Из книги Кризис добровольчества. Окаянные дни (записки эмигранта)
ПОЛЯКИ
Совсем ночью разместились мы на ночлег в деревне Сунборы. Впервые за много месяцев, еще с периода Киева и отхода к Одессе, мы спокойно укладывались спать.
Небольшая, грязная и холодная изба, в которой расположился генерал Бредов со штабом, была переполнена. Мы мечтали выспаться, а на завтра вымыться и переодеть белье.
Потушили огонь, но настоящего сна не было. Сказывался нервный подъем, каким мы жили так много дней. К тому же все на нас было полно насекомыми.
Только мы успели заснуть первым крепким сном, как меня разбудил дежурный офицер и доложил, что прибыл польский офицер и желает видеть генерала Бредова.
- А вы объяснили ему, что генерал спит?
- Так точно, говорил, но он просит разбудить генерала. Я плохо разобрал, что он говорит, но, по-видимому, у него какое-то спешное дело.
Разбудили генерала, привели себя немного в порядок и попросили ночного визитера.
Было около часа ночи.
Польский офицер вошел, извинился, что потревожил сон генерала, назвал себя командиром бригады и сообщил, что он прислан от командующего Польским фронтом.
Я невольно засмотрелся на вошедшего. Это была чрезвычайно импозантная фигура. Высокого роста, широкоплечий, с большими и пышными седыми усами. На нем была старопольского покроя шуба, отороченная мехом, в руках он держал какой-то «дедовский» меч и шапку.
Перед нами был «пан Заглоба».
К сожалению, это сходство с героем Сенкевича было только внешним.
— Пане генерале, — обращаясь к генералу Бредову, заявил прибывший командир бригады, — командующий Польским фронтом получил донесение о прибытии русских войск. Он не имеет еще от своего правительства полномочий вести с вами переговоры. В нашем районе довольно ограниченные запасы продовольствия, и командующий фронтом лишен возможности прокормить ваши войска. Поэтому командующий польскими войсками просит пана генерала завтра отойти за линию польских войск, расположиться по своему усмотрению в полосе между нами и большевиками и выждать там решение нашего правительства, которому сегодня отправлено сообщение о вашем приходе.
Подобное невозможное предложение явилось для генерала Бредова полной неожиданностью.
- Доложите командующему фронтом, что я никак не могу исполнить его предложения. Мои войска только что совершили тяжелый длительный переход. Я привез около двух тысяч больных. С нами женщины, дети, старики.
- Все русские, военные или гражданские лица, это все равно, все, кто прибыли в составе вашего отряда, должны завтра перейти в нейтральную полосу – между польскими войсками и большевиками.
- Позвольте, господин бригадный командир, но то, что вы называете «нейтральной полосой», это не что иное, как зона военных действий. Направляя нас туда, вы подвергаете больных, женщин, детей и гражданский элемент всем ужасам войны.
- Я не могу входить в рассмотрение этого вопроса, — надменно ответил «посол».
Около часа продолжались бесконечные переговоры. Генерал Бредов понимал, конечно, что прибывший командир бригады исполняет только лишь полученное им поручение. Однако, с полной искренностью обрисовывая свое положение, генерал Бредов желал, чтобы польский «посол» не только воспринял механически даваемые ему объяснения, но и проникся действительно бы тяжким положением нашего отряда, если бы он выполнил предъявленное отряду требование.
Указание на больных, на женщин и детей явно не трогало сурового посланца.
Генерал Бредов добивался только одного: он хотел, чтобы командир бригады доложил командующему фронтом все то, что «Заглоба» узнал о положении нашего отряда, и до выяснения результатов этого доклада вопрос о нашем переходе за линию Польского фронта оставил бы открытым.
— Если к шести часам вечера завтрашнего дня пане генерале не исполнит переданных ему указаний, то он будет заставлен силой исполнить это распоряжение.
Сказав это, «посол» чрезвычайно холодно поклонился и встал, давая понять, что он свою миссию исполнил.
Всегда спокойный генерал Бредов вспыхнул:
— У меня двадцать тысяч штыков. Если вы не желаете считаться с вопросами гуманности, то я сумею отстоять свои права на основании международного права.
Церемонный поклон «посла» — и он вышел.
Эти неприятные переговоры в сущности мало обеспокоили нас. Мы были уверены, что центральное польское правительство не пожелает поступить с нами столь жестоко и что суровая форма, в какой только что были переданы нам требования командующего фронтом, во многом утрирована личностью самого посла.
На следующий день, конечно, оставшийся на месте отряд наслаждался: мылся, переодевался, варил обед. Люди отдыхали.
Генерал Бредов сообщил старшим начальникам о полученных им требованиях и о своем ответе. Мнение генерала единодушно было поддержано всеми начальниками.
День был солнечный, теплый. Генерал Бредов осматривал, как разместились войска, и был поглощен текущими хозяйственными делами.
Со стороны местных польских властей мы встретили полную предупредительность.
После обеда была получена бумага: командующий фронтом просил генерала Бредова приехать на следующий день в штаб, дабы личными, непосредственными переговорами выяснить дальнейшую судьбу нашего отряда.
Общий тон этого письма был вполне доброжелательным.
На следующее утро вместе со своим начальником штаба генерал Бредов отправился в штаб командующего фронтом.
Штаб располагался от нас в часах двух езды, в местечке Дунаевцы. При въезде в месторасположение штаба нас остановил польский офицер и очень почтительно сообщил, что ему приказано встретить и проводить в штаб «пана генерала Бредова».
Немедленно мы были приняты командующим фронтом генералом Краевским.
Командующий фронтом, немолодой, бодрый генерал, встретил нас просто и приветливо. Он ни в какой степени не напоминал своего ночного посла.
Он участливо расспрашивал об отряде, о сделанном походе и чрезвычайно искусно, как будто и вскользь, но вполне определенно высказал, что не может быть и речи о нашем отходе за линию Польского фронта. Бранил большевиков, говорил о своем тяжелом положении, вспоминал Великую войну.
Попытка генерала Бредова обсудить переданный ему командиром бригады ультиматум не встретила сочувствия командующего фронтом, он быстро замял этот разговор и перевел его на общие темы. Ясно было, что и нам нет смысла возвращаться к нежелательной для него теме.
В середине разговора нас пригласили к завтраку, а затем беседа продолжалась.
Генерал Краевский сообщил, что о нашем прибытии он донес в Варшаву и что в ближайшие дни оттуда будут командированы делегаты, с которыми генерал Бредов и договорится по всем пунктам. Лично же командующий фронтом хотел бы, чтобы мы остались на его участке и были бы его боевыми соседями.
— Конечно, пан генерал был бы вполне самостоятелен, — добавлял он всякий раз, когда возвращался к этому вопросу, по-видимому, очень его интересовавшему.
Все просьбы генерала Бредова о больных, беженцах, о довольствии отряда были удовлетворены генералом Краевским, и он тут же при нас отдал своему штабу соответствующие приказания.
На прощание генерал Бредов просил командующего фронтом ускорить приезд уполномоченных из Варшавы, в чем встретил живейшее сочувствие генерала Краевского. Последнему, по-видимому, тоже хотелось возможно скорей оформить наше положение.
16 февраля из штаба фронта было получено сообщение, что утром 17 февраля в село Солодковцы прибывают уполномоченные из Варшавы, и генерал Бредов приглашался прибыть туда. Местом встречи был указан дом ксендза.
В назначенный срок генерал Бредов вместе со своим начальником штаба были в Солодковцах.
Ввиду значительного числа казаков в отряде генерал Бредов пожелал, чтобы при переговорах присутствовал представитель казаков, и таковым был командир Терской бригады генерального штаба полковник Белогорцев.
Польская делегация была в составе четырех лиц. Возглавлял ее личный адъютант маршала Пилсудского (тогда начальника Польского государства) — ротмистр князь Станислав Радзивилл.
До революции князь Радзивилл служил в русской армии, если не ошибаюсь, в лейб-гвардии гусарском полку.
Это был еще молодой, очень привлекательный человек, чрезвычайно воспитанный. Мягко, но твердо отстаивая польские интересы, он в то же время с большим тактом упоминал, что он был тоже русским офицером, и с любовью вспоминал свой полк. Последнее обстоятельство нисколько не делало его меньше поляком, чем он был в действительности.
Мы приехали раньше польской делегации.
Войдя в столовую ксендза, в которой мы все собрались, и узнав по погонам генерала Бредова, князь Радзивилл обратился к нему:
- Здравия желаю, ваше превосходительство, прошу простить, что я вас заставил ожидать, поезд опоздал. Я ротмистр князь Радзивилл.
- Здравствуйте, князь. А вы, вероятно, служили в нашей армии?
- Да, я имел честь служить в лейб-гвардии гусарском полку. А нет ли в вашем отряде гвардейской кавалерии? — с живостью и с искренним интересом осведомился он.
Завязался разговор о прошлом времени, о войне…
Мы поняли, что назначение во главу делегации князя Радзивилла, бывшего русского офицера, отлично владеющего русским языком, не явилось случайным. Было ясно, что этим выбором глава Польского государства хотел выказать свое внимание русскому отряду и обеспечить доброжелательное отношение к нам при переговорах.
Недавно в газетах я прочитал, что маршал Пилсудский ездил в Несвиж и возложил военный орден на могилу своего бывшего адъютанта, который был убит в 1920 году во время войны с большевиками.
Мне припомнились подробности нашей встречи в Солодковцах, и я с искренней признательностью вспомнил князя Радзивилла.
Разговор велся на русском языке. Это давало возможность и генералу Бредову, и князю Радзивиллу понимать все оттенки условий и быстро разъяснять недоразумения.
Генерал Бредов и я ни в какой степени не считали себя дипломатами. По-видимому, и князю Радзвиллу было более по душе быть солдатом, и это обстоятельство внесло в наши переговоры доверие и доброжелательность.
Генерал Бредов без подходов, просто и кратко изложил свои требования:
— Мы желаем возможно скорее с оружием вернуться на родину и продолжать нашу борьбу. Просим польское правительство помочь нашему пропуску переговорами с дружественными державами. Просим оказать покровительство и помощь нашим больным и беженцам. Отряд готов, впредь до переезда в Россию, принимать участие в борьбе с большевиками на Польском фронте, сохраняя, однако, безусловно свою внутреннюю самостоятельность. Если же польское правительство признает необходимым нас интернировать, на что оно имеет право по законам международным, то мы желаем, чтобы нам было оказано все то, что знаменует собой сохранение военной чести: оставлено было бы оружие, сохранена дисциплина и так далее.
Слушая внимательно генерала Бредова, князь Радзивилл прервал речь генерала и с горячностью заявил, что не может быть даже мысли о покушении на честь русского отряда, добровольно пришедшего в Польшу и просящего гостеприимства у польского народа.
— Мы не связаны формальными договорами, — закончил князь Радзивилл, — но у нас общий враг — большевики.
Несколько раз в течение нашего разговора польские представители не решались принимать сразу тех или иных условий генерала Бредова. В таких случаях они обычно просили позволения обсудить вопросы в нашем отсутствии. После подобных обсуждений заседание возобновлялось, и мы всегда находили компромиссное решение, вполне удовлетворявшее обе стороны.
Вопросы санитарного положения наших войск и размещения наших больных по госпиталям были дебатированы с особым вниманием. Выяснилось, однако, что ни транспорт, ни состояние госпиталей не позволяют немедленно принять такую массу больных. Предварительно необходимо было подготовить и эвакуацию, и госпиталя.
Как временная мера решено было всех сыпнотифозных сосредоточить в отдельных селениях, добавить польский медицинский персонал, ежели таковой потребуется, и в спешном порядке отпустить медикаменты.
Большое внимание уделяла делегация вопросу о нашем конском составе.
Узнав, что у нас много лошадей, польские уполномоченные внесли следующее предложение:
— В случае интернирования отряда польскому интендантству будет слишком сложно содержать массу лошадей. Затем в случае переезда вашего к армии генерала Деникина ни одно государство, через которое вы должны будете следовать, не в состоянии дать вам нужного для лошадей подвижного состава. Наконец, если ваше пребывание в Польше почему-либо затянется, то корм лошадей обойдется дороже их стоимости. Поэтому польское командование предлагает приобрести лошадей отряда по существующим ремонтным ценам. Справочная цена интендантства — 3 тысячи марок за лошадь.
Вопрос этот вызвал продолжительные обсуждения.
Генералу Бредову очень хотелось сохранить лошадей, однако он понимал всю сложность этого, в особенности, если наше пребывание в Польше затянется.
Кроме этих соображений, генерала озабочивал и денежный вопрос.
Миллионы, данные в Одессе, были привезены, правда, почти не тронутыми, но они ничего не стоили. На скорую помощь генерала Деникина рассчитывать было трудно: слишком сложна связь, да и чувствовалось, что ему теперь не до нас. Между тем нужды отряда громадны.
Долго спорили мы о лошадях, но это оказалось единственным вопросом, в котором польские уполномоченные проявили упорство.
Князь Радзивилл вполне откровенно говорил, что если мы продадим своих лошадей интендантству, то это будет очень ценным приобретением для польской армии, которая, по его же словам, ощущает большую нужду в конском запасе.
Вопрос о справочных ценах, указанных польским интендантством, нами не обсуждался по той простой причине, что мы не имели решительно никакого представления о существующих ценах и, прибыв только что в чужую страну, совершенно не разбирались в новой для нас денежной единице.
Впоследствии, когда мы сориентировались, выяснилось, что польское интендантство, несмотря на свою молодость, все же прекрасно усвоило традиции интендантств всех времен и народов: своего не упустило и приобрело наших лошадей по ценам гораздо ниже рыночных.
Сознавая отчетливо свое положение, генерал Бредов после обсуждений должен был уступить в вопросе о лошадях.
Прежде чем приступить к составлению и подписанию договора, обе стороны решили прервать заседание и в частной беседе разъяснить и обсудить многочисленные нужды отряда.
Князь Радзивилл со свойственной ему прямотой, обсуждая наше возвращение на родину, настойчиво рекомендовал генералу Бредову самому ехать в Варшаву и там хлопотать:
— Как бы мы ни хотели скорее отправить вас к генералу Деникину, переговоры, конечно, займут много времени. Надо будет получить ряд согласий различных держав на ваш проезд. Это сложно и длительно, и необходимо все время вопрос подталкивать. Находясь в Варшаве, вы можете непосредственно вести переговоры с представителями иностранных государств, и это будет во всех отношениях удобнее для вашего дела.
Дальнейшие события вполне подтвердили этот практический совет.
— К тому же, — добавил князь, — вы, конечно, желаете вернуться с оружием, а это вопрос крайне деликатный, и лучше его обсуждать не в переписке, а личными переговорами. Мы, конечно, выпустим вас с оружием, но пропустят ли вас по своей территории другие государства, это вопрос сложный.
Во время этого перерыва по просьбе князя Радзивилла наш хозяин-ксендз накормил нас всех завтраком, после которого было приступлено к составлению договора.
Редакция каждого вопроса обсуждалась совместно, и надо признать, что со стороны польских уполномоченных не было ни мелочности, ни придирчивости.
Договор писался по-русски и после окончательного составления был переведен на польский язык.
При обсуждении договора обе стороны базировались на нормах международного права. И ротмистр князь Радзивилл, и его офицеры знали это право, впрочем, так же туманно, как и мы.
Около 5 часов вечера был подписан нижеследующий договор:
ДОГОВОР
17 февраля (1 марта) 1920 г., заключенный в Солодковцах между:
делегатами Главного Командования В.П.* (Войска Польского). (Здесь и далее примечания автора.) , уполномоченными доверительным письмом Главного Командования В.П. за № 9142/2, ротмистром князем Станиславом Радзивиллом, доктором майором Станиславом Рупертом, поручиком Тадеушем Кобылянским и поручиком Иосифом Мощинским, с одной стороны, и генерал-лейтенантом Николаем Бредовым, командующим Отдельной русской армией, составляющей часть армии генерала Деникина, начальником его штаба генерального штаба полковником Борисом Штейфоном и представителем казачьих войск полковником Владимиром Белогорцевым, с другой стороны.
- Армия генерала Бредова со всеми приданными ей учреждениями, находящаяся впереди оперативной группы В.П. генерала Краевского, полностью принимается на территорию, занятую польскими войсками.
- Главное Командование В.П. постарается сделать все возможное для возвращения всех солдат и офицеров частей этой армии, а также и семейств, находящихся при них, на территорию, занятую армией генерала Деникина. С этой целью примет все меры посредничества между генералом Бредовым и правительствами дружеских государств, от которых будет зависеть эта перевозка.
- Вследствие большого процента инфекционных больных (сыпной тиф) в армии генерала Бредова армия эта должна пройти карантин в санитарных пунктах, указанных Главным Командованием В.П.
- Для этой цели устанавливается как первый передаточный пункт — местечко Ярмолинцы, куда должна перейти вся армия генерала Бредова группами не более тысячи человек ежедневно*. Каждая из таких групп не должна иметь больше, чем триста больных**. (При выполнении цифра эта колебалась, дабы не дробить войсковые части. ** Пункт этот показывает, как была велика эпидемия.).
- Переход частей генерала Бредова до Ярмолинец производится с оружием в руках.
- Все оружие, которым владеет армия генерала Бредова, остается ее собственностью, однако на время нахождения этой армии на территории Польского государства или в областях, занятых польскими войсками, а также при прохождении через эти территории, Главное Командование В.П. принимает это оружие, а также все военное имущество, обозы и лошадей на сохранение за надлежащими квитанциями (которые в будущем будут служить основанием для расчета), по особым описям в склады, специально для сего назначенные. Взятое на сохранение оружие будет возвращено армии генерала Бредова в момент оставления ею польской территории, поскольку это оставление окажется возможным по международным условиям.
- Все офицеры армии генерала Бредова сохраняют при себе свое оружие (холодное оружие и револьверы).
- Во избежание осложнении во время пребывания в карантинах, а также во время перевозки армии оружие офицеров, занимающих должности ниже командиров батальонов, эскадронов (сотен) и батарей, должно быть сохраняемо в особых цейхгаузах под ответственностью и в заведывании старшего офицера данной части (полка, батальона и т. д.).
- Холодное оружие, составляющее частную собственность казаков, входящих в состав армии генерала Бредова, должно также отдельно храниться в цейхгаузах при данной части и перевозиться одновременно с эшелонами.
- Главное Командование В.П. покупает всех лошадей, составляющих частную собственность офицеров и казаков по ремонтной цене 3000 (три тысячи) марок за лошадь. Как основание устанавливается, что обер-офицеры могут иметь в пехоте и в вспомогательных войсках одну верховую лошадь, штаб-офицеры — по две верховых лошади, командиры частей (не ниже полка) – одну верховую лошадь и две упряжных лошади. Генералы — две верховых и две упряжных лошади. В конных полках все офицеры имеют по две верховых лошади. Правами, указанными в этом пункте, пользуются лишь те офицеры, которые исполняют офицерские обязанности и не занимают должности рядовых. Владелец лошади представляет об этом удостоверение командира полка или части.
- Канцелярии и архивы полков и частей, как и их знамена и штандарты, остаются на сохранении у командиров этих частей.
12. Во время отбывания армией карантина генерал Бредов сам или через своего уполномоченного будет вести переговоры с польскими властями и представителями иностранных держав в целях изыскания способов дальнейшего отправления его войск к армии генерала Деникина.
13. В случае, если вопрос об отправлении армии генерала Бредова (§ 2) не получит разрешения в течение времени нахождения в карантине, армия эта остается в дальнейшем в пунктах, указанных ей Главным Командованием В. П., и обязуется точно выполнять указания, получаемые от этого Командования, и сохранять свою воинскую дисциплину.
Настоящий договор составлен в двух экземплярах на польском и на русском языках, из которых один остается у Главного Командования В. П., а другой у генерала Бредова или его заместителя.
Оба экземпляра считаются как оригиналы.
Подписи.
На том же совещании в доме ксендза была разрешена и ближайшая судьба отряда.
Было решено, что русские войска теперь же займут участок на фронте, причем подробности должны быть установлены по соглашению с генералом Краевским.
При нахождении на фронте отряд сохраняет внутреннюю самостоятельность и сообразует свои действия с общими планами польского командования.
Генерал Бредов отлично сознавал, что, покуда оружие будет находиться в руках войск, до тех пор он сумеет отстаивать свои права и свое положение более надежно, чем ссылками на параграфы международного права. К тому же наше нахождение на фронте неминуемо увеличивало наш удельный вес в глазах польского командования.
Сами начальники, мы прекрасно понимали психологию начальника вообще: никто никогда на войне не отказывался от помощи войск, если они сильны и хорошо дерутся. А мы были сильны, воевать с большевиками умели и имели сильную конницу, каковой очень недоставало польской армии. Несомненно, что такой умный и многоопытный генерал, каким оказался генерал Краевский, быстро оценил бы все те преимущества, какие давало ему наше нахождение на его участке, и не пожелал бы добровольно расстаться с нами.
Не зная, что делается в Добровольческой армии, мы верили, однако, что произойдет перелом, и генерал Деникин снова двинется вперед, снова наши войска займут Киев, и тогда наше возвращение на родину облегчится до крайности.
Однако человек предполагает, а Бог располагает!
Усилившаяся до размеров бедствия эпидемия сыпного тифа и, по-видимому, те соображения, о которых я буду говорить дальше, побудили польское командование ускорить наш отвод в тыл.
Через два дня после подписания договора отряд выступил на фронт.
Переговоры с генералом Краевским были закончены очень быстро и сводились, главным образом, к удовлетворению наших хозяйственных и санитарных нужд.
Наше пребывание на Польском фронте является лучшим временем, проведенным отрядом в Польше.
Нам был дан вполне самостоятельный участок, а польское командование с большим тактом сносилось с генералом Бредовым. Фактически наши взаимоотношения сводились к тому, что мы получали от польского штаба ориентировку и в свою очередь ежедневно сообщали о положении у нас. В случае нужды штаб фронта просил генерала Бредова о содействии русских войск.
С своей стороны польское командование в сильной степени облегчило положение нашего отряда. Прежде всего оно взяло на себя заботы о наших больных и беженцах.
Больные впредь до эвакуации в госпиталя были размещены в двух селениях позади нашего участка. Обслуживал их наш персонал, усиленный польским, и по мере возможности их снабжали медикаментами.
Беженцы впредь до эвакуации в глубь страны были тоже размещены в тылу.
Довольствие всех чинов и лиц, прибывших с отрядом, взяло на себя польское интендантство.
Артиллерийское снабжение, в случае нужды, было тоже обещано польским командованием.
Прокормить и устроить всю ту массу людей и лошадей, какая была у нас, являлось задачей нелегкой, тем более, что и само польское командование испытывало во многом нужду.
Последствия Великой войны сказывались на каждом шагу.
Население обеднело, железные дороги износились, и транспорт был далеко не налажен.
Тем с большей признательностью надо вспомнить заботы польского правительства и командования о нас.
Поднимался и был близок к разрешению даже вопрос о выплате нам жалованья применительно к нормам, установленным в польской армии. Однако генерал Бредов отказался от этого предложения. Он не хотел ставить русские войска в положение «наемников» и свою боевую помощь на фронте рассматривал, как идейное и фактическое продолжение борьбы с большевиками.
Взгляд на этот вопрос генерала Бредова был вполне разделяем чинами отряда, и национальная гордость в сущности нищих людей является лучшей характеристикой как самого генерала Бредова, так и духа его отряда.
Период нашего нахождения на фронте был в общем периодом затишья боевых действий. Главным образом этому способствовала наступающая весна, превратившая дороги в сплошные вязкие болота, до крайности затруднявшие всякое движение.
К тому же большевики быстро узнали о нашем появлении на фронте и, по-видимому, были осведомлены и о нашем скором уходе. По крайней мере с их стороны часто раздавались крики: «Эй, земляки, не стреляй, вам все равно скоро уходить, а мы вас не будем трогать».
— А ты, «товарищ», попробуй, тронь! — слышалось в ответ.
Начиналась перебранка и перестрелка…
Люди нежились в теплоте весеннего солнца, отсыпались и ожесточенно уничтожали «внутреннего врага»* (насекомых)..
Начальники частей устроили бани, но это, конечно, не достигало цели, так как белье и обмундирование оставались прежними, а дезинфицировать его в условиях боевой обстановки было невозможно. Камфара и иные паллиативы цели не достигали, и эпидемия сыпного тифа принимала характер настоящего бедствия. Смертность резко возросла.
Во многих частях половина состава была в различных стадиях тифа. Представляемые ежедневно отрядным врачом рапортички показывали, как грозно усиливалась и бушевала эпидемия.
Польское командование с тревогой следило за усилением болезни в нашем отряде, справедливо видя в этом грозную опасность и для своих войск, и для населения тем более, что и польские войска страдали от этой же болезни.
Необходимы были решительные меры, а таковыми являлись лишь отвод отряда в тыл, изоляция больных и серьезная дезинфекция здоровых.
Эти соображения, по-видимому, и ускорили наш уход с фронта. Во всяком случае, те, кто не болел, хранили дух бодрым. В войсках по собственной инициативе организовывались разведки и нападения на красных.
Составлялась обычно компания предприимчивых людей:
— Пойдем за курами к большевикам.
Это служило показателем, что энергия накапливалась и силы восстанавливались.
Понятно, что подобные настроения отряда делали нас желанными соседями как в глазах польского командования, так и в сознании польских войск. К тому же наши силы были достаточно внушительны.
Кроме пехотных дивизий с их прекрасной артиллерией в состав отряда входила многочисленная конница. Она состояла как из казачьих частей отличного состава, так и из полков регулярной кавалерии, среди которых находились такие блестящие боевые части, как Сводный полк Кавказской кавалерийской дивизии и 2-й конный генерала Дроздовского полк.
Конные части еще в походе были пополнены отрядами пограничников и конно-полицейской стражей, так что эскадроны зачастую имели более 100 шашек.
Кроме этих специально-конных частей, во многих пехотных полках были сильные конные команды разведчиков. Так, например, Белозерский полк имел таковую команду силою более 200 шашек.
Гвардейская артиллерия имела прекрасную пулеметную команду. Пулеметов у нас было вообще достаточно.
Генерал Бредов имел полное основание считать, что он располагает конными силами не менее корпуса (семь конных полков, не считая команд разведчиков, конвоев и прочего).
Конные части, объединенные энергичным генералом Скляровым17 (впоследствии умершим от тифа), привлекали особое внимание польского командования.
Ныне, когда совершавшиеся тогда события являются уже историей, можно с большой вероятностью разъяснить многие факты, казавшиеся в марте 1920 года и неясными, и непонятными.
Не подлежит сомнению, что в период нашего пребывания на фронте в умах польского генерального штаба уже зародилась мысль о движении на Киев, и план этот энергично подготовлялся.
Польские войска, как всякая молодая армия, не имели достаточного числа конницы. Между тем это был их традиционный род войск. К тому же польское командование не могло не сознавать, что в своих предстоящих операциях к Днепру оно неминуемо встретит на своем пути многочисленную красную кавалерию.
Ясно, что в Варшаве прекрасно понимали всю необходимость спешного создания конницы, но знали в то же время, что конница быстро не создается. Наличие у нас сильной конницы открывало неожиданно новые и столь желанные горизонты.
В случае нашего интернирования польская армия получала громадный конский состав, каковой можно было немедленно поставить в строй. Правда, лошади были изнурены и подбиты, но это была уже деталь, легко исправимая в период формирования.
Еще в день заключения договора от нашего внимания не ускользнул тот интерес, который уделяли польские уполномоченные нашему конскому составу.
Я думаю, что все эти предположения в связи с развитием эпидемии и предопределили ближайшую судьбу нашего отряда.
Жизнь на фронте проходила довольно однообразно и разнообразилась только боевыми эпизодами.
В этот период нашей радиостанции удалось добыть кой-какие сведения из России. Сведения эти были кратки, разрозненны, но все же мы узнали, что Добровольческая армия отошла к Ростову и там как будто закрепилась.
Еще от князя Радзивилла генерал Бредов узнал, что в Варшаве имеется Российская дипломатическая миссия. Генерал также припомнил, что в Варшаве должен был быть наш военный агент.
Решено было отправить в Варшаву офицера, дабы связаться с теми российскими дипломатическими представителями, какие там окажутся.
Для этой цели был командирован корнет Циммерман. Несмотря на свой легкомысленный чин, корнет Циммерман был приват-доцентом, знал прекрасно языки, был чрезвычайно тактичен и обладал представительной наружностью. Общительный человек, он впоследствии установил хорошие отношения со многими иностранными миссиями и был очень полезен генералу Бредову при ведении переговоров о возвращении нас в Крым.
Корнет Циммерман состоял при штабе отряда и потому был достаточно ориентирован о нашем положении.
Эта командировка выяснила, что в Варшаве действительно имеется наш военный агент, которому корнет и доложил все, что ему было указано.
В числе различных просьб, обращенных к военному агенту, буде он находится в Варшаве, была и просьба генерала Бредова приехать к отряду и в непосредственной беседе обсудить многие важные вопросы.
Мы, впрочем, не сомневались, что военный агент, узнав о нашем прибытии, немедленно постарается приехать к отряду или прислать, хотя бы секретным порядком, какое-нибудь доверенное лицо.
Этого, к сожалению, не случилось. И только через месяц после нашего прибытия в Польшу, уже в Варшаве, генерал Бредов встретился с русским военным агентом.
Как было уже указано, жизнь на фронте проходила однообразно. Будущее было туманно, и неизбежность предстоящего интернирования удручала энергичного, всегда активного генерала Бредова.
В этот период у него зародилась и в интимных беседах обсуждалась мысль снова вернуться в Россию.
По нашим сведениям, Добровольческая армия отошла к Ростову и устраивается там. Мы верили, что с наступлением весны генерал Деникин снова перейдет в наступление.
Наш план сводился к тому, что, отдохнув, без беженцев и больных мы двинемся к Днепру, перейдем его у Кременчуга или южнее и в зависимости от обстановки двинемся или в Крым, или в направлении Ростова.
План был смелый и рискованный, но опыт гражданской войны убеждал нас, что самые рискованные предприятия удавались, если они были ведены твердо и энергично. Мы надеялись на свои преимущества в маневре и знали, что если встретим сильное сопротивление красных, то найдем и немало сочувствующих на местах. Мы были убеждены, что по мере движения наши силы будут увеличиваться пополнениями. Что касается наших сил, то весною 1919 года генерал Деникин еще с меньшими силами начал свое движение из Донецкого бассейна на Харьков и имел успех.
Большим козырем в руках генерала Бредова была наша многочисленная конница. В условиях гражданской войны кавалерийский корпус — это большая сила!
Короче говоря, план имел много и за и против.
Самое слабое его место заключалось в том, что нам надо было спешить с его выполнением, ибо с каждым днем приближалось время нашего отхода в карантин.
Разработав в общих чертах намеченный план, генерал Бредов созвал военный совет.
Идея была одобрена всеми начальниками, но исполнение плана в ближайшие дни было признано невозможным.
Главное препятствие, что прежде всего и учитывали, как генерал Бредов, так и все присутствующие, заключалось в непроходимости дорог. Весенняя распутица была так велика, что движение артиллерии было бы крайне затруднено, тогда как план генерала Бредова требовал маневра и больших переходов.
Затем генерал Скляров доложил, что конский состав еще сильно изнурен и ему необходимо не менее месяца, чтобы приготовить лошадей к столь сложной и длительной операции.
Пехотные начальники единогласно докладывали о развитии эпидемии, сократившей их части наполовину.
На совете решено было отказаться от предложенного плана за явной невозможностью его выполнить в ближайшее время.
Решение это было, впрочем, только официальным. В действительности план этот не был оставлен, и к нему в частях приготовления шли. Командиры наиболее сильных духом и числом полков получали секретные инструкции и проводили их в жизнь. Останавливали, главным образом, дороги. Волей-неволей надо было ожидать времени, когда они подсохнут.
Но в это время были получены сведения, что Добровольческая армия оставила район Ростова и продолжает свой отход к югу. Что же касается Крыма, то его занятие красными казалось нам уже вопросом, предрешенным.
Сведения эти в корне колебали все расчеты генерала Бредова, и план похода был оставлен.
В двадцатых числах марта было получено сообщение от польского командования, что отряд генерала Бредова может приступить к карантину.
Войска подтянулись к местечку Ярмолинцам в порядке, предусмотренном параграфом 4-м договора.
Это был тяжелый период в жизни отряда. Надо было передавать на хранение оружие, имущество. Особенно тяжело было коннице расставаться со своим конским составом.
Более нервные и впечатлительные люди падали духом, сильные их поддерживали.
Только очень близкие к генералу Бредову люди могли подметить, как болела в эти дни его душа, но обстоятельства были сильнее нас. Бесконечной, казалось, вереницей тянулись повозки с сыпнотифозными. И когда все войска уже сменились с позиции, деревни, в которых находились наши больные, еще не были окончательно эвакуированы.
И последний день эвакуации принес немало волнений. Польские войска, сменившие нас на участке, были крайне слабого численного состава. Большевики, увидя, что наши последние части ушли и остались только польские, немедля перешли в наступление и сбили поляков. Видя отступление польских войск, в селениях, в которых находились наши больные, поднялась паника.
Перевозочные средства, доставляемые поляками, были недостаточны. Вокруг мест в телегах шла борьба. Медицинский персонал был бессилен успокоить многих полубезумных людей. Так, например, один больной, видя, что ему места на подводе нет, схватил попавшуюся ему на глаза кирку, ударил ею уже лежавшего на подводе тяжелобольного и сбросил затем его на землю. Проделывалось все это, конечно, в состоянии безумия, и тем не менее это нервировало других.
К счастью, нашим командованием предусмотрительно были оставлены в резерве части конницы. Им было приказано немедленно атаковать красных, и положение было восстановлено.
После этой чуть не разыгравшейся трагедии польским командованием были усилены перевозочные средства, и больные были благополучно вывезены.
В Ярмолинцах были образованы комиссии — русские и польские, — ведавшие сдачей и приемом имущества отряда. В Гусятине принимались лошади. Польское командование для этой цели командировало офицеров, знавших русский язык. Обычно это были ранее служившие в наших частях, знакомые с нашими порядками, терминами. Работа поэтому шла достаточно гладко, но самый характер работы, конечно, не способствовал успокоению нервов.
Грязное еврейское местечко юго-западного края, Ярмолинцы, было забито русскими войсками. Карантин сводился к изоляции больных и помещению их в отдельные дома, к довольно примитивной бане с теплой водицей и к попыткам дезинфицировать одежду и вещи.
Польское командование располагало тогда очень ограниченными средствами, и санитарная часть была бессильна организовать действительный карантин. В сущности говоря, все сводилось к формальности да к принятию некоторых полицейских мер, которые вносили излишнее раздражение, нисколько не помогая делу.
Благодаря тесноте изоляция совершенно не достигалась. В этот период эпидемия достигла своего развития. Временные госпитали были переполнены, и больные лежали вперемежку с здоровыми. Смерть буквально косила отряд. Среди жителей тоже началась эпидемия.
Помню, что когда в какой-то избе освобождали комнату для генерала Бредова и штаба, то на наших глазах вынесли оттуда сыпнотифного хозяина. Мы чем-то «покурили», больше, правда, папиросами и немедленно заняли избу. Всякие меры предосторожности в существовавших тогда условиях были бесцельны. Постоянно приходилось бывать на распределительных пунктах, в госпиталях. Медицинский персонал — врачи, сестры, санитары — таял с каждым днем. Это были незабываемые, кошмарные дни.
Весь поход стоил нам гораздо меньше жертв, чем ярмолинский период.
Генерал Бредов бывал повсюду. Глубоко верующий человек, он давно свою жизнь и судьбу вручил Провидению.
Каждый лишний день пребывания в Ярмолинцах ухудшал положение. И для нас, и для польского командования (чины польских комиссий, хотя и в несравненно меньшей мере, но тоже болели) становилось ясным, что борьба с тифом в Ярмолинцах бесцельна. Оставалось единственное средство — это перевозка войск в другие пункты, в которых гигиенические условия более способствовали бы борьбе с эпидемией.
Польское военное министерство решило перевести здоровых в лагеря, а больных спешно эвакуировать в постоянные госпитали. Однако расстройство транспорта и та централизация, какая тогда существовала, значительно тормозили дело.
Для русских войск были отведены три лагеря: Стржалково — около Познани, Пикулицы — около Перемышля и Дембия — около Кракова. В дальнейшем был образован четвертый — в Александрове.
Все это были лагеря, в свое время устроенные и оборудованные для военнопленных. В некоторых содержались и в то время интернированные украинцы и пленные большевики; из Пикулиц и Дембии они были уведены, а в Стржалкове оставались в том же лагере, куда направлялись и наши войска, но получили свой особый район.
Началась перевозка. Подвижного состава было недостаточно, железные дороги действовали неисправно. Благодаря последнему обстоятельству люди часто голодали, ибо поезда приходили с опозданием в те пункты, в которых приготовлялся обед и ужин. У большинства же ни денег, ни вещей, которые можно было бы продать, не было. Эти обстоятельства еще больше ухудшали настроение войск18.
В этот период генерал Бредов в сопровождении своего начальника штаба и адъютанта отправился в Варшаву, дабы личным участием ускорить переговоры о нашем возвращении на родину и разрешить целый ряд неотложных нужд отряда. Наблюдение за перевозкой и непосредственное командование отрядом было возложено на командира 2-го корпуса генерал-лейтенанта Промтова, а управление штабом — на полковника Збутовича.
В течение этой поездки мы наблюдали, как изношен и беден был подвижной состав польских железных дорог.
За неимением приличных классных вагонов комендант станции устроил нас в товарном, приспособленном для жилья вагоне. Там было, по крайней мере, тепло и свободно.
Нашим попутчиком оказался инженер путей сообщения. Он организовал чай, устроил освещение, и под монотонный стук колес завязалась интересная беседа.
Польское государство было молодым, и нас, конечно, интересовала его жизнь.
Инженер, большой патриот, красочно описывал, как быстро восстанавливает свое экономическое развитие Польша и как успешно залечивает она раны, нанесенные войной.
Он рассказал нам случай, как бастовавшие где-то рабочие немедленно приступили к работам и отказались от своих требований после того, как он обратился к ним с речью, напоминая, что они поляки и должны беречь свое молодое государство.
Мы, в свою очередь, рассказывали о российских настроениях и переживаниях. Упомянули случайно, что выступили из Киева.
— Как, вы из Киева? — обрадовался инженер. – Я долго там жил, у меня осталась там квартира…
Потекли воспоминания о Киеве, нашлись общие знакомые, и беседа стала совсем интимной.
- Да, трудно нам, выросшим в России,
привыкнуть к здешней новой жизни. Я поляк и люблю Польшу, но живется мне здесь
тяжело.
- Почему же?
- Да потому, что я и жена, мы выросли и учились в России, там у нас родные, знакомые, там была уже сложившаяся, привычная жизнь. А здесь я беженец.
И инженер поведал нам, но на сей раз уже искренно, о внутреннем положении Польши:
— Нас много наехало в Польшу, и все мы раньше в России были инженерами, врачами, чиновниками. Своим появлением мы создали перепроизводство интеллигенции. В то же время мы переживаем промышленный кризис. Наши фабрики вырабатывают только половину того, что вырабатывали они до войны… А рабочие, — продолжал инженер, — они все социалисты и совершенно не хотят считаться ни с состоянием государства, ни промышленности. Они требуют прибавки, а работают все меньше и хуже.
Много и интересно рассказывал инженер и, наконец, вздохнув, закончил:
— Да, одно — мечтать о самостоятельности, а другое — укреплять эту самостоятельность…
В Варшаву мы прибыли утром. Мы были в форме, и наше появление на перроне вызвало общее любопытство.
Прямо с вокзала отправились мы к нашему военному агенту. Его управление помещалось в центре города, в двух шагах от Краковского предместья, в «Саксонской» гостинице.
Военный агент, генерального штаба полковник Е.П. Долинский произвел на меня приятное впечатление. Его уверенный тон и упоминание имени военного министра и начальника генерального штаба создавали уверенность, что своими служебными связями и влиянием он окажет большую помощь отряду.
В прошлом генерал Бредов и полковник Долинский знали друг друга, и это сразу устанавливало близкие отношения.
Покуда мы умывались, был приготовлен завтрак, и возобновился разговор. Полковник Долинский любезно нас угощал и делился теми сведениями о России, какими он располагал. Связь с Екатеринодаром была сложна, ориентировка оттуда приходила редко. Во всяком случае, имелись сведения, что натиск красных продолжается, как продолжается и отход войск генерала Деникина.
Генерал Бредов, не любивший откладывать дела, наметил с полковником Долинским день, дабы посетить военного министра и начальника генерального штаба. Если не ошибаюсь, визит к военному министру был назначен на следующий день.
Мы познакомились также с чинами нашей дипломатической миссии, возглавлявшийся тогда господином Горловым, и встретили с их стороны полное желание всячески помочь отряду.
В дальнейшем и русский Красный Крест, и русская колония по мере своих скромных средств старались облегчить тяжелое материальное положение наших войск, посылая им белье, мыло, табак и прочее.
Издававшаяся в Варшаве эсеровская газетка в первые же дни прибытия генерала Бредова поместила «приветственную» статью под заглавием «Бредовые генералы». Содержание статьи было обычное для газеты подобного направления: русский народ любит только эсеров и не желает генералов.
На следующий день генерал Бредов со своим начальником штаба и с полковником Долинским отправились к военному министру.
Все трое были в русской военной форме, при оружии.
Военного министра в замке не было, и нас принял его помощник генерал Сосновский. И в дальнейшем в течение нашего пребывания в Польше мы имели дело только с генералом Сосновским.
Военный министр был, если не ошибаюсь, офицер русской службы, и возможно, что он умышленно уклонился, по тактическим соображениям, от непосредственного общения с генералом Бредовым.
Его помощник произвел на нас впечатление человека, воспитанного и культурного. Он не получил специального военного образования и в прошлом был, если не ошибаюсь, адвокатом.
Он был в курсе дел нашего отряда и охотно пошел навстречу просьбам генерала Бредова.
Последнего же больше всего озабочивала мысль о скорейшей эвакуации больных и о должном устройстве войск в лагерях.
Генерал Сосновский беседовал с генералом Бредовым очень сердечно и, по-видимому, охотно готов был удовлетворить пожелания генерала Бредова. По крайней мере, он тут же призвал начальника отделения, в ведении которого состояли лагеря, и отдал ему соответствующие приказания.
Беседа продолжалась более часа. При прощании генерал Сосновский просил генерала Бредова обращаться лично к нему со всякими просьбами.
Общее благоприятное впечатление от этого визита несколько нарушил небольшой эпизод. Знакомясь с помощником военного министра, генерал Бредов представил и своего начальника штаба. При дальнейшем разговоре генерал Сосновский поинтересовался, кто такой и какую должность в штабе занимает наш третий спутник — полковник Долинский.
— Это полковник Долинский, российский военный агент в Варшаве, — ответил удивленный генерал Бредов.
Настала очередь удивляться и генералу Сосновскому:
— Как, разве в Варшаве есть русский военный агент? Я не знал. Вы, вероятно, недавно прибыли?
Выяснилось, что полковник Долинский уже несколько месяцев в Варшаве.
Визит к начальнику генерального штаба ограничился лишь обменом любезными фразами.
В ближайшие дни генерал Бредов был принят маршалом Пилсудским, тогдашним главой Польского государства.
Лично я не участвовал в этом приеме и потому воздержусь от передачи подробностей.
Со слов генерала Бредова знаю, что маршал произвел приятное впечатление своей простотой и твердостью характера, угадывающегося в течение разговора.
Что касается положения отряда, то начальник государства заверил о содействии в вопросе возвращения нас на родину.
В Варшаве генерал Бредов с находящимися при нем лицами поселился в небольшой гостинице на Маршалковской улице. Мы занимали на последнем этаже две небольшие комнаты. В одной помещался генерал Бредов с начальником штаба, в другой — корнет Циммерман с другим корнетом, адъютантом генерала.
Как установленное правило, не подверженное никаким изменениям, нашу дневную еду составляли: утром — один стакан чая и две кайзерки* (Маленькие булочки, настолько небольшие, что до войны их давали на копейку две штуки.), около часа обед из двух блюд и вечером тот же стакан чая и те же две кайзерки. Это было мало, в особенности для наших корнетов, но генерал был неумолим. За время не только похода, но и вообще гражданской войны, все мы отвыкли от закусок, от всяких вкусных вещей. В Варшаве всего было много, и соблазны встречались на каждом шагу. Однако они были не для генерала Бредова и не для нас. За все время ни генерал Бредов, ни я не были ни разу в ресторане, так как обед нам приносили в управление военного агента из ресторана «Саксонской» гостиницы.
Подобный режим был, конечно, тяжел. И смело скажу, что мало нашлось бы начальников, которые с такой величайшей щепетильностью относились бы к казенным деньгам, как это делал генерал Бредов. Ведь только от него одного зависело установление нашего суточного расхода, и он сделал его минимальным.
Обычно днем мы бывали заняты делами в городе 3-5 часов, а затем оба возвращались домой. Передавали друг другу впечатления дня, обсуждали программу на следующий день, писали распоряжения в лагеря, а остаток вечера занимались чтением. В Варшаве имелись русские библиотеки, и мы наслаждались. Между 10 и 11 часами ложились спать.
Никаких полицейских наблюдений мы за собой не замечали и пользовались полной свободой. Все четверо ходили в форме, и это было стеснительно только потому, что на нас все оборачивались. Из военного министерства нам были выданы именные удостоверения, что «такой-то» имеет право носить форму и оружие. За исключением официальных визитов, шашек мы не носили. Ни разу ни полиция, ни агенты не интересовались, почему мы ходим по городу в русской форме. И только раз меня остановил польский офицер и довольно резко спросил, почему я в форме. Я молча подал ему удостоверение военного министерства и, когда он прочитал, спросил его: «Пан офицер, вероятно, жандарм?».
Он сконфузился и быстро ушел.
Варшаву я знал, конечно, еще до войны. В 1920 году она во многом изменилась: улицы стали более грязными, толпа более серой. Зато поражало обилие форм. И кто только не носил ее: швейцары, мальчики, посыльные, газетчики, дворники, словом, самый разнообразный люд. Особая форма была создана даже для участников восстания 1863 года20!
Отдавая дань демократизму, польское правительство первоначально установило для своей армии довольно однотонную форму без резких отличий офицера от солдата. Но уже в 1920 году стала проявляться национальная особенность поляков — их склонность к пышному и красивому. Появились более яркие и нарядные формы, запестрели на груди различные значки, и старую форму уже только «донашивали».
Русского в Варшаве ничего не осталось. Нетерпимость доходила до того, что гимназия (около памятника Копернику), отделанная раньше в русском стиле, стояла с отбитой штукатуркой и выделялась, как грязное пятно, на фоне остальных зданий.
На улицах русского языка не было слышно, но в магазинах говорили охотно. Особенно евреи. Те неизменно вспоминали, как раньше было хорошо!
Во всяком случае, не зная польского языка, я совершенно свободно обходился русским.
Наша церковь находилась на узкой, невзрачной улице и помещалась во дворе. Пел прекрасный хор, и службы оставляли сильное впечатление. Много незабвенных часов провели мы в этой церкви.
Здесь же, во дворе, помещалась столовая русского благотворительного общества, выдававшая дешевые, а зачастую и бесплатные обеды.
В общем же в Варшаве все было чужое.
И только величественный, стильный собор еще горел тогда на солнце своими куполами и напоминал о былом величии царской России.
С первых же дней своего приезда в Варшаву генерал Бредов стал энергично стучаться во все иностранные двери, прося о содействии нашему возвращению на родину.
Побывали мы у англичан, французов, сербов, чехов… Обходили только румын, так жестоко встретивших нас в Тирасполе.
Все внимательно выслушивали генерала Бредова и обещали передать наши просьбы своим правительствам.
Английский военный агент возбудил особые наши надежды, так как с большими подробностями интересовался положением нашего отряда, просил несколько раз дополнительных сведений и очень скоро отправил своему правительству доклад в благожелательных для нас тонах.
Не менее обнадеживали нас и чехи. Они принципиально соглашались нас пропустить, и в середине апреля было даже решено образовать смешанную комиссию для разработки чисто технических вопросов, сопряженных с нашим выездом из Польши. Этого было, однако, недостаточно, ибо пропуск нашего отряда Чехией еще не разрешал вопроса.
Главная трудность заключалась в том, что каждое государство, не возражая против нашего проезда, требовало, чтобы мы предварительно заручились согласием его соседей. А так как каждый желал, чтобы сосед дал согласие на пропуск раньше, то получался заколдованный круг.
В этот период войска устаивались в лагерях. Как было уже сказано, это были старые лагеря для военнопленных. Они были обнесены проволокой, густо переплетенной, а находившиеся в них большевики и украинцы подвергались режиму, установленному вообще для военнопленных.
Подобный режим ни в каком случае не мог быть применен к нашим войскам. И когда генерал Бредов получил донесения, что польские коменданты лагерей подвергают наши войска незаконным стеснениям, противоречащим заключенному договору, он немедленно отправился к генералу Сосновскому.
Последний признал заявления генерала Бредова вполне справедливыми, обещал в тот же день послать соответствующие инструкции инспекции лагерей и предложил генералу Бредову выработать правила, какие русское командование признавало бы желательными для своих войск и какие способствовали бы поддержанию дисциплины.
В тот же день нами была составлена инструкция, регламентирующая как внутренний порядок в войсках, так и взаимоотношения русских войск с польскими комендантами*.
* В главных чертах эта инструкция содержала следующие положения:
- Русские войска, находящиеся в Польше, отнюдь не могут быть рассматриваемы, как военнопленные, и режим, установленный для последних, не может быть применяем к частям отряда.
- Исполняя общие правила, издаваемые военным министерством, русские войска сохраняют свой внутренний порядок.
- Получая продукты от комендантов лагерей, войска собственным попечением приготовляют себе пищу.
- Приведение в порядок бараков для жилья и устройство бань.
- Ввиду тяжелого санитарного состояния войск, в целях гигиенических и для поддержания дисциплины (§ 13 договора) ежедневно устраиваются гимнастика и строевые занятия.
- Необходимость в целях общего порядка более изолировать наши войска от большевиков, совместная жизнь с которыми по разности идеологии недопустима.
- Войсковые начальники, находящиеся в лагерях, и генерал Бредов сносятся между собой беспрепятственно.
Генерал Сосновский не имел никаких существенных возражений против предложений генерала Бредова. Были сделаны лишь незначительные изменения, главным образом, редакционного характера.
Инструкция была без промедления утверждена генералом Сосновским и разослана в лагеря как нашим начальникам, так и польским комендантам.
Вопрос был разрешен и полно, и к обоюдному, казалось, удовлетворению.
К сожалению, в действительности получилось иное.
Коменданты лагерей, опираясь на местные штабы, коим они подчинялись, внесли в жизнь наших войск массу осложнений и создали ряд совершенно ненужных трений, очень испортивших отношения.
В наши внутренние дела коменданты, правда, не вмешивались, но они окружили жизнь наших войск такими стеснительными мерами полицейского характера, что быстро возбудили к себе ненависть отряда.
Окруженные проволокой, массой часовых, с постоянными резкими окликами «nie wolno»21, войска чувствовали себя на положении военнопленных, и это являлось источником тяжелых душевных переживаний.
Вопросы довольствия осложнились. Казалось, что, передавая нашим начальникам заботы о довольствии, польские коменданты освобождались от сложного, хлопотливого и неблагодарного дела. В действительности коменданты стремились удержать в своих руках довольствие и передали его, наконец, русским начальникам только после повторных приказаний военного министерства.
Не подлежит сомнению, что в этом вопросе играли роль соображения экономии, «остатков» и т. п. Об этом проговаривались польские капралы и солдаты.
Команды польских войск, находившиеся в распоряжении комендантов лагерей, имели небольшой офицерский состав, поэтому в непосредственное общение с нашими войсками входили унтер-офицеры. Простые, малоинтеллигентные люди, они, как правило, переоценивали свое служебное положение и совершенно не разбирались в правовом положении русских войск.
На этой почве происходили постоянные столкновения, и жизнь в лагерях скоро приняла характер постоянной мелкой войны.
Коменданты также восстали против строевых занятий, и в итоге люди целыми днями слонялись без всякого дела.
Оружие, которое по договору было оставлено офицерам, отбиралось и отбиралось грубо, с насилием.
В конце концов солдаты были отделены от офицеров и совершенно изолированы от своих начальников.
Наши начальники слали донесения генералу Бредову, а местные штабы — военному министру. Обе стороны обвиняли друг друга.
Несколько раз дело чуть-чуть не дошло до вооруженных столкновений, и только авторитет наших начальников кое-как сдерживал страсти.
Энергичные протесты генерала Бредова не всегда достигали цели. Его слушали, часто соглашались, иногда возражали, ссылаясь на донесения комендантов, слали указания комендантам, война в лагерях как будто утихала, а затем через короткий промежуток времени снова разгоралась и с большей силой.
Многое зависело, конечно, от личности коменданта. Все лагеря управлялись одними и тем же правилами, и в то время, когда стржалковский комендант полковник Кевнарский (бывший русский офицер) пользовался всеобщей ненавистью и презрением, в Пикулицах, где был комендантом человек более тактичный, тоже бывший русский офицер, были более нормальные отношения.
Все старания генерала Бредова наладить в лагерях занятия, дабы освободить людей от тяготившей их праздности, встречали открытую оппозицию комендантов и равнодушие военного министерства.
В этот период уже началось наступление польских войск к Киеву и развивалось успешно.
И чем больших успехов достигала польская армия, тем более ухудшалось отношение к нам.
В лагерях появились объявления польских комендантов, что желающие могут переходить в украинские войска, в различные вновь формируемые отряды и т. п. Чувствовалось вполне ясно, что чья-то злая рука определенно желает разложить наши войска.
Подобная нездоровая атмосфера еще более отравлялась слухами и сплетнями, царившими в самом отряде.
О чем только не говорили, какие фантастические слухи не ходили среди ничем не занятых людей!..
Начались побеги из лагерей. И, к сожалению, зло это коснулось главным образом офицеров. Бежали в Крым.
Фактически только единицы действительно пробрались в Крым, а остальные, лишенные средств и документов, или задерживались в пути, или прибыли в Крым уже после прибытия туда отряда.
Со всей энергией, свойственной ему, боролся генерал Бредов с этим явлением. Его солдатское сердце не могло понять, как офицер может покинуть свою часть в дни ее тяжелых испытаний и оставить своих подчиненных?
В своем приказе от 4 июля генерал Бредов писал:
«Грустные сведения доходят до меня: офицеры, забыв свой долг, бегут под разными предлогами из лагерей, бросая свои части, свои полковые семьи.
До сих пор русский офицер всегда был стоек и крепко держался своей части, несмотря ни на какие удары судьбы. И потому это были мощные русские полки, батальоны, эскадроны и сотни…»
Генерал Бредов глубоко верил, что мы вернемся на родину, и понимал, что наше возвращение будет ценным лишь тогда, когда мы вернемся организованными частями, крепкие духом, а не скопищем опустившихся людей.
К сожалению, не все офицеры и начальники понимали это. Находились даже старшие начальники, у которых обывательская психология брала верх над долгом.
К счастью, таковых было немного, и в своей главной массе отряд стойко сопротивлялся как разрушительным тенденциям комендантов, так и пораженческим речам своих малодушных сотоварищей.
На Страстной неделе я получил разрешение генерала Бредова съездить в Стржалков. Мне хотелось встретить Великий праздник вместе с Белозерским полком, которым я ранее командовал и с которым у меня сохранялись самые лучшие, я бы сказал нежные, отношения.
Военное министерство немедленно дало свое согласие и по моей просьбе любезно командировало со мной своего офицера.
В Страстную субботу прибыли мы в Познань и в ожидании поезда на Стржалков отправились в город.
Насколько в Варшаве было все польское и русского ничего не осталось, настолько в Познани все немецкое сохранилось.
Названия улиц, вывески, книжные магазины, объявления — все это пестрело немецкими названиями. Польская речь слышалась только изредка и совершенно тонула среди отовсюду слышавшихся немецких слов.
При мне высыпала на улицу из школы детвора. Я нарочно вмешался в их шумную, болтающую стаю. Все они говорили исключительно по-немецки.
Если бы не изредка встречавшиеся польские офицеры, можно было подумать, что я в Германии.
К довершению иллюзии по улице прошел отряд солдат. Они были одеты в немецкие шинели. Мой спутник объяснил, что это, вероятно, рабочая команда и, чтобы не портить своего обмундирования, им на работы выдают немецкое, оставшееся в городских складах от войны.
Я заходил в магазины, в ресторан. И повсюду, в каждой мелочи чувствовалось, что германская культура стойко сопротивляется польской.
В Стржалков мы прибыли около 6 часов вечера.
Покуда добрались до лагеря, был уже седьмой час. Комендант был в лагере, и мы отправились туда.
При входе встретились с комендантом лагеря полковником Кевнарским. Последнего я знал еще в Москве. Мы служили в одной и той же гренадерской дивизии, в соседних полках. Тогда он командовал батальоном и имел за собою более 25 лет службы. Мы встречались на маневрах, занятиях, в собрании.
Встретившись с полковником Кевнарским, я сразу узнал его и с оживлением поздоровался и назвал себя.
- Здравствуйте, — ответил холодно и официально Кевнарский. — Что вам угодно?
- С разрешения военного министра я приехал, чтобы встретить Пасху с войсками.
- После шести часов вечера вход в лагерь посторонним лицам, — и Кевнарский сделал ударение на последних словах, — воспрещен. Я могу вас допустить только завтра утром.
- Я знаю правила, установленные в
лагерях, и просил военного министра разрешения провести ночь в лагере. Он дал
свое согласие.
- У вас имеется об этом бумага?
— Нет, но сопровождающий меня офицер знает это.
Мой спутник, офицер военного министерства, подтвердил мои слова.
— Все равно этого недостаточно, — резко возразил Кевнарский и, чтобы показать, что больше нам не о чем говорить, подозвал какого-то польского солдата и стал ему что-то объяснять.
Столь невежливое обращение взорвало меня.
— Ну, что же, поручик, вернемся в Варшаву, — обратился я к своему спутнику, — и затем не откажите отправить телеграмму военному министру, что данное им мне разрешение оказалось недостаточным для коменданта лагеря.
Поклонившись полковнику Кевнарскому, я повернулся и пошел, пошел и растерявшийся сопровождавший меня молодой польский офицер.
Через несколько шагов нас нагнал Кевнарский и заговорил очень любезно с моим спутником. Я шел молча. Подойдя к канцелярии, комендант пригласил меня войти.
Оставшись со мной вдвоем, полковник Кевнарский, видя, что я действительно собрался писать телеграмму военному министру, изменил тон и стал рассказывать, как охотно он идет навстречу интересам русских войск. Мне было неприятно слушать этого человека, и я невольно проводил параллель между ним и благородным князем Радзивиллом…
Через несколько минут он дал мне разрешение на вход в лагерь.
Были уже сумерки, и осмотреть лагерь я не мог.
Посетив старших начальников, я узнал о нуждах наших войск, услышал их жалобы на нетактичность Кевнарского и в свою очередь рассказал все те новости, какие могли интересовать войска.
В 12 часов весь лагерь собрался к походной церкви, устроенной в одном из бараков. И трогательно молились русские люди, так далеко заброшенные от своей Родины.
Наутро я обошел лагерь, поздравляя войска от имени генерала Бредова и знакомясь с условиями жизни наших частей.
Меня сопровождал полковник Кевнарский. Входя в помещение солдат, он первый здоровался с ними, хотя со мной были три начальника дивизии, из коих один -генерал-лейтенант с орденом Св. Георгия 3-й степени. Это было нетактично и неумно!
Солдат полковник Кевнарский называл на «ты», в то время, когда наши генералы обращались на «вы», как было установлено в Добровольческой армии.
Бесцеремонность коменданта задела меня, и я довольно резко указал ему на неуместность и незаконность его поведения.
Это произвело впечатление, и он больше не здоровался и с солдатами не заговаривал.
Пробыв два дня в Стржалкове, я вернулся в Варшаву.
В ближайшие дни после возвращения я посетил лагеря в Пикулицах и в Дембии. На этот раз я ездил в обществе инспектора лагерей, полного добродушного полковника, бывшего ранее на русской службе. Его поездка явилась следствием моих заявлений о недочетах Стржалковского лагеря.
Оба лагеря, и в Пикулицах (около Перемышля) и в Дембии, были более благоустроены, но общий их вид и режим оставляли желать много лучшего.
Пользуясь присутствием инспектора лагерей, войсковые начальники указывали ему тут же на месте все недочеты, и впоследствии это дало нам большой козырь в руки. Я и инспектор лагерей одновременно записывали замеченные недостатки, потом сверяли их, дабы убедиться в тождественности, и когда я передавал генералу Сосновскому свои впечатления, я мог все время ссылаться на инспектора лагерей. Это было тем необходимее, что обычно коменданты лагерей всегда старались опровергнуть наши жалобы.
Коменданты лагерей Пикулиц и Дембии были исполнительные служаки, а дембийский комендант даже достаточный бурбон, но они не были ни заносчивы, ни мелочны, то есть мало походили на Кевнарского. Поэтому настроение наших частей в Пикулицах и в Дембии было гораздо лучше, чем в Стржалкове.
Впечатления и факты, добытые мною при осмотре лагерей, давали генералу Бредову основание для настойчивого требования улучшения жизни наших войск. К сожалению, все эти настояния не достигали цели. Генерала Бредова слушали, обещали содействие, а порядки оставались прежние.
В это время польские войска успешно продвигались на восток, и ожидалось скорое занятие Киева. Чувствовалось, что военному министерству не до нас. К тому же шовинизм, столь свойственный полякам, охватывал все шире все слои армии и общества.
Газеты печатали победные сводки генерального штаба, в окнах магазинов были выставлены карты Польши с новой границей по Днепру, по улицам проводили пленных.
Как-то раз по Новому Свету вели партию пленных большевиков. Грязные, истомленные, многие без сапог. Такие, каких я видел тысячи. Все они, однако, были одеты в красные парадные доломаны24 лейб-гвардии гусарского полка. Где они их раздобыли, аллах их ведает, но впечатление на публику произвели. «Красноармейцы», -раздавалось повсюду.
И варшавяне искренно решили, что Красная армия, конечно, одета и в красные мундиры… Улица ликовала!
Эти настроения столицы передавались, естественно, и в провинцию.
Польские тыловые войска, обслуживавшие наши лагеря, тоже, конечно, переживали радость побед. Шла война с «москалями». Мы были ведь тоже «москали», сидели за проволокой. И зачастую не только польские солдаты, но и офицеры совершенно забывали наше особое положение и относились к нашим войскам грубо.
На этой почве было много столкновений. Так, например, в Стржалкове один из особенно наглых капралов в присутствии гвардейской артиллерии подполковника Э. резко стал отзываться о русских офицерах. Подполковник Э. потребовал, чтобы он замолчал, а когда в ответ услышал новые оскорбления, то размахнулся и ударил наглеца. Капрал с воплями бросился к коменданту, поднялась тревога, и через четверть часа польские войска заняли лагерь. Подполковник Э. был арестован и с уверениями Кевнарского, что его ожидает суровая кара, был отправлен в Познань, в штаб округа. К чести штаба надо сказать, что он беспристрастно разобрал дело, установил виновность капрала и отпустил подполковника Э.
Подобные столкновения, хотя и нервировали наши войска, однако имели и свою хорошую сторону: видя отпор с нашей стороны, лагерные команды присмирели, и грубость стала выводиться.
В Стржалкове наши части и украинцы были расположены в непосредственной близости друг от друга. На почве разности политических взглядов часто происходили перебранки и даже свалки, одна из которых окончилась для украинцев печально: были тяжелораненые и, кажется, убитый.
Кто бывал зачинщиком в этих столкновениях, разобраться бывало трудно. Думаю, что были виноваты обе стороны.
Тяжелые настроения царили в лагерях главным образом первое время, когда войска неожиданно для себя, вопреки договору, были посажены за проволоку и переведены на режим военнопленных.
В дальнейшем, однако, благодаря неутомимой энергии генерала Бредова в Варшаве и борьбе на местах многое сгладилось. А когда стали выдавать деньги за лошадей, войска повеселели, так как по приказанию генерала Бредова деньги передавались целиком в части.
В войсках появились газеты, книги, укрепилась связь с генералом Бредовым, и люди не чувствовали себя такими отрезанными от внешнего мира, как это было раньше.
Узнали о переменах командования в Добровольческой армии, о переезде армии в Крым и о том, что борьба продолжается. Это последнее известие сильно подняло дух отряда.
За полной невозможностью организовать строевые занятия пришлось ограничиться только «словесностью».
В каждом лагере издавали свои журналы, информационные листки. В большом ходу были карикатуры.
У меня сохранился альбом карикатур, составленный в Пикулицах и размноженный там же на шапиро-графе.
На обложке изображен офицер, с тоскою смотрящий сквозь густо переплетенную колючую проволоку.
Подпись: «В гостях хорошо, а дома лучше!»
Вот представлен элегантный, на пробор причесанный офицер, целующий ручку дамы.
Затем он же, сидящий на нарах в одной рубашке и с ожесточением уничтожавший насекомых.
От прежнего сохранился только пробор…
Подпись: «Кем ты был?! Кем ты стал?! И что есть у тебя?!»
Вот идет, опираясь на тросточку, больной ротмистр. Он хорошо одет, на рукаве три галуна, свидетельствующие о трех ранениях; пояс, ремень через плечо. Подпись: «Русский офицер до поступления в госпиталь».
На другой странице изображена изможденная фигура, на ней только совершенно рваная, в дырах шинель, надетая на голое тело. Ни фуражки, ни ботинок нет. В верхнем углу страницы — красный крест, перевитый большим вопросительным знаком.
Внизу пояснение: «Он же по выходе из него!»
Карикатура эта вполне соответствовала исторической правде; наши больные действительно обирались в польских госпиталях и зачастую выходили оттуда полуголыми.
Пропажа часов, колец, портсигаров и иных мало-мальски ценных вещей стала обычным явлением. Наши многочисленные жалобы оставались безрезультатными.
После моего возвращения в Варшаву скоро выехал для объезда войск, и генерал Бредов. Его впечатления были однородны с моими.
В целях беспристрастия должен рассказать о печальном эпизоде, происшедшем в Стржалкове.
Когда вечером генерал Бредов зашел в барак, в котором жили начальник одной из дивизий, и офицеры одной из частей, и беседовал с начальником дивизиона, офицеры, прикрываясь темнотой, устроили «кошачий концерт».
До сих пор не могу объяснить причин этой дикой, преступной демонстрации против своего начальника отряда. И должен добавить, что это совершили офицеры той части, которая всегда подчеркивала, как она бережно хранит былые традиции. Из уважения к славному прошлому этой части я не назову ее имени.
Эта кадетская выходка не смутила, конечно, генерала Бредова, но было бесконечно стыдно и за часть, и за ее офицеров…
Впрочем, если генерал Бредов и почувствовал себя оскорбленным, то прием, который ему оказали остальные войска, действительно верные долгу, мог вполне его успокоить.
После каждого объезда лагеря генералом Бредовым или мною подавалась военному министру сводка замеченных недочетов и просьба урегулировать жизнь войск в лагерях согласно общему смыслу заключенного договора.
Кое-что исправлялось, но главное оставалось — это тенденция разложить русские войска.
И генерал Бредов был прав, когда уже в июне писал в своем приказе, что «сейчас условия жизни в лагерях действительно как бы нарочно созданы для того, чтобы разрушать части. Ясно, что это делается с целью, во вред нашей Добровольческой армии».
Переговоры с представителями иностранных государств решительных результатов не давали.
Чувствовалось, что иностранные миссии с напряженным вниманием следили за исходом движения польской армии на Киев, и им передавалось то повышенное настроение, каким жила тогда Варшава.
А Варшава действительно в конце апреля 1920 года горела огнем ярких надежд.
Общее политическое положение, сложившееся накануне занятия Киева польскими войсками25, было для нас крайне неблагоприятно. Надо было искать какой-то выход, находить какие-то новые пути.
Необходимость этого в связи со сменой главнокомандующих в Добровольческой армии побудила генерала Бредова командировать меня в Крым.
Нам обоим представлялось, что наиболее удобный путь для возвращения нашего отряда лежит через славянские государства — Чехию, Сербию и Болгарию.
Русский военный агент в Чехии генерал Леонтьев, энергично хлопотавший о пропуске отряда через Чехию, заверял генерала Бредова в успехе этого плана.
Наиболее близкий и удобный для нас путь лежал, конечно, через Румынию, но этот вариант даже не был обсуждаем генералом Бредовым. Тирасполь был слишком еще памятен!
Решено было, что по пути в Крым я задержусь в Белграде и в Софии и там на месте поведу необходимые переговоры.
