Фронт приближался. За его передвижением мужчины дома наблюдали, поднимаясь по черному ходу на крышу нижнего флигеля и пробираясь к окну светового фонаря, служившего для освещения темных коридоров всех этажей дома. Фонарь был остеклен, и немцы с улицы не могли заметить наблюдавших через стекла и открыть по ним огонь или устроить облаву. Перед наблюдателями открывалась панорама побережья от Лузановки, Дофиновки, мыса «Е» и далее до исчезновения побережья на горизонте. Положение и передвижение фронта четко наблюдалось по зарницам артиллерийских выстрелов. Обилие широких лиманов, вдавившихся в берег на несколько десятков километров, было естественным препятствием на пути наступления наших войск. Каждый лиман требовал тщательной подготовки для его форсирования. Немцы умело использовали это естественное препятствие, и за каждый лиман приходилось платить сотнями и тысячами убитых и раненых. Но ничто не могло остановить стремительное продвижение наших войск. Во всех частях был объявлен приказ Гитлера об уничтожении Одессы, и стремление спасти от разрушения жемчужину Черного моря поднимало дух наших бойцов.
Румынские чиновники из примарии, располагавшейся по Пушкинской, 3, уехали в Румынию, опустели гаражи в нашем дворе. В один из таких дней во двор въехал мотоцикл с коляской. Из коляски вышел немецкий офицер и стал обходить двор, внимательно присматриваясь к каждому углу и закоулку. За рулем мотоцикла сидел молоденький солдат невысокого роста с добродушным безусым лицом, как видно, призванный по тотальной мобилизации. Солдат позвал меня и еще несколько ребят. Мы, дворовые мальчишки, окружили мотоцикл.
– Кто говорит по-немецки? – спросил солдат.
– Я говорю, – ответил я, подступив ближе к солдату.
– Меня зовут Фриц, а тебя?
– Меня Юра.
– Стоит ли во дворе какая-нибудь немецкая часть и что в гаражах?
– В гаражах никого нет, румыны уехали, а во дворе никакой немецкой части нет.
– Ты мой камарад, спасибо, – сказал Фриц, протягивая мне руку.
Переговорив между собой, немцы уехали. А через пару часов гаражи и весь двор были забиты немецкими грузовыми машинами и выгружающимися из них солдатами. Солдаты заняли пустовавший после отъезда румын особняк, выходивший на Пушкинскую.
В углу двора до второго этажа вырос штабель больших зеленых ящиков. Я спросил пробегавшего мимо моего камарада Фрица, кто они и зачем приехали. Указав на штабель, Фриц ответил: «Дас ист минен, аллес бум, бум.» – Это мины и все будет взорвано.»
Обитатели двора пришли в ужас, узнав, каких постояльцев послала нам судьба.
Увидев, как переменилось мое и других ребят отношение к нему, Фриц объяснил, что они взрывают не наш дом, а другие стратегические объекты в городе и нам нечего не бояться.
В промежутках между работой Фрицик, как мы прозвали его, с удовольствием играл в футбол, и принимал участие в других мальчишечьих забавах, так как ненамного был старше нас, и вскоре действительно стал нашим товарищем. Зеленые ящики грузились на машины и куда-то увозились. На их место привозили новые. В ящиках были мины и взрывчатка. Смотритель дома дядя Миша и отец, в очередной раз поднявшись на наблюдательный пункт в смотровом фонаре, определили, что бои идут на подступах к Дофиновке и, если немцы не успеют израсходовать взрывчатку, то, скорее всего, подорвут дом вместе со штабелем мин. Эта весть привела к панике среди всех обитателей дома. Я был послан на переговоры с Фрициком с предложением помочь перенести силами жильцов дома боеприпасы на Собачий бульвар в конце Дерибасовской. Фрицик поговорил с офицером и радостно сообщил, чтоб мы не волновались, больше ящики не привезут, а эти успеют использовать. Радостная весть облетела дом.
Как стало известно потом, у немцев был четко разработанный план уничтожения Одессы. В первую очередь уничтожались объекты связи, железной дороги, административные и промышленные здания. Последними поджигались жилые дома. Стоявшая в нашем доме и по Дерибасовской, 9 саперная часть минировала заданные объекты и на здания краской наносили условные обозначения. Особая команда подрывников в последний день занималась взрывом заложенных зарядов, руководствуясь планом и указателями на стенах домов.
Другая саперная часть закладывала на чердаках домов специальные поджигающие устройства.
В очередной раз мы с отцом поднялись на наблюдательный пункт в световом фонаре. Пока отец смотрел за передвижением линии фронта, я должен был наблюдать за лестницей, чтоб не появились полицаи или жандармы с облавой. На пути к фонарю у входа на чердак мы увидели свеженасыпанный бугор глины с торчавшей из него гофрированной трубкой, конец которой был замотан изоляционной лентой. Отец внимательно рассмотрел трубку и послал меня за дворником дядей Мишей. Сомнений не было, немцы что-то заложили, чтоб уничтожить наш дом.
Как его спасти? Если вырыть заряд, он может взорваться. А если оставить, то может не стать дома. Взрыв на крыше привлечет внимание немцев во дворе, и это может плохо кончиться для отца и дяди Миши.
Посовещавшись, решили взять веревку, привязать к трубке, опустить веревку в подвал и дернуть, чтоб вырвать заряд. В случае тревоги спрятаться от немцев в катакомбу. Дядя Миша принес веревку, и вскоре вся подготовка была закончена. Оставалось только потянуть веревку. А вдруг взорвется или загорится?! После длительного обсуждения с другими мужчинами дома решили приступить к выполнению намеченного плана. Рывок, и вот уже веревка падает вниз, а вместе с ней трубка, заделанная в пакет с нанесенной на него маркировкой и штампом с орлом, держащим в когтях свастику. Пакет уносится подальше в катакомбу, а на двери чердака дядя Миша вешает большой амбарный замок, чтоб немцы не могли незамеченными заложить новый заряд. К счастью, минеры больше не появлялись, а подрывникам не хватало времени поджигать жилые дома. Слишком быстро и неожиданно для немцев Одесса была освобождена.
ПОСЛЕДНИЕ СУТКИ ОККУПАЦИИ
Бои шли на подступах к Одессе. На стенах домов появился приказ немецкого командования, запрещающий выходить на улицу в первый день позже 17 часов, во второй день хождение разрешалось до 12 часов, в третий день выход на улицу запрещался вообще. Все окна должны быть закрыты, все двери открыты. За невыполнение приказа – расстрел на месте. Немецкий орел с растопыренными крыльями и повернутой в сторону головой, держа в когтях круг со свастикой внутри, грозно смотрел на жителей Одессы с белого листа приказа. На улицах появились патрули фельджандармерии – здоровенные немцы в касках с большими бляхами поперек груди и с автоматами на шее. Постояльцы нашего двора – немецкая саперная часть, минировавшая Одессу – укладывали свое имущество в машины, которые выстраивались в колонну на Дерибасовской. Такие же машины выползали с Дерибасовской, 9. Большой фургон в глубине двора, доверху груженный различным имуществом военной части и вещевыми мешками солдат, никак не заводился и задерживал отъезд всей колонны. Немцы возились с мотором, но все было напрасно.
Отец поднялся из катакомб поесть. На стол, стоявший против окна, мать поставила блюдце с подсолнечным маслом и куском хлеба, нарезала луковицу. Я сел сбоку от окна и наблюдал за подворотней, чтоб вовремя предупредить отца в случае появления облавы. Вдруг несколько взрывов потрясли воздух. Окно раскрылось от воздушной волны, отец со стулом опрокинулся на спину, а на него перевернулся стол. Тарелка с постным маслом и хлебом лежала на его лысине, и масло расплывалось по голове. Во дворе слышались крики немцев, убегавших на улицу. С улицы доносилось завывание отъезжающих машин, и вскоре все затихло.
Мимо окна пробежал Вовка – парень лет четырнадцати, живший в нашем дворе. Вскоре он вернулся с большим ящиком, полным кудахтавших кур. От него мы узнали, что немецкую колонну разбомбили советские самолеты. Несколько бомб разбили три машины между Дерибасовской, 7 и 9. Остальные машины срочно уехали, чтобы не разделить участь разбитых. Из крайней машины Вовка притащил ящик с курами.
Я и Баляба выскочили из ворот и двинулись к машинам. Одна из бомб упала у входа в здание по Пушкинской, 3. Позже там располагалась прокуратура. Глубокая воронка диаметром в несколько метров зияла на тротуаре, а чуть в стороне лежала женщина с оторванными ногами. Мы подбежали к машине, стоявшей со стороны Дерибасовской, 10, и заглянули в нее. Там лежали три раненых немца. Один из них сильно стонал и просил воды. Полы френча были залиты кровью, наверное, он был ранен в живот. Баляба, стоявший снаружи, закричал: «Атас, жандармы».
Я выскочил из машины и увидел убегавшего вниз по Дерибасовской Балябу. Из-за угла Ришельевской выходили двое жандармов с закатанными по локоть рукавами. Гранаты с длинными деревянными ручками торчали из-за поясов, на груди сверкали металлические бляхи. Я помчался вслед за Балябой. Добежав до ворот, мы стали наблюдать за жандармами. Те осмотрели машины, затем достали из одной канистру с бензином, облили машины и подожгли, после чего исчезли за углом. Машины превратилась в три пылающих факела, что-то рвалось внутри.
Ворота, около которых мы стояли и выглядывали на улицу, сотрясались от удара, и к нашим ногам упала раскаленная пробка от бочки, взорвавшейся в машине. Мы убежали во двор и стали гадать, куда же жандармы дели раненых немцев, ведь ушли они одни.
Об этом мы с ужасом узнали после освобождения Одессы, когда стали обследовать оставшиеся от машин обгоревшие рамы с кучами пепла. В остатках машины среди оплавившихся разорванных канистр, бочек и другого хлама лежали обуглившиеся останки немецких солдат. У жандармов не было возможности эвакуировать раненых. Не захотели, чтобы раненые попали в плен. Но сжечь своих соотечественников, хладнокровно облив их бензином и превратив в огромный факел… Вряд ли это сможет понять нормальный человек. Ну, хотя бы пристрелили, а не жарили живыми…
Следы об этой трагедии напоминают и сегодня. На мостовой Дерибасовской с обеих сторон улицы, между домами 8 и 10, можно увидеть вмятины и разбитые булыжники, где когда-то сгорели машины с живыми людьми.
Вскоре в подворотне появилось несколько немцев. Они протянули провода к углу Дерибасовской и Пушкинской. Немцы предупредили находившихся во дворе жильцов, чтобы спрятались в подвал, так как они будут взрывать. Что взрывать, мы не поняли и бросились в подвал, где жил дворник дядя Миша. Кто-то из женщин плакал, кто-то молился Богу, а дядя Миша успокаивал всех и говорил, что наш дом не заминирован и все будет хорошо. От взрыва содрогнулись стены дома и все находящиеся в подвале, но дом был цел и невредим.
Дядя Миша выглянул в подворотню и увидел, что немцы сматывают провода и уходят. Тогда он отправился на осмотр своих владений, а вскоре вернулся и сказал, что взорвали колодец на нашем углу, где располагались провода городской телефонной станции.
Воронка от взрыва с задранными в разные стороны телефонными кабелями осталась на память от наших постояльцев, заминировавших этот колодец.
В городе раздавались взрывы, но немцы больше не появлялись. Наступившая ночь не покрыла город темнотой, так как зарева от многочисленных пожаров и взрывов в порту освещали Дерибасовскую. Все жильцы дома, кроме мужчин, прятавшихся в катакомбе, собрались в дворницкой вместе, так как это был единственный надежный подвал-убежище. Около полуночи раздался треск мотоциклетных моторов и во двор въехало четыре мотоцикла с колясками. Немцы пошли в оставшуюся машину и стали доставать свои вещевые мешки. Обитатели подвала успокоились, узнав «своих» немцев.
Выглянув в окно, я увидел Фрицика – молодого немецкого солдата, сдружившегося с дворовой детворой. Вдруг послышались звуки перекатываемых металлических бочек, оставшихся в глубине двора. Кто-то сказал, что немцы сейчас обольют дом бензином и подожгут. В подвале началась паника.
– Пойди, попроси твоего камрада Фрицика не жечь дом, – сказал дядя Миша.
Несмотря на протесты матери, я выскользнул во двор и подбежал к Фрицику.
– Не поджигайте наш дом, нам негде будет жить, – обратился я к Фрицику.
– А почему ты решил, что мы поджигаем дом?
– Вы выливаете из бочек бензин, чтоб поджечь дом.
– Не бойся, мы хотим заправить мотоциклы, а не жечь ваш дом.
С радостной вестью я влетел в подвал, сообщил о нашем разговоре и опять выскользнул во двор.
Четыре мотоцикла стояли во дворе, в колясках лежали автоматы шмайсеры, а немцы столпились на улице у входа в подворотню и о чем-то совещались. Всех было видно как днем в свете зарева от горящих домов, а во дворе был полумрак. Вдруг из нашего подъезда мелькнула тень и приблизилась к мотоциклу, стоявшему прямо напротив парадной. Я узнал отца и подбежал к нему. Отец взял из мотоцикла автомат и передернул затвор.
– Что ты хочешь делать? – спросил я.
– Сейчас перебью немцев, – ответил отец.
– Не надо, там мой друг Фрицик, они сейчас уедут, – стал я упрашивать отца, – Фрицик такой хороший, мне его жалко.
– Чёрт с ними, – ответил отец, положил автомат в коляску мотоцикла и исчез в парадной.
Через несколько минут мотоциклы выехали со двора. Это была последняя встреча с немцами.
Утром мы увидели первого красноармейца, прошедшего мимо ворот. Страшная ночь немецко-румынской оккупации сменилась светлым днем освобождения Одессы. Это замечательно символизирует скульптура Ночи и дня на здании старинной купеческой биржи, а ныне одесского горисполкома
За новое освобождение Одессы!