В ночь на 8 марта наши передовые части перешла с боем, на левый берег Лабы и, отбросив большевиков, обеспечили переправу армии. Первым перешел Юнкерский батальон. Боровский доносил, что юнкера смело бросились в холодную воду, «хотя малыши пускали пузыри», так как местами глубина реки превышала их рост. Перешедши, войска сразу же попали в сплошное большевистское окружение. Каждый хутор, каждая роща, отдельные строения ощетинились сотнями ружей и встречали наступающие части огнем. Марковцы, партизаны, юнкера шли по расходящимся направлениям, выбивая противника, появлявшегося неожиданно, быстро ускользавшего, неуловимого. Каждая уклонявшаяся в сторону команда или отходившая повозка встречала засаду и… пропадала. Занятые с бою хутора оказывались пустынными: все живое население их куда-то исчезало, уводя скот, унося более ценный скарб и оставляя на произвол судьбы свои дома и пожитки. Скоро широкая долина реки, насколько видно было глазом, озарилась огнем пожаров: палили рвавшиеся гранаты, мстительная рука казака и добровольца или просто попавшая случайно среди брошенных хат непотушенная головня.
Неженцев занимал еще северную окраину станицы, прикрывая её со стороны войск, наступавших oт Усть-Лабы. А внизу, под крутым скатом берега, шла лихорадочная переправа обоза: жиденький мост был сильно перегружен; часть повозок с беженцами и ранеными спустились глубоким бродом; лошади шли неохотно в студеную воду, иногда повозка опрокидывалась или, отнесенная течением в глубокое место, погружалась чуть не доверху, вместе с походным скарбом или беспомощно бьющимся человеческим телом.
На том берегу обоз раскинулся широким табором в ожидании «открытия пути».
Лишь к закату армия раздвинула несколько сжимавшее ее огненное кольцо и заночевала в двух хуторских поселках. Штаб — в Кисилевских хуторах. Собственно, только эти два пункта находились в нашем фактическом обладании, охраняемые на небольшом расстоянии аванпостами. А дальше — раздвинутое кольцо сжалось вновь.
Шел дождь, была стужа. На улицах тесного поселка сбились в кучу повозки, толпились люди, и половине не хватило крыш. Я пошел ночевать к Алексееву. Он был не здоров, и, видимо, несколько расстроен вчера опять вышло недоразумение между ним и Корниловым по поводу неправильно отведенной квартиры. Эти два человека органически неприязнены друг к другу, но сознание долга и огромной нравственной ответственности заслоняет личные чувства и заставляет их идти вместе, одной дорогой, к одинаково понимав*’ мой цели. С большим трудом удалось Романовскому успокоить Корнилова. О своих взаимоотношениях с Корниловым Алексеев избегает говорить. Мы делимся впечатлениями минувшего боя и прогнозом будущего. Последний неизменен:
— Пробуждение казачества и создание обеспеченной базы.
Иначе конец организации и весьма болезненный процесс переноса живой силы ее на другую почву — более плодотворную: Волга, Сибирь. При отсутствии иного выхода — даже, быть может, Закавказье: Мы не углубляем еще этой темы — надежда не потеряна, но одно было ясно, что добровольческое движение только еще начинается. Вспомнилась фраза, сказанная как-то Иваном Павловичем:
— Умом не постигаю, но сердцем верую, что не погибнет ни идея, ни армия.
Штаб Алексеева со всем конвоем расположился в одном дворе. Его и меня поместили в маленькой каморке с полатями; на них чья-то добрая рука густо положила соломы и покрыла рядном. Тепло, благодать! Ночью просыпаюсь от страшного удушья. Припадок бронхита? Нет… Вся комната полна дымом, огненные языки лижут полати. Вскочил. Подо мной сейчас же вспыхнула солома, С большим трудом разбудил Алексеева. Выбита рама, полетел в окно в грязь мой обгоревший вещевой мешок с последними пожитками…
— Чемодан забыли!
В комнату вскочил сын Алексеева, еще кто-то и е большим трудом вытащили оттуда знаменитый «Алексеевский чемодан» — в нем вся добровольческая казна.
Пожар потушили. Кто-то уже острит;
— Казенное добро в воде не тонет, в огне ее горят.
* * *
Выступление назначено рано, но до полудня передвинулись мало, так как шедшие впереди Офицерский полк и, в особенность, Партизанский, пробивались с трудом, отвоевывая каждую версту пути упорным боем. Задерживаться в хуторах также было небезопасно, так как вскоре у самой окраины их послышался сильный треск пулеметов… Пули жужжали между избами… Все войска втянулись в бой, и потому для прикрытая колонны с тыла в распоряжение коменданта штаба, полковника Корвин-Круковского, оставлена в хуторах «охранная» рота из офицеров-инвалидов и конвой Корнилова. С трудом протискиваясь по запруженной улице, эти части выходят на окраину. Двинулся обоз и остановился в версте. Опять по нем бьет неприятельская артиллерия — очевидно, перелеты по боевым линиям — и с фронта, и с тыла, и ещё откуда-то, видимо, со стороны Некрасовской.
Офицерский полк рассыпан редкими цепями, затерявшимися среди беспредельного поля и такими, казалось, слабыми, в сравнении с массой большевиков. Цепи подвигаются вперед медленно; мы едем, вперед рысью к маленькому хуторку. Корнилов е Романовским уже на стогу. Треск пулеметов. Ранен тяжело в голову полковник генерального штаба Патронов. Текинцы (Текинцы — чины Текинского конного полка. Полк участвовал в 1-й мировой войне. В 1917 г. составлял личную охрану верховного главнокомандующего Корнилова, после его ареста нес внутреннюю службу в тюрьме г. Быхова. Вместе с Корниловым 20 ноября полк покинул Быхов и отправился на Дон. В боях с революционными частями в районе с. Старая Гута большая часть полка попала в плен. В Новочеркасск в декабре прибыло только 40 человек, из них только семь вступили в Добровольческую армию. В 1-м Кубанском походе составляли личный конвой Корнилова) суетливо прячут за стог и за хату лошадей…
Отчетливо видны отдельные фигуры в цепях. Похаживает вдоль них небольшого роста коренастый человек. Шапка на затылке, руки в карманах: Кутепов — командир 3-й роты. В этот-день три пули пробили его плащ, но по счастью не ранили. Подымаются отдельные группы прямо в рост, перетаскивают куда-то пулемет. Тихо бредут и ползут назад раненые. И не один из них вдруг валится на пашню, как срезанный — догнала новая пуля… Офицеры поднялись, снова пошли в атаку. Темная масса впереди сначала зашевелилась на местах, потом хлынула назад.
Немедленно под прикрытием Офицерского полка главные силы и обоз двинулись влево, в направлении Филипповского. Прошли версты три, опять остановились: справа, у Богаевского, еще идет бой, а впереди слышна дальняя резкая перестрелка, и от Неженцева, направленного с утра на Филипповское, нет сведений, занято ли уже это село — центр большевизма и военной организации всего района… Стоим в поле долго. Уже наступает ночь — тихая, беззвездная. Кони давно не кормлены, повесили понуро головы.
Темное небо прямо на запад в направлений Екатеринодара прорезали бледные зарницы, и- почудилось только или было на самом деле — издалека донеслись совсем тихие, еле слышные звуки, словно рокот отдаленного грома….
-Смотрите, смотрите, это у Покровского!
Он или не он, быть может, местное восстание казаков или горце в, но одно несомненно: где-то, за несколько десятков верст, идет артиллерийский бой. Там столкнулись две силы, два начала, одно из которых, очевидно, родственно армии. И по всей колонне, по всему обозному табору люди напрягают зрение, чтобы отгадать таинственный смысл далеких зарниц, видят незримое и слышат незвучное.
Скоро и другая приятная новость: Корниловский полк после небольшой стычки овладел Филипповским, которое оставили большевики и покинули все жители.
* * *
В волостном правления толчея. Собрались начальники в ожидании отвода квартирных районов. Толпятся квартирьеры, снуют ординарцы с донесениями и указаниями. За стеной слышен громкий спор.
— Вы почему заняли кварталы правее площади?
— Да потому, что ваши роты явились с вечера и дочиста обобрали наш район.
— Ну, знаете… Кто бы говорил. Я вот сейчас заходил в» лавку за церковью, видел, как ваши офицеры ящики разбивают…
Вот-оборотная сторона медали. Подвиг и грязь.
Нервно подергивается Кутепов в куда-то уходит. Через четверть часа возвращается.
— Нашли сухари и рис. Что же, прикажете бросить и не варить каши?
Никто не возразил. Тяжелая обстановка гражданской войны вступала в непримиримые противоречия о общественной моралью. Интендантство не умело и не могло организовать правильной эксплуатации местных средств в селениях, которые брались вечером с бою и оставлялись утром с боем. Походных кухонь и котлов было ничтожное количество. Части довольствовались своим попечением, преимущественно от жителей подворно. К середине похода не было почти вовсе мелких денег и не только приварочные оклады, но в жалованье выдавалось зачастую коллективно 5-8 добровольцам тысячерублевыми билетами, впоследствии и пятитысячными, а организованный размен наталкивался всегда на непреоборимое недоверие населения. Да и за деньги нельзя было достать одежды, даже у казаков; иногородние не раз скрывали и запасы, угоняли скот в дальнее поле. Голод, холод и рваные отрепья — плохие советчики, особенно если село брошено жителями на произвол судьбы. Нужда была поистине велика, если даже офицеры, изранив в конец свои полубосые ноги, не брезгали снимать сапоги с убитых большевиков.
Жизнь вызвала известный сдвиг во взгляде на правовое положение, населения не только в военной среде» но и у почтенных общественных и политических деятелей, следовавших при армии. Я помню, как одни из них в брошенном Филипповском с большим усердием таскала подушки и одеяла для лазарета…. Как другие при переходе по убийственной дороге из Георгие-Афипской в аул Панахес силой отнимали лошадей у крестьян, чтобы впрячь их в ставшую и брошенную на дороге повозку с ранеными. Как расценивали жители эти факты, этот вопрос не вызывает сомнений. Что же касается общественных деятелей, то я думаю, что ни тогда, ни теперь они не определяли этих своих поступков иначе, как проявление милосердия.
В этот сложный и больной вопрос примешивалась еще обстоятельства чисто психологического характера. Чрезвычайно трудно было кубанскому казаку или черкесу, которых большевики обобрали до нитки, у которых спалили дом или разорили дотла хозяйство, внушить уважение к «частной собственности» большевиков, которыми они чистосердечно считали всех иногородних. Мой вестовой — текинец — был до крайности изумлен, когда я в том же Филипповском, в брошенном доме, выгнал его из кладовки, где он перебирал в сундуке хозяйское добро — добро того большевика, который встретил нас огнем, потом бежал, оставив «добычу». Оттого отношение к станице и аулу было иное, чем к селу, к казачьему двору иное, чем к хутору иногороднего. В одном только отношении не было разницы между «эллином и иудеем» -в отношении лошадей. Совершенно одинаково кавалеристы — добровольцы, казаки, черкесы, по прочно внедрившимся навыкам еще. европейской войны, «промышляли» лошадей для посадки спешенных — у всех и всеми способами, считая это не грехом, а лихостью. Так впоследствии, в марте 1919 года, когда временно развалился донской фронт, а два кубанских корпуса были брошены в Задонье, чтобы остановить вторгнувшиеся туда большевистские силы, «младший брат» у «старшего» увел много табунов — тысячи голов добрых донских коней.
Наконец, армия состояла не из одних пуритан и праведников. Та исключительная обстановка, в которой приходилось жить и бороться армии, неуловимость и потому возможная безнаказанность многих преступлений- давали широкий простор порочным, смущали морально неуравновешенных и доставляли нравственные мучения чистым.
С явлениями этими боролись и Корнилов, и весьма -энергичный комендант штаба полковник Корвин-Кру-ковский, и большинство командиров — иногда мерами весьма суровыми. Искоренить своеволие они не могли, но сдерживали его все же в известных рамках. До некоторой степени облегчало борьбу то обстоятельство, что части шли компактно и останавливались на ночлег, в большинстве случаев в одном пункте.
* * *
10 марта нам пришлось вести бой — наиболее серьёзный и кровопролитный. Еще с рассвета головной батальон Корниловского полка, шедшего в авангарде, перешел через реку Белую у окраины села и, повернув круто на запад, двинулся по дороге на станицу Рязанскую. Дорога здесь шла низкой долиной, постепенно удаляясь от берега, подходя к гребню высот, тянувшихся параллельно реке.
Едва только начали переправу главные силы полка, как на гребень, оставленный без наблюдения, высыпали густые цепи большевиков и открыли жестокий огонь по мостам. Произошло замешательство. Люди шарахнулись с моста, многие попадали в воду, полк понес потери, но скоро оправился от неожиданности, прщ содействии артиллерийского огня переправился и, поднявшись на гребень, оттеснил несколько большевистский фронт. Только оттеснил: перед нами развернулись крупные силы, значительно превосходящие численно Добровольческую армию, собранные со всех сторон для прикрытия майкопского направления. Их развертывание вдоль параллельных берегу высот в случае успеха ставило армию в критическое положение, запирая ее в узкой (1/2 — 1 вер.) долине непроходимой вброд. болотистой реки. Едва только за Корниловским, полком успели пройти партизаны и чехословаки, развернувшись вправо и влево от корниловцев как большевики внове широким фронтом перешли в решительнее наступление на наши линии… И, тем не менее, наш несчастный обоз вынужден был переходить реку и идти именно туда, навстречу, под склон высот, на гребне которых вот-вот мог появиться вновь прорывающийся противник. Ибо с севера на Филишювское давили уже наши вчерашние враги. Их батарея обстреливала село и переправу, и Боровский с юнкерами, оставленный в арьергарде, с трудом сдерживал их напор.
А переправа по одному мосту протекает убийственно долго…
Удержат ли гребень? Уже начинают отходить чехословаки, расстреляв все, свои патроны; отдельные фигуры их стали спускаться с высот. К ним поскакал кривей Корнилова. Там — замешательство. Командир батальона капитан Неметчик лег на землю, машет неистово руками и прерывающимся голосом кричит:
— Дале изем немохль уступоват. Я зустану зде до целя сам («Дальше я не могу отступать: останусь здесь хотя бы один»). Возле него в нерешительности мнутся чехословака, которые остановились и залегли. Текинцы снабдили их патронами и легли рядом. Открыли вновь огонь. Наступление врага приостановлено. Надолго ли?
Уже начинает изнывать Корниловский полк; заколебался один батальон, в котором убит командир. Густые цени большевиков идут безостановочно, сплошной стеной явственно слышатся их крики и ругательства. Потери растут. Мечется нервный, горячий Неженцев — из части в часть, из боя в бой, видит, что трудно устоять против подавляющей силы, и шлет Корнилову просьбы о подкреплении.
Корнилов со штабом стоял у моста, пропуская колонны, сумрачен и спокоен. По его приказанию офицеров и солдат, шедших с обозом и по наружному виду способных драться, отводят в сторону. Роздали ружья и патроны, я две команды человек в 50-60 каждая, с каким-то полковником во главе, идут к высотам. «Психологическое» подкрепление.
Действительно, боевая ценность его невелика, но появление на поле боя всякой новой «силы» одним своим видом производит впечатление всегда на своих в чужих.
Весь день идет бой с таким неопределенным перемежающимся успехом — слишком неравные силы. Весь день неприятельские снаряды кроют гребень, село, район переправы и лощину, где словно врос в землю и замер обоз. Наши орудия отвечают редко, одиночными выстрелами. Несут много раненых. В обозе несколько повозок разбито гранатами; опрокинуло до-возку Алексеева и смертельно ранило его кучера; сам генерал был где-то на бугре. Люди здесь жмутся кучкой и как-то странно передвигаются с места на место, очевидно стараясь предугадать новое направление шрапнельной очереди. Из артиллерийского отдела то и дело высылают войскам снаряды и патроны — остается их угрожающе малое количество. Роздали уже ружья легко раненым. И когда сухой треск пулеметной стрельбы становится таким болезненно отчетливым и близким, на подводах с лежащими под жидкими одеялами беспомощными телами страдальцев заметно волнение. Слышится чей-то придавленный голос
— Сестрица, не пора ли стреляться?
В горячем сражении бывают минуты, иногда долгие часы, когда между двумя враждебными линиями наступает какое-то странное неустойчивое равновесие. И достаточно какого-либо ничтожного толчка, чтобы нарушить его и сломить волю одной из сторон, психологически признавшей себя побежденной. Так и в этот день: по приказу и без приказа перед вечером наши войска на всем левобережном фронте перешли в контрнаступление- и противник был отброшен. В западном направлении расчищена широкая «отдушина», и колонна, извиваясь среди холмистого поля кавказских предгорий, быстро уходила на запад, провожаемая справа и слева беспорядочным и безвредным огнем большевистской артиллерии.
Вскоре огонь смолк. Мы шли то степью, то жидкими перелесками среди беззвучной тишины умиравшего дня. На душе покойно и радостно. Вероятно, у всех так. Идут загорелые, обветренные, пыльные, грязные. Всю усталость от напряженного боя и перехода как будто рукой сняло. В колонне слышится разговор, смех и шутки. Откуда-то вдруг доносится песня:
Так за Корнилова, за Родину, за Веру
Мы грянем дружное «Ура!» (Этот текст, от слов «На душе покойно…», при подготовке изгнания 1928 г. был снят. (Прим, комментаторов)).
Прозвучала, покатилась по полю, отозвалась за холмом и так же неожиданно оборвалась: командир напомнил о близости противника…
* * *
Станица Рязанская «выразила покорность». Главные силы с обозом перешли речку Пшиш и остановились на большом привале в черкесском ауле Несшукай — ранним утром предстояло дальнейшее движение. Штаб с арьергардам остался в Рязанской. В первый раз в казачьей станице так неуютно, прямо тягостно. Начиная со встретившей Корнилова с белым флагом «депутации», участники которой все порывались встать на колени, во всей станице в отношении к нам чувствуется страх и раболепство. Многие дома были брошены жителями перед нашим приходом. Только на другой день, в черкесском ауле, выяснилась причина: рязанские имели основание опасаться суровой кары. Станица одна из первых приняла большевизм, причем в практическом его применении трогательно объединились казаки и иногородние. Они разгромили соседний мирный аул, а в одном — Габукае — перебили почти всех мужчин черкесов.
Несколько дней приезжали из Рязанской в аул с, подводами казаки, крестьяне, женщины и дети, забирали черкесское добро… Аул словно кладбище…
Среди добровольцев разговоры:
— Если бы знали раньше, спалили бы Рязанскую.
Бедные черкесские аулы встречали нас как избавителей, окружали вниманием, провожали с тревогой. Их элементарный разум воспринимал все внешние события просто: не стало начальства — пришли разбойники (большевики) и грабят аулы, убивают людей. В их настроениях нельзя было уловить никаких отзвуков революционной бури: ни социального сдвига, ни разрыва со старой государственной, ни черкесской самостийностью.
Был страх, и было желание вернуться к спокойным мирным условиям жизни. Только.
Штаб получил наконец подтверждение слухов об отряде Покровского: в последние дни он вел бои где-то в районе аула Шенджи-Гатлукая верстах в 40-60 от нас. Теперь уже представлялась реальная возможность соединения. Необходимо было спешить, чтобы большевики не успели разбить кубанских добровольцев до соединения с нами. И Корнилов ведет армию по тяжелым дорогам так быстро, как только позволяют наши путы — обоз, с каждым боем непомерно растущий. От Филипповского прошли, не разгружая лазарет, в два дня 40 верст — до Панажукая. Оттуда после дневки, опять таким же порядком, — 40 верст до аула Шенджий. Армия понимала хорошо значение этих маршей; понимали и те, кто днями и ночами тряслись на подводах по весенним ухабам с гноящимися ранами и переломанными костями, терпели и видели, как одного за другим уносит смерть. 13 марта мы стали на ночлег в ауле Шенджий, а на другой день в аул въезжал, в сопровождении нарядного, пестрого конвоя кавказских всадников, произведенный, в этот день Кубанской радой в генералы «командующий войсками Кубанского края» Покровский
