Посетив мемориал 35-й батареи 3 июля 2011 г., я обратил внимание на небольшой постамент в виде готического креста, установленный в память погибших на этой земле советских и немецких солдат. Прочитав надпись на памятнике о том, что он установлен также немецким солдатам я был поражен и возмущен. Немцы принесли на нашу землю столько горя и причинили столько страданий моему народу. Десятки миллионов людей погибли. Невиданную в истории кровавую блокаду вынесли жители родного мне Севастополя и его защитники, а также издевательства над попавшими в плен воинами и страшный террор оказавшимся в оккупации уцелевшим жителям города. И вдруг этот памятный знак варварам. Но, вспомнив груды костей немецких вояк в Голубой бухте, среди которых были почти дети, призванные по тотальной мобилизации, а также некоторых немцев, которые не издевались над нами, а наоборот, помогали нам тайком от своих командиров, видел я и таких, будучи в оккупации, я понял мудрость, проявленную при установке этого памятника. Мне вспомнились слова Сталина о том, что мы воюем не с немецким народом, а с его озверевшими руководителями. И посещающие 35-ю батарею потомки погибших тут солдат Вермахта видят те ужасы и горе, которое принесли на эту землю их предки и убеждаются в том, что ничего не проходит безнаказанно. Так пусть же этот крест напоминает им о словах Александра Невского: «Кто пришел к нам с мечем, от меча и погибнет».
Бумеранг войны, запущенный 11-й немецкой армией под Севастополем в 1941 году, собравший свою огромную кровавую добычу в течение 250 дней героической обороны, завершив свой двухлетний полет, снова вернулся за очередными жертвами. На Херсонесском полуострове повторились трагические события 1942 г. Снова оказались уничтоженными или взятыми в плен десятки тысяч людей. Остатки разбитого немецкого войска под Севастополем отступили на мы Херсонес. Кому-то удалось эвакуироваться в Румынию, кто-то погиб на потомленным самолетами и подводными лодками многочисленных транспортных судах, перевозивших остатки немецких войск из Севастополя в Констанцу, кто-то погиб от массированного артиллерийского огня тысячи орудий и усиленных бомбардировок авиации по скоплению войск на мысе Херсонес, а кто-то был вынужден сдаться в плен. При этом повторились те же кровавые трагические события, происходившие здесь два года назад, но действующие лица поменялись местами. Советское командование выслало парламентера с предложением сдаться, но немцы отказались и убили его. Тогда по огромному скоплению немцев был открыт артиллерийский огонь и бомбардировка с самолетов. На небольшой открытой местности каждый снаряд и каждая бомба находили свои жертвы. Многие тысячи немцев были убиты или ранены. Оставшиеся в живых во главе с двумя генералами были вынуждены сдаться в плен. После вывода пленных среди множества трупов находились раненые, которые не могли передвигаться. Для их сбора и выноса был послан батальон, сформированный из армян. Но по ним начали стрелять прятавшиеся между ранеными обезумевшие от пережитого и не сдавшиеся в плен нацисты. Армянский батальон понес значительные потери. В ответ на этот безумный шаг нацистов армяне стали пристреливать раненных, так как невозможно было понять, кто стрелял в них. Повторился расстрел военнопленных, которых выводили из Севастополя, обезумевшим от пережитого армянским красноармейцем. Молот войны продолжал собирать свою кровавую дань. А о том, как это все происходило лучше всего расскажут сами очевидцы вновь повторившихся кровавых событий в мае 1944 года.
В дневнике ОКВ «Поражение в Крыму» записано: «24.4 фюрер заявил по вопросу о значении удержания Севастополя следующее: «Учитывая общую обстановку, потеря Севастополя мажет стать последней каплей, достаточной, чтобы переполнить чашу. Турция уже резко отрицательно реагировала на отход из Крыма. В случае сдачи Севастополя она может перейти в лагерь противника. Это окажет сильное влияние на Балканские страны и может также повлиять на позицию остальных нейтральных государств…»
«25.4 командующий ВМС на Черном море вице-адмирал Бринкман и начальник военно-морского района Крыма контр-адмирал Шульц доложили фюреру о перевозках в Крым. Они заверили, что ВМС в состоянии ежедневно поставлять в Севастополь 6-7 тыс. тонн грузов, что примерно соответствовало потребности гарнизона в 10 тыс. человек. После этого фюрер принял решение удерживать Севастополь. Решающее значение при этом имели соображения как военного, так и политического характера. Фюрер исходил из того, что, в случае немедленной сдачи Севастополя, будут отведены лишь мелкие подразделения, неполностью вооруженные, между тем противник получит возможность через короткое время ввести в бой в другом месте около 25 дивизий, полностью оснащенных. Следовательно, задачей частей, действовавших в Севастополе, было сковать противника и наносить ему максимально большие потери».
Было решено вывозить из Севастополя только раненых, румынские войска и, частично, население. Насильственный вывоз советских людей германское командование использовало для прикрытия, рассчитывая на то, что летчики не будут уничтожать суда со своими согражданами. «Обычно в трюм грузились их солдаты и техника, а на палубы женщины и дети. Последних специально предупреждали, чтобы они при появлении советских самолетов выбрасывали белые простыни и поднимали вверх плачущих детей…».
После приказа Гитлера об удержании Севастополя переброска пополнений 17-й армии морским и воздушным транспортом ускорилась. [1]
Всесторонне и тщательно готовилось к решительному штурму и советское командование. Маршал С.С. Бирюзов вспоминал: «Штаб фронта работал днем и ночью, подготавливая штурм Севастополя. Контролировалась перегруппировка войск. Принимались меры по обеспечению их боеприпасами и горючим, что было чертовски трудно, так как фронтовые и армейские склады находились еще за Сивашем и в районе Керчи. Проводилось дополнительное изучение оборонительной системы и расположения войск противника. Под Севастополь требовалось стянуть всю артиллерию фронта. По нашим расчетам, плотность ее должна была составить до 300 орудий и минометов на километр». [1]
Из дневника ОКВ
«Оборонительные бои на северном фронте Севастополя показали, как велики материальные возможности противника, который увеличил их во много раз. Перед атакой он вел в течение 1,5 часа сильный разрушительный огонь. Само наступление продолжалось до наступления сумерек, и все время поддерживалось ураганным огнем артиллерии. Соединения штурмовиков держали под беспрерывным огнем позиции нашей артиллерии и минометов и не допускали передвижения наших резервов. Связь с подразделениями в районе 49-го горнострелкового корпуса была прервана.
Созданная из частей 50-й ПД, 2-й румынской горно-стрелковой дивизии и морского батальона № 320 усиленная боевая группа 336-й ПД оборонялась мужественно. Только в двух местах противник прорвал передний край, но введенные в бой резервы контратакой возвратили свои позиции. Большие потери понесла наша пехота. Только в 336-й ПД вышли из строя четыре командира батальона. Резервы на северном участке Севастополя исчерпаны до одного батальона (всего 121 чел. боевого состава).
События дня:
5-й АК противник атакует под прикрытием сильного сосредоточенного огня. Атакует силами до батальона, но все его атаки отбиты.
Против 49-го горно-стрелкового АК наступление с направлением главного удара между Камышлы и Бельбеком… Идут сильнейшие бои с переменным успехом. Высота 104,5 в обед была потеряна, но контратакой в 19.00 снова была отбита нашими войсками. Бои за высоту продолжаются. Возле Камышлы и против боевой группы 50-й ПД предпринятые противником атаки были отбиты. Положение в воздухе:
Авиация противника атакует беспрерывно, поддерживая атаки наступающих. Атака нашего аэродрома на Херсонесе 120 самолетами противника успешно отбита. Атаки самолетов противника по гаваням. Кадры:
Прибытие: два офицера, 109 унтер-офицеров и рядовых. И еще маршевым батальоном прибыло: один офицер и 363 унтер-офицера и рядовых. Возвратилось 469 чел. отпускников и командированных. Убыль: Потери за 4.05.44 — 138 немцев (без данных по 336-й ПД) и 151 румын. Отправлено: немцев 217 чел. раненых и пять командированных, румын 147 чел. раненых и три командированных.
Материалы: три тяжелых противотанковых пушки, 10 тяжелых минометов и 40 легких минометов. Убыль: две гаубицы.
…6. 191-я бригада штурмовых орудий имеет готовых к бою орудий: в 5-м АК пять, в 49-м горно-стрелковом АК четыре.
…8. Особо отличился 17.04 командир 1-го батальона 686-го ПП, который ранее был отмечен рыцарским крестом, теперь вновь награжден.
9. Погода: Тепло, после обеда облачно. [1]
В 10 часов 6 мая войска 2-й гвардейской армии возобновили атаки. Сопротивление противника еще более усилилось. Советским войскам только на отдельных участках удалось продвинуться на глубину от 100 до 400 метров. Противник в течение дня провел 14 контратак силами рота-батальон. [1]
Дело WF-03/33876. л.486 (Из архива Вермахта)
Обстановка на 6.05.1944
49-м горно-стрелковым АК под руководством, отличным и четким, генерала горных войск Конрада в течение двух тяжелых и упорных дней боев достигнуты успехи в оборонительных боях. Превосходя во много раз по мощности своей артиллерии, сравнимой по концентрации с примерами первой мировой войны, противник атакует беспрерывно, поддерживаемый авиацией по 60 машин на узком участке фронта.
На самом ответственном участке стоит 336-я ПД под командованием генерал-майора Хагемана, усиленная частями 50-й ПД и 2-й румынской горнострелковой дивизии (при этом особенно 8-м горно-егерским батальоном), а также морским батальоном № 320. Стоят против пяти атакующих дивизий противника и отбросили его. Только на позиции «Б» противнику удалось вклиниться до 500 м. Против 5-го АК скорее всего завтра начнется решительное наступление.
В деталях: 5-й АК: Противник атакует на правом фланге боевой группы 73-й ПД силой батальона. Атаки, поддержанные сильным артогнем и огнем огнеметов, отбиты. Отмечены скопления автомашин противника. Авиаразведкой в районе Камары отмечено 32 танка.
49-й горно-стрелковый АК: Сильные бои с переменным успехом.
Положение в воздухе: Авиация противника беспрерывно атакует наши позиции. Особенно штурмовики, группами до 40 самолетов, наносят удары по нашим артпозициям…». [1]
Войска 2-й гвардейской армии свою основную задачу — ввести противника в заблуждение выполнили. Командование 17-й армии окончательно поверило, что советские войска наносят главный удар в районе Мекензиевых Гор, то есть повторяют удар генерала Манштейна в июне 1942 года.
Генеральный же штурм крепости войсками фронта начался после полуторачасовой артиллерийской и авиационной подготовки 7 мая 1944 года в 10 часов 30 минут на участке Сапун-гора — Карань, где у противника имелось 6-8 дотов и дзотов на километр фронта.
Наступающие сосредоточили на этом участке обороны противника от 205 до 258 стволов артиллерии и минометов на километр фронта. Кроме того, из состава гвардейских минометных частей фронта здесь действовало три из четырех гвардейских минометных бригад М-31, восемь из десяти гвардейских минометных полков, три отдельных гвардейских горно-вьючных минометных дивизиона.
Поддерживали наступление авиаторы 8-й воздушной армии, совершившие за день 2105 самолетовылетов.
Многоярусные укрепления Сапун-горы, имевшие 63 дота и дзота, штурмовали войска 63-го стрелкового корпуса генерал-майора П.К. Кошевого и 11-го гвардейского стрелкового корпуса генерал-майора С.Е. Рождественского.
Спустя годы Маршал Советского Союза П.К. Кошевой вспоминал: «Бой принял напряженный характер во всей полосе корпуса. Быстрого продвижения нигде не было… В облаках пыли и гари от взрывов снарядов и мин наши бойцы и неприятель то и дело сходились врукопашную… Трижды траншеи переходили из рук в руки. Кругом все горело, но враг упорно не покидал первой позиции».
А таких позиций на Сапун-горе было четыре, и за каждую защитники дрались умело и упорно. Девять часов штурма понадобилось советским войскам, чтобы падение Сапун-горы, ключевой позиции противника, предрешило освобождение Севастополя. После оставления Сапун-горы и безрезультатных ночных контратак противник, боясь окружения, уже в ночь на 8 мая начал частичный отвод своих войск к северу от Северной бухты, то есть на фронте наступления 2-й гвардейской армии.
8 мая на всех участках фронта по-прежнему шли ожесточенные бои. К исходу дня 2-я гвардейская армия достигла Северной бухты. Войска 51-й армии, прорвав внешний обвод укреплений противника, подошли к внутреннему обводу укреплений Севастополя. Приморская армия овладела Караньскими высотами, создав условия для ввода в бой 19-го танкового корпуса для удара в направлении мыса Херсонес, бухт Камышовая и Казачья, откуда противник интенсивно вел эвакуацию. [1]
С рассветом 11 мая воздушно-морское сражение закипело с новой силой. К этому времени под погрузкой стояли лишь корабли конвоя «Овидиу», а остальные транспорты только приближались к Херсонесу. Два первых удара штурмовиков пришлись по конвою «Пролет». В 07:55 эти же суда атаковала шестерка ПЕ-2, но и она успеха не добилась. Следующей по хронологии событий у крымского побережья стоит атака лодкой «А-5» неизвестных БДБ (очевидно, конвоя «Райхер»), произведенная в 08:29, — также без успеха.
Серия новых налетов последовала спустя час. На этот раз меткое попадание ФАБ-100, сброшенной одним из «Илов» 8-го гвардейского авиаполка в 08:53 вызвало детонацию боеприпасов на пароходе «Данубиус» (1489 брт). Судно быстро скрылось под водой. Предпринятая одновременно атака торпедоносцев закончилась ничем, но около 11 часов армейские летчики добились попадания бомбы в транспорт «Хельга» (1620 брт).
Несколько позже внимание операторов в штабе ВВС привлек конвой «Овидиу». Еще в 08:44 его с большой высоты безуспешно бомбила группа Ил-4. Спустя два часа суда были настигнуты двенадцатью штурмовиками, сумевшими нанести «Романии» серьезные повреждения. Минзаг загорелся и потерял ход. Оставшиеся эсминец «Фердинанд», транспорт «КТ 25» и охотник «Ц 110» развили ход в западном направлении. Наконец в 11:35 остатки каравана были настигнуты штурмовиками гвардейцев. В румынский эсминец попали сразу две ФАБ-100 и несколько РСов. От разрыва первой бомбы сильно пострадали мостик, радиорубка, вторая пробила кормовой топливный танк, двойное дно и взорвалась в воде. Начался пожар. Потери экипажа составили двенадцать убитых и 28 раненых. По наблюдениям наших самолетов, эсминец даже на некоторое время потерял ход, но все же противнику удалось спастись.
В 12 часов от причалов Херсонеса отошел конвой «Райхер» (буксир «Тебен», два крупных охотника, тральщик и 9 БДБ), спустя час — остатки «Профета» (транспорт «Тисса», канлодка «Стихи», тральщик и от четырех до шести БДБ). Оба каравана эвакуировали в Румынию около 3 или 4 тысяч военнослужащих. Теперь внимание авиации переключилось на них. Более удачливым оказался «Райхер» — он выдержал без особых потерь для себя три налета. Ценой потери одного «бостона» нам удалось лишь повредить охотник «Ц 110». Каравану «Профет» повезло гораздо меньше. В 14:10 во время бомбежки горизонтальных Ил-4 транспорт «Тисса» (961 брт) «умудрился» получить попадание одной ФАБ-100 в носовую часть. Судно получило серьезные повреждения и вскоре потребовало буксировки. Как и в предыдущий день, конвои, подходившие во второй половине дня к Херсонесу, встретили достаточно слабое противодействие. Фактически оно выразилось в двух безуспешных авиаударах и одной атаке субмарины.
В 20:45 в 60 милях от Херсонеса подлодка «М-62» выпустила торпеды по кораблям конвоя «Волга» (возможно, по поврежденному транспорту «Тисса»), но промахнулась. Последняя серия налетов, произведенная во второй половине дня, имела в качестве целей минзаг «Романия» и пароход «Хельга». Если первый после утренних повреждений представлял обгоревший остов (к вечеру пожар прекратился), то второй еще мог быть использован. Однако прежде требовалось выгрузить ставшие ненужными боеприпасы и найти команду, поскольку после первых же повреждений почти вся она, опасаясь взрыва, сбежала на берег. Работа по разгрузке была поручена 150 пехотинцам. Не зная конструкции лебедок, они не придумали ничего иного, как выбрасывать снаряды за борт вручную. Около полудня в «Хельгу» попал артиллерийский снаряд, разбивший рулевое управление. Другое попадание вызвало пробоину на охотнике «Ц 310» (из состава конвоя «Пионер»), который вскоре затонул у берега. Далее последовали атаки авиации. Между 16:13 и 19:30 только флотские летчики произвели шесть крупных налетов, в которых приняли участие в общей сложности 39 ударных машин. Судна получили новые повреждения. «Романия» осталась на плаву, но в ходе пятого налета группа штурмовиков добилась попадания бомбы в машинное отделение «Хельги», после чего немцы наконец-то оставили надежду использовать пароход. Вскоре он был потоплен артиллерией БДБ.
Первыми в вечернее время под погрузку стали конвои «Пионер» и «Астра». Они приняли в сумме еще около 3-4 тыс. человек. Суда других караванов подходили к Херсонесу уже в темноте, которая усиливалась туманом и пожарами на причалах. В числе прочего горели запасы дымообразующих средств. Связи между штабом «морского коменданта» и «плавающим штабом» не было, вследствие чего адмирал Шульц решил встречать конвои сам. С этой целью в 22:30 он перешел на борт «З 149» — флагмана 1-й флотилии торпедных катеров. Это подразделение (у Херсонеса в тот момент находилось четыре или пять «шнелльботов») было единственным резервом Шульца на случай появления крупных советских кораблей, не считая румынских сил, и он не собирался им разбрасываться. С этой точки зрения обещания адмирала — предоставить два катера для погрузки штаба 49-го корпуса — представляются, по меньшей мере, пустыми. В результате адмиральской «шутки» штаб корпуса чудом не попал в плен, но еще более важным последствием стал развал системы управления войсками на берегу, поскольку все радиостанции в ожидании погрузки оказались свернуты. В 01:00 12 мая в соответствии с планом немецкие части оставили позиции на Турецком валу и ускоренным маршем двинулись к причалам. Подавляющее число солдат, естественно, не могло предположить, что на причалах их ожидает не погрузка на суда, а скорая смерть или плен.
В тот момент, когда Шульц пытался разыскать корабли в темноте и тумане, у Херсонеса появились советские торпедные катера. В эту ночь их действовало лишь девять — всё, что удалось наскрести в двух бригадах. Поскольку в ранние ночные часы практически все силы противника находились на юго-западных подходах к мысу, а параллель Херсонеса считалась разделительной линией между районами действий бригад, пяти катерам 2-й бригады не удалось найти достойных целей. Ограничившись боем со сторожевыми катерами противника, они вернулись в Евпаторию.
На долю 1-й бригады выпал больший успех. В 22:45 катера № 353 и № 301 (СМ-3 вернулся из-за неисправности мотора, а № 341 временно отстал) обнаружили у мыса Фиолент вражеский транспорт тоннажем около 4000 брт, освещенный нашими самолетами. После совершения ряда маневров выяснилось, что судно не имеет хода. В 23:46 № 353 и № 301 атаковали противника, причем первый добился торпедного попадания. Катерники предположили, что транспорт вез горючее, поскольку на нем начался сильный пожар. Кто же мог быть их жертвой? С большой долей уверенности можно предположить, что ею оказался остов «Романии», затонувшей, по немецким данным, на рассвете 12-го после сильного пожара. Не успели «Г-5» отойти в темную часть горизонта, как в поле зрения очутился конвой быстроходных барж. В 00:06 он подвергся атаке. Выстрелив по оставшейся торпеде, командиры катеров доложили о потоплении двух БДБ. Немцы отрицают потери барж в эту ночь, но отмечают, что «Р 568» получила 12 мая попадание торпеды с подводной лодки близ Севастополя.
Поскольку германские источники не уточняют ни время, ни место попадания, на него также претендует подлодка «Щ-201», стрелявшая торпедой по БДБ в 21:12 12 мая в точке с координатами 44° 05′ с.ш. 30° 52′ в.д. (приблизительно). Загадку усугубляет отсутствие «Р 568» в списках конвоев из приложения к книге А. Хильгрубера. Однако в этих же списках значится, что охотник «Ц 2312» получил повреждения в результате столкновения с неизвестной БДБ при попытке уклониться от торпед, выпущенных советскими катерами. Так может причиной повреждения «Р 568» была не торпеда, а случайный таран охотника? На все эти вопросы ответ могут дать только немецкие архивы, если, конечно, они сохранились. Возвращаясь к нашим катерам, следует сказать, что после присоединения № 341 они до 4 часов утра кружили у побережья, но туман помешал им отыскать новые цели. [1]
Из дневника ОКВ
Незадолго до полуночи под погрузку стал конвой «Волга». С оставшихся у Херсонеса паромов, штурмботов и барж суда приняли довольно много солдат (например, «Мурджеску» около 1000, а «Дакия» — 1200). В действиях последующих караванов организации становилось все меньше. С юго-запада к Херсонесу подходили все новые суда. Они бесцельно дрейфовали у берега, ожидая подхода плавсредств с людьми. Подходить ближе было опасно из-за обстрела, а то, что происходило на берегу, наблюдателю со стороны могло показаться настоящим сражением. Все это время не прекращался обстрел причалов и атаки ночных бомбардировщиков. Они были не так успешны, как дневные, но около 2 часов ночи «Дакия» получила бомбовое попадание. Небольшая бомба нанесла легкие повреждения энергетической установке, убила трех членов экипажа и 25 эвакуируемых.
Настоящим курьезом обернулась «деятельность» «плавающего штаба», который около 23 часов на борту тральщика «СГС 165» вернулся к берегу Херсонеса. Побережье казалось безлюдным, с него доносились звуки стрельбы из стрелкового оружия. Внезапно со стороны моря были услышаны крики о помощи. С полузатонувшего разъездного катера был подобран человек, поведавший штабным офицерам странную историю. Оказалось, что именно этот катер доставил на борт «З149» адмирала Шульца. Приказав затопить разъездной катер, адмирал внезапно вспомнил, что оставил в салоне карты минных постановок и другие секретные документы. Автор рассказа спустился за ними, но когда вышел на палубу, оказалось, что «шнелльбот» уже растаял во мгле! Столь поспешное бегство адмирала для офицеров штаба могло означать только одно — Херсонес занят противником. В 23:30 тральщик взял курс на Констанцу.
Тем временем эвакуация продолжалась. Баржи и паромы часто не могли найти суда из-за тумана. С каждой минутой безопасное ночное время утекало, и этого не могли не понимать командиры кораблей. Мало кто из капитанов барж решил обогнуть мыс Херсонес, чтобы подобрать людей в Казачьей и Камышовой бухтах — там, куда в соответствии с планом отошла основная масса боевых частей. Большинство предпочитало совершать короткие рейсы от причала в районе 35-й батареи (немцы называли ее фортом «Максим Горький-2»), Не найдя судов, многие баржи стихийно объединялись в конвои и брали курс на Констанцу. Наконец в 03:05 последовала радиограмма адмирала Шульца: «Обстановка требует прекратить погрузку не позднее 03:30. Прошу отозвать все БДБ». Для многих это стало законным поводом вернуться, но известно, что отдельные группки барж продолжали осуществлять прием людей вплоть до 5 часов утра. Некоторые из них побили все рекорды вместимости, приняв на борт (по сведениям А. Хильгрубера) до 1100 человек. Всего же в последнюю ночь эвакуации у Херсонеса находилось три судна тоннажем свыше 500 брт («Дакия», «КТ 18», «Гейзерих»), шесть малых судов и буксиров, а также около 20 БДБ. Частично загрузились и боевые корабли: эсминец «Р. Мария», минзаг «Мурджеску», канлодка «Думитреску», три тральщика, два больших и около десятка малых охотников. Нет полной ясности, успели ли принять участие в эвакуации пароходы «Ойтуз» и «Йоханна», совершавшие рейс между Сулиной и Херсонесом (поданным «Адмирала Черного моря», в Сулине впоследствии было высажено 700 эвакуированных), но в любом случае их участие было скорей символическим. Всего же в последнюю ночь суда приняли от 10 до 12 тысяч человек, но еще не менее 25 тысяч осталось на берегу. Впрочем, с ними вскоре все было кончено. [1]
В первом часу ночи 12 мая разведчики 32-й гвардейской стрелковой дивизии захватили пленного, который сообщил, что немецкие войска получили приказ об отходе к причалам. В 3 часа после сильного артиллерийского налета, в котором приняло участие около 1000 орудий, советские войска перешли в наступление. Спустя полтора часа поступило донесение о занятии вражеских позиций на Турецком валу. В прорыв вошел 19-й танковый корпус. Бой с противником, практически полностью лишенным тяжелого вооружения, превратился в избиение. Почти каждый советский снаряд, ложившийся в толпах деморализованных немцев, находил себе многочисленные жертвы.
Около 8 часов утра принявший на себя командование остатками 17-й армии командир 73-й дивизии генерал Беме капитулировал. Вместе с ним в плен попал командир 111-й пд генерал Грюнер, а труп командира 336-й пд генерала Хагемана нашли среди убитых. Тот факт, что немцы потеряли трех из пяти комдивов армии, говорит сам за себя. Количество пленных, взятых на Херсонесе, составило 21 200 человек, а за весь период с 7 по 12 мая — 24 361 солдата и офицера. Впечатление от разгрома 17-й армии прекрасно передал британский репортер А. Верт, посетивший район последних боев уже спустя три дня: «Вид Херсонеса внушал ужас. Вся местность перед земляным валом и позади него была изрыта тысячами воронок от снарядов и выжжена огнем «катюш». Здесь все еще валялись сотни немецких автомашин, однако часть их советские солдаты успели уже вывезти. Земля была сплошь усеяна тысячами немецких касок, винтовок, штыков и другим оружием и снаряжением. Советские солдаты собирали сейчас все это имущество в большие кучи; им помогали присмиревшие немецкие военнопленные; по их виду чувствовалось, как они счастливы, что остались в живых… Земля была густо усеяна также обрывками бумаг — фотографий, личных документов, карт, частных писем; валялся здесь даже томик Ницше, который до последней минуты таскал с собой какой-нибудь нацистский «сверхчеловек». Почти все трупы были захоронены, но вода вокруг разрушенного маяка кишела трупами немцев и обломками плотов, которые покачивались на волнах, плескавшихся у оконечности мыса Херсонес.
К сожалению, известие о полном очищении мыса Херсонес от противника было получено в штабе ЧФ не сразу. Захват последнего клочка крымской территории требовал немедленного переноса усилий на конвои противника, находящиеся уже на определенном удалении от побережья, в то время как первые наши налеты были организованы явно в расчете на легкую добычу у берега. В 06:22 штурмовики неудачно атаковали один из последних караванов БДБ всего в 15 милях от Херсонеса. Еще один мелкий конвой (по наблюдениям с воздуха, состоял из буксира, 2-3 БДБ и 2 сторожевых катеров или малых охотников) подвергся двум безуспешным атакам горизонтальных «Илов». В 07:15 штурмовики донесли о потоплении 2000-тонного транспорта и баржи, однако в лучшем случае эти суда получили повреждения. Реально во всех утренних налетах пострадал только охотник «Ц 309», который, согласно справочнику Э. Тренера, затонул после тяжелых повреждений от ударов авиации на Балтике (3-я флотилия охотников в тот период действовала исключительно на Черном море).
Удары по судам, достаточно удалившимся от Крыма, начались лишь после полудня, но именно им сопутствовал главный успех дня. В 12:25 эскадрилья «Илов» 8-го гвардейского полка добилась нескольких попаданий в пароход «Гейзерих» (712 брт). Судно загорелось и потеряло ход. Его взяли на буксир, но вскоре (поданным Э. Грёнера, около 13 часов; менее вероятно, что «Гейзерих» был поврежден налетом в 07:15) оно затонуло. Наша подлодка «Щ-201» к гибели транспорта никакого отношения не имеет, поскольку в указанное время находилась на позиции, удаленной от места авиаудара на 70 миль.
В 12:23 четверка низких торпедоносцев вышла в атаку на транспорт «Дуростор», входивший в состав конвоя «Швальбе». Несмотря на утренние радиограммы адмирала Шульца о необходимости повернуть все суда назад, в момент атаки караван все еще шел в восточном направлении. Нападение сорвали вражеские истребители. Повторное обнаружение конвоя нашим самолетом-разведчиком вынесло «Дуростору» смертный приговор. В 16:21 его последовательно атаковала эскадрилья пикирующих бомбардировщиков. После попадания двух крупных авиабомб транспорт продержался на поверхности всего полчаса. Как и в случае с «Гейзерихом» попытка приписать гибель поврежденного «Дуростора» «удару милосердия» со стороны субмарины «А-5» не имеет под собой реальной подоплеки. Чем же на самом деле занимались наши лодки?
На оживленном перекрестке в районе 44 градусов северной широты и 31 градуса восточной долготы находились подлодки «Щ-201» и «А-5». Каждая из них совершила в этот день по две атаки. Первой в 08:59 торпеды выпустила «Щ-201». Ее целью оказался буксируемый тральщиком транспорт «Тисса». Приходится констатировать, что, даже стреляя по такой «мишени» с дистанции 4 кабельтовых, командир лодки капитан-лейтенант Парамошкин не сумел добиться попадания. Спустя два часа в атаку вышла находившаяся неподалеку «А-5». С дистанции 6 кабельтовых она промахнулась по транспорту «Касса», шедшему в восточном направлении. Спустя три часа командир лодки капитан-лейтенант Матвеев выстрелил одиночную торпеду по охотнику «Ц 318», который принял за парусную шхуну. В 21:12 «Щ-201», по донесению, торпедировала быстроходную баржу, которой могла быть «Р 568», в чем, впрочем, нет уверенности. Наконец в 02:16 13 мая «А-5» безрезультатно выпустила оставшуюся торпеду с дистанции 15 кабельтовых по двум крупным транспортам. Единственный реальный успех подводников в этот день был достигнут подлодкой «С-33», находившейся в стороне от караванных маршрутов, и вовсе не торпедным оружием.
В 08:27 с дистанции 30 кабельтовых при очередном осмотре горизонта вахтенный обнаружил какое-то судно. Лодка начала сближение. Спустя час цель была опознана как БДБ, не имеющая хода. В 10:32 «С-33» всплыла и открыла огонь из 45-мм полуавтомата. Убедившись после девяти выстрелов, что баржа не отвечает, командир лодки Алексеев решил подойти ближе. В 10:58 обстрел был продолжен уже с дистанции 2,5 кабельтовых. Не успели комендоры выпустить еще пять снарядов, как пришлось срочно погружаться, уклоняясь от возможной атаки пролетавшего самолета. Повторно субмарина всплыла только в 11:44. На этот раз Алексеев действовал увереннее и решил осмотреть вражеский корабль. На палубу БДБ был высажен матрос, который срезал кормовой флаг, кроме которого прихватил автомат и шинель.
Даже короткий осмотр показал, что баржа битком набита телами вражеских солдат, причем некоторые еще подавали признаки жизни. В конкретной обстановке командиру лодки ничего не оставалось, как потопить свой «приз». В 12:16 после выпуска в упор четырнадцати 100-мм снарядов горящая баржа скрылась под водой.
Даже несмотря на захваченные трофеи Германии отрицают факт потери баржи 12 мая от обстрела с субмарины. Фактически в этот день противник признает гибель БДБ «Р 130», но считает, что она погибла в результате воздушного налета. Немецкая версия гибели имеет заметные изъяны. Во-первых, «Р 130» отсутствует в приложениях Хильгрубера. Она не совершила ни одного рейса между Севастополем и Констанцей в апреле-мае, хотя в этот период на счету у немцев был каждый корабль. Все это наводит на мысль, что, скорее всего, баржа длительное время находилась в Севастополе в неисправном состоянии. Данную версию косвенно подтверждает справочник Э. Грёнера, указывающий, что «Р 130» получила серьезные повреждения в результате подрыва на мине 29 апреля 1942 года. Вряд ли баржа могла принимать участие в эвакуационных перевозках в последнюю ночь. Более вероятно, что она покинула Севастополь или Херсонес на несколько дней раньше, например, в составе конвоя «Тайне» 10 мая, и, получив дополнительные повреждения от атаки авиации, была брошена после Снятия всех людей, еще способных ходить. Дрейфующая БДБ вполне могла оказаться на позиции «С-33», где и нашла свои» конец. Впрочем, это всего лишь гипотеза.
13 мая стал завершающим днем Крымской операции. В эти сутки в порты Румынии вошли все оставшиеся караваны, а четверка «шнелльботов» сняла с Херсонеса 83 последних немецких солдата. В 17:08 пятерка «Ил-4» бомбила конвой «Ориент», не добившись при этом новых успехов. Фактически на этом активные боевые действия на Черном море завершились, хотя последний аккорд — массированные воздушные удары по Сулине и Констанце — последовал только спустя. [1]
Дело WF-03/5072, л. 923-924 (Из архива Вермахта)
Относительно посадки на корабль руководящего штаба 49-го горнострелкового АК в ночь с 11 на 12 мая 1944 г.
Утром 10.05 состоялся обмен мнениями между командиром корпуса и морским командованием на КП корпуса «Максим Горький-2» относительно посадки на корабль штаба корпуса. Было решено, что это мероприятие будет проходить таким же образом, как это было сделано в ночь с 10 на 11 мая с командующим армией и его ближайшим окружением, а именно, на скоростных катерах, к которым они были доставлены на плавсредствах недалеко от берега южнее «Максима Горького II». Морской комендант Крыма предоставляет два скоростных катера, на одном из них будет находиться и сам комендант. Командир корпуса высказал пожелание вместе с морским комендантом па этом катере после посадки на него провести контрольную поездку вдоль берега и причалов, чтобы лично убедиться, как проводится посадка на корабли, и в случае необходимости оказать помощь. Была договоренность, что на этом катере будет развернута корпусная радиостанция для связи с дивизиями. Была также оговорена возможность связи с борта скоростного катера через связь моряков с командующим флотом на Черном море и группой армий. На основании этих переговоров был составлен список лиц — участников руководящего штаба корпуса, и через коменданта крепости (передаточный штаб) он был представлен морскому коменданту.
11.05 имели место дальнейшие переговоры между командиром корпуса и морским комендантом. Командир корпуса обращал внимание на то, чтобы не повторялись просчеты, имевшие место при посадке на корабль командующего армией в прошедшую ночь. Морской комендант заверил, что посадка штаба корпуса на корабль к наступающей ночи будет лучше подготовлена и обеспечена.
Во время переговоров морской комендант предложил, чтобы посадка началась в 20.00, ибо она будет продолжаться полтора часа и, таким образом, скоростной катер до восхода луны сможет уйти из зоны артогня противника и прожекторов. Командир корпуса заявил, что перенос своего командного пункта он не будет делать, но все же согласился, что с 20.00 все работники, без которых можно будет обойтись, будут грузиться на корабль.
Во второй половине дня 11.05 морской комендант сообщил, что он в 20.00 на борту одного скоростного катера выйдет в море, чтобы лично руководить подачей кораблей к причалам. Он заверил, что, согласно договоренности с командиром корпуса, в 20.00 будут готовы два скоростных катера для посадки штаба корпуса, а также плавсредства для доставки людей на катера.
В 20.00 люди, не нужные на КП, были отправлены для посадки на корабли. Около 21.30 должна была быть развернута радиостанция на скоростном катере, и командир корпуса, несмотря на ранение, начал передвижение к месту посадки. Начальник штаба корпуса с частью людей оставался на переднем КП до 22.30. До этого времени на месте посадки не было ни слышно, ни видно ни скоростного катера, ни баркасов. Противник действовал: отдельные артснаряды с восточного направления рвались вблизи места посадки; частичное освещение одним прожектором с мыса Фиолент, а также отдельные сбросы бомб и обстрел бортовым оружием с самолетов вокруг, но все это было незначительным. Через представителей моряков — один офицер с группой радистов (два человека), которые находились вблизи места посадки, и через работников штаба корпуса стало известно, что около 20.00 морской комендант на скоростном катере в сопровождении двух скоростных катеров вышел в море, но, в связи с огневым воздействием противника, в 21.30 катера далеко отошли от берега. Безусловно, мы рассчитывали, что после окончания обстрела они немедленно вернутся обратно.
Передний край обороны в 23.00 был оставлен войсками. Руководящий штаб корпуса ждал появления катеров до 11.15 — 12.05, но напрасно: они не появились. Затем мы отправились к причалу пешком, где основная масса людей с 2.00 до 4.00 была посажена на баржи и другие плавсредства. Действительно, руководящему штабу корпуса не удалось, как было договорено, погрузиться на скоростные катера, а поэтому не было связи с командованием флота на Черном море и с группой армий и не удалось проследить за посадкой на корабли лично. [1]
Первыми подняли красный флаг на Херсонесском маяке танкисты 6-й отдельной гвардейской танковой бригады полковника В.Ф. Жидкова.
Находившиеся в бухтах суда противника, которые привел контр-адмирал Шульц, были потоплены огнем артиллерии, гвардейских минометных частей и бомбоштурмовыми ударами авиации.
Стремительные действия войск 4-го Украинского фронта и Черноморского флота сорвали запланированную эвакуацию противника. К 12 часам 12 мая 1944 года советские войска закончили пленение немецко-румынских войск в районе м. Херсонес: всего 21 200 солдат и офицеров, в том числе командующий войсками противника в районе м. Херсонес командир 73-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Беме, командир 111-й пехотной дивизии генерал-майор Э. Грюнер. Среди убитых обнаружен труп командира 336-й пехотной дивизии генерал-майора Хагемана.
За период прорыва Севастопольского укрепрайона и окончательной ликвидации остатков крымской группировки противника с 7 по 12 мая его потери составили только убитыми более 20 000 солдат и офицеров. Взяты в плен 24 361 солдат и офицеров. [1]
Девятого мая 1944-го года, сразу с нескольких сторон наши ворвались в Севастополь. Немцы отошли на мыс Херсонес, длина которого до четырех, а ширина до двух с половиной километров. Именно на том участке нашей планеты сгрудилось до ста пятидесяти тысяч германских солдат: умелых ремесленников и трудолюбивых крестьян, расторопных коммерсантов и знающих механиков. Много всяких людей, которых черт и Гитлер занес в Россию, и которых нам предстояло превратить в кровавое месиво. Как водится, им предложили сдаться, но немецкое командование, видимо, еще рассчитывало на эвакуацию по морю, в сторону Румынии. И действительно, такие планы были. Потому переговоры сорвались. Немцы даже убили нашего парламентера. В ответ, 10-го апреля на боевое задание вылетела бомбардировочная авиадивизия полковника Чучева, входящая в состав нашей восьмой воздушной армии: два полка “Пешек” и полк “Бостонов”. Всю эту армаду вел полковник Федя Белый, о котором я уже рассказывал. Истребителей противника к тому времени в Крыму уже не было, и вся наша армада, наш полк сопровождал бомбардировщиков, совершенно спокойно зашла для удара по мысу Херсонес с юга, со стороны моря, в которое мы углубились на пятьдесят километров. Еще на подходе к морю, летчики весело галдели, переговариваясь друг с другом по радиосвязи, порой о разной ерунде. Мой самолет шел в строю слева в первой девятке первого полка, недалеко от машины Феди Белого. Но вот под нами перестали мелькать каменистые берега Крыма и вся армада вышла на морской простор, переливающийся внизу подсвеченной сиянием солнца, голубизной. Херсонес оставался справа, и нам предстояло сделать большой круг для захода на бомбежку. Воздушный радиохор сразу смолк. Величественное зрелище морских волн и бесконечных далей сделало кощунственной и неприличной пустую болтовню. В воздухе воцарилось молчание. Впрочем, были и материальные причины. Кто-то в раздумье сказал по радиосвязи осипшим голосом: “Моряра. Кокнут, концы в воду”. Колонна бомбардировщиков развернулась на 150 градусов вправо и легла на боевой курс. Над самой целью бомбардировщики несколько оторвались от нас и мне, летевшему в паре с “Блондином” — Константиновым, было хорошо видно, что бомбы ложатся точно. Внизу бушевал ад. Всякий осколок находил живую мишень. Нет, недаром после войны немецкий народ проникся духом глубокого миролюбия.
Во второй половине этого же дня 10-го апреля вторая эскадрилья, под командованием Константинова, вылетела сопровождать восьмерку “Горбатых”, собирающихся штурмовать Херсонес. Над самым мысом их внезапно атаковала четверка “Мессеров”. Константинов и Уразалиев совместными усилиями сбили одного из них. И здесь судьба дала понять Константинову, да и всем нам, что возлагает на Анатолия определенные надежды и имеет планы. Самолет Константинова получил опаснейшую пробоину, и его спасение, по-моему, нельзя объяснить даже чудом. Снаряды “Эрликона” разодрали левую плоскость над самым бензобаком и вспороли сам бензобак, проделав в нем здоровенную круглую дыру. Естественно, горючее в баке вспыхнуло, но потом огненную шапку оторвало струей воздуха, и Константинов благополучно приземлился на нашем аэродроме Сарабузы. Мы, озадаченные, стояли кружком возле пробитого бензобака, который по каким-то таинственным причинам, не вспыхнул сразу и не сгорел полностью. Это чудо, что голубой немецкий трофейный бензин, который плескался в баке и красиво подсвечивал в лучах солнца, не вспыхнул. Подобного случая никто из нас не видел, и даже об этом не слыхал никогда. “Блондин” стоял белый, с осунувшимся лицом.
После падения Сапун Горы и взятия Севастополя наступила пауза. Немцев, время от времени, бомбила авиация на мысе Херсонес, а сухопутные войска перегруппировывались. Недаром говорят, что не бросишь в реку времени, она все принесет тебе обратно. Немцы оказались практически в таком же положении, как наши войска летом 1942-го года. Почему они не бежали? Ответ на этот вопрос связан с ответом на другой, которым многие сейчас мучаются: как мы могли десятилетиями терпеть дикую деспотию? Не стану вдаваться в исторические корни явления. Отмечу лишь, что ужас довлеющего над нами гнета, был в его дикости и непредсказуемости. Будто какой-то злой коварный дух парил над нами, и никто никогда не знал, за что будет принесен ему в жертву. Не было ни секунды покоя или ощущения безопасности. Причем, было неважно: против ты, или всей душой предан. Никакие объяснения и доводы рассудка не принимались во внимание. В любой момент могли совпасть обстоятельства, и твои же вчерашние товарищи, прекрасно зная, что ты невиновен, отправят тебя на смерть или позор. Все мы были во власти огромной дьявольской машины, которая работала по одним ей ведомым, законам, которые без конца менялись. Неизменным оставалась жажда крови. Вот во что превратились неплохие, в общем-то, идеи социалистов. Не удивительно, что, заглянув в прошлое, бедняга Горбачев просто не знал, в какую сторону податься. К чему эти рассуждения? Да к тому, что одиннадцатого мая поступил приказ, чтобы все заместители командиров по политической части нашей восьмой воздушной армии выехали на Сапун Гору во главе похоронных команд и предали земле тела погибших товарищей. Над Сапун-горой погибло два наших молодых пилота, фамилии которых я не запомнил — молодежь была наиболее любимым лакомством свирепого Молоха войны. В старенькую полуторку погрузились я, Тимоха Лобок, к тому времени уже майор, старший лейтенант Миша Мазан, два техника и три солдата. И безответная труженица фронтовых дорог, старая полуторка, потащила нас по пыльной дороге с аэродрома Сарабузы через Симферополь на Сапун Гору…
Дело явно шло к тому, что нам предстоит освободить аэродром “Седьмой километр”, а немцам река времени принесет зеркальное отражение той трагедии, которую пережили наши войска летом 1942-го года. Все возвращалось на круги своя и немцы так же ждали своей участи, как и наши в 1942-ом. А теперь отвечу еще и на вопрос: почему они не пробовали спастись.
Отвечу, рассказав об одной истории, случившейся у нас в 1942-ом. Наши системы похожи, так что только меняй немецкие фамилии на русские, и будет та же история. Еще в Качинской школе на курсах командиров звеньев в 1934-ом году, я учился с красивым высоким парнем по фамилии Кукушка. Отличный летчик и спортсмен, стройный и сильный парень, с мужественным лицом, именно его брали для лепки с натуры обобщенной статуи летчика в Доме Офицеров в Киеве, он был всеобщим любимцем. Летом 1942-го он командовал эскадрильей “И-16”, которая едва ли не одна выдерживала на протяжении нескольких месяцев все атаки немецкой авиации на Севастополь. В туго завязанном мешке ребята дрались, как львы. Когда севастопольская оборона рухнула и немецкие автоматчики уже ворвались на окраину аэродрома, Кукушка принял единственно правильное решение: перелететь на аэродром в районе Керчи, чтобы спасти людей и боевую технику. Так он и сделал.
Но не знал Кукушка, что, уйдя от тысячи смертей в севастопольском небе, он получит пулю от своих. Обалдевшие от страха особисты, ведь фронт рушился, и того гляди, неумолимые немцы могли взять их за яйца, искали спасения в том, чтобы заставить фронтовиков воевать и умирать еще рьянее, пришили ему трусость, бегство с фронта и оставление боевой позиции без приказа. Оказывается, Кукушке гораздо полезнее было застрелиться на месте, оставив немцам эскадрилью и самолеты. Из Кремля как раз поступило указание о том, что все наши неудачи объясняются неорганизованностью и трусостью в войсках, которые располагают всем необходимым. Нужна была цифра расстрелянных трусов, паникеров и дезертиров и никакие объяснения не принимались. Кукушку расстреляли. Судя по всему, в 1944-ом то же самое происходило у немцев и, потому более ста тысяч их солдат и офицеров, сгрудившись на каменистом мысе Херсонес, месте, пропитанном кровью, откуда в 1942-ом пытались спасаться наши, покорно и бессмысленно ждали своей участи. Воистину наши народы оказались в руках дьяволов. И потому, когда я сегодня слышу от совсем молодых ребят обвинение в трусости, бросаемое предыдущим поколениям, я не советую спешить с выводами.
Прямо передо мной карабкались в небо возвышенности Сапун Горы, где дважды за эту войну лились потоки крови, а справа, за большой горой, где был мыс Херсонес каменистый клюв, воткнувшийся в Черное море, не утихал бой. Положение немцев было хуже не придумаешь. Мыс Херсонес уходит в море со значительным уклоном к маяку на своей оконечности. Немцы были как на ладони у наших, все более теснивших их, загоняя в море. Были и у нас на этой войне кровавые праздники. А солнце, заливавшее окрестности утром 12-го мая 1944-го года обещало сделать нас свидетелями отменного кровавого пира. Наскоро перекусив консервами, мы погрузились на нашу полуторку и она, завывая мотором, потащила нас на Сапун Гору.
Все ее склоны были изрыты глубокими воронками, обожжены огнем, усыпаны пустыми патронными гильзами, рваным кровавым тряпьем, кусками колючей проволоки, какими-то бумагами на нашем и немецком языках, видимо письмами из дому, артиллерийскими гильзами и ломаным оружием. Среди всего этого поля смерти бродили по парам пожилые солдаты похоронных команд, которые подбирали наших убитых бойцов и укладывали их на телеги, запряженные лошадьми, добрыми животными, которые одни, казалось, вносили умиротворение в это поле смерти. На склонах Сапун Горы вечным сном уснули более десяти тысяч наших бойцов. Я их видел. Это были молодые пареньки и солидные пожилые люди с усами, славяне и среднеазиаты, кавказцы и якуты. Солдаты похоронных команд работали с хозяйской основательностью. Снимали с убитых шинели поновее, обязательно сапоги. Но большинство наших пехотинцев было обуто в уродливые ботинки с обмотками, которые делали ноги особенно тонкими. Выработалось уже циничное отношение к нашей пехоте: зачем выдавать сапоги, если все равно скоро в землю. Многие солдаты, особенно молодые, были очень истощены и пострижены налысо. Ветер трепал разметавшиеся обмотки. Валялись выгоревшие, стираные пилотки, которые видимо уже не раз служили ребятам последний раз в жизни, идущим в бой. Нагрузив телегу покойниками, солдаты похоронной команды дергали вожжи, чмокали губами, и послушные лошади тащили скрипевшие телеги на вершину Сапун Горы.
Здесь работала настоящая похоронная фабрика: отрывались братские могилы — ямы длиной в 20, шириной 4 и глубиной в 3 метра. На глубину этих ям были опущены свежесколоченные лесенки и солдаты, принимавшие у ямы покойников с телег, укладывали их на дне могил длинными рядами, присыпая каждый ряд землей. Предварительно из нагрудного кармана гимнастерки доставалась пластмассовая, продолговатая коричневая капсула, состоящая из двух половинок, соединенных резьбою, где сам солдат записывал все свои домашние координаты: фамилию, имя, отчество, адрес. Все то, что безвозвратно оборвалось здесь, на Сапун Горе, и в тысячах других местах по всему огромному фронту, где наши войска наносили “десять сталинских ударов”, Крым был третьим в операциях, сроки начала которых, увеличивая число наших жертв, неизменно сокращал “дядя Джо”. Здесь же у братских могил, над которыми сейчас сооружены памятники, сидела многочисленная походная канцелярия. Кто-то развинчивал капсулы, кто-то читал и регистрировал указанные в них сведения, а кто-то уже строчил ручкой, заполняя стандартные похоронки, гласившие, что ваш сын, отец или брат пал за Родину. Вечная ему слава! Ничего более ценного и материального Родина не обещала. Слишком узок был круг людей, привыкших жить хорошо, и они не допускали лишних к кормушке. Сколько планов, сколько надежд, сколько трагедий оказывалось на дне этих ям. Да и великое будущее России, собственно, по-моему, оказалось там же. Эта была последняя кровавая баня, после которой наш народ так и не оправился, как мы не бодрились и не старались забыть о том страшном, что было, выпячивая лишь гром побед, блеск орденов, да скрип начищенных сапог наших маршалов на парадах.
Своих ребят на Сапун Горе мы не отыскали. Правда в нескольких местах видели обломки сгоревших самолетов: “Мессеров” и “ЯКов”, “Пешек” и “Юнкерсов”. Пробовали, было пробраться к одному из упавших “Яков”, но это чуть не закончилось для нас печально. Склоны Сапун-горы были покрыты минными полями, карта которых оставалась для нас загадкой. Саперы лишь наскоро успели обозначить некоторые из них невысокими колышками, с протянутыми между ними разноцветными нитками, увешанными кусочками красной материи. Мы, на нашей полуторке пытались пробраться по разведанным саперами проходам, но потом так запутались, что уже не могли разобрать, где проход, а где минное поле. Выбирались задним ходом по своей же колее. Оставаться дальше на Сапун Горе было делом бесполезным, да и очень тягостным.
С высоты нам хорошо был виден аэродром “Седьмой километр”, уже почти освобожденный нашими войсками. Торчали хвосты немецких самолетов, уткнувшихся носом в землю, что-то догорало.
Было очень вероятным, что нам придется использовать эту взлетно-посадочную полосу, и мы решили детально осмотреть аэродром, чтобы доложить в полку и дивизии о его состоянии. В сторону аэродрома, за который еще вели бой наши войска, ездили трехтонки с боеприпасами и мы поехали за ними, колея в колею. Конечно, и такая манера движения не исключала минного сюрприза. Не так давно на аэродроме в Сарабузах приземлился новенький американский самолет “СИ-47”, на котором прилетел со своей свитой главный координатор Крымской операции маршал Василевский. Аэродром Сарабузы был за две недели истоптан нами вдоль и поперек, но когда самолет Василевского уже заруливал на стоянку, именно в тот момент, когда маршал выглядывал из открытой дверцы, спеша выйти из самолета, под задним колесом — “дутиком” раздался сильный взрыв. Видимо сработала немецкая мина, рассчитанная на определенное количество нажимов. Никто, за исключением маршала, не пострадал. Именно Василевскому осколок продрал лоб наискосок до кости, к счастью, не расколов череп, таивший здравый мозг, уверенно просчитывающий варианты сражений. Должен сказать, что Василевский вел себя молодцом, всех успокаивал и убеждал не обращать внимания на эту царапину. Вскоре ему сделали перевязку и укол, и вместе с ранее прилетевшим к нам авиационным генерал-полковником Фалалеевым, заставшим нас: меня, Смолякова и Соина, греющимися, раздетыми до пояса у командного пункта на солнышке, укатил в сторону фронта. Фалалеев координировал действия военно-воздушных сил.
Итак, мы спускались с Сапун Горы в сторону аэродрома “Седьмой километр”. Вдруг шофер резко затормозил. Сначала я даже не понял в чем дело, перед нами в небольшой ложбине были заросли цветущего терна. Потом, присмотревшись, я увидел огромное, площадью примерно с гектар, поле трупов. Нередко они лежали под цветущими кустами и их осыпали белые лепестки. Судя по изрытой взрывами земле, немецкий пехотный полк сконцентрировался, чтобы контратаковать наших, карабкающихся на Сапун-гору. Наша авиационная или наземная разведка вовремя сообщила куда надо, и район сосредоточения был накрыт мощнейшим артиллерийско-авиационным ударом. Если на самой Сапун-горе я почти не видел немецких трупов, то здесь насмотрелся их в достатке: сотни немцев лежали скрючившись в самых разнообразных позах, порой один на другом. Это терновое поле смерти выглядело так ужасно, что я попросил водителя сдать назад и поискать окружную дорогу.
Оказавшись на аэродроме “Седьмой километр”, мы обнаружили, что левее него расположился командный пункт 51-ой наземной армии, где был и ее командующий генерал Крейзер, энергичный еврей, с прекрасной военной выправкой и властным голосом, уверенно руководивший боем. Дальше нас не пустили и велели подождать, пока наши войска еще немного продвинутся вперед. Нам было очень интересно наблюдать управление сухопутным сражением, да и небесполезно это для летчика, взаимодействующего с пехотой, танками и артиллерией. Мы устроились в траншее, метрах в двадцати от командного пункта армии, облокотившись на бруствер. Обзор был прекрасным: прямо перед нами, как на ладони, лежал мыс Херсонес, буквально кишевший немцами, которые и зарыться не могли в каменистую почву. Люди шевелились, как живая плазма, переливаясь черно-серыми массами по поверхности мыса. Крейзер внимательно наблюдал за этими передвижениями и переговаривался о чем-то с начальником артиллерии. Генерал был зол. Только что немцы убили парламентера штаба армии, который ходил убеждать их сдаваться и теперь к линии фронта, американские трехосные “Студебеккеры” подтягивали артиллерию разных калибров, а трехтонки подвозили боеприпасы. Артиллеристы быстро ориентировались на местности и обустраивали свои позиции. Подходили “Катюши” и еще невиданные мною до сих пор “Ванюши”, ракетные снаряды со здоровой головой, которые выпускались прямо с земли из специальных одноразовых приспособлений. Чувствовалось, что немцев не ожидает ничего хорошего.
С правой стороны мыса Херсонес находится Казачья бухта, небольшая выемка среди скал, где до войны располагалась 36-я батарея дальнобойной морской артиллерии под командованием капитана второго ранга Лещенко. Эта бухта совсем недалеко от Балаклавы, и, думаю, что знаменитые листрогоны, описанные Куприным, не раз сюда заглядывали. А сейчас, на наших глазах, в эту бухту заходили два небольших корабля, морские пароходики водоизмещением тонн по 400, видимо, пришедшие из Румынии, ночью проскочившие под носом у нашей авиации, располагавшей даже “Бостонами”, носившими под брюхом торпеду и бродившими по ночам над берегами Крыма.
Стоило этим двум пароходикам причалить к берегу, как немцы и румыны лихорадочно принялись на них грузиться. Я одолжил у пехотного офицера бинокль и прекрасно видел эту картину. Пароходики стали на глазах погружаться в море до самых бортов и с трудом отчалили от берега. Я заволновался: неужели гады уйдут? Встревоженным было лицо у генерала, командующего артиллерией армии, который что-то говорил Крейзеру, а тот, судя по его мимике, приказывал не спешить.
Хитрый еврей все рассчитал верно. Стоило пароходам отойти метров на 200 от берега, как артиллеристы принялись точно укладывать снаряды к ним на палубы. Видимо, артиллеристы прекрасно пристрелялись, и пароходики сразу пошли ко дну. Уцелевшие немцы барахтались в море, пытаясь добраться до берега, и среди них вырастали столбы разрывов. Наши артиллеристы утопили эти пароходы с первых же двух залпов. Немцы на мысе, потеряв последнюю надежду на спасение, тревожно заметались.
Едва пароходики затонули, как по мысу с ужасным воем и грохотом ударила наша тяжелая артиллерия, стрелявшая вслепую, из-за Сапун Горы. Земля затряслась, и мыс покрылся огромными столбами разрывов, увенчанными черными шапками. Сразу же вступила в дело и артиллерия, расположенная неподалеку от нас. Били пушки всех калибров, с рвущим душу воем уносились на Херсонес снаряды “Катюш” и “Ванюш”. Артиллерийская симфония длилась около часа. Собственно артиллеристы давно уже не видели никаких целей, а палили по Херсонесу наугад, но скопления немцев было настолько плотными, что и целиться было не нужно. Ровно в полдень артиллерия смолкла, а за нашей спиной заревели моторы бомбардировщиков “ПЕ-2” дивизии Чучева, заходивших на высоте трех тысяч метров со стороны моря. Первыми ударили три девятки пикировщиков. Казалось, с мыса до нас донесся многоголосый человеческий стон. Когда первые девятки покинули поле боя и дым немного рассеялся, то мы увидели, как от берега Херсонеса по морю в сторону юга начинает отделяться, все расширяясь, как маслянистое пятно, какая-то темная копошащаяся масса.
Немцы, потеряв всякую надежду на помощь или спасение, наскоро сооружали себе плоты из всего, что попадалось под руку: бочек, досок, канистр и массами бросались в воду, направляясь в сторону Турции. Начальник артиллерии армии снова что-то принялся говорить Крейзеру, но тот лишь рукой махнул. На море крепчал свежий ветер и все выше пенились валы, еще совсем нетеплой морской воды. Кроме того, вокруг Херсонеса без конца хищно кружили наши штурмовики и истребители. Не знаю, возможно, кто-нибудь из немцев, пытавшихся спастись вплавь, и уцелел среди начавшегося шторма, но как нам сообщали, иностранные газеты писали, что все лето морская волна выбрасывала на турецкое побережье утопленников в немецких мундирах.
Прямо перед нами окопались стрелковые батальоны какой-то кавказской национальной дивизии, пошла мода, формировать такие части. Тогда мы не задавались всерьез вопросом, грузины ли это, армяне или азербайджанцы, не придавая этому особого значения. Это сейчас мы точно знаем, что азербайджанцы убивают армян, армяне азербайджанцев, а грузины просто истребляют друг друга. В ту пору, во времена лозунга о дружбе всех советских народов, имевшего, по-моему, и хорошую сторону, мы об этом не задумывались. По-моему, это была армянская дивизия из числа сражавшихся раньше на Керченском полуострове. Армяне смело пошли вперед и продвинулись примерно на полкилометра. Огонь немцев усилился, и наши залегли, попросив поддержать артиллерийским огнем. Крейзер отдал команду, и артиллерия опять заговорила в полную силу. В воздух высоко вздымались фонтаны щебня и глины. Минут через пятнадцать нам сообщили, что командиры наступающих подразделений просят прекратить огонь: враг сдается. Однако, не так легко остановить запущенную машину огневого наступления. Артиллеристы прекратили стрельбу, но на бомбежку уже заходили 18 наших “Горбатых”, которые, не жалея, бросали бомбы “ФАБ-50” по уже сдающимся немцам. Штурмовики ушли с поля боя, и потянул свежий южный ветер, убравший с Херсонеса завесу из дыма и пыли.
Мне открылось незабываемое зрелище — поверхность мыса как-будто покрылась вдруг выросшим лесом. Это, высоко поднимая руки, шли в нашу сторону несколько десятков тысяч сдающихся солдат и офицеров противника. Некоторые из них размахивали белыми платками, другие тащили на себе раненых товарищей. Видимо, кавказская дивизия была обучена и подготовлена для приема пленных. Не нужно было быть пророком, чтобы предвидеть подобный вариант. Наши солдаты заставляли немцев бросать на землю оружие и, разделяя всю массу пленных на группы, примерно, по пять тысяч человек, уводили их в разные стороны. Постепенно мыс Херсонес опустел. Цепи наших солдат ушли его прочесывать. Мы, летчики, выбрались из траншеи и потрясенные невиданным прежде зрелищем, сгорая от любопытства, хотели пройти на мыс Херсонес, до которого было рукой подать, посмотреть на свою работу. Однако стоило нам пройти с полкилометра, как дорогу преградил автоматчик армянин: “Сюда нельзя!”, — гортанно произнес он. Со стороны мыса доносилась довольно интенсивная стрельба. Рокотали очереди автоматов “ППШ” — армянин объяснил, что когда {839} наши бойцы начали прочесывать поле боя, то лежащие на нем немцы принялись по ним стрелять и убили несколько человек, после чего кавказцы построились цепью и медленно продвигаются вперед, прошивая пулями всякого лежащего на земле немца. Наверняка, по нашим солдатам стреляли отдельные эсесовцы или фанатики-наци, но их упорство, стоило жизни многим сотням немецких солдат. Так же беспощадно немцы уничтожали наших пленных, видя в каждом втором коммунистического комиссара.
Когда мы беседовали с автоматчиком-армянином, поглядывая в сторону мыса Херсонес, то видели, что поле боя плотно усыпано трупами немецких солдат. Они лежали как листья в кленовом лесу в конце ноября. По мере продвижения наших цепей, некоторые немцы подхватывались и убегали. Хотя деваться им было все равно некуда.
Длинные колонны немецких пленных под охраной наших автоматчиков тянулись от мыса Херсонес в сторону Севастополя, аэродрома “Седьмой километр” и правее, вглубь Крыма. Мы направили свою полуторку ближе к Севастополю. Честно говоря, очень хотелось посмотреть финал крымской трагедии, а то только с воздуха видишь, как на земле суетятся люди и техника. Недалеко от Сапун-горы наши конвоиры остановили одну из колонн пленных и принялись их сортировать на четыре группы: немецкие офицеры, немецкие солдаты, румынские солдаты и офицеры, наши отечественные предатели Родины. Эти группы развели в разные стороны и взяли под отдельную охрану. Казалось бы, здесь было, где разгуляться особистам, но эти шкуры показывались только при наличии гарантий стопроцентной безопасности. А вокруг Севастополя еще постреливали. Всем вершили солдаты и сержанты армяне.
Немецких офицеров было человек сто пятьдесят. Они стояли, выстроившись в порядке воинских званий: впереди, по три человека в колонне, стояли полковники, потом подполковники и майоры, а все прочие позади. Немцы оставались немцами. Они полные достоинства, воспитанного в офицерах прусской школы, солидно стояли при всех боевых наградах, у многих на ладно сидевших мундирах из тонкого сукна, были цветные ленточки, вшитые в борта френчей, на шее висели кресты, на фуражках сверкали орлы. Я подошел к ним вместе с Тимохой Лобком и Мишей Мазаном. Мы с болезненным интересом рассматривали немцев, превратившихся из газетных карикатур и наземных целей, в серьезных, подтянутых людей, офицеров, с тревожным любопытством всматривавшихся в наши лица — упрямо, как быки, будто спрашивая без всяких слов: чего ожидать? Почему-то их особое внимание привлекала моя скромная персона. Должен сказать, что вообще, будучи высокого роста, в последние месяцы от политической работы я слегка разъелся. Кроме того, вместе с первыми залпами нашей артиллерии, ознаменовавшими начало Крымской операции, на мои плечи опустились золотистые подполковничьи погоны, а здесь, среди массы плененных немцев, наших офицеров почти не было. Я был самый старший по званию. Видимо, немцы решили, что именно я буду определять их судьбу и забубнили: “Флюгер, флюгер”, — как я позже узнал: “летчик” по-немецки. Нашлись среди офицеров и знатоки русского языка. Впрочем, не со всеми они еще и разговаривали. Какой-то немецкий полковник молча отвернулся от майора Тимохи Лобка, не желая разговаривать с младшим по званию. Больше всего пленных интересовало, будут ли их расстреливать. Выпятив грудь, я, действительно о многом не осведомленный, зато всерьез увлекшийся своими служебными обязанностями пропагандиста светлого будущего, как многие честные, но доверчивые люди, стал втолковывать отсталым узникам мира капитала, что социализм — это гуманный строй. Пленных у нас не расстреливают. Разве что, кого потребуется после суда. В нашей стране торжествует законность, а вот они — немцы — кровожадные звери. Очевидно, я говорил с большой убедительностью, потому что искренне верил в свои слова, считая отдельные эксцессы с нашей стороны еще неизжитыми недостатками. Правда, буквально через час, мне пришлось увидеть действительную манеру обращения наших солдат с пленными немцами.
Окончательно желая разбить противника идеологически, я поинтересовался: был ли кто-нибудь из них в Ростове во время оккупации? Такие нашлись. Я напомнил им о людях, сожженных в ростовской тюрьме. Они смолкли, но потом переводчик объявил — они здесь не при чем, на это был приказ Гитлера. Я продолжал вести среди них работу, убеждая в преимуществах советской власти, а они все интересовались, куда их повезут: в Сибирь или в другое место? Потом немецкие офицеры начали просить воду. Оказывается, уже около недели их мучила жесточайшая жажда. Выглядели они неважно: заросшие, черные от копоти и худые. Глаза у всех были воспалены и лихорадочно блестели от бессонницы, жажды и всего пережитого. Ведь наш огонь уложил на Херсонесе, по словам пленных, почти половину укрывшихся там немцев.
Зато румыны не унывали. Привыкшие всю жизнь жить рядом с русскими, они, видимо, хорошо изучили славянский характер и были уверены, что если их не пустили на распыл сразу, то теперь-то они не пропадут среди отходчивых славян. Кроме того, у них было алиби. Болтливые потомки древних римлян, многие из которых неплохо говорили по-русски, валили все на проклятых германцев, которых хлебом не корми, а дай повоевать. По их словам, именно они вовлекли во всю эту кашу добродушных, жизне- и солнцелюбивых румын. Румыны теперь с удовольствием подбадривали нас: “Бейте вовсю проклятых немцев, они и нам принесли большое горе”. Особенно старался человек в штатском, представившийся врачом румынской воинской части. Он показывал фотографию и говорил: “Я женат на русской женщине и мои дети по матери — русские. Прошу это учесть. Я врач, не воевал, а только лечил больных и раненых. Гитлер и его шайка бандитов принесла нам только горе”. Другие румыны сиплыми голосами, просили воды, которой у меня с собой не было. Губы у всех пленных были потрескавшиеся от жажды, они с трудом ворочали разбухшими языками. Но не все румыны вели себя подобным образом. Гоголем ко мне подошел румын, одетый в военную форму, но в берете. Видимо, из железногвардейцев Антонеску. Злобно посматривая, он довольно чисто объяснил по-русски, что воевал на стороне немцев сознательно, за румынскую Бессарабию, которую мы у них отняли. Он утверждал, что Бессарабия все равно будет румынской. По своей привычке вести политические дискуссии, я стал ссылаться на волеизлияние бессарабцев, а Тимоха Лобок не очень искушенный в искусстве классического спора, достал пистолет “ТТ” и предложил застрелить румына. Я увел Лобка от греха подальше, и мы оказались возле группы русских предателей.
Я застыл от изумления: большим кругом на земле сидели мои земляки, кубанские казаки, такие, какими я привык видеть их с детства. Должен сказать, что это зрелище меня потрясло. Можно в чем угодно обвинять казаков, только не в отсутствии патриотизма, любви к России и готовности проливать за нее кровь. И нужно было уж очень сильно напакостить казаку, уж очень многое поломать в его душе, чтобы он стал под знамена неприятельской армии в своем традиционном казачьем наряде, ставшем символом славянской боевой отваги. Кубанцы сидели невеселым кружком. Были среди них старые бородатые казаки и совсем юные мальчики лет по пятнадцать. Когда они меня заметили, то все вскочили, а один пожилой казак, атаман местного значения, принялся рапортовать мне по всей воинской форме. Казак закончил свой рапорт и заплакал, как выяснилось, от радости, что снова видит погоны на плечах русского офицера. Казак не называл меня иначе, чем: “Господин подполковник”, от чего меня слегка корежило. Я принялся им объяснять, что и сам кубанец из станицы Приморско-Ахтарская, улица Добровольная, 50. Правда не казак, а иногородний, и значит безземельный. Думаю, что погоны на моих плечах показались казакам надеждой на спасение: пришла другая русская армия и к ним будет другое отношение. Но я то знал, что ничего не изменилось, и этих моих земляков не ожидает ничего хорошего. Круг казачьей судьбы замкнулся. Не сумев сдержать свой буйный казацкий характер и стремясь рассчитаться с большевиками, многие, богатые в прошлом казаки-кубанцы, активно вылавливали партийных и советских активистов, военных и евреев. Я слышал даже о том, что казаки вместе с немецкими диверсантами, перебили из пулеметов молодых ребят, призванных в Красную Армию и колонной идущих на сборный пункт. Казаков интересовало то же, что и прочих: будут ли их расстреливать и когда дадут воду? В моей душе боролись противоположные чувства: я был рад землякам, накатили воспоминания детства, но в каких прискорбных обстоятельствах произошла эта встреча. Вдруг один из казаков, мужчина средних лет, как и все, одетый в казачью форму, показался мне знакомым. Мы встретились глазами, и он сразу отвел свои. Потом тихонько встал и отошел на другую сторону казачьего круга, где уселся ко мне спиной. Не было никаких сомнений, что я видел этого человека. Но лет с восемнадцати жизнь буквально волокла меня за шиворот в каком-то бурном потоке, изобилующем крутыми порогами, столько лиц промелькнуло передо мной: и живущих людей, и ушедших в вечность, так далеко стало от меня мое кубанское детство, что сколько я не напрягал память, но так ничего и не вспомнил. Казак, повернувшийся ко мне спиной, был очень похож на киноактера Абрикосова из самой первой кинокартины по роману Шолохова “Тихий Дон”, снятого еще до войны.
И только через десять дней, когда я стоял на аэродроме, положив руку на плоскость самолета, ожидая, когда техники подготовят его к вылету, меня осенило: ведь это был сын нашего ахтарского казачьего атамана Бутко, того самого, перед которым, как я помнил с детства, почтительно снимали шапку и кланялись мой дед и отец, как и все иногородние. Того самого, кто был в Ахтарях Царем, Богом и Воинским Начальником. Разговор с иногородними, в случае неповиновения, у казаков был короткий: для начала избивали жилистыми кулаками и ногами, потом длинным кнутом-арапником, а потом могли пустить в ход и шашку, абсолютно не отвечая за последствия своих действий. Казаки правили в Ахтарях по принципу вооруженной банды и законы Российской империи — сами по себе дикие, почти не укрощали эту казачью дикость.
Мне прекрасно известно, что сегодня многие возлагают большие надежды на возрождение русского народа и Российского государства именно на казаков. Но я постановил писать правду и не хочу никому потрафлять — годы не те. Я пишу о кубанских казаках только то, что видел и почувствовал лично. Мои земляки рассказывали мне, что, вернувшись в Ахтари с немцами, Бутко, вместе с сыном, выловил и казнил группу наших партизан во главе с Сергеем Федоренко в плавнях, неподалеку от Садок. Бутко с компанией снова занял в Ахтарях правящее положение: грабил и унижал людей, и не раз предлагал сделать то самое, против чего возражал во времена Гражданской войны: пустить “красного петуха” под верховой ветер на приморские кварталы Ахтарей, где, в основном, жили иногородние, а значит просоветски настроенные. Тогда немцы не разрешили Бутко выжечь иногородние кварталы, но вряд ли было случайностью и та листовка, перед ахтарской бомбардировкой в апреле 1943-го года и то, что немцы выжгли и разбомбили именно приморские кварталы. Двадцать лет я не виделся с сыном Бутко, которого помнил еще с детства, когда мы бегали пацанами, и вот встретились. Дай Бог, чтобы соотечественники никогда больше не встречались на нашей земле при подобных обстоятельствах. Казаки, конечно, тоже объясняли, что их мобилизовали немцы и, приняв меня за какого-то большого начальника над военнопленными, начали просить, чтобы я не приказывал их расстрелять. Смотреть на гордых казаков в этой роли было горько и противно. Ко мне подошли солдаты из конвоя и стали говорить, что пленных еще никто не обыскивал, и они запросто могут всадить в любого из нас финский нож или выстрелить из пистолета. Находиться здесь довольно опасно даже для них, вооруженных автоматами. Шок, в котором находились пленные в первые часы, стал проходить, и они чувствовали себя все более уверенно. Я уезжал с этого места, чувствуя, что моя судьба завершила еще один круг ей предназначенный.
Мы подались в сторону Севастополя. Хотелось посмотреть на город, с которым у меня так много связано. Город был разбит вдребезги, торчали колонны на Графской площади, уцелевшие в этом аду. На окраине Севастополя нам снова пересекла путь длинная колонна немецких пленных, поднимавшая пыль высоко в воздух. Обросшие и грязные немцы шли в колонне по восемь человек, угрюмо посматривая по сторонам. А конвоирующая немцев пехота искала успокоения в другом. Не успела пройти колонна пленных, как из какой-то ложбины, обильно поднимая меловую севастопольскую пыль, вышла еще одна. Видимо, это были немцы, попавшие на Херсонесе под удар нашей реактивной артиллерии. Конвоиры гнали их полубегом. Именно здесь, впервые в жизни, мне пришлось видеть, как человек может бежать, зажимая рукой собственные внутренности, вываливающиеся из распоротого осколком живота. А таких немцев в этой колонне было не так уж мало. Собственно, у них не было другого выхода, в конце колонны без конца трещали автоматные очереди. Наши конвоиры добивали отставших или упавших. Когда эта колонна почти полностью прошла, то я увидел замыкавшую ее солдата-армянина, который, истерически рыдая, время от времени выпускал по хвосту колонны автоматную очередь, всякий раз оставляя на земле по несколько немцев: вся меловая дорога, идущая на подъем из ложбины, была усыпана трупами пленных. Видя в каком он состоянии, я попытался урезонить солдата-конвоира. “Что ты делаешь! Зачем ты их расстреливаешь!” Армянин посмотрел на меня совершенно безумными глазами, из которых потоками лились слезы, и полурыдая-полувизжа прокричал, что совсем недавно, выстрелом из колонны пленных, убит его лучший друг и земляк, единственный сын у родителей, без которого он не знает, как возвращаться домой. Что он скажет родителям друга? Они с ним клялись или вместе жить, или умереть. Колонна прошла, а я безмолвно стоял среди оседавшей пыли и убитых немцев, не зная, что обо всем этом думать.
Когда пыль улеглась, я увидел, что вся меловая дорога усыпана партийными
билетами нацистской партии. Солдат-конвоир, отставший от колонны, поднял два из них и протянул мне. Это были документы, похожие на наш советский паспорт по величине, коричневого цвета, со свастикой и орлом на первой странице, и фотографией 4х5, прикрепленной к бумаге металлическими кнопками. Наши партбилеты были поменьше и фотографии в них были приклеены намертво. Лишь время брало этот клей. Итак, семнадцатая немецкая армия была вдребезги разгромлена или сдалась в плен. Было убито более ста тысяч немцев и более шестидесяти взяты в плен. Их везли на восстановление разрушенных городов и для работы в шахтах, и скоро на советских предприятиях уже звучало: “Иван, шплинта {846} нет — есть гвоздь. Искать шплинт или хер с ним?” “Хер с ним”, — отвечал хмурый Иван без левой руки, работавшему с ним рядом пленному немцу. Немало немцев и румын наши моряки и летчики морской авиации потопили во время их попытки спастись кто на чем. Черноморский флот потопил немало судов, которые немцы и румыны пытались прислать на выручку захлопнутым в Крыму войскам. [11]