Первый — это вообще отдельное государство. Чужие здесь не ходят,
потому что на верхней палубе торпеды. Даже в гальюн первого не очень-то
попадешь. А торпедистов, трюмного и электрика носовых он вообще поселил
у себя в отсеке.
Так что неудивительно, что во время аварии все были на месте.
И Витьке осталось только дверь задраить.
Что он и сделал. Задраил и перешел на полную автономию.
И я теперь у него в подчинении, и мои люди тоже, потому что он —
командир этого отсека.
Есть такой закон. Будь ты хоть академиком подводной жизни, попал на
аварии в соседний отсек — переходишь в подчинение.
И я, между прочим, с удовольствием перейду…
… а в магазинах раньше продавалось повидло. Оно было
вкусное-вкусное и лежало на прилавке таким огромным плоским полем, его
неторопливо нарезали ножом, аккуратно перекладывали на бумагу и
взвешивали. И всех всегда, почему-то, интересовало: отнимут вес бумажки
или не отнимут. Обычно не отнимали…
… сейчас подумал о том, что не успел написать домой письма. Ерунда
какая-то с этими письмами. Никогда не успеваешь.
— Ты слушаешь?
— А?
— Слышишь меня? — это Витька. Он, по-моему, что-то от меня хочет.
— Что?
— Я с тобой говорю, а ты мычишь.
— Извини. Ну?
— Между прочим, у нас полно ВВД. Удалось объединить весь запас Так
что на самом деле воздуха навалом. Можно попробовать продуть все ЦГБ.
Так что, может, без суеты всплывем всем гамбузом? А?
— Может, всплывем. А может, и не всплывем, только воздух истратим.
Лодка тяжелая. Как минимум, пять отсеков затоплены. И корма, скорее
всего, вся с водой. Двери-то наверняка посрывало. И потом, кто знает,
может мы по самую маковку в иле сидим и все шпигаты забиты.
— Да. Клуб «У семи залуп». Если забиты, не очень-то продуешься.
Рисковать не будем. Нам воздуха хватит, и при пяти атмосферах
углекислота не скоро накопится. Можно двое суток спокойненько дышать в
тряпочку. Утихнет шторм, готовим аппарат, выпускаем буй-вьюшку — и пошли
партиями наверх. Там поддуем гидрокостюмы, чтоб на воде лежать, как на
подушке, и не спеша, безо всякого переохлаждения, до берега. Там —
аппараты в кучу, чтоб ясно было — где лодочку искать, и тихой сапой до
ближайшего поста наблюдения и связи. Ну, как мой план?
— Нормально. Нам бы еще бабу сюда.
— Чтоб она от страха гадила по углам. Ладно, Саня, спи. Надо
проспаться. … звезды. Где-то там наверху обязательно должны быть звезды. Какие
они? В детстве бывали такие огромные звезды. Большая Медведица и
Малая… А я никак не мог понять почему этот ковш называют медведицей.
Правда я это и сейчас не очень-то понимаю…
Со звездами хорошо. Спокойно как-то.
Надо поспать. Попадаешь в сон, как муха в сироп. Сначала увязают
руки, потом не чувствуешь ног, а щеки становятся теплыми, а потом и
горячими-горячими, особенно если зарыться носом в водолазный свитер. Он
из верблюжьей шерсти, и в нем сразу согревается нос, потом сопенье, и
через мгновение кажется, что ты в классе у доски решаешь задачу, и тебе
было бы не по себе оттого, что ты не знаешь ее решения, если б ты
вовремя не догадался, что это уже сон и теперь можно без страха следить
за тем, как тебе не удается с ней справиться. И ты даешь сну эту
возможность тебя напугать, а сам хитренько за всем наблюдаешь.
Исподтишка.
… Что там с моей девочкой — татарочкой? Да-да-да, мы целовались. В
первом классе это совсем не вкусно.
Не то что после…
… Что-то мы должны сделать. Что? Ах да, надо исправить дыхательный
аппарат.
Ну этим у нас займется Витенька. Он же уникум. Он что-нибудь
придумает. Ему теперь положено все-все придумывать. И это навсегда. Он
теперь наш командир. А командиры все уникумы. Они должны придумывать. А
вот мне можно этим дерьмом не заниматься. И как это здорово не думать,
перепоручить выбор другому. Можно спать и вздрагивать по ночам просто
так. Не оттого, что ты что-то там позабыл, а просто — взял и вздрогнул
всем телом, и тебя как встряхнуло с головы до пят, и ты проснулся и
сейчас же опять нырнул в сон, с удовольствием вспомнив, что ты теперь не
командир.
Господи, я же только что спал, и мне снилось, что у меня болит рука.
Да. Точно. У меня болела рука. Или она болела не в этом сне? Это самый
крепкий сон, когда во сне болит рука. А однажды мне приснилось, что я
заперт в отсеке и мне нужно выйти, но для этого нужно повернуть
кремальеру, а схватить ее руками не получается, потому что пальцы не
выдерживают нагрузки и сами разжимаются, и тогда я изловчился и подсунул
предплечья, у локтей, они же выдерживают страшные нагрузки, и я присел,
откинулся назад и начал медленно, чтоб не порвать сухожилия, вставать
ногами, подрабатывая спиной, и сначала ничего не получалось, а потом она
поддалась и пошла вверх, и дверь со скрипом отвалила в сторону…
Буду просыпаться через каждые двадцать минут и вертеть башкой.
Это очень важно — вертеть башкой.
Повертелся и устроился поудобней. Осмотрел отсек, проверил есть ли
вахтенный, следит ли он за уровнем воды в отсеке. Вахтенный все время
должен следить за уровнем… воды… вахтенный должен… он все время
должен… а вот мне, главное, не спать слишком глубоко, лучше где-нибудь
у поверхности, а то можно проснуться и не понять где ты. И испугаться.
Сейчас самое время испугаться.
Эй, приятель! Я о тебе совсем позабыл. Я тебя позабросил. Ты уже
научился держать в руках земной шарик? Он такой маленький, этот шарик.
Там еще есть такое место. Его называют «Мировой океан». А в нем есть еще
одно местечко, такая незначительная точка недалеко от берега — ты сейчас
будешь смеяться — и там, в этой точке, на дне лежит некая железная
штуковина, и уже в этой штуковине, в носовом отсеке, спят двенадцать
придурков, у которых — надо же такому случиться — только одиннадцать
исправных дыхательных аппаратов, и они сейчас придумают что им делать с
двенадцатым — нет-нет, не аппаратом, а человеком — и выберутся отсюда к
совершенно безобразной мамочке. А может, ты нас отсюда достанешь, а?
Тебе ведь ничего не стоит. Ты вон какой большой-огромный. Протянул руку
и достал нас, визжащих от удовольствия. Смотри только, лодку не
переломи. Ха — ха… по-моему, я пьян. Можно же опьянеть от того, что
тебе тепло и ты боишься уснуть, потому что можешь проснуться и
испугаться, потому что во сне можно забыть, где ты и что ты, и сколько
тебе осталось… спать, конечно… да- да-да… А тот двенадцатый
неисправный аппарат — мой. Это я сразу понял. Почувствовал. Шкуркой.
Потому что у меня очень высокий коэффициент ОНЦПЖ-обостренного чувства
долго поротой «ж». И я все чувствую.
Витька будет предлагать мне поменяться, а я откажусь и буду всплывать
с неисправным аппаратом.
Кстати, а что там может быть неисправно? Редукторы? Дыхательный
автомат? Если редукторы — получим баротравму легких, если автомат — из
дыхательного мешка будет уходитъ воздух. Второе переживем, первое нет.
А если не восстанавливать аппарат?
Если не восстановим аппарат, нужно будет принести исправный с
поверхности. Двое всплывают, потом один с другого снимает аппарат и
бегом по веревочке назад в лодку. Один из этих двоих Петров, конечно.
Он-то и принесет мне исправный аппарат, когда им уже попользуются.
Теперь самое время подумать о женщинах. О том, что мы с ними будем
делать, когда все это кончится. О-о-о… женщины, когда все это
закончится, мы вас будем любить. Страстно. Безудержно. Ночи напролет Вот
это будет скачка.
Да. В торпедный аппарат пойдут первые трое. Они станут неуклюжими,
как только наденут гидрокостюмы и дыхательные аппараты, которые на шее,
— совершеннейшее ярмо и тянут голову к промежности.
Они полезут в длинную трубу торпедного аппарата, и самый первый из
них головой будет толкать буй-вьюшку.
Они поползут к носовой крышке осторожно, чтоб не повредить
дыхательный автомат на загривке, а потом они остановятся и стуком
подадут сигнал.
Им пустят забортную воду. Конечно, можно выходить и по сухому, подняв
давление до забортного сжатым воздухом, но у нас принято экономить
воздух, и поэтому к ним в аппарат хлынет забортная вода.
А потом уравновесят давление, откроют переднюю крышку и они выйдут в
океан.
Буй-вьюшка всплывет, разматывая трос. На нем, как уже говорилось,
навязаны мусинги. На каждом нужно будет останавливаться для
декомпрессии.
И считать время по ударам сердца.
Как только выйдут первые, передняя крышка закроется из отсека,
давление отравится, а вода сольется в трюм. За первыми пойдут следующие.
С кем-нибудь обязательно начнется истерика, которая прервется
энергичными ударами по лицу.
Если мне принесут аппарат с поверхности, передняя крышка закрываться
не будет до тех пор, пока его не вложат в торпедный аппарат и не стукнут
несколько раз по крышке — «закрывай» И мы его втянем обратно в корпус.
Мы с Витькой выйдем в последней тройке.
Так положено.
По — другому нельзя.
И крышка торпедного аппарата останется открытой — ее некому будет
закрыть.
И сразу на поверхность. Она всего лишь в семидесяти метрах.
Земноводные, как нам хочется на поверхность! Там воздух, воздух, воздух
— колючий, ядреный, щекочущий небо, обжигающий язык и гортань, — воздух,
мать вашу!
В лодке он совсем не такой. В нем нет того, что заставляет сома
ворочаться в подсыхающей луже, а угря — плясать на раскаленной
сковородке. В нем нет того, что заставляет нас здесь не спать, поми
-нутно вскакивать, вздрагивать, временами выть собакой, выражаясь
фигурально, и говорить, говорить, забалтывая самого себя, а потом жевать
окаменевшие сухари и глотать кипяток.
В нем нет того, что заставит нас подняться на поверхность рывком
перевести флажок аппарата на дыхание в атмосферу и дышать, дышать,
жадно, с хрипом засасывая эту невероятную вкуснотищу в собственные
внутренности, а потом плыть до берега четыре мили и там, в полосе
прибоя, скользя и спотыкаясь, искать выход на скалы и по ним наверх,
наверх — карабкаться до изнеможения и идти, идти..
И мы дойдем.
Только так.
А как же иначе?
И нам бросятся навстречу: «Живы?!» — а мы им: «Еще бы!»
Вот увидишь, приятель, так все и будет. Ты мне веришь? Нет? Это
потому, что мы с тобой совсем разные… Ты, наверное, думаешь, что все,
что здесь наговорено, не случилось, и мы все давно умерли, захлебнулись
в той самой волне, которая гонялась за нами по отсекам, нагнала и
поглотила, и мы утонули, и последнее что мы видели — это лампочки
аварийного освещения, растворяющиеся в глубине а все, что после — всего
лишь отблески происходящего, запись умирающего сознания. Запись в виде
звука, образа. Это оно так цепляется за ускользающий мир. Запись есть, а
нас уже нет.
Честно говоря, иногда мне так тоже кажется.
Поэтому я и не сплю…