Трофимов Н. О военно-морской живности. Баграм

— Товарищ капитан-лейтенант, рубка дежурного по кораблю! – разбудил меня голос из динамика «Лиственницы» (корабельной громкоговорящей связи). Не открывая глаз, я привычно поднял вверх руку, нащупал висящий на витом кабеле микрофон, потянул его на себя, нажал на нём микрокнопку и ответил:

          — Слушаю, что там у вас?

          — К Вам прибыл секретарь парткомиссии дивизии капитан 2 ранга Суворов! – доложил дежурный по кораблю.

          — Понял, проводите ко мне в каюту…

          Я раздёрнул тяжёлые шторы, закрывавшие мою койку в каюте, и посмотрел на часы – было всего 13.45, то есть поспал я всего лишь пятнадцать минут. Адмиральский час (сон после обеда до построения экипажа для развода на работы) на флоте дело святое, а учитывая мою должность – старшего помощника командира большого противолодочного корабля «Удалой» — дело святое вдвойне, так как спать старпому полагается мало – ложишься спать уже за полночь, а встаешь в 5.40 утра. Поэтому выработалась привычка мгновенно засыпать, едва коснувшись головой подушки.

          «Ну и на фига я ему сдался?» — вполне резонно крутился вопрос у меня в голове. Секретарь парткомиссии 2-ой дивизии противолодочных кораблей Северного флота был человеком уважаемым, но никаких причин для визита его лично ко мне я представить себе не мог. Никаких ЧП на корабле (тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!) в последнее время не было, экипаж стараниями моих предшественников был прекрасный, к боевой подготовке тоже никаких претензий не было.

          Я встал, застегнул верхние пуговицы рубашки, прицепил галстук, висевший до этого на груди на заколке. В дверь каюты постучались, дёрнулась ручка и в каюте появился здоровенный и всегда жизнерадостный офицер – капитан 2 ранга Суворов.

          — Саныч, здравия желаю! – протянул мне руку капдва.

          — Здравия желаю! – я пожал руку и указал ему на гостевое кресло у стола, привычно заняв своё кресло за рабочим столом.

          — Саныч, чайком угостишь, а то я не успел пообедать – как узнал, что катер от седьмого причала к тебе в Окольную идёт, так всё бросил и побежал, — окончательно заинтриговал меня Суворов.

— Конечно-конечно, — ответил я и нажал на кнопку вызова вестового кают-компании.

Суворов повесил плащ на вешалку, поставил под вешалку толстый раздутый портфель чёрной кожи, затем достал из кармана брюк пачку «Мальборо», раскрыл её и протянул мне. Я взял сигарету и пододвинул на центр стола массивную стеклянную пепельницу с рифлёным якорем на дне. Мы закурили, в каюту как-то нерешительно заглянул вестовой.

— Два стакана чая и пару бутербродов сооруди по-быстрому!

— Есть, — вестовой опять как-то нерешительно развернулся кругом и отправился наверх, в кают-компанию.

— Саныч, смотри погоды какие наступили в Североморске – чисто лето! – секретарь парткомиссии тоненькой струйкой выпустил дым вверх, к подволоку.

— Да, потеплело как-то неожиданно, антициклон пришёл, штурман докладывал, что ещё неделю будем наслаждаться теплом, — поддакнул ему я, продолжая ломать голову о цели визита Суворова.

Пришёл вестовой с подносом и быстро сервировал стол на две персоны – белые льняные салфетки, блюдце с бутербродами (белый хлеб с маслом и коричневым повидлом), янтарно-коричневый чай в тонких стаканах в подстаканниках, сахарница с белыми кубиками сахара-рафинада.

На некоторое время в каюте повисла тишина, прерываемая только звяканьем ложек в стаканах при размешивании сахара. Хорошо заваренный чай с сахаром под вкусную сигарету располагает к беседе и поднимает настроение.

«Ну и чёрт с ним, что не поспал!» — подумал я, прихлёбывая горячий напиток. Решив не интересоваться целью визита, я ждал, когда Суворов перейдёт к делу.

— Саныч, а как у тебя на корабле обстановка?

— Полморсос на высидуре, позволяет решать поставленные задачи! – этот бред означал «политико-моральное состояние на высоком идейном уровне», – может, Вам замполита вызвать, он Вам всё подробно доложит?

— Нет, Стаса не надо вызывать, я тут, понимаешь ли, к тебе дело имею…

Стас – это заместитель командира бпк «Удалой» по политической части, и работать с секретарём парткомиссии было его прямым делом, но Суворов почему-то его видеть не захотел, а продолжал маленькими глоточками отхлёбывать обжигающий напиток и дымить сигаретой.

— Тут, Саныч, такое дело, что начальник политотдела дивизии мой рапорт на отпуск подписал, в Хосту, в «Аврору» путёвки выбил, надо срочно вылетать!

— Поздравляю! – вежливо поздравил я, так как санаторий Северного флота «Аврора» для северян был постоянной голубой мечтой и попасть в него в конце мая – начале июня было вообще пределом желаний офицеров и мичманов флота.

— Жена уже чемоданы собрала, а теперь сидит и плачет, сидит и плачёт…

— А с чего плакать-то? Радоваться надо!

— А она плачет! – продолжал интриговать Суворов, – плачет – и всё тут!  

Допив последние глотки чая, он поставил подстаканник на салфетку, расплющил окурок в пепельнице, облокотился на столешницу скрещенными на груди руками и подался в мою сторону.

— Никита, а как там твоя Линда поживает?

— Замечательно поживает, а что?

— Слушай, Саныч, все на дивизии знают, что ты истинный собачник, или, не знаю, как там правильно – собачатник?

— Я тоже не знаю, а в чём дело-то?

Суворов достал ещё одну сигарету, вопросительно поднял правую бровь, приглашая меня закурить ещё раз, но я отрицательно покачал головой.

— Не знаю даже, как начать… Саныч, у меня есть пёс, боксёр по имени Баграм, пёса просто замечательный, умный и очень воспитанный. Вот жена теперь и плачет – не знает, что делать… Я ж в эту «Аврору» давно просился, а тут такое дело… В общем, не с кем мне, Саныч, собаку оставить. Путёвка внезапно образовалась… Помоги, Никита, пусть он у тебя на корабле поживёт, он славный, слушаться тебя будет, с ним проблем не будет!

Суворов ещё долго описывал, какой у него бесподобный пёс, как он отлично прошёл ОКД и ЗКС (общий курс дрессировки и защитно-караульную службу), что он такой добрый, что мухи не обидит, а я сидел и думал: «А зачем мне этот Баграм? У меня что, своих забот мало?» Но потом, всмотревшись в горящие надеждой глаза своего сослуживца, я вспомнил, что и меня выручали мои друзья-офицеры, когда мне было не с кем оставить мою собаку Линду. «Возьму, пожалуй…» — принял решение я и обратился к Суворову:

— Ну а где это Ваше чудовище? Когда вылетаете? Мне ж с ним хоть познакомиться надо!

— Завтра утром вылетаем, а познакомлю вас прямо сейчас… Баграм! – вдруг вполголоса произнёс Суворов.

Из-за косяка дверного проёма показалась здоровенная морда боксёра с настороженно смотрящими глазами и морщинистым лбом. Причина нерешительного поведения вестового мне стала понятна – в коридоре около каюты всё это время сидел и молчал, как партизан, могучий и статный боевой пёс! Теперь его курносый чёрный нос постоянно шевелился, жадно втягивая в себя все запахи незнакомого места. Баграм из коридора внимательно изучал каюту и так же внимательно и пристально осмотрел меня.

— Ко мне! – скомандовал Суворов, — сидеть!

Баграм осторожно вошёл в каюту, прошёл на центр каютного ковра и сел, поигрывая мышцами скульптурно-рельефного тела.

— Баграм, слушай меня, сынок! Никита – теперь твой хозяин, на время, всего на три недельки, слушаться его будешь так же, как и меня! Понял, сынок? Саныч, подойди поближе, дай-ка руку…

Суворов взял мою кисть правой руки и положил на голову Баграма. Пёс вздрогнул, как-то внутренне сжался и стал закатывать глаза вверх, чтобы осмотреть лежащую у него на затылке чужую руку, отчего морда его приобрела зловещий вид какого-то монстра из фильмов ужасов.

— Давай, Никита, погладь Баграшу! Он это любит…

Я стал гладить и почёсывать псину, особенно усердствуя за ушами. Постепенно настороженность в глазах Баграма пропадала, он даже принялся поворачивать башку с морщинистым лбом таким образом, чтобы подставить под почёс именно то место, которое, по его мнению, в этом особенно нуждалось в данный конкретный момент.

Обаяния Баграм был совершенно неотразимого – жилистый, с чётко прорисованными мышцами, коричневатая короткая шерсть была украшена едва заметными тигриными полосками и казалась бархатной. Глаза очень умные, внимательные, широко посаженные. Короткий вздёрнутый нос, черные щёки испещрены складками. Стоило ему открыть пасть, как всем окружающим казалось, что Баграм ему приветственно улыбается (многие потом попадались на так называемую «улыбку Баграма»!). Мощные челюсти боксёра сразу заставляли людей относится к нему с уважением.

«Интересно, как он свой нос облизывает – он же так далеко от зубов?» — подумал я, а Баграм, как будто услышав вопрос, вдруг нервно зевнул, раскрыв свои челюсти до максимальных пределов, дозволенных природой. Посмотрев на прекрасный набор ослепительно белых зубов, я вдруг сам нервно зевнул, впечатлённый увиденным. Баграм же с грохотом захлопнул свою хлеборезку (так потом матросы называли его пасть), затем выдвинул из пасти на совершенно невообразимое расстояние свой красно-розовый язык, загнул его вверх и с хлопком закрыл им свой высохший чёрный нюх, после чего с удовольствием повторил процедуру ещё несколько раз, не забывая при этом ещё и облизать свои влажные щеки-брыли.

От почёсывания Баграма меня отвлёк металлический грохот – псиный хозяин, воспользовавшись моментом, расстегнул свой беременный портфель и пристраивал около каютного умывальника эмалированные миски, нет, пожалуй, не миски, а тазики, один из которых был с жизнерадостными ромашками на красном фоне, а другой просто скучно синий.

— Из синего сынок воду пьёт, не перепутай! – весело раскрыл мне военную тайну Суворов, уже стопроцентно понимая, что пса он-таки пристроил. Из портфеля продолжали появляться новые вещи – несколько пакетов с крупами, теннисный мячик, проволочный намордник (как на такую морду намордник одеть?), запасной ошейник и два поводка – один красивый и элегантный, плетёный из кожи, а второй был простой полутораметровой толстой брезентовой лентой, изначально предназначенной, скорее всего, для буксировки танков Т-72 или каких-нибудь там гружёных камазов. Причем, судя по внешнему виду, именно этим поводком чаще всего и пользовались.

— Он у нас всеяден, жрёт всё за милую душу! – продолжал нахваливать Баграма хозяин, – гвозди жрать может… Там что от матросов останется, то можно ему кидать – смолотит за милую душу!

— А он что – и матросов ест?

— Как это – матросов ест? – ошарашенно посмотрел Суворов на меня.

— Ну Вы же сказали – «что от матросов останется – то он доест…» А у нас все матросы целые пока, остатков нет и не предвидится.

— Так, понятно – это шутка юмора была? Саныч, кончай придуриваться, ты же понял – что моряки не доедят, то ему пусть собирают. Всё равно каждый день лагунами отходы пищевые за борт выливаете, на радость всей треске в Кольском заливе, а ему это – за счастье! Ему главное – чтобы много было!

Капдва повесил кожаный поводок на вешалку, показал мне на него глазами, потом взял тот самый «буксир для танка» и подошёл к псу.

— Он у меня человеческий язык понимает не хуже твоей Линды. Команды все знает, вместо «фас» надо командовать «взять!» (Баграм тут же настороженно посмотрел на хозяина). Кстати, если он кого за задницу прихватит, то держать будет намертво, пока ты ему команду не дашь – не отпустит! Только не какие-то там «Фу!» гражданские, а нормальную военную команду «Отставить!». Команда сия универсальная, на все случаи неправильного поведения. Ну и разговаривать с ним тебе, Саныч, по вечерам самому понравится – он собеседник знатный, слушать будет – аж заслушиваться.  Но самое главное – никому не расскажет, всё сохранит в тайне! Кремень! Мужик!

Расхваливая таким образом пса, он пристегнул карабин поводка к кольцу ошейника, потом другой конец с петлей вручил мне прямо перед глазами Баграма. Пёс как-то мгновенно и явно взгрустнул. Он продолжал сидеть на ковре посреди каюты, но уже без какого-то блеска в глазах и гордости в осанке. «Ну вот, опять ты меня бросаешь… Чего с собой не берешь? Ты же в прошлый раз мне говорил, что это в последний раз, в последний раз! А теперь снова бросаешь… Небось там, в этой Хосте вашей непонятной, про меня и не вспомнишь! А я здесь каждое мгновение о тебе помнить буду – только вернись скорее, не бросай своего сынка надолго…»

Сцена становилась невыносимой. Баграм смотрел на Суворова, у того внезапно повлажнели глаза, он присел на корточки перед псом, сжал его голову ладонями, потрепал и прижал морду со слюнявыми брылями к тужурке, а потом поцеловал Баграма в нос.

— Прости Баграм, сынок, сынуля, это ненадолго, я скоро вернусь, а тебе здесь будет хорошо. И слушайся Никиту Саныча, понял?

Невыносимую обстановку развеял дежурный по кораблю:

— Товарищ капитан-лейтенант, дежурный по кораблю старший лейтенант Чугунов! Катер дивизии готов к отходу, ожидают капитана 2 ранга Суворова, — донеслось из динамика «Лиственницы».

— Ну всё, Саныч, я побежал! Спасибо тебе, ты настоящий товарищ! Вопросы ещё есть? Нету? Всё – бегу!

— Хорошо Вам отдохнуть, за Баграма не переживайте… Да, стойте, а лёжка-то его где? Где он спать-то будет?

— Лёжка? – Суворов как-то неискренне отвёл взгляд от меня и посмотрел на Баграма. – Так на ковре, около твоей койки будет дрыхнуть, он сам себе место найдёт, не переживай…

Ускользнув таким образом от прямого ответа (а все собаки, как показывал мой опыт, обязательно имеют своё личное спальное место!), Суворов схватил свой похудевший портфель. Засунул его подмышку, туда же поместил и плащ, сорванный с вешалки, напялил по самые уши фуражку, пожал мне руку и отдал честь, после чего «с места в карьер» рванул по коридору в сторону кормы, чтобы побыстрее (пока я не передумал) покинуть 20-ый причал губы Окольная, где и был пришвартован лучший для меня в мире корабль – большой противолодочный корабль «Удалой».

Жизнь на боевом корабле всегда расписана по минутам – и при стоянке у причала, и на якоре на рейде, и, конечно же, в море. Всё подчинено строгому недельному распорядку, а в море – решению поставленной боевой задачи и расписанию походной вахты. Поэтому заниматься собакой, тем более старпому, времени нет. Но!

Собаки на флоте, насколько я знаю, были всегда. Им почему-то корабельная жизнь очень нравится! Очень быстро самая захудалая дворняга, которой выпало счастье стать корабельным псом, начинает строго соблюдать корабельный распорядок. В зависимости от того, к какой боевой части приписан пёс, он мгновенно изучает все заведывания боевой части, выходит на приборку вместе со всеми матросами и старшинами и, что немаловажно, в море убегает погадить на чужие объекты приборки (то есть, на заведывания других боевых частей). Причём такое поведение собаки у её хозяев вызывает какое-то горделиво-восхищенное отношение: «Ты смотри, гадить бегает к «румынам», чтобы нам за ним убирать не приходилось! Молодца! Молодца!». Бедные «румыны» (минёры и торпедисты на корабельном языке) прибегали с возмущёнными лицами и выдвигали «рогатым» (артиллеристам и ракетчикам) совершенно неприемлемые требования убрать дерьмо за своим псом. Рогатые делали такие же возмущённые лица и признавать какую-либо связь обнаруженных собачьих какашек со своим псом яростно отказывались.

— А ты видел? А докажи! Может, это другой какой-то пёс пробегал!

— Какой ещё другой пёс?!! Проснись – мы в море! У нас на корабле одна собака – ваша, «рогатых»!

— Ну, тогда это баклан, наверное, нагадил… – продолжали упорствовать «рогатые».

В общем, истории такого рода с завидной постоянностью происходили, да, я думаю, происходят и сейчас практически на всех кораблях военно-морского флота.

Поэтому и Баграм, тем более будучи воспитанным в военной семье, без проблем влился в корабельную жизнь. После ухода своего хозяина он лёг около вешалки, на спуская глаз с висевшего на крючке кожаного поводка, ещё хранившего запах рук Суворова. В синюю миску я налил воду, ту, которая с ромашками, я отдал вестовому кают-компании, и через пару минут её наполнили остатками обеда офицерского стола. Но Баграм на манящий аромат вскусностей внимания не обращал и продолжал смотреть на поводок. Уходя на послеобеденное построение экипажа, я лишь сказал Баграму «ждать!» и прикрыл дверь каюты. Когда вернулся – Баграм всё так же гипнотизировал поводок. Каюта старпома на корабле – это его рабочий кабинет, а после обеда всегда приходится проверять и подписывать кучу документов, поэтому даже при очень хорошо отлаженной корабельной организации людской поток в каюту старпома не иссякает. Баграм же подобные посещения каюты не приветствовал и при виде жаждущих получить старпомовскую резолюцию на различные бумаги поднимал левую щеку и издавал недовольный и угрожающий рык. То ли частоты акустические у этого рыка были какие-то особенные, то ли размеры белых клыков, обнажаемых поднятой щекой, вызывали какое-то неприятное ощущение, но количество посетителей в этот день (да и потом тоже), резко сократилось.

Чтобы как-то помочь псу пережить расставание с хозяином, я периодически подходил к нему и начинал осторожно и ласково трепать его коротко стриженные уши, легонько их почёсывать. Баграм практически не реагировал. Даже когда ко мне на вечерний доклад начали прибывать командиры всех боевых частей и служб корабля (которые с опаской заходили в каюту и рассаживались по своим привычным местам, пока я успокаивал Баграма, сидя на корточках около него и держа, на всякий случай, руку на ошейнике), он все тридцать минут тоскливо смотрел в направлении вешалки.

Вечером Баграм встал, подошёл ко мне (а я в это время, сидя за столом, составлял суточный план корабля на следующий день), и просяще посмотрел мне в глаза. Взгляд этот был мне понятен. Когда пёс хочет выйти на свежий воздух по своим делам – из него можно верёвки вить! Я накинул канадку, взял «буксирный трос» и решил проверить хвалёный уровень воспитания боксёра и свои кинологические таланты.

— Сидеть! – решительно скомандовал я.

Баграм посмотрел на меня, потом, как мне показалось, ехидно улыбнулся и нехотя сел, всем своим видом показывая, что команду он выполняет, лишь делая мне большое одолжение. Причём сел не у левой ноги, как положено воспитанной собаке (прошедшей ОКД и ЗКС, понимаете ли!), а там, где ему самому показалось удобным.

«Вот зараза, ну-ну, посмотрим, кто кого переупрямит!» — я сел напротив Баграма на диван, держа в руке сложенный в несколько раз поводок. Пёс сидел около умывальника. Поскольку пытаться играть с псом в гляделки, доказывая, что ты главный, в отсутствие хозяина и с учётом размеров «хлеборезки» собакина, было делом рискованным и, возможно, даже травматичным, то я сидел, закинув ногу за ногу, покачивал носком ботинка и индифферентно рассматривал узоры на шторках иллюминатора каюты. Мне спешить было некуда, а вот Баграму через некоторое время очень захотелось поспешить на причал. Боковым зрением я видел, что собачатина стал смотреть на меня, наклоняя голову то вправо, то влево, вопросительно при этом поднимая брови и ухо, противоположное стороне наклона головы.

Через некоторое время в каюте раздалось недоумённо-вопросительное: «Э-у-ммм…? У-ммм…», при этом я чувствовал, что блохастый пристально смотрит мне в лицо, пытаясь встретиться глазами со мной и объяснить взглядом, что ему уже давно пора на берег. Прикинувшись бесчувственной и тупой скотиной, я рассматривал умывальник, зеркало в нём (надо вызвать вестового – видны разводы от тряпки), заводил наручные часы, чесал подбородок – мало ли полезных и бессмысленных дел может себе придумать человек?

Скулёж повторился понастойчивей. Я демонстративно положил сложенный в несколько раз «буксирный трос» на колено, достал из нагрудного кармана свою любимую перьевую ручку «Пеликан» с золотым пером, оттуда же извлёк «Записную книжку штурмана», которую использовал просто как записную книжку, и стал проверять последние страницы записей.

Баграм встал, потоптался на четырёх лапах, подошёл ко мне поближе и опять сел, но уже спиной ко мне. Сел этот тигроподобный пёс, однако, так, чтобы мне всё-таки пришлось встать, чтобы защёлкнуть карабин поводка на скобе ошейника.

У меня времени было навалом, упрям я в те годы был, как ишак карабахский (по меткому определению одной нашей знакомой, которая, кстати, ишаков, да ещё и карабахских, видеть не видела и слышать не слыхивала), а посему продолжал углублённо изучать содержимое записной книжки.

Баграм обернулся через правое плечо (поскольку сидел он с левой стороны – как положено по ОКД по команде «сидеть»), долго гипнотизировал меня взглядом, надеясь пробудить во мне искорку сострадания и понимания. Я продолжал прикидываться бесчувственной скотиной. Баграм, оценив мою решимость добиться от него нормального выполнения команды, начал з а д н и м ходом, практически не поднимая задницы, приближаться к моей левой ноге, но делал это со скоростью сантиметр в минуту. Поскольку никакой ответной реакции он не заметил, то скорость увеличилась, прошло каких-то всего 10 минут и Баграм упёрся обрубком того, что у обычных собак называлось хвостом, мне в ботинок. Выждав ещё минуту, я ленивым и неторопливым движением пристегнул карабин к ошейнику и встал. Пёс исподлобья, наблюдал за мной и ожидал, видимо, выучив урок и решив действовать по командам. Но я-то никогда не проходил со своей Линдой, пуделихой, ОКД и какую команду давать дальше – не знал. Тогда я пошёл на хитрость – потрепал загривок Баграма, примирительно сказал ему: «Баграм, пошли… Гулять!» Пёс радостно подпрыгнул и рванул в коридор. Пока мы шли до рубки дежурного по кораблю, рядом с которой была дверь на торпедную площадку корабля, встречные матросы и старшины демонстрировали высокую строевую выучку, останавливаясь и становясь к переборке спиной, пропуская меня. И даже не просто становились к переборке, а прямо-таки впечатывались в неё спиной, стараясь быть подальше от косолапо бегущего Баграма. Также напряженно и очень даже взволнованно встретили нас вахтенный офицер и старшина (командир вахтенного поста на юте). Баграм действовал на всех одинаково – при виде его, независимо от возраста, должности и воинского звания владельца, надпочечники выбрасывали в кровь немыслимую порцию адреналина!

Сбежав впереди меня по трапу на причал, Баграм, как и положено воспитанному псу-североморцу, на причале справлять свои делишки не стал, а целеустремлённо рванул к аппарели причала (железному мосту, служащему также креплением и связью между плавпричалом и берегом), чтобы добраться до долгожданных береговых камней, которые надо было непременно пометить и написать для всех чужих собак, что с этого момента причал №20 губы Окольная принадлежит ему, Баграму, и более никто из собачьего рода-племени выдвигать свои жалкие претензии на указанную территорию не имеет права.

Желание написать записки и застолбить за собой причал и его окрестности было настолько сильным, что Баграм, на всякий случай, повторил свои заявки минимум на 21 валуне и даже на двух кустиках, сиротливо выбившихся из гранитных расщелин у аппарели. На последнем кустике он сделал такую надпись, которая, видимо, содержала полный перечень кар, ожидающих любого претензиониста – нарушителя баграмовских владений. Выполнив задачу, Баграм стал метаться по берегу подобно броуновской молекуле, отыскивая лишь ему известное место, где можно будет, наконец, присесть на задние лапы, выгнуть спинку дугой, оттопырить вверх обрубок хвоста и сделать своё главное большое дело, виновато оглядываясь при этом по сторонам. Решив главный вопрос, Баграм, вылетел из валунов и начал весело метаться по гранитной крошке и щебню перед аппарелью, демонстрируя радостное настроение, свойственное каждой собаке после определённых действий.

Как вы понимаете, в роли броуновской молекулы метался не только пёс, но и я, так как решил на первый раз не отпускать собакина с поводка. Именно поэтому я практически точно знал, на каких валунах и кустах оставил Баграм свой автограф. Для здоровенного боксёра-переростка наличие на другом конце поводка 78 килограмм активно сопротивляющегося живого веса никакого значения не имело, мало того, я заметил, что таскать меня за собой и метаться со мной из стороны в сторону доставляло собаке какое-то непонятное удовольствие.

Выкурив пару сигарет и полюбовавшись низким солнцем, висевшим прямо над сопками, я стал прогуливаться с успокоившимся, наконец, Баграмом по береговой черте между 20 и 19 причалами. В тишину вечера вдруг ворвался медный голос корабельного горна – играли «Повестку» — до спуска флага оставалось 15 минут. Со всех сторон, с каждого корабля на причалах Североморска, с кораблей, стоящих на рейде на бочках или на якоре, стали доноситься эхом голоса других горнов, игравших этот же сигнал. На корабле захлопали двери верхней палубы, из которых стали появляться матросы и старшины и двигаться в направлении вертолётной площадки – близилось время построения экипажа на вечернюю проверку. Бойцы, проходя по верхней палубе, с интересом пялились на Баграма, исследующего окрестности – весть о нахождении на борту монстрообразного создания дошла, видимо, до всех членов экипажа. В динамиках верхней палубы раздались четыре щелчка (это дежурный по кораблю нажал последовательно на блоке «Листвинницы» четыре кнопки – «Боевая», «Матросская», «Офицерская», «Верхняя палуба» — линии общекорабельной трансляции), явственно послышалось чьё-то сопение (это дежурный горнист набирал полные лёгкие воздуха), резко зазвенели колокола громкого боя: «Дзинь-дзинь-дзинь! Дзинь-дзинь-дзинь!», горн пропел свою короткую песню «Слушайте все!», после чего голос дежурного по кораблю произнёс: «Малый сбор!»

Мы с Баграмом поднялись на вертолётную площадку. Прямо около проёма трапа я привязал к ограждению вертолётки Баграма, отрегулировав «буксирный трос» на минимально допустимую длину, чтобы пёс сидеть или стоять мог, но двинуться дальше – нет.

Выслушав доклад дежурного, я приказал начать вечернюю проверку. Во время проверки и церемонии спуска флага краем глаза наблюдал за поведением собаки – тот сидел, не шелохнувшись, только поворотом морды старался отслеживать моё местонахождение.

Перед тем, как отпустить экипаж готовиться ко сну, я отвязал Баграма, крепко взял левой рукой его за ошейник, а на правую руку намотал «буксир».

— Пошли, Баграша! – позвал я пса и вышел с ним на центр площадки.

— Внимание, экипаж! На срок до одного месяца на корабль прикомандирован боевой пёс по кличке Баграм. Пёс прошёл специальный курс подготовки и на корабле будет контролировать соблюдение личным составом Корабельных правил и воинской дисциплины, нарушения которой будет пресекать путём откусывания задницы у нерадивого военнослужащего. Пытаться оказывать сопротивление не рекомендую.

У стоящего рядом замполита стали изумлённо округляться глаза. «Ну, Станислав, щас я тебе ещё изумления добавлю!» — подумал я и продолжил:

— Пёс будет служить на корабле в рамках эксперимента, одобренного политотделом дивизии. Некоторые, наверное, видели, что пса привёл мне представитель политотдела, поэтому жаловаться на откушенные задницы будет некуда – все начальники и политработники и так будут знать, что если у матроса нет задницы, то, значит, он разгильдяй и нарушитель, достойный содержания на гарнизонной гауптвахте.

Баграм дисциплинированно сидел у моей левой ноги и приветливо улыбался, обнажив здоровенные белые клыки. Со сморщенных щёк-брылей тянулись капельки слюны и, срываясь, капали на палубу. Глаза Станислава начали оквадративаться.

— Всё понятно? Вопросы есть? Нет? Ну и хорошо, дежурный, отпускайте экипаж.

После того, как экипаж ссыпался по трапам вниз, на вертолётке остались Стас и я с Баграмом.

— Никита, ты что – с ума сошёл? А что будет, если он действительно кому-нибудь задницу порвёт? Ты представляешь?

— Я не понял, Стас, тебя что больше волнует – воинская дисциплина, состояние филейных частей матросов или репутация политотдела нашей родной противолодочной дивизии Кольской флотилии Северного флота?

— Да меня твоя задница волнует – ты представь, с каким удовольствием по ней будут бить дубиной, ежели что…!

— Ну, Стас, чему быть – того не миновать, а насчёт дубины – первый раз, что ли?

Я вновь отпустил Баграма на полповодка, и мы пошли к Стасу в каюту. Расстроенный замполит устроил чаепитие по-капитански – заказал в кают-компании два чая, куда после убытия вестового добавил по 2 чайных ложечки спирта в каждый стакан. Попивая вкусный чай, мы обсуждали Баграма, который после тяжёлого дня и утомительного описывания околопричальных валунов рухнул на центр каютного ковра, раскрыл пасть и вывалил язык, всем своим видом показывая – «Отстаньте от меня!»

После чаепития у зама, я с псом вернулся к себе в каюту. Вестовой уже откинул спинку дивана, превратив её в нормальную широкую койку, и раскрыл постель. При виде койки Баграм как-то радостно осклабился. Около полуночи, после докладов старших в боевых частях, я разделся и с наслаждением залез под одеяло, повернулся на левый бок, выключил светильник над койкой и закрыл глаза. Буквально через 30 секунд на меня свалилось что-то тяжёлое. Я заколотил руками и ногами, привычно включил светильник и увидел прямо перед глазами недоумённую рожу Баграма. Тот стоял у меня на груди всеми четырьмя лапами и явно готовился укладываться спать вместе со мною.

— Баграм, сукин сын, а ну пошёл…!!!, — заорал я на пса.

Поджав обрубок того, что ранее называлось хвостом, сукин сын пружинисто подпрыгнул и переместился по горизонтали, прямо как в детских мультиках, после чего рухнул на палубу каюты. Звук раздался такой, как будто с высоты нескольких метров на ковёр упал пятидесятикилограммовый мешок с цементом. Я повернулся и хотел отпустить негодяю хорошую затрещину, но застыл в недоумении – пса нигде не было!

«Да что же это за чертовщина!» — подумал я и выскочил из-под одеяла. Где он? Дверь каюты была закрыта – ну куда он мог зашхериться? Включил верхний свет, но пса так и не увидел. Начал обходить каюту, отодвинул шторы умывальника – нету его! Внезапно я услышал прерывистое сопение, доносилось это сопение со стороны стола. Обойдя стол и заглянув в закрытое с другой стороны пространство между двумя тумбами стола, я увидел маленькую собачку, виновато забившуюся в угол и сократившуюся в размере в три раза. Так как предположить наличие в каюте какой-либо другой собаки было невозможно, логичнее всего было признать в этом карликовом боксёре, более похожем в данный момент на французскую бульдожку, Баграма.

— Вылезай, сукин сын! – рявкнул я на собакена. Баграм совершенно по-человечески отрицательно затряс головой, всем своим видом показывая, что ему и здесь очень хорошо и комфортно. Ну и хрен с тобой, вот ты и нашёл себе место, будешь там, под столом, жить, а я буду тебя ногами пихать. Для того, чтобы поощрить Баграма и затвердить место под столом в качестве его лёжки, я выдвинул из-под койки рундук (ящик) и достал оттуда старую штору, неизвестно для чего лежавшую в рундуке. Вот она и пригодилась. Сложил её в несколько раз и положил под стол, после чего за ошейник переместил пса на импровизированное логово. Баграм послушно улёгся на шторе, заискивающе заглядывая мне в глаза и изображая абсолютно воспитанного и понимающего пса. На его морщинистой морде любой, даже самый начинающий кинолог-физиономист, сумел бы прочитать, что вот только этой старой шторы и не хватало ему для полного собачьего счастья и на койку он запрыгнул именно для того, чтобы напомнить мне о том, что порядочному воспитанному псу полагает лежать и почивать, а также охранять хозяина исключительно на такой удобной и приятной лёжке, а я почему-то забыл её достать из рундука.

Удовлетворённо осмотрев Баграма – ну, вроде как мы начинаем друг с другом ладить – я отправился обратно к койке, выключил верхний свет, привычно нырнул под одеяло и погасил светильник у изголовья. Спать мне, конечно же, очень хотелось и я уже начал задрёмывать, как вдруг в привычном фоновом шуме корабельной жизни услышал посторонний ритмичный звук. Быстро включив светильник и развернувшись, я увидел на мгновение изумлённо-испуганные глаза Баграма, после чего он фантастически быстро, едва не разломав на повороте мой рабочий стол, рухнул на свою новую лёжку и артистично, ну совершенно натурально, захрапел с закрытыми глазами. Только лёгкое подрагивание левого уха выдавало его игру. Чтобы я окончательно поверил в спящую собаку, Баграм зевнул во весь размах своей акульей пасти и повернулся на спину, раскинув во все стороны лапы. Храпел он очень отработанно, что говорило о его выдающихся актёрских способностях. Я сел рядом и протянул к его курносому морщинистому носу сжатый кулак правой руки. Продолжая храпеть, пёс украдкой стал обнюхивать что-то непонятное, приблизившееся к его чувствительному анализатору запахов. Потом я увидел, как между веками одного глаза тоненькой ниточкой свернул белок, и сразу стало понятно, что одним глазом Баграм внимательно рассматривал мой кулак и что это ему явно не нравилось, однако храп не прекращался.

«Знатного имитатора вырастил Суворов!» — подумал я и стал размышлять над тем, что делать дальше. Выгнать гада из каюты и привязать его около двери я не мог – тогда ни один представитель дежурно-вахтенной службы пройти мимо каюты точно не смог бы. Или пройти бы смог, но уже без задницы. Спать хотелось зверски… И на хрена тебе, Трофимов, эти заморочки?

Но сдаваться мне не хотелось – одно дело, когда рядом со мной дома на подушке устраивается маленькая красавица-пуделёночка Линда, а тут совсем другое дело! Чужой невоспитанный пёс-имитатор с мокрыми от слюней щеками! Обманщик паршивый к тому же!

Я опять улёгся. Сон быстро сморил меня, но какие-то синапсы в мозгу продолжали бдить – уж очень мне не хотелось проснуться утром с Баграмом в койке! Через минут 20 последний из бодрствующих синапсов дал сигнал тревоги. Я не стал пинаться, вскакивать и лупцевать пёсу – я лишь приоткрыл чуть-чуть веки и стал рассматривать в сумраке каюты, чуть разбавленном пробивавшимся сквозь шторы у иллюминатора неярким светом полярного дня, картину собачей диверсионной операции. Баграм неслышно, как будто невесомый призрак, вышел из-за стола и застыл посреди каютного ковра. В своей недвижимости он был похож на скульптуру. О том, что это настоящий, живой пёс, говорили только внимательные глаза, которыми он изучал моё лицо, подрагивающие купированные уши да ещё и нервно дёргающийся обрубок хвоста. Взгляд Баграма прямо впился мне в глаза, но я держался и ни единым движением не выдал себя псу. Собакен переместился вплотную к кровати. Задние лапы и кургузая задница дрожали в готовности к мгновенному развороту и бегству. Не знаю, сколько минут продолжалось это противостояние с противолежанием. Продолжая контролировать меня взглядом, Баграм начал медленно опускать задницу, пока не оказался сидящим на отогнутом в сторону хвосте. «И хрен с ним, пусть сидит у койки!» — подумалось мне. Но бодрствующий синапсик глаза закрыть мне не позволил и, как оказалось, не зря. Пёс перешёл к следующему этапу операции – мгновенным рывком он оторвал передние лапы от ковра, поднял их на уровень груди и застыл столбиком, сидя на задних лапах. Сначала одна передняя лапа, а потом и другая опустились на обшитую трикотажем стальную раму моей койки, после чего Баграм приподнял задницу и встал на прямые задние лапы. Все эти манипуляции проделывались с вытянутыми вперёд губами (как будто он хотел что-то просвистеть!), и устремлёнными вперёд локаторами ушей. Внезапно Баграм оторвал задние лапы от палубы – и вот он уже, согнутый в бублик, точнее, в здоровенный коричневый бубл, стоит на тонкой раме койки, причём посередине стоят передние лапы, а по сторонам – задние! Если бы под его тяжестью койка в момент прыжка не накренилась на мгновение – то можно было бы и не заметить вторжение наглой сволочи в коечное пространство. «Прямо чудеса эквилибра!» — пришло мне в голову. Пёс был подобен памятнику – неподвижный и безмолвный! Только то, что у нормальных собак принято называть хвостом, а у него было пародией на хвост – резко и незакономерно вращалось во всех направлениях, обеспечивая равновесное положение собачьей туши на тонкой раме моего спального места. Мне было интересно, что же будет дальше – зрелище стоило недосыпа и я продолжал сквозь ресницы любоваться рельефным телом собакена. В какой-то момент Баграм по ряду каких-то признаков принял решение, что операция ему удалась и что я сплю сном уставшего за день хозяина, и, следовательно, можно переходить к завершающей фазе. Так как пёс был полностью уверен в том, что я сплю и что все его действия меня из объятий Морфея так и не вытащили, то он в наглую прошёл по одеялу сначала к ногам, потом вернулся к изголовью, постоял, переминаясь всеми лапами, после чего вытянулся между мной и ковром на переборке каюты, поёрзал всем корпусом, высвобождая себе побольше жизненного пространства, положил морду на подушку и радостно задышал мне в лицо. «Дело сделано!» — подумал пёс. Но не тут-то было! Я резко открыл глаза и в упор посмотрел в обалдевшие зрачки Баграма. От изумления и внезапности собачьи глаза выкатились до пределов возможного и, казалось, сейчас вообще покинут свои персональные глазные впадины. И тут Баграм сделал совершенно нелогичный и идиотский поступок — вытянув из пасти свой длинный розовый язык, он плюхнул его мне на подбородок, после чего тщательно трижды провёл им по лицу до самых бровей, потом облизал свои щёки, чтобы слюни не так сильно текли на подушку, и стал смотреть на меня наивным преданным взглядом лучшего друга!

«Сука! Баграм, убью!» — орал я, пытаясь врезать псу затрещину, что у меня получалось плохо – мешали одеяло и простыня. Баграм воспользовался тактической паузой и немедленно убыл под стол на свою импровизированную лёжку.

Достав из рундука под койкой свежую наволочку, я с омерзением стянул влажную наволочку с подушки и бросил её на палубу около умывальника. Достал беломорину, открыл иллюминатор и в несколько длинных затягов скурил её до мундштука, объясняя попутно Баграму всю его будущую незавидную жизнь и подкрепляя сказанное пинками одетых в кожаные тропические тапочки ног. А тот старательно изображал из себя давно и сладко спящего уставшего пса.

Стыдно признаваться, но я ту ночную битву Баграму проиграл. И проснулся утром я не от вежливого стука дежурного по кораблю в дверь каюты, а от раскатистого вибрирующего храпа Баграма прямо мне в ухо, причём храпа молодецкого, с музыкальными руладами и переливами – в общем, на конкурсе храпунов у пса были все шансы получить первое место.  

Когда я пошевелился, пёс как ни в чём не бывало радостно раскрыл глаза, сладенько потянулся, вытянув в струнку все четыре лапы, зевнул до хруста в раскрытой на 180 градусов, а может и больше, зубастой пасти, прижав к нижней челюсти свёрнутый в трубочку на конце длинный розовый язык. Закончив свои потягушеньки, «блохастая тварь» внезапно повторила свой вчерашний фокус – тщательно, с оттяжкой, трижды провела языком по моему лицу, а затем, глубоко вздохнув, с шумом и хлюпаньем выдохнула, отчего чёрные щёки захлопали по дёснам и обдали меня фонтанами брызг. Во взгляде Баграма светилась такая умильность  и чистота помыслов, что вместо того, чтобы задушить скотину и выкинуть бездыханную тушу за борт на корм рыбам и крабам, я с омерзением вытер лицо вафельным полотенцем и встал умываться.

Надо отдать должное псу – до такой наглости, чтобы остаться в кровати после того, как хозяин встал, он пока ещё не дошёл, а посему шустро и грациозно (опять напомнив падение на палубу пятидесятикилограммового мешка с цементом) спрыгнул с койки и отправился досыпать под стол. Перед тем, как скрыться в нишу стола, он посмотрел на меня и хитренько улыбнулся.

Я брился и вынашивал в голове сотни способов расправы с хитрым и настойчивым негодяем. Среди кровожадных планов были: 1) килевание, то есть протягивание с борта на борт под килем корабля; 2) посадка в клетку у дверей камбуза, чтобы он и видел процесс приготовления пищи и обонял оный, чтобы миска с мозговой костью стояла рядом с клеткой, но вне зоны досягаемости – и не кормить гада; 3) дарение пса на день рождения для украшения праздничного стола старшему боцману старшине 2 статьи корейцу Александру Киму.

Все мои утренние перемещения по кораблю пёс контролировал с полным знанием дела, охранял и сопровождал, очевидно вследствие рефлексов защитно-караульной службы. На утренней физической зарядке отстающих и сачкующих матросов не было – видимо потому, что сзади строя бежал я, уцепившись двумя руками в брезентовый поводок. Баграм же задорно подбрасывал задницу, незакономерно менял аллюр и весело пощёлкивал своими беленькими зубками, отчего последняя шеренга Службы снабжения, замыкавшая строй экипажа, каждый раз резко ускорялась и старалась прикрыть филейные части ладонями.

Баграму утренняя пробежка понравилась, следствием чего стало то, что и я каждое утро бегал за ним на физзарядку в любую погоду. Ему вообще всё на корабле нравилось – совершенно точно он уяснил, что старпом (то есть — я) на корабле главный, командира он, конечно же, издалека уважал, но считал его временно приходящим начальником. На корабле никогда не гадил (если только мы не уходили в море), все свои делишки справлял на береговой черте.

Одним из памятных событий, связанных с пребыванием Баграма на корабле, была операция «Мышеловка», которую он мастерски провернул во второй день своей корабельной жизни.

Поскольку ещё не вся 10-я бригада получила информацию о том, как красиво развели старпома «Удалого» с вручением здоровенного пса на неопределённый срок, то я, получив доклад от дежурного по кораблю, что к причалу идёт катер штаба бригады с комбригом на борту, перед уходом из каюты для встречи своего любимого начальника, вытащил из-под стола Баграма и сказал ему: «Сидеть в каюте, можно даже на диване, из каюты не уходить, в коридор не выглядывать! Ясно?» Пёс радостно запрыгнул на ковер дивана, довольно осклабился и в подтверждение полного понимания команды глубоко вздохнул, замер и оглушительно чихнул, обдав всё в каюте мелкодисперсной влагой. Облизал щеки и нос, свернулся калачиком, положил морду на задницу и вопросительно посмотрел на меня, мол, ты ещё здесь? Чего не уходишь?

«Хрен ты дождёшься своего папочку! Утоплю я тебя!» — мне ничего не осталось, как тихо защёлкнуть дверь на фиксатор в открытом положении (дверь моей каюты, как и любой другой на корабле, в рабочее время на ключ не закрывалась). Та часть дивана, на которой лежал свернувшийся в крендель Баграм, оказалась закрытой полотном двери от посторонних глаз из офицерского коридора. Через минуту я уже стоял на юте у сходни, придирчиво оглядывая верхнюю палубу и причал на предмет порядка и морской культуры. Катер с комбригом уже был в кабельтове от корабля и на корабле прозвучала команда: «По правому борту! Стать к борту!», горнист заиграл сигнал «Захождение», отдавая воинские почести прибывающему командиру 10-ой бригады противолодочных кораблей капитану 1 ранга Владимиру Владимировичу Амбарцумяну.

Амбарцумян пружинисто выскочил на причал с палубы катера РК-202 (рейдовый катер типа «Ярославец»), и направился к сходне. Как только комбриг ступил на набивной мат перед сходней, я скомандовал «Смирно!» и, отдавая честь, стал ожидать у верхней банкетки перед сходней вступления комбрига на палубу корабля.

— Товарищ комбриг, на большом противолодочном корабле «Удалой» происшествий не случилось, экипаж занят осмотром и проворачиванием оружия и технических средств! Старший помощник командира капитан-лейтенант Трофимов!

— Вольно, — скомандовал комбриг, протянул мне руку для рукопожатия, — здравствуйте, старпом!

— Вольно! – скомандовал я окружающим и пожал руку комбригу, — Здравия желаю, товарищ комбриг!

— Ну, пошли, старпом, посмотрим на тот бардак, который культивируется под твоим непосредственным руководством, посмотрим, как Вы лично умудряетесь уничтожать те славные морские традиции, которые потом и кровью насаждали здесь Ваши талантливые и умные предшественники, на которых Вы почему-то не хотите равняться. И вообще, кто додумался написать на Вас представление для назначения на должность старшего помощника командира на таком легендарном корабле?

Владимир Владимирович энергичной походкой устремился вперёд по только ему известному маршруту, а мне не оставалось ничего другого, кроме как почтительно сопровождать его и молиться корабельным богам, чтобы они убрали с этого неизвестного маршрута корабельных разгильдяев, которых расплодилось великое множество благодаря, как вы сами уже поняли из слов комбрига, моей личной работе по развалу и уничтожению славных традиций  (моё представление на должность старпома на «Удалой» писал лично комбриг и потом ещё лично контролировал его прохождение по вышестоящим инстанциям). В течение полутора часов Амбарцумян, не использовав ни одного матерного слова, в извращённой и особо циничной форме удовлетворил свои начальнические инстинкты, попутно рассказав мне  о предстоящих мероприятиях боевой подготовки, посетовав при этом, что с таким незрелым офицером на столь высокой должности не видать «Удалому» высоких оценок, как своих ушей без зеркала. От глаз комбрига не могло ускользнуть ничего – Амбарцумян прошёл великолепную школу корабельной жизни, командовал прекрасным кораблем (скр «Резвый» проекта 1135М), отлично знал и любил морскую службу и был удивительно интеллигентным и ироничным офицером.

Во флагманской каюте, которая всегда была готова к внезапному визиту начальника, Владимир Владимирович достал из кармана небольшой блокнот под названием «Записная книжка штурмана» (Амбарцумян по первой офицерской специальности был штурманом и по привычке использовал этот удобный блокнот, предназначенный для записи навигационных данных, в качестве уже записной книжки комбрига) и бисерным каллиграфическим почерком красивой перьевой ручкой записал все те недостатки в содержании корабля и организации службы, которые он обнаружил во время обхода корабля. Я лихорадочно записывал те же самые замечания в свою записную книжку, памятуя о том, что педантичный комбриг будет ждать доклад по устранению каждого. Затем комбриг чётко и ясно поставил мне задачи по подготовке корабля к грядущим мероприятиям боевой подготовки.

— Ну, что же – снимать тебя с должности пока рановато, да и назначить на твоё место пока некого. Поэтому – устраняй замечания! Чтобы было потом, что внукам рассказывать.

— Не понял, товарищ комбриг, при чём здесь внуки?

— Серый ты, старпом, как штаны пожарника… Когда внуки у тебя, старого, будут спрашивать, чем ты, дед занимался на флоте, то у тебя будет ответ: «Устранял замечания!» А если спросят, что ты, дед, видел, то у тебя и на это ответ готов: «Грудь четвёртого впередистоящего!» Теперь понятно?

— Так точно, товарищ комбриг!

Комбриг убыл. Я стоял у трапа, отдавая честь, пока горнист играл «Захождение», и провожал катер взглядом. Кажется, пронесло! Вроде бы комбриг остался доволен состояние м корабля.

Захотелось курить. Я похлопал себя по карманам брюк, куртки, но заветной пачки «Беломорканала» не нашёл. Махнул рукой дежурному по кораблю – мол, занимайтесь дальше по суточному плану, а сам пошёл в каюту, предвкушая вкус первой за утро папиросы. Первая папироса – всегда самая вкусная, особенно под крепкий чай с лимоном.

Подойдя к своей каюте, я остолбенел, подобно жене Лота, — в моей каюте столбиками застыли несколько офицеров и мичманов, причём все стояли практически по стойке «смирно», держа руки по швам брюк. Только помощник командира по снабжению (ПКС) сидел в кресле перед моим столом, однако вид имел очень напряжённый, а лицо практически совпадало по тону с воротничком белой рубашки, которую ПКС, в нарушение установленного порядка ношения формы, надевал вместо кремовой, когда ему нужно было на складах имущества очаровать какую-нибудь кладовщицу в узкокорыстных корабельных интересах.

— Вы что – совсем оборзели, совсем совесть потеряли? – бросил я возмущённый вопрос в массы, — а ну все марш из каюты!

Никто не шевельнулся. Что за чертовщина?

— ПКС! Владимир Брониславович, что за демонстрация, что Вы себе позволяете?

— Собака! – вдруг чётко, не поворачивая головы в мою сторону, произнёс ПКС.

— Владимир Брониславович, Вы в своём уме?

— Собака! – повторил помощник, после чего попытался встать из кресла, однако тут же застыл, услышав тихий, но грозный рык.

Я заглянул за дверь – там на ковре дивана стоял в полной боевой готовности Баграм, мышцы его нервно перекатывались под шкурой, пасть приоткрыта, щёки сморщены и подняты, оголяя белые зубы и розовые, в чёрных пятнах, дёсны. Уши торчком вперёд, нижняя челюсть до предела выдвинута, нос периодически пускает пузыри. Низкий грассирующий рокот из самой глубины лёгких обдавал невыносимым ужасом, отчего даже у меня на мгновение волосы на спине встали дыбом.

Не прекращая подавлять своим рыком возможные попытки сопротивления, Баграм одним глазом посмотрел на меня, чуть заметным кивком дал мне знать, что я опознан, после чего рокот стал мощнее. Мне показалось, что этот гад даже хитренько улыбнулся и подмигнул мне!  Нет, не показалось – в глазах пса явно светилось лукавство!

Я вошёл в каюту, сел на диван рядом с рычащим Баграмом, положил руку ему на ошейник.

— Ну мне всё-таки кто-нибудь объяснит, что здесь происходит? ПКС, Вы мне, кстати, папиросы передайте!

Немного успокоившийся снабженец передал мне папиросы с зажигалкой поверх пачки, я закурил и выслушал сбивчивый рассказ. Каждое утро писарь простого делопроизводства клал мне на стол папку с документами на подпись. Документы собирались ещё вечером и те, кто не успел вечером отдать писарю свои бумаги, всеми правдами и неправдами пытались подсунуть их поутру в заветную папку. Вот и сегодня баталер продовольственный, узнав, что папка на столе в каюте старпома, а сам старпом бродит незнамо где с комбригом, решил ужом проползти в каюту и положить в папку несколько продовольственных аттестатов. Что ему с лёгкостью необычайной и удалось. Радуясь, как у него это здорово получилось, мичман развернулся на выход из каюты и столкнулся с задумчивым взглядом Баграма, застывшего в стартовой позиции. Задумчивым – потому что Баграм внимательно рассматривал, наклоняя голову то вправо, то влево, мичмана и думал о том, какую ляжку упитанного мичманского тела начать обгладывать первой. Взгляд Баграма был столь ярок и красноречив, что ужас сковал члены мичмана!

Вторым в каюту по-барски вошёл Владимир Брониславович, которому надо было поставить печать на какую-то снабженческую бумажку, каковую в обязательном порядке надо было сегодня сдать в Североморский Отдел тыла. ПКС плюхнулся в кресло (ему всё равно надо было ждать меня) и только потом увидел застывшее в испуге лицо баталера. Проследив направление взгляда своего подчинённого, ПКС чуть было не заработал кривошеесть на всю оставшуюся жизнь – оскаленная морда Баграма оптимизма и веры в светлое будущее не внушала. Классическая мышеловка из романа А.Дюма «Три мушкетёра» срабатывала безотказно – только вместо кучи недостаточно подготовленных гвардейцев кардинала и его шпионов мышеловкой заправлял единственный персонаж – боксёр-переросток Баграм!

Набрав коллекцию из мичманов и офицеров разных званий и должностей и установив железную дисциплину в каюте, Баграм рычать прекратил и контролировал порядок исключительно переводом взгляда с одного военнослужащего на другого и обратно.

Последней жертвой мышеловки стал Начальник Медицинской службы корабля. Закончив мазать йодом фурункул на очередной матросской заднице, доктор вышел из медблока и тяжёлой шаркающей походкой смертельно уставшего после сложнейшей операции человека побрёл в каюту к главным корабельным трудоголикам – секретарю комитета ВЛКСМ и парторгу – они в это время заваривали в литровой банке вкусный чай при помощи отобранного у матросов нештатного самопального кипятильника, сконструированного из двух бритвенных лезвий, двух спичек с отрезанными серными головками, ниток и двух проводов. Держа руки в карманах, дохтур насвистывал «Песню о зайцах» из знаменитого кинофильма «Бриллиантовая рука»: «А нам всё равно, а нам всё равно, пусть боимся мы Зама и НачПо…»  Проходя мимо каюты старпома и продолжая насвистывать, Начмед увидел необычную картину неестественно застывших военнослужащих, заинтересовался, вошёл в каюту и успел спросить: «А что это вы все здесь делаете?»

В данный момент доктор искусно прятался за шторкой около умывальника, значительно уменьшившись в размерах, в результате чего я его вообще в первые минуты не увидел. 

В руках ожидавших меня разнокалиберных начальников и на моём столе находились те самые документы, которые они вознамерились обманным путём засунуть в заветную папку «на подпись». Одна только корабельная медицина никаких бумаг не принесла. Дохтур стал жертвой мышеловки исключительно в силу природного любопытства исследователя мира.

«Ага,» — подумал я, — «молодец, Баграмка!»

Прижав Баграма к дивану, я потрепал его уши и поощрительно погладил закривок.

— Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались! – пропел я как можно душевнее, подражая Олегу Митяеву. – Однако, товарищи офицеры, мичманы и им равные, дел у меня много, пойду проверю состояние мед.службы и службы снабжения, а вы, начмед и ПКС, пока морщите репу и старайтесь угадать, как именно я вас обоих уестествлю после обхода ваших заведований. Баграм, охранять!

Я достал из шкафа комбез, напялил его поверх формы, снял с вешалки свой персональный элегантный абгалдырь, проверил фонарь в кармане и вышел из каюты. Вообще-то абгалдырь – это стальной длинный крюк, используемый для растаскивания якорных цепей. Я, как вы понимаете, цепей уже не растаскиваю, а мой абгалдырь был более похож на латунную рапиру с крючком на конце и красивой полированной рукояткой из эбонита. На торце рукоятки было закреплено кольцо для тонкого, искусного плетения, кожаного ремешка. При помощи такого абгалдыря можно залезать туда, куда не пролезет рука и куда так любят прятать матросы свои поделки и предметы, которые необходимо скрыть от глаз офицеров и мичманов. Такие укромные местечки на флотском языке называются шхерами. Вместе с Главным боцманом я методично и последовательно вывернул наизнанку заведования Медслужбы, а потом и Службы снабжения.

Перед самым обедом я вернулся в каюту и застал ту же самую картину, которая и была перед моим уходом. Главный боцман плюхнул на палубу перед входом в каюту мешок с изъятыми «сокровищами», заглянул в каюту, весело заржал (новость о мышеловке уже облетела корабль), однако в саму каюту входить даже со мной поостерёгся.

— Ну-с, товарищи начальники, — сказал я, — начнём разбор полётов и раздачу слонов!

Баграм радостно осклабился и подмигнул мне.

Баграм пробыл у меня не долго – всего 64 дня – ровно такой длины был отпуск у офицера-североморца с учётом проезда на поезде до места проведения отпуска и обратно. За это время мы с ним стали настоящими друзьями, ездили с ним ночами на гауптвахту на комбриговском УАЗике для проверки караула, я шёл проверять своих отличников, а Баграма привязывал буксирным тросом к бамперу, так как водитель по непонятной мне причине наотрез отказывался сидеть с псом в машине. Пока я отсутствовал, Баграм занимался физподготовкой – пытался протащить УАЗик поближе к воротам гауптвахты, чтобы мне было короче идти до машины. Водитель сидел за рулём весь белый. Такими же белыми были и костяшки пальцев, которыми он сжимал баранку автомашины.

Мне нравился Баграм! Но одно неудобство всё же с ним было (его привычка спать со мной в койке и время от времени лизать меня ночью от проявления большой и искренней любви мною уже за неудобство не считалось) – все эти дни я провёл на корабле, так  как при первом же моём появлении с Баграмом в квартире на него обрушился стремительный чёрный ураган по имени Линда! Моя маленькая девочка-пуделёночка загнала боксёра-переростка в угол около двери и в мановение ока искусала ему все его слюнявые щёки! Баграмка сидел на задних лапах, прижавшись спиной к углу и отмахивался от неистово нападавшей на него собаки передними лапами, которые Линда также тщательно и многократно обрабатывала. В глазах его застыла мольба: «Хозяин! Валим отсюда! Она ж меня загрызёт, век воли не видать…» А Линда заходилась непрерывным лаем, челюсти щёлкали очередью автомата Калашникова или даже ППШ. Никакие команды на Линду не действовали и мне не осталось ничего другого, как убыть с испуганным негодяем обратно на корабль. По дороге на причал Баграм старательно прижимал свой псевдохвост, нервно оглядывался, трясся периодически, словно в лихорадке, и даже никак не отреагировал, когда в парке перед памятником-мемориалом подводной лодки К-21 какой-то беспородный бродячий мелкий недопёс изблевал на него хулу матерную. В собачей ругани явно слышалось: «Эй ты, прихвостень, всю жизнь на веревке! А слабо сойтись в честном бою?» При этом недопёс старательно держался неподалёку от трубы малого диаметра под мотиком через ручей, чтобы мгновенно скрыться в ней в случае опасности.

По прошествию, как я уже сказал, около двух месяцев, я передал Баграма вместе с имуществом и частью своей души и сердца вернувшемуся из отпуска загорелому и отдохнувшему, заметно посвежевшему Суворову. Оба – и Баграм и Суворов бились в истерике от счастья лицезреть друг друга. Отпускник обнимал меня и прижимался к моей щеке своей щетинистой щекой, а Баграм своим лопатным языком лизал одновременно и меня и его. Но радость первых минут прошла, мы тяпнули по стопке коньяка, привезённого Суворовым мне в подарок с Югов, и настала минута прощаться мне и Баграму. Я обнял его, чмокнул в мокрый солёный нос и сказал Суворову: «Уводи быстрее!» Тот понимающе кивнул и стал выходить из каюты. А Баграм, словно якорь Холла, намертво раскорячился на палубе каюты и нервно-непонимающе вертел головой и переводил глаза с одного Хозяина на другого. Потом он всё же справился с собой и побрёл за своим Папой, постоянно оглядываясь на меня. Мне показалось, что в глазах его были слёзы. Конечно же, показалось…

Быстро пробежало короткое северное лето. Завыли привычные ветра, заряды, повалил снег и вот уже ничего не напоминает о том буйстве красок и о незаходящем за горизонт Солнце.

Был уже декабрь, когда я, получив разрешение командира сойти на берег (что было примерно раз в неделю, так как «частое оставление корабля старшим помощником командира несовместимо с исполнением его ответственных обязанностей», цитирую Корабельный Устав ВМФ КУ-78), я быстрым шагом шёл по улице Сафонова, радуясь тому, что ветер с колючим снегом дует мне в спину, а не в лицо. Снег летел так плотно, что затенял даже свет уличных фонарей. Как говориться – ни зги не видно! Шёл я практически на автопилоте, так как маршрут был исхожен еще с 3-х- или 4-хлетнего возраста. Прохожих было много – разве североморцев испугает какая-то вьюга? И вдруг я увидел, что идущие впереди люди стали разбегаться в стороны, к сугробам! «Что за ерунда?» — подумал я и вдруг увидел какую-то тёмную массу, прыжками летящую ко мне. Ни сделать ничего, ни рассмотреть ничего мне не удалось – страшным ударом в грудь я был сбыт с ног и повален в сугроб. Сверху на меня навалилась привычная тяжесть и по лицу моему с частотой пропеллера стал лупить слюнявый язык Баграма! Он всхрапывал, повизгивал, тыкался в меня мордой, тёрся щеками, бил мне по груди передними лапами и мне показалось, что он вот-вот заговорит. Но вместо него заговорил подбежавший Суворов: «Слава Богу, это ты, Саныч! А я уж думал, что Баграм взбесился – вдруг остановился, принюхался и рванул так, что вырвал поводок из рук!» Мы постояли, покурили, Баграмка всё время тёрся о мои брюки и старался заглянуть в лицо. Потом мы попрощались. Я шёл домой и специально не поворачивался, так как знал, что Баграм-то как раз поворачивается часто-часто и ждет моего взгляда. Поэтому я и не поворачивался.

Потом я иногда видел Баграма в городе, но старался обойти его как можно дальше и незаметней.

С тех пор прошло много лет. Нет уже Линды, нет уже и Баграма. Может быть там, на ваших собачьих небесах, вы подружились и иногда, смотря на далёкую Землю, вспоминаете что-нибудь хорошее и обо мне?