, подбадривая ряды стоящих командиров. Сам он примостился возле командира катера, стараясь спрятать голову за ветровой козырек.

«То ли еще будет, когда Ирбенский пролив пройдем, — подумал Богданов. — Здесь хоть полуостров защищает от ветра, а там чистое море». В душе командир дивизиона сомневался в безопасности перехода перегруженных катеров в семибалльный шторм. Как бы волны не опрокинули катера. Или — еще хуже — откажут моторы. Тогда из этого водоворота не выбраться. О своих опасениях Богданов не сказал никому, хотя по задумчивому и сосредоточенному лицу командира отряда Осипова нетрудно было догадаться, что он думает о том же.

Катера шли в кильватерной колонне, близко друг к другу. Больше всех доставалось головному катеру, разбивавшему своим форштевнем встречные волны.

Вскоре катера обогнули южную оконечность полуострова Сырве, вышли в Балтийское море и взяли курс на север — к острову Хиума. Порывистый ветер налетал на них, сбивая с курса; огромные встречные волны, шипя и пенясь, обрушивались на палубы, обдавая людей каскадами холодной воды. Через несколько минут все вымокли до нитки. Катера кидало из стороны в сторону, поднимало на гребни волн и бросало вниз, в шипящий водоворот.

— Держаться крепче! — крикнул Богданов. — Смоет за борт…

Но предупреждение командира дивизиона было излишним. Каждый понимал, что стоит ослабить руки, разжать пальцы — и очередная волна стащит с мокрой и скользкой палубы в кипящую воду, из которой не выбраться.

— Недалеко уже осталось, выдержим, — проговорил Елисеев, хотя все ясно понимали, что путь по бушующему морю еще только начинался. А когда он закончится, никто толком не знал.

Серый осенний рассвет застал катера уже на подходе к полуострову Тахкуна, расположенному в северной части Хиумы. Опасный переход заканчивался. Вот-вот должен был открыться сорокаметровый маяк, за которым имелась маленькая бухточка с деревянным пирсом.

— Воздух! — вдруг крикнул сигнальщик головного катера. — Курсовой пятнадцать правого борта, гидросамолет!..

— «Лапотник», — проговорил Богданов, заметив в серой дымке немецкий гидросамолет.

— Возможно, не заметит, — произнес Елисеев.

С минуту напряженно ждали. Вот бы не заметил, улетел… Но гидросамолет засек торпедные катера, развернулся и на бреющем пошел на сближение. Разом заговорили пулеметы на всех катерах, встречая «лапотника» огнем. Гидросамолет как ни в чем не бывало летел встречным курсом; казалось, вот-вот он накроет своей громадой маленькие катера. И лишь в самый последний момент он вдруг круто повернул к острову и вскоре скрылся в сером тумане: немецкий летчик не выдержал зенитного огня катеров.

— Курсовой десять правого борта, маяк Тахкуна! — доложил сигнальщик.

Елисеев облегченно вздохнул.

Весть о приходе на Хиуму штаба и политотдела БОБРа быстро разнеслась по острову. Одним из первых об этом узнал лейтенант Кудинов. В эту ночь он являлся оперативным дежурным по штабу ОВРа, и посты наблюдения доложили ему о подходе к пристани Лехтма торпедных катеров с Саремы. Утром Кудинов приготовил документы для передачи своему сменщику и думал хорошенько поспать, но за ним неожиданно прислали легковую машину. В комнату дежурного вошел командир ОВРа капитан-лейтенант Оленицкий:

— Генерал-лейтенант Елисеев нас с вами вызывает. Дежурство примут без вас.

Машина быстро доставила их из Кардлы на полуостров Тахкуна, где находился командный пункт коменданта Северного укрепленного сектора. В комнате за столом Кудинов увидел Елисеева. Генерал был одет в длинный китель с четырьмя средними нашивками на рукавах. «Константинов, наверное, ему одолжил. А свой вымочил при переходе», — догадался Кудинов. Рядом с генералом сидел военком БОБРа Зайцев, одетый в матросский бушлат.

— Прибыл по вашему вызову, товарищ генерал, — доложил Оленицкий.

Уставший от бессонной штормовой ночи, Елисеев тяжело приподнял голову, внимательно посмотрел в глаза командиру ОВРа.

— Сколько в вашем распоряжения имеется плавсредств? — спросил он.

— Семь катеров типа «КМ», буксир «Эта» и катер «МБЛ-3», — ответил Оленицкий.

— Немедленно отправить всю вашу флотилию на полуостров Сырве и попытаться как можно больше снять оттуда людей, — сказал Елисеев.

— Моторы требуют капитального ремонта, товарищ генерал…

— Кто пойдет? — перебил Елисеев. Оленицкий, пожав плечами, указал на Кудинова.

— Флагманский штурман ОВРа…

— Ваше мнение о походе, товарищ лейтенант? — вмешался в разговор Зайцев. Кудинов замешкался под пристальными взглядами коменданта и военкома БОБРа.

— Не дойдем мы на таких катерах до Сырве. На рейде даже моторы глохнут.

— А там люди гибнут! — поднялся Зайцев.

Кудинов неловко переступил с ноги на ногу, мучаясь от сознания безвыходности положения. Он хорошо знал, что потрепанные в десантных операциях катера с малосильными моторами совершенно непригодны для плавания в штормовом осеннем море. И не менее был уверен, что именно на этих суденышках он должен пойти и непременно пойдет, потому что иного выхода нет.

— Помощи ждать неоткуда, товарищи. Нужно спасать людей, — сказал Елисеев.

Оленицкий и Кудинов вернулись в Кярдлу. Вечером флотилия катеров и буксир «Эта» вышли из гавани и взяли курс на запад к полуострову Кыпу. Сразу же за маяком Тахкуна на них налетел семибалльный шторм. Катера раскидало в разные стороны, моторы начали глохнуть. Волны яростно обрушивались на терявшие ход маленькие суденышки, швыряли их, как скорлупки, заливали машинные отделения. Мотористы едва успевали ремонтировать отслужившие свои нормо-часы моторы, откачивали холодную воду. Кудинов шел на буксире «Эта», направляя его то к одному катеру, то к другому.

— Много мы с вами, Тихон Митрофанович, ходили по Моонзунду, но такого похода я что-то не помню, — проговорил капитан буксира Васильев. — Дойдем ли?

— Дойдем, Иван Васильевич, — упрямо ответил Кудинов.

К утру флотилия с трудом, но все же дошла до полуострова Кыпу и укрылась от ветра в маленькой бухточке. Моряки мечтали хоть немного отдохнуть после штормовой ночи, но над стоянкой неожиданно появились немецкие истребители. С полчаса они обстреливали из пулеметов и пушек катера и потом так же внезапно улетели. Продолжать поход на полуостров Сырве катера больше не могли.

Елисеев послал для проверки состояния судов комиссию во главе с военкомом БОБРа. На Кыпу приехали на машине Зайцев, командир ОВРа Оленицкий, флагманский механик Роговцев и военком ОВРа политрук Кострикин. Они внимательно осмотрели катера.

— На таких катерах даже на рейд опасно выходить, — заключил Роговцев. — Несколько в лучшем состоянии катер «МБЛ-3».

Зайцев доложил по телефону о проверке судов Елисееву. Катера типа «КМ» решено было отправить обратно в Кярдлу, а буксир «Эта» и катер «МБЛ-3» на Сырве.

С наступлением темноты первым вышел рейдовый буксир «Эта». Кудинов пожал на прощание руку Васильеву:

— Идите, Иван Васильевич. Мы следом за вами…

Очертания буксира быстро растаяли в сгущающейся темноте, но еще долго был виден сноп искр, который валил из трубы. Уголь на «Эта» кончился, и Васильев вынужден был взять дрова. «Так буксир и обнаружить в море нетрудно, — подумал Кудинов. — А немецких кораблей у Саремы много. Не дойдет «Эта».

На катер «МБЛ-3» Зайцев вместе с Кудиновым послал флагманского механика ОВРа Роговцева и политрука Кострикина.

— Ваша задача — снять с Сырве штаб третьей стрелковой бригады, — сказал он и показал на карте место, куда должен подойти катер. — Вас будут ждать в точке траверз кирхи Ямайя.

С Кыпу вышли в первом часу ночи. Кудинов решил уйти далеко в море на запад, чтобы избежать возможной встречи с дозорными кораблями противника. Ветер начал заметно стихать, но море все еще продолжало штормить. Волны, ударяясь о скулы катера, окатывали палубу бурлящей водой и раскачивали небольшое суденышко. Мерно громыхали дизели, за их работой вместе с мотористами следил и флагманский механик. Кудинов и Кострикин находились в ходовой рубке. Штурман то и дело склонялся над картой и сверял курс с показаниями компаса. Расчет его оказался верным: за все время пути катер не встретил дозорных кораблей противника.

Слева в темноте показалось оранжевое зарево: на полуострове Сырве что-то горело.

— Вот тебе и ориентир! — кивнул Кострикин. — Видно, бой еще идет на Сырве…

Кудинов сверил по зареву курс: катер шел правильно. По времени, по счислению они подходили уже к траверзу кирхи Ямайя.

— Идем к берегу, — сказал он и повернул катер строго на восток.

Начало светать. Над головой висели густые облака. Шеренги белогривых волн бугрили темно-серую поверхность моря, переваливая катер с борта на борт. Полуостров Сырве расплылся мутным пятном. Кудинов тщательно искал в нем хоть какой-нибудь ориентир. Постепенно начали вырисовываться пока еще расплывчатые очертания берега. Вот он все ближе и ближе. Стала видна уже темная полоса прибрежного леса.

— Правильно идем, — одобрительно проговорил Кострикин.

— Без берегового ориентира не могу точно сказать, — ответил Кудинов. — А он так нужен! — вырвалось у него. — Камней тут черт понакидал… Не напороться бы…

— Слева по борту «лапотник»! — доложил вдруг сигнальщик. Кудинов выглянул из рубки и увидел немецкий гидросамолет. «Лапотник» перешел на бреющий полет, направляясь к катеру. С гидросамолета выпустили две белые ракеты.

— Позывные требуют, — догадался Кудинов. — Единственный ответ у нас — пулеметы…

На катере имелось два пулемета: крупнокалиберный и станковый. Пулеметчики уже стояли на своих местах и ждали команды. Кудинов перевел ручку машинного телеграфа на «самый полный вперед». Он хотел поскорее подойти к берегу: маневрировать на этом участке нельзя — вокруг банки.

«Лапотник» быстро приблизился к катеру. Оба пулемета тут же открыли по нему огонь. Огненные струи трассирующих пуль полились и из пулеметов гидросамолета. «Лапотник» проскочил над катером и пошел на новый заход. Упал на палубу пулеметчик: очередь прошила ему живот. Кострикин встал на его место, но пулемет не стрелял — заклинило затвор. «Лапотник» пронесся над катером и сбросил две бомбы. Взрывом подбросило корму вверх и чуть не опрокинуло катер. Он стал уклоняться вправо, на темные точки — камни, вокруг которых кипел белый бурун. Кудинов инстинктивно хотел положить руль влево, чтобы удержать разворот катера, но штурвал не вращался. «Заклинило руль!» — пронеслось у него в голове. Обернулся: над кормой полыхало пламя — от бомбы взорвался топливный бак. Клубы черного дыма поднимались к облакам, застилая небо. Роговцев с двумя обожженными мотористами пытались сбить пламя, не подпуская его ко второму топливному баку. Кострикин все еще возился с пулеметом: исправлял повреждение. Ответный огонь вел лишь станковый пулемет, но «лапотнику» он был не страшен. Кудинов бросился на помощь Кострикину, но вскоре понял, что пулемет не починить. Рядом, под ногами, в луже крови стонал смертельно раненный пулеметчик.

— Братцы… застрелите меня… Не могу больше… Застрелите… Братцы… — умолял он.

— Потерпи, друг. Берег рядом. В лазарет тебя отправим, — пообещал Кудинов.

Со звоном резанули палубу пули, выпущенные «лапотником». Пулеметчик дернулся и откинул голову. Лицо его залила кровь. «Отмучился», — подумал Кудинов. Тут же раздался сильный удар — катер выскочил на камни. «Теперь все: неподвижную цель «лапотник» мигом потопит».

Роговцев яростно продолжал тушить пожар. Один моторист был убит, а другой ранен. Упал на палубу второй пулеметчик. Из разбитого кожуха пулемета валил пар. Кострикин и Кудинов стали помогать Роговцеву. Они не обращали внимания на круживший «лапотник», стремясь во что бы то ни стало спасти катер. А гидросамолет делал один заход за другим и с небольшой высоты обстреливал из пулеметов и пушки мечущихся по горящей палубе моряков. Улетел он лишь после того, как расстрелял весь боекомплект.

Вскоре удалось потушить пламя. Обгорелый Роговцев осмотрел катер.

— Если нам удастся стащить катер с камней, заделать пробоины, то мы сможем еще вернуться на Хиуму, — заключил он.

Решено было срочно переправиться на берег, откуда доносились раскаты взрывов: на Сырве шел бой. Спустили за борт «тузик», но маленькая шлюпочка, изрешеченная пулями, ушла на дно. Роговцев связал спасательные круги, получилось нечто вроде плотика. На них положили раненых и поплыли к берегу. Холодная вода перехватывала дыхание, приходилось часто двигать руками и ногами, чтобы не закоченеть.

— Сначала на огненной палубе, как на сковороде, поджаривались, а теперь охлаждаемся ледяным душем. Так обычно закаляют сталь, — произнес Кострикин.

Плотик сел на мель. Моряки подхватили раненых и вынесли на берег. Тут же из-за облаков вывалился «мессершмитт» и спикировал на катер. Над палубой бившегося в камнях суденышка взметнулся столб огня и дыма.

— Все! — Роговцев снял мокрую фуражку. — Взорвался второй топливный бак. Больше мы не вернемся…

К морякам подошли старший лейтенант и политрук, командир и военком только что взорванной зенитной батареи.

— Где штаб бригады? — спросил Кудинов.

— Сам черт не разберет, кто сейчас где, — махнул рукой старший лейтенант. — Немцы прорвались на Церель.

— А лазарет далеко отсюда?

— Вон за той деревней… — Старший лейтенант показал на домики эстонских рыбаков, что виднелись в километре от берега.

У зенитчиков была замаскирована в кустах орешника полуторка. На нее положили раненых и поехали к деревне. С моря налетел «мессершмитт». Шофер резко свернул с дороги и загнал полуторку в кусты. «Мессершмитт» взмыл ввысь и быстро скрылся за лесом. Кудинов выпрыгнул из кузова машины, вышел на дорогу. Метрах в четырехстах от себя он увидел две цепи немецких автоматчиков.

— Немцы наступают! — крикнул он.

Командир зенитной батареи быстро оценил обстановку.

— Бегом в дзот! — показал он рукой на полуразрушенный бугор возле самого берега моря. Через две минуты моряки и зенитчики заняли оборону в разбитом бомбами дзоте.

— Будем биться до конца, — твердо сказал Кострикин. — Отступать нам некуда.

— Долго не продержимся, — покачал головой командир зенитной батареи. — Из оружия у нас одни пистолеты да две гранаты… — Он снял с пояса гранату, ласково погладил ее, положил рядом на землю: — Что ж, драться так драться! Нас голыми руками не возьмешь.

Немецкие автоматчики шли во весь рост по мшистому ровному берегу моря. Исход боя был ясен. Речь могла идти лишь о том — десять минут, полчаса или час могут еще продержаться моонзундцы. О сдаче в плен не думал никто.

Автоматчики подходили все ближе и ближе. Уже отчетливо стали видны их лица.

— Немцы справа! — вдруг крикнул командир зенитной батареи и швырнул гранату в канаву, по которой с фланга подползли к дзоту гитлеровцы. Никто не заметил этой поросшей травой канавы, должно быть для осушки низины прорытой от кустов к морю; ею и воспользовалась группа немецких автоматчиков. Раздались частые автоматные очереди. Командир зенитной батареи, даже не вскрикнув, рухнул на землю. Моряки открыли ответный огонь из пистолетов, но в развалившуюся крышу дзота полетели гранаты. Взрывом свалило с ног Роговцева. Он пытался встать, но перебитые ноги не слушались. Еще взрыв. Кудинов метнул последнюю гранату. В ту же секунду он почувствовал тупой удар по голове. И все сразу поплыло перед глазами. Он ничего больше не слышал, кроме звона в ушах. «Тишка, хочешь малинового звона послушать?» — всплыла вдруг неясная фраза из далекого, милого, почти неправдоподобного детства. Это продолжалось одно мгновение. Кудинов упал, и все пропало.

За Церель

— Товарищ капитан… Товарищ капитан…

Стебель открыл глаза и увидел краснофлотца Овсянникова.

— Немцы прорвались к батарее? — вмиг поднялся с койки Стебель.

— Торпедный катер подходит к Ирбену.

Стебель торопливо оделся и поднялся на деревянную вышку запасного командного пункта. Наступало хмурое осеннее утро. Внизу ветер раскачивал вершины деревьев. Ирбенский пролив был затянут еще серой предутренней пеленой.

— Где катер?

— В стереотрубу поглядите.

Стебель приник к окулярам и с трудом уловил белесый бурун, точно шар, катящийся по поверхности пролива.

— Быстро связывайтесь с Менту, Овсянников, — приказал Стебель.

Овсянников закрутил ручку полевого телефона.

— Алло, говорит капитан Стебель… Кто ушел на торпедном катере?

— Полковник Гаврилов.

Стебель отдал Овсянникову трубку, снова приник к окулярам. Белый шар катился по центру пролива. Последний корабль с командиром 3-й отдельной стрелковой бригады на борту покидал осажденный Церель. До этого поздно вечером на двух рейдовых буксирах ушли командиры 46-го стрелкового и 39-го артиллерийского полков. Об этом Стебелю доложили выносные посты наблюдения. Теперь с уходом командира бригады обескровленный длительными боями гарнизон Цереля возглавит полковник Ключников.

Торпедный катер между тем миновал Ирбенский пролив и устремился в открытое море. Видимость улучшалась. Стебель заметил над катером три точки. Так и есть, немецкие истребители. Огромный столб дыма поднялся в том месте, где только что был виден бурун. «Подожгли, стервятники», — пожалел идущих на катере людей Стебель.

Дым над торпедным катером постепенно исчезал, а вскоре на фоне темного неба растворился совсем. Истребители сделали победный круг над пустынной поверхностью моря и скрылись за горизонтом.

Стебель отошел от стереотрубы.

— Ну как дела, Овсянников? — спросил он краснофлотца.

— Уходить нам отсюда некуда, это всякий понимает, — ответил Овсянников. — Драться будем, товарищ капитан!

— Будем драться, Овсянников, — повторил Стебель задумчиво. — А сейчас собирайте все секретные документы и лично сожгите их в котельной.

Через час Овсянников с чемоданом секретных документов был уже в котельной батареи, расположенной возле центрального поста. Ярко пылал огонь в топках, кочегары вынимали из мешков пачки денег и кидали их в бушующее пламя. Им помогал интендант 2 ранга Фролов. Овсянников никогда не видел столько денег, с любопытством он рассматривал тугие пачки новеньких хрустящих купюр, не решаясь бросить их в огонь.

— Жгите-жгите, товарищи. Не жалейте. Иначе немцам деньги могут достаться, — торопил Фролов.

Овсянников бросил пачку в огонь.

— Сколько миллионов сожгли-то? — полюбопытствовал он.

— Пятнадцатый миллион заканчиваем, — ответил кочегар с красным от жары лицом.

Вечером Овсянников разыскал командира батареи на центральном командном пункте.

— Все секретные документы уничтожены, товарищ капитан, — доложил он.

Стебель задумавшись сидел перед раскрытым журналом боевых действий батареи. Возле амбразуры стоял военком Беляков.

— Заканчивает батарея свое существование, комиссар, — с трудом выдавил из себя Стебель и тяжело вздохнул: — Последний залп… — Он нажал на педаль электрического звонка: — Боевая тревога!

Беляков удрученно глядел на командира. Он сознавал, что другого выхода нет, и все же не мог примириться с этим решением.

— Снарядов хватит только на один залп, — объяснил ему Стебель.

— Надо было и вам уходить на Хиуму, — сказал Беляков, — вы были бы там нужнее.

— Вместе пришли мы сюда, вместе батарею строили. Вместе топили фашистские корабли, вместе и уйдем отсюда или погибнем в бою, — ответил Стебель.

В боевую рубку с трудом поднялся Букоткин.

— Василий Георгиевич? — удивился Стебель. — Опять из госпиталя ушел?

— Будем батарею взрывать?

— Будем. Таков приказ начальника артиллерии БОБРа.

С центрального поста доложили, что батарея к бою готова, на орудия поданы последние снаряды.

— Раньше срока приготовили батарею, — по привычке посмотрел Беляков на часы.

Стебель не ответил. Он целиком был поглощен расчетом данных для стрельбы: последние снаряды не должны пропасть даром.

— К бою! По фашистской пехоте!.. — скомандовал он.

Приглушенно загудели приборы боевой рубки. С легким перестуком стрелки поползли по шкалам вверх, и все одновременно остановились на заданных отсчетах.

— Батарея, залп!

Командный пункт судорожно вздрогнул, на столике зазвенел пустой графин. Телефонист выпустил из рук телефонную трубку, и та, стукнувшись о бетонную стену, разбилась. Послышался глухой напористый звук залпа, потом донеслось слабое эхо от разрывов снарядов.

— Башни взорвать! — приказал Стебель. — Ничего не должно остаться, товарищи. Это наш последний долг.

— А как ЗКП, товарищ командир? — напомнил о себе Овсянников.

— Дальномер, стереотрубы — в общем, всю оптику уничтожить. Идите на ЗКП, а потом на маяк, — распорядился Стебель. — О выполнении доложите мне лично.

— Есть! — козырнул Овсянников и побежал на запасной командный пункт.

Харламов находился возле деревни Каймри у Ключникова. Ночью он слышал раскатистый приглушенный звук взрыва 315-й батареи, и сердце его сжалось. Он не мог найти себе места, беспрестанно ходил взад-вперед, точно потерял что-то очень дорогое. Да ведь так оно и было. Башенная батарея была построена под его руководством. Он часто бывал там, знал ее людей.

Услышав звук взрыва, Ключников спустился к Харламову с вершины холма.

— Что за взрыв у нас в тылу?

— Взорвана башенная батарея капитана Стебеля. Снарядов больше нет, — ответил Харламов.

— Так. Значит, огневой поддержки больше не будет, — в раздумье проговорил Ключников.

Рано утром немцы начали наступление на Церель. Создать новый оборонительный рубеж Ключников не мог: не было ни людей, ни времени, ни боеприпасов. Чтобы выиграть время, он старался задержать немцев на подступах к Менту в надежде, что подойдут корабли с Хиумы и заберут хоть часть личного состава.

Еще до рассвета Харламов уехал от Ключникова на 315-ю батарею проследить, все ли сделано для того, чтобы немцы не смогли ее восстановить. Из оставшихся краснофлотцев он думал сформировать роту и послать ее на помощь Ключникову.

На огневой позиции батареи он осмотрел черные неподвижные башни с искалеченными стволами, устремленными в сторону Ирбенского пролива. На второй башне до слуха донеслись звенящие удары из-под земли. Харламов спустился по наклонной патерне в блок башни. Комендоры пудовыми кувалдами били по механизмам, уцелевшим от взрыва. Командир орудия младший сержант Толкачев подошел с докладом, но Харламов остановил его:

— Мне все ясно, командир орудия…

— Снарядов бы нам еще, товарищ капитан! Мы бы не пустили тогда фашистов на Церель! — тихо произнес Толкачев.

— Нет больше снарядов, командир. Вы сделали все возможное. — Харламов круто повернулся и почти выбежал из башни. Он прошел на центральный пост, где находились Стебель и Букоткин.

— Орудия взорваны. Остальное вот уничтожаем, — доложил ему Стебель.

— Немцы не смогут восстановить?

— Не восстановят. Потом в башни и центральный пост впустим подземную воду.

— А ты почему не в госпитале? — спросил Харламов Букоткина. — Ведь еле на ногах держишься.

— До госпиталя ли тут? На передовую пойду. В свою роту, к старшине Воробьеву. Командование приму.

— Поздно, Василий Георгиевич. Поздно… — проговорил Харламов. — Нет больше роты… А дрались твои орлы геройски.

Не глядя на Букоткина, он вошел в помещение, где размещались приборы управления. Младший сержант Пушкин показывал плечистому краснофлотцу на поблескивающие свежей краской приборы, и тот с силой опускал на них огромную кувалду.

— Бьем, товарищ капитан, — тяжело вздохнул Пушкин. — Кажется, легче бы умереть, чем видеть это… Ведь своими руками делали, а теперь…

Харламов вышел с душного центрального поста на дорогу. Ветер обдал его лицо холодом и чуть не сорвал фуражку. С моря доносился протяжный шум прибоя: шторм не утихал. Кажется, все было против них, даже погода. Внимание его привлекли два краснофлотца, которые орудовали на дальномерной площадке командного пункта. Один из них сидел на трубе дальномера и молотком разбивал оптику. Харламов поднялся на командный пункт. Глазам его представился пустынный бушующий простор. Бесконечные шеренги седогривых волн катились к полуострову, длинными шипящими языками облизывали пологий, изрезанный бухточками берег. Тяжелые темно-серые облака, нависшие над морем, медленно надвигались на Церель. Накрапывал холодный дождь.

— Может быть, завтра погода улучшится, — предположил Стебель.

— Едва ли. Осенние штормы на Балтике продолжительны, — ответил Харламов и, помолчав, добавил: — Все же подождем до утра, посмотрим.

Уже на земле, возле своей машины, он приказал Стебелю сформировать из краснофлотцев батареи роту и послать ее к Менту.

— А я поеду сейчас к Ключникову.

Ключникова Харламов встретил в одной из деревень. Полковник с трудом держался на ногах и почти не отрывал от лица носовой платок: его душил сухой кашель. Глаза Ключникова лихорадочно блестели, на желтоватом лице резко выделялся неестественный румянец. Он протянул руку Харламову и закашлялся. Полковник тщательно скрывал свой недуг и приступы болезни переносил на ногах. В последнее время это становилось все труднее: сказывались бессонные ночи и перенапряжение.

— Давит, дьявол, — словно оправдываясь, сказал Ключников.

— Давайте решим, что делать дальше, Николай Федорович.

— Надо решать, вы правы, — согласился Ключников. — Решать сообща…

Он собрал на своем КП командиров стрелковой бригады и оставшихся на Сырве нескольких работников штаба БОБРа. Разъяснять обстановку на полуострове долго не требовалось: каждому уже было известно, что снаряды кончились, артиллерия вся взорвана, мин нет, патроны и гранаты на исходе. В частях и подразделениях едва ли насчитывалась четвертая часть личного состава, из них половина легкораненых.

— Надежды на приход катеров с Хиумы нет: немецкие корабли не подпустят их к нашему берегу, — подвел итог Ключников. — Сутки мы выдержим. А потом, — он обвел пристальным взглядом командиров, — собраться всем нам на заминированном КП и подорваться…

Командиры долго, тяжело молчали.

Первым заговорил начальник штаба бригады полковник Пименов. Голос его, чуть глуховатый, но спокойный и твердый, звучал убедительно:

— Я не согласен с Николаем Федоровичем… Без нас, командиров, бойцы обречены на плен. А ведь мы можем еще причинить противнику немало хлопот. Как? Переходом на партизанские действия. В центре Саремы.

— Еще лучше было бы партизанить на латвийском берегу, на материке, — подсказал Харламов.

Решено было любыми средствами удерживать противника от продвижения на Церель, а за это время строить плоты, собирать рыбачьи лодки и переправлять людей через Ирбенский пролив на латвийский берег. Остальным небольшими группами следовало пробиваться по узкому полуострову в глубь Саремы и дальше на Муху, а когда пролив Муху-Вяйн покроется льдом, перейти на материк.

С прекращением огня 315-й башенной береговой батареи противник подтянул свои корабли к самому берегу Сырве и начал методический обстрел Цереля с запада, юга и востока. С севера вела стрельбу наземная артиллерия. В воздухе с раннего утра и до позднего вечера кружили бомбардировщики. Огонь немцы вели по площади, обстреливая каждый квадратный метр. Горели дома, лес, трава. Церель пылал гигантским костром, свежий бриз застилал вспаханную снарядами и бомбами землю едким дымом, скрывая небо.

4 октября противнику удалось наконец прорваться к Церелю. Моонзундцы медленно отступали к маяку, отбивая атаки гитлеровцев. Младший лейтенант Егорычев с оставшимися шестью саперами отходили одними из последних. Утром на перекрестке дорог они установили последнюю торпеду с часовым замыкателем и с минуты на минуту ждали взрыва.

— Последний сюрпризик фашистам от саперов-балтийцев! — сказал Егорычев. Но прошло уже полдня, а грозная ловушка не срабатывала. Неужели ошиблись в установке замыкателя? Ведь они дополнительно установили к торпеде две мины нажимного действия с детонирующей цепочкой.

И вдруг раздался мощный взрыв. Над развилкой дорог повис черный столб дыма и пыли: морская торпеда подняла в воздух фашистские машины с солдатами. Егорычев увидел счастливые лица своих боевых помощников, радостно заулыбался сам:

— Надолго фашисты запомнят саперов!

К вечеру противник вышел на линию кирха Ямайя, пристань Менту. Ночью немцы боялись вести наступление, ждали дня. Лишь беспрестанно била по площади их артиллерия с кораблей и наземных батарей. Егорычеву с трудом удалось добраться до Менту, где он встретил нескольких своих товарищей, среди которых были командир роты Кабак, политрук Буковский, командир инженерной роты Савватеев и политрук Троль. Опираясь на деревянную палку и заметно прихрамывая, обрадованный Кабак пошел навстречу Егорычеву, крепко обнял его свободной рукой.

— Жив, тезка! А мы уж думали… Да еще не один вернулся?! Шестерых хлопцев с собой привел? Это же сила! — Кабак дружески протянул свою руку саперам. — А сейчас, друзья, быстро уничтожить все, что осталось на нашем складе и складе моряков, — приказал он. — Ничего не оставим немцам!

Егорычев со своими бойцами выполнил задание командира роты. Поздно вечером саперы собрались в пустом складе взрывчатых веществ: решали, что предпринять дальше.

— Задачу, поставленную командованием, мы выполнили, — заговорил Буковский. — Саперы сделали все возможное и невозможное. Одно решение было принято у нас еще тринадцатого сентября на партийном собрании у Ориссарской дамбы — не сдаваться фашистам.

— Это решение остается в силе и сейчас, — сказал Кабак. — Капитан Харламов предложил нам перебраться на латвийский берег или пробиться в центр Саремы, где мы продолжим нашу борьбу с фашистами.

Решено было на рыбачьей лодке переправиться через Ирбен на латвийский берег. Егорычев и Савватеев отнесли на лодку банку керосина, проверили старенький подвесной моторчик, погрузили запас продуктов и спасательные пояса. Когда все было готово, неожиданно возле самой лодки взорвался снаряд. Осколки выломали борт и разбили бак с горючим.

— Будем тогда пробиваться в глубь Саремы и дальше на остров Хиума, — сказал Кабак.

Договорились под утро собраться на опушке леса, что возле самой пристани Менту, и, когда немцы пройдут к маяку, пробираться к Каймри и дальше в район поселка Кихельконна.

— А я пока в госпиталь схожу, — проговорил Кабак, морщась от боли. — Перевяжу ногу перед дальней дорогой. — Он подозвал Егорычева, попросил: — Проводи меня, тезка. Боюсь, не дойду один.

К госпиталю, расположенному в уцелевшей казарме 34-го инженерного батальона, шли медленно. Да и куда было торопиться — впереди еще целая ночь! Кабак оперся на плечо Егорычева, мечтательно заговорил:

— Жаль, что ты не видел моей Риты, тезка. Чудная дивчина! А глаза…

— Жгучие, карие…

— Откуда ты знаешь?

Егорычев улыбнулся:

— На отца похожа.

— Точно. Как две капли воды, — воодушевился Кабак. — Люди говорят: когда дочь в отца, счастливая будет…

— Будет, — согласился Егорычев.

— Не знаю, — вдруг помрачнел Кабак. — Рита в Полтаве, а там уже фашисты…

В госпитале никто не спал. Некоторые раненые бродили возле казармы, другие лежали на разостланном по земле сене — мест в помещении всем не хватало. Кабак ушел на перевязку, Егорычев остался у входа. Его окружили раненые, со всех сторон посыпались вопросы:

— Далеко ли фашисты?

— Почему батарея Стебеля не стреляет?

— Есть ли патроны, гранаты?

— Придут ли за нами корабли с Хиумы?

Егорычев отвечал то, что знал, ничего не скрывая от раненых.

— Выходит, тем, кто еще может двигаться, надо уходить к маяку, — произнес весь перебинтованный политрук Денисов.

— Выходит, — согласился Егорычев. — Бои на Цереле продолжаются.

— Мы тоже будем сражаться, — сказал Денисов и в окружении таких же перебинтованных людей зашагал к дальнему крылу казармы.

На крыльце появился прихрамывающий Кабак. Его сопровождала врач в накинутой на плечи шинели.

— И все же вам надо остаться при госпитале, — продолжая ранее начатый разговор, произнесла врач. — Рана опасная. Вы рискуете остаться без ноги.

— Не могу, Тамара Николаевна, не могу. Меня ждут.

— Далеко ли вы уйдете с такой ногой?!

— Я нужен там, — показал Кабак в темноту и осторожно взял маленькую руку врача. — Огромное спасибо вам за помощь. От всех нас, раненых, спасибо. — Он кивнул Егорычеву: — Пошли, тезка. — И, опираясь на палку, заковылял по дороге.

— Молодая докторша… видно, недавно институт окончила, — с сожалением проговорил Егорычев. — Гулять бы ей, слова про любовь слушать, а тут…

— Красивая! — невольно вырвалось у Кабака. — А руки — золотые! Не выходит из операционной сутками. Достается им, бедным. Да, у них тут, пожалуй, тяжелее, чем у нас на передовой.

Шли медленно. Нога у Кабака болела, хотя он не показывал вида. Но потом не выдержал, предложил отдохнуть, тем более что до утра еще было далеко. Они уселись на пригорке, с которого был виден горевший поблизости дом.

— Узнаешь? — кивнул Кабак на пожар.

— В сороковом мы жили тут вместе с капитаном Стебелем, — ответил Егорычев. — Потом там поселился Савватеев…

Кабак вспомнил, как в феврале 1941 года у Савватеева саперы отмечали День Красной Армии.

— Ты еще тогда здорово плясал русского, — улыбаясь, напомнил Кабак.

— А вы до утра горланили украинские песни, — ответил, смеясь, Егорычев.

— Люблю спивать! — размечтался Кабак и вдруг спросил: — Где та голубоглазая эстонка, с которой ты познакомился до войны?

— Не знаю, — растерянно ответил Егорычев. — Я не видел ее с двадцать второго июня.

— Как же так?

— Да так… Она меня, наверное, и забыла.

— Эх ты! «Забыла», — передразнил Кабак. — Она же к нам в госпиталь часто приходила, приносила молоко, яблоки. Спрашивала о тебе.

— Не может быть, — заметно волнуясь, произнес Егорычев.

— Искала тебя, — продолжал Кабак. — А потом ей кто-то сказал, что ты убит! — Кабак засмеялся: — Дурень ты, дурень! — Он покачал головой, с трудом поднимаясь на ноги. — А ну, пошли к ней. Может быть, она еще здесь и чем-нибудь поможет нам…

Прошли мимо догоревшей столовой и клуба саперной роты, свернули влево на дорогу. Подошли к деревянному дому, в котором в последние месяцы перед войной жили Кабак и Егорычев. Зашли в одну комнату, потом во вторую. Кабак тяжело опустился на стул, задумался.

— Иди один к своей эстонке, я тебя здесь подожду, — произнес он.

Егорычев, торопясь, сбросил с себя шинель, надел валявшееся в углу поношенное кожаное полупальто и заторопился к дому Побусов. Он удивился, увидев во дворе много людей. Местные жители не спали: они собрались с близлежащих хуторов к Побусам и о чем-то тихо переговаривались, с тревогой прислушиваясь к раскатам немецких орудий. На крыльце появилась девушка. Егорычев из кустов сирени вышел к ней.

— Тэрэ, Людмила.

Она удивленно посмотрела на него, потом смешно, как-то по-детски ойкнула, радостно засмеялась и сбежала с крыльца. Егорычев шагнул навстречу, обнял ее.

— Живой? Ну как ты? Откуда? Куда идешь? — быстро спрашивала Людмила, тихонько отодвигаясь от него.

— Воды бы мне напиться, — тихо попросил Егорычев, глядя на Людмилу счастливыми глазами. Она быстро скрылась в дверях и тут же вынесла кружку холодной воды. Егорычев медленно пил ключевую воду, не спуская глаз с девушки.

— Чего воду пьешь? Молоко пей! — В дверях появилась мать Людмилы Алийде Юхановна с большим глиняным кувшином в руках.

— Спасибо, — поблагодарил Егорычев. Вдруг кто-то из эстонцев испуганно крикнул:

— Немцы!

Егорычев схватил руку Людмилы, до боли сжал ее.

— Прощай, Люда! — произнес он и побежал в дом, где ждал его Кабак. В доме командира саперной роты не оказалось. Егорычев вышел на улицу, осмотрелся. На тропе, ведущей к Менту, он заметил двух немецких автоматчиков, перед ними шел лейтенант Кабак. Руки у него были связаны за спиной, он хромал и почти волочил правую ногу.

Решение созрело моментально. Егорычев по кустам, пригибаясь, побежал вдоль тропы. Он хотел опередить фашистов, сделать засаду и, когда те поравняются с ним, из пистолета расстрелять автоматчиков.

Бежал он быстро, торопясь, боясь упустить время. На пути показалась полузасыпанная траншея, и он соскочил в нее.

— Хальт! — раздался впереди громкий окрик, и тут же прозвучала длинная автоматная очередь. Пули пронеслись над головой, срезая ветки кустов. Егорычев присел на дно траншеи, выхватил из кармана единственную гранату и швырнул ее. Опять побежал вперед, пробрался сквозь густые кусты и выскочил на поляну. Прямо на него по дороге, на которую два автоматчика уже вывели Кабака, шли немцы. На противоположной стороне поляны гремел бой: группа моонзундцев отстреливалась из винтовок от наступавших гитлеровцев.

Егорычев вернулся в кусты и, не помня себя от горя, побежал на опушку, где саперы должны были переждать, пока немцы пройдут на маяк, а потом уходить к поселку Кихельконна. Но в назначенном месте никого не было. Лишь то тут, то там слышались беспорядочная стрельба и взрывы гранат. Егорычев углубился в лес, где нашел маленький деревянный сарай, набитый сеном. В нем он просидел до темноты, а ночью вернулся к дому Побусов. На осторожный стук в окно вышла хозяйка хутора. Узнав Егорычева, она вернулась в дом и вскоре появилась вместе с Людмилой. Егорычев заметил, что обе женщины взволнованы и перепуганы. Он молчал, не решаясь просить их о помощи.

— Ладно. Что будет, то будет. Умирать, так вместе, — наконец сказала Алийде Юхановна по-русски и повела Егорычева во двор на сеновал. Людмила с благодарностью пожала руку матери.

…Харламов торопил Стебеля о формированием отряда краснофлотцев, чтобы бросить его в Менту, куда уже прорвались немецкие автоматчики. Возле центрального поста Стебель построил своих артиллеристов, разбил их на взводы и отделения и во главе с командиром второй башни лейтенантом Шаповаловым отправил отряд к Менту. Часть артиллеристов еще находилась на боевых постах. Стебель остался, чтобы собрать их и затем идти следом за отрядом Шаповалова. Краснофлотца Овсянникова он послал на маяк, возле которого стояли полуразбитый буксирчик и два катера.

— Узнайте, скоро ли краснофлотцы введут в строй суда.

Овсянников побежал на маяк. Низко, над самой землей, с ревом проносились немецкие истребители, гоняясь за каждым замеченным моонзундцем. Приходилось то и дело прятаться в воронках от бомб, чтобы не попасть под пулеметный огонь самолетов. За маяком, у песчаной косы, Овсянников увидел два небольших металлических катера и чуть подальше от них рейдовый буксирчик. Один из катеров метрах в двадцати от берега полузатопленным лежал на грунте; у второго вышел из строя дизель. Буксирчик носом уткнулся в песок, и человек двадцать моряков упорно силились столкнуть его с мели. Вокруг шлепались мины, тучи осколков секли воду. На взрывы моряки почти не обращали внимания, главное — это снять буксирчик с мели и уйти на нем в море. В машинном отделении тоже шла работа: группа моряков ремонтировала лопнувший паровой котел. Поодаль с трубкой в зубах стоял сутулый эстонец — капитан буксирчика. Овсянников подошел к нему, спросил:

— Когда буксир будет готов к отплытию?

— Долго. Очень долго. Котел лопал. Дыра на дно есть, — ответил эстонец и показал на краснофлотцев: — Зачем пустой работа делают?

Овсянников вернулся на центральный пост. На валуне, задумавшись, сидел Стебель. Возле него находились человек пятнадцать краснофлотцев, среди которых был парторг батареи младший сержант Пушкин. Овсянников доложил о состоянии буксира и катеров.

— Бесполезная это затея, товарищ капитан, — закончил он.

Со стороны казарменного городка донеслась стрельба. Стебель резко поднялся.

— Все ли собрались, парторг? — спросил он Пушкина.

— Трудно сказать…

— Больше ждать не будем. Пора выступать и нам. Это будет наш последний бой за Церель, товарищи! — произнес Стебель.

Харламов, пришедший к центральному посту 315-й батареи вместе с Фроловым, уже не застал Стебеля. За лесом, на огневой позиции, шел бой, артиллеристы отбивали атаки врага. Харламов и Фролов поспешили на запасный командный пост, где с небольшим отрядом бойцов находился Ключников. По дороге он встретил Букоткина.

— Иди быстрее на маяк, Василий Георгиевич. Там катера. Переправишься на латвийский берег, — сказал Харламов.

— А вы куда же?

— Попытаемся прорваться в тыл к немцам, — ответил Харламов и, помолчав, добавил: — Катеров мало, а людей сколько?!

К маяку Букоткин шел напрямик лесом. Не шел, а с трудом передвигал непослушные, точно налитые свинцом ноги. Каждый шаг болью отдавался в правом плече. Кружилась голова, в ушах стоял нудный звон, перебиваемый сухим треском пулеметных очередей и гулом самолетов: возле Менту все еще продолжался бой. Хотелось лечь на землю, зарыть голову в опавшие листья. Ноги его предательски подогнулись, и он упал на траву. И странное дело — шум в ушах прекратился, боль стала быстро утихать…

Очнулся Букоткин от стона тяжелораненых. Он лежал на полу в тесной землянке лицом к двери. В углу на нарах какой-то красноармеец просил пить, а молоденькая сестра стояла возле полуоткрытой двери и плакала.

— Минна? — узнав сестру, приподнял Букоткин голову. — Поплачь… поплачь… Говорят, после этого легче бывает…

Он снова опустил голову, закрыл глаза. В памяти вставали события последних дней. Вспомнились товарищи, верные боевые соратники… Комиссар Карпенко, лейтенант Смирнов, командиры взводов Мельниченко и Кухарь. Кок Дубровский и сигнальщик Кудрявцев, командир орудия Герасимов, командир зенитной установки Байсулитов. Комсорг Божко, санитар Песков, радист Яценко… Каждого краснофлотца 43-й береговой батареи он хорошо знал, это были близкие ему люди. Кто из них жив? Он сейчас один, а немцы рядом, в пятидесяти метрах от землянки…

4 октября 1941 года флотская газета «Красный Балтийский флот» дала полосу о героях моонзундцах. Крупным шрифтом в полосе было набрано:

«Оборона острова Эзель — пример массового героизма. Любите Родину, как славные эзелевцы, и так же упорно защищайте ее!»

На острове Хиума

Штаб 42-го армейского корпуса по приказанию генерала Кунце приступил к разработке общего плана штурма последнего из островов Моонзундского архипелага — Хиумы. Предусматривалось через пролив Соэла-Вяйн высадить десанты на юге Хиумы. Одновременно по опыту операции «Беовульф II» намечались демонстративные маневры флота в районе западного и северного побережий острова. Главные удары предполагалось нанести по гарнизону Хиумы с флангов — с юго-востока и юго-запада, для чего создавались ударные группы «Ост» и «Вест». Группа «Центр» должна была форсировать Соэла-Вяйн и высадиться на южной оконечности Хиумы.

Военно-морские силы должны были провести два демонстративных маневра: «Вестпройзен» — вдоль западного побережья Хиумы и «Остпройзен» — у северо-западного побережья острова.

Операция по захвату последнего советского острова получила кодовое обозначение «Зигфрид». Руководство операцией было поручено командиру 61-й пехотной дивизии.

Хенеке тут же перевел штаб дивизии в Лейси, где должны были развертываться основные силы для броска на Хиуму. 6 октября он подписал приказ о взятии последнего советского острова. По составленному им плану нужно было подойти к неукрепленным участкам восточного и западного побережий Хиумы и ударом с тыла разгромить южный фронт моонзундцев. Для этого группа «Ост» после захвата плацдарма должна быстро продвинуться на запад — к Сыру, а группа «Вест» идти на восток. После соединения обе группы наступают на север. К этому времени к ним подойдет и третья группа — «Центр».

Огневое обеспечение высадки всех трех групп возлагалось на группу артиллерии поддержки дальнего действия и на бомбардировочную авиацию. Военно-морские силы демонстративными маневрами «Вестпрейссен» и «Остпрейссен» должны были отвлекать огонь советских береговых батарей на себя и имитировать высадку морских десантов с запада и севера с тем, чтобы русские не могли подбрасывать подкрепление на южный участок обороны.

Операция «Зигфрид» генералом Хенеке была назначена на раннее утро 12 октября.

Полковник Константинов подробно изложил Елисееву обстановку на острове, показав на карте подготовленные рубежи обороны и места расположения частей и подразделений. Северный укрепленный сектор состоял из шести береговых и двух зенитных батарей, двух стрелковых и двух инженерно-строительных батальонов и нескольких подразделений обслуживания.

— Всего около четырех тысяч человек, — уточнил Константинов.

Елисеев спросил:

— Надеюсь, ваша противодесантная оборона вполне пригодна для длительной борьбы?

— Строим подручными средствами, товарищ генерал. На отдельных участках — проволочные заграждения в два ряда, окопы, стрелковые ячейки. Доты и дзоты в основном на береговых батареях как на главных опорных пунктах. Наиболее укреплено северо-восточное и южное побережье острова. В этих местах вероятна высадка десанта противника.

— Пожалуй, — согласился Елисеев. — Что ж, посмотрим на месте, — проговорил он. — Прикажите подать машину…

Из Кярдлы, где находился штаб сектора, Елисеев и Константинов сначала проехали на мыс Серож. Там стояла 12-я береговая батарея, охраняя с севера вход в пролив Муху-Вяйн. Их встретили на огневой позиции командир батареи капитан Карчун и военком политрук Кравец.

Около часа генерал осматривал сухопутную оборону 12-й батареи. Лазил по стрелковым ячейкам, ходил по окопам, заглядывал в доты и дзоты, давая на ходу указания удивленному командиру батареи.

— Сколько у вас осталось снарядов на батарее, товарищ капитан? — спросил Елисеев.

— Около одного боекомплекта, — ответил Карчун.

— При обороне острова Вормси много пришлось израсходовать снарядов, — добавил Кравец.

— Дополнительно ни одного снаряда больше не получите. На складах боеприпасов нет.

Генерал поднялся на командный пункт батареи. С высокой деревянной вышки была едва видна вдали приплюснутая темная полоска острова Вормси, уже занятого врагом.

— Надо ждать десант немцев с Вормси, — уже в машине сказал он Константинову. — Главный опорный пункт — двенадцатая береговая батарея. Но сухопутная оборона у нее слаба. Кроме дотов и дзотов, все развалится при первом же ударе.

Константинов не возражал. Все это он знал и сам.

Машина мчалась на юг по проселочной дороге вдоль восточного побережья острова Хиума к мысу Тофри. Временами слева мелькала серая гладь пролива, но чаще дорога, усыпанная пожелтевшими листьями, шла лесом. То и дело попадались лужи — только утром прекратился холодный осенний дождь. Ветровое стекло было забрызгано липкой грязью. Иногда шофер останавливался и тряпкой протирал его.

По пути Елисеев заехал в стрелковый батальон майора Столярова, а потом и в инженерный батальон капитана Морозова.

— Дотов мало, дотов! — сокрушался Елисеев. — А то бы фашисты не один месяц простояли у Хиумы.

На 44-й береговой батарее старшего лейтенанта Катаева генерал задержался дольше обычного. Он считал мыс Тофри, на котором стояла батарея, направлением главного удара противника. На северном побережье Саремы немцы, без сомнения, сосредоточили основные силы десанта. Перебросить их через неширокий глубоководный пролив Соэла-Вяйн не представлялось особенно трудным. К тому же южный берег Хиумы, и особенно пристань Сыру, был очень удобен для подхода десантных судов.

— На Сареме немцы установили уже пять полевых батарей, — доложил генералу Катаев. — Вчера пытались обстрелять нас.

Они стояли в боевой рубке командного пункта, откуда отчетливо вырисовывался на белом фоне облаков темно-серый выступ острова Сарема. Неожиданно над выступом поднялся сизый дымок. И тут же слева от командного пункта в лесу раздался взрыв.

— Пристреливаются, — пояснил военком батареи Паршаев. — Но они скоро перестанут.

Действительно, беглый обстрел 44-й батареи вскоре прекратился. С командного пункта Елисеев прошел на огневую позицию и закончил осмотр сухопутной обороны.

— Главное, следите за пристанью Сыру, — наставлял генерал командира батареи, — не давайте вражеским катерам с десантом подходить к ней. Учтите, вся тяжесть первого броска ляжет на вашу батарею.

В Кярдлу вернулись поздно вечером.

— С Ханко пришла радиограмма, товарищ генерал, — доложил начальник штаба СУСа полковник Савельев. — Послезавтра прибудут представители от генерала Кабанова для разработки плана боевого взаимодействия.

— Добро. Давно пора, — повеселел Елисеев.

— Вам шифровка от командующего флотом. — Савельев протянул Елисееву бланк.

Елисеев торопливо пробежал глазами текст. С минуту он напряженно молчал.

— Придется вам одному командовать на Хиуме, — обратился он к Константинову. — Меня отзывают в Ленинград. Новое назначение… Я доложу обстановку на острове лично командующему флотом. Какие будут просьбы?

— Просьб много, — вздохнул Константинов, — да они вряд ли реальны сейчас. Главное — отстоять наш Ленинград. А мы тут по возможности скуем силы немцев.

— Тяжело вам будет, Александр Сильвестрович, тяжело, — сочувственно произнес Елисеев и, простившись, вышел из кабинета.

Провожать на аэродром коменданта БОБРа поехал Копнов.

— Меня назначают комендантом Кронштадтской крепости, — сказал по дороге Елисеев. — Буду просить Политуправление флота, чтобы вас, Лаврентий Егорович, назначили ко мне начальником политотдела.

Через три дня Копнова отозвали в Ленинград. С ним отзывался в Политуправление и военком БОБРа Зайцев.

Старшего лейтенанта Катаева разбудили глухие взрывы снарядов.

«С Саремы фашисты бьют, — догадался он и, торопливо одевшись, выскочил из дома. — Рано сегодня начинают. Еще темно…»

Отчетливо донеслись частые удары колокола — на батарее объявили боевую тревогу. Катаев быстро добежал до командного пункта, одним махом поднялся по деревянному трапу в боевую рубку. Там уже находился старший политрук Паршаев.

— Фашисты начали артподготовку. Стреляют с Саремы полевые орудия, — сообщил Паршаев.

— Это не так страшно. Слишком мала у них точность стрельбы, — проговорил Катаев. Он сел за визир, наведенный на притаившийся в темноте соседний остров. Мелькнули четыре короткие вспышки, потом еще четыре. Чуть правее появились новые огненные точки, и так по всему берегу.

— Ого! Все немецкие батареи открыли огонь. Впервые это они, — оторвался Катаев от окуляров визира. — Если накроют нас, туго будет.

Но снаряды падали впереди батареи и несколько левее. До командного пункта доносился лишь сплошной гул от их разрывов. Нетрудно было догадаться, что немцы стремятся обработать прибрежную полосу южной оконечности Хиумы.

— По-моему, будет сейчас выброшен десант на наш остров, — предположил Паршаев.

— Десант? — переспросил Катаев и задумался. Пожалуй, прав комиссар, иначе зачем бы им вести такой ураганный огонь по берегу. Правда, немцы редко высаживали десанты ночью. Но сейчас уже, можно сказать, утро.

Катаев подошел к застекленной амбразуре, напряженно поглядел в темноту. Вокруг в нескольких метрах ничего не видно. Но, присмотревшись, он заметил на востоке чуть розоватую полоску, наполовину еще скрытую лесом. Через полчаса забрезжит мутный осенний рассвет, а за это время фашистские катера могут подойти к пристани Сыру и высадить десант. Значит, необходимо было проверить, чист ли пролив Соэла-Вяйн, и Катаев решился:

— Прожектор к бою!

— Сразу же выдадим себя, — предупредил Паршаев, хотя и знал, что командир батареи принял правильное решение: лучше взять на себя тяжесть прицельного огня вражеских батарей, чем позволить беспрепятственно высадиться десанту.

— Прожектор к бою готов! — через минуту доложил телефонист.

— Пеленг сто пятьдесят, луч! — скомандовал Катаев и приник к окулярам визира.

Огромный сноп яркого света вспорол предутреннюю темноту и осветил маслянисто-черную воду.

— Произвести поиск вправо! — приказал Катаев.

Луч вздрогнул и словно нехотя пополз вправо, ощупывая поверхность Соэла-Вяйн. Командир батареи и военком внимательно следили за освещенным треугольником поверхности пролива, боясь пропустить маленькие вражеские катера. Глаза слезились от напряжения. Паршаев опустил бинокль и вытер слезы платком.

— Стоп! — воскликнул Катаев.

Луч прожектора несколько сузился, ярче осветив небольшой участок воды. В визир теперь были видны расплывчатые контуры приземистых судов, шедших прямо на свет.

— Сколько их! — не выдержал Паршаев и попробовал сосчитать суда. Но вражеские катера вдруг начали расступаться, как бы давая место ослепительному лучу. Одна группа свернула вправо, а другая круто повернула влево, в сторону Балтийского моря.

— Десант идет на Хиуму, — выдохнул Катаев. — Доложите немедленно в штаб, — приказал он телефонисту.

Полевые немецкие батареи с Саремы, заметив луч, перенесли огонь на прожектор. Для огневой позиции батареи это было не страшно: прожектор находился далеко от нее. И все же отдельные снаряды уже начали падать вблизи орудий. Самым неожиданным для Катаева оказалось то, что со стороны моря открыли огонь по батарее притаившиеся в ночи немецкие корабли. Луч прожектора послужил им хорошим ориентиром.

— Закрыть луч! — приказал он прожектористам, и яркий сноп света погас.

Батарея не давала возможности артиллерии противника вести прицельный огонь, но в то же время потеряла из поля видимости катера с десантом. Катаев думал, что корабли прекратят огонь — ни цели, ни ориентира не видно. Но обстрел не прекратился, наоборот — усилился. Снаряды рвались даже в центре огневой позиции, и краснофлотцы вынуждены были укрыться за броневыми щитами орудий и попрятаться в бетонированных погребах для боеприпасов. В редеющей темноте Катаев увидел яркие вспышки. Можно было определить: стреляют по батарее пять кораблей, один из них очень большой.

— Что будем делать, Михаил Александрович? — спросил командира батареи Паршаев.

— Произведем обстрел площади, — ответил Катаев и подал первую команду: — К бою!..

Через минуту прогремел дружный залп батареи.

Видимость с каждой минутой улучшалась. Отчетливее стали вырисовываться с командного пункта вершины деревьев, показался каменистый берег, а за ним и темно-серая поверхность пролива. Простым глазом можно было уже различить дом у пристани Сыру, бухточку и подход к ней. Вражеских катеров с десантом не было видно. По-прежнему лишь доносились звуки канонады да разрывы снарядов в еще темном лесу.

— Где же катера?! — заволновался Катаев. — Неужели повернули обратно?..

— Не для того фашисты устроили такой фейерверк, — усмехнулся Паршаев.

— Тогда они просто обошли нас!

В боевую рубку поднялся радист Соколов.

— Товарищ командир, получена радиограмма от поста наблюдения в Нурсте: около тридцати фашистских катеров подошли к берегу. Высаживают десант силою до батальона. Пост ведет бой.

— Передайте эту радиограмму в штаб, — распорядился Катаев и развернул карту. — Так вот где они высаживаются… Обходят нас с запада. Район Нурсте — удобное место для них. Корабли поддерживают огнем… А мы их не сможем достать. За лесом не видно Нурсте. Стрелять же по площади…

Зазвонил оперативный телефон. Катаев схватил трубку. До него донесся далекий взволнованный голос командира 33-го инженерного батальона капитана Морозова.

— Немецкие самоходные баржи подходят к берегу…

— Сколько их?

— Около двух десятков. Высаживают десант… Открывайте огонь! Нам не удержать…

— Не вижу я их! — сердито сказал Катаев.

С дальномера в боевую рубку поступил доклад:

— Пеленг сто двадцать, дистанция тридцать семь кабельтовых, десантные баржи идут к берегу.

— Вижу, вижу теперь! — прокричал в трубку Катаев. — Открываю огонь!

В визир ему были видны низкие борта четырех барж, медленно двигавшихся к берегу. «Вот поднагрузили, — пронеслось у него в голове. — По роте в каждой посудине будет!»

— К бою! По головной барже!..

Три пенистых всплеска кучно упали за баржей и несколько впереди нее. Катаев определил отклонение по направлению и передал его на орудия. Второй залп накрыл неповоротливое судно. Всплески вырастали вокруг баржи, обрушив на ее палубу потоки воды.

— Есть! Прямое попадание в цель! Баржа тонет! — сообщили дальномерщики.

Паршаев и сам увидел, как баржа резко сбавила ход и прямо на глазах развалилась.

— Первая, — со злостью произнес Катаев. — Право восемь, — скомандовал он на орудия поправку. И тут же три губительных всплеска выросли возле второй баржа. Судно сделало резкий поворот вправо, надеясь уйти от снарядов батареи, но было уже поздно. Третья и четвертая баржи повернули вправо, стремясь скорее уйти в спасительную утреннюю дымку. 44-я батарея все же успела поджечь одну из них. Черный столб дыма был еще виден и тогда, когда баржу уже скрыла белесая полоса. Его клубящаяся шапка возвышалась над дымкой, северный порывистый ветер сносил ее к Сареме.

— Пеленг двести семьдесят, крейсер и четыре миноносца. Открыли огонь по батарее, — доложили с дальномерного поста.

Катаев увидел в визир вражеские корабли. Четыре миноносца медленно шли в кильватерной колонне, обстреливая берег. За ними высилась громада крейсера, над палубой которого то и дело вставало сизое облачко дыма от залпа тяжелых орудий.

— По головному миноносцу! — поступила команда на орудия.

«12 октября. 9.05. Веду огонь по крейсеру и четырем миноносцам. Катаев», — зашифровал радист Соколов донесение и передал в эфир.

Головной миноносец, спасаясь от снарядов батареи, увеличил ход и, развернувшись, взял курс в открытое море. Вспененные султаны воды долго преследовали его, заставляя маневрировать. Один из снарядов разорвался на корме миноносца, и сразу же поднялся клуб дыма и пламени. Но экипажу удалось быстро потушить пожар. Три остальных миноносца нарушили строй и тоже отошли ближе к крейсеру.

Катаев прекратил стрельбу:

— Побережем снаряды. Да и стволы пусть остынут. День еще только начинается.

С дальномера поступил доклад от сигнальщика:

— Самолеты! Курсом на батарею…

— Воздушная тревога! — объявил Катаев. В амбразуру он увидел три бомбардировщика. Вдалеке за ними виднелась еще тройка. Шум моторов нарастал. Вскоре гулко ударила одна бомба, за ней другая. Бомбардировщики закружили над огневой позицией батареи.

В течение часа 33-й инженерный батальон ружейно-пулеметным огнем не давал возможности немецкому десанту зацепиться за берег возле деревни Теркма. Но из редеющего тумана подходили все новые и новые баржи, высаживая подкрепления на мелководье. Гитлеровцы подрывались на заранее расставленных минах, их косили пули красноармейцев, по они упорно лезли на берег и в конце концов захватили небольшой участок, откуда, собрав в кулак все силы, перешли в наступление и оттеснили роту лейтенанта Сокерина на север — к поселку Кяйна, возле которого находился единственный островной аэродром. Немецкий десант разделился на две группы: два усиленных батальона начали продвижение к аэродрому, а третий батальон предназначался для захвата 44-й береговой батареи. На пути его встала рота лейтенанта Найденова, но в результате неравного боя она вынуждена, была отойти к Кяйну.

Со своего командного пункта, расположенного на мысу возле деревянного здания начальной школы, командир 33-го инженерного батальона капитан Морозов тщетно пытался связаться по телефону с Сокериным и Найденовым. Не было связи и с ротой лейтенанта Тихомирова, которая занимала оборону северо-западнее мыса Тофри. Очевидно, и там шел жаркий бой. Катаев сообщил Морозову, что в районе Нурсте высадился батальон пехоты противника.

— Вот и управляй батальоном без связи! — негодовал Морозов. — Надо было бы не полевку по кустам тащить, а подземный кабель прокладывать.

Хорошо, что вчера вечером он собрал на совещание командиров и политруков рот и поставил им задачу на самостоятельные действия в бою, если вдруг телефонная связь выйдет из строя. Так оно сейчас и получилось. Но от этого ударная сила батальона уменьшилась. При падежной связи можно было бы перегруппировать подразделения для совместного удара и нанести больший урон фашистскому десанту. Остаются теперь связные, однако надежда на них плохая: их могут перехватить по пути разведывательные группы противника или местные националисты — кайтселиты.

Морозов нервничал, слушая гром канонады и частую стрельбу из пулеметов и винтовок. Справа била 44-я береговая батарея, слева дрались его бойцы. Он же с двумя отделениями красноармейцев находился на командном пункте и нетерпеливо ожидал возвращения связных. Морозов ясно отдавал себе отчет в том, что подразделения его батальона, вооруженные лишь винтовками и пулеметами, долго не продержатся. К противнику с острова Сарема на десантных судах подходят подкрепления, а ему нечего дать командирам рот. Весь его резерв составлял двадцать человек. Непосильная задача была поставлена батальону комендантом Северного укрепленного сектора — оборонять южную оконечность Хиумы, от полуострова Кыпу до деревни Теркма. Протяженность береговой черты этого участка составляла более пятидесяти километров. На нем в пору управиться стрелковой дивизии, но никак не строителям, которые укрепляли остров и лишь за несколько дней до высадки десанта вплотную занялись боевой подготовкой. Красноармейцы орудовали саперной лопатой или топором, учиться же стрелять им приходилось прямо в бою.

С мыса вернулся наблюдатель:

— Корабли фашистов приближаются к Эммасте, товарищ капитан. С подкреплением, видно.

Морозов показал на полевой телефон:

— Передайте это командиру сорок четвертой батареи.

Пока наблюдатель вызывал КП батареи, беспрестанно покручивая ручку телефонного аппарата, Морозов приказал всем быть готовыми к выходу. Стрельба слева доносилась отчетливее, бой приближался к Эммасте. На дороге, идущей от Теркмы к Тофри, показался связной от лейтенанта Найденова. Боец настолько запыхался от быстрого бега, что не мог выговорить ни слова. Морозов подал ему стакан воды, связной хлебнул и закашлялся.

— Ну? — поторопил Морозов.

— Немцы… следом… товарищ капитан! Идут…

— Командир роты где?

— Лейтенант Найденов… отходит к… Кяйне. Меня послал в вам…

Морозов не захотел больше слушать все еще не пришедшего в себя связного Найденова. Ему уже была ясна обстановка. Он подозвал к себе бойца:

— Пойдете к лейтенанту Тихомирову. Знаете, где его рота находится?

— Знаю, товарищ капитан, — с готовностью ответил красноармеец. — Что передать?

— Передайте: роты Найденова и Сокерина отходят к аэродрому. Я со штабом, тоже ухожу туда. Он остается один, — сказал Морозов и, подумав, добавил: — Пусть действует по обстановке.

Связной убежал. Морозов облегченно вздохнул. Он сделал все возможное, чтобы, предупредить своего любимца об отходе подразделений батальона к Кяйне. Правда, лейтенант Тихомиров был любимцем не только одного командира инженерного батальона, его любили все командиры и бойцы на острове, любили за темпераментные цыганские песни, с которыми он часто выступал на всех концертах художественной самодеятельности. Да и сам он был похож на цыгана: тонкий, стройный, черноволосый, с широкими, сросшимися на переносице бровями, из-под которых с задором смотрели на окружающих темно-карие глаза…

За школой на дороге появилась группа немецких десантников.

— Фашисты наступают, товарищ капитан! — доложил командиру батальона сержант, командир отделения.

— К бою! Не подпускать немцев к школе! — приказал Морозов.

Сержант забрал с собой десять красноармейцев и залег на бугре возле самой дороги. Остальные бойцы торопливо жгли секретные документы и минировали командный пункт батальона. Вскоре из-за школы донеслась стрельба из пулемета: строители вступили в бой с головной группой немцев.

— Быстрее! — поторопил Морозов оставшихся с ним красноармейцев и повел их к дороге.

Бой уже был в полном разгаре. Немцы рассыпались цепью и медленно надвигались на школу. Ручные пулеметы захлебывались очередями, пулеметчики едва успевали менять диски. Морозов понял, что при такой интенсивной стрельбе патронов хватит едва ли на десять минут боя. Силы явно неравны, единственное опасение — лес.

— Продержитесь хотя бы еще минут пять, а потом отступайте за нами в лес, — передал Морозов командиру отделения.

— Продержимся, товарищ капитан, — ответил сержант.

Морозов повел бойцов через небольшое поле к лесу.

— Школа горит! — услышал он сзади голос красноармейца. Обернулся: два языка пламени с противоположных сторон уже лизали сухие деревянные стены школы, захватывая ее в огненное кольцо. Левее школы слышалась частая стрельба, по обе стороны дороги виднелись немецкие автоматчики. Морозов послал связного к сержанту.

— Пусть немедленно отходит за нами! — приказал он.

Связной убежал к горящей школе. Морозов намеревался углубиться в лес и там дождаться прикрывающих отход красноармейцев, как вдруг справа от него, совсем близко, резанула автоматная очередь, на голову ему упала ветка березы, срезанная пулями. «Засада! — мелькнуло в голове. — Назад ходу нет. Значит, только вперед, на прорыв…» Поняли это и его бойцы. В то место, откуда раздалась автоматная очередь, полетели сразу две гранаты. Морозов увлек за собой красноармейцев и благополучно миновал опасное место. Остановился в чаще леса, куда через час подошел связной с четырьмя бойцами из отделения прикрытия.

— А где остальные? — спросил Морозов.

— Нет остальных, товарищ капитан. И сержанта тоже…

Морозов повел свой небольшой отряд к аэродрому, но вскоре опять встретился с группой немецких солдат и кайтселитов, должно быть прочесывающих лес. Еще два раза пытался он пройти к Кяйне, и оба раза безуспешно: немцы, очевидно зная, что моонзундцы будут отступать к аэродрому, повсюду выставили свои засады.

— Пойдем на запад, к полуострову Кыпу, — подумав, решил Морозов. — Там встретимся с ротой лейтенанта Тихомирова.

Рота лейтенанта Тихомирова уже два часа отбивала атаки десантного батальона противника, высадившегося в районе Нурсте. Тихомиров еще в начале боя потерял связь с командиром батальона и действовал самостоятельно. Силы были неравны, ряды роты под беспрерывным натиском врага быстро таяли, и лейтенант решил оторваться от противника, отвести свою роту в глубь острова по западной дороге, идущей от мыса Тофри к полуострову Тахкуна, и закрепиться на новом рубеже. Отделение станковых пулеметов первого взвода сержанта Артамонова прикрывало отход роты. Рота настолько быстро отходила, что сам Тихомиров не успел перевязать раненную в бою правую руку.

В лесу под каменистым обрывом он остановил свою роту. Сзади доносились далекие отголоски боя: пулеметчики Артамонова все еще сдерживали продвижение врага на север. Тихомиров прикинул в уме: раньше чем через час немцы здесь не появятся — Артамонов их не пустит. За это время можно собрать всех бойцов, перегруппировать роту. В схватке под Нурсте его рота понесла большие потери, и теперь едва ли он наберет три взвода красноармейцев. Хорошо, что полностью осталось отделение ручных пулеметов сержанта Титова. Оно занимало оборону на самом правом фланге роты — на мысу, а там немцы не высаживались.

— Связной, за пулеметчиками сержанта Титова! — приказал Тихомиров.

Только теперь Тихомиров почувствовал боль в правой руке. Санитар достал из сумки индивидуальный пакет и подошел к командиру роты:

— Рану перевязать надо, товарищ лейтенант. Крови много потеряете.

Тихомиров взял пакет:

— Я сам…

Он попытался закатать рукав шинели, но боль сдавила дыхание. Санитар помог ему и наложил повязку на кровоточащую рану.

— И рана-то пустяковая, с копейку. А хлопот доставляет уйму, — попытался улыбнуться Тихомиров.

— Не потребуется больше вам гитара, товарищ лейтенант.

— Как не потребуется?! — Тихомиров сдунул с нее пыль и пальцами раненой руки тронул струны. Звук, мелодичный и робкий, непривычно прозвучал в затаившемся лесу. Тихомиров на секунду оторвал пальцы от струн — рана давала о себе знать, — а потом заиграл, пересиливая боль. Красноармейцы невольно повернулись к командиру роты, придвинулись поближе.

Подошли пулеметчики Титова, за которыми бегал связной. Тихомиров передал гитару своему связному, покосился на санитара:

— А вы говорите — не потребуется!

Высокий, худощавый командир отделения ручных пулеметов внимательно оглядел товарищей по оружию, только что вышедших из жаркого боя. У многих — белые повязки, пропитанные кровью. Сержант вдруг почувствовал себя виноватым перед бойцами: они приняли первый удар гитлеровского десанта, а он в это время сидел с отделением в стороне от боя, в окопе, и глядел, как снаряды 44-й береговой батареи топили в море немецкие самоходные баржи. Титов неловко переступил с ноги на ногу, отвел взгляд в сторону. Что теперь может подумать о нем рота?!

Тихомиров встал.

— Пулеметчикам построиться слева, — вытянул он здоровую руку в сторону узкой лесной полянки.

Пулеметчики выстроились.

— Ого, почти целый пулеметный взвод! — сосчитал красноармейцев Тихомиров. — Сержанта Титова назначаю командиром пулеметного взвода.

Рота отступала на север, и Тихомиров вынужден был оставлять заслоны. Первым таким заслоном и должны были стать пулеметчики Титова. Командир роты раскрыл карту и показал сержанту на эстонское кладбище.

— Тут ваше место. Самое подходящее. Задержите немцев хотя бы часа на три.

— Задача ясна, товарищ лейтенант, — за всех ответил Титов. — Разрешите выполнять?

— Выполняйте! И помните, товарищи, стоять насмерть, биться до последнего патрона!

Из-за деревьев показались пулеметчики сержанта Артамонова. Сам командир отделения держал перебинтованную левую руку на ремне, перекинутом через плечо.

— Ну как? — нетерпеливо встретил его Тихомиров.

— Еле оторвались, товарищ лейтенант, — ответил Артамонов. — Следом за нами фашисты топают…

— Пора, товарищи, — повернулся Тихомиров к Титову.

Группы разделились: Тихомиров пошел с ротой через лес строго на север, а Титов свернул влево и повел свой взвод к кладбищу. Пулеметчики шли цепочкой напрямик — местность была хорошо знакома. Вот и старое эстонское кладбище. Слева от него высился пологий холм. Между ним и железной оградой проходила дорога, идущая от 44-й береговой батареи на север. Еще летом на склоне холма были вырыты учебные стрелковые окопы и ходы сообщения. В них подразделения стрелкового батальона капитана Белинского отрабатывали организацию оборонительного боя. Теперь этот маленький полигон должен стать местом схватки горстки красноармейцев с немецкими частями.

— Занимай оборону, ребята! — скомандовал Титов.

Пулеметчики быстро разбежались по стрелковым окопам. Сержант внимательно следил за установкой пулеметов на брустверах. Потом он спустился на дорогу и придирчиво оглядел склон холма: зеленый можжевельник надежно скрывал взвод.

— Порядочек! — повеселел Титов.

Он расположился в центре взвода, откуда ему было легче управлять боем. В соседней ячейке находился его друг и земляк — красноармеец Смирнов.

— Как самочувствие, Вася?

— Хорошее, — усмехнулся Смирнов. — Если останемся живы, будет еще лучше.

— Останемся. Конечно останемся, — заверил Титов. — Нас ведь просто так, за здорово живешь, не взять.

Прошло больше часа. Напряженные взгляды пулеметчиков устремлены в конец дороги, выползающей из леса. Титов забеспокоился: вдруг гитлеровцы прошли другим путем? Тогда некого и ждать. С командиром роты они не условились на этот случай. Возможно, придется посылать кого-либо из бойцов в разведку…

— Идут! Идут, Гриша! Гляди, — горячо прошептал Смирнов.

Титов отогнул веточку можжевельника и увидел возле леса группу немецких солдат. «Разведка, — мелькнуло в голове. — Только бы не обнаружили нас…» Гитлеровцы между тем подошли к кладбищу. Двое перелезли через ограду, остальные встали, совершенно не обращая внимания на склон холма. «Не видят», — обрадовался Титов, чувствуя, как учащенно забилось сердце, а указательный палец правой руки невольно потянулся к спусковому крючку ручного пулемета.

Двое разведчиков вернулись с кладбища, и группа зашагала на север. Тут же на дорогу вышла колонна солдат; следом за ней появилась еще колонна, потом третья. «Идут повзводно, — определил Титов, — вот как голова колонны достигнет самых крайних пулеметных ячеек, так и открою огонь», — решил он.

— Пора, — шепчет ему Смирнов, бледный и взволнованный.

Титов приложил палец к губам: молчи! Воспаленными глазами он провожает мимо себя офицера, идущего во главе первой колонны. «Дойдут до середины кладбища — и начнем…» Повернул голову вправо: из леса вышли еще две колонны. «Да им и конца не будет…» Он навел на вторую колонну прицел и с силой нажал податливый спусковой крючок. И тотчас весь склон холма покрылся огненными точками: красноармейцы открыли огонь из пулеметов. Колонны немцев смешались, сгрудились. Гитлеровцы снопами валились вдоль дороги, не в силах вырваться из западни. Раздался гортанный рев обезумевших от страха людей. Оставшиеся в живых кинулись к кладбищу, стремясь спрятаться за каменные плиты могил. Последние колонны развернулись в цепь и двинулись на бугор, стреляя на ходу из автоматов. Красноармейцы встретили их огнем из пулеметов и гранатами. Тут и там заполыхали сизо-огненные взрывы. Титов уже выпустил два диска, потянулся за третьим. Возле него свистели пули: немцы вели беспрестанный огонь по склону холма. Сержант оглянулся — в соседней ячейке лежали два убитых пулеметчика. И тут он только понял, что огонь его взвода заметно ослаб. Значит, многие уже погибли. А немцы сгруппировались возле офицера, готовясь к атаке. Титов дал длинную очередь из пулемета, прижал фашистов к земле. В ответ на холм полетели гранаты. Взрывы очищали склон от можжевельника, обнажая стрелковые ячейки красноармейцев. Опять кончился диск. Титов пошарил по нише ячейки и ничего не нашел.

— Выручай, друг! Патроны кончились! — крикнул он Смирнову и тут же подумал, что у того ведь тоже, наверное, патроны кончаются.

Смирнов поднял руку с диском.

— Бросай!

Смирнов бросил диск. Титов ловко подхватил его, сбивая в кровь руки, вставил в пулемет и нажал на спусковой крючок. Бил он короткими очередями, не давая возможности гитлеровцам подняться с земли и броситься на холм. Смирнов почему-то вдруг прекратил стрельбу.

— Бей фашистов, земляк! — крикнул разгоряченный Титов и только тут заметил, что Смирнов неподвижно лежит на бруствере. — Дружище! — Ответа нет. Да и почему-то весь склон молчит, не стреляют. Убиты все или кое-кто не выдержал, отступил?

Титов, почти не целясь, выпустил патроны по врагам. Вон сколько их, убитых, вдоль дороги валяется, целые груды! Последний раз дернулся пулемет и заглох. Титов до отказа нажал указательным пальцем на спусковой крючок — выстрела нет. «Кончились патроны, возьмут живым…» Он выскочил на бруствер ячейки и направил ствол пулемета на немцев.

— Хенде хох! Рус, сдафайс! — закричали гитлеровцы.

— Попробуй возьми! — крикнул Титов, правой рукой нащупывая в кармане гранату. Он вдруг вспомнил, что совсем рядом есть замаскированный ход сообщения. Если добраться до него, то можно выбежать к хутору…

Немцы прекратили стрельбу. Они смело шли к красноармейцу, решив во что бы то ни стало взять его живым. Титов попятился к замаскированному ходу сообщения; гитлеровцы, громко разговаривая, шли за ним. И тут из-за леса внезапно вывалился «юнкерс». На какие-то секунды немецкие солдаты замешкались, головы их невольно задрались к небу. Этих нескольких секунд Титову хватило на то, чтобы по ходу сообщения сбежать с противоположного склона холма к хутору. Во дворе хутора Титов остановился, не зная, куда спрятаться. В глаза бросился колодец. Прежде чем он сообразил, что делать, на него спикировал бомбардировщик. Пули со свистом впились в землю, над головой мелькнуло черное брюхо «юнкерса». Не отдавая себе отчета, Титов прыгнул в колодец и вместе с бадьей полетел вниз. К счастью, гнилые срубы возле самой воды выкрошились, и это помогло ему кое-как примоститься на выступах.

Гитлеровцы, бежавшие следом за пулеметчиком, ворвались на хутор, обыскали дом, сарай, погреб. Советский сержант словно провалился сквозь землю. Перед уходом солдаты подняли из колодца бадью, напились, потом столкнули ее со сруба.

Титову явно повезло: бадья пролетела мимо. Он еще долго выжидал, давая возможность гитлеровцам подальше уйти от хутора. По скользкой цепи с трудом дотянулся, до верхнего сруба, осторожно выглянул на улицу. Во дворе никого не было.

Взрыв на Тофри

Старый эстонский рыбак Вилли Померанц, числившийся на батарее плотником, в это утро, как и обычно, пришел на работу. В казарме он никого из краснофлотцев не застал и зашел на камбуз. Кок сержант Пустынников, увидев топор в руках старика, невольно рассмеялся.

— Мало задержаться пришлось, — по-своему понял смех кока Померанц. — Самолеты долго-долго кружили.

— Сидел бы дома, отец. Какая сегодня может быть работа! — удивился Пустынников. — Видишь, что творится кругом?

Старик покачал головой:

— Я должен столы ремонт делать. Старшина батареи сам говорил.

К камбузу на повозке подкатил краснофлотец Дуров.

— И вы здесь? — удивился он, встретив старика. — Вам что, жизнь надоела?! Фашисты наступают, а вы…

— Столы ремонтировать пришел! — высунулся из окна камбуза Пустынников.

— Я должен работать, — упрямо стоял на своем Померанц. — Старшина батареи сам говорил.

— Да, говорил. Но вчера была одна обстановка, а сегодня другая, — объяснил Дуров. — У тебя же жена, дети…

Померанц задумался, не зная, что делать. Еще вчера вечером по хуторам прополз слушок, что немцы скоро высадятся на Хиуму, а рано утром загремели взрывы. Жена не пускала его на батарею сегодня, да разве мог он обмануть краснофлотцев.

— Да вот и старшина батареи! — воскликнул Дуров.

— В чем дело? — спросил сержант Антонов.

— Товарищ на работу пришел, — показал Дуров на насупившегося Померанца. — Вы приказывали ему столы ремонтировать.

— Сегодня работы не будет. Не до этого… — устало сказал Антонов.

— Поняли, папаша? — похлопал Дуров по плечу Померанца. — Идите домой.

— А когда на работу можно приходить? — спросил Померанц.

— Да хоть завтра! — выпалил Дуров.

Старик не спеша направился на свой хутор. Пустынников остановил его:

— Постойте, отец! Заберите-ка у меня с собой кое-что…

Он наложил в мешок мяса, масла, сахара, консервов и взвалил его на спину растерявшегося рыбака.

— Несите домой. Пригодится в хозяйстве.

Вилли Померанц ушел.

— Топор свой забыл, — сказал Дуров, поднимая его. — Придет еще за ним.

— Готов завтрак? — спросил Антонов. — Краснофлотцы голодные.

— Готов, товарищ старшина, — ответил Пустынников. — Сейчас погрузим и повезем на огневую позицию.

Вдвоем с Дуровым они вынесли из камбуза белый хлеб, сливочное масло, сахар, консервы, три термоса горячего чая, посуду и погрузили на повозку.

— Боюсь, сегодня обедать нам не придется, — произнес Антонов. — А ужинать тем более. Так что учтите, товарищи.

— На всякий случай я приготовлю сухой паек, — сказал Пустынников.

— Пожалуй, так будет лучше.

Послышались тройные удары в батарейный колокол.

— Опять летят! — заметил Антонов.

Второй налет продолжался около часа. Девять бомбардировщиков беспрестанно кружили над батареей, сбрасывая бомбы. Над огневой позицией стоял сплошной грохот от разрывов бомб. Появились раненые и убитые. Горели казарма и подсобные помещения. Катаев опасался прямого попадания в орудия. К счастью, бомбы рвались рядом, обдавая стальным дождем броневые щиты. Зенитная установка батареи открыла по самолетам огонь, но на нее сразу же налетели три бомбардировщика. Посыпались бомбы, и зенитная установка замолчала навсегда.

Сбросив все бомбы, самолеты улетели. Над батареей воцарилась напряженная тишина, однако длилась она недолго. Минут через десять заговорили полевые батареи с Саремы: начался методичный обстрел огневой позиции. С моря крейсер и четыре миноносца тоже открыли беглый огонь по батарее. В районе орудий вражеские снаряды падали редко и особого вреда батарее не причиняли, но заставляли личный состав держаться все время в укрытии. Этого, очевидно, и добивался противник.

Катаев попытался дозвониться до командира 33-го инженерного батальона, оборонявшего прибрежную полосу в соседнем с батареей районе Эммасте, Теркма. Телефонист долго крутил ручку полевого телефона, но ответа не было.

— Связь прервана, товарищ командир, — доложил он.

Катаев позвонил старшине батареи Антонову:

— Пошлите разведку в сторону Эммасте. Нет связи с соседями, что там у них?

— Есть, — ответил Антонов. — Направлю трех краснофлотцев…

Катаев решил обойти орудия, поговорить с артиллеристами, приободрить их. Он спустился с командного пункта и по знакомой тропинке пошел на первое орудие. Путь ему сразу же преградила огромная воронка от бомбы. Обошел ее лесом — и опять воронка. Принялся было считать, сколько этих воронок понаделали немецкие бомбардировщики, да сбился со счету. Вся огневая позиция усеяна ими.

По пути Катаев завернул в центральный артиллерийский погреб, где хранились основные боеприпасы. Старшина погреба сержант Попов пересчитывал оставшиеся снаряды и заряды.

— Много еще осталось снарядов? — поинтересовался Катаев.

— Мало, товарищ старший лейтенант! Уже меньше половины…

— Если и эти израсходуем с пользой, считайте, задачу мы выполнили.

Зазвенел батарейный колокол. Катаев, прыгая через воронки, побежал обратно на командный пункт. Запыхавшись, он влетел по отвесному трапу в боевую рубку.

— Дальномер, доложите обстановку!

— Десантные суда отвалили от Саремы. Идут на пристань Сыру, — ответили с дальномера.

Катаев приник к окулярам визира. Действительно, от темного берега Саремы, отчетливо выделявшегося на белом фоне облаков, отходило множество судов, направляясь через пролив. Соэла-Вяйн на Хиуму. Можно было разглядеть громоздкие самоходные баржи, катера, мотоботы, шхуны и баркасы.

— Понятно, почему нас дважды бомбила авиация, — догадался Катаев. — Думают, что от батареи уже остались одни рожки да ножки. Ладно, подходите-подходите. Встретим…

В боевую рубку ворвался возбужденный сержант Антонов:

— Немцы наступают от Эммасте на батарею, товарищ командир! Мои разведчики вернулись. Говорят, не меньше двух рот марширует на нас.

— Передайте это политруку Паршаеву. Всех на самооборону. Можно даже взять часть краснофлотцев с орудий, — распорядился Катаев.

Антонов скатился по трапу на землю и побежал в правофланговый дот старшего сержанта Рахманова, где находился и военком батареи.

Катаев снова приник к окулярам визира: флотилия десантных кораблей немцев уже подходила к середине пролива Соэла-Вяйн. Сзади нее, над берегом Саремы, вспыхивали сизые дымки — полевые батареи открыли огонь по району пристани Сыру, обрабатывая прибрежный участок высадки десанта. Заговорили орудия с крейсера и миноносцев. Катаев знал, что артиллерийский обстрел побережья скоро прекратится: противник, опасаясь поражения своих войск, вынужден будет перенести огонь в глубину Хиумы. Так оно и случилось. Едва многочисленная флотилия начала приближаться к пристани Сыру, как батареи с Саремы прекратили огонь совсем, а корабли начали стрелять по маяку Ристна, где находилась 42-я береговая батарея.

«Пора, — решил Катаев. — Ближе подпускать катера опасно».

— К бою! По десантным катерам!..

Командир батареи открыл огонь сразу же на поражение: слишком много было десантных судов, и шли они кучно.

Первые же снаряды угодили в гущу катеров, разломив один из них буквально пополам. Всплески настолько часто и густо вырастали среди флотилии, что трудно было видеть за судами результаты стрельбы. На дальномере едва успевали считать разбитые катера и баржи. Не ожидавшие такого внезапного удара катера нарушили строй. Некоторые даже повернули обратно, но остальные продолжали упорно идти к пристани, за берегом которой надеялись укрыться от губительного огня. Батарея стреляла с предельной скорострельностью. Воздух сотрясали дружные залпы дальнобойных орудий. Катаев то и дело уменьшал прицел, приближая всплески к пристани. Двум катерам удалось проскочить в бухточку, за ними устремились самоходные баржи.

— Меньше один! — скомандовал корректуру на орудия Катаев.

Снаряды вспенили воду у самого пирса. Расстояние было настолько мало, что в визир видны были обломки катеров и баржи, вместе с фонтанами воды взлетавшие в воздух. Оба катера перевернулись вверх килем. Загорелась самоходная баржа, вторая завертелась на месте.

— Вот вам, получайте сполна, — возбужденно шептал Катаев. Лицо его горело. Глаза лихорадочно блестели, руки цепко обхватили визир. — Еще один пошел на дно!

И вдруг пристань Сыру, а вместе с ней и всплески от рвущихся снарядов пропали, точно их задернуло мутной пеленой.

Катаев оторвался от визира.

— Что случилось? — спросил он телефониста, думая, что в объектив визира угодил осколок. Увидел разбитые амбразуры, и все стало понятно: пошел густой снег. Лохматые мокрые хлопья снега, медленно кружась; падали на землю и быстро таяли. Вокруг ничего не было видно — одна завеса беспрестанно движущихся вниз крупных снежинок.

Воспользовавшись снежным зарядом, десантные суда подойдут к пристани и беспрепятственно начнут высадку. Допустить этого нельзя. Хорошо, что пристань пристреляна: можно вести огонь вслепую.

Первый снежный заряд прошел довольно быстро. Стало видно даже пристань Сыру. Но потом снова повалил снег. Катаев перешел на стрельбу поорудийно: кончались снаряды, и нужно было их экономить.

Позвонил Паршаев.

— К проволочному заграждению подходит усиленная рота от Нурсте. А от Эммасте идет еще больше. Окружают нас.

— Держи тылы крепче, Иван. А с моря я их не пущу! — крикнул Катаев в трубку.

Группа немецких автоматчиков приближалась к батарее с северо-запада, от деревни Нурсте. Наблюдатель, выставленный Паршаевым, насчитал их более ста человек. Снег уже прошел, и лишь кое-где еще кружились одинокие белые хлопья. В амбразуры дота были видны десантники. Они осторожно выходили из леса, направляясь к колючей проволоке. От группы отделились несколько человек, в руках они держали саперные ножницы.

— Хотят проход расчистить в проволочном заграждении, — догадался командир дота старший сержант Рахманов.

— Пусть попробуют, — ответил Паршаев.

Он не сводил глаз с немецких саперов, которые бежали к проволочному заграждению. Вот они уже у самой проволоки, один из них приноравливается перекусить ножницами проволоку.

— Огонь! — скомандовал Паршаев.

Разом ожил притаившийся дот. Из амбразур застрекотал станковый пулемет, защелкали винтовочные выстрелы. Три немецких сапера тут же рухнули на землю, остальные побежали назад к лесу.

— Бегать они здорово умеют, — обрадовался Серебрянский.

Но радоваться было рано. Едва саперы добежали до леса, как ударили минометы. Мины рвались так часто и густо, поднимая в воздух взрыхленную землю, что скрыли из виду проволочные заграждения. Когда же обстрел прекратился, то на месте взрывов лежали выброшенные из земли столбы. В образовавшийся проход тут же с криком ринулись вражеские автоматчики. Они стреляли на ходу и бросали вперед гранаты.

— Огонь по фашистам! — крикнул Паршаев.

Дробно застучал пулемет в руках Рахманова. В амбразуре замелькали частые вспышки. Первая цепь фашистов дрогнула, залегла. Но пулемет доставал их и на земле. С задних рядов начали вскакивать и удирать в лес. Их примеру последовали, и остальные. Лишь около десятка трупов осталось на поляне.

— Дробь! — остановил Паршаев разгоряченного Рахманова. — Надо беречь патроны, — предупредил он.

Защитники дота ждали новой атаки, но немцы не выходили больше из леса.

— Никак не опомнятся, — рассмеялся довольный Рахманов. Он вынул пустую ленту, отдал краснофлотцам: — Набивайте быстрее!

Паршаева волновал левый фланг обороны батареи. Там наступало от Эммасте до батальона десантников.

— Пойду к Антонову, — сказал он. — Вижу, вы здесь и без меня справитесь. Только не горячитесь, — предупредил он командира дота. — Знаю я вас.

Он взял с собой краснофлотца, вышел из дота и, укрываясь в воронках, побежал на огневую позицию. Краснофлотец едва поспевал за ним.

— Как же тут не горячиться, когда немцы на батарею лезут! — возбужденно произнес Рахманов. — Да я их…

Серебрянский осуждающе посмотрел на друга, покачал головой.

— Старший политрук прав, — помолчав, произнес Рахманов. — Будем бить фашистов спокойненько…

Минут двадцать немцы не давали о себе знать. Краснофлотцы терялись в догадках: уж не ушли ли они совсем? И тут в стороне, правее их дота, заухали взрывы.

— Фашисты правее пошли! Гранатами проход себе расчищают! — доложил Серебрянский.

В боковую амбразуру он с трудом просматривал местность, которую вражеские десантники выбрали для нового удара. — В атаку пошли!

Рахманов понял: из дота пулемет фашистов не достанет — мешали кусты и высокие края воронок, вырытых снарядами.

— Пулемет наверх! — скомандовал он и, схватив две коробки с лентами, выбежал из дота. Серебрянский с краснофлотцем подхватили станковый пулемет и вынесли его наверх. С крыши дота весь участок был как на ладони. Метрах в двухстах видны были цепи немецких автоматчиков. Они шли во весь рост в только что проделанный гранатами новый проход в проволочном заграждении. Слева из леса высыпало десятка два автоматчиков.

— Фашисты и слева! — предупредил Серебрянский.

Рахманов покосился в сторону, торопливо продернул ленту с патронами.

— Возьми их на себя, — сказал он. — А я тех…

Серебрянский кинулся в дот, краснофлотец остался с командиром.

Рахманов навел пулемет на первую цепь. Несколько человек из цепи плюхнулись на землю, остальные залегли. Пулемет смолк. Через минуту немцы поднялись и опять ринулись на прорыв. И вновь застрочил пулемет Рахманова, не подпуская их к проходу в проволочном заграждении. Из дота вели огонь краснофлотцы во главе с Серебрянский, отжимая вторую группу автоматчиков к лесу.

Рахманов вдруг почувствовал боль в левой ноге. Попробовал пошевелить ею — нога не подчинялась. Подумал обернуться, посмотреть, что с ней, да нельзя разжать пальцы, отпустить пулемет — немцы прорвутся на огневую позицию батареи. Новая резкая боль в ноге, теперь уже в правой. Словно кто-то уколол ее. Попытался приподнять ее — не хватило сил. А пулемет все дергался в его руках, но бил он уже в одну точку, не причиняя вреда фашистам.

Краснофлотец мигом соскочил в дот.

— Командир… старший сержант…

Серебрянский не дослушал, выскочил наверх. Краснофлотец побежал за ним. Рахманов неподвижно лежал за пулеметом.

— Друг, живой?! — приподнял его голову Серебрянский. Рахманов с трудом открыл глаза, сухими, потрескавшимися губами прошептал:

— Командуй сам… Я… немцы… — и потерял сознание.

— В дот его, — приказал Серебрянский испуганному краснофлотцу. Тот подхватил обмякшее тело Рахманова и потащил вниз. Серебрянский лег за пулемет, огляделся. Немецкие автоматчики были уже в проходе проволочного заграждения. Он прильнул к прицелу и нажал гашетку…

Краснофлотец Дуров едва успевал заряжать пустые круглые диски от ручного пулемета и подавать их старшине батареи. Антонов вел прицельный огонь вдоль дороги на Эммасте, откуда то и дело бросались в атаку гитлеровские десантники. Из соседней амбразуры стрелял кок Пустынников.

Из-за кустов высыпала на дорогу группа автоматчиков. Антонов поймал на мушку бегущего впереди офицера и дал короткую очередь. Офицер неуклюже взмахнул руками и рухнул на землю. Остальные попятились в кусты.

— Готов! — выкрикнул Пустынников. — Не будешь лезть вперед!

Он знал, что никто так точно не стреляет на батарее, как Антонов. Недаром сержант на всех соревнованиях по стрельбе всегда брал первое место.

В дверь дота постучали. Краснофлотцы насторожились: неужели их сумели обойти с тыла? Стук повторился.

— Наши, — сказал Антонов. — Открывайте дверь.

В дот вошел Паршаев. За ним втиснулся и сопровождающий его краснофлотец.

— Ну, как тут у вас дела? — спросил Паршаев.

— Бьем фашистов, товарищ старший политрук, — ответил Антонов, не отрывая взгляда от дороги.

Паршаев подошел к амбразуре:

— Откуда они наступают?

Антонов не успел ответить: на дороге появились немцы. Антонов стрелял короткими очередями, и каждый раз один из автоматчиков падал на землю. Кончился диск. Он вынул его и взял у Дурова новый, набитый патронами. Снова застучал пулемет.

— Так вот где они прячутся, — проговорил Паршаев.

Ровная поляна, шириной метров пятьдесят, с дота хорошо простреливалась. Но если ее пройти, то можно будет укрыться за леском, и тогда противника из дота не достать.

Зазвонил полевой телефон. Дуров ваял трубку.

— Да… Вас, товарищ старший политрук, — передал он трубку Паршаеву. По тому, как побелело лицо военкома, Антонов понял: произошло что-то непоправимое.

— Фашисты прорвались с центра к третьему орудию. Я туда…

Он схватил автомат и выбежал с краснофлотцем из дота. Почти сразу же перед амбразурами со свистом начали рваться мины.

— Подготовка к атаке. Закончат обстрел — пойдут, — сказал Антонов. — Патронов потребуется много. Дуров, сколько их еще там у нас? — оторвался он от амбразуры.

— Два ящика.

— Мало. И у других, наверное, не больше. Вот что, давай-ка за патронами к сержанту Попову. Забирай, что осталось.

— Есть! — бросился к двери Дуров, но Антонов его удержал:

— Куда под мины? Пережди обстрел.

Минут десять немецкие минометчики добросовестно обстреливали дот Антонова, потом перенесли огонь в центр огневой позиции.

— Я пошел, — взял винтовку Дуров и выскочил из дота. Переползая неглубокие воронки от мин по-пластунски, он быстро достиг леса. Сзади затрещал ручной пулемет. «Значит, фашисты опять в атаку пошли», — решил он. В узкой полосе невысокого леса, которая тянулась перед фронтом батареи ближе к проливу, было сравнительно безопасно. Пули сюда не залетали. Лишь иногда в кустах рвались мины, со свистом разбрасывая осколки. Дуров побежал по тропе в сторону командного пункта, возле которого оставил повозку с пустыми термосами из-под чал. Лошадь оказалась на месте. Она стояла привязанная к сосенке, как и оставил ее Дуров. Спина лошади вздрагивала, когда доносился взрыв мины.

— Жива, старушка! — обрадовался Дуров. Лошадь повернула голову, увидела хозяина, заржала. Дуров отвязал уздечку, сбросил с повозки пустые термосы.

— Но-о, милая! Поехали!..

Сержант Попов был немало удивлен, когда к нему в центральный погреб влетел повозочный.

— Давайте быстрее патроны! Все, что есть!

— Как ты их доставишь? — показал Попов на штабеля ящиков.

— А у меня повозка.

Вдвоем они быстро перетаскали ящики с патронами на повозку, и Дуров погнал лошадь. Сначала он решил доставить патроны в самый дальний дот Рахманову. Но подъехать близко к доту не удалось. Он оставил повозку в лесу, взял в обе руки по ящику и из воронки в воронку пополз к травянистому бугорку, из которого то и дело раздавалась стрельба. Тяжелые ящики мешали ползти. Измученный, мокрый от пота, Дуров наконец подполз к доту, постучал в дверь.

— Кто? — послышалось за дверью.

— Патроны привез…

Дверь распахнулась, на пороге стоял Серебрянский.

— Вот спасибо, дружище! — Серебрянский обнял Дурова. — В самое время!

Дуров увидел на полу Рахманова, обе ноги старшего сержанта были перебинтованы.

Вернувшись к повозке, Дуров погнал лошадь по лесной тропе к доту Антонова. По пути он останавливался и тащил ящики с патронами в дзоты и окопы. С последними двумя ящиками он подкатил к опушке леса, за которой уже виднелась крыша дота. Неожиданно откуда-то простучала автоматная очередь. Лошадь вдруг, точно споткнувшись, упала на передние ноги, потом повалилась на бок и захрипела.

Дуров огляделся — немцев нигде не было видно. Стащил с повозки два ящика патронов и пополз. До дота оставалось уже метров двадцать, когда перед глазами с нудным посвистом вспыхнули султанчики взрыхленной земли. Дуров потянул правой рукой ящик — рука не подчинялась ему. Новый каскад султанчиков вырос сбоку от него. В ушах эхом отозвалась приглушенная автоматная очередь, и все стихло…

В боковую амбразуру Пустынников видел, как повозочный уткнулся в землю лицом.

— Дуров там… лежит… Разрешите, товарищ старшина? Я сейчас, — шагнул Пустынников к двери, но грозный окрик Антонова остановил его.

— Там же мой друг! — с отчаянием в голосе выкрикнул Пустынников.

— Назад! — приказал Антонов.

Глаза его обшаривали поляну в надежде засечь немецких автоматчиков. Ясно, что они стреляли по Дурову. Но где же они засели? Скорее всего за тем бугорком, что копной возвышался слева от дота. Ведь от леса до него можно доползти незамеченным. И действительно, над бугорком вскоре повис жидкий дымок: простучала автоматная очередь. Антонов навел ручной пулемет на вершину бугорка и нажал на спусковой крючок…

— Давай теперь, — махнул он рукой коку.

Пустынников прыжками добрался до краснофлотца и упал рядом с ним. Дуров неподвижно лежал на животе, цепко зажав в руках деревянные ручки ящиков. Пустынников повернул его на спину и ужаснулся: вся голова, лицо, шея были в крови.

— Друже… Как же так? А?! Как же так? Друг… — Пустынникова душили слезы.

— Скорее в дот! Немцы в атаку пошли! — позвали его из дота.

Немцы наступали вдоль дороги. С криками, стреляя из автоматов на ходу, они лавиной устремились на дот.

— По фашистам — огонь! — скомандовал Антонов и дал из пулемета длинную очередь. Пустынников стрелял из винтовки. Он видел, как падали немецкие автоматчики, но оставшиеся в живых упорно приближались к доту. Расстояние быстро сокращалось. Уже можно было отчетливо видеть разгоряченные лица солдат. Передние десантники начали забрасывать дот гранатами. Перед глазами Пустынникова, прямо перед амбразурой, мелькнула желтая вспышка от разрыва гранаты. В следующее мгновение щеки его точно обожгло кипятком, стало темно. Он схватился руками за лицо и со стоном повалился на пол. Пальцы почувствовали липкую теплую кровь…

— Заменить Пустынникова! — услышал он сквозь трескотню пулемета и винтовок далекий голос старшины батареи и словно полетел в бездонную пропасть…

Молодой краснофлотец встал к амбразуре вместо кока. Защитники дота усилили огонь, прижимая наступавших фашистов к земле.

С командного пункта командир батареи поддерживал связь с дотами и орудиями по телефону. Первой оборвалась связь с правофланговым дотом старшего сержанта Рахманова. Спустя полчаса уже не ответил левофланговый дот старшины батареи сержанта Антонова. И лишь с дзотов огневой позиции еще отвечал старший политрук Паршаев, отбивая атаки врагов.

— Продержись до темноты, — просил его Катаев. — Недолго осталось.

Что будет ночью, старший лейтенант не знал. Конечно, немцы не успокоятся, пока не ликвидируют у себя в тылу 44-ю батарею. Ждать же помощи неоткуда: противник наступает по всему южному побережью острова. Возможно, темнота заставит вражеских солдат отказаться от штурма батареи до утра. За это время можно будет собрать оставшихся батарейцев в единый кулак и попытаться выстоять хотя бы еще один день.

— Самолеты… курсом на батарею! — отвлек от размышления Катаева доклад с дальномера. Он заглянул в амбразуру: со стороны Саремы на небольшой высоте летели шесть «мессершмиттов». На бреющем полете они пронеслись над батареей, поливая позицию огнем из пушек и пулеметов. Последние два самолета сбросили бомбы.

Катаев позвал радиста Соколова.

— Передайте в штаб… — Он посмотрел на часы: — Семнадцать сорок. Окружены. Противник у проволочного заграждения. Веду бой. Подвергаюсь обстрелу. Бомбит авиация. Коды сжигаю. Давайте открыто…

Соколов записал на бланк текст, посмотрел на командира.

— Выполняйте.

— А коды?!

— В радиограмме сказано…

Радист спустился в радиорубку. Катаев вертел ручку полевого телефона, пытаясь вызвать Паршаева. Военком батареи не отвечал.

— Линия повреждена, — подсказал телефонист.

Катаев хотел было послать его исправить повреждение, но самолеты, сделав круг, вновь пошли на батарею. Над огневой позицией стоял сплошной рев самолетов, перекрываемый взрывами бомб, грохотом пушек и трескотней пулеметов. Изрытая земля стонала под ударами врага. Вспыхивали оставшиеся кое-где деревянные постройки, дымил лес.

Наступал вечер. Облака, сплошь покрывшие небо, почернели. Их взлохмаченные края, казалось, вот-вот упадут на землю. Северный ветер, холодный и влажный, раскачивал голые вершины осеннего леса и гнал над ними дымы с пожарищ на Сарему, берег которой уже растворился в темноте. Серая поверхность пролива Соэла-Вяйн бугрилась вдали, посылая шеренги бесконечных ленивых волн на юг, к невидимому острову. Накрапывал дождь. Огромные капли стучали в разбитые стекла амбразур командного пункта, мелкие брызги залетали в боевую рубку. Самолеты улетели на Сарему. На какое-то время над батареей воцарилась тишина. Потом завыли мины, заговорили пулеметы. Фашистские солдаты вновь пошли на штурм батареи, намереваясь в сумерках покончить с окруженным гарнизоном.

— Исправляйте линию! — приказал Катаев телефонисту, и тот кубарем скатился по трапу на землю.

В боевую рубку поднялся радист. Он протянул командиру батареи радиограмму:

— Из штаба.

Катаев посмотрел текст, бережно сложил лист и засунул в карман кителя.

— Приказано орудия взорвать и пробиваться на полуостров Тахкуна…

Он вызвал к себе дальномерщика:

— Найдите старшего политрука Паршаева. Он где-то в районе огневой позиции… И передайте: орудия немедленно взорвать! После всем собраться у КП. Отсюда пойдем на прорыв. Все ясно?

— Ясно, товарищ командир!

— Мигом!

Низкие облака грозовыми тучами проплывали над батареей, краями задевая черную кромку леса. Растворился в сумерках пролив Соэла-Вяйн, исчезла разбитая в щепки пристань Сыру. С командного пункта еще просматривалось начало извилистой тропы, ведущей на огневую позицию. Командир батареи нетерпеливо глядел на нее, ожидая возвращения телефониста или дальномерщика. Прошло уже много времени, но ни того, ни другого не было. Наконец Катаеву показалось, что кто-то идет: от кустов мелькнула одна тень, другая. В ту же секунду автоматная очередь заставила его отпрянуть от амбразуры: на пол к ногам посыпались разбитые пулями осколки стекла. Затрещали автоматы слева и справа. Катаев распластался на полу, укрываясь за толстыми стенками боевой рубки.

— Закрыть дверь! Задраить люки! — крикнул он краснофлотцам. — Нас окружили…

Стрельба немецких автоматчиков усилилась, с посвистом влетали в амбразуры пули, впиваясь в стену.

— Соколов! — позвал Катаев радиста. — Передавай в штаб: кончаю связь с вами. Катаев…

— Есть! — ответил радист.

— Рации уничтожить — и за оружие.

Радист спустился в радиорубку. Катаев проводил его взглядом, тяжело вздохнул. Выхватил две гранаты и со злостью метнул их в амбразуры. Автоматы на минуту замолчали, потом затрещали вновь.

«Не выпустят из КП, — соображал Катаев, — попытаются взять живыми. Не выйдет! Пока есть патроны и гранаты…» Он взял гранату, выдернул чеку. И тут в уши ударил упругий воздух, командный пункт потряс сильный взрыв.

— Наши орудия взрывают! — услышал он голос одного из краснофлотцев. — Первое, по-моему…

Почти подряд грянули еще два взрыва.

— Все, — упавшим голосом произнес тот же краснофлотец.

— Не фашистам же оставлять, — сказал радист и чем-то тяжелым ударил по рации.

«Молодец комиссар, — похвалил Катаев, — теперь орудия не достанутся немцам. Значит, он скоро с краснофлотцами появится у КП. Не нарвались бы на засаду. Ведь не знают они, что фашистские автоматчики зашли в тыл». Он бросил гранату в амбразуру. Раздался взрыв. И тут же затрещали автоматы, обстреливая вышку командного пункта. В ответ Катаев периодически метал гранаты, взрывы которых, по его мнению, должны были услышать на огневой позиции. Раздались удары в дверь, ведущую из командного пункта.

— Приготовиться к встрече, — передал Катаев и предупредил: — Потребуется — пойдем на прорыв.

Стрельба разгоралась. В ней явственно выделялся сухой, резкий стук коротких очередей. «Так это же ручной пулемет!» — догадался Катаев и крикнул:

— Наши с огневой позиции идут выручать нас!

Минут пять еще продолжалась трескотня, потом дважды громыхнуло, и все стихло.

— Эй, на КП?! — послышался знакомый голос.

«Старшина батареи Антонов. Точно», — определил Катаев и заглянул в амбразуру. Внизу стояли несколько краснофлотцев, остальные подходили из леса.

— Товарищ командир, прогнали немцев, — позвал Антонов.

Катаев спустился на землю и попал в объятия Паршаева.

— Живой, Иван?!

— А что мне сделается, — улыбнулся Паршаев. — С такими умирать? — показал он на все еще подходивших артиллеристов, многие из которых тащили на себе раненых товарищей.

— Друзья! — обратился Катаев к батарейцам. — Наша сорок четвертая батарея выполнила свой воинский долг. Нам приказано батарею уничтожить и идти на прорыв. Место встречи — полуостров Тахкуна. Раненых много? — спросил он Паршаева.

— Много, — ответил Паршаев, — но мы их заберем с собой.

— Иначе и быть не может.

К командиру батареи подошел сержант Серебрянский, отвел его в сторону:

— Старший сержант Рахманов… покончил с собой…

— Как?! — вырвалось у Катаева.

Серебрянский глубоко вздохнул, шмыгнул носом:

— Знал, что мы на прорыв пойдем, не хотел обременять нас. А я бы…

Катаев дружески положил руку на плечо Серебрянского:

— Добрый был боец ваш друг…

Сборы были недолгими. Командир батареи и военком разбили краснофлотцев на три группы. Первая группа идет впереди и пробивает заслон, со второй группой следуют раненые, и третья прикрывает отход.

— Старшина батареи, вы поведете первую группу, — сказал Катаев, Антонов кивнул. — Вы должны прорвать кольцо окружения.

— Задача ясна, товарищ командир, — ответил Антонов.

— Помните, от вашей группы зависит выход из окружения остальных. Готовьте людей.

Антонов отошел к краснофлотцам и стал объяснять им задачу. Сам проверил у всех оружие и гранаты, потом вернулся к Катаеву.

— Готовы к выходу, товарищ командир, — спокойно доложил он.

— В путь, старшина. Действуйте, — легонько подтолкнул Антонова Катаев. — А мы следом за вами…

Антонов подошел к своей группе:

— За мной, товарищи!

Он первым шагнул в темноту, за ним устремились артиллеристы. Шли молча, стараясь не шуметь, оружие держали наготове. Местность Антонову была знакома, и он точно вывел группу к проходу через проволочное заграждение. Миновали проволочное заграждение, сзади осталась огневая позиция батареи. Шедший последним краснофлотец запнулся за проволоку и с шумом упал.

— Тише! Чего ты там? — спросил Антонов и лег на землю. Рядом с ним распластались краснофлотцы. Вот-вот немцы должны открыть огонь на шум, но стрельбы почему-то не было. Антонов поднялся и шагнул вперед — к темному, загадочному лесу. «Неужели фашисты ушли от батареи? — думал он. — Хорошо бы…»

— Хальт! — вдруг послышалось с опушки, и в небо взметнулась белая осветительная ракета.

— За мной, вперед! — не раздумывая, крикнул Антонов и, стреляя на бегу, кинулся в то место, откуда выпустили ракету. Из кустов затрещали автоматы, но их тут же заглушили взрывы гранат, брошенных бегущими артиллеристами. Антонов достиг леса, побежал между деревьями. Рядом с ним бежали краснофлотцы. Стрельбы сзади не было.

— Прорвались! Заслон фашисты маленький поставили. Повезло нам… — перевел дух Антонов.

После подрыва орудий сержант Попов вместе со всеми отходил к командному пункту, как и приказал старший политрук Паршаев. И только тут он вспомнил, что в центральном артиллерийском погребе еще остались снаряды и заряды. Надо было их тоже уничтожить, иначе достанутся фашистам. В горячке боя он совсем забыл о них.

Попов побежал к погребу, открыл ключом замок. Торопливо вынул его из проушин и отбросил в сторону. Перед глазами мелькнула тень. Он испуганно оглянулся: сзади чернел лес, до него доносился его монотонный бесконечный шум. «Показалось просто». Сержант схватился за ручку двери и тут услышал, как совсем рядом хрустнула ветка. Быстро обернулся: два человека, лиц которых нельзя было разглядеть, шли из леса прямо к погребу. За ними появились еще несколько человек. «Немцы! — мелькнула мысль. — Наши бы так, крадучись, не шли». Не раздумывая, он рывком открыл дверь и юркнул в погреб — все равно уже нельзя было убежать отсюда. Сержант задраил дверь изнутри и стал ждать…

Минуты через две возле погреба послышались осторожные шаги. Кто-то дернул ручку, пытаясь открыть дверь, но та не поддалась. Солдаты что-то сказали друг другу, застучали в дверь прикладами.

— Рус, сдафайс! Рус, выходи! — кричали они, барабаня в дверь.

Попов прислонился к холодной бетонной стене. Он чувствовал, как стучала в висках кровь, но мысль работала четко, он был почти спокоен. Он знал, что не выйдет отсюда живым, и не думал об этом. Сознание его как-то раздвоилось, он смотрел на себя словно со стороны и с холодной рассудительностью контролировал того другого, своего двойника, которому предстояло сейчас взорвать погреб с боеприпасами.

В дверь снова забарабанили. Немцы что-то кричали, по он не мог разобрать что, разве только отдельные слова.

— Рус, капут! Сдафайс!

Ломом они старались приподнять дверь.

— Пошел к черту, гад, — негромко сказал Попов, отошел от двери и остановился посреди погреба. В нос ударил знакомый, чуть сладковатый запах пироксилинового пороха. Он не спеша достал из кармана пачку папирос, закурил, впервые нарушив инструкцию по технике безопасности. «Вот бы командир батареи увидел! Такой бы фитиль влепил!» — подумал он грустно, представив, какое было бы счастье оказаться теперь с командиром, с товарищами, а не в этой мышеловке. Тусклый свет выхватил из темноты погреба оцинкованные короба, в которых лежали оставшиеся от стрельбы пороховые заряды. В противоположном конце поблескивали двухпудовые осколочно-фугасные снаряды. Спичка догорела, потухла. Стало вновь темно. Попов жадно затянулся горячим дымом, чуть покосился назад: в дверь неистово колотили ломом, пытаясь ворваться в погреб.

— Сейчас впущу всех, — с усмешкой произнес Попов. Он нащупал в нише электрический фонарь, включил его, направив луч на заряды. Потом подошел к самому ближнему коробу, привычным движением вскрыл герметическую крышку. Глазам остановились на белой шелковой шашке, в мешочках которой находился черный дымный порох. Под тоненькой круглой шашкой лежал длинный, в пол роста человека, заряд из пироксилинового трубчатого пороха.

— Рус, сдафайс! — снова закричали снаружи, раскачивая поддетую домом дверь.

Он не обращал внимания на эти крики, он только подумал, что медлить нельзя, иначе они могут схватить его и он не успеет сделать то, что должен, обязан сделать. Что пережил он, что вспомнил в эти последние секунды, которые он еще имел право жить? Никто никогда не узнает об этом. Сзади раздался шум, и Попов невольно оглянулся. Немцы уже открыли дверь.

— Ну, теперь пора, — сам себе сказал он и бросил горящую папиросу в короб на пороховую шашку…

Ударная волна от взрыва встряхнула бревенчатый настил дзота, на голову Серебрянского посыпалась земля. «Центральный артпогреб взлетел в воздух, — догадался он. — Федор подорвал. Ничего не оставил фашистам…» Он видел, как от командного пункта Попов побежал на огневую позицию к своему погребу, хотел окликнуть сержанта, но в этот момент к нему подошел командир батареи старший лейтенант Катаев и приказал возглавить группу прикрытия. Серебрянский с пятью батарейцами засел в дзоте и вот уже около часа отбивал пулеметным огнем атаки немецких автоматчиков. За это время краснофлотцы батареи успели уйти далеко на север, фашистам их теперь не достать. Правда, трое из его группы уже убиты, но у него остались еще два помощника.

Немецкие автоматчики окружили дзот, однако подходить к нему близко боялись: батарейцы вели меткий огонь из ручного пулемета и винтовок. Гитлеровцы не торопились: знали, что у защитников дзота вот-вот кончатся патроны. Периодически они пускали белые ракеты, освещая дзот, и бросали к амбразурам гранаты. Из трех амбразур огня больше не было, но из четвертой, последней, строчил ручной пулемет, не давая возможности подойти к дзоту…

Серебрянский отпрянул от амбразуры: взрыв вражеской гранаты жаром полыхнул ему в лицо. Второй взрыв, третий… Подождал несколько секунд, спрятавшись за стену, — тихо. Поглядел в амбразуру и увидел тени троих автоматчиков. Нажал на спусковой крючок: ручной пулемет задергался в его руках, больно ударив при отдаче в правое плечо. «Надо плотнее прижимать приклад к плечу, — вспомнил Серебрянский наставление по стрелковому делу. — Ведь сам учил пулеметчиков…»

Тени трех автоматчиков-скрылись в воронке от бомбы.

— Так-то вот! Знай наших! — громко произнес Серебрянский, подбадривая своих бойцов. — Нас просто так, за здорово живешь, не возьмешь! Правильно я говорю, братишки?

Ему не ответили.

— Что приуныли, други?

Из воронки снова поднялись тени автоматчиков. Слева и справа появились несколько гитлеровцев. В дзот полетели гранаты. Серебрянский нажал на спусковой крючок, намереваясь длинной очередью подкосить немцев, но пулемет не стрелял.

— Давай новый диск! — крикнул он, но ему никто не ответил. Неужели он один в живых остался в этом темном дзоте? Нет, кто-то сзади слабо стонет. Узнать бы, что с товарищем, да немцы приближаются к дзоту. Серебрянский снял диск с пулемета и поднял с пола новый. Диск оказался пустым. В темноте он торопливо перебирал диски, но все они были без патронов. Под руки попалась связка гранат — шесть штук. А что с ними делать? Через узкую амбразуру их не метнешь. Заденет за край, взорвется — и пропадешь ни за что. Поглядел в амбразуру: немцы нерешительно, с опаской приближались к дзоту. «Сейчас бросят мне под ноги гранату — и могила, — тоскливо подумал Серебрянский. — Только не сдаться живым, ни за что…»

Он повесил связку гранат на плечо, взял одну из них в правую руку и вытянул предохранительную чеку. Теперь остается лишь разжать пальцы — и последует взрыв. «А они? — вдруг пронзила его мысль. — Они останутся? Останутся целехоньки…» Это было обидно и просто невозможно! Нет, он не чувствовал страха перед смертью. Но все, что отняли у него эти двуногие звери, все, что заставили они пережить его, Серебрянского, и его погибших друзей, все, что наполняло его такой ненавистью, привело к одному-единственному решению… Он толкнул ногой дверь и вышел из дзота. В глаза ударил мерцающий свет падающей где-то белой ракеты. Метрах в тридцати от себя он увидел группу немецких автоматчике». Обернулся — и сзади немцы. На секунду растерялся: куда, податься? Увидел свежевырытую землю, к которой медленно приближались гитлеровцы. Серебрянский шагнул им навстречу, словно ощущая этот едва заметный бугорок; под ним лежал его погибший друг старший сержант Рахманов.

Над головой повисли две ракеты, стало светло как днем. Серебрянский подошел к могиле друга, остановился, поджидая немцев.

— Подходите-подходите… не бойтесь. Я же один, а вас вон сколько! — крикнул он гитлеровцам… — Не дрейфьте! Чего там, поделимся по-флотски…

Однако немцы, заметив связку гранат, перекинутую через плечо краснофлотца, оторопело остановились, а потом бросились назад, сминая друг друга. Один из автоматчиков споткнулся о корни вывороченного бомбой куста и с воплем полетел на землю!

— Куда же вы, гады?! Стойте!

Сейчас Серебрянский хотел только одного — не дать им уйти. И вдруг сзади раздалась автоматная очередь. Он почувствовал, как его правую руку словно обожгло. Еще мгновение — и пальцы, сжимавшие гранату, безвольно разжались…

Это был последний взрыв над 44-й береговой батареей. В соседних хуторах перепуганные эстонцы ждали продолжения боя, но остаток ночи прошел без единого выстрела.

Утром Вилли Померанц пришел на батарею. Казарм и камбуза уже не было, вместо них дымились обгоревшие кучи развалин. Увидел возле наполовину срубленной снарядом сосенки оставленный вчера топор, поднял его.

Старый рыбак пошел на огневую позицию. Первым на пути попался полуразрушенный дот, внутри которого ему пришлось по указанию старшины батареи строить нары. Он свернул со вспаханной взрывами тропы и увидел лежащего в воронке краснофлотца, наполовину засыпанного землей. Наклонился к нему — в груди перехватило дыхание. Это же Дуров! Голова его была неловко повернута, волосы, спекшиеся от крови, упали на лицо…

В доте Вилли Померанц нашел кока Пустынникова.

Он привес с хутора лопату и вырыл на пригорке глубокую могилу. Долго сидел старый рыбак у свежего холмика, глядя с тоской на пепельную поверхность пролива Соэла-Вяйн…

Ленинградское направление

После захвата 44-й береговой батареи — главной ударной силы СУСа на юге Хиумы, — утром 13 октября, противник сосредоточил все свои основные силы в районе деревни Теркма и по восточной приморской дороге начал наступление на аэродром Кяйна и дальше на городок Кярдла. У деревни Ойнику к немцам должен был присоединиться десант, высаженный на небольшой островок Кассар, соединенный с Хиумой дамбой. По западной приморской дороге вела наступление вторая группировка противника, которая намеревалась отрезать на полуострове Кыпу две береговые батареи от остальных частей гарнизона и выйти к полуострову Тахкуна. С моря ее поддерживала огнем эскадра в составе легкого крейсера и четырех миноносцев.

В штабе Северного укрепленного сектора сразу же разгадали нехитрый замысел врага, но остановить его не хватало сил. Имея удобный плацдарм на всей южной оконечности острова Хиума, противник беспрепятственно высаживал подкрепление, в том числе минометные и полевые артиллерийские батареи и танкетки. За счет численного перевеса в людях и технике он намеревался быстро сломить сопротивление моонзундцев, прижать их на полуострове Тахкуна к воде и опрокинуть в море.

Полковник Константинов собрал у себя на КП всех работников штаба СУСа, БОБРа, командиров и комиссаров подразделений, представителей Советской власти на Хиуме и уездного комитета партии. Обстановку на острове докладывал начальник штаба полковник Савельев.

— Основной удар противник нанесет нам здесь, у аэродрома Кяйна, — показал он указкой на карту острова, висевшую на стене. — По неполным данным, он подтягивает сюда два усиленных полка. К тому же с острова Кассар к немцам присоединится еще батальон десантников. На западе, — указка начальника штаба поднялась от Нурсте до полуострова Кыпу, — противник нанесет нам второй удар, скорее всего отвлекающий. Немцы сосредоточили там до полка пехоты.

— А чем располагаем мы, Павел Васильевич? — спросил военком СУСа полковой комиссар Биленко.

— У Кяйны противника встретят стрелковый батальон майора Столярова и две инженерные роты лейтенантов Найденова и Сокерина. В районе полуострова Кыпу наступление немцев сдерживают подразделения стрелкового батальона капитана Белинского и инженерная рота лейтенанта Тихомирова, — ответил Савельев.

— Примерно на каждого нашего бойца приходится восемь — десять фашистских солдат, — задумчиво произнес начальник сухопутной обороны СУСа майор Фиронов, — плюс полное количественное превосходство в вооружении. Я не говорю уже о самолетах.

— Каким резервом мы располагаем? — спросил Биленко начальника штаба.

— Почти никаким, если не считать эстонский батальон, — ответил Савельев. — Тридцать шестой инженерный батальон обороняет северную часть Хиумы, и едва ли целесообразно снимать его оттуда.

Константинов внимательно прислушивался к разговору работников штаба, делая в блокноте пометки карандашом. Конкретных предложений по организации обороны никто из присутствовавших на совещании не внес, да он и не ждал их. Все штабом было спланировано заранее, и сейчас, в ходе боев, не имело никакого смысла перегруппировывать подразделения. Совещание комендант созвал для того, чтобы довести сложившуюся обстановку до руководящих работников и поставить каждому из них конкретную боевую задачу. Начальника сухопутной обороны майора Фиронова он послал на аэродром Кяйна.

— Любыми средствами удерживайте аэродром, Павел Степанович, — приказал Константинов. — Сами понимаете, аэродром на острове у нас единственный. Без него прекратится связь с Ленинградом.

— Дня три-четыре, думаю, продержимся, товарищ полковник, — ответил Фиронов.

Константинов повернулся к начальнику артиллерии СУСа майору Бранчевскому.

— Особую надежду я возлагаю на вашу артиллерию, Василий Игнатьевич, — сказал он и подошел к карте. — Береговые батареи должны помочь пехоте майора Фиронова. Вывозите корректировщиков триста шестнадцатой, двадцать шестой и двенадцатой батарей в Кяйну.

— С двенадцатой батареи бесполезно вызывать, товарищ полковник. У нее слишком большое мертвое пространство. Очень высокий лес у огневой позиции с юга, — объяснил Бранчевский. — Но зато ее заменит батарея лейтенанта Титова, — добавил он, напомнив о двухорудийной 130-миллиметровой береговой батарее, по его инициативе установленной на временных основаниях возле пристани Хальтерма. Орудия были сняты с 44-й и 26-й береговых батарей и месяц назад введены в строй.

— Добро! — согласился Константинов. — А батальону капитана Белинского пусть помогут батареи с Кыпу.

— Обе батареи все время обстреливаются с моря немецкими кораблями, — напомнил Бранчевский.

Константинов знал об этом. Но что он мог сделать? Батареям целесообразнее вести огонь по сухопутному противнику. Жаль, что нет торпедных катеров капитан-лейтенанта Богданова. Их пришлось отправить в Ленинград. Они бы отогнали от берегов Хиумы обнаглевшую эскадру.

Последним на совещании выступил полковой комиссар Биленко:

— Нам отступать некуда, товарищи. За нами — Ленинград. Мы же, находясь в глубоком тылу врага, являемся его форпостом. Чем дольше мы продержимся на рубеже Кяйна, полуостров Кыпу, тем меньше фашистских войск будет брошено на Ленинград. Поэтому считайте ваше направление ленинградским направлением, — сказал он.

Совещание кончилось, кабинет быстро опустел. Константинов задержал лишь начальника штаба, военкома, начальника инженерной службы БОБРа майора Навагина и секретаря уездного комитета партии Якобсона.

— А вам особое задание, Сергей Сергеевич, — подошел он к Навагину. — Требуется в три-четыре дня построить последний рубеж обороны на полуострове Тахкуна. Вот здесь, — показал Константинов на карте. — Опыт у вас большой, возглавьте все работы по строительству.

— Какими силами и средствами я буду располагать?

— В основном — местное население. Товарищ Якобсон вам поможет.

— Мы мобилизуем население города Кярдла, — сказал Якобсон.

— Поможет вам и тридцать шестой инженерный батальон, — продолжал Константинов, обращаясь к Навагину. — Ну, а средства… средства в основном подручные.

— Не густо, — улыбнулся Навагин.

— Лес используйте, — подсказал Савельев. — Его на Тахкуне много.

— Да уж придется…

Навагин с Якобсоном ушли. Биленко заторопился на 12-ю береговую батарею.

— Беспокоит меня полуостров Кыпу, Александр Сильвестрович, отрежут немцы две батареи, — сказал Савельев. — А ведь это, считайте, триста краснофлотцев! Для нас большая сила.

Константинов задумался.

— И снимать их оттуда нельзя. Немцы тут же высадят у Ристны десант и ударят в спину капитану Белинскому, — проговорил он. — На месте бы надо посмотреть…

— Вот я и думаю сейчас туда съездить.

— Поезжайте, — разрешил Константинов.

Савельев вызвал своего шофера:

— Через десять минут едем на Кыпу. Готовьте машину.

— Машина готова, товарищ полковник, — ответил Доронин.

Когда через десять минут Савельев подошел к своей легковой машине, то увидел на заднем сиденье троих краснофлотцев из штабного взвода, вооруженных винтовками и гранатами.

— Это зачем?

— Кайтселиты действуют в лесу, товарищ полковник. Там мы их в случае необходимости встретим, — кивнул Доронин на краснофлотцев.

— Ладно, — согласился Савельев, усаживаясь рядом с шофером. — Поехали!

Опасения Доронина оказались излишними: до Кыпу доехали спокойно. Машина запетляла по извилистой дороге полуострова, вскоре послышались глухие взрывы: возле маяка Ристна шел бой. Над лесом кружил самолет-разведчик. «Корректировщик. Огонь своей эскадры корректирует», — определил Савельев. Действительно, когда он поднялся на командный пункт 42-й береговой батареи, расположенной поблизости от маяка Ристна, то в амбразуру простым глазом увидел немецкий легкий крейсер и четыре миноносца. Корабли находились на траверзе маяка и вели методический огонь по огневой позиции батареи.

— Второй день так, — кивнул в сторону эскадры командир батареи старший лейтенант Волков. — Но стоит нам открыть огонь, как самолеты окутывают эскадру дымом и она уходит из сектора стрельбы. Потом опять все повторяется.

Из доклада командира батареи Савельев узнал, что вчера весь день шел бой батареи с эскадрой и бомбардировщиками противника. Боеприпасов в погребах осталась едва ли одна треть, к тому же зажигательный снаряд с вражеского крейсера угодил в ящики с боеприпасами, которые лежали возле второго орудия. Загорелись пороховые заряды, пламя охватило и снаряды. Командир отделения подачи младший сержант Гаффаров с шестью краснофлотцами бросился тушить пожар. Огонь сбить не удалось, тогда батарейцы начали разбрасывать горящие снаряды по сторонам. Взрыв всех боеприпасов был ликвидирован, но два снаряда все же взорвались в руках краснофлотцев. Обоих батарейцев убило.

Крейсер подошел к батарее совсем близко. Чуть мористее держались миноносцы. Савельев видел, как весь борт флагмана периодически окутывался синим дымом; над головой, рассекая воздух, гудели тяжелые снаряды и с грохотом рвались за КП в районе огневой позиции.

— Дистанция до крейсера? — запросил дальномер Волков.

— Семьдесят кабельтовых, — поступил в переговорную трубу доклад с дальномерного поста.

— Ишь какой смелый крейсер! — произнес Савельев и покосился на командира батареи: — Каждый раз он так?

— Нет. Обычно ближе восьмидесяти кабельтовых он к нам не подходил, — ответил Волков и вопросительно поглядел на начальника штаба.

— Напомните ему о себе, — разрешил Савельев.

Через две минуты прогремел залп батареи, в четыре пенистых всплеска выросли у бортов крейсера.

— Хорошо легли! — похвалил Савельев.

Очередных всплесков он не видел: снаряды упали за крейсером.

— Захватили в вилку!

Тут же из-за леса вывалился немецкий гидросамолет. С распущенным белым клубящимся хвостом — дымовой завесой — он пролетел между батареей и крейсером и скрыл эскадру из виду.

— Вот так всегда, — пожаловался Волков и прекратил огонь. — Бесполезно стрелять по площади.

— Правильно. Снаряды надо беречь, — согласился с ним Савельев. — Они потребуются для сухопутного противника.

На дальномерном посту раздались тройные удары в рынду.

— Воздушная тревога!

Шесть бомбардировщиков закружили над огневой позицией, послышались частые взрывы бомб. Волков предложил начальнику штаба спуститься в бомбоубежище. Савельев хотел было уже согласиться, но в это время в рубку поднялся взволнованный помощник командира батареи лейтенант Быстрицкий.

— Бомба угодила в третье орудие! — сообщил он.

Савельев заметил, как плотно сжались губы командира батареи. «Выдержка. Позавидуешь», — отметил он про себя.

— Орудие ввести в строй. И как можно быстрее, — приказал Волков.

Быстрицкий скатился по трапу вниз и помчался на третье орудие. Вернулся он, когда бомбардировка батареи прекратилась.

— Третье орудие восстановить нельзя. Разбиты все механизмы. Замок заклинило. Убиты пять артиллеристов из расчета…

Савельев подошел к амбразуре, посмотрел на море. Дымовая завеса исчезла, легкий крейсер и миноносцы снова шли на сближение с батареей. Ему стало ясно, что эскадра отвлекает огонь батареи на себя, тем самым помогая своим десантникам, высаженным в Нурсте.

— Стрельбу по эскадре прекратить, — приказал он Волкову. — Отныне вести огонь только по немецкому десанту. Пошлите своих корректировщиков в стрелковый батальон капитана Белинского. Будете действовать в его интересах.

— Ясно, товарищ полковник, — ответил Волков. — Придется вам поехать с рацией к пехоте, — сказал он своему помощнику.

— Лучше послать другого, — посоветовал Савельев. — Лейтенанта Быстрицкого с пятьюдесятью краснофлотцами сегодня ночью отправьте на Тахкуну. Две грузовые автомашины за людьми я пришлю к вечеру. Тогда получите и шифровку от коменданта.

Инженерная рота лейтенанта Тихомирова под натиском врага отступала по западной приморской дороге. Командир роты через каждые два-три километра устраивал засады, сдерживая продвижение немцев на север. Рота таяла на глазах, кончались патроны, а пополнить их было нечем. Возле полуострова Кыпу, недалеко от развилки дорог, идущих на 42-ю береговую батарею и городок Кярдла, Тихомиров решил дать последний бой. Неширокая грунтовая дорога, обрамленная канавами, извивалась среди густого леса и топких болот. Иногда она прорезала песчано-каменистые холмы, очень удобные для засады. За Кыпу дорога расширялась, от нее отходили на хутора маленькие проселочные дорожки, по которым немцы могли свободно рассредоточить свои силы. До Кыпу же от Тофри шла единственная дорога. С нее Тихомиров и не хотел выпускать немецких десантников. На обрывистых краях холма, разделенного дорогой на две равные части, он устроил очередную засаду. Красноармейцы срубили несколько больших елок и сделали перед холмом завал. Вперед выдвинули станковые пулеметы из отделения сержанта Артамонова, остальные бойцы разместились на вершине холма. Ждать пришлось недолго. Вскоре за поворотом дороги послышалось надрывное гудение моторов машин.

— Бронетранспортеры фашисты вперед пустили, — догадался Тихомиров. — Приготовиться, товарищи, к встрече! Стоять насмерть! Отступать нам больше некуда, — передал он своим бойцам и встал за деревом, чтобы лучше видеть приближающиеся машины врага.

Связной, неотступно следовавший за своим командиром роты, не спеша лег за пень, внимательно наблюдая за возбужденным лейтенантом. Тихомиров действительно нервничал. Да и было из-за чего. После западни, устроенной пулеметчиками сержанта Титова у кладбища, немцы пустили впереди отряда бронированные машины, а их пулями не возьмешь. На завал тоже надежды мало: гитлеровские автоматчики его быстро ликвидируют. Численное превосходство врага неоспоримо. Единственное преимущество инженерной роты было в том, что противник при движении по узкой дороге вытягивался длинной колонной и его можно бить по частям. На это Тихомиров и рассчитывал.

Шум моторов приближался. По раскисшей от дождей дороге машины ехали медленно. Тихомиров силился сквозь ветки деревьев разглядеть вражеские машины. Наконец из-за поворота дороги вылез головной бронетранспортер. Следом за ним показались еще две машины. Водитель головного бронетранспортера заметил сваленные на дороге деревья, притормозил. Потом вдруг мотор взревел, и машина рванулась вперед, намереваясь с ходу проскочить через завал.

— Гранатами, огонь! — крикнул Тихомиров и, боясь, что его не услышат из-за шума моторов, первым швырнул гранату. Взрыв взметнулся возле правого борта головного бронетранспортера. И тотчас десятки взрывов окутали вражеские машины. Из них попрыгали в канавы десантники, но осколки достигали их и там. Точно тараканы, даже не отстреливаясь, гитлеровцы полезли из канавы в лес. На помощь им из-за поворота выскочили шедшие сзади автоматчики. Заработали станковые пулеметы сержанта Артамонова. Автоматчики, отстреливаясь, отхлынули за поворот. Донеслось дикое ржание лошадей: должно быть, пули «максима» достигли повозок, на которых немцы везли оружие и боеприпасы. Через минуту автоматчики вновь выскочили из-за поворота. Артамонов видел, как на прямой участок дороги к застрявшим бронетранспортерам выбегали все новые и новые цепи. Казалось, гитлеровцам не будет конца. Два «максима» стреляли не переставая, захлебываясь длинными очередями. С вершины холма защелкали винтовки. Густой прицельный огонь строителей сбил начавшуюся в быстром темпе атаку; автоматчики замешкались, намереваясь укрыться в придорожные кюветы или лес. Но сзади их подгонял тощий офицер, энергично размахивая вытянутой рукой с зажатым в пальцах пистолетом. Солдаты повиновались и, хотя и неуверенно, двинулись на штурм холма.

— Давайте, братцы-ленинградцы, лупите фашистских бандитов! — кричал Артамонов своим пулеметчикам. — Врешь, не возьмешь! Крой их, собачьих детей…

И тут вдруг замолк станковый пулемет, стрелявший слева. Сержант ринулся туда:

— Почему прекратили огонь?!

— Заело… Перекос… — пытался вынуть затвор наводчик. Его помощник, изо всех сил упираясь ногой в колесо, вытягивал из приемника ленту.

— Черт подери! — нервничал Артамонов. — Да шевелитесь вы… Скорее!..

Он хотел помочь расчету устранить задержку, но тут умолк правофланговый пулемет. Артамонов побежал на противоположную сторону дороги. Возле дымящегося от перегрева «максима» увидел наводчика Жукова.

— Патроны… патроны, — шевелил Жуков запекшимися губами. Рядом лихорадочно перебирал пустые коробка от лент подносчик патронов Филатов.

— Нет патронов. Все ленты пустые, — с отчаянием проговорил он, застонав от досады.

Артамонов повернул обратно, намереваясь забрать коробки с лентами у левофлангового пулемета.

— Что с пулеметом?! — окликнул его Тихомиров.

— Патронов нет, — перевел дыхание Артамонов. Только теперь он увидел немецких автоматчиков, подбегавших к холму. Машинально выхватил из-за пояса гранату и метнул ее в гущу врагов. Еще несколько гранат полетело с холма. В ответ раздались гортанные крики автоматчиков, частая стрельба. Казалось, их бесконечный поток ничем уже нельзя остановить. Некоторые из красноармейцев стали посматривать назад, готовясь отступать. Удерживала лишь высокая фигура командира роты: лейтенант во весь рост стоял за деревом и хладнокровно наблюдал за полем боя.

Артамонов подбежал к левофланговому пулемету и вдруг услышал призывный голос командира роты:

— В атаку! За Родину! За мной, товарищи! Ура-а!..

Тихомиров первым сбежал с холма и врезался в гущу оторопевших от такой смелости врагов. За ним с криком ринулись красноармейцы и сцепились врукопашную. Артамонов схватил винтовку и помчался вниз. Резкий выпад вперед — и он почувствовал, как штык свободно вошел во что-то мягкое. Сержант, орудуя штыком и прикладом, пробивал себе дорогу к командиру роты.

Немецкие автоматчики, не ожидавшие столь дерзкой контратаки, начали отступать. Напрасно их удерживал худощавый офицер, размахивая пистолетом; они бежали к повороту дороги. Артамонов был уже рядом с командиром роты. И тут он увидел, как лейтенант, схватившись руками за живот, рухнул плашмя на землю. Связной бросился ему на помощь и упал рядом. Сержант шагнул к Тихомирову и тоже повалился на землю: пуля пробила ему бедро. Он быстро поднялся и, придерживая раненую ногу, подошел к лейтенанту. Прибежал санитар.

— Разрывная пуля… в живот, — произнес санитар, накладывая повязку на огромную рану.

Артамонов увидел, что немцев на дороге нет. Крики и стрельба доносились из-за поворота: моонзундцы все еще преследовали ошеломленного врага. Сержант поглядел на свою рану. Пуля попала в мякоть, не задев кости. «Не страшно», — подумал он и затянул рану бинтом.

Подбежали два красноармейца с носилками, положили на них командира роты. Бледный как полотно связной растерянно стоял возле лейтенанта.

Вернулись возбужденные схваткой бойцы. Дальше преследовать немцев было опасно: можно попасть в западню.

— Отходить… на север, — прошептал Тихомиров. Взгляд его заметно поблекших темных глаз остановился на бронетранспортере. — Технику уничтожить…

Шли на север по дороге медленно, выставив сзади заслон. Впереди колонны несли командира роты. На перекрестке дорог неожиданно появился командир батальона с группой бойцов. Морозов подошел к Тихомирову.

— Что с вами?! — спросил он.

Тихомиров хотел улыбнуться, но боль искривила его губы.

— В живот…

— Как же так? А мы еле выбрались с Эммасте, кругом одни засады, — сообщил он и, отозвав в сторону санитара, тихо спросил: — Дотянет лейтенант до госпиталя? Или как?

Санитар неопределенно пожал плечами:

— Не знаю, товарищ капитан. Рана очень тяжелая.

Трое суток сдерживали моонзундцы продвижение противника на север. Упорные бои не прекращались ни днем ни ночью на всей линии обороны гарнизона от поселка Кяйна до полуострова Кыпу. Особенно ожесточенными были сражения в районе аэродрома. Гитлеровцы хотели во что бы то ни стало лишить гарнизон последней связи с Большой землей; с аэродрома моонзундцы отправляли на самолетах тяжелораненых в Ленинград. В бой немцы бросали свои отборные части, атака следовала за атакой, автоматчиков поддерживали танкетки, минометы, артиллерия, но всякий раз моонзундцы отражали натиск превосходившего по силам врага.

Начальник сухопутной обороны СУСа майор Фиронов все эти жаркие дни находился в поселке Кяйна, координируя действия стрелкового батальона и двух рот 33-го инженерного батальона. Он держал связь и с начальником артиллерии, который распределял огонь береговых батарей по целям. Фиронов видел, что с каждой атакой противника заметно уменьшается число бойцов в ротах. Резерва он не имел никакого, поэтому с поля боя уносили только тяжелораненых. Каждый второй боец в окопах был отмечен белой повязкой, санитары едва успевали перевязывать раненых.

— Патроны кончаются. Гранаты на исходе. А с Тахкуны ни ответа ни привета, — пожаловался ему командир батальона.

— Сейчас же направлю к коменданту нарочного, — пообещал Фиронов. — Думаю, патроны скоро подвезут.

— Да и огонь береговых батарей почему-то ослаб. А без артиллерии мы и трех часов не продержимся на позициях, — сказал Столяров.

— Очевидно, снаряды кончаются на батареях, — предположил Фиронов. — Я свяжусь с начальником артиллерии, потребую от него.

Столяров убежал в 3-ю роту лейтенанта Боданина, на участке которой, по словам посыльного, немцы сосредоточивают большие силы для очередной атаки. Командир батальона почти никогда не находился в штабе. Его плотную, коренастую фигуру всегда можно было видеть там, где кипел бой. Поэтому Фиронову все вопросы приходилось решать с начальником штаба батальона. Он попытался связаться с начальником артиллерии по телефону, но на другом конце провода никто не отвечал. В штабе батальона ему сообщили, что час назад майора Бранчевского видели в районе 1-й роты вместе с корректировщиками батареи лейтенанта Титова. Фиронов направился туда. Бранчевский сидел на бревне, прислонившись спиной к стене сарая, и наносил на карту цели. На полуразвороченной крыше сарая стояли корректировщики. Впереди, метрах в пятидесяти, шли окопы первой роты. Красноармейцы восстанавливали разрушенные брустверы, готовясь к новой встрече с врагом.

— Пехота жалуется, огня мало стали давать моряки, — сказал Фиронов. — А сейчас ваши снаряды нужны, как никогда.

— И сам вижу, что ослаб огонь, — произнес Бранчевский. — Эй, наверху, есть связь с Титовым? — спросил он.

— Нет связи, товарищ майор.

— Пошлите телефониста на линию, — приказал Бранчевский командиру корректировочного поста.

— Как долго это будет? — нетерпеливо спросил Фиронов.

— Не знаю. С батареи, очевидно, тоже выслан связист на линию, — ответил Бранчевский. — Ладно, я сам поеду к Титову…

Обороняющихся моонзундцев поддерживали своим огнем все береговые батареи Хиумы, но наиболее эффективен был огонь батареи лейтенанта Титова. Она находилась ближе всех к поселку Кяйна, и ее фугасные двухпудовые снаряды рвались в сотне метров от окопов, поражая осколками немецких автоматчиков. Другие же батареи в основном стреляли на пятьсот — тысячу метров от линии фронта, стремясь разрушить тылы противника. Вот почему начальнику артиллерии был так важен огонь сформированной им батареи.

По лесной шоссейной дороге машина быстро приближалась к огневой позиции. В смотровое окно Бранчевский видел, как над землей, совсем низко, то и дело проносились немецкие бомбардировщики. Они летели в сторону Хальтермы. «Титова бомбят», — подумал он. Батарея была хорошо замаскирована, неужели немецким летчикам удалось обнаружить ее?

Машина свернула с шоссейной дороги на проселочную и вскоре остановилась. Бранчевский не узнал огневую позицию батареи: вся она была изрыта воронками от бомб. Окружавший ее лес горел. Пахло дымом и гарью. Отчетливо вырисовывались на серо-желтом фоне два одиночных орудия. От прежней маскировки не осталось и следа. Бранчевский увидел группу артиллеристов, стоявших возле развалин погреба для боезапаса первого орудия. Среди них был и командир батареи.

— Бомба угодила в погреб. Прямым попаданием, — кивнул Титов на дымящуюся груду развалин.

— А там снаряды?!

— Не было снарядов. Люди были, весь расчет первого орудия. Ни одного не удалось пока спасти…

— Сами залезли в братскую могилу, — размышлял Бранчевский.

Над огневой позицией появились три «юнкерса». Титов увел Бранчевского на опушку леса, к землянке.

— Теперь будут висеть над батареей часа два.

Бранчевский увидел, как головной «юнкерс» спикировал на второе орудие. От брюха самолета отделились три точки, и три мощных взрыва окутали землей орудие.

— Разобьют, — затаил дыхание Бранчевский.

Титов усмехнулся:

— Авось пронесет…

Два захода с небольшой высоты сделали «юнкерсы» на орудие. Одна из бомб упала во дворик. Титов, не обращая внимания на взрывы, побежал к орудию. Бранчевский едва успевал за ним. Возле основания он увидел трех артиллеристов, убитых наповал; казенник пушки отошел назад, механизмы погнуты.

— Своими силами нам не исправить повреждения, — сказал Титов, осматривая орудие.

— Сколько у вас еще снарядов осталось? — спросил Бранчевский.

— Ровно дюжина.

— Израсходуйте их. Матчасть потом подорвать и отходить на Тахкуну.

Вернулся Бранчевский в Кяйну злой и расстроенный.

— На батарею Титова больше надежды нет, — сообщил он начальнику сухопутной обороны.

— Майору Столярову придется сегодня туго… очень туго, — проговорил Фиронов. — Немцы уже оттеснили его батальон к самому аэродрому. Поеду к нему…

Столярова он застал в служебном помещении аэродрома склонившимся над исчерченной, мятой картой. Перед ним стоял лейтенант Боданин, рота которого окопалась на краю взлетной полосы, и докладывал обстановку.

— До ночи выстоишь? — спросил Столяров и в упор посмотрел в глаза командиру роты.

— Если бы артогнем помочь… — Боданин с надеждой взглянул на начальника сухопутной обороны СУСа.

— На огонь батареи лейтенанта Титова отныне не надейтесь. Нет ее больше, — ответил Фиронов.

Боданин тяжело вздохнул, сказал негромко:

— Постараемся выстоять, товарищ майор…

— Обязаны выстоять! — оторвался от карты Столяров. — За нами Ленинград. — И он посмотрел в окно, где готовился к вылету транспортный самолет.

Боданин вернулся в свою роту. Его бойцы спешно окапывались. Им было уже известно, что сегодня с Хиумы улетает последний самолет в Ленинград, увозя с собой тяжелораненых. Старшина роты собрал кучу писем и отнес летчику с просьбой переслать родным последнюю весточку. Боданин обошел окопы, вырытые на скорую руку. Он сознавал, что при первом же налете вражеской авиации они будут сровнены с землей, но другой защиты у его бойцов не было. Дзоты так быстро не построишь, да и нет подсобного материала. Разрушат окопы — рота будет укрываться за зданиями: все равно отступать некуда — сзади огромное ровное поле аэродрома.

— Стоять до последнего! Назад — ни шагу! Помните, за вашими спинами дорога к Ленинграду, — наставлял он свою роту перед боем.

И бойцы понимали своего командира. Сзади них аэродром — частичка земли острова Хиума, связывающая моонзундцев с ленинградцами. Они будут за нее драться, удержат за собой любой ценой, даже ценой жизни.

К самолету подъехала из Кярдлы санитарная машина с тяжелоранеными. Среди них Боданин увидел и своего друга — командира минометной роты лейтенанта Комарова, которого спас при отступлении десанта моонзундцев от станции Паливере к Хаапсалу. Вместо правой руки у него болтался пустой рукав. Друзья расцеловались.

— Что передать родным? — спросил Комаров.

— Скажи, жив, здоров…

— Может, что пошлешь со мной?

— Да нечего! Все при мне…

Боданин заметил своего связного, во весь дух мчавшегося по аэродрому.

— Немцы в атаку пошли! — издалека крикнул связной.

Боданин, не попрощавшись с другом, бросился к своей роте. Обернулся, крикнул:

— Ленинграду от нас низкий поклон передай!..

Немцы наступали широким фронтом. Длинные цепи автоматчиков волнами надвигались на аэродром.

— Сколько их!.. — невольно вырвалось у одного из бойцов.

— Разговоры! — оборвал Боданин. — Приготовиться к бою! Пулеметчики…

Немцы шли во весь рост, не спеша. Боданин попытался сосчитать врагов, но сбился со счета. Да и что это даст? Все равно они не отступят, даже если врагов будет в сто раз больше, чем их.

Первыми бой начали станковые пулеметы, за ними — ручные. Немцы приближались. Усилился винтовочный огонь, на землю то и дело падали немецкие автоматчики. Боданин понял: лавину врагов огнем не остановить. Уже отчетливо видны лица солдат, все так же уверенно шагавших к окопам роты. В их полетели гранаты, но это только подхлестнуло немцев, и они хлынули на штурм. «Сомнут», — мелькнуло в сознании Боданина. Еще не отдавая себе ясного отчета, он выскочил на бруствер окопа и выстрелил из пистолета в воздух.

— В атаку! За мной! Ура-а!

Боданин бросился вперед, в упор стреляя из пистолета в немцев. За спиной он услышал нарастающий крик «ура!». Рота устремилась за ним. Но крик вдруг оборвался. Боданин огляделся: его бойцы яростно наносили удары штыками и прикладами по явно опешившим немецким солдатам. Никто не стрелял, боясь поразить своих. Боданин бросил пустой пистолет, выхватил винтовку из рук убитого красноармейца и пошел на здоровенного немца. Выпад вперед, как учил он своих красноармейцев на плацу, — и штык наполовину вошел в бок автоматчика. На Боданина пахнуло винным перегаром. «Пьяный, сволочь», — определил он и огрел прикладом по голове второго солдата, оказавшегося рядом. Сколько потом наносил ударов или отбивал ответных, Боданин не помнил. Мышцы рук налились свинцом. Казалось, рукопашный бой идет вечно и ему не будет конца.

Справа неожиданно донеслось нарастающее «ура!». «Кто же это? Ах да, наши соседи справа — инженерная рота лейтенанта Сокерина, — догадался Боданин. — Теперь будет легче…»

Получив удар с фланга, немцы начали отходить назад. Мощное «ура!» неслось над всем полем боя: моонзундцы преследовали отступающего врага.

Еще две атаки на аэродром отбили роты Боданина и Сокерина. В ночь на 16 октября они получили приказ полковника Константинова отходить на Тахкуну.

— Значит, отдадим аэродром немцам! — с болью в сердце произнес Боданин. — А связь с Ленинградом?

— Ваша рота сделала больше, чем могла, товарищ лейтенант, — сказал Фиронов. — Отойдем на Тахкуну. Там дадим решающий бой…

На другой день стрелковый батальон Столярова и две роты инженерного батальона начали отход к городку Кярдла и дальше на полуостров Тахкуна. Ряды их после трехдневных боев уменьшились в два раза. Противник преследовал по пятам отходящих моонзундцев. Фиронов был вынужден то и дело оставлять прикрытия. К вечеру 16 октября вместе со штабом батальона он уже был возле Кярдлы на развилке дорог, идущих к городку от Кяйны и 12-й береговой батареи. Из-за кустов сирени к нему вышел улыбающийся красноармеец, за его спиной висела винтовка с примкнутым штыком.

— Здравия желаю, товарищ майор. Опять довелось увидеться…

Лицо красноармейца Фиронову показалось знакомым.

— Постой-постой, — вспоминал он. — Где же я тебя видел?..

— Да с десантом в Хаапсалу, — напомнил красноармеец. — Сломов моя фамилия. Меня же к вам тогда определили…

— Точно! Теперь узнал. Но ты же, по-моему, был артиллеристом?

— Был, товарищ майор, — нахмурился Сломов. — Только не знаю, что сейчас с нашей батареей стало. Стреляла она по фашистам, много друзей погибло. А наш взвод под Кярдлу послали…

Фиронов подозвал к себе командира взвода, молоденького лейтенанта, и приказал ему задержать наступающих немцев.

— Людей мало, товарищ майор…

— Дадим вам пулеметчиков на усиление, — пообещал Фиронов и напомнил: — Продержитесь до темноты любой ценой, товарищ лейтенант. А ночью отходите на Тахкуну. — Фиронов пожал на прощание руку лейтенанту, обернулся к терпеливо ожидавшему Сломову. — Ну, Сломов, бей фашистов, как бил их под Хаапсалой, — дружески сказал он. — На Тахкуне еще встретимся…

Едва машина начальника сухопутной обороны успела скрыться за поворотом, как наблюдатели доложили о движении по дороге большой колонны немцев. Лейтенант быстро распределил участки обороны. Сломова он послал вторым номером к ручному пулемету. Пулеметчики выбрали место на пригорке возле самой обочины шоссейной дороги. Сзади них стоял небольшой дом, покинутый эстонцами. Не успели установить ручной пулемет, как на дороге показалась группа немцев.

— Даже пристреляться не дали! — кивнул Сломов на дорогу.

— По ним и пристрелку произведем, — ответил пулеметчик, налаживая пулемет.

После первой же короткой очереди немцы бросились врассыпную.

— Вот и пристрелялись! — спокойно произнес пулеметчик и пододвинул к себе поданный Сломовым диск. — Тебя зовут-то как? — спросил вдруг он.

— Димка… Дмитрий Сломов. А что?

— Надо же знать, кто помогает мне в бою.

— А тебя как величать? — поинтересовался Сломов.

Вместо ответа раздалась длинная пулеметная очередь. Сломов приподнял голову и увидел немцев. Они наступали по обе стороны дороги, прячась за кусты. Пулеметчик повел стрельбу короткими очередями, тщательно прицеливаясь. Сломов видел, как ложились на землю немецкие солдаты и уже больше не поднимались. Кончился один диск, второй, третий. Сломов подал четвертый. В запасе остался еще один.

— Последний, — напомнил он пулеметчику.

Тот, словно не расслышав, вставил в приемник поданный диск и продолжал стрельбу.

— Ага, остановились! — обрадовался красноармеец, вытирая со лба пот. — Гляди, Димка, пятятся назад фашисты! Эх, патронов нет. Я бы им еще всыпал…

Сломов видел, как отходили немцы.

— Мастак же ты стрелять, я тебе скажу, — похвалил он пулеметчика. — Величать-то тебя как?

— Самое простое русское имя… — заговорил пулеметчик, но дальше его слова потонули в грохоте: рядом разорвалась мина. Оба красноармейца припали к земле; мины рвались вокруг, обдавая их взрыхленной землей. Обстрел продолжался долго. Сломов забеспокоился: не идут ли немцы снова в атаку? Он приподнял голову, и тут же взрывной волной его опрокинуло на бок: мина взорвалась совсем рядом. Попытался встать, но правая нога больше не подчинялась ему. «Ранен. А как же пулеметчик?»

Тот неподвижно лежал возле пулемета, уткнувшись лицом в землю. «Так и не узнал, как его величают-то», — пожалел Сломов. Он услышал частую автоматную стрельбу, увидел совсем близко от себя немецких солдат. Вскинул винтовку и дважды выстрелил. Два солдата упали как подкошенные. «И я не остался в долгу перед пулеметчиком», — облегченно подумал Сломов. Он прицелился в третий раз, но сзади кто-то ударил по винтовке и выбил ее из рук. Два автомата уставились ему в глаза, из их раскаленных стволов поднимались вверх жидкие струйки теплого, колышущегося воздуха и, подхватываемые ветром, уносились ввысь…

Командир 12-й береговой батареи капитан Карчун приказал артиллеристам взорвать орудия. Все снаряды выпущены по врагу, а без них батарея мертва. Он стоял возле бруствера орудийного дворика и с болью в сердце следил за тем, как молчаливые краснофлотцы забивали длинный ствол толовыми шашками.

— Готово, товарищ командир, — доложил командир орудия.

Поступили доклады с соседних орудий.

— Подрывайте, — махнул рукой Карчун и, не оборачиваясь, пошел на командный пункт. Он шел торопливо, стараясь подальше уйти от огневой позиции.

Раздался взрыв. Карчун остановился и невольно снял фуражку. «Нет больше первого орудия…» Еще три взрыва прогремели над огневой позицией: 12-я береговая батарея перестала существовать. Карчун сорвался с места и побежал к командному пункту.

— Соедините меня с комендантом! — приказал он своему помощнику лейтенанту Чистякову.

— Нет связи, товарищ капитан. Линия оборвалась…

— Когда кончилась связь?

— Полчаса назад была, разговаривал лично с полковником Савельевым, — сказал Чистяков.

— Что передал батарее начальник штаба? — нетерпеливо спросил Карчун.

— Всего одно слово: «держаться»! — ответил Чистяков.

Карчун вызвал трех телефонистов и приказал им немедленно исправить поврежденную линию.

— Без связи нам нельзя.

Телефонисты, к удивлению капитана, вернулись быстро. Не прошли они и километра в сторону Кярдлы, как наткнулись на немецких солдат, наступающих на городок. Пытались обойти их лесом, но и там были машины с немцами.

— Отрезали нас от своих, товарищ капитан, — закончил доклад старший телефонист.

Карчун задумался. 12-я береговая батарея попала в затруднительное положение. Отступить нельзя — нет приказа. Сказанное начальником штаба «держаться» означало принять неравный бой, оттянуть на себя часть сил противника, предназначенных для захвата городка Кярдла. Что ж, они выполнят свой последний долг, выполнят любой ценой.

На командный пункт поднялся запыхавшийся военком батареи политрук Кравец:

— Фашисты на подходе к батарее! Около батальона идет…

— Понятно, — протянул Карчун. Он взял телефонную трубку, крутнул ручку и приказал дежурному телефонисту: — Подключите параллельно все боевые посты на КП. — Через минуту Карчун твердым голосом уже передавал на боевые посты последний приказ: — Батарея окружена. С одной стороны — море, с другой — враги. Но у нас еще есть патроны, есть гранаты. И наша боевая задача — как можно больше уничтожить фашистов! Этим мы до конца выполним свой воинский долг перед любимой Родиной…

Бой 12-й береговой батареи с батальоном противника длился весь день. Немцы трижды пытались штурмом овладеть огневой позицией, но всякий раз безуспешно. Краснофлотцы, засев в доты и дзоты, огнем из пулеметов и винтовок отбивали атаки врага. К вечеру противник получил новое подкрепление. Фашисты всеми силами старались до темноты разделаться с батарейцами. Их передовые части уже находились на подступах к Кярдле, а тут в тылу горстка моряков-артиллеристов оттягивала на себя чуть ли не два батальона солдат. Немцы подтянули полевую крупнокалиберную батарею и прямой наводкой открыли огонь по прижатым к воде краснофлотцам.

Командир батареи и военком обходили доты и дзоты, подбадривая своих артиллеристов. С тревогой они замечали, что кончаются патроны.

— До ночи бы продержаться, — произнес Кравец. — А там можно будет и на прорыв пойти.

Начавшийся ураганный обстрел огневой позиции заставил их укрыться в бетонированном доте. Снаряды падали часто.

— Артподготовка. Сейчас в атаку пойдут, — догадался Карчун. — Но, по всей вероятности, ударят по левому флангу, на взвод управления.

— Я пойду к ним, — спохватился Кравец.

— Под огнем?!

— Проскочу, — заглянув в амбразуру, уверенно произнес Кравец.

Карчун пожал ему руку:

— Давай. А я здесь…

Кравец выскочил из дота и зигзагами, прыгая из воронки в воронку, помчался на левый фланг, к выдвинутому вперед дзоту. Справа и слева от него рвались снаряды; казалось, вот-вот военкома накроет черный султан взрыва или он упадет от свистящих вокруг осколков. Командир батареи не выдержал, отвернулся от амбразуры, а когда поглядел вновь, политрук был уже возле дота.

— Отчаянная голова! — похвалил он военкома.

Кравец ворвался в дзот, подошел к амбразуре. Лейтенант Чистяков хотел доложить военкому обстановку, но Кравец отмахнулся:

— Сам вижу. Командир батареи послал к вам, чтобы…

Он не договорил: перед дзотом громыхнул взрыв. В амбразуру залетели комья сырой земли, облепили ему лицо. Кравец сел на пол и платком протер глаза.

— Хорошо, что земля, а не осколки.

Снаряды падали возле дзота часто. Бревенчатое покрытие начало расходиться, с потолка при каждом взрыве все больше и больше сыпалась земля.

— Только бы не прямое попадание, — произнес Чистяков.

— Не попадут, — заверил Кравец. — Далеко фашистам до наших комендоров-наводчиков! Целый час бьют прямой наводкой, и как видите…

Взрывы снарядов неожиданно прекратились. Младший политрук Хейнолайнен поглядел в амбразуру и крикнул:

— Фашисты в атаку пошли!

Кравец стал у амбразуры. В узкую щель отчетливо была видна, длинная цепь немецких солдат в мышиного цвета шинелях. Вторая цепь еще только выходила из леска.

— Подпустим поближе и ударим наверняка, — хладнокровно произнес военком. Краснофлотцы не ответили. Кравец видел, как руки их цепко сжимали оружие, а напряженные глаза с тревогой следили за приближением немцев к дзоту.

— Пора, товарищ политрук! — не выдержал Чистяков. Краснофлотцы заволновались, недоуменно глядя на военкома. Ведь немцы рядом, сейчас они ринутся в атаку и обойдут дзот с тыла.

— Чуть подождем, — ответил Кравец. — Пусть первая цепь войдет вон на тот бугорок. Тогда они будут у нас как на ладони…

Прошла еще минута, показавшаяся защитникам дзота вечностью, прежде чем первая цепь немецких солдат поднялась на бугорок.

— Теперь самое время, — сказал Кравец.

Чистяков скомандовал:

— Огонь по фашистам!

Дзот ожил. Из амбразур застрочили пулеметы. Немцы было устремились в атаку, но пули заставили их отступить за бугорок. С флангов ударили пулеметы батарейцев, атака немецких десантников захлебнулась в самом начале. Фашисты вынуждены были отойти в лес.

— Порядок у нас на Балтике! — подбодрил краснофлотцев Кравец. — До темноты продержимся, а там нас не возьмешь.

Снова заговорила немецкая полевая батарея. В тон ей заухали минометы, обстреливая огневую позицию. Основной удар немецкие артиллеристы обрушили на передовой дзот. Снаряды рвались так часто возле дзота, что грохот от их разрывов слился в один непрерывный гул. Кравец понял: фашисты теперь не успокоятся до тех пор, пока не уничтожат их дзот. Пожалуй, лучше бы покинуть его краснофлотцам и перейти в бетонированный дот, но при таком ураганном обстреле все они погибнут на пути. Придется переждать здесь. Возможно, все обойдется…

Кравец вдруг почувствовал, что пол под его ногами перевернулся, и он соскользнул в яму. Сверху с шумом летела на него земля и бревна. Он ударился головой обо что-то твердое и потерял сознание…

Очнулся Кравец, когда уже было темно. Болела голова, и хотелось пить. Вспомнил, что он находится в дзоте. Фашистам прямым попаданием снаряда удалось развалить его. Прислушался: кругом стоит тишина. Боя нет. Значит, батарея пала… Или, может быть, краснофлотцы прорвали окружение и ушли на Тахкуну. Рядом послышался слабый стон. «Выходит, еще кто-то жив…» Кравец попытался встать, но ноги не слушались. Нащупал в темноте бревно, которым были придавлены ноги, и сбросил его. С трудом поднялся, цепляясь руками за стенку, пошел на стон.

— Кто? — спросил он.

— Я…

Кравец узнал по голосу Хейнолайнена. Он лежал возле стены, наполовину присыпанный землей. Военком, превозмогая боль в спине, откопал младшего политрука и попытался приподнять его. Хейнолайнен закричал от боли.

— Не могу я, товарищ политрук… Оставьте меня, — попросил он.

— Ничего, терпи. Сейчас выберемся…

Рядом послышался тихий голос:

— Вы живы, товарищ политрук?..

— Лейтенант Чистяков?! — удивился Кравец. — А чего же умирать? Вот контузило малость, и все. Ну-ка, вставай, лейтенант! — подошел он к Чистякову.

— Опять ранен. Не поднимусь, — произнес в ответ Чистяков. Помолчав, он спросил: — Сколько нас осталось?

— Трое, — тихо ответил Кравец.

Он вытащил из-под обломков Чистякова и положил на мокрую землю возле провалившегося дзота.

— Тяжелый же ты. — Военком смахнул со лба пот и полез в дзот за младшим политруком.

Хейнолайнен, как мог, здоровой рукой помогал ему. Вконец выбившись из сил, Кравец лег рядом с ранеными на холодную землю. Болела спина. Очевидно, при взрыве вражеского снаряда он сильно ударился спиной.

— Сейчас передохнем и двинемся на Тахкуну, — проговорил Кравец. — Только за оружием схожу…

Он неуклюже поднялся и пошел в дзот. Через минуту возвратился с тремя винтовками.

— Пошли, товарищи…

— Я с места не сдвинусь, — простонал Хейнолайнен.

— А у меня… у меня открылись раны, — проговорил Чистяков. — Вот что, комиссар, оставьте нас. Зачем рисковать вам? А мы тут просто так фашистам не дадимся! — вдруг выкрикнул он и спросил Хейнолайнена: — Верно говорю, товарищ младший политрук?

— Верно, товарищ лейтенант, — отозвался Хейнолайнен.

— Пойдете со мной. А лишние разговоры на сегодня шабаш, — сурово сказал Кравец. — Ну, поднимайтесь… поднимайтесь. Не думал, что вы такого мнения о своем военкоме, — укоризненно произнес он.

Чистяков хотел ответить, но Кравец не дал ему говорить.

— Вперед! Только вперед! Это мой приказ. На Тахкуне наши. Там продолжим бой…

С трудом передвигая ноги, три человека медленно брели на северо-запад. Кравец поддерживал своих раненых товарищей, выбирая дорогу поровней. Они уже шли около часа, но едва ли отошли от батареи больше чем на километр. Ночь выдалась на редкость темная: в нескольких шагах ничего не было видно. Холодный ветер шумел в лесу, раскачивая голые вершины деревьев. Дорога военкому была хорошо знакома: много раз он ездил по ней в Кярдлу и дальше на 316-ю батарею к капитану Никифорову. К утру он рассчитывал по ней добраться до Тахкуны, где, по его мнению, должны были идти бои. Неожиданно впереди мелькнул огонек: видимо, кто-то зажег спичку.

— Фашистский заслон, — прошептал Кравец. — Придется обойти лесом.

Примерно через час батарейцы снова вышли на безлюдную дорогу. Хейнолайнен совсем выбился из сил. Он просил военкома оставить его на дороге одного или хотя бы отдохнуть несколько минут. Кравец не соглашался. Ведь кругом немцы, и дорога каждая минута.

— Если мы не доберемся за ночь до Тахкуны, нам труба. Понимаешь, друг, — ответил он младшему политруку.

— Не могу больше…

— Можешь, — повысил голос Кравец. — Советский моряк все может! Обопрись на меня, — уже мягче закончил он. — Легче будет…

Долго шли молча. Кравец прикидывал в уме, на какое расстояние они удалились от батареи. Скоро дорога должна повернуть вправо, на Кярдлу. Им же надо идти по лесной необъезженной дороге прямо на Тахкуну. И тут впереди блеснули два снопика света.

— Немцы! — воскликнул Чистяков.

— Машины, — догадался Кравец. — Едут в нашу сторону. Скорей в кусты, товарищи, — скомандовал он и, когда все спрятались, сквозь зубы процедил: — Что ж, встретим по-флотски…

Крытые брезентом машины с немецкими солдатами приближались. В уши лез назойливый натужный шум моторов. Хейнолайнен выставил перед собой винтовку.

— Пулей их не остановишь, — прошептал Кравец. — Гранаты нужны…

Он извлек из кармана гранату; вторую молча подал ему Чистяков.

— Ого, две гранаты?! Это сила. Можно и поговорить с фашистами…

Головная машина уже находилась совсем близко от артиллеристов. Лучи от фар качались на неровностях дороги, освещая ее обочины. Кравец приподнялся и метнул в горящие глаза машины гранату, потом вторую. Послышалось два взрыва. Машина на полном ходу остановилась, свет фар погас. Раздалась трескотня автоматов, немецкие солдаты открыли огонь по таинственному лесу. Стрельба продолжалась долго, но батарейцы не отвечали. Кравец не хотел выдавать себя, иначе немцы не уйдут отсюда до утра. Очевидно убедившись, что в лесу никого уже нет, автоматчики прекратили стрельбу. На глазах моряков они еще долго копошились возле своих машин, поврежденных взрывами гранат. Наконец заработали моторы. Немецкие солдаты быстро залезли в кузов, и машины тронулись.

— Убрались. Наконец-то, — облегченно вздохнул Кравец. — Теперь в путь, друзья… Поднимайтесь, — поторопил он, но Чистяков и Хейнолайнен не тронулись с места.

Тогда Кравец, не раздумывая, поднял Хейнолайнена и перетащил его через дорогу.

— Жди здесь, — усадил он на сваленное дерево младшего политрука и вернулся за Чистяковым.

— Голова… Все кругом… Не могу…

— Можешь! — упрямо сказал Кравец и потащил Чистякова через дорогу. Когда он положил лейтенанта возле Хейнолайнена, тот был уже без сознания. «Скверно. Двоих я не донесу. Попадем к фашистам в лапы. Спрятать бы где Чистякова. А потом вернуться за ним», — раздумывал Кравец. Он взвалил размягшее тело лейтенанта на плечи и зашагал на лай собаки, доносившийся с хутора…

Очнулся Чистяков от боли в горле и ноге: раны давали себя знать. Смутно разобрался, что лежит на деревянном полу. Инстинктивно схватился за кобуру, но пистолета не было. Сквозь мутную пелену заметил плачущую пожилую женщину.

— Пи-ить, — еле слышно прохрипел он, поняв, что оказался на хуторе у эстонцев. Женщина налила в кружку еще теплое кипяченое молоко, положила туда кусок сливочного масла, размешала ложкой и поднесла к губам лейтенанта. Чистяков пил с жадностью. Женщина заплакала еще сильнее: она увидела, что часть молока выливалась из пробитого горла лейтенанта и кровяной струей стекала за воротник.

Чистяков хотел поблагодарить незнакомую женщину, но опять потерял сознание. Очнулся он от удара в бок кованых ботинок: немецкие солдаты ругали плачущую хозяйку, показывая на лейтенанта. Женщина что-то отвечала по-эстонски. Один из гитлеровцев обшарил карманы Чистякова, вынул из них деньги и бритву. Другой снял с руки лейтенанта именные часы. Затем гитлеровцы поволокли Чистякова на улицу. Женщина побежала в сарай и выкатила из него ручную тележку. Гитлеровцы кричали на нее, махали прикладами. Они бросили на тележку Чистякова и повезли.

Последний рубеж

К вечеру 17 октября моонзундцы отошли на Тахкуну, городок Кярдлу пришлось отдать противнику. Последний рубеж обороны начинался от деревни Таресте. На шесть километров протянулись окопы и стрелковые ячейки, опоясанные проволочными заграждениями. Усиливали рубеж обороны двенадцать дотов и дзотов. Всей работой руководил майор Навагин. Ему помогали красноармейцы из 36-го инженерного батальона майора Дубровского и эстонцы, возглавляемые секретарем укома Якобсоном. Больше всего Навагин опасался за дороги, по которым противник будет наносить основные удары. Возле них он распорядился поставить доты и сделать запалы. Особенно сильно была укреплена по его указанию центральная дорога, шедшая к командному пункту СУСа. Ее охраняла группа краснофлотцев лейтенанта Быстрицкого, два дня назад прибывшая по распоряжению коменданта с 42-й береговой батареи. На усиление ей дали станковый и ручной пулеметы, заранее снятые с 12-й береговой батареи. Ночью Навагин приказал вывести на дорогу два гусеничных трактора, поставить их поперек и завалить срубленными деревьями.

Константинов остался доволен укреплением последнего рубежа. Да и что еще мог сделать начальник инженерной службы БОБРа, когда в его распоряжении не было ни средств, ни достаточного количества людей, ни времени!

— Дня три ваши редуты выдержат осаду противника, Сергей Сергеевич? — поинтересовался Константинов.

— Все зависит от интенсивности его огня, — неопределенно ответил Навагин. — Мы сделали все возможное, Александр Сильвестрович.

— Знаю, — задумался Константинов. — Ох как нам нужно продержаться хотя бы три дня!

— А дальше?

— Дальше… Пока будем думать о первых трех днях…

— Думаю, выстоим, — произнес Навагин.

Так же думал и Константинов. Три дня он еще надеялся удержаться на полуострове, где теперь было сосредоточено более полутора тысяч краснофлотцев береговых и зенитных батарей, красноармейцев и строителей. За шесть дней непрерывных боев его гарнизон потерял половину личного состава. Полностью уничтожены пять береговых батарей, окруженных противником. Правда, большей части артиллеристов удалось прорваться на Тахкуну. Так, вчера ночью на 16-весельном баркасе пришел на полуостров огневой взвод 42-й береговой батареи во главе со старшим лейтенантом Волковым. Лишь с 12-й береговой батареи не прорвался ни один человек: артиллеристы погибли в неравном бою. Сейчас на полуострове оставались в строю только две береговые батареи, полностью укомплектованные личным составом. Они и составляли главную огневую ударную силу прижатого к морю гарнизона. По опыту прошедших боев на Сареме и Хиуме Константинов знал, что, пока есть снаряды на батареях, противнику не сломить сопротивление моонзундцев.

Всю ночь комендант СУСа с начальником штаба, начальником сухопутной обороны и начальником инженерной службы БОБРа просидели над составлением плана обороны. То и дело с КП уезжали посыльные с приказами командирам подразделений. К утру 18 октября Константинов сам поехал на линию обороны, где находился полковой комиссар Биленко. С собой комендант забрал Фиронова и Навагина.

— Бойцы устали, да и мало их. Слишком неравные силы, — сказал Биленко. — Но дух у бойцов твердый! Драться будут до последнего, я с командирами говорил. Вот с резервом плохо: выйдет боец из строя — заменить некому.

— Знаю, Михаил Семенович, — тихо ответил Константинов. — Хорошо, чтобы люди знали об этом.

— Знают! Нам от них скрывать нечего.

Константинов, Биленко, Фиронов и Навагин обошли окопы стрелкового батальона майора Столярова. Красноармейцы переутомлены беспрерывными боями, молчаливы и угрюмы. Почти никто не спал: знали, едва забрезжит рассвет, противник пойдет в атаку. А до утра осталось не больше получаса.

— Ни одной жалобы! — похвалил комендант. — Истинные балтийцы!

— Пока есть патроны, будем драться до последнего, товарищ полковник, — заверил Столяров. — Только огонька бы нам побольше от береговых батарей, — попросил он.

— Будет вам огонек с триста шестнадцатой батареи, — пообещал Константинов. — Шестипудовыми снарядиками…

С рассветом немецкая артиллерия начала обстрел последнего рубежа обороны моонзундцев по всему фронту. Ей помогали минометные батареи. Снаряды и мины так часто падали в районе окопов и стрелковых ячеек, что защитники полуострова вынуждены были на время отойти назад. В ответ открыли огонь две дальнобойные береговые батареи, стараясь сбить прицельную стрельбу противника. Особенно грозен был огонь 316-й башенной батареи. Ее шестипудовые осколочно-фугасные снаряды выше леса вздымали черные столбы взрывов, с корнем выворачивая самые большие деревья. Там, где рвались снаряды 316-й, сразу же замолкал огонь немецких батарей.

Артиллерийская канонада продолжалась около часа. Над полуостровом стоял сплошной гул от выстрелов сотен орудий и минометов, от разрывов снарядов и мин. Часть стрелковых ячеек была сровнена с землей, в окопах завалены ходы сообщения. В рядах защитников появились убитые и раненые.

Неожиданно немецкие артиллеристы и минометчики прекратили стрельбу. Но в небе появились вражеские самолеты. Пришлось снова отойти, укрываясь в лесу. «Юнкерсы» цепочкой летали над линией обороны, с небольшой высоты поливая огнем из пушек и пулеметов окопы и ячейки. Минут сорок они безнаказанно сравнивали с землей возведенные Навагиным укрепления, потом почти так же неожиданно улетели. Моонзундцы быстро заняли оборону в полуразваленных окопах, и вовремя: на них уже надвигались цепи гитлеровских солдат.

…Пронизывающий осенний ветер гудел в голых ветвях берез. Он поднимал с земли красно-желтые опавшие листья и кидал их в изнуренные и сумрачные лица бойцов, угрюмо стоящих у только что вырытой свежей могилы. Умер лейтенант Тихомиров от тяжелой раны в живот. Хоронили его возле развилки дорог, идущих с Тахкуны на Кярдлу и Кяйну. Этот участок обороны был передан 33-му инженерному батальону. Капитану Морозову удалось собрать лишь третью часть своих красноармейцев; остальные погибли в боях, в том числе и командир роты лейтенант Сокерин. Сейчас они опускали в могилу тело второго командира роты.

Сквозь шум ветра доносились взрывы снарядов и мин. «Артподготовка, — определил Морозов. — Сейчас немцы в атаку пойдут».

— По местам, товарищи!

Он расположил батальон полукругом, далеко вперед и на фланги выдвинув станковые и ручные пулеметы, которые должны были рассекать наступающие цепи гитлеровцев. Расчет его оправдался. Едва закончился артиллерийский и минометный обстрел, как немцы устремились в атаку. Их встретил перекрестный пулеметный огонь, и первая атака тут же захлебнулась. Противник отступил. Особенно метко бил в центре станковый пулемет Артамонова. Сержант находился в дзоте, господствующем над всей близлежащей местностью. С правого фланга вел огонь из ручного пулемета сержант Титов — единственный, кто остался в живых после западни, устроенной немцам пулеметчиками на западной приморской дороге у кладбища.

Когда последняя цепь немецких солдат скрылась в лесу, Морозов решил пробраться в дзот Артамонова. Ему хотелось лично поблагодарить сержанта и заодно с фронта осмотреть позиции своего батальона. Он уже направился к дзоту, взяв с собой двух связных, как из-за леса, чуть ли не задевая за вершины деревьев, вылетели три немецких бомбардировщика. Они закружили над развилкой дорог. Послышались частые взрывы бомб. Морозов вернулся в свой окоп. «Пробомбят наши позиции, и снова атака», — понял он.

До полудня немцы беспрестанно штурмовали позиции 33-го инженерного батальона. К Морозову то и дело поступали доклады о потерях в людях. Ему становилось ясным, что оставшейся горстке бойцов развилку дорог не удержать. К тому же бомба угодила в дзот Артамонова, и головной станковый пулемет замолчал. Морозов хотел послать своего связного к сержанту, но прибежал подносчик патронов Филатов.

— Что с Артамоновым?

— Ранен в руку… Завалило дзот… Еле выбрались из-под земли… Трое нас только осталось… И патронов нету… Кончились…

Морозов показал Филатову на пять коробок с лентами, набитыми патронами.

— Возьмите. И запомните: последние.

— Запомним, товарищ капитан!

— Передайте сержанту: держаться!..

Запыхавшийся Филатов пробежал к дзоту, на развалинах которого наводчик Жуков и Артамонов устанавливали «максим», и бросил к их ногам пять коробок с патронами.

— Последние… Капитан Морозов приказал держаться… Жуков взял коробку, вынул ленту и привычным движением протянул ее в приемник.

Артамонов, морщась от боли, тер пальцами раненую руку, туго перевязанную бинтом.

— Гранат-то сколько у нас? — спросил он.

— Две. — Филатов вынул из-за пояса гранаты. — Засыпало остальные. Может, достать, товарищ сержант? — предложил он, присматриваясь, где начать раскопку.

— Попробуй, — согласился Артамонов. — Я тебе не смогу помочь, — показал он на раненую руку.

Филатов приподнял край торчащего из-под земли бревна и провалился по пояс.

— Ага, близко тут! — воскликнул он, пытаясь выбраться из ямы.

— Фашисты идут, — спокойно сказал Жуков, прилаживаясь к пулемету. — Даже остыть «максиму» не дают…

— Какая по счету атака-то будет? — поинтересовался Филатов.

— У них спроси. Они счет ведут. А нам некогда, — проговорил Жуков, ожидая команды для открытия огня.

— Давай! — подтолкнул его Артамонов, когда немцы приблизились к дзоту метров на сто. Длинная очередь рассекла наступающих гитлеровцев на две половины, и они, оставляя стрелявший пулемет в центре, обошли дзот справа и слева. Артамонов приказал Жукову бить во фланги бежавшим вперед немцам и вскоре понял, что оказался у них в тылу. Бой разгорелся в лесу, на линии окопов, которые занимал батальон. До него доносились частая стрельба, взрывы гранат и крики людей; чувствовалось, что под натиском превосходящего по силам, обозленного врага их боевые товарищи отступали в глубь полуострова. Непонятно лишь одно: почему фашисты оставили пулемет в покое? Очевидно, думают после вернуться и покончить с ним.

Жуков развернул «максим» в тыл.

— Не стрелять! И наших побьем! — предупредил Филатов.

Артамонов раздумывал: что же предпринять? Оставаться на месте нельзя: немцы прикончат их. Но куда идти? Вперед, назад, направо, налево? Везде враги.

— Что же будем делать, товарищ сержант? — спросил его Филатов.

— Пойдем на север. Будем пробиваться к маяку Тахкуна, — решился Артамонов.

Они пересекли дорогу и побежали по обочине в лес. Жуков катил за собой пулемет, Филатов нес оставшиеся две коробки с лентами. Бой гремел где-то впереди. Артамонов намеревался обойти немцев слева и присоединиться к своим. Напрямик, через заросли кустов, они пробирались по лесу. Больше всех доставалось Жукову: «максим» то и дело цеплялся за сучья и корни.

Шедший впереди Филатов неожиданно замер, прижимая палец к губам, Артамонов подошел к Филатову. Тот раздвинул ветви двух елок и показал сержанту на небольшую лесную полянку. Артамонов увидел человек пятнадцать гитлеровцев, возившихся у четырех небольших минометов. «Напоролись, — мелькнула у него мысль. — Куда же теперь? Заметят — конец…»

С полянки раздались резкие выстрелы: четыре миномета, поставленные почти вертикально, выбросили мины. Послышался новый выстрел, за ним второй, третий, четвертый. Немецкие минометчики начали беглый обстрел полуострова Тахкуна. Они так увлеклись стрельбой, что совершенно не оглядывались по сторонам.

Филатов опустил ветки, кивнул сержанту: надо обойти их слева. Артамонов упрямо замотал головой: нет. Он помахал рукой Жукову, подзывая его к себе. Ткнул пальцем в сторону поляны и знаками показал, что надо устанавливать пулемет. Жуков понял командира отделения, развернул пулемет и подкатил его под елку, Артамонов держал гранату в руке, прикрывая подход товарищей. Немцы так ни разу и не оглянулись. Велико было их изумление и страх, когда за спинами застрочил станковый пулемет! Артамонов ликовал, наблюдая, как гитлеровцы валились у своих минометов. Все фашисты до единого распластались на поляне. Здорово бьет Жуков!

— Отходить, друзья! — подал он команду, но Жуков точно прилип к рукоятке пулемета и, пока патроны в ленте не кончились, не разжал затекшие пальцы.

Больше часа пробирались по лесу на север три измученных пулеметчика, ориентируясь по звукам выстрелов и грохоту взрывов. К ним присоединились отбившиеся от своих четыре незнакомых красноармейца и три краснофлотца.

— Ого, да нас теперь целое отделение! — воскликнул Артамонов. — Прорвем любое кольцо… Пошли, товарищи.

Прошло еще минут двадцать. Отряд миновал густой лес и вышел в совершенно голую березовую рощицу. И тут неожиданно ухнул слева снаряд, выворотив три сросшиеся корнями березки. Взрывы посыпались справа, спереди и сзади. «Попали под артогонь немецкой батареи», — догадался Артамонов. Он хотел побыстрее увести свою группу из рощицы, но в этот момент почувствовал страшный удар…

Очнулся Артамонов от легкой качки: два рослых немца несли его на носилках к сараю…

Противнику удалось прорваться на полуостров и по самой восточной дороге, идущей от Кярдлы к пристани Лехтма. Гитлеровцы вклинились в оборону подразделений 36-го инженерного батальона и оттеснили бойцов метров на восемьсот от первоначального рубежа. Полковник Константинов не мог допустить захвата Лехтмы и лишиться единственной пристани на полуострове, к которой еще подходят суда для эвакуации гарнизона. По его приказу на помощь строителям был срочно переброшен с соседнего участка отряд краснофлотцев с береговых батарей под командованием старшего лейтенанта Волкова. Костяком отряда являлись артиллеристы огневого взвода 42-й береговой батареи.

Помощь подоспела вовремя. Немецкие солдаты разбирали лесной завал на дороге, сделанный красноармейцами 36-го инженерного батальона. Бойцы, наскоро окопавшись вдоль дороги, обстреляли их из пулеметов и винтовок. В ответ открыли стрельбу две минометные батареи противника, сбивая прицельный огонь моонзундцев.

Волков подбежал к командиру инженерной роты, который со своими связными укрывался за стволами деревьев от разрывов мин.

— Как в шахматы фашист играет, — пожаловался командир роты. — В каждую клеточку по фигуре ставит. Площадь обстреливает. Здорово это у них отработано.

Волков подозвал к себе стоящего поблизости краснофлотца Панкратова, показал на высокую ветвистую ель:

— Поглядите-ка с вершины, что у фашистов за завалом делается.

Панкратов прислонил к стволу винтовку и ловко забрался наверх.

— Ну? — поторопил его Волков.

— Две машины на дороге вижу… Кажется, бронетранспортеры… Точно, они… И немецких солдат много…

— Ясно. Слезай! — махнул рукой Волков.

«К атаке готовятся, — понял он. — Ликвидируют завал, пустят вперед технику, за ней пехота пойдет».

— Прежняя позиция была лучше? — спросил Волков лейтенанта.

— Никакого сравнения! Дот, дзот, стрелковые ячейки, окопы, ходы сообщения…

— Вот мы и вернемся снова в них.

— Контратаковать?! — удивился лейтенант. — Нас же перебьют, как котят!

— Здесь перебьют, там перебьют. Уж лучше там, — резко сказал Волков. — Это приказ коменданта.

Командир роты не возражал, понимая, что в сложившейся обстановке не пустить противника к пристани Лехтма может только контратака. Лейтенант послал своих связных к командирам взводов с приказом готовиться к атаке.

— Дай бог, как говорится, нашему теляти немецкого волка задрати, — задумчиво сказал он, явно проникаясь симпатией к сердитому и строгому командиру отряда моряков.

Волков послал в лес шестерых батарейцев, назначив старшим краснофлотца Зазулина.

— Ударьте с правого фланга, отвлеките огонь фашистов на себя, — приказал он и поторопил: — Да побыстрее, товарищи!

Минут через пять в лесу раздалась частая стрельба: Зазулин вступил в перестрелку.

— Пора! — сказал Волков командиру инженерной роты и, не оглядываясь, пошел на завал. Краснофлотцы и красноармейцы двинулись за ним. Немцы заметили цепи моонзундцев, открыли автоматный огонь. Кое-кто из бойцов выстрелил в ответ из винтовки, хотя команды и не было: сдали нервы. Внимание всех было приковано к черной шинели и кожаной шапке-ушанке старшего лейтенанта Волкова, шедшего впереди. От него ждали чего-то особенного, ему верили, на него надеялись.

Огонь со стороны немцев усилился, хотя и чувствовалось, что стреляют они беспорядочно. Появились первые убитые и раненые у моонзундцев, а сигнала атаки все не было. Казалось, самообладание вот-вот покинет бойцов и они повернут обратно или — в лучшем случае — лягут на землю, чтобы спастись от свистящего вокруг гигантского роя вражеских пуль. И тут наконец наступила разрядка. Волков метнул в завал гранату, призывно крикнул и бросился вперед. Широкое «ура!» разнеслось по лесу; приминая кусты, моонзундцы бежали к завалу, точно за ним было единственное спасение от пуль.

Первыми врукопашную схватились моряки, стремясь оттеснить гитлеровцев от бронетранспортеров. Слева врезались в гущу врагов строители.

Расчет первого орудия, в котором находился и краснофлотец Панкратов, дрался рядом с командиром батареи. Командир орудия пытался оттеснить Волкова за свой расчет, но старший лейтенант рвался в самую гущу схватки, увлекая за собой краснофлотцев. Панкратов понял замысел своего командира, намеревавшегося сберечь увлеченного боем комбата. Ловко орудуя штыком, он пробрался к сержанту; Волков оказался за их спинами.

Отпор немцев стал заметно ослабевать. Они начали группами откатываться назад.

— Отступают, отступают! Наша взяла! — радостно закричал Панкратов. До его слуха донеслась резкая автоматная очередь. Приподнял голову и метрах в сорока от себя увидел комбата Волкова, уткнувшегося лицом в землю. Его подняли на руки два краснофлотца и понесли в тыл.

— Что у него? — спросил Панкратов.

— Разрывной пулей в живот…

— Живой хоть?!

— Наповал…

Командир орудия стиснул зубы, выругался:

— Эх, не уберегли… Батю нашего не сохранили…

Панкратов перевязал командира орудия.

— Вот и все. Рана пустяковая. Быстро залечат в госпитале. Денька через… — он не договорил, почувствовав, как в спину точно забили гвоздь: до слуха донеслась короткая автоматная очередь. Оглянулся: откуда же стреляют? Ведь, кроме убитых и раненых, на поляне никого нет. Заметил качнувшийся кустик. Хотел выстрелить по кусту из винтовки, но не хватило сил поднять ее. Да и не нужно было уже самому стрелять: туда побежали два санитара, подбиравшие раненых бойцов. — В спину ударили, гады, — произнес Панкратов и замер от неожиданности: командир орудия был мертв, из виска его текла кровь…

Вернулись санитары.

— Добили там одного…

— А как наши? — спросил Панкратов.

— Ликвидировали прорыв.

— Ну и слава богу! — облегченно прошептал Панкратов и, закрыв глаза, стал терпеливо ждать, когда санитары наложат ему повязку на рану.

…Полдня отбивал атаки противника на центральной дороге отряд краснофлотцев лейтенанта Быстрицкого. Немцы ничего не смогли сделать с хорошо укрепленным участком обороны моонзундцев, особенно с двумя бетонированными дотами, из которых били пулеметы. Вместе с майором Навагиным Быстрицкий заранее расчистил от кустарника секторы стрельбы, и теперь противник был виден издалека. Особенно метко вел огонь из своего ручного пулемета краснофлотец Коваленко, за три дня до этого присланный с 12-й береговой батареи на Тахкуну. У себя на батарее Коваленко был в расчете третьего орудия снарядным. Много ему довелось своими руками подносить и класть на лоток для заряжания орудия трехпудовых снарядов. Работа снарядного самая тяжелая на батарее, а он не жаловался на слабость: едва ли кто из артиллеристов мог дольше его подкидывать двухпудовую гирю или выжимать на руках ящик со снарядами. Коваленко не хотелось уходить с орудия: батарея ведет огонь но врагу, а его на грузовой машине отправляют на Тахкуну, в тыл. Три дня Коваленко не находил себе места: его товарищи на 12-й береговой батарее ведут бой, а он спокойно отсиживается в доте и от нечего делать чистит и без того уже чистый ручной пулемет Дегтярева. И только сегодня он оказался в настоящем деле. Ствол его пулемета полыхал от перегрева.

Над дорогой появилась тройка бомбардировщиков. Из амбразуры дзота Быстрицкий отчетливо видел белые кресты на фюзеляжах самолетов.

— Третий налет за полдня! — вырвалось у него. Больше всего он опасался бомбардировки. «Юнкерсы» кружили над самой землей, от них трудно где-либо укрыться. Моряки предпочитали атаку гитлеровцев. Здесь условия почти равные — бой на земле. От бомбардировщиков же, безнаказанно летающих над головой, приходилось лишь прятаться, а надежных укрытий всем не хватало.

Бомбы падали возле дороги. От каждого взрыва сотрясались деревянные стены и потолок дзота, на голову сыпалась земля. «Только бы не прямое попадание», — подумал Быстрицкий, чувствуя себя совершенно беспомощным в этой ловушке.

В дзот ворвался наблюдатель. Глаза его возбужденно сверкали.

— Самолет, товарищ лейтенант! Наш… С красными звездочками! — выпалил он.

— Не может быть, — усомнился Быстрицкий.

— Точно, товарищ лейтенант! Красные звездочки… С севера прилетел…

Быстрицкий знал, что на Тахкуне нет ни одного самолета. Неужели прилетел на помощь с Ханко?! Не обращая внимания на взрывы бомб, он вслед за краснофлотцем выбежал из дзота. Прямо на его глазах краснозвездный истребитель «чайка» пикировал с высоты на немецкий бомбардировщик. Появление и атака «чайки» были настолько неожиданны, что «юнкерс» даже не отстреливался. «Чайка» пронеслась над бомбардировщиком, поливая его огнем из пулеметов. «Юнкерс» задымил, начал тяжело разворачиваться на юг и на развороте врезался в лес. «Чайка» улетела в сторону маяка Тахкуны.

Краснофлотцы ликовали. Радости их не было предела. Наконец-то немецкие бомбардировщики получили по заслугам.

— Ура-а! Наши сбили фашиста! Ура-а! — неслось из дзотов, дотов и траншей.

Крики услышали немцы. Они подумали, что моонзундцы пошли в атаку, и обрушили на них огонь своих артиллерийских и минометных батарей.

В дзоте зазвонил полевой телефон. Быстрицкий схватил трубку и услышал голос начальника артиллерии.

— За тылами смотрите в оба. Немцы могут появиться с ты… — Бранчевский замер на полуслове. Быстрицкий подул в микрофон — никакого звука.

— Обрыв на линии, — подсказал телефонист.

«Выходит, фашисты где-то прорвали оборону и заходят к нам в тыл, — рассуждал про себя Быстрицкий. — А с тыла нас можно взять голыми руками. К тому же по лесу они подойдут незаметно…» Он послал связного в головной дот, и вскоре тот вернулся вместе с пулеметчиком Коваленко.

— Будете прикрывать нас с тыла, — приказал Быстрицкий. — Немцы обходят. В помощь получите еще десять бойцов.

— Ясно, товарищ лейтенант! — понял задачу Коваленко и спросил: — Не знаете, что с нашей батареей?

— Не знаю, Коваленко. Ни о вашей, ни о своей…

Коваленко установил свой пулемет возле дороги, вырубил кусты, мешающие стрельбе. Рядом с ним расположились краснофлотцы. «Действительно, сзади подходики-то не прикрыты, — думал он. — Подходи свободно к дотам и дзотам, открывай дверь и бросай гранату… А может, никто и не подойдет. Неужели фрицы уже прорвались на полуостров?..»

От размышления его отвлекли три человека, шедшие по кустарнику возле дороги. Вначале он принял их за своих, но почему тогда они не идут по дороге, а прячутся в лесу? Показались еще человек семь, потом еще. Сомнений больше нет: группа немцев зашла в тыл и пробирается к дотам. Что ж, встретим! Лейтенант Быстрицкий оказался прав, выставив заслон с тыла.

— Приготовиться, — передал по цепи Коваленко и зарядил пулемет.

Первые три автоматчика, должно быть разведчики, появились на поляне. Не заметив ничего подозрительного, они двинулись вперед. За ними высыпали на поляну человек тридцать солдат. Угловатые, чуть пригнутые к земле фигуры с прижатыми к животам автоматами цепью надвигались на батарейцев. Коваленко поймал в прицел тройку разведчиков и дал короткую очередь. Все три гитлеровца рухнули на траву. В ответ затрещали автоматы, защелкали винтовки. Среди этого шума отчетливо выделялись короткие очереди пулемета Коваленко.

Гитлеровцы отступили. Преследовать их никто не решался. Коваленко послал к Быстрицкому краснофлотца:

— Доложи лейтенанту, что видел. И скажи: патрончиков бы не мешало подбросить. На исходе диски.

Быстрицкому стало ясно, что его отряд окружают. Противник готовится к новой атаке, так ему сообщили из головного дота. Он пошел к пулеметчикам, откуда было удобнее руководить боем.

Полковнику Константинову трудно было следить за боем и особенно руководить им. От командиров подразделений донесения поступали нерегулярно, а телефонная связь отсутствовала. К тому же он совершенно не имел резерва, об этом знали командиры батальонов и надеялись только сами на себя. Единственное, чем помогал комендант, так это огнем береговых батарей, которые громили тылы противника, не давая возможности сосредоточивать силы в единый кулак.

До полудня малочисленный гарнизон еще кое-как сдерживал атаки врага. Потом стало ясно, что рубежи не удержать. То тут, то там немцы прорывали оборону. Ценой огромных жертв моонзундцы все еще сдерживали противника. Приказа отступать не было, да и куда отступать — сзади море. Каждый боец понимал это и стоял насмерть.

В штабную комнату к коменданту вошел капитан Никифоров. По сумрачному лицу расстроенного командира 316-й батареи Константинов понял: что-то случилось. Прислушался: батарея не стреляет. «Неужели башни вышли из строя? — обожгла его догадка. — Тогда конец… На рубеже подразделения не продержатся и часа».

— Докладывайте, Алексей Александрович, — поторопил Константинов.

Никифоров вытер лоб, виновато откашлялся.

— Прошу временно прекратить стрельбу, — сказал он.

— Что?! — Комендант встал, подошел вплотную: — Что вы говорите, товарищ капитан?!

— Стволы орудий накалились, товарищ полковник. Сжатого воздуха в баллонах почти нет, продувание слабое. Нам даже некогда заменить баллоны, — сказал Никифоров и совсем тихо добавил: — Еще несколько залпов — и лейнера выйдут из строя…

Как артиллерист, Константинов понимал, что Никифоров нрав: орудия рассчитаны на определенную продолжительность стрельбы. Но, как командир окруженного гарнизона, он знал, что без методического огня тяжелой батареи по противнику защитникам полуострова не устоять на позициях.

— Приказываю огонь продолжать! — повысил голос комендант. — Обливайте стволы водой, делайте что хотите, товарищ капитан, но стрельбу не прекращать! Выполняйте.

— Есть! — вытянулся Никифоров и, круто развернувшись, вышел.

Вскоре стены подземного блока потряс залп первой башни, потом второй. Константинов устало опустился на стул, потер гудящие от бессонницы виски. Зазвонил телефон. Начальник штаба снял трубку.

— Командир двадцать шестой батареи лейтенант Галанин, Александр Сильвестрович, — сказал Савельев.

— Что у него?

— То же, что и у капитана Никифорова: стволы накалены.

— Пусть принимает все меры, но стрельбы не прекращать! — распорядился Константинов.

Савельев передал слова коменданта. В трубке послышался тяжелый вздох.

В комнату влетел радист. Глаза его возбужденно блестели.

— Срочная радиограмма, товарищ полковник, из штаба флота…

Комендант взял бланк, кивком отпустил радиста. Прочитав радиограмму, свободно вздохнул и, расслабившись, опустился на стул. Начальник штаба нетерпеливо ждал, не решаясь спросить о содержании радиограммы.

— Командующий приказывает оставить Хиуму, эвакуироваться на Ханко, — наконец произнес Константинов.

— Когда? — спросил начальник штаба.

— Сегодня. Корабли с Ханко должны выйти за нами.

Комендант встал, надел фуражку.

— Прошу вас, Павел Васильевич, срочно определить порядок эвакуации. В первую очередь, конечно, раненых, а я постараюсь связаться с Ханко, — сказал он и вышел из комнаты. По бетонированной подземной патерне он прошел в радиорубку и приказал радистам связаться с Ханко. Когда связь была налажена, комендант попросил уточнить количество кораблей, шедших на Хиуму, и примерное время их прибытия. Ответ озадачил его: корабли с Ханко еще не выходили из-за разыгравшегося шторма, поэтому эвакуация перенесена на 19 октября.

Из радиорубки полковник Константинов поднялся на командный пункт батареи, где находился Никифоров. Капитан высчитывал исходные данные для стрельбы, которые устанавливал на приборах краснофлотец Сабельников, и затем передавал их командирам башен. Комендант поглядел в амбразуру на море и ужаснулся: вода стала седой от клубящейся пены. По-осеннему тяжелые шеренги белогривых волн с шумом катились из-за серого горизонта на остров. Свирепый норд-ост кидал их на каменистый берег, с грохотом обрушивая на землю тысячи тонн свинцовой воды. Совсем низко, чуть ли не задевая рваными краями за гребни волн, неслись на остров облака и быстро скрывались за лесом. Тонкие сосны выгибались дугой под напором ветра; казалось, вот-вот их выдернет с корнем и откинет далеко вперед. Даже чайки, эти бесстрашные птицы, не кружили над бушующим морем, предпочитая отсиживаться за скалами.

— Восемь баллов шторм, — пояснил Никифоров.

«Да, в такую погодку нечего и думать об эвакуации, — размышлял Константинов. — Если корабли из Ханко и смогут выйти в море, то к нашему берегу им не пристать. Волны разобьют о прибрежные камни…» Комендант вернулся в штабную комнату. Полковник Савельев протянул ему исписанный лист бумаги:

— Вот план эвакуации. Какой приказ передать обороняющимся подразделениям?

— Только один: держаться! Эвакуация переносится на завтра: может быть, утихнет шторм…

— Шторм не утихнет еще дней десять! Вы знаете не хуже меня осеннюю Балтику…

— Знаю, но… в общем, утро вечера мудренее…

Во второй половине дня противник прорвал оборону по всему перешейку полуострова и начал теснить гарнизон к маяку Тахкуна.

К вечеру моонзундцы вынуждены были с боями отойти к береговым батареям, под прикрытием которых Константинов надеялся задержать наступление врага. Так оно и получилось: едва немцы вышли на прямой выстрел, как ударили береговые и зенитные батареи. Противник вынужден был отступить в лес и там закрепиться.

Клятва моонзундцев

В ночь на 19 октября никто не спал. Немецкая артиллерия и минометы беспрестанно вели огонь, изматывая и без того обессиленный малочисленный гарнизон. Константинов еще раз связался с Ханко. Оттуда обещали с утра в любую погоду выслать за осажденными корабли. Всю ночь к наиболее удобной пристани Лехтма на машинах или прямо на носилках подвозили и подносили тяжелораненых. Их было так много, что комендант сомневался, заберут ли корабли всех с первого захода.

Утро выдалось серое, хмурое. Шторм не утихал. Монотонный шум прибоя стоял над берегом, заглушая взрывы вражеских снарядов и мин. Все с нетерпением ждали появления кораблей с Ханко, и они вскоре показались на горизонте. К полуострову подходили сторожевики, катера, шхуны, мотоботы. Однако к длинному деревянному пирсу пристани, куда между камней вел узкий фарватер, ни один из них не решался подойти: волны могли выбросить корабль на валуны и разбить его. В нескольких кабельтовых корабли встали на якоря и начали спускать шлюпки за борт.

Комендант вызвал к себе майора Навагина.

— Прошу вас, Сергей Сергеевич, взять на себя руководство по эвакуации гарнизона, — сказал он.

— Добро, Александр Сильвестрович, — согласился Навагин. — Я сейчас же еду на пристань Лехтма.

— Поедем вместе, — предложил Константинов.

Переброска раненых на корабли продвигалась медленно. Переполненные шлюпки с трудом двигались навстречу волнам. Гребцы выбивались из сил, стараясь удержаться на бурлящей воде. К тому же немцы с Кярдлы засекли советские суда и открыли по берегу артиллерийский огонь.

К Константинову подбежал связной от майора Столярова и сообщил о наступлении противника по всему фронту.

— Держаться! Во что бы то ни стало держаться! Передайте командиру батальона, — приказал он.

Связной убежал.

— Только бы до вечера удержаться, — сказал комендант полковому комиссару Биленко, который с двумя краснофлотцами подошел из леса к пристани. — Немцы начали наступление. Эвакуацию не закончим.

— Я к Столярову, — повернул обратно Биленко.

Он разыскал командира батальона, приполз к нему в окоп.

— На ваш батальон вся надежда, — сказал полковой комиссар.

— Какой это батальон, — усмехнулся Столяров. — Одна рота лейтенанта Боданина осталась, да и в той половина покалеченных.

— Так что же теперь, отступать? — в упор спросил Биленко. — А куда отступать?

— Отступать некуда: за спиной — море, — согласился Столяров.

— Нам бы огонька артиллерийского побольше, товарищ полковой комиссар, — попросил Боданин. — Тогда бы фашистам и шагу не шагнуть.

— Будет вам морской огонек, — пообещал Биленко и поспешил на батарею Галанина…

Там он увидел Селиванова, который вместе с краснофлотцами тащил во дворик два пороховых заряда, обшитых серой парусиной.

— Руби! — скомандовал Селиванов.

Один из краснофлотцев взял топор и рассек трубчатый пироксилиновый порох на две равные части.

— Это чтобы поближе снаряд падал, — объяснил младший сержант Биленко. — Фашисты же рядом. Ближе, чем на прямой выстрел… Орудие зарядить! — подал он команду, и краснофлотцы дослали в камору увесистый снаряд и затем половинку отрубленного заряда.

— Поставить на залп!

Галанин приказал стрелять поорудийно. Один за другим выдыхали стволы орудий алые языки пламени. Звуки выстрелов больно били в уши. Рядом в лесу в гуще врагов рвались снаряды.

«Помощь Столярову оказана, — думает Биленко. — Теперь главное — удержать пристань…»

— Пошлите половину краснофлотцев на оборону Лехтмы, — приказал он Галанину.

— Мой помощник лейтенант Федоровский пойдет, — ответил Галанин. — Возьмет все вторые номера.

Биленко собрался уходить.

— Кончатся снаряды — батарею взорвать, — распорядился он.

…Бои за пристань Лехтма не прекращались ни на минуту. Красноармейцы заняли оборону в лесу. Все проселочные дороги и тропы были завалены спиленными соснами, на главных направлениях начальник артиллерии установил зенитные пушки. Противник стремился ликвидировать завалы, чтобы пустить по дорогам к пристани танкетки, но зенитчики всякий раз отбивали атаки врага.

Лейтенант Федоровский прибыл в район пристани с отрядом краснофлотцев 26-й береговой батареи в разгар боя. Противник усиленно обстреливал из минометов и орудий позиции моонзундцев.

Федоровского вызвал к себе Константинов, приехавший на пристань.

— Будете со своим отрядом обеспечивать эвакуацию, товарищ лейтенант, — приказал он. — Ваша главная задача — не допустить прорыва немцев к пристани.

— Понял, товарищ полковник.

— А прорываться они будут, — продолжал Константинов. — Так что глядите в оба. На вашей совести сотни жизней.

— Снаряды кончаются, — сказал Федоровский.

— У Никифорова тоже, — потупился Константинов и заторопился к своей машине. — До ночи держитесь любой ценой!

Краснофлотцы заняли оборону слева от дороги вместе с красноармейцами инженерного батальона.

Возле зенитного орудия Федоровский увидел начальника артиллерии. Вместе с командиром он осматривал раскаленный ствол. Федоровский подошел к зенитчикам.

— Голенький ствол, — показал ему Бранчевский. — Сгорели нарезы, расплавились.

— У нас на батарее то же самое.

— Ни в какие нормы не входит, а стрелять надо, — горестно согласился Бранчевский.

— Комендант приказал до ночи выстоять любой ценой, — передал Федоровский.

Немцы прекратили минометный и артиллерийский обстрел, взрывы слышались лишь сзади, в районе пристани Лехтма.

— Сейчас в атаку попрут, — произнес командир зенитного орудия и скомандовал: — Расчет, к бою!

Действительно, вскоре послышался шум моторов.

— Танкетки идут первыми, а за ними пехота прикрывается, — пояснил Федоровский.

Шум нарастал с каждой секундой. Открыли огонь прямой наводкой. Послышалась ответная стрельба. Застрекотали пулеметы и автоматы. Лес наполнялся гудящим шумом затяжного жаркого боя.

…К вечеру уже больше половины раненых было переправлено на корабли. На самой пристани по указанию майора Навагина погрузкой распоряжался старший лейтенант Катаев. Ему помогали краснофлотцы с 44-й береговой батареи. Противник, видя, что моонзундцы грузятся на суда, усилил прицельный огонь по пристани. Один из снарядов угодил в грузовую машину, та на ходу опрокинулась и загородила узкую лесную дорогу к Лехтме. Создалась пробка. Навагин взял с собой трех краснофлотцев и побежал к месту аварии. Машина горела, ее невозможно было стащить с дороги. Оставалось прорубать объезд лесом.

— Рубите, — приказал Навагин краснофлотцам, а сам пошел к другим машинам, чтобы успокоить тяжелораненых. До машин он не дошел: перед глазами дважды встали земляные смерчи, взрывная волна отбросила его далеко в лес…

— Майор Навагин убит! — прибежал к Катаеву на пирс краснофлотец. — Снарядом его…

Катаева ошеломило это известие. Возле пирса плюхнулся в воду снаряд, брызги залили Катаеву лицо.

— Быстрее, быстрее отходите! — поторопил он шлюпку, до отказа наполненную ранеными.

Шлюпка отвалила от пирса и тяжело пошла по узкому фарватеру в море, к катерам. Вокруг нее выросли всплески от взрывов. Один из снарядов угодил в борт, и шлюпка опрокинулась. Над пенистой волной мелькнуло несколько голов краснофлотцев — и все пропало. Только одному краснофлотцу удалось добраться до берега: волны выбросили его на покатую скалу.

У пирса грузилась еще одна шлюпка. Тяжелораненые, кто мог, сами прыгали в шлюпку. Командир шлюпки, высоченный старшина 2-й статьи, протянул руку Катаеву:

— Скорее, товарищ старший лейтенант! Приказано вас забрать.

Катаев обернулся: рядом стоял военком батареи Паршаев. Он схватил его за руку, подтолкнул к шлюпке:

— Прыгай, Иван! Быстрее…

Паршаев пытался освободиться из цепких рук командира батареи.

— Ты уходи.

— У тебя же дети, жена, — толкнул Катаев военкома на шлюпку. — А я на следующей приду…

Больше шлюпок к пристани не подходило. Немцы открыли огонь по кораблям, и те вынуждены были сняться с якорей и уйти в море на северо-запад, ближе к маяку Тахкуна.

Катаев собрал своих артиллеристов.

— Здесь нам больше делать нечего. Гитлеровцы вот-вот появятся на пристани. Идемте к маяку. Возможно, там удастся добраться до катеров.

Все, кто был на пристани, потянулись на запад. Едва отошли метров двести, как на опушке соснового леса появился Навагин. Майор, пошатываясь, брел к воде, держась руками за голову.

— Вы?! — радостно закричал Катаев, не веря собственным глазам.

— Что ж, пошли вместе к маяку, удивляться будем потом, — сказал Навагин.

…Штаб Северного укрепленного сектора спешно готовился к эвакуации.

— Жгите документы, — приказал Савельев своему шоферу краснофлотцу Доронину.

Доронин схватил в охапку бумаги и вынес их на улицу. Бросил смятые листы возле своей машины, облил их из ведра бензином и поджег.

— Кажется, все отобрано, — проговорил Савельев и вышел на улицу. — Машину тоже сожгите.

— Как?! — не понял Доронин. — Это же наша машина!

— Не фашистам же ее в подарок оставлять!

Доронин вылил через резиновый шланг в ведро весь бензин из бака и облил машину.

— В мотор больше, в мотор! — подсказывал Савельев.

— Хватит и мотору, — вздохнул Доронин. Он зажег спичку, огромное пламя поднялось вверх.

— А теперь живо на берег. Там на отмели шлюпка. Доберитесь до нее вплавь. Она вас доставит на шхуну «Мария», — распорядился Савельев.

— А вы как же, товарищ полковник? Я не пойду без вас, — решительно сказал Доронин.

— Мы ночью уйдем…

К горящей машине подошел раненый краснофлотец. Он опирался на палку и с трудом волочил левую ногу.

— Товарища с собой забери, — кивнул Савельев на подошедшего краснофлотца. — Торопись, Доронин…

Доронин подставил плечо раненому, обхватил его за пояс и потащил к морю:

— Идем, братишка…

Савельев вернулся в штабную комнату, захватил свою планшетку и прошел в кабинет к Константинову.

— Все документы уничтожены, — доложил он.

Комендант вызвал к себе капитана Никифорова.

— Ваша батарея уходит с Хиумы последней. Вы будете прикрывать отход. Когда кончатся снаряды — башни взорвать.

— Есть! — козырнул Никифоров и повернулся, чтобы идти. Комендант положил ему руку на плечо:

— Держитесь, Алексей Александрович…

От коменданта Никифоров прошел на свой командный пункт. Устало опустился на табуретку, задумался. На каждое орудие осталось по несколько снарядов, стрелять приходится прямой наводкой. Немцы не подойдут к батарее, пока в погребах есть хоть один снаряд. А кончатся боеприпасы, противника долго не сдержать: он засыплет батарейцев минами. За ночь надо укрепить полосу обороны вокруг огневой позиции, но людей мало.

— Будем драться, комсорг, — сказал Никифоров вошедшему в боевую рубку секретарю комсомольской организации краснофлотцу Сабельникову. — Уйдем с Хиумы последними…

— За нами еще пришлют катера? — осторожно спросил Сабельников.

— Сейчас надо думать о том, как бы немцев подольше к батарее не подпускать.

— Давайте поговорим с комсомольцами, товарищ командир. Проведем собрание, — предложил Сабельников.

— Поговорим. Только потом, — согласился Никифоров. — А сейчас времени в обрез. Надо укреплять сухопутную оборону. Передайте в башни: оставить на орудиях одни первые номера расчетов, — приказал он. — Всем остальным на сухопутную оборону.

Всю ночь батарейцы восстанавливали дзоты, стрелковые ячейки и окопы. Изредка стреляли орудия. В ответ немцы вели методический обстрел огневой позиции минами и то и дело освещали небо ракетами.

В полночь раздались три взрыва в районе 26-й береговой батареи. «У Галанина что-то случилось. Уж не орудия ли рвет? — подумал Никифоров. — Надо послать к нему на связь. Да и разведку провести необходимо».

— Кто из вас, товарищи, все тропинки знает вокруг батареи? — спросил он краснофлотцев командного пункта.

— Я, товарищ командир, — первым ответил шифровальщик батареи краснофлотец Баранов.

— В разведку пойдете, — просто сказал Никифоров. — Узнайте по возможности, где немцы, какие у них огневые силы. Кого с собой возьмете?

— Один пойду, — подумав, ответил Баранов и, встретив недоуменный взгляд капитана, пояснил: — Удобнее одному прошмыгнуть возле фашистов.

— Добро! — согласился Никифоров. — К Галанину еще загляните. Что там у него?

Баранов ушел. Время потянулось еще медленнее, С нетерпением Никифоров ждал утра, хотя и понимал, что облегчения оно не принесет: немецкие самолеты начнут атаковать огневую позицию.

Утро 20 октября встретило батарейцев неприветливо. Шторм не утихал. Море напоминало гигантский кипящий котел. Временами стеной валил мокрый снег, и тогда в нескольких шагах ничего не было видно.

— Катера в море! — передал Сабельников командиру батареи.

Никифоров поглядел в визир и увидел несколько маленьких суденышек в двух милях от берега. Точно скорлупки, они раскачивались на крутых волнах, подставляя форштевни ветру. Палубы катеров то и дело заливало водой.

— Возможно, за нами, товарищ командир? — с надеждой спросил Сабельников. Никифоров покачал головой: в такую непогоду катера не в состоянии отправить шлюпки на берег. К тому же противник поставил свои пушки у самого уреза воды и открыл огонь по судам.

Вернулся измученный Баранов. По тому, как озорно сияли глаза краснофлотца, Никифоров понял, что разведка прошла удачно.

— Ну, где фашисты? — поторопил он, раскладывая на столике карту.

— Везде, товарищ командир, — ответил Баранов. — Обложили нас со всех сторон. Но главные ударные силы у них, по-моему, на дорогах. Особенно вот на этой, — показал он по карте дорогу, идущую от батареи к Кярдле. Никифоров отметил на карте указанные разведчиком места, затем спросил:

— У Галанина были?

— Был. Но самого комбата не видел. Узнал только, что орудия взорваны…

Никифоров отпустил Баранова:

— Смените-ка бушлат. Весь мокрый.

Он высчитал исходные данные для стрельбы по дорогам, записал их на бланк и подозвал Сабельникова:

— Передайте на орудия.

Сабельников передал прицел и целик для каждого орудия в башни.

— Старшина батареи звонил, — сообщил он. — К огневой позиции отходят группы бойцов. Что с ними делать?

— Как что?! — удивился Никифоров. — Размещать по самообороне вместе с нашими. А командиров ко мне.

Через полчаса на КП, прихрамывая, пришел лейтенант Федоровский.

— Иван Дмитриевич?! — обрадовался Никифоров, протягивая Федоровскому руку. — Вот не ожидал встретить у себя на батарее. Откуда?

— С пристани Лехтма, — ответил Федоровский. — Оставили ее… Как только два торпедных катера забрали штаб СУСа, так мы сюда… Катера нас будут у маяка Тахкуна ждать. Так нам передали.

— Будут, раз передали, — неопределенно ответил Никифоров. — Что с ногой?

— Да так, пустяки. Сосна при взрыве свалилась. Пухнет как на дрожжах. Но пока еще терпимо.

Вошел старшина Суздаль. Никифоров подал ему руку, как старому знакомому. Уже в дни войны учитель математики из Белоруссии был назначен к нему командиром отделения комендоров, но должности в башнях были все заняты, и он послал его на сухопутную оборону командиром стрелкового взвода. Неделю назад Суздаль со своим усиленным взводом был брошен под Кярдлу.

— Сколько с собой привели батарейцев? — спросил Никифоров.

— Ровно половину, товарищ капитан, — смутился Суздаль, точно он был виноват в гибели вверенных ему краснофлотцев. — Зато у меня теперь все стали автоматчиками!

— Где же вы достали столько автоматов? — полюбопытствовал Никифоров.

— У немцев их много… Поделились с нами малость…

— Побольше бы нам такой дележки! — поглядел Никифоров на Федоровского. — Тогда фашисты не скоро бы нас выбили с батареи.

Он поставил Федоровского на левый фланг обороны, автоматчиков Суздаля расположил в центре. Правый фланг поручил военкому. Сам оставался на КП и оттуда управлял огнем и руководил сухопутной обороной.

Как и следовало ожидать, противник обрушил на батарею шквал артиллерийского и минометного огня, потом по всей полосе перешел в наступление. Башни стреляли поорудийно, прямой наводкой. Там, где вздымали каскады взрыхленной земли шестипудовые осколочно-фугасные снаряды, враги не продвинулись ни на метр. К полудню немцы усилили атаки на стык обороны 26-й и 316-й батарей, стремясь расчленить моонзундцев на части. Это им удалось сделать лишь во второй половине дня, когда в башни были поданы последние четыре снаряда. 316-я береговая батарея оказалась отрезанной от остальных подразделений. Катера к этому времени отошли на запад и держались на траверзе маяка Тахкуна.

— Орудия зарядить! — скомандовал Никифоров.

Через минуту Сабельников доложил ему:

— Батарея готова, товарищ командир.

Никифоров сам взял в руки телефонную трубку:

— По фашистским захватчикам… батарея… залп!

Раскаленные стволы выплеснули четыре длинных языка пламени.

— Спасибо, артиллеристы! — Голос командира батареи дрогнул. Но Никифоров быстро овладел собой. — Башни взорвать! — приказал он и передал трубку Сабельникову.

Сабельников растерянно молчал.

— Ну-ну, держись! — Никифоров сжал плечо краснофлотцу. — Понимаю, брат, тяжело…

Сабельников одним из первых прибыл когда-то на место будущей батареи. Вместе с Никифоровым выбирал, где лучше построить огневую позицию, и особенно командный пункт.

Никифоров прошел во вторую башню: хотелось поглядеть, как краснофлотцы готовят к подрыву орудия. Встретил его командир третьего орудия сержант Родин. Вместе с шестью оставшимися артиллеристами он таскал ящики с толом в подбашенное отделение. Остальные батарейцы ушли на сухопутную оборону.

— Хватит ли? — кивнул Никифоров на уложенные в ряд ящики с толом.

— У нас еще столько есть, — ответил Родин. — Разнесет башню на куски от такой махины.

— Уложите всю взрывчатку — тут же и подрывайте. Потом на самооборону, — сказал Никифоров.

— Есть, товарищ командир! — ответил Родин и подхватил ящик с толом.

Никифоров зашел и на первую башню, где тоже забивали взрывчаткой подбашенное отделение, потом вернулся на КП. Баранов сжег документы и ушел на самооборону. Сабельников кувалдой бил приборы управления.

Раздался оглушительный взрыв, потом второй. Казалось, дважды под ногами раскалывалась земля.

— Башни?! — влетел в рубку Сабельников. В руках он держал полупудовую кувалду. Никифоров устало опустил голову. Он не видел, как выбежал краснофлотец, до слуха донесся лишь звон битого стекла. Сабельников с яростью крошил кувалдой хрупкие приборы.

Последняя береговая батарея Моонзунда перестала существовать. У гарнизона нет больше ударной силы, а значит, и часы его сочтены. С винтовками и пулеметами долго не продержишься, да и патроны уже на исходе. К противнику же подходят свежие подкрепления, его минометы не дают бойцам ни минуты покоя.

Возле огневой позиции разгорелся бой, его отголоски доносились и до КП. Гитлеровцы, на глазах которых была взорвана башенная батарея, бросили на артиллеристов мотоциклистов. Батарейцы встретили их дружным огнем, особенно автоматчики старшины Суздаля.

Мотоциклисты вынуждены были развернуться и скрыться в лесу.

Никифоров снова пошел на башни: хотелось узнать, что стало с ними после подрыва. Метрах в сорока от второй башни он увидел распростертое тело сержанта Родина. Наклонился к нему, пощупал пульс: командир орудия был жив. «Очевидно, взрывной волной отбросило его сюда», — подумал Никифоров и поглядел на дымящуюся башню: где же его шестеро помощников?

Его отвлек связной, прибежавший от лейтенанта Федоровского.

— Немцы готовятся к новой атаке, товарищ капитан!

До башни донеслась частая стрельба.

— Уже пошли в атаку, товарищ капитан!

— Раненого перетащите к КП, — показал Никифоров на Родина и, не оглядываясь, побежал к лесу, на опушке которого из окопов отстреливались батарейцы.

…Воспользовавшись относительным затишьем, комитет комсомола 316-й башенной береговой батареи решил провести комсомольское собрание. Весть об этом мигом облетела батарею. От каждого отделения были посланы делегаты-комсомольцы; остальные находились в окопах, готовые в любую минуту отразить очередную атаку врага.

Возле командного пункта батареи уже собралось около ста человек. Подошли краснофлотцы с 507-й зенитной батареи СУСа и несколько человек из инженерного батальона.

Курочкин взобрался на камень-валун, поднял руку.

— Товарищи, есть предложение открыть наше комсомольское собрание. Повестка дня: «Положение на острове», — объявил Курочкин.

Сбоку от него, за двумя сосенками, разорвался снаряд. Ветер разметал над собравшимися мелкие кусочки земли. Курочкин покосился на взрыв и еще громче сказал:

— Мы окружены, товарищи! Отступать нам некуда. Предлагается одно-единственное решение: драться с фашистскими захватчиками до последнего патрона, до последней капли крови. Других мнений нет, товарищи комсомольцы?

— Не-ет! — хором ответили батарейцы.

— Есть предложение принять клятву балтийцев, — воодушевился Курочкин. — Глеб, зачитывай, — повернулся он к Конкину.

Конкин встал на валун, ветер трепал в его руках исписанный корявым почерком лист бумаги. Вблизи опять разорвался вражеский снаряд, потом еще один. Но никто не обращал на них ни малейшего внимания.

— «Товарищи краснофлотцы! — громко читал Конкин. — Мы, моряки Балтийского флота, находившиеся на острове Даго, в этот грозный час клянемся нашему правительству и партии, что мы: лучше все до одного погибнем, чем сдадим наш остров. Мы докажем всему миру, что советские моряки умеют умирать с честью, выполнив свой долг перед Родиной. Прощайте, товарищи! Мстите фашистским извергам за нашу смерть!..»

— Правильно! Не сдадимся! Лучше смерть! Биться до последнего! — неслось со всех сторон.

— Фашисты в атаку пошли! — крикнул один из краснофлотцев. Комсомольцы двинулись было на позиции, но их остановил Курочкин.

— Одну минуту, товарищи! Принимаем клятву балтийцев? — спросил он.

Комсомольцы подняли винтовки над головой:

— Принимаем! Все до единого!..

— Значит, единогласно! А теперь в бой, друзья! — призывно крикнул Курочкин, и комсомольцы тут же разбежались.

— Клятва же не подписана! — воскликнул Конкин. — А без подписи какой же это документ?!

— Мы и подпишемся, — сказал Курочкин.

Конкин вывел под клятвой: «По поручению подписали Курочкин, Орлов, Конкин». Подумав, он дописал: «Полуостров Тахкуна».

— Теперь все как положено, — взял лист Курочкин и сложил его вчетверо. — Вот что, Орлов, найди бутылку, спрячь туда нашу клятву, закупорь ее как следует и бросай в море. Понял?

— Понял, — ответил Орлов. Он хотел спросить, найдут ли когда-нибудь клятву балтийцев, но Курочкин и Конкин уже бежали на огневую позицию. Возле первой башни отстреливалась группа батарейцев. Курочкин и Конкин легли рядом, заряжая винтовки.

— Огонь! — подал команду лейтенант Федоровский, и Курочкин, почти не целясь, выпустил все пять патронов по густой цепи врагов. Набил магазин новыми патронами, и снова пять раз дернулось правое плечо от выстрелов. В третий раз полностью зарядить винтовку он не успел: гитлеровцы ворвались в окопы. Завязалась рукопашная. Курочкин со злостью выкинул вперед винтовку и воткнул штык в живот рослому фашисту. Солдат взвыл от боли и покатился к ногам в окоп. Появились еще три фашиста. Курочкин выскочил наверх и с размаху ударил прикладом ближнего солдата по каске. На помощь ему бросился Конкин и сбил прикладом второго солдата с ног. Но слева подбежали сразу пять гитлеровцев. Перед глазами появился дрожащий ствол немецкого автомата и жидкий сизый дымок над ним… Это было последнее, что промелькнуло в сознании Курочкина.

…К вечеру ценой больших потерь противнику удалось выбить батарейцев из окопов и оттеснить их к башням. С КП Сабельников сообщил командиру батареи, что катера все еще находятся на траверзе маяка. Никифоров приказал военкому батареи со своей группой пробиваться из окружения сначала в район 26-й береговой батареи, а потом к маяку Тахкуна. С собой военком забирал и всех раненых, намереваясь их в первую очередь переправить на катера. Никифоров оставался на батарее и принимал всю тяжесть удара противника на себя. Ему помогали лейтенант Федоровский и старшина Суздаль.

Прорыв удался. Батарейцы во главе с военкомом пробились по берегу моря на 26-ю береговую батарею. С собой они вывели и раненых. Немцы вновь сомкнули кольцо вокруг 316-й батареи. Краснофлотцы вынуждены были уйти в подземные блоки башен. Немецкие солдаты ринулись следом. Завязался бой под землей.

— Отступай в глубину, — скомандовал Никифоров. Он надеялся, что немцы, боясь подземной темноты, не пойдут дальше, но в руках гитлеровцев появились ручные электрические фонари. Колючие лучи ощупывали серые стены, загоняли батарейцев в тупик. Все реже и реже отстреливались краснофлотцы — кончались патроны. Отступать уже было некуда: выход наверх был завален при взрыве башни. Семеро краснофлотцев скрылись в ближнем левом бункере, остальные с капитаном Никифоровым свернули в правый.

— Живыми не сдаваться! — крикнул Никифоров и выстрелил из пистолета в сторону лучей.

Гитлеровцы осторожно подошли к левому бункеру. В лучах света они увидели семерых краснофлотцев, прижавшихся к бетонной стене.

— Бросай винтовка! Сдафайс! — потребовал унтер-офицер. Узкий лучик своего карманного фонаря он переводил с лица одного краснофлотца на другого, точно считал их. — Шнелль-шнелль! Поднимай рука!

Вперед выступил рослый краснофлотец. В руке у него была зажата граната…

Никифоров услышал подземный взрыв. В это время он находился над патерной и отступал к командному пункту. Его бойцам удалось разобрать полузаваленный люк, через который они и выбрались на поверхность.

Возле КП уже шел бой. Федоровский с бойцами отбивали атаки врага. Поодаль держали оборону автоматчики Суздаля. С подходом группы батарейцев Никифорова тяжелое положение защитников КП несколько облегчилось, но ненадолго. Немцы подтянули станковые пулеметы и перекрестным огнем начали обстрел небольшой площади, занятой моонзундцами. Никифоров надеялся, что хоть с темнотой придет облегчение батарейцам, однако противник не давал им покоя и ночью: над КП висели белые ракеты. Лишь далеко за полночь ослаб пулеметный огонь противника. Реже стали гореть в воздухе и ракеты. К этому времени у автоматчиков Суздаля не осталось ни одного патрона. Кончался боезапас и у других бойцов. Никифоров приказал небольшими группами выходить из кольца и пробиваться к маяку Тахкуна.

— Иначе утром они нас все равно возьмут, — сказал он Федоровскому.

— Но всем ведь не удастся выйти! — вырвалось у лейтенанта. — Кто-то должен остаться здесь, Алексей Александрович. Отвлечь на себя немцев.

— Останутся, — согласился Никифоров.

— Разрешите мне? — попросил Федоровский. — У меня нога…

Никифоров недоверчиво покачал головой:

— Не-ет. Это моя батарея. И, как командир, я останусь на ней до конца…

Федоровский уходил одним из последних. В его группу входили восемь краснофлотцев.

— Ишь ведь как получилось, комсорг! Первыми мы с вами пришли на батарею, последними уйдем, — услышал он разговор Никифорова с Сабельниковым. Что ответил командиру комсорг батареи, Федоровский не разобрал — пулеметная очередь заглушила голоса.

…В ночь на 21 октября артиллеристы 26-й береговой батареи уничтожили то, что еще уцелело после подрыва орудий. Они подожгли камбуз, казарму и продовольственный склад. С нетерпением ждали утра, чтобы вновь попытаться переправиться на катера, которые стояли в море. Вечером батарейцы вместе с красноармейцами из 33-го инженерного батальона попробовали на бревнах, досках и наспех сколоченных плотах вплавь добраться до катеров, но волны отбрасывали моонзундцев обратно на берег. Часть бойцов погибла в ледяной воде.

Утро наступило холодное и серое. Грязноватая дымка медленно отступала на север, открывая для взора пустынное штормовое море. До боли в глазах всматривалась в даль группа краснофлотцев и красноармейцев, собравшихся на обрывистом берегу, но катеров нигде не было видно. Лишь бесконечные шеренги тяжелых волн гнал ветер из-за горизонту со стороны Ханко, откуда пришли и куда ушли катера. Рядом, под ногами, в черных валунах грохотал прибой, взбивая бело-желтую пену. Шквальный ветер поднимал ее в воздух, кружил в вихре и, точно снежинки, кидал в хмурые лица бойцов.

К группе подошел капитан Морозов.

— Катера вернутся вечером, — сказал он. — Днем их прямой наводкой могут расстрелять немецкие орудия. Сейчас занять оборону и держаться до ночи! — В голосе командира 33-го инженерного батальона было столько уверенности и твердости, что бойцы сразу же прониклись к нему доверием.

С командирами орудий и отделений Морозов распределил участки обороны. Батарейцы направились на огневую позицию, а строители расположились у бетонного завода, на котором приходилось им работать при сооружении батарей на Хиуме.

— Как орудия? — спросил Морозов у младшего сержанта Селиванова.

— Взорваны.

— Но стволы остались?!

— Остались, — неуверенно ответил Селиванов. — Покалечены они.

— Не имеет значения. Лишь бы глядели в сторону немцев.

— Понял вас, товарищ капитан! — догадался Селиванов.

Его расчет занял оборону в развалинах орудийного дворика. Лишь своего установщика прицела и целика краснофлотца Федорова с ручным пулеметом он выдвинул далеко вперед, дав ему в помощь трех артиллеристов.

— Продержаться до вечера любой ценой, — наказал он краснофлотцам. — А когда придут катера — сообщим.

Федоров занял оборону в старой пулеметной ячейке, возле огневой позиции, где до войны не раз бывал в секрете. Установил на бруствере пулемет, осмотрел небольшую открытую поляну, за которой в сосновом лесу прятались немцы, показал места для боя своим помощникам. Рядом стояла землянка, и батарейцы укрылись от минометного обстрела, оставив в ячейке наблюдателя.

Обстрел противником огневой позиции из минометов и пушек продолжался до полудня. К удивлению моонзундцев, немцы не предпринимали ни одной атаки. Как и рассчитывал Морозов, они боялись огня 26-й береговой батареи, три орудийных ствола которой были направлены на них. Во второй половине дня гитлеровцы наконец догадались, что у моряков не осталось ни одного снаряда. Одновременно с трех сторон они атаковали маленький гарнизон, прижатый к воде.

Федоров первым открыл огонь из своего ручного пулемета по высыпавшим из леса гитлеровцам. На таком небольшом расстоянии трудно было промахнуться; короткие очереди, точно по команде, клали немецких солдат на землю. Послышалась стрельба в районе бетонного завода, где оборонялись строители капитана Морозова. Гитлеровцы, не ожидая такого плотного огня, залегли. Они не хотели рисковать, зная, что окруженному малочисленному гарнизону не вырваться больше из огненного кольца. Стрельба медленно нарастала, временами сливаясь в сплошной дробный гул, и уже не прекращалась до вечера. Федоров стрелял из пулемета не торопясь, тщательно прицеливался, точно был на полигоне, а не в последнем бою. Он берег патроны, да и ствол не выдерживал перегрева. Куча пустых черных дисков валялась на дне ячейки. Набивать их уже было нечем. Его помощник бережно положил на бруствер диск, со вздохом предупредил:

— Последний, Коля…

Федоров оглядел горизонт, закрытый сплошными облаками. «Наступает вечер. До темноты бы продержаться», — думал он. Но на поляне опять показались гитлеровские солдаты. Одна короткая очередь, вторая. Гитлеровцы скрылись в лесу и через минуту появились снова. Еще одна короткая очередь. Увлеченно стреляют из винтовок и трое батарейцев. Федоров давно уже не слышал выстрелов с огневой позиции, замолкли почему-то на бетонном заводе и строители. Лишь из одной его ячейки ведется огонь, да и тот должен скоро прекратиться из-за отсутствия патронов. Отходить же приказа не было. Правда, и отходить-то некуда: за спиной — море. Единственная надежда на темноту, а ночь так медленно приближается. Кажется, и не будет ее сегодня совсем, останутся эти напряженные вечерние сумерки…

Темнота для Федорова наступила мгновенно: он почувствовал тупой удар в затылок…

Метр за метром с боем оставляли обагренную кровью полоску прибрежной земли оставшиеся в живых моонзундцы. Разрозненными группками они отступали к маяку Тахкуна. Кончались патроны, гранаты. Тогда балтийцы шли врукопашную — это было последнее, что могли еще сделать они.

Противник торопился захватить остатки гарнизона. Он бросил в бой все свои резервы, но ему потребовался еще целый день, чтобы разбить обескровленных балтийцев. К удивлению немецкого командования, ни одна из прижатых к морю групп не сложила оружия, предпочитая плену смерть в бою.

К вечеру 22 октября все северное побережье полуострова Тахкуна уже было в руках противника. И только возле самого маяка, расположенного на мысе, у воды отчаянно отбивалась группа краснофлотцев. Гитлеровцы получили приказ: взять живыми хотя бы этих последних моонзундцев. Цепи немецких солдат двинулись на мыс, в стрелковых окопах которого расположились моряки.

Со смотровой площадки маяка Тахкуна краснофлотцам поста ВНОС хорошо было видно, как из окопов застрочил по надвигавшимся вражеским цепям станковый пулемет. Немцы не выдержали, залегли.

— Вахту закрываем, — приказал начальник поста ВНОС старшина 2-й статьи Романенко. — Всем на оборону маяка. А ты, Коля, — обратился он к стоящему на вахте краснофлотцу Чижу, — уничтожай документы и приборы наблюдения и быстро за нами…

Николай Чиж разорвал вахтенный журнал и поджег клочки бумаги. Поднял стереотрубу и бросил ее на землю. Огляделся: не забыл ли в спешке уничтожить еще чего-нибудь? Гитлеровцам ничего не должно оставаться! Схватил телефонный аппарат — и тоже вниз, на камни. Он посмотрел на окопы моонзундцев. Старшина 2-й статьи Романенко с краснофлотцами поста ВНОС подоспел вовремя. Гитлеровцы снова пошли в атаку. С высоты отчетливо просматривались их цепи, волнами накатывавшиеся на горстку моряков.

Моонзундцы сражались с отчаянной храбростью. Отступать им было некуда. И фашистские цепи дрогнули, подались назад и залегли. Видно, гитлеровцы решили больше не рисковать и попытаться заставить замолчать горстку фанатиков минометным огнем.

И тут же заухали за леском минометы. Мины со свистом начали плюхаться на мысу. Они рвались часто, взрыхляя каждый метр земли, занятой моонзундцами. Краснофлотцы пытались укрыться в неглубоких окопах, по мины доставали их и там.

Николай Чиж сунул в карман гранату, схватил винтовку и побежал по винтовому трапу вниз. С ходу открыл дверь. В разгоряченное лицо пахнуло упругим жаром, свет померк от брошенной в глаза тучи измельченной земли, взрывной волной откинуло его назад. «Чуть было сам не напоролся на мину», — догадался Чиж и спрятался за толстые стены маяка. Торопливо протер глаза и заглянул в открытую дверь. Вокруг гудело, грохало, свистело; земля, объятая огнем, пылью и дымом, ходила ходуном. Добежать до окопов при таком обстреле не представлялось возможным, и Чиж решил переждать.

Немецкие минометы били по крошечному мысу долго. Наконец они замолчали, и Чиж побежал к окопам. Распластался он рядом с засыпанным землей начальником поста ВНОС.

— Товарищ старшина, ваше… — Николай хотел доложить о выполнении приказания, но Романенко лежал неподвижно. Чиж повернул его и увидел окровавленное лицо. — Товарищ старшина, товарищ старшина!..

Романенко чуть приоткрыл глаза, узнал Николая.

— Огонь… огонь, Коля… — простонал он.

Чиж приподнялся и увидел надвигавшихся вражеских солдат. Немцы шли не спеша, периодически стреляя на ходу из автоматов.

— Огонь по фашистам! — выкрикнул Николай и со злобой выпустил все пять патронов из винтовки. Но окоп молчал. Лишь станковый пулемет дал короткую очередь и тоже замолк. Только теперь Чиж понял: его боевые товарищи убиты или тяжело ранены. Значит, он остался один. Не раздумывая, бросился к станковому пулемету. Пулеметчик, уткнувшись лицом в землю, лежал рядом. Руки его намертво вцепились в рукоятки, голова с черными кудрявыми волосами была в крови. Чиж оттащил погибшего товарища, лег за пулемет и нажал на гашетку. Пулемет забился в его руках, но тут же умолк — кончились патроны. А немцы уже подходили к окопам. Они больше не стреляли, поняли: у последнего моонзундца не осталось ни одного патрона.

Николай схватил винтовку и выскочил на бруствер. Локтем он нащупал в кармане гранату. Мелькнула мысль: броситься в гущу врагов и подорвать себя. Но едва ли немцы подпустят к себе, пристрелят. Что же делать тогда? Десятки солдат в шинелях мышиного цвета надвигались на него. Оглянулся назад: за спиной — море и непомерно высокая башня маяка. В ней он может еще обороняться один…

Чиж побежал к маяку. Подумал, не добежит: кто-нибудь из немцев пошлет ему пулю в спину.

Но немцы и не помышляли стрелять. Они хотели во что бы то ни стало взять его живым. Чиж едва успел вбежать в башню маяка и запереть за собой дверь, как немцы начали стучать по двери прикладами.

— Рус, сдафайс! Выходи, рус! — кричали они.

В маяке молчали. Массивная дверь из металла не поддавалась напору гитлеровских солдат. Офицер отдал короткое приказание, и через три минуты к маяку принесли длинное толстое бревно. Взвод солдат поднял его на руки и по команде офицера стал бить торцом в дверь. Один таранный удар, второй, третий… Дверь не выдержала а рухнула. Солдаты бросили бревно.

— Шнелль-шнелль! — скомандовал офицер, и человек десять ворвались в башню маяка. Тут же раздался взрыв гранаты. Лишь двое раненых гитлеровцев с трудом выбрались наружу, остальные грудой остались лежать на цементном полу. Офицер задумался: если послать еще в башню солдат, советский моряк перебьет и их. С гранатами он фактически неприступен в этой чугунной вышке.

К офицеру подбежал фельдфебель и показал пальцем на стеклянный купол маяка, возле которого на круглой площадке, на высоте сорока метров, стоял советский моряк. Офицер, а за ним и солдаты отскочили от маяка, боясь, что краснофлотец сейчас бросит в них гранату. Но в руке у моряка была лишь одна винтовка. Офицер указал фельдфебелю на выломанную дверь, и тот с группой солдат кинулся по винтовой железной лестнице наверх.

Перед глазами Николая Чижа широко простиралось бескрайнее, пустынное Балтийское море. Пенистые волны по-прежнему катились с севера на изрезанный бухточками каменистый берег. Широкая белая полоса прибоя узорчато обрамляла полуостров и уходила вдаль, к 316-й береговой батарее, теряясь в белесой предвечерней дымке. Внизу, у маяка, пенясь в черных валунах, рокотала вода. На противоположной стороне, на мысе, стояли немцы. Кое-кто из них пытался стрелять в него, пули со звоном ударялись в стеклянную линзу. Враги что-то кричали, смеясь, подзадоривали друг друга, как будто они были в тире. Они знали, что он уже не опасен, что его все равно сейчас возьмут.

Николай услышал приближающийся топот кованых сапог гитлеровцев. Еще несколько секунд — и они появятся на узкой маячной площадке. Он жадно набрал полные легкие до боли знакомого свежего морского воздуха, с шумом выдохнул. Снова взглянул на гитлеровцев. Вон их сколько собралось под ним! Ждут, когда его схватят и стащат на землю.

И в одно мгновение Николай Чиж легко вскочил на железные перила…

Немцы, запрокинув головы, замерли, глядя на одинокую фигуру моряка на этой головокружительной высоте. Он распрямился, на секунду удерживая равновесие, и вдруг, раскинув руки, как крылья, бросился вниз — на черные валуны. Возгласы ужаса, изумления и невольного восхищения вырвались у многих гитлеровцев, пораженных этой беспримерной храбростью и величием духа советского моряка.

Грохочущая волна нахлынула на распростертое в валунах безжизненное тело последнего моонзундца…

Командир 61-й пехотной немецкой дивизии генерал Хенеке распорядился три дня не убирать тело последнего советского моряка, бросившегося с маяка Тахкуна. Он приказал показывать его солдатам как пример безукоризненного выполнения своего воинского долга.