1.
Иван Иванович проснулся в субботу довольно рано. День он начал с того, что просмотрел себя всего с ног до головы.
— Ха-ха! Еще крепенький старикашка! — удовлетворенно крякнул он, крутясь перед зеркалом.
И в правду — старичок был в самом соку!
Аккуратно подстриженный, гладко выбритый пенсионер, одетый во все импортное и супермодное, жизнерадостно улыбался Ивану Ивановичу из зеркала. В его плотоядной улыбке воплотилось подлинное отношение к окружающему миру: неистребимая радость жизни, неслабнущий интерес к молоденьким девушкам, переходящий в одну, но пламенную страсть, доводившую Ивана Ивановича подчас до настоящего умопомрачения, граничившего с необратимым затмением мозга.
Увидев короткую юбку, бравый пенсионер моментально преображался, подтягивался, вспоминая военную выправку, прекращал шамкать и лениво растягивать слова при разговоре. Тело Ивана Ивановича приобретало былую упругость и мощь. Откуда-то появлялись мускулы, натренированные за долгую и непростую, полную всяческих опасностей и потрясений жизнь; глаза начинали искриться молодо и задорно, хитренькая усмешечка кривила тонкие и упрямые старческие губы … Он менялся до неузнаваемости и становился похож на колоритного персонажа с картины Федотова “Свежий кавалер”. Иногда, когда Иван Иванович был в ударе, желая произвести еще большее впечатление на представительниц прекрасного пола и блистать пуще прежнего — старый ловелас надевал свои боевые награды, отливавшие зловещим металлическим блеском на испепеляющем летнем солнце, что (по мысли их обладателя) создавало ему неотразимый имидж, игравший не последнюю роль в момент трудоемкого знакомства и налаживания более прочных отношений.
Иван Иванович, славившийся богатым сексуальным опытом, доподлинно знал любые интимные тонкости, имеющие важное значение в психологической игре, мысленно окрещенной им “амурной охотой”. Охотничек старался не терять боевой формы. Нельзя сказать, что этого ему не удавалось.
В свои 90 лет — он выглядел на 50, и многие современные девчонки принимали его за преуспевающего бизнесмена или влиятельного политика.
Кажущееся неправдоподобие сего факта исчезнет совсем, если уточнить, что у Ивана Ивановича неизменно находилась при себе фляжечка с какой-то подозрительной жидкостью. Что это за жидкость толком до сих пор неизвестно, потому что хлебосольный и щедрый ветеран никогда и ни при каких обстоятельствах никому не предлагает ее попробовать. Существуют лишь дерзкие догадки, породившие темные слухи.
Поговаривают, что злополучную жидкость изобрел внебрачный сын Ивана Ивановича — академик Ребусов, недавний лауреат Нобелевской премии в области химии. О ее чудодейственной силе слагают легенды, ибо наверняка известно одно: перед выходом на охоту Иван Иванович традиционно прикладывается к своей фляжке.
Ошибочно полагать, что ветеран уповал только на целительное свойство загадочного эликсира. Умение держаться на публике придавало Ивану Ивановичу тот замечательный шарм, какого ищут многие женщины в общении с мужчинами.
Зная за собой такие качества, Иван Иванович использовал редкостный арсенал на всю катушку. Равных ему найти было практически невозможно. А иначе и быть не могло!
Друзьям и знакомым ветерана доставляла неизгладимое эстетическое наслаждение следующая “картинка с выставки”: праздно прогуливающаяся эффектная девица рассеянно ест мороженое “Robbins” или “Movenpick” где-нибудь в районе Тверской площади, рядышком с памятником доблестному основателю Москвы, и, тут, помахивая своей знаменитой английской трубочкой или ароматной, огромной гаванской сигарой, к ней, не спеша, подплывает Иван Иванович и начинает задушевный разговор …
О чем? — спросите вы.
Да обо всем на свете! — Интеллект неуязвимого Дон Жуана, информированность Калиостро и Нострадамуса, вкрадчивость Казановы — позволяли Ивану Ивановичу высоко держать марку обольщения доверчивых юных девичьих душ.
Но почему же ни одна девица не оказала ему должного сопротивления, почему он никогда не получал справедливого отпора? — недоуменно спросите вы. Охотно отвечу: Дать отпор Ивану Ивановичу было невозможно. Даже самые строгие блюстительницы своей нравственности, педагогически нашпигованные сердобольными до ханжества мамашами, неприступные, можно сказать, крепости — не выдерживали осады и выбрасывали белый флаг. Обыватели, а тем более — обывательницы — не в состоянии выдержать длительного общения с превосходящей их по всем позициям личностью. Это общение их ослепляет, смущает, подавляет. Они не способны анализировать ситуацию логически, ибо логика в такие минуты отсутствует напрочь …
В том, что Иван Иванович — незаурядная личность не сомневался никто, в том числе его враги. Таковых у Ивана Ивановича хватало. Завистники, недоброжелатели, сплетники, двурушники — эта милейшая публика, как правило, окружала его постоянно. Мало того, что они неизменно пытались отравить жизнь честного ветерана — они старались поживиться за его счет всем, чем можно было поживиться за его счет. Но не будем отвлекаться …
Итак, подходит к девушке, мирно грызущей “Movenpick” , ослепительный Иван Иванович в белоснежной бейсболке, стильных шортах, кроссовках “Puma”, дружелюбно пыхающий своей трубкой или сигарой, артистично восклицая: “Какая красота!” — и она, неожиданно для себя самой замедляет шаг, улыбаясь красивым белозубым ртом очаровательному спутнику, похожему на сказочного принца (не подозревая, что, может быть, этого принца зовут Синяя Борода).
И тут как раз начинается долгожданный спектакль.
Картинно прихрамывая, Иван Иванович, словно коршун, кружит над своей избранницей, невзначай берет ее крошечную, миниатюрную ручку в свои медвежьи косолапы; через какую-то долю секунды отпускает, прикладывает свои косолапы к груди, отпуская — то ли пронзительный вздох, то ли дикий волчий вой, становится перед ошарашенной дамой на одно колено, и страстно произносит крылатую фразу из своего любимого кинофильма: “Я старый солдат … и я не знаю слов любви …”
После страстного монолога, звучащего в устах Ивана Ивановича всегда ново и свежо, он снимает свою импортную кепку и, говоря: “Мадам!.. Я восхищаюсь Вами!.. И в знак моего восхищения сейчас эта шляпа”, — при этом нещадно терзая в руках бедный головной убор, — «выметет мостовую перед Вашими ножками своими перьями!”- обмахивает несчастной кепкой пыльный асфальт, что приводит жертву в восхищение, порождающее катарсис, сменяющийся ЭКСТАЗОМ …
Теперь, надеюсь ясно, почему Иван Иванович остается непревзойденным ассом в искусстве обольщения и отказать ему не может ни одна … девушка …
Необходимо добавить — на охоту Иван Иванович выходил каждый Божий день. У него не было выходных, отпусков, отгулов. После выхода на пенсию Иван Иванович достиг таких результатов, что его в пору было бы занести в Книгу рекордов Гиннеса. Он не успокаивался на достигнутом — все время работал, стремясь к совершенству. Его профессионализм стал символом и примером благородного, доходящего до самоотречения, служения главному делу своей жизни. Что именно вышеописанное занятие являлось главным, основным делом жизни Ивана Ивановича — ни у кого сомнений не вызывало. Как истый профессионал, Иван Иванович работал, не покладая рук, ног, языка и фаллоса. Удивительное, заслуживающее восхищения, единство этих органов — сделало ветерана легендарной личностью. О нем знали все, как о Гагарине, Горбачеве, Ельцине. Без него не могли жить.
Пробуждающийся город вспоминал об Иване Ивановиче, как о хлебе насущном — ежедневно.
2.
Итак, Иван Иванович проснулся рано. В его голове еще не возникло определенного плана на день грядущий, но он уже предполагал, что сегодня займется тоже чем-то интересным. Различные развлечения Иван Иванович придумывал, чтобы убежать от скуки. Рутинная жизнь, долбившая по голове многих его сверстников, окончательно их иссушила и превратила в маленькие, аккуратненькие живые скелетики, напоминавшие гербарии, занимавшие свое законное место в пестрых, разношерстных, хотя и объединенных четкой системой, собраниях частных коллекционеров.
В роли же коллекционера, бережно собирающего высохшие живые скелетики, выступала мадам по имени Вечность. Ее родная сестричка Природа и братец Время оченно старались, подкидывая ей все новые и новые экземпляры. В числе этих экземпляров Иван Иванович, конечно же, себя не представлял.
Просыпаясь по утрам, бравый ветеран и не исчерпавший всех своих сил и возможностей коварный обольститель, мысленно уподоблявший себя громадному красавцу-птицееду, придумывал невообразимые сценарии своих новых похождений.
Все вместе взятые сюжеты мировой литературы не смогли бы сравниться по изобретательной изощренности с его иезуитско-эротической фантазией.
Подчас, страдая ночами от бессонницы, Иван Иванович вскакивал, и, шлепая босыми ногами по бескрайней пятикомнатной квартире, презентованной ему за верную службу Советскому Союзу товарищем Сталиным, вспоминал своего закадычного друга, величайшего соблазнителя Лаврентия Берию; прокручивая в воспаленном мозгу сексуальные игрища прошлых лет, ставшие достоянием немеркнущей истории его юности, и старался извлечь из них ту квинтэссенцию, которая безотказно работала бы в конце ХХ столетия.
Дорогие сердцу заслуженного деятеля некогда могущественного государства события — переполняли восторгом нежную и впечатлительную душу Иван Ивановича, воспаляли и без того извращенное сознание ветерана, открывая новые горизонты для неустанной работы его нездорового воображения. Он, действительно, как точно выразился поэт, “не позволял душе лениться” и “воду в ступе не толок”. Решения и новые вариации, продолжавшие старые темы, посещали его размышления, не заставляя себя долго упрашивать. Бессонница мучила частенько. Было чего вспоминать и было кого вспоминать…
Однако, в эту субботу Иван Иванович проснулся чрезвычайно свеженьким и бодрым, ибо бессонница не доставала его в прошедшую ночь.
Напротив, минувшую ночь Иван Иванович провел замечательным образом: ему снились эротические сны, начиненные потрясающими сексуальными приключениями. Более того, минувшей ночью Иван Иванович изобрел ряд новых сексуальных позиций, каким могла бы позавидовать “Камасутра “ и “Дао любви”.
Ветеран был по-настоящему счастлив тем редкостным младенческим счастьем, которое в избранные минуты посещает взрослого человека. Вертясь перед зеркалом и осматривая себя с ног до головы, Иван Иванович самозабвенно пел арию герцога: ”Сердце-ее красавицы-ыы склонно к измене-ее-ее и к перрре-е-мене-е, как ветер мая-яя!!!..”
В детстве Иван Иванович имел исключительный слух и замечательный голос, восхитивший Шаляпина, в течение двух лет настоятельно требовавшего от его родителей, чтобы мальчика отдали учиться. Певца из Ивана Ивановича так и не получилось, поскольку родители, к сожалению, не последовали доброму совету Федора Ивановича, чему помешали исторические события 17-го года.
Октябрьский переворот, осуществленный большевиками, спутал все семейные карты. Семья действительного тайного советника Дробышева развалилась. Половина семьи эмигрировала сразу же после прихода большевиков к власти, половина после гражданской войны. Старшие братья Ивана Ивановича — кадровые офицеры Русской армии, приняли активное участие в Белом движении. Для них оставаться в России после гражданской войны было бы равносильно добровольной смерти. Отец, являвшийся одним из ведущих идеологов Белого движения, не мог остаться по тем же соображениям. В суматохе гражданской войны и поспешного бегства из России, потерялся Ваня. Родные не знали о его дальнейшей судьбе.
Восьмилетний гимназист Ваня Дробышев остался, таким образом, предоставлен самому себе в нищей, голодной, вшивой, сумасшедшей, разваливавшейся на глазах, России. Проявив колоссальную изобретательность, он не только выжил, но и заимел свое место под “коммунистическим” солнцем.
Обо всех перипетиях, случившихся в его судьбе, рассказать невозможно, но это и не является предметом данного повествования.
“Вернемся к нашим баранам”, — как говаривал мудрый пересмешник Рабле. Иван Иванович ликовал. Эйфория теплыми волнами прокатывалась по его оживающему телу. “Все-таки Эрос — великая сила!” — думал радостный ветеран.
“Спасибо, Господи!” — завершал он свою непременную утреннюю молитву, стоя под душем,- “Спасибо! За то, что я пока что не живой высохший мумий, а — человек … Esse Homo… “Человек — это звучит гордо!..” Действительно, на мумия-тролля я не похож ни капли!.. Какая энергия, какая бодрость разливается по всему телу!.. Спасибо, Господи!”
3.
Наконец-то решив, что он станет делать в эту благословенную субботу — наш отважный рыцарь, многажды заслуженный легионер душой и телом, позавтракав, выкурив трубку и выпив несколько чашечек душистого кофе “Carte Noire”, удовольствие от питья коего (как справедливо утверждал наш герой) сравнимо разве что с половым; предавшись на волю умудренной, но такой же озорной и непредсказуемой, как во времена Эллады и императорского Рима, Фортуны — вывалился на улицу.
Стояла сухая, изматывающе жаркая погода. В Подмосковье, как в 1972 году, уже горели торфяники. Температура в тени доходила до 34 ` C. Очутившись на Тверской, Иван Иванович удивился царившей повсюду праздничной атмосфере. Но, вглядевшись повнимательнее в старомодные галантные силуэты, старательно рассыпанные по всей улице, таящие в себе узнаваемый, родной, близкий любому русскому (если он русский) с самого рождения образ Пушкина, ветеран успокоился.
“Ба! Да уже 6-е июня! С 200-летием, Александр Сергеевич! С рождением, милый, бесконечно родной и незаменимый!”
У Ивана Ивановича на тумбочке перед кроватью, рядом с китайским ночником, подаренным когда-то ветерану лично товарищем Мао за особые заслуги, лежал томик Пушкина. До чуткого, идеального музыкального слуха Ивана Ивановича, донеслась мелодия из кинофильма “Метель”.
“Георгий!..” — мечтательно вздохнул ветеран. “Да, были — были денечки, когда мы со Свиридовым толковали о музыке за бутылкой “Hennessy”! Великий был человек! Титанического ума и таланта художник… Эх, деньки-денечки, заревые ночки!”
Концертные площадки выросли по всей Москве, как грибы в лесу. Там артисты, не переставая, славили Пушкина в один голос, хотя пот тек с них уже не ручьями, а настоящими водопадами.
— Жарища-то!.. Жарища!.. И как это они могут по жаре глотки драть? — пожимал плечами Иван Иванович, вслух говоря сам с собой. Между тем, празднество продолжалось.
Внезапно внимание Ивана Ивановича привлекла одна весьма яркая особа. Она медленно двигалась по Тверской, с неподдельным любопытством разглядывая концертные площадки, где вовсю кипела актерская страда, посвященная Пушкину, соперничая по накалу страстей с температурой воздуха. Ветеран, не теряя зря ни секунды драгоценного времени, сорвался с места и пошел на перехват.
С первого раза “истребитель” промахнулся. Заход оказался слишком дальним. Цель осталась сильно позади. Иван Иванович нетерпеливо оглянулся, пытаясь отыскать в густой толпе объект воздыхания. С замирающим сердцем всматривался ветеран в одуревшие от жары лица “любителей поэзии”, неспешно шедших по Тверской.
Но вот снова увидел Иван Иванович знакомый силуэт. “Радость ты моя желанная! Неужели не упустил? Так и есть! Это — ты… Ничего-ничего-ничего… От такой жары и святой запросто чертякой окажется… И на старуху бывает проруха, родная моя… Сейчас, сейчас… Потерпи, крошечка-ховрошечка!”
Иван Иванович, рассекая толпу, как непобедимый атомоход “Арктика”, неотвратимо приближался к ничего не подозревавшей “спортсменке-комсомолке-активистке”…
Она стояла и во все глаза смотрела на пушкинские торжества. Внешне девушка напоминала Клеопатру. Ее отличала поразительная красота, присущая далеко не каждой женщине. Достаточно было одного взгляда, чтобы влюбиться на всю жизнь.
Восхищенный ветеран невольно вспомнил слова импровизатора из “Египетских ночей”:
Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою?
Клеопатра внимательно изучала программу торжеств. Оценивающе вглядываясь в новых солистов, занимавших места на концертной площадке, она время от времени что-то заносила в раскрытый блокнотик.
— Сударыня! Вас поразил грандиозный праздник, не так ли? Но Вы, надеюсь, согласны с тем, что наш поэт заслуживает еще более необыкновенного, феерического, ни на что не похожего, чествования? — Шутка ли — 200 лет! — заговорил приятным, вкрадчивым голосом ветеран, осторожно взяв свою знакомку под локоток.
— Я с Вами согласна. К сожалению, в этом празднике, при всей его красочности и яркости, есть много надуманного. К пушкинскому юбилею можно было бы подготовиться и получше, — серьезно ответила Клеопатра отважному “охотнику”, мысленно примерявшему на себя доспехи Антония.
— Скоро начнется самое интересное. На площадь, к памятнику выйдут поэты. Среди них, безусловно, будут графоманы, больные люди; появятся старики и старушки, читающие наизусть — факт весьма примечательный в наше время! — километрами стихи Пушкина, чтобы чуть погодя затеять очередную политическую перепалку, но, по сути — все они —
народец мирный, славный и по-своему любопытный…
— Иначе говоря, Вы предлагаете посетить представление бесплатного цирка. Шапито у памятника, построенное по законам шоу-бизнеса? — иронично прервала праздничные разглагольствования Ивана Ивановича Клеопатра…
— Не совсем так, — отечески попробовал возразить ей новоиспеченный Антоний.
— Почему же? — не сдавалась дерзкая “царица” — Я полагаю, что именно так, а не иначе. Рассудите сами: расталкивая друг друга локтями, перебивая на полуслове, лезут к памятнику, как тараканы, страждущие славы, всеобщего внимания и одобрения… Куда как весело!..
— Чересчур мрачную картину Вы изобразили. Но я не собираюсь Вас переубеждать. К вечеру это зрелище можно увидеть воочию…
— Что делать до вечера? — задала конкретный вопрос в лоб лукавая Клеопатра.
— Ну, до вечера, — ветеран сделал вид, что вопрос застал его врасплох, — до вечера, — вновь чуть помедлил Антоний, — мы найдем, чем заняться…
— Чем же? — не унималась ироничная Клеопатра.
— Для начала посетим какой-нибудь ресторанчик…
— Ресторанчик? — заметно оживилась Клеопатра, но тут же укоризненно переспросила, — По такой-то жаре?..
— Кондиционеры всегда работают, как часики! — утвердительно-мужественным тоном произнес Иван Иванович, до конца впихнувшись в доспехи Антония.
— Убедили! — выдохнула Клеопатра.
4.
После посещения ресторана, где новоиспеченный Антоний закатил шикарный пир в честь новоявленной Клеопатры; Иван Иванович пригласил Юлю (Клеопатру звали именно так) к себе домой.
— Я угощу тебя божественным “Carte Noire”! “Nescafe” бледнеет по сравнению с ним. Из моего окна мы увидим, когда поэты и чтецы окружат Пушкина плотным кольцом, сожмут в тисках бедного классика, начиная свое “вещание”…
Иван Иванович жил на Страстном бульваре. Окна его необъятной, пятикомнатной квартиры выходили в аккурат на Пушкинскую площадь и памятник поэту. Происходящее там было видно, как на ладони. Свидетелем скольких любопытных событий стал Дробышев — пожизненный наблюдатель, современник таких жанровых сценок, которые давным-давно по полному праву заняли достойное место в учебниках истории: бурная встреча Чкалова, грандиозные первомайские демонстрации, парад 41-го, участником которого был наш ветеран, 9 мая 45-го, 12 апреля 61-го — далеко не весь список увиденного и пережитого…
— Много Тверская улица видела… Многое пережила … Кто знает, что ей уготовано в недалеком будущем?.. Наверняка, станет эпицентром важнейших свершений ХХI века … Страшно подумать, — ветеран зажмурился, — нам выпало жить на рубеже веков … Да, да, Юленька! Ты, может быть, до конца, впрочем, как все молодые люди, не осознаешь этого, а я — я невольно ужасаюсь тому, что вижу и явственно чувствую этот рубеж … Пойми, никуда не скрыться от осознания времени… Особенно, когда время превращается в категорию вечности… Мы переживаем неслыханное, редко выпадающее кому-либо на долю, переживаем переход из одного временного пространства в другое… Что, что мы несем туда?.. Как и чем встретит оно нас?.. Риторические вопросы… Я прекрасно знаю: на них нет ответа… И все же … И все же я продолжаю надеяться: обновленный мир не вспомнит о наших грехах…
— Дай-то Бог! — отозвалась Юля — дай-то Бог, чтобы там все было по-другому… Как это у Достоевского: вечером засыпаешь — одно, просыпаешься на следующее утро — другое… Пусть свершится такая метаморфоза наяву — и мы увидим по-настоящему счастливых людей… Мы сами станем счастливыми…
— Юленька!.. Я могу сказать кто твой любимый писатель…
— Кто?..
— Антон Павлович Чехов…
— Это правда… А как ты узнал?..
— Слишком мечтательно говоришь о будущем… Так говорят только чеховские герои…
— Надо же… Верно… Ловко подловил… Ловко…
— И не собирался, — обиженным тоном отозвался Иван Иванович.
— Ну, не обижайся, не обижайся, — примиряюще сказала Юля, — Я не хотела тебя обидеть…
Лифт достиг пятого этажа. Иван Иванович распахнул дверцы, галантно пропуская Юлю вперед:
— Прошу… Мы прибыли…
— Благодарю…
Юля выпорхнула из лифта и с любопытством огляделась по сторонам. Высокие своды, украшенные диковинной лепниной, широкая лестница — придавали дому, и без того имевшему торжественный вид, излишнее великолепие и помпезность.
Иван Иванович с явным удовольствием открывал массивную, дубовую дверь своей квартиры. Дверь тоже можно было отнести к произведениям искусства. Резьба на сюжеты греческих мифов, украшавшая ее, была выполнена с удивительной любовью и редкостным знанием. Судя по всему, дверь относилась к разряду культурных ценностей. Выдержав испытания временем, она не только не утратила своего внушительного вида, который имела сто лет назад, может и поболее, ну, в общем, в то время, когда был построен сам дом, но еще к тому же напротив — не переставала внушать окружающим глубокое почтение к отечественной истории…
Позже Юля призналась Ивану Ивановичу в том, что у нее возникло чувство робости, едва она оказалась в недрах исторической постройки, и прошло только стараниями ветерана, сумевшего почувствовать болезненные движения ее души и вовремя предотвратить их своими оперативно-казановскими способностями.
Наш драгоценный Казанова, действительно преобразился до такой степени, что узнать его стало просто-напросто невозможно. Он так и сыпал, так и сыпал всевозможными историями, а таковых в запасе у ветерана, конечно же, скопилось немало, и эти истории еще сильнее кружили голову студентке-первокурснице…
Иван Иванович провел Юле экскурсию по своей квартире. Квартира ветерана в самом деле походила на музей. Хорошо продуманный интерьер позволял сочетать на первый взгляд несочетаемые вещи. Походное кресло императора Барбароссы вполне гармонировало с французским мебельным гарнитуром эпохи Вольтера. Картины Кандинского и Шагала, рисунки Маяковского и Хлебникова — доморощенный Нострадамус расположил таким образом, что они создавали единое пространство, продолжали и дополняли друг друга. В этом пространстве свободно сосуществовали полотна Куинджи и Поленова, ничуть на разрушая последнее своим откровенным романтическим реализмом…
Иван Иванович показал Юле и ночник, подаренный Мао, и трубку, которую Эрнст Хемингуэй подарил ему во время гражданской войны в Испании, продемонстрировал электрического ската, плававшего в огромном аквариуме — сердечный дар Жака Ив Кусто. От крокодила, некогда привезенного Ивану Ивановичу Сенкевичем, остался декоративный бассейн и ряд замечательных фотографий, поскольку подросшего Кирюшу забрали в московский зоопарк, иначе бы он не вместился даже в такую большую квартиру, какая была у ветерана.
Попугай, сидевший на шахматном столике ХVIII в., являющимся предметом особой гордости неугомонного Калиостро, потому что он в свое время принадлежал Петру I, приветствовал Юлю истошным криком: “Здравствуй, красавица! Тебе здесь нравится?”
По окончании подробнейшей экскурсии, открывшей перед Юлей самые потаенные уголки дробышевской квартиры, заслуженный ловелас угостил ее обещанным кофе. Юля по достоинству оценила вкус неутомимого Дон Жуана.
— Это — волшебный кофе! — страстно воскликнула она. Иван Иванович старательно подливал в маленькую рюмочку, стоящую рядом с юлиной чашкой кофе, “Hennessy”.
Юля несколько раз беспокойно выглянула в окно, видимо, опасаясь пропустить поэтическую буффонаду, разрекламированную ветераном, как мистерию. Однако, после нескольких рюмочек “Hennessy”, она совсем успокоилась и уже не вспоминала о поэтическом турнире местного значения.
5.
На площади, между тем, начался народный праздник… Пушкин стал “притчей во языцех”. Разношерстная толпа, обступившая постамент, повторяла имя поэта, склоняла его на все лады, выталкивая к постаменту все новых и новых выступающих. Казалось, им не будет конца.
Сначала старики читали стихи Пушкина, радуясь своей феноменальной памяти. Потом их сменили представители среднего поколения. Из них особенно выделялся всклокоченный, напившийся до свинского состояния, рыжий поэт, энергично трясший своей козлиной бородкою, брызгавший обильной слюной, бивший себя в грудь и уверявший собравшихся, что, мол, сам Булат Окуджава написал предисловие к его книге стихов.
Буйного автора с трудом удалось утихомирить и стащить с постамента, расчистив место другим читающим. Вслед за буйным столичным акыном выступал юный минский пиит, смутивший всех своим агрессивным снобизмом и болезненно-шизофреничным высокомерием.
От минского пиита, так же как от московского барда — сильно несло водкой. Не сговариваясь, господа литераторы опрокинули пару стаканчиков, а может быть и поболе. Определить точно количество выпитого уже не представлялось возможным, да и кому надо было заниматься этим сизифовым трудом! Собравшиеся сами намеревались принять 300-200 грамм, несмотря на бдительных стражей порядка, прогуливавшихся по Пушкинской площади во избежание всяческих эксцессов и для сохранения общественного покоя. Малейшая попытка выпить у памятника поэту воспринималась, как оскорбление его светлой памяти и грубейшее нарушение, за которое полагалось нести ответственность, согласно всей строгости существующего законодательства. Пьяных пиитов милиция не тронула лишь только потому, что они выпивали не у памятника, а, выпивши — не улеглись у подножья Александра Сергеевича, но выбились в первые ряды выступающих, чтобы увековечить и себя среди пламенных витий…
— Традиция витийства, — задумчиво изрек, мельком поглядев в окно, ветеран, — сопровождающая любой значительный праздник, сложилась на Руси издревле. У нас рождались свои Демосфены, потрясавшие основы русской государственности. Как правило, они были выходцами из скоморошьих семей, скитавшихся по бескрайним просторам необъятной России и не находивших себе приюта ни под одной крышей.
“Скоморохи сродни цыганам”, — утверждал некий историк Х. Оспаривать справедливость этих слов бессмысленно. Кочевая жизнь деятелей искусства — добровольный крест, выбранный ими осознанно. Тяга к перемене мест — такой же наркотик, как анаша или марихуана — только вряд ли какой-нибудь скиталец сознается в этом добровольно! Кстати, а ты когда-нибудь пыталась добровольно сознаться в собственных пороках? Отсюда, именно отсюда порочная природа русской национальной риторики, пытающейся на протяжении веков скрыть свои скитания от окружающих и уверить их в добропорядочности и лояльности… Но отрицать те заслуги в развитии нашего общества, которые есть в активе риторики, было бы несправедливым и бесчестным! Риторика заняла многие важнейшие позиции в человеческой жизни, в политике, религии, науке и, конечно же, в искусстве. Наша жизнь неотделима от традиций витийства, пронизывающих насквозь российское государство с момента его основания… Мы такие же витии, как и все другие, независимо от того, в какой области им выпало реализовываться…
Московского и минского пиитов сменил известный тульский поэт и художник, появление которого многие ждали с нетерпением. Его стихи знали наизусть, из толпы доносились выкрики с просьбой прочитать то или иное стихотворение… Туляк с удовольствием откликался, не заставляя себя долго упрашивать — и читал, читал, читал… На упрек бабушки — “божьего одуванчика”: “Милый! Почему ты ни одного стихотворения Пушкина не прочтешь?” — туляк вежливо ответил: ”Лучшая память большому поэту, когда живые поэты читают свои стихи!..”
— Знаешь, Юленька, скажу тебе как человеку, не чуждому литературе, — Иван Иванович посмотрел в широко раскрытые юлины глаза, существует главный неписанный закон: “Лучшая память большому поэту, когда живые поэты читают свои стихи!..” Хороши они или плохи, графомания это или настоящая поэзия…
За туляком к постаменту выбрался какой-то странный полусумасшедший фанатик, читавший Пушкина вперемешку с коммунистическими лозунгами. Воистину незабываемая картина! —
— Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы, —
живы, живы,- пока еще демократы их не испоганили! —
— Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы.
А мы ли не посвящали? Мы всегда откликались на нужды родины… Всегда шагали в первых рядах!..
— Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена! —
И что?! — и напишут!.. Имена подлинных борцов за подлинную свободу России!.. Да здравствует СССР! Да здравствует коммунизм!..
Жидкие аплодисменты сочувствующих раздались в ответ на прозвучавшие социально окрашенные лозунги… К пьедесталу рвалась мамаша недавно умершего графомана, издавшая толстенную книгу завиральных опусов последнего:
— Читайте! Читайте все! Это откровение! Мысли о нас, о вселенной, о жизни и смерти, о Боге! Это литература ХХI века! Слышите?! Вслушайтесь, как написано! — и пожилая, вроде бы приличная женщина начинала выть в голос, царапать свое лицо, выкрикивая несвязные фразы, нести околесицу, чушь, дичь — и несмотря ни на что, ее было искренно, по-христиански жалко…
Страсти на площади кипели…
6.
Страсти на площади кипели, но Иван Иванович и Юля тоже не мух считали.
У Юли от чудесного кофе и изысканного коньяка закружилась голова.
— Вань-йа! — горячим, страстным шепотом произнесла неукротимая Клеопатра, — Давай еще раз выпьем на брудершафт! В ресторане это было великолепно! Хочу повтори-ить! — настойчиво тормошила она своего Антония.
Сладко зажмурившись, подставив Ивану Ивановичу свои сочные, спелые, цвета созревшей вишни губы, Юля отважно потянулась навстречу его тонким патрицианским губам. Поцелуй был подобен извержению Везувия в последний день Помпеи. Пожалуй, Брюллов не смог бы изобразить того, что произошло в ту неописуемую минуту. Мир изменился, иные краски вспыхнули в сознании двух возлюбленных.
— Ты — рр-роковая женщина! Клео-пат-р-р-р-ааа! — восторженно прорычал Иван Иванович — Антоний, готовый скинуть свою тогу тут же, не дожидаясь особого приказа.
— О-о-о! — простонала Юля- Клеопатра — Невозможно быть другой рядом с таким МУЖЧИНОЙ!!!
Их тела сплелись в бесконечно горячечных объятьях, сопровождающихся хищными поцелуями. Несмотря на убийственную жару, они льнули друг к другу, впечатывались друг в друга, становясь ЕДИНЫМ ЦЕЛЫМ; их пот смешивался, образуя неведомый парфюмерии аромат, уникальный во всей многоликой и многообразной вселенной. Руки судорожно срывали одежду, сердца были готовы вылететь из груди, чтобы стать ОДНИМ ЕДИНЫМ СЕРДЦЕМ. Адреналин сделал свое дело. И Юля, и Иван Иванович, потеряв контроль, утратив остатки разума — были неуправляемы.
Сумасшествие, жадное, беспощадное охватило всепожирающим огнем два хрупких человеческих тельца, кинув их на жертвенник Великой Любви, у которого маячила еле различимой тенью ненасытно-любвеобильная Афродита, хлопая в ладошки, как капризная, избалованная девчонка, добившаяся своего, торжествуя при виде безумного, мистериального зрелища.
Элевсинские мистерии и мистерии Исиды, пифагорейская музыка небесных сфер, эпикурейский безоглядный, лучистый гедонизм — наводнили своей Т А И Н С Т В Е Н Н О Й гармонией страстную эротическую симфонию, звучавшую громче и прекраснее всех вместе взятых оркестров мира в исполнении двух трепещущих, пульсирующих в пламени страсти тел.
Отдаваясь, Юля забывала обо всем на свете. Стонала, кричала, урчала, раздирала ногтями кожу Ивана Ивановича, когда его восхитительных фаллос достигал глубин ее организма, доходя до бешено бьющегося, готового в любой миг разорваться от счастья, СЕРДЦА…
Иван Иванович был прав. Ренкарнация Клеопатры — дерзкой, неостановимой, соблазнительно-чувственной, державной шизофренички — свершилась. Юля доказывала это малейшим движением своего тела, движениями своих воспаленных губ, покрывавших неугасимыми поцелуями тело Ивана Ивановича, — ставшего могучим, мужественным, обветренным суровыми ветрами сражений и длительных походов, израненным в жестоких схватках, из которых он неизменно выходил победителем, но одновременно по-ребячьи нежным, ласковым и по-детски доверчивым Антонием.
Страсть достигла апогея. Менялись позы и ритмы, но желание стать ВЕЛИКОЙ НЕДЕЛИМОСТЬЮ обуревало любовников еще сильней.
В позе “всадницы” Клеопатра, страстно оседлав Антония, возносилась с ним на седьмое небо. Когда же они принимали “миссионерскую” позу и Антоний, рыча во весь голос, испуская громкие, ликующие, победные стоны, входил в нее — “царица” лежала, раскинув свои нежные смуглые руки, а на ее ладонях, тянувшихся к солнцу, играл всеми своими красками, словно рожденный кистью Левитана, закат.
— Ты — прелесть! Я люблю тебя, люблю! Люблю! — нежно шептала Юля Ивану Ивановичу, прижимаясь к нему клокочущим от экстаза телом. — Ми-лый! Еще! Да! Еще!
Та-ак!.. О-о-о!.. — разносилось по всей квартире, проникало сквозь стены и вылетало в настежь распахнутую форточку ее признание. — Боже! Как хорошо!.. Хор-рошо!!!.. Так быть не может, не бывает… О-о-о!!! А-а-а!!! — юлин шепот переходил в пронзительный, раздвигающий пространство, изменяющий привычное течение времени, сияющий всеми красками и оттенками радуги, счастливый крик, стремящийся оповестить мир о ее неземном наслаждении, фантастическом оргазме, испытанном здесь и сейчас.
Позиции продолжали меняться, как менялись и ритмы актов. Каждое соитие не походило на предыдущее. От разнообразия у Юли рябило в глазах и сладостно кружилась голова. Позиция “всадницы” менялась “миссионерской”, затем следовала позиция “Цейлон”. Юля лежала на спине, раздвинув свои стройные ноги в стороны, не поднимая их, а Иван Иванович ложился между ними и вводил в нее свой умопомрачительный фаллос. Юля ощущала своим телом мягкую белую шерсть медвежьей шкуры…
За “Цейлоном” следовала “Черепаха”. Юля продолжала лежать на спине, подняв ноги вверх, согнув колени и прижав их руками к бокам Ивана Ивановича. Иван Иванович стремился прижать юлины колени к ее плечам и наносил “кабаньи удары”.
— “Кабаний удар”,- просветил позднее Юлю Иван Иванович, — когда мужчина сильно прогибается вниз животом и наносит удар фаллосом в ту часть под лобком женщины, куда она направит его фаллос движениями своего тела или рук… “Кабаний удар” — самый приятный удар фаллоса для женщины и поэтому она всегда стремится его получить в любовном акте, направив фаллос партнера руками…
7.
“Цейлон” сменила экзотическая позиция “Два копья”. Юля лежала, вытянув ноги, впуская в себя только фаллос Ивана Ивановича. И этой замечательной позиции научил ее многоопытный ветеран!..
Любовные ритмы, зависящие от движения партнеров, разнообразили запредельно-астральную мистерию. О каких только движениях не узнала от Ивана Ивановича Юля! Тут было и “пожатие бедрами”, когда она, сжимая свои бедра, сдавливала фаллос ветерана, но не затрудняла его ритмические движения, и “вращение”, когда Юля (по совету Ивана Ивановича) поворачивала ноги внутренней стороной бедер и коленей наружу, а затем сжимала фаллос ветерана поворотом бедер и колен внутрь, и красивейшее “лебединое” движение, когда Юля медленно выгибалась, опуская свою роскошную грудь, поджимая живот, легко ударяя Ивана Ивановича лобком, и, уперев одну ногу в ложе, другую же высоко подняв вверх и отведя в сторону; и — “змея”, когда Юля, не выпуская из себя фаллоса своего Антония, извивалась на ложе, как змея, стремясь прикоснуться к телу возлюбленного ветерана своей грудью, боками, животом, бедрами, ногами, в этом помогая себе еще руками…
Настоящий сексуальный фейерверк обрушился на Юлю. Она тонула в нем с головой, иногда теряя сознание, от сменявших друг друга многочисленных оргазмов. Юля сбилась со счета, сколько оргазмов она испытала!..
Внезапно Иван Иванович повалился на бок, задыхаясь и держась руками за сердце…
— Сердце!.. Ж-а-а-ррр-а-а… Прохрипел он. Юля не на шутку перепугалась:
— Что!.. Что с тобой?!.. Давай “Скорую” вызовем!.. — лепетала она, став мертвенно бледной, моментально растеряв свою смуглость…
— Не надо!.. — железным тоном отчеканил Иван Иванович. — Пройдет… Ни в коем случае “Скорую”! — повторил он жестко.
Перевернувшись на спину, Антоний лежал под прицельным взглядом перепуганной насмерть Клеопатры, не спускавшей с него глаз. Потом зевнул, сладко потянулся и бодро выпалил:
— Ну, вот — уже полегчало… А ты запричитала, — передразнил он Юлю, — “Скорую”!.. “Скорую!..” Прекрасно обошлось и без нее…
— Ах, ты, Чахлик мой Невмирущий! — ласково, нараспев растягивая слова, произнесла Юля. И такая нежность, такая любовь таилась в этих простых, незамысловатых словах, что Ивану Ивановичу стало дивно хорошо… Ему было положительно все равно, что в переводе с украинского эта фраза означает: “Кощей Бессмертный”, что “Кощей” — сказочный персонаж. Ивану Ивановичу не пришло в голову и не могло прийти, что Юля сказала эти слова в насмешку… Никакой издевки в ее тоне не было! Это Иван Иванович уловил… Уловил сразу же… И от того ему стало так хорошо, так тепло и чудно, что он на какую-то долю секунды провалился в сон, перестал ощущать границу между беспредельностью и реальностью…
Когда краткий кризис, именуемый врачами сердечным приступом, миновал — Антоний вновь прильнул к своей Клеопатре…
Он вновь обрел мужскую силу, безоговорочно покорявшую женские сердца; вновь экзотические позиции сменяли друг друга… “Аталасу”, когда Юля лежала на животе, слегка расставив ноги, чуть приподняв ягодицы, а Иван Иванович вводил ей свой фаллос, сидя на ней и вытянув ноги назад — сменила позиция “Феникс”, при которой Клеопатра опиралась на ложе коленями, и, низко нагнувшись грудью, чуть раздвинув ягодицы, а Антоний, вытянув ноги, и, прижимая ее ягодицы к своему животу, вводил в нее свой фаллос, сильно прижимая саму Клеопатру к своему телу…
Сего процесса любви и наслаждения, сопутствовавшего этому пиршеству теперь не описать, да и надо ли?.. Что случилось? — спросите вы. По большому счету — ничего. Но я не собираюсь вас обманывать, говоря, что ничего…
Произошла уникальная встреча двух великих любовников: мастера, умудренного богатейшим опытом — и гениальной ученицы, на ходу усваивавшей все его уроки…
В открытую форточку доносились отрывки стихов, читаемых, закаленными в литературных единоборствах, пиитическими бойцами, самозобвенно, целенаправленно прожигающих свое время у памятника Александру Сергеевичу…
Попугай, дремавший на подоконнике, встрепенулся, прислушался, повертел головой по сторонам, оценивая услышанное, кратко резюмировал: “Тьфу-ты, мерзость какая! Мерзость! Пошлость! Ништяк!” — и, возмущенно захлопав крыльями, стал агрессивно-назидательно декламировать пушкинский цикл Ивана Ивановича, постеснявшегося познакомить Юлю со своими шедеврами, поскольку она была профессиональным филологом, хотя и училась всего-навсего на 1-ом курсе МГУ…
Раскачиваясь из стороны в сторону, Бендер (именно так звали гигантскую умнейшую птицу) скандировал, обращаясь собравшимся на площади:
Александр Сергеевич Пушкин —
был отчаянный пацан!
Он хотел быть многих лучше,
гордой славой обуян!
Он еще в лицее Кюхлю
мрачно за косу таскал…
И давил им то ли мух ли,
то ли гвозди забивал…
С Пущиным играл в рулетку
на окрестных девок он…
И острил бывало метко,
чьей-то дурью раздражен.
Но стихи писал все время,
даже по ночам, тайком;
все сильней и дерзновенней
рифмой властною влеком…
И в итоге дед Гаврила
лиру парню подарил…
Муза целый мир раскрыла:
— Саша, не щади чернил!
© Copyright: Олег Столяров, 2004
Свидетельство о публикации №204110900184