Я стоял на палубе своего огромного пассажирского лайнера и нервно курил. Уже больше часа я тут торчу, а её всё нет. Как всегда, она опаздывает. Злость во мне клокотала. Это же надо! Сколько сил затрачено, чтобы выбить, это чёртово разрешение на её поездку! Сколько порогов оббито, написано заявлений, поставлено подписей и печатей! Хоть бы что оценила!
Этот рейс из зимы в лето был особенно популярен. И не каждому удавалось просто так достать путёвку на этот рейс.
Я со злостью сплюнул и выкинул за борт очередной окурок. Скоро начнётся посадка пассажиров, и тогда возникнут очередные трудности, а пока было бы всё намного проще.
Пассажирский помощник с ехидцей поглядывал в мою сторону. Он тоже приложил руку, чтобы у меня было побольше проблем. Не каждому ведь давалось такое разрешение. Но я добился назло ему.
Краем глаза я увидел, как из-за угла вокзала показалась её фигурка. У ног юлой вился Данилка. Я сорвался с места и понёсся в их сторону.
Вовчика, этого гада, который втёрся в моё доверие и в итоге разбил мою семью, рядом не было, подметил я. Трусоват, эта скотина. Ну и ладно, без него спокойнее.
Данилка, завидев меня, выкрутился из её рук и кинулся навстречу. Он сразу взобрался на руки и начал засыпать меня вопросами о таком большом белом пароходе.
Он во всё тыкал пальчиком, и вопросы из него так и сыпались. А где дым? Можно ли потрогать эту белую стену (борт)? А где винт? И ещё кучу подобных вопросов, которые для него были очень важны.
Я с нежностью прижал к груди своё чадо. Всего четыре годика, а такой смышлёный! Из больших зелёных глаз так и сыпались искры. Щёки румяные, сам возбуждённый, из-под шапки выбилась льняного цвета прядь кудряшек. Он вполне удобно чувствовал себя на руках и не собирался покидать своего места.
Я подошёл к ней. Она так и стояла рядом с чемоданом. На её стройной фигуре ладно сидело бежевое кашемировое пальто. Лёгкий макияж делал её лицо неповторимым. При взгляде на неё, как-то противно ёкнуло сердце. Но я не подал вида, поздоровался и подхватил чемодан. Все злобные тирады, кипевшие в моей голове последний час, куда-то испарились. И даже то, что она ехидно произнесла:
— Мог бы, и поцеловать, — особо меня не тронуло.
У меня на руках было моё сокровище. И это было для меня всё. Только ради этого я и организовал эту поездку.
У трапа пассажирский помощник выдал мне посадочный талон с номером каюты, и мы уже спокойно прошли в неё.
Она растеряно стояла посреди огромной каюты, опустив руки, и беззащитно озираясь, не зная, что же надо делать дальше.
Зато Данилка носился, как вихрь. Заглядывал во все углы, открывая и закрывая шкафы и ящики. Казалось, что от его беготни, даже воздух стал раскручиваться по каюте. И опять поток вопросов. Что, где, как и почему.
Ещё идя в каюту, мы встретили третьего механика. Он передал мне приказ стармеха, готовить машину к отходу. Мне надо было уходить. И только я это сказал, как вездесущий вихрь, заявил:
— И я с тобой, — она запротестовала, но не так-то просто было отделаться от этой неугомонной личности. Особенно, после того, как он заканючил:
— Ну, мам…, — да и мне самому хотелось взять его с собой.
Сопротивление было преодолено с условием, что Данилка переоденется. Он с готовностью стал стаскивать с себя нарядный костюм. Но ещё надо было найти сменку в чемодане.
Зазвонил телефон:
— Владимирович, ну иди же. Дед ждёт.
— Иду уже, иду, — Данилка понял, что из-за него происходит задержка, и без всяких фокусов быстро позволил себя переодеть.
Так мы с ним и пошли. Я вёл его за руку по коридорам. Всё-таки немного опасался, чтобы он куда-нибудь не юркнул. Но он, с полной серьёзностью, вышагивал рядом.
В ЦПУ было тихо и прохладно. Как всегда, горели и мигали разноцветные лампочки. Механики были в сборе и слушали инструктаж стармеха. Данилке он строго приказал сидеть на самом главном стуле и ничего не трогать и не нажимать. Тот бодро ответил:
— Хорошо дедушка стармех, — механики и мотористы от такого ответа покатились со смеху, а дед только улыбнулся.
Но всё-таки, сынулька пытался увязаться за мной, когда я пошёл в машину готовить главные двигатели. Но я поручил Ваське отвести его в ЦПУ. И Васька, и Данилка были не в обиде. Первый славился своей ленцой, а второй, обалдевший от грохота дизелей, был польщён вниманием к нему дяди моториста.
Наконец прозвучала команда к запуску. Двигатели мерно заработали, постепенно наращивая обороты. Вся команда собралась в ЦПУ, и центром внимания был Данилка, а не как всегда, судовой компьютер. Дед был немного недоволен, но вахтенные делали своё дело исправно, и он тоже переключился на этот необычный объект.
Белые кудряшки хаотично развевались, глазюки горели, щёки пылали. На одной виднелся стёртый след мазутного пятна. Лицо, сосредоточенное. Он правильно и с достоинством отвечал на каверзные вопросы мужиков. На попе красовалась огромная мазутная пятерня. Видно, кто-то из мотористов приложился. Что мне скажут по этому поводу, и что я ещё выслушаю? Как-то мигом мне представилось. Но в данный момент это было несущественно. Главное – что ОН был в центре внимания. Но он и сам засыпал окружающих вопросами, от которых у некоторых округлялись глаза, а другие покатывались со смеху.
Ваське он сказал, что если тот не будет мыться, то его мама отругает, и мороженного не купит. А на ободранный комбез Петровича посмотрел с жалостью и произнёс:
— Вот потому ты такой порванный, что все денежки потерял, — что было отчасти и правдой. Петрович поле последнего посещения ресторана был в непотребном виде обчищен привокзальной шпаной.
Данилка сидел на вертящемся кресле в центре внимания и был счастлив. А у меня, глядя на эту картину, на сердце было мирно и спокойно.
Но вот машина введена в режим полного хода. Получено разрешение покинуть ЦПУ. Моя вахта с нуля часов. Можно заняться своими делами. На лифте мы поднялись до моей палубы, и зашли в каюту.
— Снимай штаны, стирать их будем, — торопливо приказал я сыну.
— А я буду помогать, — немедленно последовал ответ.
— Давай, давай, помошничек, — мы вдвоём устроились у раковины и старались смыть мазутную пятерню с его штанов.
Я, используя различные порошки, а Данилка, плюхал ручками в раковине.
Ну, вроде бы, пятно исчезло. Я повесил брючки на радиатор отопления и направил на них вентилятор.
— А кушать будем? А куда мы пойдём? Листаган, сто ли? – вопросы сыпались непрерывно.
— Нет, пойдём мы ко мне в кают-компанию, — автоматически отвечаю я на них.
— А что, там у всех компания? Я тоже хочу в вашу компанию. Пошли, — он сразу же засобирался.
— Но как же ты пойдёшь без брюк? Надо же нам их надеть. Не пойдёшь же ты туда в трусах?
Он осмотрел себя и понимающе согласился.
— Да, без станов я у вас в компании друзей не найду.
— Вот, вот, — согласился я с ним, — поэтому мне надо за ними сходить, а тебе придётся меня подождать. Хорошо?
— Хаасо, — сын был на всё согласен, только бы ему позволили идти в эту заманчивую кают-компанию.
— Ну, вот и отлично, — я погладил его по головке. – А, чтобы тебе было не скучно, пока я хожу, ты нарисуй мне наш пароход и меня с мамой. Ладно? – я внимательно посмотрел в его огромные глаза.
— Давай карандаш, — Данилка устроился на стуле, а я, достав бумагу и фломастеры, пододвинул его к столу.
Убедившись, что сын занят важным делом, вышел из каюты, запер её на ключ и направился за одеждой для Данилки.
Она отрешённо сидела на краешке дивана, сложив руки на коленях. На мою просьбу о брючках как-то вяло отреагировала. Я покопался в чемодане, нашёл то, что было нужно, и спросил:
— Ты ела сегодня?
— Да, в ресторане.
— А мы пойдём ко мне в кают-компанию.
— Хорошо, — таким же блеклым голосом ответила она.
Данилка меня ждал. На столе лежал размалёванный лист бумаги, а он внимательно смотрел мультик, который перед уходом я ему включил на видеомагнитофоне. Увидев меня, он нехотя оторвался от экрана, и принялся одеваться сам, отвергая мою помощь. Ведь он всё-таки взрослый мужчина.
— Я даже машину могу заводить, — подчёркивал он свою взрослость. Это ему дали в ЦПУ нажать кнопку пуска главного двигателя.
Но расчесать он себя позволил. И вот мы такие чистые, чинные и красивые вошли в кают-компанию.
Елена Владимировна с Колькой сидели в дальнем углу и о чём-то беседовали.
Она, женщина дородная и спокойная. Всегда вежливая и аккуратная. А Колька – нога на протезе (в одной из полярок оторвало ему ногу во время самовыгрузки на берегу), ни минуты спокойно сидеть не может, точно шило у него в одном месте. Они, как только увидели нас – остолбенели. Ужин уже закончился. Но для вахты кое-что осталось. Елена стала причитать:
— Ой! Какой ангелочек, да какой хорошенький! Да неужто уже и в машине ты был? – на что Данилка серьёзно ответил.
— Я не мамся и не ампилочек. Я уже большой, — это ещё больше умилило буфетчицу.
Она засуетилась, усаживая нас за стол. Мы чинно уселись. На стол была выставлена серебряная супница (гордость нашей кают-компании) и новые фарфоровые тарелки. Всё это выставлялось только для лучших гостей.
Данилка аккуратно ел. Это еще больше умилило Елену. Она сидела напротив него и с умилением смотрела, как тот чинно управляется с едой.
А Колька приставал к нему с вопросами. И где он живёт, и где его мама, и что он видел в машине? И задал неосторожный вопрос:
— А дыму там много было? – на что Данилка, прервав трапезу, серьёзно на него посмотрел и изрёк:
— Дядя Коля, ты что, дурак что ли? Тогда бы мы не поехали, и всё бы там сломалось.
Колька от восторга даже подпрыгнул. Подбежал к лифту и в шахту лифта заорал:
— Светка!
— Ну что тебе опять? – пропищала своим ехидным голоском повариха.
— Меня тут дураком назвали!
— Да ты такой и есть, — репетовала его подруженция.
Но Кольку это не огорчило. Он ещё пуще прежнего принялся ухаживать за Данилкой. Тот одолел суп и принялся за котлету. Она явно уже была лишней. Но он мужественно её одолевал. Елена сжалилась:
— Ну, ты хоть компотику попей, — компота влезло только пару глотков.
Мой сын был полон. У него только что из ушей не брызгало. Из-за стола он уже сам не мог вылезти. Пришлось взять его на руки и нести в каюту. А Елена умилённо на прощанье погладила его по шёлку кудряшек.
В каюте я уложил своего мужичка на кровать. Он чуть посопротивлялся, но через минут пять уже сладко спал. Я глядел на своё чудо, раскинувшееся на подушке. Он и тут куда-то бежал. Что-то ему снилось. Веки чуть подрагивали.
Я тихонько закрыл шторку и прилег рядом. Надо пару часиков и самому перед вахтой поспать. Рядом, немного растопырив губки и раскинув ручки, лежало моё повторение. Я осторожно снял с него брючки, рубашечку, накрыл одеялом и, подложив руку под голову, долго смотрел на него, незаметно окунувшись в дрёму сна.
Телефон нежно промурлыкал. Это так вахтенные меня будят. Быстро поднявшись, я ополоснул лицо в умывальнике и позвонил ей, сказав, что иду на вахту, а Данилка спит.
— Если хочешь, то посиди с ним. Вдруг проснётся и испугается, — она что-то невнятно пробормотала. Видимо, я её тоже разбудил.
Вахта неслась невероятно быстро. Всё ладилось. Мерно работали двигатели. Параметры были в норме. Динамки тарахтели на свой лад. Кое-что надо было доделать со стоянки. Из-за этого время вахты пронеслось незаметно.
Сменщик, третий механик, только дал отмашку рукой, иди мол, все в порядке.
Лифт взлетел до моей палубы и, выходя из него, я увидел в конце коридора её удаляющуюся фигурку. Всё-таки материнское чувство победило. Сидела она с ним.
В каюте царила тишина и полумрак. Шторка кровати была немного отодвинута. Подушка была смята и Данилка укрыт по-другому. Она всё-таки здесь лежала. Немного засосало под ложечкой. Но, помотав головой, я отбросил чёрную мыслишку. Нет, так нет. Предательства не прощаются. Раздевшись, я осторожно лёг, ну уж и впрямь с ангелочком. Ручки раскинуты, губки приоткрыты, волосы раскинуты по подушке. Надо же! Даже и во сне его щёки были покрыты румянцем! И опять я не мог отвести от него глаз ….
Зато утром я был подброшен, как пружиной, Оно, это чудо, только проснувшись, стало суетиться и елозить по постели. Обычно я просыпаюсь после десяти часов. Но тут было около восьми. Удалось поспать часа три. Но, ничего. Сейчас не время думать о мелочах. Мы затеяли с ним кучу малу в постели. Ох, как он весело смеялся и визжал! Видя, что пора заканчивать, ведь стопора у Данилки нет, я вытащил его из постели и отнёс в душ. А тот всё просил:
— Ещё, ещё!
Но прохладный душ сделал своё дело. Данилка успокоился и прохладненького, укутанного в банное полотенце, я вынес его в спальню. Вытирались мы оба. Я тоже был весь мокрый.
И такого отмытого, розовощёкого, с ещё влажными волосёшками, я ввёл в кают-компанию.
Данилка уже освоился, и сам чинно уселся, на указанное ему место.
Елена Владимировна просияла, когда увидела вновь эдакого херувимчика. И ему это, и ему то. А он с важным видом поглощал омлет и запивал его апельсиновым соком. А когда он звонким голосочком сказал спасибо, то Елена и Колька были в восторге.
Я поднялся из-за стола, Данилка тоже не спеша, вышел, ещё раз поблагодарил буфетчицу, а с Колькой попрощался за руку. Тот был вне себя от счастья и с бережностью отпустил ладошку моего сына.
В каюте я одел его в лёгкую курточку, и мы вышли на палубу.
Она уже ждала нас на палубе в обусловленном месте. Мы оба взяли, каждый со своей стороны, нашего непоседу и пошли гулять. Но недолго продолжалась наша благочинная процессия. Данилка выкрутился из наших рук и сновал по палубе из стороны в сторону. Вот открученная пробка от мерительной трубы. Я хотел её поднять и закрутить, но он опередил меня. И с важным видом и кряхтением установил её на место. Он был очень доволен, произведенной работой, а я оттирал от смазки его ладошки.
Поднялись на верхнюю палубу. Ветерок был свежий, но уже тёплый. Судно шло на юг, в тропики. Волосы на голове моего сына развивались от каждого его дуновения, а он всё стремился, с высоты надстройки, куда-то заглянуть, и всё вывешивался за носовой ветроотражатель. Я еле-еле его удерживал. Но вот он что-то разглядел внизу:
— Папа, а что это там такое большое, с рогами, — кричал он и указывал пальчиком вниз.
Я посмотрел вниз на носовую палубу:
— А. Это якорь.
— А он тяжёлый?
— Восемь тысяч килограмм, — ответ его поразил. Хотя, по-моему, он таких цифр ещё не знал.
Он что-то примолк, но потом опять побежал от нас то к трубе, то к мачте. Его всё интересовало, он обо всём спрашивал. И про флаги, и про дым и что там в трубе воет, как злой Бармалей. Рядом гуляла пара из первого класса с девочкой, разряженной, как кукла. Возраста шести-семи лет.
Данилка подбежал к ней, о чём-то попытался поговорить, но эта кукла скорчила какую-то гримасу, когда он ей показывал четыре пальчика, и, отвернувшись от него, прилипла к материнской юбке.
Мы перекинулись с этой парой несколькими фразами, и отошли от них полюбоваться синевой моря, барашками волн и облаков. Наверх поднялся стармех. Он что-то разглядывал на мачте. К нему подбежал Данилка и, как со старым знакомым, задрав вверх свою голову, что-то говорил. Мы подошли к ним.
— А ещё скажи мне, дедушка стармех, — продолжал Данилка свою очередь вопросов. — Вот если я умею закручивать пробки. Знаю, что якорь весит целых восемь тысяч килограмм. Могу запускать главный двигатель и знаю, что в трубе нет никакого злого Бармалея, а там живёт добрый Вертилятор, который даёт людям свежий воздух. Так надо мне поступать в школу, как вон той девчонке-задаваке или я уже сейчас могу быть моряком?
Стармех аж подавился от смеха, но, прокашлявшись, серьёзно стал уверять Данилку в обратном. А тот смотрел на него своими зелёными искрами с недоумением. Как же так? Всё знаю, а учиться всё равно надо? Мы прятали улыбки. Но, наконец, обе стороны поняли друг друга. Данилка тяжело вздохнул:
— Ну, если надо, то пойду я в эту школу, но вон с той задавакой никогда в школе дружить не буду, — вот как серьёзно он обиделся, на то, что его назвали маленьким и что ему всего лишь четыре годика, а не семь.
Но скоро мне надо было идти на вахту, а Данилке с мамой кушать. Он так не хотел отпускать мою шею. Но после убеждений, что как все взрослые, он должен идти в ресторан, расцепил свои объятья и поцеловал меня в щёку. А потом махал мне ручкой, пока я спускался вниз по трапу до своей палубы.
Вечером мы опять гуляли. Пожилая женщина подошла к нам и с восторгом говорила нам, что мы такая замечательная пара и что у нас изумительный сын.
ОНА, как-то с болью посмотрела мне в глаза, и я понял, что она что-то хочет мне сказать. Мы сели под тентом. Вечерний ветерок шевелил её шикарную причёску и, прижимая складки её платья, подчёркивал стройность фигуры. Она долго о чём-то говорила, о каких-то трудностях, о преградах, о чувствах, об обоюдной любви к сыну, о своём прощении. Но ком в горле не давал мне сказать ни слова и камень обиды за предательство всё не сдвигался с души. Но тут из-за угла надстройки выбегает наш разгорячённый сын. Глаза горят, весь, как огонь, возбуждённый, что-то хочет сказать, но от бега дыхание прерывает его речь:
— Папа, мотри, там такая клуглая, зёлтая зюла, — он руками показывает, какая она круглая, большая эта зюла.
Я, после всего, что мне только что наговорили, ничего не мог понять, что же надо моему сыну.
А он, видя, что я его не понимаю, ухватил меня за палец и потащил за надстройку, откуда только что вылетел.
Когда мы оказались там, то он показал пальчиком в небо.
И, правда, круглая, и, правда, жёлтая, но луна. Слева виднелась ярко-жёлтая луна, только что вставшая из-за горизонта, а справа малиново-багряное солнце, ещё не успевшее закатиться. Многие пассажиры были очарованы этим великолепием. Грань ночи и дня. Они с восторженными криками провожали день и встречали ночь, которая сегодня уже по-тропически должна быть душной. Сын бегал от радости, что его поняли, и какую красоту он показал папе и маме. Но из всех окружающих только ей было не до этих красот.
Дни и солнце позолотили кожу нашего чада, волосёшки выгорели. Он бы целыми днями сидел в бассейне. И только уже чуть ли не посиневшего, клацающего зубами, я его оттуда вытаскивал. Он был, как рыба. Как будто это была его стихия. Быстро освоился с навыками плавания, и всё – прощай земля, родители. Буду жить в воде.
И днём, и ночью перед сном он только и спрашивал о том, что будет ли он плавать завтра. Сколько взрослых смотрели на него с умильной улыбкой во время его проказ! Сколько у него появилось друзей среди этих дядь и тёть.
Постоянно его карманы были забиты сладостями и подарками.
Но вот судно повернуло обратно на север. Половина круиза прошла. Народ перезнакомился. И днём и ночью была слышна музыка и смех изо всех уголков судна….
Страшный удар отбросил меня к переборке. Со сна я ничего не могу понять.
Пронзила мысль:
— Напоролись на скалу.
Хватаю брюки, рубашку, и, на бегу одеваясь, понёсся палубой наверх, преодолевая чувство долга, что надо нестись совсем в другую сторону — в машину.
Рывком открываю дверь их каюты. Она в недоумении сидит на кровати, Данилка плачет. Наверное, тоже ударился. Как можно спокойнее стараюсь сказать:
— Быстро одеваться потеплее, надеть жилеты, собрать документы и занять место у шлюпки номер два, — на поток её вопросов не успеваю ответить.
Захлопываю дверь и уже тогда бегу в машину. На палубе поскальзываюсь и подворачиваю до боли ногу в колене, но продолжаю бежать дальше, вниз. Вдруг вижу! Бог ты мой! В левый борт, под углом градусов в сорок пять, упирается своим носом громада танкера. Его бульба скрежеща, разрывает обшивку борта. Шлюпбалки загибаются, как бумага. Обрывки металла и щепки шлюпок летят в разные стороны. Звука я не слышу. Это всё происходит, как в глухонемом кино и как будто не со мной. Крен до десяти градусов на правый борт. Громадный танкер всё ещё толкает нас. Он ещё не остановил свои машины.
В машине суета. Осмотр, герметизация отсеков, запуск осушительных насосов. Все в сборе. Половина даже без жилетов, как и я.
Долг! Прежде всего — долг. Надо спасать судно, пассажиров.
Крен увеличивается. Насосы не справляются с поступлением воды. Команда с мостика:
— Оставить судно.
Стармех с машинным журналом карабкается вверх по наклонным трапам. Я опережаю его. Заскакиваю в каюту, хватаю жилет. Затем несусь в кают-компанию. На скатерть, содранную со стола, скидываю хлеб и воду в бутылках. К ногам подлетает наша серебряная супница. В неё накладываю вчерашние бутерброды и котлеты. Завязываю свёрток узлом и бегу к шлюпке номер два.
Крен уже приличный. Но их шлюпку ещё не спустили на воду. Нахожу взглядом Ваську, который сидит у двигателя мотобота и ору ему:
— Васька, где мои?
— Здесь, здесь, Владимирыч, — и куда-то показывает рукой.
Ага, вон грива её каштановых волос и, завёрнутая в одеяло, светлая головка Данилки.
— Васька, держи! Тут еда и вода! Береги моих! Перед Богом ответишь! – бросаю ему узелок с пищей.
Тот показывает, что понял. Бьёт себя в грудь кулаком и делает жест ладонью по горлу.
Шлюпка на талях пошла вниз, слегка задела, уже выступающую подводную часть судна и плюхнулась в воду. Ловкие руки матросов отцепляют гаки, и она стала отходить от борта. Всё! Слава богу! Они спасены! Пора подумать и о себе.
Судно как-то резко вздрогнуло. Наверное, взорвался котел, и оно стало резко крениться, уходя носом под воду. Была, не была! Разбегаюсь уже по почти горизонтальному борту и прыгаю в воду. Она тёплая и солёная. Всё-таки море, тропики. Волны почти нет. Гладь воды освещается огнями судна и ещё слышны крики с палубы. Я гребу изо всех сил. Подальше, подальше от будущей воронки. Громкий хлопок сзади. Оборачиваюсь и вижу, что разломившийся надвое корпус быстро уходит под воду. Воронка становится всё глубже и шире. Меня начинает крутить и затягивать. Дыхания не хватает …
***
Чёртова простыня! Она опутала мне шею. Срываю её. Солёный пот застилает глаза. Да, последствия столкновения с этим танкером всё-таки ещё донимают по ночам.
— Но, слава богу! Мой контейнеровоз оказался более удачливым, — подумал механик Макаров.
Чувствовалось, как об нос судна периодически бьёт штормовая волна, заставляя содрогаться весь корпус судна.
Он встал, хлебнул воды из холодильника и прошёлся по каюте. На столе лежала последняя радиограмма от Инночки: «Алечка, а ты помнишь, как ты пришёл из рейса 31 декабря, мой самый дорогой подарок. Любимый мой и самый родной. Целую. Всегда твоя Инна».
На сердце стало тепло и уютно от таких слов. Только жаль, что домой, удастся попасть только в середине марта.