2.
Я почему Северодвинск вспомнил? Да потому-что там тепло было! Тогда, после двадцати пяти градусов тепла дома, казалось – дубак, кошмар! Однако всё познаётся в сравнении, и, когда за окнами казармы за минус сорок, а тебе надо переться на ОСНАЗовскую вахту, тут уж и Архангельская область знойным югом покажется!
«Ага!» — я вздохнул. «Для нас теперь всё, что там, за этим чёртовым полярным кругом – юг! Курорт и оттяг! Вот уже два года».
Я выкинул докуренную «Беломорину» в мусорный бак и недовольно посмотрел на свою толстую усатую рожу в зеркале над раковиной.
Вот не нравились мне усы! В них я выглядел не то мелким купчиком из тёмного царского прошлого, не то каким-нибудь пролетарием из производственного фильма о светлом социалистическом настоящем. Ужас, в общем.
Однако, делать нечего, приходилось соответствовать. Я же, как-никак годок! Мне положено усы носить! Вот карасям – нельзя, а с полутора лет — можно и даже нужно. По крайней мере, сразу видно, что идёт человек солидный, послуживший и поживший. Не восемнадцати, а двадцати лет! Чувствуете разницу?
— Чего не спишь?
Я оглянулся.
В курилку (по совместительству служившую предбанником душевой) вошёл, разминая сигарету Серёга Кононенко, хохол из Донецкой области – здоровенный, как колхозный бык – осеменитель, и примерно с таким же уровнем интеллекта.
— Или ты опять на свою вахту?
— Угу, — я кивнул.
Небольшое отступление. Если вам какой-нибудь, якобы «подводник», будет рассказывать, что он все три года из-под воды не вылезал, плюньте ему в морду. У каждого подводного ракетного крейсера есть два экипажа. И лодку они передают друг другу примерно раз в полгода. Сначала идут так называемые «моря» — кратковременные, по две-три недели выходы на учения – на ракетные стрельбы, погружения – всплытия, учёбу личного состава и т.д.. Затем начинается подготовка корабля к дальнему походу, а потом, собственно, и сам дальний поход. Автономка. Три месяца под водой и подо льдами. Безвылазно. После чего лодка возвращается на базу, и команда сдаёт её так называемому «параллельному» экипажу, сама же переселяется на сушу. Я имею в виду моряков срочной службы, плюс – проштрафившихся офицеров с мичманами. Как правило – молодых. Все же остальные уезжают в отпуск. В том числе и некоторые наши. Тут уж как повезёт. Сам я в отпуск уже ездил, но об этом как-нибудь потом.
Пока экипаж мается дурью в казармах вместе с офицерами, придумывающими личному составу всякие идиотские занятия, типа политинформации, мы, ОСНАЗовцы, обязаны ходить на вахту. Заниматься всё тем же – радиоперехватом.
Добираться до нашей «избушки на курьих ножках» с мощными антеннами на крыше, стоящей в сопках, в аккурат рядом с комендатурой — гауптвахтой, не особо далеко – минут пятнадцать пешком, но при «морозе раз», это весьма некомфортно. Да и для здоровья вредно.
(«Мороз раз», как и «ветер раз» обозначает особый режим во флотских подразделениях, вызванный, так сказать, разгулом стихий. «Мороз раз» — это когда температура опускается до минус сорока и ниже, насчёт же «ветра раз» точных цифр не помню. Короче — ураган).
Кононенко скривился.
— Ты прям, как карась какой. Хотя вы там наверняка, в своём центре бухаете! Бухаете ведь?
— По обстоятельствам, — проворчал я, отворачиваясь. Донецкого хохла я не любил примерно так же, как и свою усатую рожу.
Тут, очень вовремя, из гальюна вырулил молодой, и Кононенко занялся любимым делом.
— Стоять, боец! – рявкнул он.
Карась замер на месте, испуганно таращась на годка.
— Отбой давно был, чего по казарме шляемся?
— Я… в туалет ходил.
Сергей сощурился.
— Куда-куда?!
— Ну… в гальюн то есть. Желудок прихватило.
— Обосрался, значит, — годок хохотнул. – А может ты врёшь? Может ты просто по работе соскучился? Хочешь поработать?
Я с сочувствием поглядел на молодого. Тут ведь, что ни ответь – всё плохо получается. Ответишь «не хочу» — Кононенко начнёт вопить, дескать, караси совсем оборзели, на службу забили, ответишь «хочу» — припашут на всю ночь толчки драить.
— Мне завтра с утра в камбузный наряд, — нашёлся карась.
— И чего?! – фыркнул годок.
— Товарищ капитан третьего ранга опять ругаться будет.
Он имел в виду Антипоровича – помощника командира по хозяйственной части. Именно на нём лежала ответственность за работу молодых из нашего экипажа на дивизионном камбузе. В прошлый раз годкам от него круто прилетело, когда двое карасей, одуревших от бессонницы, завалились спать в шхере (шхера – буквально: небольшая бухта, а на флоте – место, где можно спрятаться или спрятать что-нибудь от начальства), со всякой фигнёй для уборки кухонных помещений – голяками (вениками), ветошью. Караси, конечно, всегда спать хотят, но кто-то Антипоровичу настучал, что, как раз этих двоих, накануне камбузного наряда, старослужащие, за какие-то мелкие провинности, отправили на ночь глядя, драить санузел. Ну, и началось. Помощник командира по хозяйственной части не вопил, не топал ногами, не грозился отправить виновных «на губу», нет. Он просто построил старослужащих — от полторашников до «гражданских» и начал нудить. Два с половиной часа подряд. Я не шучу и не преувеличиваю.
Примерно так:
— Значит, товарищи матросы и старшины…. Значит так. Напомним всем. Опять и в который раз, если кто не в курсе. Идёт непримиримая борьба с неуставными отношениями. И мы поддерживаем. Зайцев, почему у вас воротничок не подшит? А вы, Мазаев, почему небритый? Не отвечайте, сам вижу! Кому там весело? Вам? Или вам? Сейчас перестанет быть смешно. Что ещё непонятно? И кому? Никому? Значит, лично будете задействованы на уборке помещений. Кто хочет поехать домой в конце июня? Наверное, никто. Но поедете все. Я свои обещания выполняю, это многие уже знают. А если, кто не знает, ему могут рассказать. Много таких было. И уехавших без двух минут Новый год и без двух минут июль.
И так далее, и тому подобное. Всё это – жутко медленно, с бесконечным паузами, монотонным голосом без всяких эмоций, глядя в пространство. Ей Богу, уж лучше б орал и матерился!
Похоже, Кононенко тоже про это вспомнил, поэтому молодого отпустил. После чего опять пристал ко мне.
— А у вас там на вахте народу много?
— С каждого экипажа – по человеку, — буркнул я, выбираясь в коридор и начиная одеваться. Сергей двинулся за мной.
— И охота тебе по такому морозу на улицу идти!
— Неохота, — согласился я. – Но надо.
Кононенко горестно вздохнул, сунул руки в карманы и мрачно поглядел на вахтенного, в разумении наехать хотя бы на него. Правда, это было затруднительно, поскольку «на тумбочке» стоял полторашник Вова Ликамайкус, которым не больно то покомандуешь. Во-первых по-русски плохо говорит (вернее – хорошо прикидывается), во-вторых, всё-таки уже не карась. Не положено ему годков бояться.
Сергей ещё раз вздохнул и побрёл в сторону своего кубрика.
Ему было скучно.
— Запиши там, — сказал я, обращаясь к латышу. – Мазаев убыл на вахту в ОСНАЗ.
Тот кивнул, я же натянул на шерстяные перчатки ещё одни, обмотал морду неуставным офицерским шарфом (достался по случаю), так, что остались только глаза, поднял воротник шинели и выбрался наружу. И словно вдохнул вместо воздуха пары серной кислоты.
«Твою мать! Сколько ж сейчас градусов?! Сорок пять? Сорок семь?».
Холод адский. Причём, если в средней полосе во время таких вот безумных морозов воздух мёртв и неподвижен, тот тут, зараза такая, ещё ж и ветер дует! Несильный, но при подобных минусах многого и не надо! Плюс – влажность высокая.
На глазах сразу выступили слёзы, нижний край шапки и верхний шарфа покрылись инеем, быстро превратившимся в ледяную корку.
Я свернул налево и побрёл мимо казарм, к дороге, ведущей к выезду из посёлка. А так же – к гауптвахте, и к нашей «избушке на курьих ножках».
Вообще же вокруг было красиво. Очень красиво. Благодаря, кстати, всё тому же морозу. От каждого фонаря вверх били строго вертикальные столбы света, а на небе устраивало грандиозное, правда, безмолвное представление, полярное сияние. То самое.
Первый раз я его увидел ещё по карасёвке, после Киевской учебки, и поначалу был весьма разочарован. Плавают какие-то мутные пятна по небу и что в них такого красивого?! И лишь когда ударили первые настоящие морозы, небо очистилось от влажной мути, и на нём невидимый художник начал рисовать светящимися красками замысловатые узоры, только тогда я понял: это действительно – круто!
Правда любоваться космическим шоу всегда приходилось урывками. Что б не замёрзнуть на хрен!
Вот как сейчас.
Я стёр перчаткой лёд с ресниц и какое-то время брёл по шоссе, закрыв глаза. Благо – дорога была знакомой, а встретить кого-нибудь в заполярном посёлке, без пяти минут полночь, при температуре минус сорок пять градусов по Цельсию, весьма проблематично. Ну, разве только каких-нибудь салаг, посланных «дедушками» с бербазы (их казармы располагались слева от шоссе, у подножия гигантской сопки) на камбуз, за птюхой. (Птюха – пайка тюремного хлеба. Почему-то именно так называлась тогда на флотском жаргоне еда).
Я почему всё так подробно описываю? Именно в ту ночь со мной случилась первая странность, положившая начало событиям, выходящим, мягко говоря, за рамки здравого смысла. Поначалу всё это выглядело скорее нелепостью, чем неким зловещим предзнаменованием, но, сейчас, по прошествии времени, мне уже так не кажется.
В общем, когда я подходил к учебно – боевому центру ОСНАЗ (так он назывался официально), то увидел вдруг, как на шоссе, прямо из горы снега на обочине, выбралась человеческая фигура, пресекла проезжую часть, и… снова полезла в сугроб. Только уже с другой стороны дороги.
Понятно, засекреченный посёлок в Североморском районе Мурманской области – это вам не Невский проспект, и дорогу здесь освещал единственный фонарь (вернее – прожектор), установленный на воротах гауптвахты по соседству, но я этого человека, несмотря на расстояние, разглядел. По виду – военнослужащий. В шинели и зимней шапке. Правда, непонятно, то ли офицер, то ли мичман, то ли матрос. Но главное — откуда он пришёл и куда делся?
«Предположим, чувак сбежал с губы, обогнул вон те кусты и спустился к шоссе» — начал размышлять я. «Но ведь там, куда он побежал, ничего нет! Тупик! Залёг в сугроб, решив дождаться утра? Глупо! Во-первых по следам найдут, во-вторых, при таком морозе, на улице, утра ему не дождаться. Через час уже можно будет хоронить».
Я, напрягая зрение, вгляделся в развороченный сугроб, в том месте, где неизвестный сошёл с дороги и двинулся по….
«Чёрт! Да это даже снежной целиной не назовёшь! Там же сплошные каменные обломки, а потом отвесные стены! Там пройти не получится!»
Мне стало любопытно. Поэтому, я миновал наш учебно – боевой центр и, с опаской поглядывая на гауптвахту, двинулся дальше по шоссе. Оно, кстати, метров через двести, резко сворачивало направо, а ещё через полкилометра, на нём располагалось дивизионное, а заодно и поселковое КПП.
По ногами хрустел снег, в воздухе кружились мелкие ледяные искры, а там, куда не доставал свет прожектора, бродили призрачные зеленоватые отсветы полярного сияния. Дойдя до потревоженного сугроба на обочине, я подошёл к краю дороги и посмотрел вниз. Никого. Только чёрные выступы скал да серый во мраке снег.
«Свалил куда-то. Но куда?! Может, это диверсант какой? Специально обученный лазить по сопкам? Хм!».
Я обернулся, вгляделся в шоссе. Однако на нём снег был утоптан – уезжен чуть ли не до бетонного состояния, поэтому следов там не оставалось.
«Холодно, зараза!» — я зябко передёрнул плечами и двинулся в обратный путь к ОСНАЗу, прикидывая – докладывать кому-нибудь или нет о странном типе, предпочитающем ходить не по дорогам, а по острым камням. Или вовсе становиться невидимым.
«Может мне показалось? С недосыпу. Вернее – наоборот, от слишком долгого сна? Пить мы не пили, чифирь не варили да и вообще, в основном бездельничали. Всухую. Хотя я фантастику читал. Саймака. Интересно, может ли прочтение интересной книги вызвать галлюцинации?».
Вообще, на базе, я пользовался особыми привилегиями. Благодаря всё тому же ОСНАЗу. Когда экипажу объявлялся подъём, я только возвращался с ночной вахты и заваливался спать под завистливыми взглядами сослуживцев. Карась – радиометрист Васька Безручко (тоже, кстати, с Донбасса), притаскивал мне с камбуза птюху – и завтрак, и обед в виде сухого пайка, а на ужин я уже шёл сам, проспав весь день. Этот мой отбой в неурочное время дико бесил дежурных офицеров, и несколько раз они пытались подобное безобразие пресечь. Тогда я жаловался нашему главному по ОСНАЗу – старшему мичману Голицыну, которого мы за глаза называли «большой сундук», после чего не в меру принципиальному офицеру прилетало так, что тот вообще переставал меня замечать. С флотской разведкой никто не хотел связываться, даже командиры лодок. Сами понимаете – организация загадочная и суровая.
Наша избушка встретила меня тропической жарой (по сравнению с улицей), запахом свежезаваренного чая и вкрадчивыми голосами дикторов «Радио Свобода». Понятно, мой сослуживец — одногодок Юрка Цыганов уже пришёл и, вместо того, что бы ловить переговоры вражьих кораблей, слушал вражьи голоса. Приёмники у нас были мощные, военные, принимающие чуть ли не все радиостанции планеты. Вплоть до каких-то передач с островов Юго-Восточной Азии. Огромные, в железных корпусах и совершенно не убиваемые.
— Здорово! – поприветствовал я сослуживца, разматывая заледеневший шарф. – Ты давно здесь?
— Угу, — Юрка кивнул. – Часа два уже. В казарме скучно.
— А чего за мной не зашёл?
Цыганов жил в той же казарме, что и я, только не на первом, а на втором этаже.
— Да я прямо с камбуза. Наши сегодня там в наряде. Кстати, пожрать хочешь? – и он кивнул на тумбочку возле двери, где лежал объёмистый свёрток.
— А картошка жареная есть?
— Есть маленько.
— Класс!
Я показал приятелю большой палец и пошёл в соседнюю комнату – наливать чай.
Вообще в УБЦ было три помещения: наша рубка, так называемый «учебный класс», где по стенам висели замысловатые схемы радиоперехвата и стояли длинные столы, и кабинет Голицына. Разумеется, ночью он был закрыт, хотя иногда, когда нам устраивали очередную взбучку в целях «укрепления дисциплины», там дрыхли дежурные сундуки. В том числе и мой непосредственный командир (из экипажа) – мичман Коновалов. Но, так называемых «организационных периодов» давно уже не происходило, Голицын пребывал в благодушном настроении и гайки не закручивал.
Ещё, имел место не отапливаемый «предбанник», где хранились лопаты, ломы и прочие приспособления для воспитательной работы с личным составом. Лопатами и ломами мы расчищали снег со льдом, голяками и ветошью наводили чистоту во внутренних помещениях. Причём, уборкой приходилось заниматься даже нам – годкам, когда на вахте отсутствовали караси. Нрав у большого сундука Голицына был крутой, а гауптвахта, вон она, рядом.
— Слушай, — сказал я, возвращаясь в рубку с дымящейся кружкой в руке и усаживаясь на своё место – у правого приёмника, — представляешь, я сейчас видел какого-то странного типа. Вылез на шоссе из сугроба возле губы, перешёл на другую сторону и вновь в сугроб нырнул.
Юрка оторвался от вражьих новостей, то и дело забиваемых «глушилками» и посмотрел на меня.
— Да это, наверное, кто-нибудь от Кожухаро сбежал.
Ещё одно небольшое отступление: молдаванин Константин Кожухаро – майор с бербазы, но не просто майор, а комендант гарнизона. Этого товарища боялись все – от карасей до офицеров, поскольку комендант был жутким зверюгой, действовал строго по уставу и сажал на губу всех провинившихся, невзирая на должности и звания. Кроме, разумеется, штабных и командиров кораблей с заместителями. Единственно, о чём с ним можно было договориться – это о посадке на десять – пятнадцать суток какого-нибудь особо буйного матросика, на коего обычные наказания уже не действовали. Тогда старпом того или иного экипажа приезжал в комендатуру с двумя бутылками шила, просил «посодействовать» и казарменного хулигана сажали в камеру. Откуда он выходил уже совсем другим – тихим и послушным. Как опасный псих после лоботомии.
— Ну, если чувак с губы свалил, то какого хрена он по целине попёрся?!
Юрка поморгал глазами.
— Что б не поймали!
— По такому морозу?! Кто его ловить будет?!
— Костя прикажет – патрули всё прочешут!
— Да он сам, без всяких патрулей, пока до тепла доберётся – обморозиться.
— Тебе то что?
— Просто – необычно как-то. Тем более с губы особо не сбежишь.
— Это точно, — согласился Цыганов. – Режим там даже не тюремный, концлагерный.
Мой приятель знал, о чём говорил. Он как-то, когда ещё был полторашником, случайно попал в лапы патруля (шёл с камбуза с птюхой) и провёл ночь в камере. «В каморе» — как выражался сам Кожухаро. Тогда тоже был объявлен «мороз раз», и в каменных мешках губы температура стояла весьма бодрящая – минус тридцать — тридцать пять ниже нуля. Пришлось всю ночь скакать от стены к стене, дабы не замёрзнуть насмерть. К чести комендантского взвода, к задержанным заглядывали каждые полчаса, проверяли – прыгают матросики или нет. Ну, а тех, кто выдыхался и садился на нары – тут же выгоняли на плац и заставляли маршировать до опупения. Потом – опять в камеру. Юрка тогда похудел сразу на пять килограммов и с тех пор боялся губы больше, чем отмены ДМБ.
— Вроде, у казарм и штаба патрулей сегодня не было, — задумчиво произнёс он, поглядывая в окно, из которого виднелась часть дороги и крыльцо учебно-боевого центра.
— Сидят где-нибудь, греются, — отмахнулся я. – Тут главное, что б старший патруля оказался вменяемым.
Я тоже выглянул наружу, хотя эту картинку (как и все прочие «картинки» в дивизии) наблюдал уже который раз, и она надоела мне до чёртиков.
Не хотелось мне сугробов, заснеженных дорог и сопок! Хотелось зелени, тёплых рек и голых женщин на берегах этих самых рек! Чем больше – тем лучше!
— Юрк, — сказал я, — а вот если б тебе предложили отыметь классную тёлку, а потом отсидеть месяц на губе, ты б согласился?
Он покачал головой.
— Не. Я лучше потерплю.
— А я б согласился.
— Это потому что ты в камере у Кости не сидел.
— Сидел. Помнишь, по карасёвке меня патруль свинтил, когда я на вахту шёл?
Цыганов фыркнул.
— Так тебя большой сундук тут же вытащил. Ты даже испугаться не успел.
— Успел – я усмехнулся. – Пока стоял по стойке смирно и с поднятой левой ногой. Минут сорок.
— Ладно, — он вздохнул, — чего мы всё о грустном?! Давай лучше пожрём.
Мы подкрепились, слушая «Свободу», потом я начал лазить по эфиру, выискивая морзянку на определённых частотах, на которых общались между собой НАТОвские корабли, самолёты и их береговые базы. Юрка же, переключив аппаратуру на особый диапазон частот, принялся записывать переговоры супостатов, но уже не морзянкой, а просто – голосом. Такая у него была спецификация.
А за окнами небо переливалось зелёным, розовым и белым, били вверх разноцветные – жёлтые и голубоватые столбы света, и дул чёрный северный ветер. Превращающий и без того жуткий мороз в нечто смертельно опасное. Для всех. В том числе – и для странных типов в военно-морской форме, пересекающих дороги, а потом не оставляющих следов на снежной целине.