Воскресный читальный зал. Пикуль В. Прелюдия к Моонзунду

У Вильгельма Гогенцоллерна размалюем рожу колерно. Вл. Маяковский. Военный лубок

Читатель! Если ты не щедр на радости жизни и тебя не волнует гневное кипение моря, если твоя хата с краю и остальное ничто уже тебя не касается, если ты никогда не совершал диких безумств в любви и тихо, никому глаз не мозоля, укрываешься в кооперативной квартирке от уплаты алиментов, если тебе, как ты не раз заявлял, «все уже надоело» и ты не ходишь в кино смотреть военные фильмы, если закаты отполыхали над твоим сердцем, сморщенным в скупости чувств, — тогда я заявляю тебе сразу:

— Оставь эту книгу! Можешь не читать ее дальше…

В самом деле, стоит ли тебе напрасно мучиться?

Возьми с полки справочник, раскрой его на букве «М», отыщи слово «Моонзунд», и там, из десяти скупых строчек, ты вкратце узнаешь все то, что поведано мною на последних страницах книги…

* * *

В один из дней к особняку русского посольства в Стокгольме подъехала в коляске стройная женщина с траурной вуалеткой на лице; она позвонила с крыльца, секретарь проводил ее к морскому атташе кавторангу Сташевскому; в кабинете женщина откинула вуаль, и кавторанг заметил, что она красива.

— Я не уполномочена обращаться в посольство, но обстоятельства вынуждают меня рискнуть, — сказала женщина. — Запишите: четыре линкора типа «Насау» уже в Либаве, появились «байерны». Наблюдается активность немцев возле Виндавы. На платформах идут из Германии подозрительные баржи с откидными бортами. Много лошадей, масса мотоциклов! Сообщите в Адмиралтейство срочной шифровкой: двадцать восьмого в четверг ожидается неизвестная мне операция немцев в районе архипелага Моонзундских островов… Записали?

— Информация исходит от… вас? — спросил ее, Сташевский.

— Эти сведения сообщает вам Ревельская Анна…

Да, именно на 28 сентября 1917 года была запланирована самая громоздкая операция кайзеровского флота. Однако началась она на день позже, потому что немецкий педантизм напоролся на русские мины… Атташе проследил через окно, как женщина, выйдя из особняка, торопливо прошла через улицу к своей коляске. А из‑за поворота медленно выполз черный лимузин германского посольства и поехал за русской шпионкой, словно конвоируя ее… «Провал?»

Из Ватикана за проливами Моонзунда следили зоркие глаза папы Бенедикта XV. За счет военного поражения революционной России папа хотел сепаратно сосватать мир Англии с Германией. Но для этого необходим пустяк: чтобы флот кайзера ворвался в Петроград… Мешал Моонзунд!

Лучший дипломат римской церкви, нунций Эудженио Пачелли, отбыл в Мюнхен для совещания. Крупп в Мюнхен не приехал — промышленный милитаризм Германии представлял Гуго Стиннес. Договорились, что, когда немцы пойдут в Моонзунд, Англия и Франция мешать немцам не станут.

* * *

Лондон, Уайтхолл… За столом обширного кабинета сидит человек, которого хорошо знают в нашей стране. Тогда ему шел всего сорок третий год. Он и тогда уже был с солидным брюшком. Неизменная сигара и бутылка с виски не мешали ему трезво оценивать обстановку. Сейчас к нему явился русский военно‑морской атташе, предельно взволнованный, и волнение его можно понять.

— Германия посылает на Балтийский театр две трети своего флота. Семьдесят процентов всего Гохзее‑флотте скопилось у берегов Курляндии. Назревает неслыханная по масштабам операция. Если союзный флот Великобритании не оттянет часть германских сил с Балтики активными действиями здесь, то…

— Мой друг, — отвечал Черчилль, — что вы говорите?

Верить ли этому? Однако если ваши сведения справедливы, то я призову в свидетели адмирала сэра Джелико. Пусть он подтвердит, что британский флот, всегда верный союзническому долгу, уже начал демонстрировать возле германского побережья…

Джелико сказал, что это все чепуха: Гранд‑Флит забрался в спальню его величества и дрыхнет, а в помощь русским болтунам он не даст даже подлодки, — хватит! Черчилль энергично сосал потухшую сигару. «Разве можно быть таким откровенным нахалом?)»

— Ну, все равно, — сказал он, любезно пожимая руку российского атташе. — Вы не волнуйтесь: Уайт‑холл сделает все возможное, чтобы оттянуть жар от больной части вашего фронта…

На самом же деле, согласно сговору в Мюнхене, они ничего не сделали. Для них было важно одно: пусть тевтонский кулак раздавит сердце русской революции — Петроград… Ленин писал: «Не доказывает ли полное бездействие английского флота вообще, а также английских подводных лодок при взятии Эзеля немцами, в связи с планом правительства переселиться из Питера в Москву, что между русскими и английскими империалистами, между Керенским и англо‑французскими капиталистами заключен заговор об отдаче Питера немцам и об удушении русской революции таким путем?

Я думаю, что доказывает».

* * *

Вильгельмсгафен… Здесь проводится подготовка операции, которая закодирована под шифром «Альбион». Никогда еще за все время войны флот кайзера не выставлял столько боевых сил. Рейхстаг требовал победы — только победы! Смысл высказываний министров и депутатов был примерно таков:

— Революция России сдвинула и Германию… Кровопускание в Моонзунде будет благодетельно для нашей нации, у которой закружилась голова от русской анархии. Моонзунд дает нам двойной выигрыш: мы убиваем русскую революцию и ликвидируем германскую в самом ее начале. Победа пойдет далеко: массы не обладают правильной оценкой времени и пространства, а посему этот Моонзунд произведет на всех внушительное впечатление… С нами бог!

Революция уже стучалась в броню германских дредноутов. На «Вестфалене» вспыхнул бунт, матросы швырнули командира за борт. Команда «Нюрнберга», следуя примеру «Потемкина», арестовала офицеров и пыталась укрыться в норвежских фиордах. Кронштадтские ночи в пламени выстрелов освещали доки и гавани Вильгельмсгафена.

— А сейчас, — говорил гросс‑адмирал принц Генрих, — экипаж «Принца‑регента Луитпольда» объявил голодовку, как в тюрьме, а на «Пиллау»‑стачка, будто на заводе. Моонзунд спасет нас…

Над разворотами оперативных карт операция «Альбион» обретала свою плоть, насыщалась теплом и животворилась от крови, которая скоро прольется. В пунктуальности немцам отказать никак нельзя. С точностью до минуты было разграфлено, выверено и зафиксировано — куда, когда и в каком состоянии подойдет корабль, сколько человек втащат пулемет на горку возле хутора Лью, кто в среду в 03.47 обстреляет колокольню на перекрестке Тюрио‑Ямма.

— Самое главное, — рассуждали оперативники, — заслать как можно больше агентов для муссирования паники! Все говорящие по‑русски агенты должны слиться с гарнизонами Эзеля и Даго…

Адмирал Эргард Шмидт поднял свой флаг на «Мольтке».

— Мне оказана честь… мой кайзер… моя Германия…

Сначала один германский эсминец пробежал далеко вперед и расставил в море плавучие маяки, которые, чадя ацетиленовыми горелками, освещали дорогу эскадре, словно вечерний проспект большого города. 11 дредноутов, во главе со всемогущим «Байерном», взрыли море своими мордами. 47 эсминцев (сразу несколько флотилий) пробороздили горизонт. Германская армада в 300 вымпелов задымила Балтику, висли над мачтами «фоккеры» и «альбатросы» с ястребиным оперением на хвостах, гуляще плыли над эскадрами флотские цеппелины. В тесноте трюмных стойл било на качке войсковых лошадей, на палубах крейсеров стояли тысячи мотоциклов и велосипедов самокатных отрядов. Русские мины стерегли эскадры кайзера в глубине, и сроки начала операции задерживались кропотливой работой тральщиков. График «Альбиона» сразу затрещал, и адмирал Шмидт рискнул:

— Ну‑ка! Пусть они убираются к черту со своими сетками. Мы не можем ждать, пока они расчистят весь огород от картошки…

Эта задержка с тралением и была причиной тому, что Моонзундское сражение началось с опозданием на сутки — не 28 сентября, а 29 сентября по старому или 12 октября по новому стилю.

* * *

Гельсингфорс — второй Всебалтийский съезд. В руке председателя Дыбенко вздрагивает лист бумаги, а по щеке сурового богатыря (что это?) скатывается одинокая слеза. Он читает обращение флота «К угнетенным всех стран».

— «Братья! — звеняще произносит Дыбенко. — В роковой этот час, когда звучит сигнал смерти, мы, балтийцы, возвышаем свой голос, мы посылаем вам предсмертное завещание. Атакованный превосходящими силами, наш флот погибнет в неравной борьбе. Но ни один корабль от боя не уклонится, ни один матрос не сойдет с палубы побежденным…»

Дыбенко отложил лист и выкрикнул исступленно:

— Оклеветанные и заклейменные, мы, флот Балтики, исполним свой долг перед великою русской революцией!

Двери — вразлет, а в дверях — адмирал Развозов. От самого порога зала он пошел на Дыбенку, вопрошая его еще издали:

— Отвечайте! Сейчас, когда разгорается битва, могу ли я быть уверен, что флот исполнит мои приказы беспрекословно? Дыбенко поднял руку, и зал съезда помертвел в тишине.

— Приказ адмирала в бою — закон для всех. Кто не исполнит его, тот именем революции будет расстрелян. Но мы никогда, — возвысил голос Дыбенко, — уже никогда (!) не исполним ни одного приказа Временного правительства… Ваши же приказы, адмирал, — обратился он к Развозову, — нравится вам это или не нравится, будут проконтролированы комиссарами Балтики.

— Хорошо, — нервно отвечал Развозов. — Я согласен. Я согласен даже на это…

Дыбенко с трибуны протянул адмиралу руку.

— Но если мы увидим, что флоту Балтики грозит гибель, вас мы повесим… первого… и на первой же мачте! Развозов пожал руку большевистского вожака Балтики.

— Боюсь, — сказал с усмешкой, — что меня вам вешать не придется. Я хочу верить, что флот исполнит свой долг…

Делегаты съезда прямо с трибун уходили на корабли комиссарами. Они поднимались на мостики, вставая рядом с командирами.

За рубежами Моонзунда открывалась новая революция — ленинская, и корабли шли в бой за нее, только за нее!

Швартовы отданы:

Прощайте, товарищи, — с богом! ура!

Кипящее море под нами.

Не думали мы еще с вами вчера,

Что нынче умрем под волнами,

Не скажет ни камень, ни крест, где легли

Во славу мы русского флага…

По местам стоять!

Внешне, на первый взгляд, дело обстояло так: германский флот неожиданно предпринял атаку большими силами на острова Моонзундского архипелага… Русский флот защищал их… это было вполне естественно и закономерно. Не случайно все историки Моонзундского сражения рассматривали его как один из эпизодов первой мировой войны.

Между тем такой взгляд неправилен!

А.С. Пухов. Моонзундское сражение

Через узкие глотки Ирбен и Моонзунда, через пролив Соэлозунд и Кассары, словно через чудовищные трубы завывающего в тоске органа, продувало черные сквозняки смерти.

Первой выбрала якоря «Слава». Почти касаясь винтами грунта, она тронулась через роковые фарватеры Моонзунда; следом за «Славой», взбаламучивая ржавчину ила, пошел «Гражданин» (бывший «Цесаревич»), — и эти два эскадренных броненосца были единственными, кого флот мог противопоставить эскадрам германских «байернов». По традиции от прошлых времен мы эти броненосцы будем по‑прежнему величать «линкорами».

Сорвались со стоянок крейсера — «Баян» и «Диана», за ними шагнул в революцию крейсер смерти «Адмирал Макаров», спустивший со стеньги флаг с черепом и костями (тоже поднял красный).

Минная дивизия под началом адмирала Старка блуждала по шхерам, дивизионы строились и разбегались по морю, отрабатывая дымы прогоревшего угля и мазута, а возглавлял эту дивизию славный первенец — «Новик»!

Его сейчас догоняли братья и сестры — «систершицы», порожденные на верфях России по тем же чертежам, что и «Новик».

Молодой, хорошо подкованный, легко рысил по волнам XI дивизион: «Победитель», «Забияка», молниеносный «Гром».

Отбрасывая крутую волну, пролетал XII дивизион: «Десна», «Самсон», «Лейтенант Ильин» и «Капитан Изылметьев».

Раздувая белые усы пены, кроил море форштевнями XIII дивизион: «Изяслав», «Автроил», «Гавриил», «Константин».

Больше нефтяников не было — следом шли угольные «Генерал Кондратенко» и «Пограничник», «Эмир Бухарский» и «Туркменец Ставропольский». А дальше, словно отбивая лихую чечетку, замелькали по Кассарскому плесу забубенные имена: «Стерегущий», «Страшный», «Гремящий», «Дельный», «Разящий», «Сторожевой», «Прыткий», «Лихой» и прочие.

Нелюдимы и затаенны, прошелестели во тьме брезентами навесов сторожевики на посылках: «Барсук» и «Выдра», «Горностай» и «Хорек»; за ними пробежала осторожная тихая «Ласка», обнюхивая воздух широкими ноздрями своих вентиляторов.

Бродяги‑тральщики проутюжили море в рискованном отдалении, имена их были взяты словно из учебника по минному делу: «Ударник», «Капсюль», «Запал», «Минреп».

Вот пронесло за мыс Патерностер дивизион канонерских лодок, которых страшно боятся немцы, а сами они, дерзкие, всегда презирают смерть: «Хивинец», «Храбрый», «Грозящий» — родные братья «Сивуча» и «Корейца», павших неподалеку отсюда еще в пятнадцатом.

Настораживая людей, проплыла госпитальная «Лава». Красный крест на ее борту, а в иллюминаторах — круглые женские лица.

— Эх, сестрички! Не дай бог попасть на вашу «Лаву»…

Шли заградители — сетевые и минные, имена которых взяты с географической карты России: «Амур», «Волга», «Зея», «Бурея» и «Припять».

Тащили для нужды эскадры уголь транспорта, названные по буквам церковнославянского алфавита: «Буки», «Веди», «Глаголь», «Иже», «Како», «Люди», «Живете» и другие разные…

Мало выставил Балтийский флот. Безбожно мало!

Казалось, дредноуты кайзера насядут на этот жидкий строй кораблей, и стальные груди «байернов» в слепой ярости разрушения будут крушить и ломать хрупкие ребра шпангоутов на эсминцах, они просто опрокинут кверху килем старую «Славу», как броневик переворачивает кверху колесами неосторожную телегу…

«Товсь!»

Моонзунд продувало гибельными сквозняками.

* * *

Вдогонку спешащим на смерть крейсерам и эсминцам густо харкнул Керенский таким приветствием, которое больше смахивало на проклятье… Вот текст его радиограммы:

НАСТАЛ МОМЕНТ, КОГДА БАЛТИЙСКИЙ ФЛОТ ЦЕНОЮ СВОЕЙ КРОВИ ДОЛЖЕН ИСКУПИТЬ СВОИ ПРЕСТУПЛЕНИЯ И СВОИ ПРЕДАТЕЛЬСТВА ПЕРЕД РОДИНОЙ.

Гельсингфорсский съезд матросов дал ему ответ:

ТЕБЕ ЖЕ, ПРЕДАВШЕМУ РЕВОЛЮЦИЮ БОНАПАРТУ‑КЕРЕНСКОМУ, ШЛЕМ ПРОКЛЯТИЯ СВОИ В ТОТ МОМЕНТ, КОГДА НАШИ ТОВАРИЩИ ГИБНУТ И ТОНУТ В ВОЛНАХ МОРСКИХ…

Впрочем, еще никто не гибнул и никто не тонул. Флоты противников разворачивались, совершали перестроения. Искали оперативных выгод в средоточиях гаваней и рейдов.

Все русские силы, собранные сейчас в Моонзунде, на обширном рейде Куйваста, в Аренсбурге и в Рижском заливе, возглавлял Михаил Коронатович Бахирев, флаг которого колыхался над военным транспортом «Либава».

Из кают‑компании транспорта разбрызгало по рейду гитарным звоном, офицеры завели старую песню старого флота, порожденную в тоске зимних стоянок у Вердера или подле ремонтных цехов Рогокюля:

С теплых коек оторвавши

заспанных господ,

в бардаках людей собравши,

гонят их в поход.

И дружно подхватили — почти в озлоблении:

В Моонзунд идем, наверно,

В Моонзунде очень скверно.

Моонзунд, Моонзунд!

Нам бы лучше в Трапезунд…

Большинство офицеров здесь — корниловцы.

* * *

В прохладном салоне «Либавы» их трое: сам Бахирев, начмин Георгий Старк и молодой контр‑адмирал Владислав‑лев, начальник подводного плавания. Старк, как «миноносник», любил выпить. Темно‑бордовое вино текло в рюмки, словно мазут с «новиков», — тягуче, маслянисто и совсем не прозрачно.

— Нектар чертей! Попробуйте, Михаил Коронатович, а потом совместно занюхаем цикорием, чтобы от нас не пахло. Бахирев и Старк пили, но Владиславлев отказался.

— Эти большевики навели порядок, — сказал он. — Подумать только: ни одного пьяного… На «Рюрике» офицерская вахта с горя накачалась денатуратом, чистейшим, как слеза младенца… Так что? Ревком вынес решение: одели ханжистов в робы и заставили нести кочегарную вахту возле котлов…

Старинная мадера была великолепна.

— Откуда она, Георгий Карлович? — спросил Бахирев.

— Это еще из погребов Эссена… не допил покойник! Как бы эта мадера не стала последней нашей мадерой в жизни…

На рейде Куйваста было спокойно: под бортом штабной «Либавы» тихо подремывал «Новик», у пристаней дымили тральщики, «Гром» держался за бочку… С вахты доложили в салон:

— На рейд входит «Победитель» под брейд‑вымпелом!

— Это вымпел Пилсудского[1], — заметил Владиславлев. — Он ходил на «Победителе» под Аренсбург на разведку. Старк любовно наклонял бутылку над рюмками:

— Передайте, что я даю «добро» Пилсудскому на вхождение.

Все — как надо. Обычная суета рейдов и гаваней.

— Пилсудский, — сказал Бахирев, — отбоярился перед ревкомом за свою фамилию. Он и в самом деле псковский дворянин, его мать из рода Аничковых. А вот командира «Храброго» выкинули.

— За что?

— Родственник главковерха Корнилова… было не скрыть!

Бутылка взвилась над столом, выплеснув мадеру на скатерть. Рюмки, жалобно звеня, рассыпались осколками. Старка швырнуло со стула на Бахирева, Бахирев головою влетел в живот Владиславлеву, — адмиралы покатились по коврам, хватаясь за мебель. Шторы на дверях вытянулись полого — «Либаву» качало с треском корпуса, хрустя рвались швартовы с соседнего «Новика», тральщики волной отрывало от линии причалов.

— Черт бы побрал этого лихача — Пилсудского!

«Победитель» не сбавил оборотов на рейде, и разводная волна, выбегая из‑под его винтов, раскачала спокойную воду Куйваста. Старк с огорчением поднял пустую бутылку:

— Не дал допить… На мостике! Дать матом на «Победителя»: начмин Старк выражает Пилсудскому неудовольствие. Запятая…

— Поставьте точку без продолжения, — подсказал Бахирев.

— Точка! — крикнул Старк в амбушюр переговорной трубы.

Рейд затихал. «Либаву» качало все меньше и меньше.

Над мачтами «Победителя» вспыхнул дерзкий сигнал:

ФЛОТ ИЗВЕЩАЕТСЯ тчк НАЧМИН СТРАДАЕТ ОТ КАЧКИ тчк

Эскадра начала репетовать сигнал, и от корабля к кораблю переходило известие, что адмирал Старк испугался большой волны. Бахирев при этом сказал:

— Издеваются! Как угодно, а я подаю рапорт, об отставке.

— Я тоже, — сказал Старк. — Ну их всех к черту! Сколько можно терпеть? А ты, Петр Петрович?

Владиславлев был и хитрее, и вреднее обоих.

— Не дурите, — отвечал. — Еще не все пропало…

На краю стола, забрызганного мадерой старого флота, Бахирев писал: «Прошу освободить меня от командования Рижскими силами залива, так как, несмотря на мои крепкие нервы, постоянные трения мешают мне отдать все способности на оборону залива, и я начинаю терять надежды на боевой успех…»

Когда саботажники отложили перья, Владиславлев выругался:

— Донкихотством грешите? Да кому оно нужно сейчас? Если сопротивляться большевикам, так надо делать это иначе…

Вошел начдив‑XI кавторанг Пилсудский.

— Осмелюсь доложить, за Аренсбургом все спокойно.

— Зато у нас не все спокойно, — отвечали ему.

Владиславлев решительно выволок Пилсудского из салона:

— Жорж, как настроение?

— Отличное. Такой ветер, такая волна…

— Я о другом. Ты бежать не собираешься?

Пилсудский был удивлен, неуверенно хмыкнул:

— Бежать? Но… куда бежать, если завтра бой?

— Ах ты, наивное дитя! За кого драться? За большевиков? Неужели твоя дворянская кровь не бунтует?

Пилсудский щелкнул, как пижон, золотым портсигаром, на котором от минувших времен сохранилась витиеватая гравировка: «За отличную стрельбу въ Высочайшемъ присутствии Ихъ Императорскихъ Величествъ». Постучал папиросой об ноготь, дунул в нее.

— Ты же контр‑адмирал, — сказал начдив‑XI. — Я думаю, что «адмирала» можно теперь откинуть, останется только «контр»…

Удар пощечины отбросил Пилсудского к переборке. Начдив раскурил папиросу и прищурил острый глаз на Владиславлева:

— Субординация связывает меня… отвечу потом!

Не удалось. Ответ за него дали другие.

* * *

Политическая болтовня, когда человека хлебом не корми, только выступить ему дай, — это наследие буржуазной революции. И это наследие, будь оно трижды проклято, висло гирями на ногах, висло камнем на шее — и только один язык был свободен, ничто ему не мешало болтать, болтать и болтать…

На ревельском вокзале — шум, толкотня, гвалт. Мосальский пехотный полк ночью поднят с квартир, сейчас митингует:

— Куды посылают? На Эзель? А я не хочу! Ежели революция, так я понимаю — свободы много…

По теплушкам воровато шныряют типы с бутылями, в которых фиолетово светится райская ханжа. Пьяные солдаты вышибают офицеров из вагонов, сами занимают купе. Офицеры же, затюканные до последней степени, размещаются в теплушках. Колеса крутятся. На прощание по окнам Ревеля солдаты рассыпают пули:

— Прощай, Ревелёк! Нас убивать повезли…

Попутно разграбили станцию Шлосс‑Лоде. Очевидец сообщает, как было: «Озверение дошло до того, что куриц даже не резали, а разрывали да части руками, свиней не кололи, а исполосовывали штыками». Про мебель и говорить не приходится: крушили все подряд страшными гранатами системы Новицкого.

Напрасно сознательные призывали буянов:

— Товарищи! Имейте же совесть наконец…

— А у них совесть имеется, чтобы нас убивать?

— У кого — у них, ты подумал?

— А вот у этих, которые нас посылают…

По баронским мызам — словно чума прошла. А где не было усадеб, там врывались в дома эстонских крестьян, грабили имущество. Так доехали до курорта Гапсаля, Моонзунд уже дышал в лицо солью. Здесь совсем распоясались: тащили свиней на заклание, а свинарник оказался собственностью бригады крейсеров. Матросы с «Адмирала Макарова», примкнув штыки к карабинам, пошли в атаку на мосальцев, спасая своих свиней. Солдат лупцевали прикладами:

— Давай на Эзель, крупа худая! Революцию защищать…

— Ой, не бей! Нам бы митинг еще провести!

— Крути митинг на полный. Война не ждет…

Мосальский полк от революции усвоил самое худшее. Сейчас (в кольце матросских штыков) солдаты избирали президиум. Крейсерские топтали под каблуками окурки, покрикивали:

— Не тяни кота за хвост! Голосуй за победу…

— Братцы, — призывали ораторы, разрывая на себе шинели, — за што кровь наша льется? Поклянемся во имя революции, что насилию флота подчинимся, и в немца стрелять не будем…

А к берегам Моонзунда уже подкатывали в Гапсаль свежие эшелоны полков Козельского и Данковского. Пять битых часов они сообща размусоливали вопрос — воевать им или не воевать?

— Не хотим! — была резолюция.

Большевики Центробалта осипли от уговоров. Кое‑как под утро уломали этих баранов, и панургово стадо начали грузить на пароходы для отправки на Эзель. Демонстрируя полное отсутствие морской культуры, солдаты высунулись из иллюминаторов, вертели головами слева направо. А когда вдали показались эзельские берега, опять закрутился на палубах митинг.

— Братцы, на повестке дня исторический вопрос: сходить нам с кораблей на берег или не сходить? Чай, мы не скоты худые, чтобы самим добровольно на убой иттить. А потому предлагаю собранию — с места не двинуться, а, ежели немец придет в организованном порядочке, без шуму и паники, сдадимся в плен…

Матросы прикладами гнали их с кораблей на берег:

— Кончай резолютить, а то, видит бог, башку расшибу!

С берега (обиженные) данковцы и козельцы орали:

— Тока б до первого немака добраться — мы лапки кверху!

Еще не сделав по врагу ни единого выстрела, они yже запланировали сдачу в плен. Пусть имена этих негодяев останутся в истории Моонзунда как грязное пятно. Вот они:

Мосальский полк — Козельский — Данковский.

…Лучше бы их сюда и не присылали!

* * *

Полуостров Сворбе — длинный язык Эзеля, он вытянулся далеко в море, и, казалось, истомленная за лето земля жадно припала к Ирбенам и сосет из них воду, пронизанную взрывами мин. А на самом кончике языка — узенькое жало Цереля.

Сейчас на Цереле тишина, только ночное море лопочет в камнях. От рыбацкой деревни Менто подвывают сиреной эсминцы и доносится музыка. Там шумит эстонская свадьба, вводят в дом к жениху невесту с цепями на бедрах; вся в лентах, в бусах и пряжках, пьяная от крепкого пива, что она знает?.. Возле брачного ложа ее четыре двенадцатидюймовки Цереля, развернув жерла, глядятся в хмурую даль Ирбен. Через ночные светофильтры дежурные дальномеры прощупывают плоские берега Курляндии…

Артеньев оторвал листок календаря:

— День кончился. Завтра двадцать девятое сентября… Ты, комиссар, садись поближе. Разговор у нас будет непростой.

Скалкин сел перед секретной картой. Моонзунд вычурен в своих изгибах, будто на синьку моря плеснули из чернильницы и кляксами расползлись по воде острова: Эзель, Даго, Моон и прочие.

— Смотри сюда, — толковал Артеньев. — Между Эстляндией и Эзелём лежит небольшой остров Моон, слева от него — пролив Малый Зунд. Пролив этот пересечен проезжей Орисарской дамбой, соединяющей Моон с Эзелём. Справа от Моона — Большой Зунд, и по нему плывут корабли на Кассарский плес. По сути дела, комиссар, это пока детская география, но без нее не понять дальнейшего… Кассарский плес мелководен, — продолжал старлейт. — Кораблям тут нелегко маневрировать. Но стратегически он важен для нас, ибо с его простора открывается сам Моонзунд, дающий выход нашим кораблям к Финскому заливу и далее — к Петрограду…

Палец комиссара влезает в узкий просвет между островами Эзелём и Даго, где по мелководьям струится пролив Соэлозунд.

— Дырка?.. Разве немцы не могут забраться сразу сюда? Тогда амба всем нам; мигом отрежут эскадру от Моонзунда. — Теоретически это допустимо, — согласен Артеньев. — Ты прав: Соэлозунд выведет противника сразу на Кассары. Но не забывай, что с Даго пролив к Моонзунду стерегут батареи мыса Серро, а с Эзеля немца также не пропустят батареи, Соэлозунд запечатан!

Скалкин оказался учеником недоверчивым:

— Дай мне, старлейт, любую бутылку, и я тебе ее распатроню от пробки. Оставь теорию — гляди в практику: будь я на месте немцев, я бы батареи наши с землей перемешал, и тогда…

— Тогда — да! — подтвердил Артеньев. — Тогда флот вынужден принять бой от немца на Кассарском плесе. И бой этот будет жесток. Посуди сам: за Кассарами все наши главные маневренные базы. Тут и рейд Куйваста, и Вердер, и Гапсаль, и цеха Рогокюля…

— Это все? — спросил его Скалкин.

— Нет. Еще не все, — построжал Артеньев, глянув на часы. — Уже первый час ночи… Как быстро бежит окаянное время. Слушай меня дальше. Только слушай внимательно.

Сейчас я открываю тебе секрет Цереля — секрет нашей судьбы…

* * *

Эскадра в 300 боевых вымпелов как раз проходила на траверзе Цереля. Впереди дредноутов Гохзеефлотте рыскали во мраке юркие искатели подводных лодок. Но русских субмарин они не встретили: контр‑адмирал Владиславлев не дал «добро» своим лодкам на выход.

Чуткие антенны «Мольтке» уловили трепетные дуновения эфира: это заговорил большевистский Гельсингфорс, передававший миру открытым клером — без шифра. Молодцеватый матрос вручил на мостике Шмидту квитанцию радиоперехвата:

— Свежая, герр адмирал! Перевод занял одну минуту… Шмидт поднес бланк к узкому лучу света, который стелился из‑под колпака нактоуза. Перед глазами побежали строчки:

…МЫ ИДЕМ В БОЙ НЕ ВО ИМЯ ИСПОЛНЕНИЯ ДОГОВОРОВ НАШИХ ПРАВИТЕЛЕЙ С СОЮЗНИКАМИ, МЫ ИДЕМ К СМЕРТИ С ИМЕНЕМ ВЕЛИКОЙ РЕВОЛЮЦИИ НА УСТАХ.

МЫ, БАЛТИЙСКИЕ МАТРОСЫ, ИСПОЛНЯЕМ СЕЙЧАС ВЕРХОВНЫЕ ВЕЛЕНИЯ НАШЕГО РЕВОЛЮЦИОННОГО СОЗНАНИЯ…

Эдгард Шмидт просунул квитанцию в узкую прорезь боевой рубки, словно в щель почтового ящика. Ветер сразу вырвал бумагу из корявых от холода пальцев флагмана.

— Обычная большевистская болтовня. Не стоит внимания…

Тишина ночного моря вздрогнула от яростного рева: это на палубах крейсеров батальоны самокатчиков стали опробовать свои мотоциклы. В мрачных ущельях трюмов заржали пугливые кони. Ветер кружил над Балтикой квитанцию большевистского призыва, и она вздергивалась порывами шквалов — все выше, выше, выше… Ее унесло в небеса, пропитанные дымом сгоревшего угля, который добыли шахтеры Рурского бассейна.

* * *

— А теперь главное, — сказал Артеньев, — только не болтай другим… Церель с нашими батареями выползает прямо в Ирбены. Ты видишь — здесь на воде густая штриховка. Это минные поля. Кусок моря перед ними умный Эссен велел оставить незаминированным. Образовался маневренный мешок для развертывания наших кораблей от Аренебурга. Мины, мины, мины… десять тысяч мин! И все это пространство простреливается нами с Цереля. Мы с тобою, Скалкин, по сути дела, бережем не только Ирбены и Рижский залив — от нас зависит судьба Моонзунда. Не люблю произносить высоких слов, но это справедливо, что от стойкости нашего Цереля зависит сейчас, и судьба русской революции…

Скалкин ребром ладони отсек полуостров Сворбе от Эзеля, будто отламывая его напрочь, как ломоть хлеба от каравая.

— А ежели немцы… вот так? Ежели они с тыла зайдут?

— Ты прав, — вздохнул Артеньев. — Наши батареи на обратных директрисах стрелять не могут. Пушки развернуты фронтально в Ирбены… только в Ирбены! Но могу утешить: с тыла нас бережет эзельский гарнизон. Другие батареи. По соседству аэродром Кильконд с героями‑летчиками. Наконец, флот же нас не оставит…

Артеньев собрал карты, уложил их в сейф церельского штаба. Бетон, заквашенный в зимнюю стужу прошлого года, за лето так и не прогрелся, — под землей церельской цитадели людей знобило.

Скалкин царапнул себя пятерней в затылке.

— Эх, — сказал, — что‑то тут еще не продумано… Ну, ладно. Сдюжаем! — Бронированная дверь каземата туго подалась под его плечом; в штабную комнату донесло стуки дизелей, ровно урчали динамо‑машины, насыщая током сложное хозяйство батарей. — Сдюжаем, — повторил комиссар, нахлобучив бескозырку. — Самое главное в таком деле, как драка, сохранить хладнокровие. А за секреты спасибо. Только я поделюсь ими с двумя — Купаем и Журавлевым.

— Доверяешь?

— Как не доверять? Они же партийные.

— Ну, смотри сам…

Разговор закончился. Все было просто. А сколько стреляли из‑за этого. Сколько офицеров летело за борт. Сколько самоубийств. Вообще, сколько познал флот трагедий только из‑за того, что офицеры не допускали матросов до тайны оперативных планов!

Рубикон был перейден…

* * *

Мыза Веренкомпф глядится в море своими окнами, в которых стекла велики и чисты. С башни старинного имения видна вся бухта Тага‑Лахт. Словно длинные руки, обнимая бухту, тянутся в море два мыса — Хундва и Ниннаст; в конце этих мысов Тагалахтскую бухту стерегут батареи… Окна мызы Веренкомпф смотрят на запад, в сторону Швеции, и столетья назад взирали отсюда на морской простор бароны Фитингофы, как и она сейчас, вдова Лили фон Ден, наследница былого величия.

Погрев возле камина руки, женщина подошла к телефону (Эзель был густо опутан проводами: в медных струнах текли разговоры местных баронов, управляющих мызами и военных гарнизона.)

— Это аэродром Кильконд? — спросила госпожа Ден. — Ах, это вы, мой милый мичман… А полковник Вавилов далеко ли от вас? Если он еще не лег спать… Что? Никак не может? Жаль…

Она дала отбой, но трубку не повесила: редукция мембран доносила до нее голоса из штаба авиастанции Кильконд:

— Опять эта баронесса тут вяжется. Что ей надо, старой лахудре? Спала бы себе… Кстати, мичман Сафонов еще не улетел?

Лили Александровна поднялась по витой лестнице на башню мызы. Тага‑Лахт теперь бурлила внизу, окантованная белой вышивкой прибоя. Жутью веяло от гудящих во тьме лесов. Вдова каперанга распахнула окна, и внутрь башни ворвался ветер. За спиною женщины стоял плоский щит, затянутый черным покрывалом. Она отдернула штору напрочь, и… обнажилось зеркало. Большое зеркало!

В этот момент за несколько миль от мызы, в клокочущих бурунах пены, из моря упруго выпрыгнула германская подводная лодка. Со скрипом отдернулся тубус люка, на мостик вылезли офицер и матрос, который сбил заглушки герметизации на прожекторе. Вода, колобродя, еще гуляла у них под ногами.

— Проведи вдоль горизонта, — приказал офицер.

Узкий луч с подлодки пополз вдоль берега. Тьма… тьма…

И вдруг в конце луча ярко вспыхнуло — это прожектор уперся в зеркало на башне мызы Веренкомпф. Теперь этот «маяк» был виден далеко с моря, и на эскадре его устойчивый свет сразу заметили с марсов флагманского «Мольтке»… Адмирал Шмидт сказал:

— Прекрасно! Мы вышли точно в Тага‑Лахт…

Эскадра занимала исходные рубежи как раз в точке, закодированной под именем «Вейс». На германских дредноутах команды в сорок человек с трудом стягивали с башенных орудий громадные чехлы. Их тащили с пушек, как стаскивают с ног длинные чулки.

Стволы германских орудий были украшены личным клеймом кайзера Вильгельма: W. При неярком свете луны на корабельных пушках можно было прочесть надписи из латинской мудрости: «Ultima ratio regis» («Последний убедительный довод»).

Было четыре часа ночи. Якоря они отдали.

* * *

В эту же ночь Владимир Ильич Ленин закончил работу над своей статьей «Кризис назрел».

Глубокий анализ событий приводил Ленина к мысли, что настал момент для свершения революции социалистической.

Это был его последний убедительный довод.

* * *

Дежурный по штабу в Ревеле проснулся от звонка:

— У аппарата батарея Серро, говорит мичман Лесгафт…

— А где эта батарея? — спросил дежурный, зевая.

— Это на самом юге Даго, в проливе Соэлозунда.

— Дагомейцы, а как у вас погода?

— Туманно, — ответил мичман Лесгафт. — Шла изморось. Видимость дрянь. Слабый зюйд‑вест. На море — один‑два балла… У меня вопрос: вы что там? В шахер‑махер играете? Если флот посылает корабли к Эзелю, так предупреждайте, а то шарахнем по своим!

Сонную одурь выбило из головы дежурного. Индукция слабых токов струилась сейчас от Даго по кабелю, брошенному в илы Кассарского плеса, токи тревоги по флоту влетали в коммутатор Гапсаля, текли над землей в эту черную трубку — прямо в ухо:

— Алло! Ревель — Даго: флот кораблей не посылал .

— Даго — Ревелю: чтоб вас всех черт побрал… Прощайте!

* * *

«Дагомейцы» первыми открыли огонь, и грохот орудий перелетал через Соэлозунд, будя эзельских крестьян. Деревушка Серро засветилась окнами, в хлевах жалобно замычали коровы.

Прямо в пасть пролива Соэлозунда впирало линкор «Кайзер», вокруг которого шмелями жужжали моторные тральщики. Крейсер «Эмден» и 15 эсминцев противника стали взрывать батареи с моря. Снарядные чушки подкашивали прибрежные сосны, осколками перебило все телефоны и переговорные трубы. Одно орудие село на катки, как раненая лошадь садится на землю избитым крупом. Второе орудие батареи Серро — в дымном чаду — работало и работало.

— Есть накрытие! — кричал Лесгафт. — Давай еще…

Два германских эсминца мотало между берегами пролива, как пьяных между стенками в узком коридоре. Казалось, их рвало над туманной водой рыже‑зеленой блевотиной нефтяного пламени… Когда мичман Лесгафт спустился с вышки, живых уже не было: трупы защитников разбросаны среди перевернутых орудий, словно неряшливые узлы с жалким барахлом. Лесгафт стал выкручивать из пушек замки. Задыхаясь, он таскал их к воде — топил в море.

Немцы уже выбросили пробный десант. Германские матросы, словно голодные волки, кинулись прямо в деревню Серро, тащили оттуда за уши на корабли орущих свиней, а следом за ними — растрепанные, патлатые — бежали старухи эстонки.

Мичман Лесгафт слышал голоса немецких матросов.

— Реквизит, реквизит! — кричали они, а свиньи нестерпимо визжали, когда их грузили в шлюпки и катера.

…Как неожиданно все началось.

* * *

Но главный удар был нанесен в самую подвздошину Эзеля. Прямо по бухте Тага‑Лахт (точка «Вейс»), из ковша которой тропинки древних эстов и дороги, укатанные еще крестоносцами, петляя и расходясь по лесам, опутывали весь Эзель…

Батарея на мысе Хундва огнем своих пушек геройски отогнала в море германские эсминцы. В поединок огня и железа вступил рыкающий бас главного калибра дредноутов, и тогда батарейцам стало плохо. Удачным выстрелом под основание немцы своротили батарейную вышку, она разобралась по бревнышку, словно держалась на жидком клею, и в развале бревен умерли все наблюдатели. Огонь башенных платформ противника перемешивал в одну скользкую кашу все подряд — людей, пушки, животных, деревья, песок, тину и рыбу. Надо знать, что такое главный калибр дредноутов, залпы которых способны вскрыть землю, как банку консервов…

Адмирал Эргард Шмидт воткнул в уши гуттаперчевые пуговицы, чтобы не оглохнуть. Неожиданно с батареи Хундва, которая уже погибала вся в красном зареве пожаров, флагманский «Мольтке» был взят в губительную вилку. Русские сумели определить место флагмана (хотя «Мольтке» стоял в конце авангарда).

— К развороту! — приказал Шмидт: он не желал погибать…

И вдруг прославленный «Байерн», махина в 25 000 тонн, подпрыгнул на воде, словно лягушка, и линкор стало сильно раскачивать. Его качало, качало, качало… черный дым струился к небу. «Подорвались на мине», — писали с «Байерна» на «Мольтке».

— Лучший линкор Германии, — огорчился Шмидт.

«Гроссер Курфюрст» лежал в пологом развороте, громя своими башнями уже не батарею, а просто свет божий. Могучий кулак минного взрыва ударил его под днище, и «Курфюрста» тоже качало, качало, качало… второй линкор был подорван.

— Минус, два, — заволновались на мостиках «Мольтке». — А мы ведь еще только пять минут как начали свой бенефис…

Шмидт нетерпеливо махнул рукой:

— Вперед десанты… ошеломляйте натиском!

Горел лес (страшное зрелище). Мертвая батарея Хундва посылала к небу длинные гейзеры шипучего огня, словно там открывали бутылки с адским шампанским, — это рвало погреба с зарядами. Тага‑Лахт наполнилась кораблями: шли транспорта, на палубах которых в четких каре, недвижимы под чехлами «фельд‑грау», стыли на ветру саксонцы, баварцы, голштинцы, бранденбуржцы и гессенцы. Десантные суда, скрежеща днищами, вползали на каменистые отмели, их борта откидывались на берег, подобно сходням, — по ним гнали настегнутых лошадей, и они тащили на Эзель пушки, походные кухни, бомбометы, минометы, огнеметы и санитарные двуколки.

Порядок был образцовый. По берегу бегали штабные офицеры. В рыхлые пески пляжей вкалывали шесты с номерными плакатами. Теперь каждый полк еще с моря видел, в каком месте ему высаживаться. Тральщики волокли через бухту свои громоздкие сети, но вычерпать все мины они не могли. Громадный транспорт «Корсика», плотно забитый солдатами и техникой, взорвало у берега, и «Корсика» пошла брюхом на берег, с грохотом раскидывая из‑под киля своего обомшелые камни.

Эзель вздрогнул от нестерпимого треска. Это разом заработали тысячи мотоциклов, и лавина моторов, извергая из себя зловоние газов, покатила по дорогам, давя все живое:

— На Аренсбург! На Орисар! С нами Бог!

…Как все быстро произошло. Даже не верится.

* * *

— Где мой протез, я вас спрашиваю? Куда его засунули?

Одноногий летчик, лейтенант флота Прокофьев‑Северский скакал по бараку команды, хватаясь за столы и койки. В окне полыхало зарево, мимо авиастанции Кильконда, низвергаясь с лесной горы, словно гром, неслась мотоциклетная саранча противника…

— Кто видел вчера мой протез?

Мичман Сафонов вылез из‑под кровати, волоча скрипящую ногу, которая сверкала от обилия планок из никеля:

— Вот она! Пристегивай… бежим на гидро!

В дверях барака — ас морской авиации полковник Вавилов:

— Скорей, ребята! Сжигать ангары… взлетайте сразу!

Культя туго влезла в протез. Застегнуть ремни было некогда. Прокофьев‑Северский с ремнями в руках ловко прыгал по жухлой траве, залитой маслами и бензином. Гидросамолеты уже выгоняли из ангаров на воду. Механики быстро прокручивали винты лопастей. Моторы, как назло, барахлили — не брали «завод». Прокофьев‑Северский рывком завалился на крыло, бросил протез в кабину, уселся и сам. Брызгаясь горячей касторкой, мотор сорвал машину с воды на взлет. Делая круг над авиастанцией Кильконда, летчик видел, как с факелом в руке бежит через поляну полковник Вавилов. Вот он упал… нет, поднялся. Факел дымно чадит… Самолет ложился на Аренсбург, а под ним несло грохочущую лавину мотоциклов.

Одновременно с налетом самокатчиков три германских миноносца зашли в бухту Папенхольм, стали разбивать авиастанцию снарядами. Телеграфные столбы наклонились, в разорванных проводах безнадежно запутался самолет Сафонова и рухнул в кустарник.

— Боря, — позвал его Вавилов, — сюда… ко мне!

Сафонов выбрался из обломков. По летному полю, среди снующих мотоциклов, металась с включенной сиреной санитарная машина Кильконда. Из кабины автомобиля летчиков звал шофер авиастанции:

— Лезьте в кузов… бросайте все к черту! Скорее…

Вавилов успел зашвырнуть факел в ангары, оба офицера прыгнули в кузов, машина, ревя клаксоном, сорвалась под пулями.

— Костя, куда ты жмешь? — спросил Вавилов шофера.

— А куда надо? Дорога одна — в Аренсбург…

— Немцы! — выкрикнул Сафонов, показывая вперед. Прямо перед ними, посреди моста через речку, крутился на лошадях взвод германских кавалеристов с карабинами.

— Прыгай! — заорал Костя. — Прыгайте оба…

Вавилов распахнул дверцу — грузно выпал на обочину. Молодой Сафонов прыгнул удачнее, как на тротуар с подножки трамвая. Он видел, как пляшут кони на мосту. Он видел, как «санитарка» врезалась в крупы лошадей, давя кавалерию буфером. Он видел, как обрушились перила моста и Костя полетел вниз головой — прямо в реку, а сверху его раздавил рухнувший автомобиль… Поддерживая тяжелого полковника, с хрустом ломая кусты, Сафонов уходил.

— На Аренсбург! На Аренсбург!

Но то же самое кричали и немцы. Они были всюду. Главный аэродром Эзеля перестал существовать в первые же минуты сражения.

…Действительно, в организации немцам отказать нельзя.

* * *

Аренсбург — столица провинции, и царем здесь был контр‑адмирал Свешников. Был! Но сейчас власть над Эзелём он делит с комиссаром своим от Центробалта — матросом Женькой Вишневским[2], на лбу которого золотом горит античное: «ДIАНА». Власть у адмирала большая — она обнимает все позиции Эзеля и Даго, забирается на рейды Куйваста, контролирует все зунды и вики архипелага.

Непререкаемый авторитет Свешникова был хорош до какого‑то момента. Но авторитет адмирала сразу стал переходить к комиссару, когда выяснилась пикантная подробность: все телефоны молчали.

— Обрезали опять, — сказал Женька. — Мало морду шпионам били. Цацкались вы тут с баронами да графьями местными!

Комиссар говорил адмиралу: «Дмитрий Александрович».

Адмирал говорил комиссару: «Евгений Иванович». В общем‑то, пока они ладили. Притирались. Но глаза Свешникова уже стали покашиваться в окно.

— И чего это вы покашиваетесь? — спросил Вишневский.

— Ваше большевистское величество, у вас ноги еще молодые. Вы далеко убежите. А вот мне, покорному слуге вашему, свыше не дано бегать… Гляньте‑ка и вы в окно: разве это не страшно?

По улицам Аренсбурга, неся винтовки, как палки, уже брели в сторону пристаней первые дезертиры… Комиссар сказал:

— Пехтура ноги в руки взяла. Наши, флотские, не бегают…

В раскрытое окно штаба доносился гам голосов:

— У фрица машина, а у нас телега… не совладать!

— Опять же, я с винторезом сколько разов стрелю? Ну, пяток. А у немца фитюлька такая в руках железная. Он ее к пузу приставит и поливает меня, как дождиком. А где наши фитюльки?

— Товарищи! — раздался с улицы голос, почти проникновенный, маслено влезающий в душу. — Доколе нас предавать будут? Гляньте в листовки германские: они верно пишут, что нас предали. Свешников‑адмирал полмешка в золоте взял, а не керенками…

— Да вмешайтесь же наконец! — возмутился Свешников.

Вишневский с бранью выбежал на улицу, там грянул выстрел. Провокатор смолк. Комиссар вернулся обратно в кабинет адмирала, долго и жадно глотал воду из горлышка графина.

— Таких много тут, — сказал. — По‑русски знают не хуже нашего. Пристроятся к любой части и панику нарочно наводят…

Связисты сумели наладить связь с Куйвастом — и на другом конце провода сразу взорвался адмирал Бахирев.

— Не нуждаюсь в подробностях! — орал он на Свешникова. — Морская авиация с аэродромов Вердера известила меня достаточно. Немцы идут по Эзелю в две колонны. Одна — прямо на вас, на Аренсбург, а самокатчики противника рвутся к Орисарской дамбе — к острову Моон… Вы способны их задержать или нет?

— Тут все бегут, — оправдывался Свешников. — Впрочем, передаю трубку комиссару…

Бахирев поперхнулся на ругательстве в отношении комиссаров, Женька Вишневский уже докладывал ему в трубку:

— Это Куйваст? Привет… Окажите поддержку с моря в зундах, а за нас не волнуйтесь. Пусть на пристани побольше беглых соберется, тогда я своих агитаторов подброшу, они их развернут в нужном направлении. Тут масса паникерских слухов. Шпионов и паразитов будем стрелять. Самое главное — Церель, а там спокойно.

Бахирев вдруг замолчал, и комиссар вернул трубку адмиралу:

— Дмитрий Александрович, послушайте вы… он молчит.

— Куйваст, Куйваст! Что вы затихли?

— Не кладите трубку. Там что‑то стряслось…

Свешников дождался, когда Бахирев вдруг сорванно крикнул:

— Беда! Германский эсминец уже прорвался в Кассары.

Свешников со стоном схватился за седые виски:

— Боже милосердный! Кто бы мог ожидать? А почему бы этого не ожидать? Ведь против Соэлозунд (между Эзелём и Даго) короче всего выводил германские легкие корабли на просторы Кассарского плеса…

Связь Аренсбурга с базами снова прервалась.

— Опять обрезали!

* * *

Рогокюль — ремонтная база кораблей на Эстляндском побережье, сейчас здесь стояли у пирсов «Припять» и эсминцы. На «Самсоне» принимали боезапас в кормовой погреб. На «Громе» проворачивали машины. Стояли борт к борту, и через провал воды между эсминцами переговаривались земляки и приятели.

Семенчук тоже приметил земляка на «Самсоне» — комендора Василя Купревича[3].

— Василь, ходи на бережок, — поговорим, а?

— Добро. Только догрузим…

Прогретый машинами воздух, слоясь, вздрагивал над эсминцами. Известие, что немцы уже прорвались в Кассары, натянуло нервы командам. Большевики «Грома» — в основном артиллеристы, гальванеры и машинные. Командир у них выборный — Ваксмут, молодой и толковый офицер в чине лейтенанта. К нему уже подступались:

— Господин лейтенант, команда просится в бой. Радируйте на Старка, что одиннадцатый дивизион стоять не может.

— Не засидимся, — отвечал Ваксмут. — У нас еще два часа свободных. Погуляйте по берегу. В случае чего я дам сирену…

На берегу — тощища смертная, но иногда не мешает пройтись по травке. Сорвать ветку бузины. Посидеть на земле. Отдать в эту землю из тела корабельные токи. Бушлаты матросов серебрились от измороси. Семенчук с Купревичем гуляли вдоль железнодорожной ветки, которая от города тянулась до пирсов. Купревич по силе и выправке под стать Семенчуку; гладкое розовое лицо самсонца было красиво, как у девицы. Ресницы длинные…

— Полундра, — вдруг сказал Купревич, предупреждая.

Прямо на них катились товарные вагоны. Паровоз, который толкнул их к морю, теперь поспешно удирал обратно на всех парах. Вагоны мчались в тупик — на инерции, которая не погашена… Мимо матросов, стуча колесами, бежали одна за другой теплушки, и вдруг под ними, откуда‑то снизу, выбилось едкое пламя. Купревич кошкой вцепился в поручень заднего вагона, повис на нем и поехал в тупик, крутя тормозной кран. Что‑то кричал, быстро удаляясь…

Казалось, что катастрофа неминуема: рельсы вели состав прямо на пирсы, в самую гущу кораблей. Но тут от гавани ринулся навстречу составу маневровый паровозик. Набирая скорость, он грудью решил задержать вагоны. Машинист жертвовал собой, чтобы спасти корабли. Семенчук закрыл глаза, когда паровоз в реве встал на дыбы… Передний вагон, треща досками, задрал свои колеса над будкою машиниста. Следующие вагоны с грохотом наползали один на другой, и буйное пламя с шипением охватывало их…

Когда Семенчук добежал до состава, он в ужасе остолбенел!

Между развороченных досок вагонов торчали взрыватели шаровых мин с навинченными на них колпаками. И огонь весело, словно радуясь, лизал их черные лаковые бока, смазанные тавотом.

Купревич понесся на эсминцы, крича во все горло:

— Отходи все! Давай в море… Мины! Мины! Мины!

Семенчук остался, начал выламывать горящие доски вагонов. Но как мины не сдетонировали при ударе — это уж секрет производства.

* * *

Это был как раз тот рискованный момент, когда первый германский эсминец прорвался на Кассарский плес. Дерзко выскочив из‑за мыса Памерорт, он долго бежал на полном, стеля черный дым из косо поставленных труб. Потом резко сбавил обороты, и два матроса в его носу стали кидать по отмашке лоты (промеряли глубины).

В воротах Соэлозунда дежурил сейчас один «Генерал Кондратенко». В его котельных гремели заслонки котлов, кочегары в изнурении швыряли лопату за лопатой в бушующее пламя топок, чтобы набрать запас пара. «Кондратенко» на пересечке курса открыл частый огонь, и противник кинулся обратно. В азарте погони за ним русский эсминец чуть не выскочил на мыс Памерорт, в укрытии которого затаился линкор «Кайзер», и где ползал среди отмелей, словно железная каракатица, четырехтрубный крейсер «Эмден».

С калибром «Кайзера» эсминцу лучше не связываться, и потому «Кондратенко», отбежав назад, как хороший вратарь, снова занял место в воротах пролива, чтобы охранять Кассарский плес. От берега к нему летел гидроаэроплан, причем летел он так низко, что миноносники решили — свой! Но это был немец, который, тоже впав в ошибку, принял «Генерала Кондратенко» за германский эсминец, посланный для промера фарватера. Летчик сбросил над русским кораблем холщовый мешок с кайзеровским флагом. В мешке оказалась фотокопия карты позиций Моонзунда, а на ней рукою летчика были сделаны пометки о путях русского отступления на Эзель.

Карта пошла гулять по рукам матросов и офицеров.

— Скажи на милость, — все, подлецы, знают!

— Орисар… Смотрите, куда они метят — прямо на Аренсбург и точно на Орисар. Неужели с ходу возьмут дамбу?

Орисарская дамба — отличный мост, по которому германская армия может сразу перейти с Эзеля на Моон, а с Моона легко ударить по флотской базе рейдов Куйваста… Нехороши дела! С плеса показался эсминец, резво идущий под брейдвымпелом. Издали было не угадать — чей вымпел полощется на его мачте.

— Наверное, Пилсудский катит нам в подмогу… Но это выскочил на позицию сам начмин адмирал Старк, который еще издали горланил в мегафон трубяще:

— Удержите плес от прорыва немцев хотя бы часок!

«Кондратенко» подошел ближе к флагману.

— Удержим! — заверили Старка с шаткого мостика.

— Я иду на Куйваст для доклада Бахиреву… Слышишь меня, «Кондратенко»? На Куйваст, а потом в Рогокюль, и вышлю вам подмогу!

Из‑за мыса Памерорт торчали массивные набалдашники башен «Кайзера» и «Эмдена», и когда они открывали огонь, то казалось, будто проснулись над морем давно вымершие ихтиозавры, слышится издалека чудовищное бурчание их адских желудков…

Матросы‑кондратенковцы говорили о башнях с презрением:

— Кастрюльки поставили и фасонят! А нам плевать…

* * *

Семенчук и Купревич первыми встретили огонь… Стальные колпаки минных рогулек, укрывавшие внутри себя стеклянные пробирки взрывателей, оказались такого высокого качества, что минные рога насквозь прободали доски вагонов; при столкновении с паровозом мины разрушили своим весом перекладины вагонов, но колпаки не деформировались. Это чудо спасло корабли!

Но теперь вагоны с минами горели, подожженные рукой диверсанта… Пожар! На пристанях! Возле кораблей!

Мины раскалились докрасна…

И никто не ушел!

Не ушла даже «Припять». Она не ушла, и краска на бортах минзага сгорела вся, пузырясь и вскипая, как кожа человека при смертельном ожоге. Не снялись в море и эсминцы, хотя близкое пламя рассыпало в прах их сигнальные снасти фалов…

Человек не знает пределов мужеству, на какое он способен!

В пламя кинулись два офицера: с «Победителя» — Виктор Штернберг и с «Грома» — Володя Севастьянов (молодежь!). Когда корабельные помпы стали подавать воду на берег, то пар над составом с минами поднялся до неба. Казалось, мины не выдержат сначала огня, а потом резкой стужи моря, и сейчас в одном бурном возмущении они вознесут к облакам все пристани Рогокюля, все цеха, все дома в городе, все корабли базы, все людские команды…

Матросы забивали пламя чем могли: мокрыми бушлатами, одеялами с коек, фланелевками, иные даже брюки сняли с себя и хлестали клешами по огню, который облизывал многие тонны раскаленного, тринитротолуола. И пожар медленно отступил от мин. Рогокюль спасли. Обожженные люди возвращались на корабли. Семенчук в одной руке тащил обгорелый бушлат, другой обнимал Купревича.

— Погуляли, — говорил он. — По травке.

— Бережок — что надо, — отвечал Купревич…

Скоро на «Припять» — приказ: мины брать.

«Самсону» — вытягиваться на Кассарский плес.

«Грому» — перетянуться на Куйваст и ждать.

Вот когда всем не стало хватать времени!

* * *

Пришла беда — отворяй ворота… Сразу семь германских эсминцев рвались на просторы Кассарского плеса, прикрытые от Соэлозунда крейсером «Эмден». «Генерал Кондратенко» и «Пограничник» ходили перед врагом на зигзагах; между отмелями качало растрепанные ветром голики вех — то черные, то красные. А канлодка «Грозящий», у которой осадка была меньше, чем у эсминцев, рванулась с лихостью прямо напересечку кайзеровским кораблям.

Командовал ею опытный кавторанг Ордовский‑Танаевский. Отстранив гальванера, он сам прильнул к дальномеру: линзы выпукло приблизили к нему противника. Откачнулся в кресле и сказал:

— Пусть немцы залезут подальше, где фарватеры узкие. Там, между отмелей, имеются аппендиксы, как в слепой кишке: туда носом всунутся, а вылезать придется кормою…

Время: 16.25… Дистанция: 70 кабельтовых.

— Правым бортом — огонь!

В извилинах канала немцы запутались, как котята в клубке ниток. Отвечали они с большими недолетами. Но сзади германские миноносцы подпирал своей мощью, словно страхуя робких мальчишек, здоровенный дядька «Эмден» и гулко ухал калибром.

— Накрытие!. Накрытие! радовались на «Грозящем».

Два германских эсминца вильнули хвостами корм.

— Отбегались, — скупо заметил Ордовский‑Танаевский.

Немцы спасались за дымовой завесой. Соэлозунд быстро заволакивало черной пеленой. От Куйваста спешил миноносец «Разящий», окрикивая все корабли подряд:

— Где пакет с немецкого самолета? Бахирев просит…

С борта «Кондратенко» перебросили пакет на «Разящий», и тот, преследуемый с моря вражескими снарядами, бодренько побежал на Куйваст.

Пять эсминцев противника наседали теперь на «Грозящего». Весь огонь врага пучком сошелся на канонерке. Минута, вторая, третья… Фарватер кончился, расширяясь, как воронка: из этого раструба канала немцы выскочили на плес.

— Ах, мерзавцы! Воевать они умеют…

Теперь из кильватера немцы быстро (очень быстро) перестраивались в строй пеленга. Дистанция боя часто менялась — от 40 до 60 кабельтовых. На разворотах противник, как правило, вставал всем бортом, давал частые залпы, а затем отскакивал назад… Стреляли немцы отлично, целик у них был прекрасно выверен, а залпы ложились кучно — горсткой.

Удар! «Грозящий» наполнился дымом, из кормы выхлопнуло огнем. Ордовский‑Танаевский видел с мостика, как побежали с «минимаксами» в руках палубные матросы, забрызгивая пожар огнетушительной пеной. Первый покойник, крутясь руками и ногами, плюхнулся за борт канлодки, долго не хотел тонуть.

— Отставить! — приказали с мостика. — Мертвых не выкидывать, а складывать в баню… Мы их погребем с честью!

Второй удар. На этот раз — подводный. Броня канонерки выдержала, хотя от нее отскакивали куски, словно от раскрошенного бетона.

Еще удар, и кто‑то дико закричал от боли…

— На этот раз хуже, — решили на мостике. Ордовский‑Танаевский ждал, когда ветер разбросает густой дым над рострами.

Из этого дыма медленно проступали руины шкафута и вентилятор кочегарок, который продолжал работать, затягивая в кочегарки угарный газ взрыва и дым пожара. Катер отлетел за борт и повис на бакштовах, полузатоплен. Лежали ничком мертвецы, один матрос без ноги рывками полз по палубе, вскрикивая в шоке безумия:

— Не больно! Не больно? Не больно!..

Рука кавторанга Ордовского‑Танаевского вскинулась кверху, и все увидели, что антенны разорваны. Нет гафеля.

Вместе с рангоутом унесло за борт и флаг корабля. Знамя укрепили на стеньге, и бой продолжался. Из плесовой мглы вырвался эсминец «Десна» под вымпелом начмина Старка. Почти касаясь винтами близкого грунта, эсминец дерзко застопорил машины и включился в сражение.

— Есть… врезали! — доложили с дальномеров.

Третий эсминец врага запарил машиной, отползая прочь с плеса. Пристрелка немцев сбилась, они снова выпускали из труб черно‑бурые шлейфы дымового прикрытия… От Рогокюля уже спешили эсминцы «Новик», «Изяслав», «Забияка» и «Гром». С мостика «Забияки», отчаянно картавя, адмирала Старка вопрошал кавторанг Косинский:

— Мои мат’осы ‘вутся в с’ажение. Дайте нам дело!

«Забияку» и «Гром» оставили на ночь в Соэлозунде.

— Стоять крепко! — наказывали им с отходящих кораблей.

Флот не пропустил врага на Кассарский плес.

Но зато армия пропустила врага к Орисарской дамбе.

* * *

Немецкая агентура постоянно размыкала связь между частями эзельского гарнизона. Но диверсанты обязательно (!) вновь соединяли телефоны баз, когда ожидалась передача известий, неприятных для русских. Так они усиливали разброд, сеяли недоверие даже к честным офицерам, в умы даже храбрейших людей они вносили впечатление полной безнадежности сопротивления. Надо было обладать железными нервами, чтобы выстоять нерушимо под гнетущим шквалом панических выкриков, под лавиной мрачных слухов…

Около шести часов вечера в штабе Аренсбурга зазвонил телефон, и комиссар Вишневский жадно схватил трубку… Голос:

— Сообщаем адмиралу Свешникову, как начальнику обороны островов, что немецкие самокатчики уже вышли к Орисарской дамбе.

Свешников молча перевел взгляд на карту района:

— До чего быстро они шагают… А куда вы, комиссар?

— Я пошел. Сейчас главное — дамба! А вы, адмирал?

— Я еще посижу. Может, позвонят… как знать…

Вот теперь, когда комиссара под боком не стало, Свешников облегченно вздохнул. Этот матрос с «Дианы» не сводил с него глаз и все время спрашивал: «А это .зачем? А что выйдет из этого?…» Сейчас адмирал тишком созвал секцию Эзельского исполкома.

— У меня на руках, — сказал Свешников потрясенным людям, — имеется решение о переводе моего штаба в Гапсаль. .. Решение это принято уже давно, но, знаете, все как‑то было не собраться, чтобы переехать. Сейчас вы сами видите, что творится вокруг. Связи нет. Все бегут. Я отдаю свое последнее распоряжение: всем частям отступать к Орисарской дамбе и удерживать тет‑де‑пон, заграждающий подступы к этой дамбе, после чего… можете переходить в решительное наступление! Желаю успеха вам, дорогие товарищи…

На случайном миноносце он выбрался в тыловой Гапсаль.

Хороший курортный городок с прекрасным климатом.

Вечером адмирал уже принял горячую грязевую ванну. Показался врачам курорта. Сердце ему прослушал немец. Нервы он доверил шведу. Ухо‑горло‑нос осмотрел еврей. Какой врач скажет человеку, что он абсолютно здоров? Таких врачей не бывает. А когда их сразу трое, то человеку остается только одно — срочно заболеть.

И адмирал Свешников серьезно «заболел»…

Оборона всех островов была брошена. Предательски!

Свешников затих в Гапсале — больше о нем ни слуху ни духу. Так, словно этого адмирала никогда не числилось в казенных списках российского флота. Вишневский остался комиссаром при несуществующем начальнике. Вот этому матросу с «Дианы» и выпала честь — оборонять дамбу, ведущую с Эзеля на Моон.

* * *

В 1309 году море прорвало топкую перемычку, и от Эзеля отделился большой кусок земли, ставший самостоятельным островом Мооном. Но древним эстам не понравилось вмешательство стихии в их личные дела, и там, где море разрушило землю, они проложили искусственную насыпь. На Мооне много, следов активной былой жизни, в глинтах немало черепов и мечей, но сейчас жизнь острова замерла в нескольких деревеньках, тощие коровенки крестьян вяло перетирают на зубах сухонькие моонские травки… Вся жизнь Моона — на рейде Куйваста, там залечивали легкие ранения корабли, именно там сходились самые свежие вести с моря.

— Где адмирал Владиславлев? — бушевал Бахирев. — Его бригаде нужно срочно выслать в море подлодки. Без торпедного, удара по дредноутам из‑под воды мы… мы просто задыхаемся!

Вечером Бахирев созвал совещание флагманов и командиров судов первого ранга. Для начала адмирал сообщил:

— Не в утешение — ради информации: немцы вывалили мины у Штоппель‑Боттенского буя — нас уже стали запечатывать в Моонзунде, как пауков в банке. Неприятно, но знайте!

Старк, издерганный горячкой событий, заявил:

— Минная дивизия будет сражаться до конца. Хотя машины у нас истрепаны на переменных реверсах. Сегодня мои эсминцы не раз уже чиркали днищами по грунту. Не однажды мы бились о грунт винтами. Появилась, черт побери, опасная вибрация корпусов… Не понимаю, — закончил Старк, — но команды, которые саботировали войну, сейчас проявляют чудеса героизма и отваги. Прекрасно воюют!

Начдив‑XI кавторанг Пилсудский хмыкнул:

— Как же не понять? Раньше они воевали за царя…

— А теперь, выходит, за Керенского?

В разговор вмешался командир «Славы» Антонов:

— При чем здесь Керенский? Сашку Федоровича они забыли. Они сражаются за какую‑то свою революцию, и я не могу понять — за какую? Одна революция уже была… Господи, неужели закрутят и вторую? У меня нервы, знаете… второй не вынести!

Бахирев позвонил с «Либавы» в службу лоций.

— Сейчас стемнело, — сказал он. — Вырубайте на каналах и плесах все маяки, все створные огни и буи…

Угас маяк Папилайд, и Моонзунд погрузился во мрак.

— Кто видел Владиславлева? — снова спросил Бахирев. Флагманы пожимали плечами: не видели они его!

— Итак, — закрепил разговор Бахирев, — сегодня флот может приписать себе в плюс недопущение врага на Кассарский плес. Завтра борьба за обладание маневренным пространством плеса продолжится. Все «новики» — в дело. Канлодки — к бою. В проливе Соэлозунда затопим пароход «Латвию», загрузив ее предварительно камнями… Кстати, заградитель «Припять» здесь?

— Есть! — поднялся командир минзага Медведев‑2.

— Мины приняли? Завалите пролив Соэлозунда.

— Есть!

Бахирев еще раз, обеспокоенный, оглядел собрание:

— Черт возьми, но куда же провалился Владиславлев с его подлодками? Куда он делся? Может, напился и спит? Где он спит? Найти и разбудить… Нужны подлодки! Нужен торпедный удар!

* * *

Папилайд мигнул последний раз в черноте Моонзунда, и на катер надвинулась кромешная тьма. Владиславлев, подняв воротник шинели, сидел под капотом, воспринимая всем телом удары корпуса о водяные ухабы моря. Дробно стучал мотор. Катер шел через пустынный канал Моонзунда — прямо на север. Слева проплыл лесистый Даго, справа пропал берег Эстляндской губернии с ее слабо освещенными Рогокюлем и Гапсалем, впереди показался остров Борис, а за ним лежала Штоппель‑Боттенская банка.

Дальше не было ничего, кроме моря — открытого моря.

Через Балтику, следуя строго на север, Владиславлев дезертировал, чтобы укрыться на базе подлодок в Ганга. Берега Финляндии, почти нелюдимы, шумели стройными лесами. Возле пирсов качались рыбины субмарин, всегда готовых нырнуть в глубину, ударить врага торпедой и затем всплыть в суровом ненастье моря…

Владиславлев на пирсе резко обернулся.

— Кто идет за мной? — крикнул в испуге.

Ветер донес глухие голоса:

— Мы с «Пантеры»…

— А мы с «Миноги»…

— Это идет «Ягуар»…

Темные тени матросов замерли. Он тронулся дальше, и тени неотступно двинулись за ним. Владиславлев снова остановился:

— Что вы меня преследуете? Ступайте на подлодки…

— Сейчас пойдем! — И сразу затрещали выстрелы.

Пинками матросы перекатили адмирала до причального среза, и под телом мертвеца бурно всплеснула вода, обдав подводников холодными брызгами. Матросы разошлись по лодкам.

Бездействие подводных лодок нуждалось в отмщении!

* * *

Немцы раскусили Эзель как орех возле бухты Тага‑Лахт, а потом два клыка мотопехоты вонзились в тело острова, и кровь брызнула двумя струями — в направлении к Орисару (чтобы отсечь русским отступление на Моон через дамбу) и на Аренсбург (чтобы отрезать полуостров Сворбе, где до времени затаилась страшная для Гохзеефлотте угроза батарей Цереля).

Ночью стал усиливаться ветер. К трем часам он достиг четырех баллов. А к рассвету уже забирал под девять. Это был зюйд — ровный и устойчивый, который тянул через Моонзунд, как через вытяжную трубу. Над Кассарским плесом летела сочная лохматая пена, и в ней кувыркались корабли русской брандвахты.

«Забияка» и «Гром» — два дерзновенных.

Революция оставалась в опасности!

Линкоры «Слава» и «Гражданин» были подняты среди ночи по тревоге… Что случилось? Ничего страшного — митинг.

На барбете аэропушки выступал комиссар Вишневский:

— Революция в опасности… Линейные, помогите!

Команды строились во фронт, выкликали охотников. Витька Скрипов видел, как шагнули вперед его соседи по кубрику, большевики‑сигнальщики, и он ступил за ними.

— Давай я тоже пойду, — сказал юнга.

Вот его и взяли в десант, а всех других сигнальщиков затолкали обратно в строй. Старший офицер фон Галлер крикнул:

— Сигнальные, без шуму! Пусть юнга идет на берег один, а если и вы уйдете в десант, то кому вахту нести на мостике?

По железным трапам, бряцая прикладами, шли матросы‑линейщики. На черных водах качало паровые баркасы, плыли стоя, плечо к плечу, через Малый Зунд — к дамбе, и Эзель засвечивал им слева, весь в ярких вспышках боев, весь в трескотне минометов…

Дамба, — так вот ты какая! Глянув на нее, Витька только сейчас понял, что такое дамба. Вишневский показывал во тьму:

— Светится вдали огонек — это пост Орисар на Эзеле, там уже немцы кудахтают. Самокатчики слева, за тет‑де‑поном. Ихние мотоциклисты уже заскакивали на дамбу. Хотели нас на испуг взять. Навоняли тут, натрещали, а не прошли…

Витька Скрипов нечаянно сложил стихи:

Цыкал, цыкал мотоцикл,

Не доцыкал и уцыкал!

— Ты у нас вроде Пушкина, — похвалил его комиссар… Задача была понятна: сбить врага с предмостного укрепления.

— По‑олу‑ундра! Даешь дамбу…

В черной ночи — как большие черные кошки. Неслись!

Витька мчался за ними — вприскок. Дамба кончилась. С хрустом рвались штаны о цепкие прутья кустарников, оголенных к осени. Прямо в лицо крошил темноту пулемет. Немцы, не выдержав натиска, растаяли в ночи, оставив матросам пять мотоциклов. «Линейщики» заняли тет‑де‑пон, ведущий на дамбу с Эзеля, а из темени, со стороны Моона, сердито фырча, подошли броневики в подкрепление.

На рассвете возле дамбы заполоскало лентами и клешами — линкоры сбросили еще один десант. Матросам безо всякого слюнтяйства было объявлено, чтобы стояли насмерть. Стоять до тех пор, пока из Ревеля не подойдет «батальон смерти революционной Балтики».

— Он уже формируется. Ждать недолго…

Начинался день. Второй день битвы за Моонзунд.

* * *

Еще не рассвело, когда из Аренсбурга вышли в разведку, чтобы обшарить Рижский залив, два «новика» — «Автроил» и «Лейтенант Ильин». Сильный свежак, дувший навстречу, сломал на «Ильине» фор‑стеньгу, порвал антенны. Эсминцы — под флагом Зеленого‑3 — развернулись на остров Руну/ где обычно проживали 700 шведских семей, нелюдимых и замкнутых, сидевших на картошке и салаке, но копивших деньгу. Навстречу эсминцам с Руну взлетели два германских самолета, и стало ясно, что остров уже захвачен врагом.

От Руну Зеленый‑3 направил корабли к мысу Домеснес, но там ничего не обнаружили, и в 11.15 они бросили якоря на рейде Аренсбурга. От берега к ним сразу стали подруливать по воде гидросамолеты. Заглушив моторы, аэропланы легкими поплавками качались на пологой зыби возле самых бортов эсминцев.

— Аренсбург брошен, — доложили летчики. — А мы улетаем сейчас на Куйваст… Драпаем дальше — от самого Кильконда!

Моторы взревели: шесть аппаратов нехотя расстались с водой и разом окунулись в стихию воздуха. Город уже помертвел, захлопнув ставни домов. Одинокий лейтенант флота, весь в ожогах и копоти, с глазами почти безумными, докладывал Зеленому‑3:

— Жгу и взрываю все, что можно. Осталось рвануть электростанцию и автомастерские… Помогите мне!

Матросы с эсминцев помогли ему в разрушительной работе. Сыпали в море крупу и муку со складов, лили с пристаней подсолнечное масло из бочек, поджигали ангары и казармы. Топорами изрубили городской телефонный коммутатор, безжалостно оборвали все провода. Миноносцы приняли на борт последних инженеров и интендантов, забрали иностранных подданных и отошли на Куйваст. С этого момента, как дымы их погасли за горизонтом, судьба Цереля уже покатилась в пропасть трагедии…

Отход миноносцев из Аренсбурга был неоправдан и тактически: ведь немцы еще не взяли города. Уйти можно было и позже: толкни на мостиках рукояти телеграфов — и пошли!

* * *

Дороги отступления! О них всегда тяжело писать…

Масса смятенных людей, запутанных слухами и враждебными наговорами, валила через Эзель — к дамбе, на Орисар. По обочинам торчали брошенные двуколки, снарядные фуры, иногда пушки и даже броневики. На телегах ехали с домашним скарбом женщины с детишками — в гарнизоне Эзеля многие переженились на эстонках, немало было и семей, выписанных из России. Лошадей загоняли до такой степени, что они, бедные, уже не могли двигаться. Рассупоненные, они стояли, низко опустив головы, на том месте, где их оставили. Посреди дороги горел грузовик, ветер раздувал из его кузова обгорелые бумаги какой‑то канцелярии. В толпе отступающих заметно выделялись данковцы, козельцы и мосальцы: не стыдясь честного народа, эти полки в открытую тащили белые флаги, и кто кричал им: «Позор!», а кто и одобрял; «Правильно!»

Не было начальника — не было человека с сильной волей, который бы с презрением поднялся надо всеми и сказал: «Хватит! Командую здесь я, а кто не подчинится — тот слопает пулю…» Правда, находились офицеры и матросы, которые уговаривали не бросать оружия, призывали построиться и быть готовыми к бою. Но они только уговаривали, а надо было жестко распоряжаться. Иногда возникали ложные тревоги: «Немцы!» — и лодки заворачивали в лес, опрокидывались телеги со скарбом, ржали беспомощные кони, сыпались из фур снаряды в канаву, плакали дети, а жены в этой суматохе теряли своих мужей. Начиналась беспорядочная пальба, при которой убивали друг друга слепо и зверино, с потухшими взорами… Сколько в этой толпе было германских агентов! Сверху отступающих и беженцев не раз поливали огнем пулеметов германские «фоккеры». Иногда же самолеты врага начинали забрасывать людей сверкающим дождем нарядных и вкусных конфет.

— Не ешьте… не давайте детям! Конфеты отравлены…

Доводы разума подействовали, и конфеты хрустели под ногами, такие красивые, такие вкусные. Потом самолеты стали раскидывать на путях отхода к Орисару головки крепкого душистого чесноку. Люди охотно ели чеснок, ибо это дар природы — не фабричное производство, и не знали того, что немцы насытили чеснок холерными бациллами. Голодные дети просили у матерей конфетку…

А за несколько верст от Орисара толпа застряла как вкопанная: ни вперед, ни назад. Слышалась стрельба. Легкой рысцой, запаренные и полураздетые, пробежали куда‑то пограничники. Несколько штабных автомобилей развернулись обратно на Аренсбург (кажется, поехали сдаваться в плен). Пошел дождь. Стало сумрачно, как ночью. Из‑за леса взлетали немецкие ракеты. Они фукали дымом и трещали то слева, то справа, сзади и спереди, отчего казалось, что спасения уже нет: окружены! Горел на опушке сарай с сеном, бежали лошади, волоча под брюхом сбитые седла. В колонне не сразу поняли, что идет бой. Он возник стихийно, и люди бились, чтобы проломиться на Орисар. Матросы отбирали оружие у трусов, спешили в сражение. Из боя их выносили обратно в колонну — простреленных насквозь, иногда уже мертвых, клали на землю и тут же забывали о них.

— В атаку! В атаку! — призывали смелые робких.

Колонна прорвалась через немецкий заслон, но перед самой дамбой ее опять словно врыли в землю: ни вперед, ни назад. Моон уже виднелся за взвихренным от ветра Малым Зундом, но…

— Не пущають! — визгливо кричали данковцы.

— Кто не пущает?

— Матросы держат.

— Ломи их… Кирюха, не выдавай! — надрывались козельцы.

В этот гвалт въехал на рыжей кобыле, мокрой от дождя, сам мокрый, хоть выжимай его, комиссар Балтфлота — Вишневский.

— На дамбу пропущу только женщин с детьми. Но, если хоть одну белую тряпку увижу, всех перекалечу… здесь же! Данковцы орали, что поднимут его на штыки.

— Попробуй, — перегибался с седла комиссар. — Ты меня приколешь, а… линкоры видел? Они за мою шкуру тебя из «кастрюлек» своих под орех разделают. Где оружие твое, паразит? Бросил?

И рыжая кобыла комиссара перла грудью, давя и топча. Над папахами козельцов и мосальцев Вишневский потрясал кукишем:

— Вот вам всем дамба! Воевать надо, сволочи…

На Орисаре, возле пулеметов, сидели матросы‑линейщики. Витька Скрипов, освоясь и гордясь, похаживал с винтовкой, грозя:

— Ну, куда прешься? Осади назад… дамба закрыта! Среда людей, заламывая руки, бродила молодая женщина:

— Кто видел моего мужа? Он с ребенком… прапорщик Леша Романов, худенький такой… шинель еще у него без хлястика.

Отступающим объявили, что корабли брать их не будут.

* * *

Из Менто фон Кнюпфер позвонил на Церель — Артеньеву:

— Аренсбург оставлен. Эсминцы отошли. Подумайте об этом.

И бросил трубку. Напрасно Сергей Николаевич крутил ручку зуммера, вызывая штаб обороны Сворбе, — фон Кнюпфер не отвечал. Плюнул в душу и замолк… Скалкин переломил бескозырку пополам, словно лепешку, сунул ее за отворот бушлата.

— А над Менто уже белый флаг, — сказал тихо.

Они пошли на митинг. По рельсам ползал маневровый паровозик, который обслуживал подвоз к батареям погребных зарядов. Машинист высунулся в окно будки, крикнул Артеньеву:

— Я вольнонаемный… на што мне погибать с вами?

Митинг начался страшно: по соседству с красным знаменем революции мерзавцы уже развернули белые флаги.

— Не совладать! — кричали они. — Сдаваться надо…

Скалкин сказал Артеньеву:

— Буду ломать гадов, правда за нами… Товарищи! — обратился он к прислугам батарей. — Вы, сорок третья, и вы, сорок четвертая. Правда за нами, и вот она, правда, поганее которой не выдумать, но зато… зато это правда: Церель отрезан! Вечером немец, уже сядет в Аренсбурге и покажет нам кулак с тыла. А наши батареи обратных директрис не имеют, пушки наши глядят только в Ирбены… Не хочу говорить о долге. О нем еще при царе Горохе немало сказано. О совести говорить стану. Совесть, товарищи, это тебе не шлынды‑брынды! С нею, братцы, жить и умирать. У кого глаза бесстыжие, тот пускай свои портянки заберет и уходит. А у кого совесть чистая, пусть встает под наше красное знамя…

Артеньев, подавая пример, шагнул первым под красное знамя, за спиной офицера ветер раскачивал Ирбены, старлейт вчеканил подошвы в серый бетон бастионов, и под раскатом калибра в двенадцать всесокрушающих дюймов он понял, что стоит прочно. Никто его отсюда не собьет, а вокруг него собирались другие:

— Стоять насмерть! До последнего снаряда…

После митинга Артеньев сказал комиссару:

— Послушай, что я написал для передачи адмиралу Старку: «Гарнизон Цереля просит прислать несколько миноносцев. Когда снаряды, у нас кончатся, нам предстоит спасаться морем…» Добавишь?

— Нечего добавлять. Правильно. Отправляйте…

С рейда Куйваста корабли дружески радировали на Церель:

ДОРОГИЕ ТОВАРИЩИ, БУДЬТЕ СТОЙКИ ДО ПОСЛЕДНЕГО, МЫ С ВАМИ. НАДЕЙТЕСЬ НА НАШУ ПОМОЩЬ. БРАТЬЯ.

— Флот не предаст, — заулыбался Скалкин. — Дышать легче…

Артеньев с комиссаром сработались как две шестеренки, которые, цепляясь зубьями одна за другую, прокручивают механизм. Никаких конфликтов, даже мелочных, между ними не возникало. Да и какие могут быть разногласия у людей, решивших вместе погибнуть?

Скалкин с уважением говорил Артеньеву:

— Вот ты человек — не болтаешь, а делаешь… Все бы так!

Среди дня он с охотниками пробрался до самого перешейка Сворбе, чтобы выяснить, чем там пахнет от Аренсбурга. Их ждала новость: одна рота Каргопольского полка заняла перешеек, чтобы ограждать от немцев Церель с тыла. Ротой командовал контуженный, наполовину оглохший поручик. Заикаясь, он искренне выпалил перед батарейцами:

— Кля‑не‑немся — мы не уйдем, пока всех нас не выбьют до‑до одного! Де‑держите связь: в случае чего пусть ваш Церель лупит прямо по перешейку — мы принимаем огонь на себя.

Скалкин крепко обнял геройского заику.

— Милый ты мой, — сказал он ему с чувством, — тобой любоваться можно. А только убивать вас мы не способны.

— Бейте по нам без жалости: все равно уж пропадать!

Обратных директрис на Цереле не предусмотрено.

Фон Кнюпфер молчал весь день, словно сдох.

* * *

Но вот что достойно особого внимания: 107‑я пехотная дивизия, под командованием генерала Иванова, вообще никуда не ушла.

Ни к Сворбе, ни к Орисару!

Эзельские леса наполнялись грохотом боев — это в глубине острова беспощадно сражалась с врагом 107‑я дивизия.

Честь ей и слава!

* * *

Кассары разгулялись сегодня — эсминцы захлестывало. За ночь они добрали нефти в свои трюмные ямы. Воздушные лифты заранее подали на орудия пристрелочные снаряды. Теперь эсминцы шли торжественно и гневно, обмытые мыльною пеной шторма. «Гражданин» бросил якоря возле Шильдау. Таясь за тенью Моона, он покрывал главным калибром пространство Кассар и пролив Малый Зунд, не допуская врага с моря до дамбы.

Одномачтовые тральщики немцев, дымя из высоченных и тонких карандашей труб, старательно ползали через Соэлозунд, выскребывая случайные мины. «Гром» с дистанции в 55 кабельтовых стал бить по ним. Семенчук, прильнув к панораме дальномера, отчетливо видел, как началась беготня матросов на палубах тральщиков, как близкие всплески обрушились на их мостики.

Командир «Грома» — Ваксмут — крикнул ему снизу:

— Осмотрись за Памерортом!

Семенчук погнал дальномер в развороте. Был виден гибнущий тральщик: от него разметало черную угольную пыль, а столб дыма напоминал бокал — с узкой ножкой внизу, расширенный кверху В хрустальные кристаллы оптики, за которыми колебалась сизая мгла ненастья, медленно въехал бронированный борт германского крейсера, укрывавшегося за мысом Памерорт.

— Трехтрубный типа «Грауденц», — доложил Семенчук.

— Руби до него дистанцию, — велел с мостика Севастьянов…

Старший артиллерист Севастьянов трудился на автомате ПУАО, и сверху Семенчук видел его юношеский затылок, весь мокрый от брызг, с вихрами давно не стриженных волос. Дуэль началась невыгодно для эсминцев: броня крейсера не пропускала снаряды, а сам «Грауденц» давал отличные, накрытия. Семенчук невольно сжался под свистом осколков. Что‑то стегануло его по спине, словно розгой, и он боялся подумать, что ранен. Но это сбило на «Громе» радиосеть — гальванера выстегало сзади разорванной антенной.

«Изяслав» и «Самсон» проходили в отдалении, еще не различая цели, по которой бил «Гром». Из туманной проседи вывернулся решительный «Константин», тоже ввязался в дуэль с крейсером. За мелкой сеткой дождя пропадали берега Эзеля и Даго, моросистые шквалы сбивали наводку эсминцев. Адмирал Старк велел выходить из огня по способности и вставать на якоря — тоже по способности. Минная дивизия исполнила разворот при бортовой качке и, переменив курс, подверглась оглушительной — килевой, от которой гудели сочленения их узких корпусов. «Новики» кувыркались в мутных кассарских водах. На палубах перекатывались расстрелянные гильзы унитарных патронов. Комендоры — ноги циркулем! — заботливо укрывали замки орудий чехлами. Прицелы захлестывало водой, дождь бил в лицо… Ничего страшного: все как положено!

Адмирал Старк объявил по дивизии: «Командам обедать!» Обед в этот день на «Громе» был непохож на обычные. Даже наружная вахта, продрогшая на знобящих ветрах, вниз не спускалась. Офицеры тоже не пошли в кают‑компанию. Вся команда глотала порции возле боевых постов. Жир от мяса замерзал по краям мисок, ели наспех, не прожевывая кусков, над ними кричали чайки, ловя из воды отброшенные за борт корки хлеба.

Разговоры слышались только одни:

— Кассары бы удержать, а то худо станется.

— Сегодня еще тихо, завтра жди — попрутся.

— Тральщики‑то у них работают — как цветы собирают.

— «Припять» уже мины взяла: пойдет ставить.

— Завалим проход к Кассарам — не пройдут…

Настроение было бодрое. За кассарскими туманами чудились лучезарные рассветы над родиной. Пятнадцать большевиков в команде «Грома» — это не пустяк по тем временам: за ними — все! Подбор офицеров прекрасный, и командир выборный. В основном — молодежь (на миноносцах старики не выдерживают: слишком тревожная жизнь, в непрестанной качке, в разных передрягах, в хроническом недосыпе, в сыром белье).

Со звоном отлетела миска комендора, он с руганью бросился к аэропушке, разворачивая ее в безглазое небо.

— Дурень! — остановили его. — Да это наш летит…

Поплавки гидросамолета казались поджатыми, как лапы у гуся в полете. Шумно рассекая воздух над мостиками эсминцев, он устремился в сторону Эзеля, а из мотора его била струя дыма.

* * *

Прокофьев‑Северский тянул машину изо всех сил. Сегодня он на перелете от Аренсбурга свалил одного немца, а сейчас его над Серро обстрелял дирижабль, которого лейтенант не заметил среди низких облаков. В моторе — огонь, и вообще непонятно, как он сядет. Может, лучше плюхнуться на воду? Когда под ним зазеленело хвойными рощами Эзеля, он понял: «Сейчас рухну…» Пламя уже коснулось его лица, он отбивался от огня перчаткой, как от злой собаки. Верхушки сосен хлобыстнули самолет по фюзеляжу. Впереди — шоссе, удобное для посадки. Но тут поплавки, словно крючки, зацепили за провода электролинии, и гидроплан (хвостом вперед) упал в лес, круша и сминая молодые побеги елочек…

Жив! — это первое. Второе дело — выбраться из обломков. Задрав штанину, он подтянул протез. Хромая, обошел самолет, выдернул из кабины авиапулемет. Взял два пенала с патронами, прикинул в уме — сколько ему шагать. Сковырнулся он где‑то за Памерортом, — значит, до Куйваста верст сорок, не меньше. Протез скрипел, как несмазанная телега. Культя, конечно, скоро будет в крови. Но… Не пропадать же здесь!

На дороге он встретил человек сорок немцев. Это не самокатчики, которые нахально несутся вперед — только вперед, чтобы наделать паники. Это немцы из десанта, который сливается из трюмов — кораблей на Эзель, словно жидкость из бездонного чана… Прокофьев‑Северский: лег за камнями и короткими очередями согнал немцев с дороги.

— Вот так с ними надо! — сказал, поднимаясь в рост.

Пошел дальше, думая о своей культе, которая с болью ерзала в ямке протеза. Врачи ему говорили: отнимем ногу и выше, если не станете беречь себя. Выше — это еще сантиметров десять. Под самый пах! Тогда не полетаешь… Всю дорогу отважный летчик отбивался пулеметом от немцев, и про него можно смело сказать, что он прошел через весь Эзель с боями.

В одном эстонском хуторе он заглянул в дом:

— Эй, бабка! Дай масла… только не пугайся.

Сливочным маслом густо смазал шарниры протеза. Уронил голову на доски стола. Нет, только не спать. И пошел дальше. У него осталось еще полпенала патронов. Пулемет натер плечо, лейтенант перехватил его в руку, как тяжелую дубину. Каждый шаг — боль, которая от культи въедается в сердце. Мягок мох на полянах, сладки ветреные грезы на опушках, хорошо голове полежать на ворохе шуршащих листьев… «Нет! Не усну». Вечером он подошел к Орисарской дамбе — в самую заваруху паники, в самое позорище.

Комиссару Вишневскому он сказал на переправе:

— А меня ты пропустишь. Мне в Ревель. За новым самолетом.

И такая была убежденность в этом человеке, истомленном страданием и болью, что Вишневский велел матросам:

— Подсадите его в машину — это наш !

В автомобиле он уснул. А дальше — как по графику: миноносец «Эмир Бухарский», спешащий в Гапсаль на переборку машин, затем был вечерний пустой поезд на Ревель, и он выспался в вагоне. С ревельского аэродрома Прокофьев‑Северский пригнал новый самолет, а утром его видели снова — парящим над Моонзундом…

Ну, разве можно таких людей победить?

* * *

Упругий ветер летел с зюйда — не по‑южному леденящий. Адмирал Бахирев сказал:

— Пришла пора топить суда на канале Соэлозунда. Когда выйдет из Рогокюля «Латвия»? А что там с минзагом «Припятью»?..

Людские судьбы — как синусоиды: то взлет, то падение. Еще вчера адмирал Бахирев молился на Корнилова как на святого. А сегодня он, даже без натуги, свершает большое дело: под его началом флот бьется за революцию. Профессиональная привычка берет верх над другими соображениями. Пройдет еще один год, и по приговору петроградской ВЧК адмирал Бахирев будет расстрелян, как собака. Был взлет синусоиды, потом кривая линия судьбы покатилась вниз — адмирал станет ждать Юденича, как ждал когда‑то Корнилова…

— Передайте на «Латвию» — топить ее! — приказал он.

Ветер крепчал. Буксиры, надрываясь, тянули за собой пароход «Латвию», забитый камнями, чтобы закрыть немцам дорогу на плес. Возле острова Руке‑Para тросы лопнули, и «Латвию» понесло ветром… дальше, дальше. И выперло на камни.

Доложили Бахиреву: не получилось. Старк торопил штаб:

— Минную дивизию треплет на якорях, машины постоянно на подогреве, и они устали. Вахты кочегаров валятся с ног… Когда же вы поможете нам и завалите минами Соэлозунд?

Эта ругань начмина дошла и до Бахирева.

— Радируйте на дивизию Старка, что «Припять» к постановке мин на канале уже вышла…

* * *

«Припять» к постановке мин вышла… Под конвоем «Разящего», имея 60 мин на борту, «Припять» дошла только до траверза Павастерорта, и здесь команда отказалась идти дальше.

Забастовка! Решение судового комитета:

— Идет дождь, и постановка мин опасна…

С «Разящего» (через сетку дождя) спрашивали клотиком:

— Чего встали? Пошли дальше…

Часы в рубках показывали 17.10 — скоро над Соэлозундом стемнеет, а дождь лишь укроет от немцев работу минного заградителя. На мостике «Припяти» заплакал командир — Медведев‑2. Он стал уговаривать всех подряд — и команду и комитетчиков!

— Я же не от царя… вы сами меня выбрали! Вспомните, как опасно было работать в Ирбенах. Разве вы забыли, как мы ставили мины в штормягу у Цереля? Так что же вы сейчас ерундите?

А ему отвечали:

— Идет дождь, мины прямо с завода, на них густая смазка, можно поскользнуться… мало ли чего не бывает с минами! И нет надежного прикрытия от Минной дивизии — Старк отошел на «Самсоне» к Кассарскому бую. Короче, мы не пойдем ставить мины.

«Разящий» слезливо мигал во тьме: пойдем или не пойдем? поставим или не поставим?.. Медведев‑2 выходил из себя:

— Подумайте о флоте. Наконец, подумайте о революции!

— Революция непобедима, а дождь шпарит, а мины скользкие…

«Припять» совершила в этот день предательство: забастовка минного заградителя помешала закрыть подходы к Кассарам. Правда, это был единственный случай за все время сражения в Моонзунде, когда матросы‑балтийцы не выполнили боевого приказа… Советские историки позже провели тщательный анализ обстановки, и они пишут, что «это решение было неоправданным… Условия как раз благоприятствовали выполнению задачи: плохая видимость и дождь способствовали скрытности постановки!».

Полвека тому назад это же самое безуспешно пытался доказать своим забастовщикам выборный командир Медведев‑2. Но его послали подальше: идет дождь, и ты крути машину назад!

Медведев‑2 в отчаянии пытался покончить с собой, но застрелиться ему не дали, а еще и разлаяли как следует:

— Это на што похоже? Мы вас выбирали, а вы… как девица, которая от прохожего забеременела! Так дело не пойдет у нас: коли уж вас выбрали — так служите с честью.

Но сами они в этот день честь потеряли.

* * *

По сути дела, Эзель уже целиком захвачен противником, только не сдается в лесах 107‑я дивизия генерала Иванова, только держится оборона полуострова Сворбе с батареями Цереля… Быстро, прямо скажем, провернули это дело немцы на своих мотоциклах! А вслед за самокатчиками к восточному побережью Эзеля уже подтягиваются морские десанты противника. Конечно, когда в спину тебя подпирает немецкий автомат, а ты, друг ситный, винтовочку свою в кустиках оставил, чтобы бежать не мешала, тогда ты об этом думаешь, об одном кричишь:

— Открой дамбу! Дай выйтить отсель… погибаем ведь!

— Хрена вам всем, — отвечал Вишневский. — Где винтовка?

— Откуда я знаю… потерял!

— Вот ты мне ее найди, поставлю тебя в строй и тогда стану с тобой как с человеком разговаривать…

Большевистский комиссар Орисарской дамбы был непреклонен. Вновь прибывшие с удивлением спрашивали: — Кто он такой, что нас не боится?

— Да комиссар от большаков… Коновод главный.

— Что у него на лбу‑то написано?

— Написано там: Диана… Форсу много!

Вишневский к тем людям, которые сохранили свое оружие, относился по‑человечески. Таких сводил он в отряды, наспех ставил во главе офицера (иногда первого попавшегося) и посылал в бой. Почуяв твердую руку начальства, люди шли в бой охотно. Предмостное укрепление Орисарской дамбы медленно насыщалось кровью…

К вечеру второго дня на дамбу пропустили обозы. Немцы с моря засвечивали прожекторами. Обозы часто разрывало пополам кинжальным огнем пулеметов с соседних островов. Дамба — узка, как бритва, и спастись от пуль негде. Дрыгая ногами и запутывая упряжь, обозные кони рушились в море. С белыми флагами матросы никого на дамбу не пропускали — лупили прикладами как предателей:

— Не туда прешься! Ступай к немцам, падла худая…

Матросы‑линейщики подбирали пушки, броневики, пулеметы. По взгорьям — на виду переправы — скакали конные разъезды противника. Слышались минометные залпы. Убитых не успевали вывозить. А какой‑то прапорщик, нервный, совал в руки Вишневского ребенка:

— Подержите мою дочурку… прошу вас — подержите! Я сейчас… я больше так не могу… я должен драться!

Вишневский машинально взял девочку, и она заревела:

— К маме хочу… где мама моя?

— Что ты мне соплячку свою суешь? Или дел у меня нету?

Комиссар спихнул ребенка дальше — на колени какой‑то бабе, и телега с этой бабой сразу вкатилась под дождем на дамбу. Прапорщик из груды оружия долго выбирал винтовку себе:

— Мне это надоело… Кто пойдет со мной?

Вишневский свистнул — сразу явились матросы. Вокруг них собирались офицеры в раздерганных шинелях, солдаты разные, казаки и пограничники… Нервный прапорщик увлекал их горячностью:

— Товарищи! Ударим разом… собьем их кордоны!

В этой стихийной атаке немцев гнали целую версту. После боя прапорщик умирал на земле, проткнутый тесаками в грудь. Женька Вишневский склонился над ним — в тоске и жалости:

— Друг, как зовут хоть тебя… скажи.

Остекленевшие глаза офицера глядели в бездонную пропасть неба, где гудели германские «фоккеры»… На другом конце дамбы Витька Скрипов тоже насмотрелся всякого горя и всякого счастья. Видел он, как рыдал старый солдат‑ополченец, копая могилу для своей жены, как целовал он ее, опуская навеки в землю. Видел юнга, как одна молоденькая женщина с воплем кинулась к телеге, съехавшей с дамбы, и стала отнимать у проезжей бабы ребенка:

— Отдай! Боже, это ведь моя дочь. Теперь мне осталось найти еще мужа… — Она металась под пулями между возов и пушек, спрашивая: — Никто не видел прапорщика Леши Романова? Худенький такой… шинель у него еще без хлястика!

Вишневский уже закрыл ему глаза и оставил лежать под дождем.

Витька Скрипов, орудуя прикладом, командовал:

— Эй, шантрапа эзельская! Дорогу матери с ребенком…

* * *

Вечером немцы вошли в Аренсбург. Адмирал Свешников бежал вчера столь поспешно, что даже не уничтожил секретной документации, и она сразу же поступила на обработку германских штабов. Владиславлев не выслал на позицию подводные лодки, а Свешников «подарил» врагу планы минных постановок.

В. И. Ленин писал в эти дни: «Воюют геройские матросы, но это не помешало двум адмиралам скрыться  перед взятием Эзеля!!

Это факт. Факты — упрямая вещь».

От Аренсбурга — рукою подать до Сворбе. Немцы так и сделали: они повернули на юг, чтобы размять батареи Цереля с тыла, но на узком перешейке уперлись в штыки. Там насмерть стояла четвертая рота Каргопольского полка… Увы, батареи Цереля помочь солдатам не могли — их пушки не разворачивались в сторону Аренсбурга.

И наступила ночь. Все устали. Каждый по‑разному.

…Не уставал от войны только кайзер, эту войну зачавший.

* * *

Как правило, с наступлением осеки Потсдамский двор, под наблюдением кайзера, заготовлял впрок бочку майонеза. Весь зимний сезон дипломатов и генералов потчевали холодной лососиной, обильно поливая ее домашним майонезом. Полной ложкой Мольтке — шлеп, послам России и Англии — шлеп, шлеп, Гинденбургу — шлеп, жене — шлеп, Тирпицу — шлеп… Ешьте! Кайзеру не жалко. К весне бочка с протухшим майонезом пустела — двор переходил на черствые кексы и мороженое, которое ели, не снимая перчаток. Вилли был образцом экономного мужа, и бутылку коньяку он умел растягивать на целый месяц… Это тебе не русский Николашка!

Сейчас Германия кормилась сталью и медью. От дверей отвинчивали ручки, переплавляли подсвечники; тарелки и вилки прадедов, помнившие времена Гёте и Гейне, летели в крупповские домны. Какой там майонез! Откуда лососина? Кексы? Нет, не слыхать про кексы… Голод коснулся даже кайзера. Количество блюд сократили в Ставке до трех? На угощение своим генералам Вильгельм предлагал на выбор: или кружку пива, или сигару. По вечерам в штабном поезде кайзера собиралось человек до двадцати. Так как это время целиком посвящалось бравым окопным анекдотам о героизме германского солдата, то Гинденбург раз и навсегда отказался бывать в вагоне кайзера по вечерам. Беседуя с гостями, кайзер вскрывал почту. Врожденный паралич его левой руки был ужасен. Но император, который проектировал броненосцы и умудрялся писать картины, в помощи никогда не нуждался. «Ему приходилось брать телеграмму правой рукой, вкладывать ее в пальцы левой руки и затем уже вскрывать и разворачивать правой…»

Язык кайзера — как всегда — удивительно бестактен:

— Ну, что там мои ребята в Моонзунде? Будут они шевелиться или наклали полные штаны и решили как следует поспать?..

Перед ним развернули карты — морские. Обладающий феноменальной памятью, кайзер точно называл глубины Куйваста и Соэлозунда. Операция «Альбион», кажется, получала бесплатное приложение. Раньше планировался захват одного Эзеля, теперь, взяв Эзель, гермааская Ставка склонялась к мысли, что можно забрать и Даго; а потом шагнуть и далее к Петрограду, десантируя войска в Финляндии.

— Забавно получается, — говорил Вильгельм. — Но самое главное сейчас — Кассары, от Кассар зависит судьба всего «Альбиона»…

Перед сном он принял ванну. Лохань, сделанная по его эскизам брюссельскими заводами, занимала целый вагон. Ванна‑вагон была отлита из дефицитной меди. Из тех самых тазов и тарелок, из дверных ручек и ложек, которые конфисковали у населения ради победы «германского духа». Кайзер плавал в вагоне‑ванне, величественно размышляя о стратегической важности Кассарского плеса.

* * *

Германские эскадры раскачивало в серых лоханях бухт западного Эзеля. Ветер рвал и тащил корабли над хлябями, жидкие грунты, составленные из древних гниющих илов, не держали якорей. Тогда по приказу флагмана из ушей клюзов выпадали гигантские серьги дополнительных якорей. С грохотом по дну моря стелились тысячи тонн якорных цепей, которые были способны задержать дредноуты на одном месте.

— Итак, — сказал Эргард Шмидт, — русские сегодня почему‑то не догадались заградить Соэлозунд минами: Кассары открыты!

Он еще не знал о забастовке на «Припяти»…

В радиорубках флагманского «Мольтке» — надоедная пискотня морзянки. Вильгельмсгафен запрашивал эскадры, что ими сделано и еще не сделано… Адмирал не спал всю ночь, только мундир переменил на халат, а обувь на комнатные туфли. Здоровенный бульдог, охранявший покой Шмидта, устал рычать на бесконечную череду вахтенных и под утро затих на ковре возле ног хозяина, только скаля зубы на входящих с новыми донесениями…

Пора подвести итоги:

— Завтра мы имеем отличный шанс прорваться в Кассары и раздавить там эскадру Бахирева так, что сок от нее брызнет во все стороны. Если же нам сделать это не удастся, тогда русские могут поводить нас за нос, и нам в подобном случае грозит опасность большой драки с Церелем… Его императорское величество, наш славный кайзер, сам превосходный офицер флота, и он справедливо указывает, что главное сейчас — это Кассары…

Бешеным напором ветра антенны линкоров выгибало в дугу, между флагманским «Мольтке» и радиостанцией Норддейч в эфире вибрировало всю ночь напролет одно только безумное слово:

«Кассары… Кассары… Кассары…»

Ночь. Рассвет. День третий. Воскресенье.

* * *

Утром третьего дня Старк на катере обошел эсминцы:

— Еще раз довожу до сведения: трупы убитых не бросайте, весь товар складывайте по баням, чтобы доставить его в Ревель.

— Ясно! — отвечали с высоких мостиков…

Судьба адмирала Старка тоже выписывает сейчас сложную синусоиду. Сначала яростный монархист, затем убежденный корниловец, Георгий Карлович вынужден сегодня сражаться во имя революции. Правда, он не совсем‑то понимает — во имя какой, но пусть и дальше остается в счастливом неведении…

Старк недовольно машет рукой за столом:

— Ладно. Политикой займемся на досуге, сейчас некогда…

Над флагманом Минной дивизии уже поднят сигнал «буки» (начать движение). Вспарывая воду ножами форштевней, как страницы непрочитанной книги, тронулся XI дивизион под командой храброго Пилсудского. «Забияка», «Константин» и «Гром» с «Победителем» выскочили на Кассары, проникнув в Соэлозунд, а эсминцы уже нагоняла издалека канонерская лодка «Храбрый». Старк распорядился, чтобы к Церелю сбегали на разведку «Украина» и «Войсковой».

— Осмотритесь за Сворбе, — наказал он их командирам. — Если нужна поддержка на перешейке, окажите ее своей артиллерией. Строго советую вам: ни одной души с берега не принимать…

С моря пришло первое сообщение от 11‑го дивизиона: в проливе Соэлозунда противник не обнаружен. Уже кое‑что ясно. Старк вызвал к себе начдива‑13 — Клавдия Валентиновича Шевелева.

— Клавочка, — сказал он каперангу, — пока здесь живьем никого не жарят, ты сбегай к Домеснесу. В случае встречи с немецкими верзилами сразу отверни и не связывайся с ними…

Клавочка увел «Изяслава», «Автроила», «Гавриила».

Расстановка миноносных сил закончилась.

— Адвоката мне! — потребовал Старк у вестовых, и ему принесли стакан крепчайшего до черноты чаю с ломтиком лимона.

Еще ничего не было решено. Чтобы даром не пережигать мазут, эсминцы XI дивизиона встали на якоря в линию — вдоль меридиана Павастерорта, образуя как бы цепочку, ограждавшую Кассары. Около полудня Бахирев поднял флаг на «Баяне», пристегнул к своему хвосту пять эсминцев в кильватер и пошел к Ирбенам, где его встретил XIII дивизион Клавочки. С дивизиона отсемафорили на адмирала, что возле Домеснеса все чисто: немца нет! Пока они там болтались без дела, на Кассарском плесе — без них! — была перевернута самая яркая страница в летописи о Моонзунде…

Ходили в этот день лишь «новики», работавшие на нефти, а старые миноносцы, бравшие в бункера уголь, Старк придерживал на базах, ибо с них были взяты офицеры для пополнения комплекта кают‑компании на «новиках». Так начинался этот день.

* * *

Но сначала молния блеснула над Церелем. По слухам батарейцы знали, что по Эзелю еще бродит 107‑я дивизия, ночью слышалась отдаленная стрельба: генерал Иванов бросал дивизию на прорыв, и всюду она наталкивалась на плотные германские заслоны. Церель, таким образом, не был одинок в своем окружении…

Погода выдалась ясная, горизонт был чист. С вышки Церельского маяка Артеньев и Скалкин долго разглядывали безлюдье Ирбенского пролива. Сергей Николаевич сказал комиссару:

— И дальше бы так! Может, сто седьмая еще прорвется.

— Надо на флот рассчитывать — не оставят ведь…

Вскоре поступил доклад: видны тральщики. Артеньев, глубоко взволнованный, плюхнулся спиной в сиденье десятиметрового дальномера — самого мощного на Цереле, и спина сразу вспотела. Обняв штурвал, он всмотрелся в панораму и стал дико ругаться.

— Что там? — Скалкин уселся с ним рядом.

Артеньев отмахнулся. Десятиметровый был испорчен (может, умышленно), на Цереле остался плохонький дальномер системы «Барра и Струда», которому доверять нельзя. Но все же тральщики они разогнали огнем. Будут не тронуты мины в Ирбенах, значит, не пройдут через Ирбены дредноуты. Это понимали и немцы, а потому скоро небо над Ирбенами закоптили новые флотилии тральщиков.

— Кабельтов сто тридцать, — на глаз определил расстояние до них Скалкин.

Тревога была — хоть плачь. Плелись, покуривая, будто шли за пивом. Но зоркий глаз Артеньева отметил, что большевики четко и быстро заняли посты, и он испытал невольную благодарность к ним. Старший лейтенант подключил к сети электроревун. Отработав данные, замкнул цепь, ревуны замычали, и горловины пушек изрыгнули через Ирбены массу огня, стали и грохота. Не оглохнуть было нельзя, и скоро на Цереле все орали… Следом за тральщиками, поблескивая издалека, как прогулочные яхты, шли в прикрытии германские крейсера. Церель снова изгнал врага из Ирбен, и Артеньев сыграл в конце «дробь», велев поставить орудия «на ноль».

— Кажется, одному крейсеру врезали, — заметил Скалкин.

— Да вроде бы, — поморщился Артеньев. — Чуть‑чуть недолеты, которые меня бесят. Но злиться на самого себя нет смысла: стрелял не я, а пушка… Теперь надо ожидать самого худшего!

На Цереле неожиданно появился фон Кнюпфер, и Артеньев доложил каперангу о своих соображениях: тральщики — признак нехороший… Фон Кнюпфер был удивительно спокоен и повел себя странно.

— Вы ошибаетесь, старлейт, — сказал он.

— Простите, я вас не понял.

— Ирбены не колыхнутся еще целую неделю.

— А зачем же они стремятся тралить Ирбены?

— Ну, это так… ради приличия!

Никаких указаний на будущее начальник обороны Сворбе ему не дал, но зато сообщил, что прибыли немецкие парламентеры.

— Минутку! — остановил его Артеньев. — Я теперь не один, у меня есть комиссар, и вопрос слишком щепетилен, чтобы нам, офицерам, решать его наедине. Пулю от своих я получать не желаю…

На общем собрании батарей Кнюпфер сказал:

— Подумайте как следует. Не кричите, что парламентеров — повесить! Немцы народ серьезный и таких большевистских шуток не понимают. Условия, — закончил Кнюпфер, — можете узнать у них же: немцы сейчас на перешейке и ждут делегатов от Цереля.

Самое правильное было бы — не ходить на встречу с парламентерами. Но разложение уже коснулось прислуги, слышались выкрики: «Сдаваться… чего уж там? Перебьют иначе как щенят. Какой год одно и то же; надоело. Берлин заодно поглядим. Немцы, чай, тоже не звери!» Слушая этот бред, комиссар сказал Артеньеву.

— Если этих идиотов послать на перешеек, они продадут Церель с потрохами своими. Потому нам идти надобно… обязательно!

Идти не хотелось. Тошно было. Но лучше пусть с парламентерами говорят командир с комиссаром, нежели разложившаяся шантрапа. Предусмотрительно старлейт китель снял, переоделся в солдатское. Парламентер был один. В чине майора саксонской пехоты. Прекрасно говорил по‑русски и вел себя вежливо, без хамства.

— Условия таковы, — деловито сообщил он без проволочки. — Если на Цереле ни один винтик не будет сломан, если вы сдадитесь без боя, мы отвезем вас прямо в Германию… в самые лучшие города! — подчеркнул майор. — Обставим, конечно. Оденем в штатское. У каждого будет отдельная кровать. Даже тумбочка. Мыло дадим!

— Что мы, — не выдержал Скалкин, — мыла не видали?

Майор улыбнулся, посмотрев на фон Кнюпфера.

— И еще одно условие: если Церель не будет сдан вами, он просто исчезнет с лица земли. Пленных брать не станем. У нас и без того вашего брата хватает… все будут расстреляны.

Скалкин сунул кулаки в карманы бушлата.

— А вашего брата немца мы тоже знаем. Начитаны, наслышаны! И не все русские одинаковы. Церель будет драться. Вот когда разобьете нас, тогда делайте с нами что хотите. На‑кось, выкуси!

Кнюпфер ходил за спиной майора, как кот возле сметаны.

— Послушай… ты! — сказал он Скалкину. — Ведь ты не приятеля своего встретил. В шалмане он с тобой не сидел и сидеть не будет… Как ты разговариваешь с официальным парламентером?

— Мы не желаем кровопролития, — заметил майор.

— А чего же тогда полезли на Моонзунд?

Майор кайзеровской армии любезно объяснил Скалкину:

— Да, это верно. Мы пришли сюда. Потому что мы, германцы, стремимся захватить как можно больше русской земли. Это нам необходимо, чтобы таким путем скорее добиться мира с вами. Поймите меня правильно: мы наступаем во имя вашего же блага!

Артеньев иезуитства терпеть не мог и сразу вмешался:

— В ваших рассуждениях, господин майор, нет логики.

— О, есть… ее достаточно, — ответил немец.

— Но она не железная.

— Может, золотая? — усмехнулся парламентер.

— Нет. Она кровавая…

Майор снова завел речь о простынях, о тумбочках, о мыле и прочих прелестях плена, но Скалкин повернулся спиной:

— Жидко пляшете! Давай, дядька, разойдемся по‑хорошему: ты меня не знаешь, я тебя никогда не видывал…

Вернулись на Церель в подавленном настроении. Было страшно за каргопольцев, сидевших на перешейке. Чистота горизонта меркла во мгле. Германские крейсера вошли в соседнюю бухту Лео и методично гвоздили побережье, никого не убив и не ранив. Били просто так — кажется, для проверки профессионального опыта.

Тральщики работали вне досягаемости залпа.

Было ясно: вслед за ними покажется Гохзеефлотте.

* * *

С эсминцев XI дивизиона, болтавшихся на качке в горле Соэлозунда, хорошо видели немцев — трехтрубный «Эмден» и миноносцы, но линкоров сегодня не замечали. Дул слабый зюйд… Ровно в полдень канлодка «Храбрый» примкнула к четырем эсминцам, вся в готовности, и Пилсудский долго смотрел на нее в бинокль.

— Хорошие это корабли, — сказал он. — Неказисты вроде, но в них что‑то есть приятное… Подойдем к храбрецам поближе, я хочу переговорить с их командиром.

Командира «Храброго» недавно выкинули с флота за родство с генералом Корниловым, и матросы выбрали в командиры канлодки лейтенанта фон Ренненкампфа, невзирая на его немецкую фамилию, — это был отличный и волевой офицер, еще совсем молодой.

Пилсудский наказал Ренненкампфу — через мегафон:

— Мы пока постоим на якорях, а вы обстреляйте этот входной мыс. После чего будем наводить хандру на «Эмдена».

— Добро, — охотно согласился Ренненкампф…

Но едва «Храбрый» дал обороты, как из‑за мыса Памерорт высунулся форштевень германского дредноута «Кайзер». Русские эсминцы и канлодка перед ним — как жуки перед носорогом.

— Выбирай якоря, — среагировал Пилсудский. — Быстро…

Атмосфера над морем наполнилась гулом: из башен «Кайзера» вылетели сгустки огня. Сейчас, не считая канлодки, их было четыре собрата: «Победитель», «Забияка», «Константин», «Гром».

Пилсудский машинально отметил время: 13.50 на часах.

Комендоры уже на пушках. Корабли — в развороте.

«Кайзер» давал недолеты, и перед эсминцами выметывало из моря каскады воды, прикрытые сверху шапками дыма. «Гром» снялся с якоря раньше других, первым лег в развороте, и сейчас получилось так, что он прикрывал собой остальные корабли…

Штурман «Грома» Митя Блинов сказал про немцев:

— Не торопятся. Стреляют в час по чайной ложке…

Ваксмут перебегал с крыла на крыло мостика, оценивая на глаз обстановку. Второй залп с «Кайзера» захлестнул эсминец пеной, и «Гром», покачнувшись, продолжал выписывать циркуляцию.

Володя Севастьянов ответил штурману:

— Три раза в день. Но ложка‑то у них — столовая…

А вот что случилось дальше — сразу никто не понял. «Гром» испытал сильнейшее потрясение. Людей сбило с ног. Главный компас сорвало с креплений, и он, заодно с тумбой нактоуза, упорхнул с мостика за борт. Со щитов выбило все минные прицелы, которые повисли на рваных концах проводов. «Гром» стал ложиться в крене, но он еще двигался, и Ваксмут, не растерявшись, велел на руль:

— Право на борт… пока не остановились. Жми!

«Гром» получил прямое попадание с линкора двенадцатидюймовым снарядом, который не взорвался. Бронебойная (в рост взрослого человека) рассадила эсминцу правый борт, она в куски разнесла машину. Пройдя через корабль насквозь, снаряд вырвался из другого борта и, глубоко уйдя в воду, только там и лопнул. Все звуки заглушал острый пронзительный свист — травился пар из разбитых турбин. Резануло диким воплем — это кричали обваренные паром котлов кочегары, которые выскакивали на палубу, рвали с себя раскаленные робы и выли от нестерпимой боли ожогов…

Ваксмут снял со щеколды микрофон боевой связи:

— Мостик — энергопосту: Коля, что у тебя разбито? Громовский инженер‑механик Малышев доложил:

— Пар выходит из правой, но левая турбина еще тянет нас…

Над эсминцем, словно сказочный белый гриб, поднималось вертикальное облако пара. Со свистом это облако росло — все выше, выше и выше. Когда пар стравился до конца, застопила и левая машина. Приказ к повороту был отдан Ваксмутом кстати: «Гром» на инерции завернуло за мыс, где его не могли видеть с «Кайзера».

Семенчук стоял на мостике. Побледнев, Ваксмут раскрыл портсигар, совал его к лицу каждого, сунул и гальванеру; Семенчук взял папиросу, раскурил ее, и это была его первая папироса в жизни. В голове замутилось, он слушал, что говорит Ваксмут, а уши раздирало острым криком обваренных людей…

— К нам спешит «Храбрый», — сказал штурман Блинов.

* * *

Но прежде «Храброго», обгоняя канонерку, пронесло мимо «Победителя», с него начдив Пилсудский передал в рупор:

— Мы вас прикроем, сколько хватит сил… Держитесь!

Пар уже таял в небе, когда Ренненкампф подвел свой «Храбрый» вплотную к эсминцу; Семенчук кинулся на палубу, разносил по борту буксирные концы. Краем глаза он видел, как на корме отходящего «Победителя» разбили шашку, ставя дымовую завесу. Но ветер сегодня, как назло, послабел — струя дыма не развеялась над морем в спасительное покрывало. «Кайзер», перестав стрелять, медленно отползал за мыс Памерорт…

— Начинаю тянуть! — прогорланил фон Ренненкампф.

«Храбрый», натужась машиной, рванул «Гром» с места и потащил за собой — прочь от Соэлозунда. «Константин», догоняя дивизион, тоже колотил на корме шашку за шашкой. На какое‑то время черно‑бурая полоса дыма все же закутала поврежденный эсминец. «Храбрый», попадая на волну, дергал «Гром» за форштевень, и буксирные тросы рискованно хрустели, проклятые!

Семенчук глянул на свои руки — ужасные руки. Никогда со стальными концами нельзя работать без рукавиц. А он сгоряча вступил с ними в борьбу, как с железными питонами‑боа, в могучих руках выравнивал их извивы, похожие на колбасные кольца, и вот результат: на руки страшно смотреть… Но сейчас кровь была всюду.

Убитых складывали в ряд, как снопы…

Появился над каналом туманец, и на время корабли противника стали невидимы. Эсминцы маневрировали на 15 узлах, выписывая «восьмерки» между Эзелём и Даго. «Гром» тянулся за «Храбрым» на скорости в три узла, и дивизион, конечно, не мог их покинуть. Казалось, спасение близко. Но тут с мостика сорвался по трапам председатель судкома Соловьев, выскочил на самое острие полубака.

— Не пойму… неужели «новики»? — крикнул он.

Девять плоских теней, как призраки, пролетали в тумане.

* * *

Пилсудский рывком опустил бинокль:

— Немцы! Девять шашлыков. Штурман, отметь время.

— Пятнадцать десять, — ответили из рубки.

— Запиши в журнал: отражение атаки…

Над трубами германских эсминцев — ни одного клочка дыма, только дрожь горячего воздуха, и на XI дивизионе все поняли:

— Нефтяники… как и мы, грешные!

Люди еще не успели осмыслить превосходство противника (девять против трех), как из тумана вдруг вынесло на канал еще несколько силуэтов. Сигнальщики на «Победителе» надрывно отсчитывали:

— …четыре… пять… шесть… семь… восемь!

И тут у многих заныли сердца:

— Еще восемь, итого семнадцать  эсминцев противника…

Счет открылся: семнадцать вымпелов против трех.

Над немецкими кораблями второй группы дымы струились широко, и стало понятно: эти восемь идут на угле. А дальше началось представление, будто в цирке. Форсируя узость пролива, четыре эсминца Германии подряд, один за другим, будто сговорившись, стали вылетать на каменистые банки. Поломав винты и покорежив плоскости рулей, они помертвело отползали обратно.

Определился окончательный счет: тринадцать  против трех!

Георгий Сигизмундович Пилсудский сначала закрутил усы, потом как следует перекрестил себя и сказал своему комиссару:

— Советую и вам помолиться. Есть бог или нет бога, это мы на том свете выясним. Но сейчас бог за нас… Внимание! — наказал начдив‑XI. — Помните, что главная задача — прикрыть «Гром»…

Вместе с эсминцами открыл огонь и «Храбрый».

* * *

«Гром» не стал ждать особого приглашения — тоже вступил в бой. Теперь, когда ПУАО разрушено, Семенчук встал к баковому орудию. Хоть что‑нибудь, но делать… Германские эсминцы шли в кильватер на высоких оборотах, сохраняя между собой рискованную дистанцию в 300 метров. Шли — как на параде! Ноги комендоров «Грома» уже срывались с палубы: крен увеличивался. За борт страшно смотреть. От разбитых магистралей по морю растекался жирный мазут, и каждый знал, что тонуть в нем будет нелегко. Под палубой эсминца чавкали, пристанывая, словно больные, помпы — качали воду из низов, но справиться не могли: «Гром» тонул, тонул, тонул…

Но «Храбрый» продолжал тянуть его за собой.

Севастьянов перегнулся через навес мостика:

— Носовой плутонг! Ускорьте стрельбу…

Возле пушки — привычная возня. Из погребов подали фугасные, на головы которых нацеплены красные шапочки взрывателей. Семенчук, как силач, встал на подачу. Открылся перед ним черный зев казенника, он бросил снаряд на откинутую челюсть лотка, и пасть орудия тут же заглотала его в себя. Молодой заряжающий запечатал пушку замком и сказал так довольно, будто побрился:

— Хорош!

Орудие, дымно воняя, откатилось назад, прессуя вокруг себя воздух. Отдернули замок — изнутри дыхнуло жутким перегаром пироксилина. «Гром» кренило все больше. И теперь, когда подавали из погребов снаряды, надо было хватать его с лифта сразу в руки. Иначе он скатывался в море по наклонной палубе. Мазут растекался дальше от «Грома», еще свистело где‑то паром, помпы чавкали, надрываясь в усталости.

— Подавай! — Старшина при выстрелах прыгал в кожаном сиденье, весь в дыму, как черт в родимом пекле, и от него слышали только одно: — Подавай… подавай… подавай!

Звучит ревун. Взблескивает синяя вспышка сигнала.

— Подавай! Подавай!

Выстрел — и орудие, излучая тепло, отшибается назад вприсядку. Германские корабли уже вырвались на просторы Кассарского плеса, теперь их кильватер сломался. Разделясь на две группы, эсминцы перестроились во фронт, охватывая три русских корабля. Сейчас они зажмут «Забияку», «Победителя» и «Константина», чтобы те не смогли уйти в Моонзунд, а потом за милую душу примутся долбать безжизненный «Гром» и канлодку, которая связана тросами с раненым кораблем… Все работали! Старшина четко включал на пушку пневматику продувания, и плотный воздух, остервенело шипя, чистил канал ствола. Спина, согнутая над прицелом, и — голос:

— Подавай! Чего ждете?.. Подавай, ребята!

Буксирные тросы трещали от напряжения. Рвануло рядом, и старшина кулем отвалился от прицела. Вместо руки — лохмотья рваного рукава, а пальцы старшины остались на штурвале наводки, прилипшие к нему намертво. Досылающий выронил шток пробойника, взялся за живот: «Ой, зараза» — и пополз на четвереньках. Старшину катило от пушки по сильно накрененной палубе. Берег далеко, а море… вот оно! И выпал за борт. Всплеснул под ним черный мазут. Нефтяная пленка тут же сомкнулась над человеком.

Потянуло дымом, и Семенчук заметил, что «Гром» горит. Корпус эсминца дергался на буксировке, как вагон на стыках: немцы стали избивать его очень точно, благо эсминец не обладал маневренностью. Грот‑мачта «Грома» вдруг оторвалась от кормы. Торчком она пошла в небо, как завинченная юла, а на высоте переломилась пополам и рухнула. Треща и воя, разгорался пожар на рострах, от шлюпочных брезентов сыпало искрами. Семенчук остался на пушке один как перст. Воздушный лифт таскал для него снаряды. В преисподне ада, в погребах, люди жили только одной надеждой: подавать, подавать, подавать…

В микрофоне старшины — голос лейтенанта Севастьянова:

— Целик двадцать влево, бери немца под ватерлинию.

На лотке он задвигал в пушку снаряды, наводил как умел, ревун звучал призывно. В пятнадцатикратном увеличении оптики пронесло эсминец врага — словно погребальный факел. Горящая нефть при качке разлилась по кораблю, но машины еще работали. Номерной «немец» двигался, докрасна раскаленный, будто жаровня. Огонь преобразил надстройки гибнущего корабля, сделав их ажурными, как золотая филигрань. В страшном взрыве это сказочное видение навсегда исчезло из панорамы прицела… Семенчук засадил в дуло очередной снаряд, но замок не сработал. Его заклинило от перегрева. Матрос давил от себя рукоять замка, и ладонь обжигало так, словно схватился за ручку раскаленного утюга… Амба! Выдернул из ушей затычки — в сознание сразу вошел ошеломляющий шум.

Шум слагался из множества разных шумов: криков, воплей, стрельбы, команд, треска пожара. Пламя перебежало по рострам — легко, словно зверек по деревьям. Оно коснулось борта и жадно лизнуло мазут на воде. Не прошло и минуты, как море загорелось.

Горящий «Гром» шел в море огня, стреляя из пламени.

Это били по врагу пушки кормового плутонга. Чего‑то не хватало на корабле… «Чего?» Семенчук не сразу понял, что на палубе нет одной дымовой трубы — сбило!

* * *

«Победитель» (под флагом Пилсудского) работал артиллерией так, что скоро со стволов орудий отлетела сгоревшая краска. Уже с третьего залпа флагман XI дивизиона накрыл головной эсминец противника. Бой шел все время на отходном маневре: в пересечках курсов, в острых галсах зигзагов. Дали лаконичное радио Старку: пусть приходит, они погибают, но не сдаются (обычная формула русского флота).

«Константин», выручая флагмана, покрывал его дымом, чтобы «Победитель» сумел выскочить из бесчисленных вилок. За эту помощь товарищу «Константин» поплатился взрывом под кормой и получил течь в румпельном отсеке. На флагмане выбило все стекла в ходовой рубке, осколками изранило лица и руки многих людей. Снаряд врага разрушил первое орудие. «Забияка» и «Константин», будучи постоянно в накрытиях, тоже лишились по одной пушке. «Забияка» получил опасное проседание палубы, но оставался молодцом. Под резким углом к противнику он вводил в действие и носовую пушку, обратив ее в корму — на противника, и дуло пушки касалось надстроек. При стрельбе из нее ветер боя проникал даже в рубки, комкая на столах карты, как ненужные газеты. Три эсминца противника, избитые вконец, уже погибали наверняка, и теперь Пилсудский перестроил корабли во фронт, отводя их в глубину Кассарского плеса… Скорость была увеличена!

Матросы с «Грома» кричали на «Храбрый»:

— Отходите и вы! Бросайте нас… руби концы!..

Отходящий по левому траверзу дивизион развел высоченную волну. Нахлынув, она раздвинула два корабля, спаянные тросами, и буксиры лопнули. От бешеной качки люди падали за борт — прямо в мазут. «Храбрый» не ушел: Ренненкампф подвалил канлодку своей кормой под нос «Грома». Стали забирать на палубу якорь с «Грома», чтобы тянуть его дальше — на цепях. Большая волна с моря губила все усилия. Пенистый вал надвинул «Храброго» на бак эсминца, раздался хряск металла, леерные стойки падали, как кегли. Якорь полетел за борт, а цепь на разлете перебила ноги боцману.

— Уходите! — кричали громовцы. — Мы еще постоим за себя…

Немецкий снаряд разбросал палубную команду, переборка рубки окрасилась кровью. Двое раненых на коленях гнулись от боли в дугу и, казалось, отбивали прощальные поклоны «Храброму».

— Уходите, — стонали они. — Уходите… мы сами…

Ваксмут передал на мостик канлодки — Ренненкампфу:

— Забирай моих людей. Все кончено. Я остаюсь…

Механик Малышев, полуголый, весь в грязи и кровище, еще пытался остановить приток воды. В ряд с матросами он, словно кузнец, работал пудовым мушкелем. В нижних отсеках люди стояли уже по горло в воде… Ренненкампф призывал команду «Грома»:

— Вы же сгорите! Прыгайте на меня… быстро, быстро!

Во всей этой неразберихе автоматом стучало четвертое орудие «Грома»; лейтенант Севастьянов, как рядовой матрос, подавал снаряды на пушку. Из рубки выскочил штурман Блинов, швырял в огонь мазута, прямо в горящее море, секретные книги и своды радиокодов. Только это расставание с «секретами» убедило громовцев, что с эсминцем навеки покончено. Ваксмут, облокотясь с мегафоном на обвес мостика, возвышался надо всеми в облаке дыма и пара:

— Прощайте, ребятки! Благодарю вас за службу!

Предсудкома Соловьев сиганул на мостик:

— Вниз!

— Я не пойду, — был ответ…

Когда его стали брать силой, Ваксмут вцепился в телеграф, не желая расставаться с кораблем:

— Прочь… не держите меня! Я помру с ним…

Его стащили вниз, перекинули на канонерку. Не хотел уходить и механик Николай Малышев — тоже отбивался в азарте. Матросы скрутили его, как буйнопомешанного, потащили на «Храбрый»:

— Жить надо, мех! Какого хрена психуешь?

Ренненкампф глянул через обвес на палубу, где муторно и нехорошо колыхалась толпа мокрых, окровавленных и обваренных кипятком людей.

— Лишние, ходи вниз! — объявил он с мостика…

А когда между бортами кораблей уже образовался провал метра в три, с «Храброго» вдруг метнулась на «Гром» большая сильная тень человека. Распластав руки, Семенчук перепрыгнул обратно.

На «Гром»!..

* * *

«Храбрый» на отходе получил еще одно попадание. Снаряд врезался в «самоварную» над люком жилой палубы. В один миг не стало шестерых ребят с канлодки и одиннадцати спасенных с «Грома».

Германский эсминец вдруг вывернулся перед «Храбрым»; канонерка встала к нему открытым бортом и отомстила четырьмя попаданиями подряд. Просто ахнули все, когда эсминец врага с поразительной быстротой лег на борт и затонул… XI дивизион с честью выходил из боя. На картах. Кассарского плеса немцы теперь могли написать: «Оставь надежду, сюда входящий».

Старк приближался. Под рукою начмина было собрано сейчас все, что оказалось поблизости: два «новика», остальные — старики угольщики. Им встретился XI дивизион, а вдали уже завиднелись германские эсминцы. Высоко вздымался столб дыма над погибающим «Громом». Старк поднялся на площадку дальномера, согнал прочь гальванера, уселся за окуляры сам. Издали он хорошо видел, как к «Грому» приближались миноносцы противника. Было похоже на то, что немцы хотят взять его на буксир, пожар загасят, воду откачают…

— Получится поганая история, — пробурчал Старк.

Создалось на дивизии общее мнение, что сейчас следует атаковать противника всеми эсминцами. Но Старк воспротивился:

— Нельзя! Кроме дивизиона Жоржа Пилсудского, который уже истрепан в бою, со мною всего два «новика». Если рискну ими, то что останется на дивизии? Одни угольщики, на которых недокомплект команды и офицеров? Нельзя, говорю я вам…

В данном случае Старка обвинять нельзя. В его отказе заключался практический смысл и забота о завтрашнем дне.

* * *

Семенчук на палку намотал тряпку, сунул ее в мазут…

И тут он заметил, как резкими зигзагами, словно стрекозы над водой, мечутся вокруг «Грома» германские миноносцы. Их прицелы и трубы дальномеров, как усики осторожных жуков, все время находились в движении. Издали немцы ощупывали корабль, как бы проверяя — пуст ли он, нет ли угрозы?.. Семенчук невольно сжался за барбетом торпедного аппарата. Ползком влез на трубы, внутри которых в согласном пучке величаво покоились три торпеды. Германские эсминцы вдруг перестало дергать из стороны в сторону — теперь они дружно пошли прямо на «Гром»…

Через двадцать пробоин хлестала в эсминец вода.

Через разбитые ростры и мостик перебегал огонь.

В разводьях волн вспыхивали лужи мазута…

Рывком он запрыгнул в кресло наводки. Отработал штурвалом растворение труб для залпа «веером». Вдавил в глаз каучуковую блямбу прицела. Ему все было ясно, и жизнь уже не ставила перед матросом никаких задач, кроме одной… Серый борт вражеского миноносца медленно закатывался в перекрещение прицельных нитей. Семенчук выждал, когда через вертикаль наводки пройдет его фок‑мачта, и рванул рукоять залпа. Повинуясь силе взрыва, который произошел в трубах, из громадных жерл аппарата выставились кабаньи головы торпед. Они как бы нехотя упали через борт в море и — пошли, пошли, пошли…

Взрыв! Эсминец разнесло в атомы, и над водой осталось только темное облако угольной пыли из его бункеров. Семенчук с факелом в руке мотнулся на камбуз. Там еще пылали плиты, а под крышками котлов, задраенными, словно люки, еще бунтовал, разрываясь под паром, забытый всеми обеденный борщ… Пламя перескочило на пропитанную мазутом тряпку. В два прыжка Семенчук достиг кормы.

Швырнул факел — прямо в кормовой погреб.

Палуба сразу раскрылась перед ним, и горячий воздух, вылетев из вулкана погребов, бросил кверху пушки, кранцы, убитых и того человека, который дал жизнь этому взрыву…

Германские эсминцы спешно покидали Кассары.

* * *

Кто не знал тогда адмирала Сушона? Имя этого кайзеровского адмирала было столь же почтенно в морском мире, как имя британского флотоводца Битти… Это он, Вилли Сушон, еще в четырнадцатом проскочил под носом английской эскадры в Босфор, держа флаг на крейсерах «Гебен» и «Бреслау», и эти корабли создали угрозу Черноморскому флоту. Это он, Вилли Сушон, в самые трудные годы возглавлял флоты Турции и Болгарии в их войне против России… Защитники Моонзунда еще не знали, что сегодня Сушон стоит перед входом в Ирбены, которые ему надо пройти под раскатами церельской батареи, — и от этого в груди адмирала неприятный щемящий холодок. Сушон отлично извещен, что такое 12 дюймов. Это ведь не пушки, а дьяволы, которые способны сокрушить даже отличную крупповскую броню…

Последнее уточнение деталей, последние наставления.

— Сейчас, — говорит Сушон, — заканчивается сражение на Кассарском плесе не так, как нам бы хотелось. Мне сообщили с «Мольтке», что наши эсминцы отошли, потеряв, кажется, четыре. Дырок наделали им больше, чем надо! Утром ваш парламентер пытался уговорить прислугу Цереля, чтобы они не дурили — ведь наша победа абсолютна! Но они отказались от капитуляции. Будем их вразумлять…

Флаг адмирала Сушона весело трепещет над IV эскадрой флота открытого моря — лучшей и мощнейшей эскадрой Гохзеефлотге. За тральщиками первыми тронулись крейсера. На ходу дотягивая якоря до клюзов, пошли германские дредноуты. Мощь эскадры была столь значительна, что Сушон, демонстрируя немецкое превосходство, велел даже не снимать с орудий чехлы. Башни морских гигантов были развернуты «на ноль». Пространство перед ними расступалось, бессильное противостоять натиску бронированных чудовищ.

На Цереле пока все спокойно. Что будет?..

* * *

Эсминец был почти однотипен русскому «Новику», три его трубы отбрасывали за корму теплый воздух котельных установок. Два германских матроса тащили Семенчука за ноги, будто пьяного, в нос корабля Выходит, жив… Плен!

Немцы волокли его, даже не обернувшись ни разу, палуба была удивительно скользкой, будто ее намылили, Семенчук ехал по ней на спине, бушлат матроса задрался к самому затылку. Вот и срез полубака. Немцы передернули его тело через высокий комингс, и Семенчук больно ударился затылком о станину порога. Швырнули пленного на пол, залитый цементом, и ушли, плотно задраив двери.

Это была душевая. Корабельная баня.

Здесь пленный не был одинок.

На лавках и под лавками вповалку лежали немецкие мертвецы.

«Смотри‑ка ты, — рассеянно подивился Семенчук, — у немцев, как и у нас, мертвяков в баню складывают…» Эсминец увеличил ход, резко вибрируя избитым корпусом, и мертвецы сразу ожили. С них еще стекала вода и кровь, разинутые рты не дышали, глаза уже ничего не видели, но они задвигались, стали перекатываться с борта на борт, при этом руки их обнимали друг друга.

Один мертвец тесно прилип к русскому матросу.

— Иди, иди, — сказал ему Семенчук. — Не придуривайся…

…Пройдет много‑много лет, и жизнь человека склонится к закату. Молодость все реже станет волновать его воображение, и забегают внуки, говоря ему: «Дедушка!» Много лет привычной дорогой будет ходить старик на работу. На лесопилке он мастером. У него медаль партизана Великой Отечественной войны (сражался у Ковпака). Семенчук живет этой войной, а та война, давняя, еще в молодости его, уже позабылась. На лесопилке про старого мастера не раз скажут: «Партизан Ковпака», и никто не назовет его: «Герой Моонзунда…»

Но однажды все изменится, и старый мастер с белорусской лесопилки обретет славу на всю страну. Будут писать о нем газеты и журналы, станут ездить на лесопилку корреспонденты, историки по архивам установят то, что он и сам позабыл, его наградят высоким орденом. Это странное награждение — ведь подвиг «Грома» свершен еще до Советской власти. Семенчук свершил его еще при Керенском… Но в том‑то и дело, что флот при Моонзунде сражался только во имя ленинской революции.

Шумит старый лес, и работает в лесу старая лесопилка. Возле старой пилы — старый человек. С очень молодой славой.

…Мертвецы ползали по цементу. Эсминец сильно качало.

Семенчук стянул с себя бушлат, стал выжимать из него воду.

Он не знал времени, но было как раз 16.40.

* * *

Артеньев записал в вахтенном журнале батареи:

16.40‑16.55

Туман рассеялся над Ирбенами. В направлении к NW три дыма.

Дымы определились. Три дредноута типа «Кайзер». Курсом SW. В охранении — крейсера и миноносцы., Объявлена тревога.

На батарею прибыл каперанг фон Кнюпфер с большой бутылкой коньяку. Осмотрев через дальномер дредноуты эскадры Сушона, он стал уговаривать (и весьма настырно) Артеньева выпить:

— В конце концов, жить осталось несколько минут.

Артеньев пить категорически отказался:

— Смерть, как и рождение человека, есть акт возвышенный, и не хочу свою гибель поганить алкоголем…

В нерушимом спокойствии проходили дредноуты, и дымы их не таяли, а сгущались, плотно загустевая над Ирбенами. Кильватер противника был прочен: «Фридрих дер Гроссе», «Кайзерин» и «Кёниг Альберт»… Кнюпфер исчез. С орудий уже поступали доклады:

— Первое орудие (мичман Поликарпов) готово!

— Третье орудие (мичман Гончаревский) готово!

— Четвертое орудие (мичман де Ларош) готово!

Артеньев переключил перед собой телефон:

— Второе орудие, почему не готово?

— Возимся, — ответил прапорщик Родионов.

— Нашли время. Быстрее надо…

В центропост наводки прошел матрос — незнакомый.

— Господин старлейт, — сказал он, — кое‑кто убежал.

— Ты первый! Как фамилия?

— Орехов. Старшина подачи на четвертом орудии.

— Иди на пушку.

— Есть! Я хотел сказать, что паника начинается.

— Зачем ты мне говоришь это? Я панике не поддаюсь.

— Я сообщаю вам, как командиру.

— Сообщи комиссару: это его дело. Мое — стрелять!

После первого залпа появился Скалкин:

— Снаряды легли в сторону.

— Я не слепой, — раздраженно ответил Артеньев. — Сам вижу, что пошли влево, а понять не могу — почему так?

После второго залпа, который выкинул в Ирбены миллионы рублей русских денег, Сергей Николаевич огорчился:

— Опять «вилка» сломалась. Я ведь не безграмотный. Беру все верно. Но отчего, черт побери, я так безобразно стреляю?

Германские дредноуты пока не отвечали.

— Пошли, комиссар, проверим центр совмещения…

На посту совмещения сидел матрос. Перед ним — прибор, на котором в беготне стрелок совмещалась вся умственная и физическая работа батареи. Он должен давать ревун на залп, когда стрелки сомкнутся на приборе, как на часах в полночь. Артеньев, стоя за его спиной, видел, что матрос нажимал на ревун еще до совмещения стрелок — летели мимо снаряды, мимо…

Кулаком в ухо Артеньев выбил матроса из кресла.

— Ой, ухо! — заорал тот. — Меня, революционного матроса, в ухо ударили… И кто бьет? Сатрап недорезанный… Я тебя…

Скалкин ткнул его в грудь маузером:

— Не доводи до греха. Трахну — и в дамках!

Комиссар сам уселся на совмещении. Церель послал снаряды по цели, и один из дредноутов вздрогнул, как человек от страшного удара в скулу. Это было попадание… Артеньев склонился над датчиками, которые щелкали на разные лады, дружески подмигивая ему разноцветными лампочками, настаивая на внимательности.

— Второе орудие, — спросил в телефон, — вы очухались?

— Это я, — ответили ему.

— Кто ты?

— Орехов, который приходил… Вы меня прогнали.

— Так что?

— Я заменил командира.

— А где прапорщик Родионов?

— Сбежал. Тут психи собрались. Водку пьют…

Артеньев бросил трубку. Последние пять залпов были замечательны, и они радовали сердце артиллериста, как сложный пассаж на скрипке, совершенства которого пять лет добивался маэстро. Головной корабль Сушона задымил и, давая промах за промахом, стал отворачивать на вест. В носу дредноута забушевал огонь. Артеньев… заплакал!

Чья‑то рука легла ему сзади на плечо:

— Это я… матрос Кулай. Что вы плачете, старлейт?

— Я устал ждать боя. Я дождался боя. Бой начался, и они уходят опять… Значит, опять ждать! Что сейчас на батарее?

— Митинг.

— Нашли время! Возьму оружие и разгоню всех.

— Не надо, — отсоветовал Кулай. — Вас могут разодрать за ноги, и никакой комиссар уже не спасет…

На щите расблока Артеньев подключил себя к бараку мастерских, где уже привыкли много болтать и мало делать.

— Але, — ответили ему. — Чего надо?

— Положи трубку и не вешай ее… Понял?

Через трубку телефона он слышал противный голос:

— Мы тут погибаем не пойми за што, а наш командир… видели вы его, товарищи? Он же пьяный в доску, лыка не вяжет. Сейчас в посту матроса избил. Барабанную перепонку ему высвистнул за здорово живешь. Какой вывод сделаем, товарищи?..

Артеньеву стало тошно, и тут он вспомнил Кнюпфера с бутылкой соблазнительного коньяку. «Нет ли связи между каперангом и этим оратором?» Писарь Цереля шепнул ему на ушко, как слова любви:

— Сейчас вам мерзость устроят. Спасайтесь, пока не поздно…

Вокруг поста собралась галдящая орава батарейцев.

— Именем революции… дыхните! — требовали они.

Чего только не делалось во имя революции. Процедура весьма унизительная, но Артеньеву пришлось пройти через нее.

— Нюхайте, — говорил он с бранью. — Нюхайте, провокаторы!

Толпа паникеров была неприятно разочарована.

— На ногах держится…

— Не валится.

— Может, зажевал?

— Сен‑сен такой есть.

— Или чаю. Тоже дух отшибает…

Издалека с маузером в руке подходил Скалкин:

— В чем дело? А ну разойдись. Иначе я вас нюхать стану!

* * *

Много позже, униженный и несчастный, когда его начнут пытать и насиловать волю, когда в штабе Либавы его станут бить палкой по голове, когда адмирал Сушон пожелает лично увидеть Артеньева и будет кричать на него, хамски выпуская в лицо старлейту дым стамбульской пахитосы, — вот тогда Сергей Николаевич уяснит для себя главное: жизнь не была прожита напрасно — он достиг попадания в башню флагманского дредноута. Этот взрыв сорвал прохождение IV эскадры флота открытого моря, Сушон не прошел в тот день через Ирбены, и русская эскадра в Моонзунде не была разгромлена с той стороны, с какой нападения врага пока не ожидали…

Брест‑Литовский мир, подписанный Лениным, вернет Артеньеву свободу и землю отечества под ногами, но душевный надлом трагедии Цереля останется не выправлен на всю жизнь, и Сергей Николаевич обратится к теням прошлого — к миниатюрам… Ах эти миниатюры! Вся жизнь превратится в сплошную миниатюру. Старый, сгорбленный человек, с большою линзой в руках, будет обходить на Невском комиссионные магазины и антиквариаты, чтобы не купить (нет, на это нужны деньги!), а только любоваться сиянием и воздушной прелестью людей, живших задолго до него и даже не знавших, что в России существует такой Моонзунд…

…Одно попадание! А как оно много значило для всего Моонзунда. Ради этого стоило жить и мучиться.

* * *

«Припять» (имея на борту груз в 60 мин) качалась на рейде Куйваста, и выборный командир ее, лейтенант Медведев‑2, еще переживал события вчерашней ночи. Как несправедливо иногда оборачивается судьба! Он, с чистым сердцем признавший революцию, он, которого сама же команда выбрала на высокий пост, и вот он сейчас глубоко оскорблен вчерашним отказом команды ставить мины в Соэлозунде…

В дверь каюты командира кто‑то робчайше постучал.

— Входите, — сказал Медведев‑2.

Вошел предсудкома «Припять» (левый эсер).

— Ну что? — спросил, садясь без разрешения. — Все еще переживаете? А вы плюньте.

— Знаешь, голуба моя, я рожи твоей видеть не могу.

— Напрасно. В общем, так: пошли мины ставить…

— Что‑о‑о?

— Пошли и поставим. Все шестьдесят!

И тогда лейтенант Медведев‑2 встал. Он раздраил винты «барашков» на иллюминаторе, откинул толстое и выпуклое стекло. Каюта сразу наполнилась шумом тоскливого балтийского дождя. Дождь ликовал, выплясывая на палубе минного заградителя хорошую чечетку. И вот под этот шум дождя лейтенант Медведев‑2 начал мстить. Это был с его стороны справедливый акт мщения. Прямо в лицо предсудкома он говорил, что его надо бы расстрелять…

— Ты слышишь? — спросил он, тоже ликуя. — Идет дождь, как и вчера. А мины ведь скользкие… товар опасный. Может, ты не знаешь, что такое мины тип «08(15)»? Вспомни, как было в Ирбенах, когда их ставили… Ты просто трус!

Предсудкома слопал все, что ему было выдано.

— Ладно! — сказал он, поднимаясь. — Плевать на дождь, пошли мины ставить. Команда осознала свою ошибку перед революцией. Давай на мостик… веди нас!

«Припять» пошла и вывалила за борт все шестьдесят штук. Соэлозунд был огражден, и на время спасена судьба плеса. Но если бы они были такими молодцами вчера, то не было бы сегодня неравной битвы эсминцев на Кассарах, не погиб бы и славный «Гром»… Может быть, иначе бы сложилась вся судьба Моонзунда!

Революционная свобода, конечно, вещь приятная. Но нельзя, чтобы свобода оборачивалась анархией. Идет жестокая битва, и такая тема, как «хотим — не хотим!» — этой теме уже не место на корабельных митингах…

Итак, с «Припятью» покончено: с опозданием на сутки, но она свое дело сделала. Революция бывает иногда непростительно великодушна — она простила и «Припять». Но она не простила других.

И в первую очередь — Церель!

* * *

Когда «Гром» был еще жив, а «Победитель» увлекал за собой в героические атаки XI дивизион, когда пушки с палуб эсминцев вылетали за борт, как отгоревшие спички, — именно в это время миноносец «Амурец» конвоировал через плес транспорта «Буки» и «Вассиан», идущие от Гапсаля с «батальоном смерти Балтики».

Большевистский Центробалт создал его в Ревеле, и давай, читатель, не будем пугаться этих мрачных словесных сочетаний. Батальон назвал себя «батальоном смерти», потому, что такова была мода времени, и добровольцы шли на смерть не ради красного словца.

— Да, мы смертники, — говорили они спокойно, без надрывного пафоса. — Мы погибнем за революцию, мы умрем здесь все и знаем это, но мы прикроем флот, спасем честь России…

«Буки» и «Вассиан» дошли до Моона, когда судьба Орисарской дамбы висела на волоске. Ее брали немцы, а матросы с линкоров опять ее у немца отнимали. Днем дамбу обстреливали набегающие с моря через Малый Зунд германские миноносцы… Тяжело!

А из лесов Эзеля еще стучали выстрелы, вспыхивали в отдалении, почти в молитвенной суровости, приглушенные возгласы «ура». Это не сдавалась 107‑я дивизия! Это не сдавалась воля русского человека. Это был силен, доведенный до степени отчаяния, дух непобедимых борцов за революцию.

107‑я дивизия… Кто знал о тебе до Моонзунда?

Генерал Иванов… Кто ты такой?

Комиссар при сбежавшем адмирале Свешникове матрос Женька Вишневский пальцами открывал веки своих глаз — он хотел только одного: спать, спать, спать… С трудом он разлепил глаза: не верилось! Будто снилось: стоял перед ним сияющий, надушенный и припудренный после бритья капитан второго ранга…

— Пардон, — сказал Женька, — а вы кто такие будете?

— Прибыли из Ревеля. Командир «батальона смерти» — кавторанг Шишко… Народовольца Шишко ты знаешь, комиссар?

— Нет. Не слыхал.

— Так вот, я его родственник… Принимай смертников!

Шестьсот балтийцев, сосредоточенных в движении к подвигу, вступили на предмостье тет‑де‑пона Орисарской дамбы. Их было всего шестьсот, и, следуя через дамбу, они понимали, что шагают по своей могиле… Смерть или победа! На Эзеле еще горели костры отступающих, к Моону пробилась часть данковцев, козельцев и мосальцев. Обнаглев, они требовали у флота кораблей…

Вишневский сказал кавторангу Шишко:

— Бахирев запретил брать их на борт, и адмирал прав: бегут ведь не лучшие, а только худшие. Так на кой черт с ними вожжаться? Но хороших бойцов флот обязательно выручит…

— Это справедливо, — согласился Шишко, благоухая. — Но мы останемся здесь, и ради нас корабли трепать не придется…

Витька Скрипов тоже хотел одного: спать, спать, спать.

Десантников с линкоров отпустили по домам — на корабли.

Из боя они выходили шатаясь. Не знали, как до родимой койки добраться. Карабины матросов раскалило в выстрелах, и, когда оружие бросали в мокрую траву, стволы шипели — с треском, как сало на сковородке… Орисарская дамба, прощай!

* * *

К ночи штабная «Либава» развернулась на рейде Куйваста. Среди множества бочек, возле которых отстаивались корабли, «Либава» искала в потемках бочку № 14. Транспорт вцепился в ее кольцо, и «Либава» недвижно застыла на рейде под тенью Моона. От этой засекреченной бочки по грунту Кассарского плеса тянулся кабель телефона на Даго; укрытый от глаза шпионов, он выпрыгивал из воды, чтобы на земле включиться в коммутатор батарей мыса Тахкона… Там, на мысе Тахкона, самой северной точке Даго, стоят такие же мощные батареи, что и на мысе Церель.

Михаил Коронатович Бахирев велел подсоединить телефон своей каюты к вилке на бочке № 14. Один из матросов прыгнул за борт «Либавы» на бочку, воткнул вилку в патрон — готово: можно разговаривать с Даго. Попивая остывший чаек, Бахирев сказал:

— Здорово, догомейцы! Кто у аппарата?

— Говорит начальник обороны острова Даго кавторанг Николаев. Сообщаю, что сегодня, еще до битвы эсминцев на Кассарах, немцы произвели попытку высадить десант…

— С боем?

— Без боя. Забрали свиней на хуторах и все теплые вещи у эстонцев. Искали шерсть. Даже клубки ниток и те у баб отнимали. Перчатки тоже снимали с жителей. За взятое не расплачивались… Ну, а как там, на Цереле? — спросил Николаев. — Меня, вы понимаете, это особенно волнует, ибо мы, тахконцы, ответственны за судьбу Моонзунда в той же степени, что и церельцы. Только до нас очередь в немецком графике еще не дошла.

— Церель держится, — отвечал Бахирев. — Я прерываю разговор с вами, ибо ко мне пришла делегация с линкоров…

Делегация с линкоров была большевистской. Возглавлял ее комиссар со «Славы» — матрос Андрей Тупиков.

— Погодите, — остановил его речь Бахирев. — Сначала скажите, как вы ладите с каперангом Антоновым? Он мне уже не раз жаловался, что нервы у него стали хуже, чем. мочалки.

— Старик хороший, и дело свое знает, — отвечал Тупиков. — Вы не волнуйтесь, адмирал, наша партийная организация не из дураков состоит… Зачем же нам напрасно трепать заслуженного человека?

Делегаты пришли к Бахиреву с претензией:

— На «Славе» радисты перехватили радио с Цереля. Дело там — дрянь! Хотя и артачатся. А почему линкоры наши простаивают? Командам такое не нравится: мы же не пасхальные яйца, которые до следующего года хранить надо? Пускайте нас в оборот…

Адмирал выждал, когда Тупиков скажет ему все.

— Я вас понял. Это верно, что я придерживаю линкоры. Такова суть морской стратегии: линейные силы — главные козыри в игре, ими кроют последнюю карту противника. В этом вопросе не советую, комиссар, горячиться. «Слава» и «Гражданин» несут в себе потенциальную силу воздействия на события. Даже не участвуя в битве, они лишь своим присутствием охлаждают противника, чтобы он не слишком‑то зарывался с нами… Вы меня поняли?

— Мы вас поняли. Но нас, линейных, три тыщи гавриков. Каждому в ухо вдувать эти истины большевики не могут. Дайте дело!

— Ладно. Пусть на «Гражданине» меняют белье…

Менять белье — значит, можно готовиться к бою. Того и ждали на линкорах. Делегация, радостно шумя, собралась уходить, но один матрос из ее состава, совсем молоденький, успел сладчайше вздремнуть на адмиральском стуле. Тупиков потащил его к дверям.

— Это наш, — пояснил Бахиреву. — Сосунок еще, но растет, будто на дрожжах. Вы уж извиняйте его: в десанте был, не спал двои сутки. Вот, как сел, так все дырки на нем и задраились.

Витька Скрипов окончательно проснулся только на катере, который, раздвигая тьму рейда, медленно пробирался среди кораблей.

— С адмиралом‑то договорились? — спросил, зевая.

— Проспал, брат. Завтра «Гражданин» двинет к Церелю.

— Церель… у‑у, как страшно! Это тебе не дамба…

Завтра покажет: быть Церелю или не быть.

* * *

Артеньев до полуночи принимал делегации.

— Мы не можем сражаться. Сдавайте батареи немцам. Он посылал их к черту, и они мялись в дверях.

— Так мы, — спрашивали, — можем уйти с Цереля?

Но эти «делегаты» хотя бы спрашивали разрешения. Другая же часть прислуги, полностью деморализованная, вообще считала, что она свободна от всякого долга. Была глухая ночь, едва освещенная лучами прожекторов с моря, когда Артеньева вызвали в казарму для собрания. Он пришел в барак и сразу понял, что никакого собрания нет и не будет. С ним просто решили разделаться «как с последним препятствием, — писал он через несколько лет, — которое стоит на пути капитуляции». Посреди барака — ведро с самогонкой, люди подходили, черпали кружкой, пили и предлагали ему:

— Господин старлейт, хлебните для храбрости…

Артеньеву лучше бы молчать, но он заговорил:

— Пока вы еще не надрались до полного оскотинения, пока вы еще способны хоть как‑то мыслить, я вам скажу все, что думаю. Церель будет сражаться и без вас! Вашей паники я не понимаю. Мы вчера стреляли как раз отлично, а немцы стреляли как раз отвратительно. Неужели даже этот факт не способен придать вам бодрости?.. Но после этого ведра мне говорить с вами не о чем. Вы хуже предателей! Предатель хоть берет деньги, а вы торгуете честью русского воина бесплатно… Сволочи вы и подонки!

Барак решил с ним разделаться, но эта речь, произнесенная сурово и чеканно, остановила убийц. В спину стали кричать:

— Дайте радиву, что мы не можем сражаться.

— Хорошо, я дам! Я сообщу Бахиреву все, как есть…

Вместе с комиссаром старлейт составил радиограмму на Куйваст: «Положение Цереля критическое. Ждем немедленной помощи. Приход флота к утру может спасти положение».  Содержание этой шифровки Скалкин сознательно довел до гарнизона Цереля, и слабой надеждой на приход кораблей он все‑таки удержал людей до утра.

Из бухты Менто, куда собирались все дезертиры и где еще качались миноносцы «Украина» и «Войсковой», оттуда, из этой благословенной тиши, осененной белым флагом капитуляции (хотя капитуляции еще и не было), позвонил на Церель каперанг фон Кнюпфер:

— Я думаю, что пора вам начать расстрел 27 орудий. Начинайте выкатывать весь боезапас Цереля в Ирбены и… уходите.

— Рано, — ответил ему Артеньев. — Вы не беспокойтесь: нам ведь до Менто теперь так же далеко, как до луны. Есть еще честные люди на Цереле, и они не побегут…

На другом конце провода (в бухте Менто) раздался отчетливый зевок Кнюпфера, — вот от кого идет разложение!

* * *

На штабной «Либаве» всю ночь гремели трапы от беготни, хлопали двери радиорубок, сновали, звеня цепками дудок, рассыльные, все изнервничались от напряжения. Казалось, центр сражения за Моонзунд теперь переместился с Кассарского плеса на Церель.

Флотоводец — почти шахматист, но свою партию он разыгрывает не на доске, а на карте; и линкор зачастую — как ферзь, крейсер — как ладья, эсминец — как слон, а дальше спешат на погибель пешки — тральщики, посыльные, прочие суда на побегушках, с потерями которых мало считаются. Ночная рокировка сил была проведена, и к утру фигуры заняли свои места.

Но мысль пульсирует сейчас и за островом Эзель: на флагманском «Мольтке» тоже не спят, тоже прикидывают, тоже выдвигают различные версии. Немцам уже ясно: русская эскадра попадается в клещи, еще один прорыв через Ирбены — и германские дредноуты вползут в Рижский залив… Этой ночью в глубине Эзеля стали затихать выстрелы. По темным лесам и болотам блуждали женщины с детьми, на кочках умирали офицеры и солдаты. Немецкие автоматчики, прочесывая Эзель, повсюду натыкались на трупы… На рассвете 107‑я дивизия, уже на последнем пределе сил, начала поодиночке складывать оружие. Немцам очень хотелось бы видеть акт капитуляции — документ, подтверждающий слабость русской армии, и каждого из 107‑й дивизии они настойчиво допрашивали:

— Где генерал Иванов? Нам он нужен, чтобы расписался…

Но генерал Иванов в эту ночь поднялся от костра, зарядил пулями барабан револьвера и ушел во тьму, раздвигая кусты. Судьба этого человека и до сих пор неизвестна. Так прошла ночь, и наступил рассвет. С утра на корабли полезли беглецы и дезертиры, которым удалось с Эзеля перескочить на Моон, а теперь, попав в Куйваст, они жаждали одного — ощутить под ногами палубу, чтобы бежать дальше на материк. Матросы устраивали на кораблях обыски, вылущивали таких «гостей» из разных придонных щелей, гнали обратно на берег:

— Две ноги есть? Две руки есть? Вот иди и воюй…

Германские эсминцы снова начали рваться на Кассары, но их стремление на плес тут же гасили огнем канонерки «Хивинец» и «Храбрый», стоявшие с ночи в брандвахте. Постепенно, чем больше отступал мглистый рассвет, Кассарский плес оживал. За пеленою мелких дождей, секущих темную воду, проносились русские миноносцы. Их винты размывали близкий грунт, за кормами кораблей тащились длинные ленты придонной грязи. На месте разрывов снарядов долго бурлили, лопаясь гнилостными пузырями, каскады желтой илистой пены. Тонуть здесь людям неглубоко, но смерть от этого не становится краше. Если забраться на марс, то с высоты хорошо просматриваются мачты германских эсминцев, торчащие из воды, они уже нашли место своего последнего упокоения, и да пребудут здесь, как память о войне, пока море не разломает их в лихие осенние непогоды.

…День четвертый — день реквиема Церелю!

* * *

Артеньев отодвинулся от прицелов:

— Комиссар, хочешь, посмотри и ты на немцев.

— Чего уж там любоваться! Давайте сигнал к бою…

Церель открыл огонь, после чего германские дредноуты начали перемешивать его с землей. Высоко взлетели разбитые рельсы. Дым вздымался на чудовищную высоту. Осколки жестоко изрезывали бетон укрытий. Из каркасов брустверов уродливо выпучивало основу досок и бревен… Церель сражался.

Но тут побежала в лес прислуга второй башни. Артеньев видел, как впереди солдат прытко наяривает до кустиков сам командир — прапорщик Родионов.

— Минус одно, остается три, — сказал Артеньев.

Близкий разрыв засыпал его мерзлой землей, сверху упала мертвая чайка. Шатаясь, он снова приник к прицелам, и перед старшим лейтенантом — какой уже год! — все так же волновалась серая простыня Ирбен, на которой ползали, будто вши, отвратительные живчики вражеских кораблей. Время от времени оттуда вспыхивали огоньки, почти мирные, похожие на булавочные головки, — это были выстрелы дредноутов, которые отзывались на Цереле страданием…

Ему позвонили с первого орудия:

— Это я… мичман Поликарпов. Даю последний выстрел.

— Почему последний, черт побери?

— Прислугу отпустил в лес. Не отпусти — сами бы убежали…

Остались две башни, и эта арифметика была постыдной.

Прислуга третьего орудия то убегала, то возвращалась. Ей было страшно — и она бежала. Потом делалось стыдно — и она возвращалась. Вражеские снаряды ложились возле погребов, упрятанных под массивом бетона, а потом перескочили ближе к батарее. С четвертого орудия мичмана де Лароша стреляли по дезертирующим, и они падали под пулями, не успев укрыться в лесочке. Артеньев видел все это и соединил себя с четвертым.

— У аппарата хозяин подачи — Орехов.

— Молодцы, четвертая! Как у вас дела?

— Как сажа бела. Но за нас будьте уверены…

Сергей Николаевич потом спросил Скалкина:

— Этот хозяин подачи Орехов тоже большевик?

— Нет. Сочувствующий нам.

Артеньев отработал данные К новому залпу и сказал:

— Сейчас я тоже сочувствующий. Всем, кто борется. Мне надоели эти визги и писки. Я уважаю вот таких, как этот Орехов…

От третьего орудия убегал в лес его командир, мичман Гончаревский, и кричал в сторону четвертого орудия.

— Не бей меня… не бей! Я не убегаю — я только догоню своих, чтобы устыдить их… я вернусь еще… не стреляй!

Прислуга третьего орудия вернулась, дала по врагу еще четыре залпа, после чего снова разбежалась. Артеньев снял шинель, долго вытрясал из нее землю. Его настиг, как удар ножом в спину, звонок из деревни Менто — от каперанга.

— Вы эту канитель там кончайте, — сказал фон Кнюпфер озабоченно. — А то немцы могут и в самом деле — на вас рассердиться. Дредноуты до сих пор только постреливали, а теперь станут стрелять. У них техника, сами знаете, не чета нашей…

Раздался грохот, и батарейный паровоз кверху колесами покатился под насыпь. Прерывая стукотню дизелей, еще работавших в подземельях Цереля, завывали конвейеры подачи снарядов, ревуны звали прислугу батарей к залпу… Фон Кнюпфер намекнул:

— У меня над Менто белый флаг, и нас немцы не трогают.

— Это — что? Добрый совет?

— Тема для размышлений, — ответил Кнюпфер.

— Благодарю. Но Церель уже имеет свою тему…

Артеньев разбил трубку телефона, будто она виновата .в измене начальства. Полтора часа зверского напряжения кончились. Германские корабли выходили из зоны огня батарей. Артеньев огляделся во внезапной тишине и увидел, что на Цереле остались лишь офицеры, верные долгу, и матросы‑большевики… Сколько он ругал этих большевиков, порою даже остро ненавидел, но сейчас, когда пришло время умирать, они остались на постах, они открыто принимали вызов неприятеля и от смерти не прятались…

— Да! — сказал он комиссару. — Пусть так и будет. Это не сгоряча. Это от души… Ты этого офицерам не болтай! Пусть между нами. Считай меня, как и Орехова, тоже сочувствующим…

Высокой свечкой сгорал над морем древний маяк Цереля.

* * *

В этот день мичман Сафонов сбил четвертый самолет противника. Каждый день он сбивал по одному «фоккеру», и ему везло. А сейчас, когда он возвращался с разведки, его гидроплан немцы расстреляли над морем. Хорошо, что неподалеку крутился «Разящий», летчика подобрали, и стремительный миноносец доставил его в Куйваст…

— Пусть он войдет, — сказал Бахирев.

Мичман Сафонов (весь мокрый, челка свисала из‑под шлема на разбитый лоб) предстал перед адмиралом в салоне «Либавы».

— Ну? — спросил Бахирев и тут же кликнул вестовых, чтобы приготовили для пилота горячую ванну с дозой одеколона.

— Значит, так… — начал рассказ Сафонов. — По всей дороге от Цереля до Менто тянутся люди с сундуками и котомками. Могу поклясться, что даже с неба видно — многие из них пьяные.

— Откуда спирт? — хмыкнул Бахирев.

— Свинья грязи всегда найдет… Разрешите продолжать?

— Прошу.

— Я пролетел и над перешейком Сворбе, где еще вчера держались каргопольцы, не пускавшие немца к Церелю… Сегодня из окопов уже торчат шишаки германских касок, а каргопольцы погибли. Страшно горит над Церелем маяк! Когда я снизился над ним, меня чуть не сбило. Очевидно, на маяке был потайной склад, боеприпасов, и сейчас они рвутся.

— А что на батареях Цереля? — спросил Бахирев.

— Батареи молчат. Людей сверху не видно.

— Благодарю. Вас ждет ванна…

В подкрепление доклада пилота, с дивизиона сторожевиков прибыл рапорт такого содержания: гарнизон Цереля бежал в Менто, где потребовал срочно сдать немцам полуостров, настаивая на этом, чтобы начальство не вздумало что‑либо уничтожать на батареях, дабы не вызвать ответной мести противника…

Бахирев сказал Старку:

— Вопрос нескольких часов, и пролив Ирбены как позиция для России перестанет существовать. С падением Цереля мы имеем лишь Моонзунд… Дайте запросное радио на «Украину»!

«Украина» из бухты Менто отвечала конкретно: «Церель сдался, иду на Куйваст».  Эсминец прибыл на рейд Куйваста, — имея на борту питерских рабочих, снятых с землечерпалок, и последних инженеров, которые застряли на Сворбе. Командир «Украины» от хронического недосыпания шатался.

— Ваши впечатления? — отрывисто спросил его Бахирев.

«Миноносник» с трудом разомкнул красные веки.

— Там… каша, — сказал он, махнув рукою.

— Церель, значит, уже сдан?

— Вроде бы.

— Сдан или не сдан? — переспросил адмирал.

— Там никого уже не осталось. Из этого можете понимать как угодно: сдан Церель или не сдан…

— Но это в корне меняет все дело, — заметил Бахирев.

Как‑то не укладывалось в сознании, что Россия потеряла сейчас Ирбены… Сквозь эфирную трескотню в рубки линкора «Гражданин» вонзилась ясная дробь приказа:

Церель уничтожить.

Итак, все кончено. Русский флот покидал Ирбены.

* * *

«Уничтожить Церель!» — приняли по радио на «Гражданине».

Читатель, но ведь Церель еще жив !

* * *

Сколько было их там? Немного… Вокруг Артеньева собралось человек двадцать, и он им сказал, что время не ждет.

— От Цереля мы оставим врагам только рожки да ножки!

Скинули шинели. Открыли погреба. Это очень тяжелая работа — таскать на себе фугасы. Мешки с сахарным песком — пушинка по сравнению с картузами зарядов. Артеньев тоже трудился, как грузчик, и по тому, как прошибал его обморочный пот, старлейт понял, что молодость кончилась — не стало сил, что были раньше.

— Клади сюда, — командовал он. — Осторожней, ребята…

В горло каждой двенадцатидюймовки вогнали по два фугаса. А вплотную к ним притиснули подрывные патроны. Через каналы пушечных замков продернули, как шнуры через дырку, гальванические проводники запалов. Провода эти размотали по земле — до самых блиндажей, где и собрались все вместе. Договорились:

— Подождем рвать. Может, Бахирев еще придет с кораблями?

Бахирев не пришел. Но зато из Менто часто появлялись какие‑то растрепанные «делегаты», место которым — в психиатричке или на том свете. Некоторых так развезло от спирта, что на ногах уже не стояли. Оказывается, сидя под белым флагом в Менто, они прослышали, что церельцы хотят взорваться, и потому белофлажники рассыпали перед честными бойцами страшные угрозы:

— Вот тока рвани, я тебе рвану… Это што получается? Ты, значица, рванешь, а немец с нас за неисправность взыщет…

Какой‑то пьяный матрос, наоборот, стоял за немедленное уничтожение Цереля и сдуру поджег арсенал. Горящий арсенал вызвал над Церелем бурю огня, из которого тучами вылетали пули и ракеты. Одна из ракет убила самого поджигателя. В руках у Скалкина появилась откуда‑то немецкая винтовка с оптическим прицелом.

— Хорошая штука, — сказал Артеньев, — Дай‑ка посмотреть.

— Нарядная. Только бьет криво. Видать, стукнута…

С моря опять подошли корабли кайзера, подвергая Церель безжалостному обстрелу. Артеньев из блиндажа чувствовал, как снаряды копают землю, и досадовал на безобразную стрельбу противника.

— Плохо стреляют, — говорил он. — Даже не верится, что немцы хорошо отстрелялись в Ютландском сражении. Ну, посудите сами, второй час возятся с нами, мы им даже не отвечаем, казалось бы, чего уж проще? Так нет же — не могут накрыть как следует…

Все его поняли правильно: старлейт хотел полного разрушения батарей, чтобы не возиться с ними самому. Скалкин поднялся:

— Я схожу… Эй, у кого спички есть?

— Ты куда?

— Да подпалю что‑нибудь. А так много ли высидишь? На этих немцев какая надежда? Им не фугануть точно…

Скалкин выпустил из бочек нефть на землю, поджег барак офицерского собрания, запалил провизионку. Была как раз середина дня, когда в штабе Бахирева расшифровывали радиограмму, перехваченную с германских дредноутов. «ЦЕРЕЛЬ ПРИ ОБСТРЕЛЕ С ТРЕХ СТОРОН НЕ ОТВЕЧАЕТ НАМ. ВИДИМ ДЫМ…» В это самое время Артеньев замкнул гальваноключ, вызывая взрывы на батареях. Но четыре башни по‑прежнему нерушимо глядели в Ирбены со своих парапетов. Что‑нибудь одно: или осколками перебило проводники, или…

— Или, как всегда, вредительство, — сказал Артеньев. Скалкин распахнул дверь блиндажа, высунулся наружу.

— Немцы! — крикнул он. — Садятся!

— Высаживаются, — поправил его Артеньев. — С моря?

— Нет. Садятся. С неба.

На фоне пожаров метались над Церелем две тени аэропланов, которые скоро коснулись колесами земли. Церельцы выждали, чтобы летчики вышли из кабин, и Артеньев скомандовал комиссару:

— Лупи их из своей оптики… Чего смотришь?

Немцы, увидев русских, кинулись к своим аппаратам, в красном дыму провернулись лопасти пропеллеров, и, взяв разбег на поляне, самолеты улетели в Ирбены — в сторону своих кораблей…

«Гражданин» уже приближался к Аренсбургу.

* * *

«Гражданин» проходил в узостях мелководий, протираясь бортами между банками и минами. Одно резкое движение кормы могло обернуться концом для всей многочисленной команды линкора. За ним шли в кильватерной струе конвойные эсминцы — «Амурец», «Стерегущий» и «Туркменец Ставропольский». Германские самолеты появились сразу, как только штурман доложил о приближении Аренсбурга. Аэропушки «Гражданина» отгоняли их прочь от кораблей…

Солнце было уже на закате. Быстро наваливалась темная осенняя ночь, и черта эзельского побережья выступила в темноте зловеще и зыбко. В команде росло нервное напряжение. При появлении перископа подлодки линкор открыл огонь ныряющими снарядами, и азарт был столь велик в матросах, что офицеры силой тащили комендоров от пушек, кричали людям:

— Хватит! Опомнись… хватит! Куда лупишь?

С ночного неба на линкор были сброшены бомбы, одна из них, не взорвавшись почему‑то, с резким шипением догорала на воде. До команды долетел зловонный запах, который вентиляция впитала в утробу корабля, и долго в отсеках пахло какой‑то гадостью. Справа остались огни Аренсбурга — близок уже Церель, и все примолкли… Вот он! — как будто у входа в Ирбены положили раскаленную жаровню (это горела земля). Бурные фонтаны огня смерчеподобно выплескивало к тучам. Обгорелый скелет маяка коптил небо, как похоронная свечка. От берега слышалась еще стрельба. А на черной воде спасались люди. Вдоль всего побережья Сворбе сновали плоты и шлюпки, таскались буксиры и курортные паромы. Люди кричали в сторону кораблей о помощи, но «Гражданин» брать никого не стал, и людей выхватывали из воды идущие за линкором миноносцы…

Исполняя приказ, «Гражданин» открыл огонь по Церелю. Очевидец пишет:

«Стрельба в полутемноте по собственной же батарее, с таким трудом и с такой поразительной быстротой построенной в течение летней и осенней компании 17‑го года и которая честно отстаивала Ирбенский пролив… наконец, эта мрачная, но величественная картина: пожары, неприятельские аэропланы, пулеметная стрельба, разбросанные кругом шлюпки и буксиры с людьми, панически покинувшими свои посты, — все это, вместе, взятое, запечатлелось в памяти каждого участника нашего похода к Церелю».

Среди гибнущих и тонущих эсминцы иногда выуживали и офицеров с батарей. Ошалелые от пережитого, они, казалось, не отвечали на вопросы, а злобно огрызались:

— Да нет, нет! На Цереле уже никого не осталось. Вы посмотрите сами, что творится: разве тут человек выживет?

Их спрашивали — уничтожены ли батареи Цереля, они отвечали:

— Да, конечно. Иначе и быть не может…

Об этом стало известно на «Гражданине», и горнисты линкора сыграли «дробь». С мостика последовал приказ:

— Задробить стрельбу. Орудия на ноль. Чехлы закинь…

«Гражданин» с трудом развернулся корпусом среди мелководий, его массивный форштевень обратился на норд — в сторону Куйваста. Пассажирский пароходишко «Генерал Циммерман» напоминал столичный трамвай, который не только забили изнутри, но и облепили снаружи несчастные пассажиры. Про буксиры и говорить нечего: они едва ползли, а на палубах эсминцев тоже качалась плотная безмолвная стенка спасенных со Сворбе… «Вид у этих людей (по словам очевидца) был крайне жалкий, запуганный, голодный и обобранный».

В командах кораблей рассуждали о спасенных так:

— К собакам наше отношение намного лучше…

Никто из матросов не заговорил со спасенными. Не дали им даже кружки кипятку, чтобы обогрелись. Спички не чиркнули — цигарки им раскурить.

А если кто из спасенных что‑либо просил, то его посылали:

— Иди к Пушкину… к Александру Сергеичу!

И тогда гарнизон полуострова Сворбе, кажется, и сам понял, что они такого отвращения стоят. За кормами уплывающих кораблей (за их же спинами) сейчас феерически догорал Церель, который они предали… Они предали Ирбены. Предали главный рубеж обороны всего Моонзунда. Теперь они плыли! К жизни. В тыл…

Луч прожектора с «Гражданина» выхватил из тьмы кусок моря. На волнах качалась доска, а к доске прилипла фигурка человека. Его сумели поднять на палубу линкора. Это был мичман Гончаревский — командир 3‑го орудия с Цереля. На палубе его долго и мучительно рвало морской водой. Мичмана спросили:

— Батареи на Цереле уничтожены?

— Кто вам сказал эту чушь? — ответил Гончаревский. — Я был с Артеньевым до последнего момента. Мы хотели уничтожить орудия, но гальваноключи не сработали… Церель не уничтожен, и угроза захвата его немцами в полной исправности остается!

Это была новость. Разгорались огни Куйваста.

* * *

И состоялся митинг кораблей — самый кратчайший.

Слушали: дело о предательском поведении гарнизона батарей полуострова Сворбе, о прислуге двенадцатидюймовок Цереля, об их постыдном бегстве в бою, об их спасенных шкурах.

Постановили: предать самому суровому революционному суду весь состав спасенных сегодня дезертиров со Сворбе и особенно команду с батарей мыса Церель.

Предать суду и казнить всех без исключения!

Всех. Кроме тех героев, что остались на батарее.

Артеньев, еще два офицера и большевики‑матросы, оставшиеся на Цереле, этому суду не подлежали.

— Им вечная наша память!

На рейде Куйваста корабли приспустили флаги и тут же боевито вздернули их снова «до места».

Бескозырки опять взлетели на матросские челки.

Митинг закончился. Вот если бы всегда так — по делу!

Ясно. Честно. Кратко.

Ночь.

* * *

— Вот и ночь, — сказал адмирал Старк. — Может, это наша последняя ночь, Михаил Коронатович…

Бахирев ничего не ответил. Он понимал Старка: сегодня опять дрались эсминцы на Кассарском плесе — дрались жесточайше.

— Большие у вас потери? — спросил он начмина. — Да как сказать… вполне естественные. Ужасен только вид трупов, передаваемых с кораблей из боя. Черт знает на что они похожи в веке двадцатом — в мазуте, липкие, обгорелые.

Бахирев нажал кнопку звонка, чтобы вестовые принесли чай.

— Ужасно другое: мы немца не пускаем, но он лезет и лезет… Сегодня Эзель сдан до конца, завтра они снова пойдут на Кассары, и следует ожидать атак на Орисарскую дамбу.

На Моонском створе море колыхало эсминцы, стоящие в нерушимой брандвахте. С их качливых мостиков люди вглядывались в коридор Соэлозунда, откуда искрометно сигналили друг другу немецкие корабли. А на севере молчаливо застыл Даго — настороженный. Сегодня видели, как, огибая его побережье, прошли куда‑то 62 германских корабля, включая и дредноуты. Далеко на эстляндском берегу полыхало зарево пожаров над Перновом — мирный город недоспал, недочувствовал: его разбомбили с цеппелинов, германские «фоккеры» гонялись с воздуха даже за коровами, расстреливая их…

Среди ночи заговорила Ставка, и ее повелительный тон, унаследованный еще от царя, был принят на аппаратах флагманской «Либавы». Дробный стук в двери салона — вошел рассыльный:

— Господин контр‑адмирал, свежая квитанция.

— Положи, братец, и ступай, — велел Бахирев.

— Есть…

Старк поднял глаза над стаканом недопитого чая:

— Что там пишут?

Ставка (уже отживающий организм былой власти) диктовала свою неразумную волю: «Приказываю  не смущаться потерей полуострова Сворбе и церельской батареи… сосредоточивать силы на Эзеле, завтра решительно атаковать. Ирбенский пролив защищать всеми силами…» Надо совсем не знать обстановки в Моонзунде, чтобы отдавать такие глупейшие, абсурдные приказы!

— Конечно, — горестно заметил Старк, — все храбрецы на берегу, когда в море беда. Самое же дурацкое, что мы уже не в силах исполнить ни одного пунктика этого приказа.

— Один пункт мы исполнить еще способны: вам приказано не смущаться, и мы, Георгий Карлович, действительно не смущаемся…

Флот — в тревогах — заснул. Минную дивизию трясло на волне, и матросы в носовых кубриках часто просыпались от. звона и грохота передернутых цепей. Ночь длится всего две неполные вахты.

* * *

Орисарская дамба устала… Полоска земли между Эзелём и Мооном была слишком узка для такой широкой отваги. До рассвета еще далеко. Кавторанга Шишко было не узнать: пришел вчера на дамбу пижоном с гельсингфорсской Эспланады, а сейчас… Сейчас он уже фронтовик! Шишко зубами стянул на своей руке окровавленную перевязку, французской булавкой скрепил разорванные в атаке штаны.

— Свинаренко, там граммофон… поставь‑ка повеселее.

Взвизгнула музыка. В темноте не разберешь надписи на пластинке. Оказалось, что танго — модный танец… В черном небе вспыхнула ракета от Малого Зунда и осветила матросов.

Билась под тупою иглой пластинка, ерзая по кругу.

Ах, танго, танго… Встал один с земли, вздернув локти:

Матреха, стерва, что ты задаешься?

Скорей тангу со мной танцуй…

Германские эсминцы за Павастерортом жгли сигнальные фейерверки. В зеленом свете их, быстро сгоравшем, танцевали матросы.

Молча. На дамбе. Мотались клеши, и гнулись гибкие тела.

До рассвета еще далеко. А завтра — бой…

Матросские смешливые барышни, где же вы, милые?

Сегодня танцуют без вас.

Танцевал комендор Тюлякин с машинистом Полещуком.

Торпедист Иванов нежно обнял гальванера Макарова…

Из темени застрочил пулемет, и разбитый граммофон окатился с дамбы в воду. Матросы разошлись — оттанцевались.

Завтра будет новый день — пятый. А сейчас, когда угрозы Цереля более не существует, Гохзеефлотге уже проходит Ирбены, перед дредноутами скоро откроется простор Рижского залива. Германия — монархия, и потому геральдические имена линкоров можно было произносить, предварительно сняв шляпу: «Гроссер Курфюрст», «Кёниг Альберт», «Кронпринц», «Кайзерин», «Принц‑регент Луитпольд», «Маркграф» и прочие. Удары их башен по врагу — как удары молотом по шляпной картонке: всмятку!

…Революция в опасности. Как никогда…

* * *

Ветер бесновался над ночными плесами, когда с брандвахты заметили в море шлюпки, наполненные солдатами и офицерами.

— Кто вы такие? — окликнули их с кораблей.

— Мы… сто седьмая дивизия генерала Иванова!

Новость: покойники объявились с того света.

— Мы не последние, нас еще много, — рассказывали они. — Генерал Иванов приказал нам вчера рассеяться, и мы стали, как партизаны. Нет, мы не сдались — это вранье, морду бить надо тем, кто плохо о нас подумал… Нас еще много, еще сражаются!

Оказывается, оттиснутые немцами, бойцы 107‑й дивизии пробились из «мешка» окружения на мыс Кюбоссар. Бахирев приказал:

— Тральщикам «Крамбол», «Капсюль» и «Груз», а также угольным эсминцам сбросить десант из охотников на Кюбоссар…

Календарное утро, но в природе еще засилие ночного мрака. Балтийская поздняя осень, до чего ты уныла и печальна. Ветер уже не доносит с материка листву опавших дерев. Плачуще кричат чайки, грудью летящие на яркие рефлекторы прожекторов. В добровольцы вызвались 32 матроса во главе с лейтенантом Юрием Ралль[4]. Был ранний час, и немцы крепко спали, никак не ожидая появления русских. Десант, как гроза, встряхнул весь Эзель. Отряд лейтенанта Ралля принял встречный бой с батальоном немцев, половина которых сидела на лошадях. Матросы наголову разбили батальон, выручили из плена сотни русских солдат. С моря охотников поддержали огнем тральщики, их малокалиберные «пукалки» били сегодня на редкость удачно. Немцы побежали. Казалось, что мыс Кюбоссар станет главной темой наступающего дня. Но… уже заворчали германские дальнобойные батареи, уже вынырнул перископ германской субмарины под бортом «Деятельного», уже ревели над Малым Зундом немецкие двухмоторные бомбовозы…

— Рисковать на Кюбоссаре не стоит, — решил Бахирев. — Это лишь вступительный эпизод. Помогай нам бог справиться, и пора вводить в защиту Кассарского плеса линкор «Славу»…

Кровавым клинком обозначился рассвет. Посыльный катер обошел сигнальные буи и на полчаса скинул с фонарей коленкоровые мешки. Буи осветили перед «Славой» лабиринт сложного фарватера, а когда линкор вышел на плес, колпаки из коленкора снова задернули светлые ревущие головы буев. Встав на позицию для стрельбы, «Слава» затопилась, создав искусственный крен на пять градусов. Подражая линкору, накренился и крейсер «Адмирал Макаров», тоже впустивший в себя воду… Что ж, можно открывать огонь!

— Погибать, но не сдаваться, — призывали комиссары на кораблях. — Потому как, братва, сама понимаешь: немец чикаться с нами не станет. Ему одно в заду свербит — как бы на Питер вырваться и нашу свободу раздраконить в хвост и в гриву. А потому ты знай, товарищ: передышки не будет, поддержки тоже не обещаем… Ты по сторонам не зыркай — ты вперед смотри, в революцию!

Молитвы не было. Завтракали в суровом молчании.

Эскадра цепенела на рейдах под ветром, летящим через трубу Моонзунда, как черный шквал. Начался день — пятый день…

* * *

Артеньев проснулся на земле, съежившись от холода, и долго смотрел вполглаза, как по вороту шинели ползет красивая букашка. Серый рассвет нехотя сочился через заросли кустов, и букашка эта напомнила детство. Сколько таких вот тварей пересажал он на булавки, гордясь потом коллекцией перед товарищами в гимназии, а… зачем, спрашивается? Пусть бы жили… Растолкал Скалкина:

— Комиссар, вставай… буди людей.

Скалкин сразу подхватил с земли винтовку с оптическим прицелом. Из офицеров с ними только два мичмана — де Ларош и Поликарпов; мастер подачи Орехов пропал в эту ночь безвестно; но остались еще Кулай с Журавлевым — ребята славные, неробкие. Все они тронулись на свои батареи… Просто удивительно, как Церель выстоял вчера в море огня. Орудия сохранились в исправности, вокруг них испепелило почву, но пожары не смогли добраться до подземелий погребов. Загнанные вчера в стволы двойные фугасы еще сидели в каналах пушек. Артеньев долго вертел в руках гальванные проводники, осмотрел не сработавшие на контакт запалы.

— Ну, что делать? — спросил Скалкин. — Техника подвела?

— Я придумал… Рванем к черту весь Церель.

— Весь?

— Весь. А чего жалеть? Он уже не наш…

Патриотизм — вещь высокого накала, как пламенная любовь.

Курций бросался в пропасть. Сцевола клал руку в пламя. Артеньев решил взорваться вместе с Церелем…

— Впрочем, — сказал он, — я никого за собой тащить за волосы не стану. Помогите мне все приготовить и можете уходить.

Матросы выкатили заряды из погребов к орудиям. Артеньев взял винтовку и отошел подальше, вскинув ее для стрельбы.

— Комиссар, — крикнул, — а дизеля у нас обложены патронами?

— Да. Только брызнут!

— Тогда смывайтесь…

Но никто не ушел. И его заставили лечь.

— Не дурите, — внушали ему товарищи. — Стрелять можно и лежа. Совсем незачем убиваться вместе с батареями… Жить надо!

Артеньев выстрелами поджег картузы, сваленные у раскрытых казематов. Порох разгорелся моментально и рыжей белкой ускакал по зернам порохов, рассыпанных тропинкою вниз — в погреба, где тихо дремала боевая мощь Цереля. Раздался режущий уши свист, перешедший вскоре в оглушительный рев, будто гигантская эскадра одновременно начала травить пар из своих котельных. У самого входа в Ирбены вырос громокипящий кубок огня и дыма, столбом вырастающий до поднебесья. Это горел только порох, и Артеньев понял, что огонь не успел добраться до главной начинки Цереля — до запасов снарядов…

— Бежим! — рванули его. — Быстро!

Все укрылись в ближнем подземелье. Сидели. Ждали. Посматривали друг на друга. Артеньев вынул часы, щелкнул крышкой:

— Уже двадцать минут, а взрыва‑то все нет…

Церель встал на дыбы! Сила взрыва была такова, что за семь верст отсюда, в бухте Менто, сорвало флаги капитуляции, вывешенные фон Кнюпфером, и немцы догадались, что Церель не сдан, что Церель еще борется… Скалкин хотел выйти из блиндажа.

— Стой! — заорал на него де Ларош. — Ты с ума сошел!

— Я‑то? Почему сошел?

— Взорвало только первый погреб. Сейчас рванет второй…

Когда над Церелем пронесло вторую лавину извержения огня и настала едкая, наполненная газами тишина, неожиданно все услышали тихий смех… В замызганной шинели с поднятым воротником, по которому еще ползла красивая букашка, это смеялся Артеньев.

— Ну вот, товарищи, — сказал он команде. — Теперь я могу вас поздравить: мы свой долг исполнили до конца…

Со стороны Менто уже стучали германские мотоциклы.

— Пошли… в лес!

* * *

Ирбенская эпопея закончилась. До 1941 года.

Но в 1941 году над Церелем встанут другие. Сыновья этих!

* * *

С рассветом миноносец «Всадник», прикрываемый канлодкой «Грозящий», начал сближение с противником, чтобы выжить его с Кассарского плеса. Немцы тащили в Малый Зунд транспорт с десантом, за которым буксировались шлюпки с саксонской пехотой. Русские корабли удачно накрыли транспорт, внесли разброд и панику в походный ордер противника — немцы отошли.

Первые стремления врага на этот день уже определились.

Бахирев созвал на «Либаве» скоропалительное совещание начальников дивизионов и офицеров первого ранга.

— Вот вам стратегический казус, — сказал Бахирев. — Давно овладев Ригой, немцы только сейчас, после падения Цереля, могут ввести корабли в Рижский залив. Готовьтесь, господа, к самому худшему: за прерывателями уже следуют линкоры, крейсера, эсминцы, авиаматка и прочие…

«Миноносники» и «линейщики» задумались. Сейчас, пока они сидят в благословенной тиши салона, прогретой паровыми калориферами, в холодных Ирбенах уже гробятся германские прерыватели. Трюмы этих кораблей забиты досками, опилками и пустыми бочками из‑под пива. Они ползут брюхом по русским минам, взрывая их своими телами, пока не кончится запас плавучести, пока они не захлебнутся водой до мостиков. А следом за самоубийцами‑прорывателями через Ирбены протащатся, как по маслу, германские эскадры…

— Первая драчка за Кассары, — продолжал Бахирев, — сегодня уже состоялась. Несомненно, что немцы запланировали нажать на нас с тыла линкорами, а со стороны Кассарского плеса отсечь русские корабли от выхода в Моонзунд и на Балтийский театр.

Западня!

— По сути дела, — сказал каперанг Клавочка Шевелев, начальник XIII дивизиона, — мы уже обречены… Впрочем, господа, не поймите меня превратно: мой тринадцатый дивизион готов драться!

— Учтите, — закрепил Бахирев, — вашим эсминцам придется воевать самым роковым образом: одному против пяти… Согласны?

Начдив‑XIII отозвался на этот выпад адмирала с невозмутимостью, которая делала ему честь:

— Превосходно! О чем речь? Держу флаг на «Изяславе»…

XIII дивизион Шевелева сорвался с якорей и ринулся на Кассары. Германские армады уже подпирали с юга, и никак нельзя было допустить, чтобы эсминцы противника отсекли Куйваст от выхода в Балтику. Вот имена юных бойцов: «Изяслав», «Автроил», «Гавриил».

* * *

Над Соэлозундом медленно разворачивался германский цеппелин, и был он похож на ленивую зажравшуюся рыбину, помещенную в небе, как в гигантском аквариуме, в котором долго не меняли воду.

Под ним — Кассарский плес, словно изъеденное оспой лицо.

Над морем выбрасывало гейзеры бурой грязи, и долго на месте взрывов клокотал кипяток из противной смеси воды с илом.

XIII дивизион пошел в атаку, как человек с призывно поднятыми руками — орудия эсминцев были задраны высоко (выше предела) в расчете на дальнюю дистанцию боя. Со стороны Малого Зунда доносило уханье калибра «Славы», которая со старческой неторопливостью заколачивала снаряды во врага. Прикрывая эсминцы, поодаль галсировал крейсер «Адмирал Макаров». Следом за «новиками» рвались в бой миноносцы — «Капитан Изылметьев» и «Страшный».

И бой начался — встречный бой…

Хороший матрос — это автомат, воедино сливший свои мышцы с мускулами машин, будь то турбина или орудие. В сраженье ему некогда, и этим все сказано. С первым же выстрелом нервы и сердце остаются в описаниях анатомических атласов: нет у матроса нервов, он уже не слышит, как стучит его безумное сердце.

Эсминцы — разгоряченные кони! — толкали своей грудью воздух, уплотненный от скорости. Штурмана — начеку: слева банка, справа веха красная, по зюйду торчит мачта погибшего корабля.

Время: 14.14… Носовые плутонги приведены в действие. Лязг орудийных замков, угар сгоревших порохов, взвизги звонков, четкие удары прибойников, досылающих снаряды до места.

— Ревун! Залп…

Немца погнали. Всем некогда, и реакция краткая:

— Мачту свалили!

— Задымил, гад!

— Есть, порхнуло огнем…

Время: 14.20… На XIII дивизионе за шесть минут боя все уже стали глухими от частоты выстрелов и орали:

— Подавай! Лоток… замок… ревун… залп!

Снаряды врага давали всплески воды, окрашенной сверху желто‑зеленым цветом сгоревших лиддитов и кордитов. Узкое поле битвы не позволяло эсминцам разгуляться как следует, и Клавочка Шевелев махнул рукой в сторону кораблей поддержки:

— Они будут только мешать нам… возможны столкновения… пусть отвернут и прикрывают нас потом — на отходе!

«Грозящий», «Капитан Изылметьев» и «Страшный» исполнительно отвернули. Этого, казалось, немцы только и ждали. На пересечку XIII дивизиону разом выскочили сразу восемь первоклассных эскадренных миноносцев типа «V».

— К повороту, — скомандовал Шевелев. Под огнем противника «Изяслав», «Автроил» и «Гавриил», словно гарцуя в манеже, блестяще завершили идеальное маневрирование. На легком аллюре скачки XIII дивизион Клавочки лег на 8 румбов в развороте «все вдруг» и показал противнику свои мощные кормовые плутонги. Стремительная отработка автоматов ПУАО и данные к стрельбе уже несутся по проводам к орудиям. Жужжащие и квакающие датчики показывают старшинам орудий, как надо действовать.

— Третье… готово!

— Четвертое… готово!

— Пятое… готово!

— Товсь, — слышится с мостиков.

Старшины орудий вырывают из ушей пуговицы:

— К едреней фене! Все равно оглохли…

Восемь узких, зализанных назад теней настигают их. С кормы видны форштевни противника, которые, как топоры, секут волны.

* * *

Удар пронизал флагманский «Изяслав» от самого днища. Первая мысль — попадание! Но нет: это задели винтами грунт. На мостике флагмана беспокойство и суетня офицеров.

— Задели здорово. Кажется, погнули гребные валы…

Эсминец стало бить от движения винта. В жестокой вибрации ходуном плясала стальная палуба. Ерзали в рамах прицелы пушек. Орудийных старшин дубасило в креслах так, что у них щелкали зубы.

— Огонь!

Локти офицеров прыгали, окуляры биноклей били их в глаза. Невозможно рассмотреть, что творится по корме, за массами горячего воздуха, свирепо раздуваемого из труб. Уши опытных командиров устроены так же, как уши дирижеров. В стоголосой панике хаотических звуков они безошибочно угадывают пропущенное соло одинокой скрипочки… Шевелев недовольно покосился на старшего артиллериста «Изяслава» — лейтенанта Петрова.

— Третье орудие… молчит? — спросил у него Шевелев.

— Молчит, язва! — согласился Петров и полез к трапу…

Немцы врезали уже два снаряда под мостик «Автроила», а третий лопнул в его нефтяных ямах. Охваченный дымом, страдая от сильной контузии, «Автроил» не покинул строя. Кормовые плутонги эсминца работали на славу: два головных корабля противника уже отворачивали назад, беспомощно выстилая по морю затухающие шлейфы от работы винтов, — из игры их выбили!

А на «Изяславе» молчит третье орудие. Молчит.

Разинутый зев пушки уже проглотил снаряд, готовый сорваться в полете. Дело за малым: вложить тарный патрон, который даст снаряду пинка под зад, чтобы тот метнулся в противника.

— Подавай унитар, холера! — рычит старшина.

Унитар не подан. Досылающий матрос нежно прижал его к груди. В полном обалдении, раскрыв рот, он глядит, как скачут по волнам, легко их рассекая, острые топоры чужих форштевней…

— Подавай патрон, мать твою так! — кричит старшина, не выпуская из прицела один из этих форштевней противника.

Кричит спина. Кричит сердце. Кричат нервы.

Теперь уже все кричат досылающему:

— Давай патрон, лярва… чего расшеперился? Немца не видел?

Лейтенант Петров уже добежал до пушки. Он развернулся и треснул досылающего по зубам. Так дал ему, как в проклятые старые времена, будто для него и не было никакой революции… Хряск!

Досылающий сразу подал патрон. Замок задернулся. Смачно щелкнула его жирная, в тавоте и смазке, челюсть. Пропел ревун: му‑му. И снаряд пошел сверлить мутное пространство Кассарского плеса.

Третье орудие (что и требовалось доказать) включилось в общую симфонию боя. На мостике «Изяслава» начдив Шевелев, как опытный дирижер, отметил на слух, что в оркестре снова порядок.

— Третье заработало, — сказал он, довольный…

Очевидец пишет: «Это был не тычок или подзатыльник и не боксерский выпад, а самый настоящий удар с размаху, сплеча, нанесенный с большим чувством». От себя добавлю, что лейтенант Петров ни слова досылающему не сказал. Треснул — и побежал обратно на мостик…

XIII дивизион с победою выходил из боя. На палубах эсминцев замелькала белая марля на раненых. Стали пересчитывать трупы убитых, тащили их в баню, плакали и ругались… Долго не мог успокоиться Кассарский плес, и его еще долго мутило от грунта, словно изблевывая наружу всю грязную накипь взрывов.

Три эсминца против десяти выстояли.

Три угробили трех из десяти…

Из раскрытой раны в борту «Автроила» медленно вытекала в море корабельная кровь — тяжелый маслянистый мазут…

* * *

После отхода XIII дивизиона в погоню за немцами пошла канонерка «Грозящий» под командой кавторанга Ордовского‑Танаевского. Она билась почти два часа, загоняя противника обратно — в крысиную дыру Соэлозунда… К вечеру «Грозящий» сильно сдал.

Орудия его от огня разогрелись. Носовое даже склонилось набок, словно усталый человек. Кормовое орудие даже скособочилось. От частых залпов просели палубы. В командном отсеке под первой пушкой согнулись столбы пиллерсов, подпиравшие снизу верхнюю палубу. В корме лопнули кницы, способные удержать любой мост…

Ордовский‑Танаевский даже присвистнул:

— Еще два залпа, и можно всем нам писать похоронную…

Да. Боевая техника, скованная из высокосортных сталей, уже начала сильно сдавать. Но люди зато держались. Они понимали — это еще не самый черный день.

* * *

Им удалось незаметно прошмыгнуть через перешеек полуострова Сворбе; миновав окопы, в которых лежали погибшие каргопольцы, они вышли со Сворбе на Эзель; дорога лежала на Аренсбург…

— Кто‑то едет, — присмотрелся Скалкин.

Из‑за леса выкатилось старомодное ландо, запряженное холеными лошадьми. Фон Кнюпфера узнали все сразу — это он, уже в сером пиджаке и в кепке самой модной в крупную клетку. А рядом с ним сидела поджарая дама, и до церельцев доносился их смех.

Артеньев вытянул руку, сказав комиссару:

— Дай‑ка мне твою оптику.

— Прицел барахлит, — предупредил Скалкин.

— Ладно. Справлюсь…

Коляска приближалась. Артеньев из‑за кустов поднял винтовку с колена. В оптической трубке возникло сытое лицо каперанга с папиросой в зубах. А рядом с ним ехала Лили фон Ден…

— Фу! — Артеньев крепко выдохнул из груди воздух, чтобы смирить дыхание.

Предателю — смерть! Тщательно прицелился он в грудь фон Кнюпфера и через оптику досмотрел до конца, как выпала из коляски на дорогу убитая наповал Лили Александровна, а сам Кнюпфер в испуге стал нахлестывать лошадей… Артеньев расцепил в своих онемелых пальцах оружие и схватился руками за лицо.

— Боже! Я не хотел… клянусь, я не хотел в женщину…

Скалкин решительно поднял винтовку:

— Пошли! Я же говорил, что у ней прицел свихнут…

Словно какой‑то рок преследовал Артеньева: сначала он заставил застрелиться командира «Новика», а сейчас случайно застрелил его вдову. Впрочем, переживать было некогда… Решили обойти Аренсбург лесом — важно пробиться до Орисарской дамбы. Артеньев убеждал товарищей, что дамбу так скоро не сдадут.

— Кто‑то опять едет навстречу, — заметили матросы.

Прядая ушами, не спеша ступал через лужи старый мерин, а в телеге, болтая ногами, сидел эстонский крестьянин. Пожилой уже.

— А ведь я его знаю, — сказал Артеньев, вспомнив день своего прибытия на Эзель. — Этот эстонец из наших… флотский.

— Так позовите его: может, чем и пособит.

— Как же я его позову? Имени не знаю… болтал он что‑то про себя, да я все позабыл. Помню, что на «Авроре» он служил… Да, верно, еще и в Цусиме участвовал…

— Эй, Аврора! — гаркнул комиссар. — Остановись, Цусима!

Телега остановилась. Тынис Муога терпеливо выждал, когда из леса к нему вышли матросы и три офицера.

— Церель? — догадался он сразу. — Плохи дела ваши… Да и мои не слаще. Уйдете вы, и всю жизнь заново строить надо. Что же мне теперь — к немецким порядкам приспосабливаться? Ай‑ай…

Артеньев сунул ему руку, и Муога узнал его.

— Здорово, приятель. Ты откуда и куда?

— Ездил на коптильню, а сейчас домой… жена ждет. Вас взять к себе не могу. Прокормить бы мог такую ораву, я не бедный. Да жена у меня… пастор… опять же барон! Вам же хуже будет.

— Ясно, — сказал Скалкин. — А чего везешь?

Тынис Муога поднял с телеги мешок, из которого капало вкусное масло. Пахло от мешка очаровательно.

— Это вам, ребята, — сказал бывший матрос. — Копчушки. Чего еще? Вот табак… спички есть? Забирайте. И не подумайте обо мне скверно: я России столько лет оттабанил, что теперь мне без России помирать будет тошно… Ждать ли вас? Вернетесь ли?

Церелъцы хмуро промолчали. Он показал им заветную лесную тропинку, которая выведет на дорогу стороною от Аренсбурга и постов полиции. Они тронулись в лес, и эстонец на прощание крикнул:

— Если «Аврору» мою увидите, поклон ей от меня!

Скалкин помахал ему издали бескозыркой:

— Прощай, Цусима!

* * *

От Куйваста — через весь Моон — с песнями бодрейшими прошагали к Орисарской дамбе свежие роты. Будто с парада свалились: подтянутые, ловкие, хлястик к хлястику, пуговка к пуговке, а голоса звонкие резали осенний воздух. Это шел на выручку «батальону смерти» Эстонский полк — ревельцы, юрьевцы, перновцы. Возле дамбы стали окапываться. Эстонцы рыли окопы с завидной аккуратностью, ровняли брустверы так, словно готовили огородные грядки под клубничную рассаду… С ними стало матросам веселее!

С моря подходили германские миноносцы, вели убийственный огонь по защитникам дамбы в упор. Иногда скакала через дамбу немецкая кавалерия с палашами наголо, чтобы размять русское мужество. Но дамба была — как пробка, которая закрывала собой горлышко Моона.

Трусы, предатели, шкурники — те бежали на Куйваст. Сидя на пристанях, они еще издевались над героями, которые гибли в неравной битве за революцию. Не обошлось и без дешевой демагогии.

— Им все мало! — говорили о защитниках дамбы. — Слышите, как распалились? Все изранеты, сами в кровище, как мясники, а хлебом не корми — повоевать дай. Вот они, наемники капитализма!

Однако никакая демагогия не могла убедить команды кораблей, что дезертиры не являются «наемниками капитала». Куйваст предоставил им берёг, но дальше берега никого не пускали. Сидите там! Дезертиры распалили костры. Высоченные — до небес. Напрасно с эскадры уговаривали их затоптать костры, которые служили хорошим ориентиром для авиации и дирижаблей противника.

— А пущай глядят, нам‑то што? Мы греться хотим…

Старк посоветовал Бахиреву:

— Дайте туда по кострам хотя бы парочку пристрелочных!

В зловещей темени светили костры Куйваста. Дергая якорные цепи, раскачивались корабли. Они устали, бедняги…

* * *

XIII дивизион после боя распался: «Автроил» принял на борт начдива Шевелева и сдал трупы убитых на «Изяслав», который, истрепанный жестокой вибрацией, потащился на малых оборотах в Рогокюль. В кают‑компании «Изяслава» трепанировали череп матросу. Скальпели тряслись в руках корабельных хирургов. Вообще, все устали. Зверски! Люди стали зевать, раздирая рты, но спать никто не ложился… Хирурги в окровавленных халатах кричали по переговорным трубам в центральный пост энергетики:

— Мехи! Долго еще это будет продолжаться?

Ради спасения жизни человека, лежащего на столе со вскрытым черепом, машинисты вырубили работу правого вала — эсминец пошел на одной турбине. Вибрация уменьшилась. Из серой вязкости мозга извлекли осколок.

Случай возле третьей пушки кормового плутонга, кажется, всеми на «Изяславе» уже забылся. Правда, досылающий комендор иногда еще трогал себя за скулу, но особого недовольства не проявлял. Под полубаком, в тени мостикового навеса, его обступили анархисты «Изяслава».

— Браток, дело революции предано, а ты молчишь в тряпку?

— А что я? Я — как все. Так и я.

— Ты зуб‑то выньми, — советовали ему. — Выньми зубчик…

Досылающий пальцами, измазанными пушечным маслом, залезал в рот, ковырял весь идеальный набор в тридцать два зуба.

— Шатается? — с надеждой спрашивали его анархисты…

Среди офицеров «Изяслава» воцарилось подавленное настроение. Сообща они давали накачку артиллеристу Петрову:

— И дернула же вас нелегкая треснуть этого обалдуя! А теперь нам грозят осложнения… Или забыли февральскую революцию, которую болтун Керенский назвал «великой и бескровной»?

Когда раздался призыв всем свободным от вахты собраться в жилой палубе, Петров отправился туда — как вешаться. За столом президиума, явно выжив анархистов, сидели большевики эсминца.

— На повестке дня немало насущных вопросов, но среди них имеется один — пустяшный! С ним покончим разом, чтобы не мешал заниматься главными… Досылающий вот с третьей пушки раззявился, когда унитар подавать надо. Вроде помрачнение у него случилось. Ну, лейтенант Петров не растерялся и напомнил ему…

Анархисты сразу устроили хай на весь кубрик:

— Покрываете? Большевики офицерам продались…

— Эй вы там! На румбе князя Кропоткина, — послышалось от стола президиума. — Когда говорите, слова все‑таки выбирайте. Да и подумайте прежде… Послушаем, что скажут врачи!

Врач «Изяслава» сказал:

— Медицине известно, что от испуга у человека случается шоковое состояние. Мы, давшие клятву Гиппократа, люди самой гуманной профессии в мире, иногда, пардон, тоже лупим больного по морде, чтобы вернуть его из состояния заторможенного транса в обычное его состояние…

Анархисты не унимались:

— Своих замазываете? Ты скажи — нас при царе били?

— Ну, били.

— И сейчас лупцевать станут?

— Нет, бить не будут.

— Но сегодня‑то одному чудаку звонаря дали!

Большевики упрямо гнули свою линию:

— Товарищи, звонаря никто не давал. Коснулись щеки, и только. Вот и врач, ученый человек, поклялся на этом самом Гиппократе, что таких, как наш досылающий, они тоже в рожу лупят вполне свободно… Я не понимаю, из‑за чего шум‑гам? Кажется, все уже ясно.

— Не ясно! — загибали анархисты. — Нас при царе били?

— Ну, били… Ты давай, браток, не нажимай на царя. Что ты вцепился в него, как клещ в собаку? Тебе, чего надо?

— Истины!

— Так ты ее получишь… Где досылающий?

— Есть.

— Пусть он сам, как на духу, скажет…

Досылающий от стыда за свой страх, испытанный на Кассарском плесе, готов был, кажется, сквозь палубу провалиться.

— Братцы! — взмолился он. — Ну, коснулись личности. Ну, верно. Потому как за революцию… мы же грамотные!

Анархисты не сдавались:

— Ах, ты грамотный? Тогда выньми зуб… покажи собранию.

Зуб не вынимался. Досылающий стал плакать.

Анархисты совсем разбушевались:

— Занести в протокол! Заклеймить позором!

Большевики отвечали веско:

— Протокол все стерпит. А ты скажи по совести — кого нам клеймить позором: лейтенанта Петрова, который звону не давал, или досылающего, у которого полный набор во рту, как в магазине?

— Не надо писать, не надо клеймить, — умолял досылающий. — Он шатается, но он с пломбой… все равно к зубодеру идти! Восемь форштевней когда увидел, ну, тут и разинулся. Лейтенант Петров, спасибочко ему, вовремя подошещ ко мне и вежливо указал, что с моей стороны большой непорядок.

— Точка! — заявили от стола президиума…

Лейтенант Петров с легкостью шаловливого юнги взлетел по трапу. Жить можно. Служить можно. Воевать можно. …«Изяслав» подал концы на причал Рогокюля.

День шестой Моонзунда, — день, какой выпадает в истории морских держав не часто. День, слепленный из острейших парадоксов, в которых невозможное становилось возможным и осуществимым.

Календарь был уже перевернут на мостике «Деятельного», и он показывал день 4 (17) октября 1917 года, а в радиорубке эсминца отстукивали на Куйваст трудяги‑радисты:

ВИЖУ 28 ДЫМОВ НА… НЕПРИЯТЕЛЬ ИДЕТ НА КУЙВАСТ.

Квитанция радиограммы легла перед Бахиревым, и контр‑адмирал одним глотком допил чай, торопливо застегнул китель.

— Как быстро… Ну, конечно. Сейчас‑то все и начнется.

Брейд‑вымпел свой он перенес с «Либавы» на крейсер «Баян».

«Деятельный» с моря оповещал флот, что на Куйваст движутся мощные линейные силы противника. В два кильватера. Крейсера. Эсминцы. Тральщики. Авиаматка с самолетами.

Курс — точный норд. Прямо на Патерностер.

«Товсь!»

Теперь все ясно. Шестой день — день необычный.

На кораблях горнисты выстрадали в хмурое небо призыв:

Наступил нынче час,

когда каждый из нас

должен честно свой выполнить долг.

До‑олг…

До‑о‑олг…

До‑о‑олг…

На рейде Куйваста корабли сходились и расходились бортами. Дивизионы сбегались и снова разбегались. Казалось, товарищи подходят друг к другу, чтобы на прощание пожать руку:

— В добрый час! За Россию! За революцию!

«Деятельный» ловко прицепился к немецкой эскадре, держась от нее на дистанции вне попадания, и, ощупывая противника зрачками дальномеров, информировал флот о каждом его маневре.

Минная дивизия Старка отходила опять на Кассары, чтобы беречь их как зеницу ока. Именно сегодня! Ибо «линейщики» предоставлены сами себе — эсминцам же стоять на страже Моонзунда, этой последней дороги в Балтику, без которой нет жизни флоту…

Погода прояснела. Воздух над морем посвежел, чистый.

* * *

С германской эскадры отчетливо наблюдали «Деятельный» — он пролетал в серых волнах, сам дымчато‑серый, и только однажды солнце, вынырнув из‑за туч, ярко вспыхнуло на стеклах его рубок. Дредноуты с презрением не замечали эсминца, как гордые породистые псы стараются не замечать раздутых от ярости кошек.

Такое же презрение немцы испытывали и к русским линкорам «Славе» и «Гражданину», пущенным на воду в канун Цусимы. Имена этих кораблей вызывали у них подобие кривой улыбки, и на мостике «Кронпринца» флагман отзывался о них с иронией:

— Five‑minutes ships[5].

По семь дальномеров Цейса на каждом дредноуте включены в общую цепь автоматики, звенья которой сходятся в глубине кораблей. Башни линкоров — под литерами А, В, С и D — в просторечии называются по порядку от носа: Анна, Берта, Цезарь, Дора.

Внутри башен снуют быстроходные лифты подачи. Для пушек уже готовят заряды, обшитые нежно‑золотистым шелком, из которого любая женщина Германии не отказалась бы сшить себе вечернее платье. Старшие артиллеристы линкоров заранее опробуют указатели падений снарядов, и в наушниках начинается характерное биение пульса автоматики, от которого вечером будет трещать голова.

Над эскадрою плывут самолеты, несущие бомбогруз до рейда Куйваста. Тральщики уже раскинули свои сети, расчищая дорогу перед дредноутами. Палубные команды потащили многопудовые тяжелины чехлов со стволов Анны, Берты, Цезаря и кормовой Доры… От этого русского «Деятельного» эсминца, который прилип к эскадре как банный лист, теперь не мешало бы отвязаться. Орудия «Кронпринца» выбросили в него три залпа. «Деятельный» предусмотрительно рыскнул в сторону, отбежав подальше, и продолжал работать на ключе: та‑ти‑ти‑та, ти‑ти, ти‑та‑ти, та‑ти‑ти…

За это время русские корабли на Куйвасте успели исполнить маневр, который назывался так: «развертывание для ожидания».

* * *

На левой стороне мундира — Владимир 4‑й степени. Командир «Славы» каперанг Антонов задержался на трапе.

— Лев Михайлыч, — спросил он старшего офицера линкора, — одета ли команда по первому сроку?

Кавторанг фон Галлер натягивал новенькие перчатки:

— Да. Команда «Славы» во всем чистом.

— Как прошел завтрак в низах?

— Спокойно. Даже не торопились. Самовары еще кипят.

— Отлично. Благодарю. Я доволен.

На столах кают‑компании — желтые головки швейцарского сыра, едва надрезанные, и хлеб, которого никто не коснулся.

— Господа, — говорит Антонов, — мы принимаем бой. Неравный бой, и к этому неравенству наша старушка «Слава» давно привыкла. Чувствую сердцем, что линкор последний раз будет сражаться под славным Андреевским стягом. Стеньговый красный флаг, возвещающий готовность, очевидно, уже никогда не будет спущен. Можно сопротивляться отдельным личностям, но сопротивляться народу никак нельзя…

Все его поняли — он предрек победу большевизма. Пожилой человек с седым ежиком волос на голове, кавалер «Владимира», закончил обращение к офицерам почти по‑домашнему, как отец:

— Молодые люди, прошу вас исполнить свой долг…

Колокола громкого боя уже извергали из люков непрерывную цепочку матросов. В глазах рябило от стремительной смены только двух цветов — серого и черного. Мелькнет над люком черный бушлат, затем серый брезент брюк, опять черное пятно…

Бушлат — штаны, бушлат — штаны! Ветер срывал с голов бескозырки, и каждый матрос держал в зубах ее ленты.

«Слава» набирает ход. В глубинах ее отсеков звучат разумные голоса машин. Ветер заносит на бак линкора лохмотья пены, которые остаются лежать на палубе, словно листья разодранной капусты. Антонов не спеша поднимается на мостик. Трап. Еще трап. Люк. Опять трап. Этим трапам не будет конца… Тяжелая пластина броневой двери пропускает каперанга в боевую рубку, где запевает прелюдию к бою многоголосый хор автоматов и датчиков. Окна еще не закинуты сталью, и пока здесь светло, как в горнице.

Покуривая в кулак, стоит комиссар — Андрей Тупиков.

Антонов медлит лишь мгновение и протягивает руку.

— Надеюсь, мы с вами поладим, — говорит он комиссару. — В бою не место разговорам. Оповестите команду, что я, старый русский офицер, не отказываюсь от контакта с большевиками.

Тупиков крепко жмет бледную руку каперанга, перевитую голубыми венами напряжения и устали бессонных ночей.

— Добро, — говорит он. — Команда вам верит…

Под глазом каперанга нервно бьется жилка. Красные стеньговые флаги, которым суждено перевоплотиться в знамена революции, клокочут над мачтами «Славы».

Антонов повернулся к боевой вахте:

— Задраиться!

Глухо бахнули броневые щиты, разом отданные с креплений, и боевая рубка погрузилась в ровный зеленоватый, как глубина, полумрак, день стал просачиваться внутрь через узкие прорези.

— Что ж, начнем работать, — сказал Антонов.

Он пошел к телеграфу походкой признанного маэстро, который спешит коснуться клавишей рояля.

* * *

Перевес ужасающий. Каждый немецкий линкор несет сейчас на Куйваст по десять двенадцатидюймовок. Русские — по четыре. «Баян» уже заворачивал к осту, пробегая мимо своих кораблей, и адмирал Бахирев поделился своими мыслями в открытую:

— У южного входа в Моонзунд наши минные банки. Перед ними и примем бой, чтобы лишить противника маневренности. Конечно, немцы могут обойти банки к осту и вылезут на чистую воду… Что скажешь, Сережа? — спросил он каперанга Тимирева.

Командир «Баяна» косо глянул на своего комиссара:

— Какой бы ни был у нас с немцами мордобой, но все закончится ха‑арошим купанием! Германские линкоры — великолепны, их артиллерия садит на целых три мили дальше нашей…

Конечно же, последнее сказано не столько для адмирала, сколько для комиссара — для большевиков: пусть и они подрожат! Комиссар молча положил локти на край смотровой амбразуры. Резкий ветер сек его по лицу, двумя струйками выжимались слезы.

— Вот они… детишки! — произнес он, разглядев множество дымов, которые разом закоптили небо к зюйду от Куйваста; это легион германских тральщиков, под прикрытием эсминцев, уже начал лихорадочно резать ножницами тралов крепкие стебли минрепов, на которых тревожно дремали русские мины. — Когда наш огород пропашут, — сказал комиссар в добавление, — пойдут забор ломать и эти болваны… типа «Кёниг», что ли? Я не знаю…

Бахирев приказал сигнальной вахте:

— Передать всем. Держаться ближе к адмиралу. Точка.

Адмирал — это он, Михаил Коронатович Бахирев…

Но рядом с ним, официальным стратегом этой битвы, призраком вырастала тень «невидимого адмирала» — той нервной силы, которая от Центробалта и Смольного уже вращала штурвалы линкоров, встающих грудью перед врагом в воротах Моонзунда… Сама история партии писалась сейчас в наклонении кораблей к цели, в бурном разбеге кильватерных струй, над которыми с причитаниями носились чайки. Партия Ленина давала свой первый бой на море!

На мостиках флагмана люди еще не знали того, что адмирал Свешников, удравший из Аренсбурга в Гапсаль, оставил немцам секретные планы минных постановок в Рижском заливе, — и немцы тралили сейчас наверняка, ибо тайные очертания минных полей были им хорошо известны. Но в любом случае надо помешать тралению противника…

«Баян» лежал в крутом развороте, словно отбегая подальше; от своих линкоров, и это правильно: не надо мешать «Славе» и «Гражданину» — здесь узко, вешка на вешке, мель за мелью. Крейсер первым вышел южнее, и первый залп с «байернов» заплеснул его высоким каскадом пены…

— Холодная ванна кстати, — буркнул Тимирев, поежившись.

— Сегодня играем честно, — ответил Бахирев.

— Сначала тральщики, — дополнил комиссар.

— Да. По тральщикам…

* * *

Каждая открытая дверь — враг. Каждая горловина, которую забыли задраить, станет твоим предателем. По отсекам линкоров стоял грохот: броня закрывала людей, словно запечатывая их от смерти. Не осталось даже щелей — резина, под давлением задраечных дог‑болтов, плотно сжималась в пазах, чтобы внутрь не просочились вода и газы. На «Славе» и «Гражданине» тысячи людей дышат сейчас через ревущие сопла вентиляций. Они живы, они бодры, их голоса звенят — как тромбоны! — через гулкую медь переговорных труб, через хаотические сплетения телефонов, связующих посты воедино, словно в пуповине, — в боевой рубке.

Пусть рядом вода затопит отсек и в отчаянных муках захлебнутся твои товарищи, — мы, соседний отсек, пока живы, продолжаем бороться. Пусть рядом с нами огонь пожирает людей, заодно с пенькой и краской, пусть докрасна прогреется переборка, — мы, соседний отсек, хватая губами раскаленное олово воздуха, еще живы и боремся… Так (единый в целом) корабль разделен на составные части, и каждая его часть способна существовать сама по себе.

Горны уже замолкли. Рвало ветром над палубами, и — еще недавно столь оживленные — палубы теперь поражали своим кажущимся безлюдием. Никого лишнего наверху. Все вниз — все под броню! По местам стоять — к бою… Лейтенант Карпенко пронырнул в дверную щель носовой башни. Словно родимый дом, встретила она командира в спокойной деловитости чистоты и тишины. Все уже давно заняли места, дело только за ним, и лейтенант по узенькому трапику взобрался под броневую «грушу» купола — к прицелам.

— Готово? — спросил сверху у башни.

Старшина сковырнул «фураньку» со лба на затылок:

— Есть готовность. Порядок…

Да, полный порядок. И башенный старшина, плюнув себе на пальцы, отчеканил «стрелку» на своих клешах. Из глубокого колодца подбашенного отделения, которое шахтой спускается до самого дна, привычно тянет запахами порохов и чистых манильских матов. Из боевой рубки — первый сигнал. Повинуясь воле этих людей, многотонная лавина стали, бронзы, кожи, резины и оптики поехала вправо, перекатываясь на ядроподобных подшипниках башенного барбета. Перед унтер‑офицерами забегали стрелки, указывая прицелы и целики. Глухо провыли внизу моторы, и вот уже на башню поданы два первых снаряда — длинные фугасы с острыми рыльцами, почти в рост человека. Они, словно нехотя, покинули свое уютное лежбище на мягких матрасах Погребов, прошли насквозь через три этажа палуб и напоминали багаж, приготовленный к отправке…

— Заряжай!

Два орудия башни распахнули свои ненасытные пасти.

— Клади!

С отчетливым стуком, словно проставляя печати, фугасы стали на места, доведенные до упора механизмом прибойника. Но, попав в пушку, снаряд беспомощен, как дитя малое. Ему нужен заряд, который выколотит его из пушки, как бы он ни упирался.

— Заряды… подавай! — сказал Карпенко.

Иногда в уклонении прицела лейтенант видит перед собой полубак линкора, зарывающийся в воду, наблюдает, как в путанице дымов на горизонте растут точки вражеских кораблей. Постепенно они превращаются в восклицательные знаки — это открылись для глаза их мачты, поднятые над точками‑корпусами («шашлыки»!).

— Заряды поданы, — следует доклад старшины.

— Клади!

Тяжелые картузы, похожие на мешки с крупой, прошпигованные фабричными марками, подперли фугасы под их толстые румяные задки и ждут своего мига, чтобы сгореть по приказу человека.

— Закрой!

Громадные затворы орудий, похожие на сложные станки, сверкая сталью и бронзой, мягко постукивая сочленениями деталей, бережно затворили пушки. Они проделали это так, словно заперли в банковском сейфе фамильные драгоценности. Владелец их известен — это мать Россия!

Тысячи и тысячи народных рублей чистым золотом (от лаптей, от сохи, от выпивки, от налогов) лежали сейчас в казенниках носовой башни «Славы», идущей на врага.

Гриша Карпенко довольно сообщил в телефон:

— Носовая башня к открытию огня готова.

Теперь выжди ревуна, и тогда «Слава» начнет работать, оправдывая перед народом вагоны мяса, хлеба, масла, сахара, полотна, бязи и трикотажа, — все то, что она съела и сносила за эти годы. Наступал момент, ради которого учились, служили и получали чины и деньги вот эти люди, запертые в броневой коробке…

Раздался грохот снаружи, и он вязко, заполняя все щели, вонзился в пространство башни, достигая самого днища линкора. Лейтенант Карпенко откачнулся в пружинном кресле, он сказал прислуге:

— Это не мы. Это заторопились на «Гражданине»… У них дистанция боя всего восемьдесят восемь кабельтовых, а мы достанем врага со ста шестнадцати. Идем вперед, товарищи!

Старшина с затылка перекинул фуражку на потный лоб:

— А на сколько же бьют линкоры, немецкие?

— Они достанут нас даже со ста тридцати… увы!

— Все ясно, лейт: идем в пекло.

— Но сначала тральщики, — напомнил лейтенант. И ревун промычал. Как всегда, неожиданно. Залп!

* * *

Залп — и над штурманским столом вдребезги разлетелся колпак лампы‑бра; мелкие зеленые осколки засыпали кальку боя, по которой дергало самописец одографа. В спиралях амортизаторов долго еще трясло на затухающей вибрации приборы. Антоновым можно было любоваться: старик сразу помолодел, держался, как спартанский юноша. Живчик под его глазом прекратил нервное биение.

— Недолет, — прищурился в прорези комиссар.

— Ясно вижу. Артиллерист, работай, душа моя…

Опять мощное содрогание корпуса.

— Накрытие, — пропели с дальномеров протяжно.

Антонов полез в карман мундира за портсигаром. Жестом джентльмена раскрыл его и протянул комиссару:

— Прошу. Египетские. Таких теперь нету…

Выпуская черные облака дыма, будто над морем загорелась целая деревня, германские тральщики, обрубив тралы, спешно отходили на зюйд. Дымзавеса над ними была плотной, но ветер уже поднимал ее над морем, как поднимают над сценой занавес после краткого антракта… Антонов внимательно приник к смотровой щели.

— Бродяги ошиблись адресом, — сказал он. — Влезли к нам не с той стороны, с какой надо. Чистой воды немцы здесь не сыщут и наверняка постараются зайти со стороны эстляндского берега. Пошлите кого‑либо помоложе и поглазастей на фор‑марс, — приказал каперанг на вахту. — Пусть он следит за общей картиной и особливо за горизонтом на остовых румбах. Ясно?

Городничий хлопнул Витьку Скрипова по плечу:

— Ты всех моложе, сынок. Валяй…

Вершина фок‑мачты линкора качалась в бездонности неба. Прижимаясь к холодному ее телу, юнга лез по скобам трапа наверх. Лишь единожды глянул вниз, и перехватило дух: «К бесу… сковырнусь!» Вот и он, спасительный кружок марса, обведенный для защиты от ветра поясом брезента. Огляделся и загордился… Ну, что там, на Обводном канале? Разве жизнь? Что они видят там, а вот он видит дальше всех. На серой пелене моря проступили утюги германских дредноутов. В багровом дыму ползали, как жуки в парном навозе, перепуганные тральщики. Крейсера «Кольберг» и «Страсбург» перемигивались прожекторами. А внизу под юнгой широко разлеглась на воде «Слава», и Витька Скрипов сказал в телефон:

— Ясно вижу: красота!

— Не болтай, — приняли на мостике. — Смотри в дело.

— Дело такое: на остовых румбах чисто…

Только с высоты он заметил то, что графически подразумевалось по картам. Пространство заполняли желтые проплешины отмелей, отчего становилось страшно за корабли, которые ловко перекатывались через узости фарватеров, не боясь, что днища их влезут на отмели… Невыносимая теснота рейда, которая душила линкоры, была известна и Бахиреву; в 10.30 адмирал отсемафорил с «Баяна» приказ на линкоры, чтобы удерживались на месте, ведя огонь по диспозиции. В это время Витька Скрипов доложил:

— Пять всплесков… кладут под корму «Баяну»!

И еще пять выросли под бортом «Славы». Можно было только ужаснуться их неправдоподобной высоте. Снаряды вздыбнули воду до мачт, на уровне своих глаз юнга увидел их шапки и даже понюхал, как пахнут эти дымные кольца, иногда черные, иногда оранжевые.

— Страшно, сынок? — спросил его Городничий снизу.

— Кому? Нам? Не. Нам не страшно…

Это правда: все, что он наблюдал сейчас, казалось ему забавой, удивительным спектаклем, поставленным для его удовольствия.

— Тут как в театре! — прокричал он в телефон.

Витька соврал: он еще ни разу в жизни не был в театре.

* * *

После залпа шипение компрессоров заполняло всю башню. Сжатый до предела воздух плавно возвращал орудия в пазы станин. Замковые комендоры привычно, стоя боком, как боксеры в драке, отдернули замки пушек, словно открыли жаркие печки, и башню прогрело изнутри теплом сгоревших нитратов и хлопка. Карпенко здесь был самым молодым. В башне работают «старики», еще помнящие Эссена молодым и веселым матерщинником. Закатали матросы рукава. Им не привыкать. Кто служит пять, кто восемь, а старшина табанит уже двенадцатый… Он, как и все в башне, тоже не видит божьего света из угрюмости брони. Один раз, нагнувшись, даже заглянул в дуло пушки. Мир, за который он сражался, был удивительно круглым. И точно выдержан в калибре 12 дюймов. Старшина дослужился до почетных шевронов — от царя. И до понимания неизбежности социальной революции — от Ленина. Сейчас ему плевать на все, даже на свою Маньку, которая ходит от него с пузом, — лишь бы два ствола носовой башни стреляли…

На табло приборов началась перебежка стрелок — опять смена прицела, и Карпенко, нагнувшись, сообщил на башню:

— Миноносцы. Большие. От Патерностера. Фронтально…

Рассекая стволами мутное пространство плеса, башня «Славы» развернулась на германские миноносцы. Все готово. Ревун.

— Отскочи!

Пушки отшибло на залпе, опять прошипели компрессоры.

— Товарищи, есть, — сообщил из‑под колпака Карпенко.

— Ура! — ответила башня, не прерывая работы…

Как испуганные мальки разбегаются в разные стороны, когда на них упадет тень человека, так же рассыпались сейчас германские эсминцы — кто куда, спешно удирая. А один из них рвало, рвало, рвало… Из корпуса выбивало пламя. Пузырем вспучивало его палубу. Раскидывало людей на взрывах. Черные шары над его мачтами крутились на обрывках фалов… Первая победа есть!

И вдруг:

— Лейт! Замок на правой отказал…

Сверху из‑под командирского колпака летит офицерский китель. Карпенко вспотел, ему жарко, он остался в одной сорочке.

— Ты соображаешь, что говоришь? — кричит он старшине.

* * *

Дальномерщики с «Кронпринца» отчетливо наблюдали стрельбу русских линкоров, которые разворачивались вдали тяжело и медленно, словно допотопные животные на болотах доисторических времен. В двадцатитрехкратном увеличении «цейсов» немцы видели, как из носовой башни «Славы» вырывались снаряды. Появясь над дулами орудий, они потом как бы вытягивались в полете, словно их путь проводили по небу рейсфедером.

В посту ПУАО, как маститый профессор, которого окружают многочисленные аспиранты, восседал на троне центральной наводки старший артиллерист. Телефонная корона венчала его лысую голову. Возле него — опытный унтер‑офицер, как статс‑секретарь, стенографировал каждый возглас офицера. Помимо живых человеческих глаз, отражающих каждую фазу боя, бездушные автоматы точно регистрировали любое обстоятельство, методично исправляя ошибки людей — срывы их нервов, просчеты их глазомера…

— Носовая башня «Славы» повреждена, — поступил доклад…

Но приборы «слежения» за противником не отметили попаданий, и старший артиллерист «Кронпринца» хмыкнул в телефон:

— Фиксации не было. Это определение визуально…

Однако это так. Против двадцати орудий германской эскадры русские остались с тремя. Но не прошло и минуты, как носовая башня «Славы» вообще замолчала. Офицер сунулся носом в микрофон:

— Капитан‑цур‑зее, у меня приятная новость — у русских что‑то стряслось с первой башней. Позволяю команде крикнуть «ура»…

И это «ура» секретарь тоже отметил в своем блокноте.

* * *

Машины часто работали на переменных реверсах, «Славу» трясло, и страшную нагрузку испытывали сейчас крепления бортовых швов. Прицелы уже не были чистыми: оптику загрязнило обилием пороховых газов и выбросом из корабельных труб. Рискуя жизнью, старшина вылезал из башни, протирал линзы спиртом. Носовая башня била в противника только одной левой пушкой…

Ревун прозвучал, но выстрела не последовало.

— Лейт! Замок на левой тоже отказал…

Карпенко спрыгнул вниз. Старшина орал ему в ухо:

— Хана! Шестеренка подачи скапустилась. Рамы замков передернуло, замки не двигаются на осях шестерней.

— Попробуй закрыть пушки силой…

По пять человек наваливались грудью на замки, как на буксующий автомобиль, ноги людей срывались по рифленому настилу брони, искаженные в натуге лица матросов заливал серый пот.

— А хоть ты тресни, не закрыть — и все!

С кормы линкора регулярно, как метроном, стучала кормовая башня. Носовая молчала… Выбивали шестерни из механизма замков. Под градом осколков тащили их в слесарную. Там, в грохоте боя, корабельные мастера пытались выправить оси. Но брак завода мог исправить только завод. Из погребов у башни спрашивали:

— Эй, никак вы там ревете? Или убило кого?

— Хуже, — отвечали комендоры погребным.

Германская эскадра (и без того мощная) сразу обрела новую мощь. Русская эскадра (и без того слабая) еще больше ослабела.

А кто виноват? Рабочий схалтурил. Вот он и виноват.

Одна шестеренка. Одна лишь поганая шестеренка.

И цена‑то ей — копейка. Но башня молчала.

— Будь ты проклят, халтурщик! Много ты заработал?

Ну, рубля три он себе сварганил. Башня плакала.

…Эта шестеренка теперь перетирала на своих изломанных зубцах судьбу линкора «Слава» и трепетные жизни 1500 человек.

* * *

С высоты фор‑марса восторженно сообщал юнга Скрипов:

— Бегут! Чтоб мне отсюда сверзиться, если вру…

На одном германском дредноуте возник пожар — это видели все и не могли только понять — чья заслуга? «Славы» или «Гражданина»?

— Не выдержали немцы, — засмеялся комиссар Тупиков.

— Не выдержали этой позиции, — ответил ему Антонов, более близкий к истине.

Бежали обратно на зюйд крейсера, поторапливались эсминцы. Последние залпы германские дредноуты расходовали по батареям острова Моон.

— Все‑таки победа, — сказал комиссар.

— Победа на время нашего обеда, — серьезно ответил Антонов. — Нам мешали отмели и рифы, а немцам — минные поля. Они отошли не ради тушения пожара: сейчас станут искать чистую воду…

Над мачтами «Баяна» расцвели комочки флагов:

КОМАНДА ИМЕЕТ ВРЕМЯ ОБЕДАТЬ.

— Видите? — сказал Антонов. — Как раз кстати…

Городничему позвонил с марса Витька Скрипов:

— Жертвую свою пайку в пользу прожорливых. Вниз не полезу. Страшно спускаться, да и есть не хочется. А здесь хорошо…

Первая фаза боя закончилась. Команды ели наспех, торопливо глотали из мисок борщ, делились впечатлениями, смеялись.

— А немец‑то погано стрелял — мы лучше их! Пока русские обедали, противник запустил впереди себя «искатели»: выбрасывая в море тралы, немцы искали мины. Обнаружив чистую воду, германские корабли тронулись в обход минных банок, чтобы нанести удар со стороны Эстляндского побережья.

Теперь, получив свободу маневрирования, немцы стреляли хорошо. Даже очень хорошо!

* * *

«Слава» в нетерпении боя расклепала цепи и навеки погребла свои якоря на грунте. Машины линкора стойко держали его корпус между отмелей и течений. Каперанг Антонов передвигался по рубке шажками мелкими, словно обутый в спадающие шлепанцы. Его ладони любовно обласкивали матовый никель рукоятей боевого телеграфа.

Комиссар Тупиков ясно видел, как выпирало навстречу эскадру противника, над дредноутами вскидывало плотные шапки дыма.

— Ну, отец — так и сказал: «отец», — выкручивайся!

Железные стенания брони наполняли корабль. «Неужели опять Цусима?» Но сознание беспомощности перед мощью противника не терзало людей, — даже в гибели ощутим острый привкус победы. Антонов правой рукой толкнул рукоять телеграфа вперед. Левой рукой рванул рукоять на себя. Машины линкора стали работать на «раздрай». Заворочались гигантские шатуны, толкая винты в разные стороны, отчего «Слава» развернулась на «пятке».

— Лучшего мне ничего не придумать, — сказал Антонов…

«Слава» пошла на врага кормой вперед !

Кормовая башня стала теперь носовой, а молчавшая носовая переместилась в корму. Карпенко позвонил лейтенанту Иванову:

— Ваденька, желаю хорошо отстреляться. А мы сидим, как на чемоданах. Ждем вот: может, где‑либо еще понадобимся…

Приказ на башню Карпенко последовал от комиссара:

— Лейтенант, на казематы в шесть дюймов еще в начале боя подали ныряющие снаряды. Ну их к бесу! Побросайте‑ка за борт.

— Да, да, голубчик, — добавил в телефон Антонов. — У этих снарядов слишком капризные взрыватели. Чихнешь не так — и лаптей не останется. Подите и выбросьте, чтобы не рисковать…

Карпенко покинул башню, велев прислуге и погребным оставаться на местах. В казематах шестидюймовых батарей раскатывались по матам чушки ныряющих. Матросы выбрасывали их через портики в море, причем некоторые снаряды, дойдя до грунта, давали взрывы за кормою линкора. Было видно, как над дредноутами противника уже развесилась пепельная гирлянда первого залпа.

— Выбросили? — спросил комиссар через трубу с мостика.

— Да, — выдохнул в амбушюр Карпенко. Теперь к амбушюру прилегло ухо лейтенанта.

— Тогда оставайтесь пока там, — донесло дыхание мостика.

Губы — в амбушюр:

— Есть!

На «Гражданине», страдая от собственной неполноценности, кажется, решили превозмочь сами себя: линкор стремится к сближению с противником, чтобы хоть разок дотянуться до него слабой своей артиллерией. По германским тральщикам и эсминцам с лихостью лупит, склоняясь к воде, флагманский «Баян». За крейсером, дерзновенны и рысисты, стреляют два миноносца — «Донской казак» и «Туркменец Ставропольский». Немцы прикрыли себя дымом. А когда дым‑завеса развеялась, с птичьей высоты марса юнга Скрипов не обнаружил одного эсминца и одного тральщика противника.

— Вот только что были, — докладывал в телефон на мостик, — а теперь нету. И куда делись — не знаю.

— Загляни под воду. Наверное, там, — ответили ему… Полдень закончился. Стрелки корабельных часов .шагнули во вторую половину дня — необратимо.

Наступил критический момент боя.

* * *

В классическом боксированни запрещено бить ниже пояса.

Бить корабли ниже ватерлинии — даже поощряется.

Там, где вода обтекает борта, уже кончается броневой пояс, которым, словно кушаком, затянут линкор от попаданий. Пока снаряды крушат трубы и надстройки — это можно вытерпеть, как удары в плечо или в челюсть. Не дай бог, если взрывчатый кулак врага, нырнув под воду, пронзит острой болью тело корабля, почти обнаженное (только стальное, но не бронированное).

Там, за стальной обшивкой, укрыты внутренности и сердце корабля…

Кстати, там же и церковная палуба. В обрамлении строгих ликов сияют золотом и серебром старомодные киоты. Качается линкор, и вместе с кораблем качаются в подвесках свечи и лампады перед святыми угодниками. Сюда, в эту благодать, с первыми же залпами стали заталкивать с палубы салажню последнего набора При Керенском так было: народ на корабли присылали, но учить ничему не учили… Это они, сытно пожрав и мечтая об ужине, теперь хватали из сеток койки, начали подло воровать с постов чужие пояса. С той же рабской плотоядностью, с какой молодняк набивал себе брюхо казенной кашей, теперь он обвешивал себя пробкой и пузырями. С тихой деревенской речки попасть в прорву Моонзунда — это, конечно, переход слишком резкий… Но паникеров не нужно!

Паника страшна в окопах, но еще страшнее она на кораблях, где нет винта, который бы крутился впустую. Если ты ничего не делаешь — тебя за борт! Если ты мешаешь делать другим — ты стал опасным врагом… Старший офицер кавторанг фон Галлер решил свалить всех новобранцев в церковную палубу.

— В люк! — покрикивал он. — Быстро пошел, корова…

В сусальном мерцании киотов сырая и серая деревенщина в матросских робах опустилась на колени. Линкор на залпах сильно качало, и людей тоже качало — в ритме лампадных подвесок. Сверху церковь задраили. Все было строго по уставу: нет люков, которые в бою были бы открыты… «Господи, спаси люди твоя!»

* * *

С верха фор‑марса даже накрытия, рвущие воду под бортом линкора, кажутся сущей ерундой, как на интересной картинке. А когда человеку семнадцать лет, то смерть не воспринимается им, как конец всего. Юнги флота всегда бессмертны… Острота чувств опережает развитие сознания. Может, так‑то и лучше!

Городничий, оставаясь во время боя на мостике, как старшина сигнальной вахты, не оставлял Витьку своим вниманием.

— Ну, как ты там? — часто слышалось в наушниках.

— Лучше и не бывало.

— Чему радуешься, сосунок? У нас Мокрюкову уже скальп с башки сняло как бритвой. Пестову биноклем глаз выбило… Понял, что не шутки шутят? Смотри внимательней. Здорово нажимают?

— Ой, здорово. Красота!

— Ты кого имеешь в виду?

— Да нас. Наши линейные.

— Дурак. Я тебя про немаков спрашиваю…

Он многое видел с высоты марса, но многое не понимал. И ему стало не по себе только сейчас, когда он увидел суету на решетках мостика, заплеснутых близкими накрытиями. Снизу, от боевых рубок, до юнги долетело одно пугающее слово:

— …вилка!..

Было 12.25, когда «Слава» на полном разгоне машин вздрогнула, получив сразу три удара подряд, и громадный завод боевой техники, извергая в небо массы дыма с искрами, начал стремительную раскачку с борта на борт, словно попал в крепкую штормягу.

И никто теперь не качался так сильно, как юнга Скрипов на марсе фок‑мачты. Обняв ее закопченное тело, он рушился куда‑то вниз, и тогда море дышало ему в лицо холодом. Потом возносило к самому господу богу, и тогда облака, казалось, облипали его.

Марс ходил по дуге качки, словно маятник…

— Три попадания, — доложил Галлер. — Динамо разбиты. Две подводные пробоины. О потерях доложу позже. Вода прибывает!

…Все три удара пришлись ниже пояса.

* * *

Электрики носовых динамо полегли замертво, когда снаряд вломился в отсек, напоенный пчелиным гудением моторов, словно летняя трудолюбивая пасека… Блеск ярче солнца! А затем — ночь.

— Газы… ой, братцы, не могу…

Каждый глоток воздуха — кинжал, вонзенный в легкие человека (если он остался, конечно, жив после взрыва). Человек спешит вдохнуть вторично — и тут же падает в корчах. Могильный мрак динамо‑отсека вдруг прояснило пожаром. Из хаоса рваных кабелей, дымно горящих, из жуткого плена переборок, на которых с быстротою бензина полыхала краска, выпятив руки, подобно слепцам, электрики на ощупь покидали отсек. А за ними (и обгоняя их!) наступала вода. Зашипели горячие роторы динамо, остуженные морем.

Носовая часть «Славы» погрузилась в темноту. В этом железном мраке вода — лучше людей! — находила себе дорогу. Через рваные пробоины в металле, сбегая по трапам, она стремительно завоевывала для себя кубатуру линкора, стремглав домчалась до батарейной палубы и только тут напоролась на мужество комендоров. Карпенко уже видел воду под собой — море, осклизло колышась, угрожало ему грязной накипью. Лейтенант перехватил на трапе электрика, крикнул: «Все?» — и крышка люка упала на провал «экстренного лаза», закрывая дорогу воде.

— Подпору ставь! Бей… Мушкель бери… Бей, бей, бей!

После труда матросы рвали с тел мокрые тельняшки. Выкручивали их, и жгуты белья трещали от бешенства. В неровном свете аварийных фонарей спотыкались о разбросанный по отсеку инструмент.

— Еще б секунд — и понесло бы всех нас из каземата! Куда башка, а куда пятки… Лежали бы сейчас, воды наглотавшись…

Карпенко захотел переговорить с погребами своей башни. Как‑то они там? Наверное, сидят на снарядах и волнуются. Но едва лейтенант вырвал заглушку из амбушюра трубы, как сильной струей, словно из шланга, в лицо его ударила забортная вода. Все стало ясно: погреба носовой башни уже затопило море, и 37 человек уже плавают, кувыркаясь в отсеке, как в аквариуме, двигаясь вместе с кораблем в сражение.

Карпенко забил трубу заглушкой и заплакал. Его даже не спрашивали ни о чем. Люди опытные — сами догадались. Во тьме каземата блуждал яркий огонек цигарки, передаваемой по кругу. Горячий кончик ее коснулся и губ рыдающего лейтенанта:

— Курни, лейт! «Слава» нарезает вперед, а это главное…

Вода остановлена. Люки задраены. Подпоры стоят нерушимо, как триумфальные колонны. Законы морской битвы всегда жестоки: ради спасения корабля и спасения всех можно пожертвовать частью команды…

Удар ниже пояса на флоте — это удар по правилам!

* * *

За несколько минут «Слава» приняла в себя 1130 тонн забортной воды. Переборки пока отлично выдерживали натиск моря, лишь в сальниках, через которые пропущены электрокабели, появилась соленая «слеза» фильтрации, бившая кое‑где струями.

— «Гражданин» горит, — доложили с вахты.

Антонов с комиссаром приникли глазами к щелям: в полосках света перед ними качался рейдовый плес, а дальше виделся «Гражданин», которого настигли два жестоких попадания. Густой черный дым валил от офицерских кают линкора, в этом дыму сновали крохотные фигурки людей. Что там — спрашивать было некогда.

— В каждой избушке свои игрушки, — сказал Антонов…

«Слава», будто в изнеможении, прилегала на левый борт. Кормовая башня лейтенанта Вадима Иванова, воздев над морем плещущие пламенем жерла, работала как заведенная, и эта четкая пальба вселяла в команду уверенность. Только бы она не замолкла…

— Выход один: затопим коридоры правого борта, — распорядился Антонов. — Иначе с таким креном нам боя не выдержать.

Через раскрытые кингстоны море радостно пробежало вдоль бортовых коридоров, а дальше его не пустила сталь переборок. Принятая линкором вода приподняла его левый борт, крен уменьшился до четырех градусов. Антонов позвонил в кормовую башню:

— Вадим Иванович, — похвалил он лейтенанта Иванова, — вы, душа моя, и дальше так же работайте… Я молюсь за вас!

Глазами (без слов) велась потаенная беседа.

«Сколько мы приняли воды?» — спрашивал комиссар.

«Очень много», — прочел он испуг в глазах каперанга.

«Как же мы протащимся через канал Моонзунда?»

«Не спрашивайте об этом», — отворачивался Антонов.

Фон Галлер внес ясность в этот трагический вопрос.

— «Слава» села! — доложил он. — Насосы холостят, мощности динамо не хватает… Мы погружаемся и будем погружаться дальше.

— Сколько сели форштевнем? — раздраженно спросил Антонов.

— Тридцать два фута, — отвечал Галлер.

— Как сели на ахтерштевень? — спросил комиссар.

— Кормушкой на тридцать…

А канал Моонзунда имел глубину всего в 26,5 фута. Кормою вперед, захлебываясь водою, «Слава» шла на врага своей единственной башней. Отныне терять уже нечего: ей быть погребенной здесь! Она сражается над собственной могилой…

* * *

На повороте линкора ветер откинул дым из его труб на другой борт, и Витька Скрипов оказался в непроницаемом облаке, забитом мелкими искрами, его сжигало и удушало на марсе. Обводка брезента стала черной, в груди юнги клокотало от боли, он с силой вцепился в обводной поручень марса.

Линкор под ним дрожал в непомерном напряжении машин, его конвульсивно дергало на залпах, и было страшно расцепить пальцы, сведенные на спасительном поручне. Минутами казалось, что мачта «Славы» уже давно оторвалась от корабля и сейчас пролетает высоко в небе, отделенная от палубы линкора…

Поручень вдруг вырвался из рук юнги.

Куда?

Дым отнесло в сторону — «Слава» закончила поворот.

Поручень, как и раньше, был целехонек.

Но у юнги не было кисти руки.

Вместо нее — красная мочалка сухожилий, раздробленное месиво пальцев. Он смотрел, как хлещет из руки кровь, разносимая ветром в мелкие брызги, словно красный одеколон из пульверизатора, и в этот момент у юноши было только одно чувство: непонимание того, что с ним произошло…

Грохочущим цехом в разгаре рабочего дня прокатывался под юнгой раскаленный в битве линкор, а флаги «Славы» (андреевский и стеньговые) бились вровень с ним, на страшной высоте мачт.

Вторая рука была цела. Он взялся ею за телефон.

— «Гражданин» забил пламя, — доложил на мостик тихо и сосредоточенно. — У них пожара нет. Идут дальше. Как и мы…

— Спускайся вниз, — приказал ему старшина.

«Слава» уже не могла пройти через канал Моонзунда.

Витька Скрипов уже не мог спуститься с фор‑марса.

Скоб‑трап был рассчитан на матросов с двумя руками.

У него осталась только одна…

В померкшем сознании ему увиделась зеленая травка на Обводном канале, а за возами с сеном — через Моонзунд! — бежала его безумная матка и цапала, цапала, цапала… дым, дым, дым!

* * *

Яркий сгусток огня вырвало из башни головного дредноута «Кёниг», команда дружно прокричала «ура», приветствуя прислугу плутонга лейтенанта Иванова… Победа! Она, блаженная!

Но в этот момент «Славу» дважды встряхнуло.

Еще два попадания. Кажется, от «Кронпринца»…

После каждого взрыва «Слава» наполнялась резким свистящим шумом, который пневматически передавался по всему кораблю через переговорные трубы, еще не залитые водой. Из амбушюров струились ярко‑желтые газы — почти лимонного цвета. Боевая рубка с командиром и комиссаром при попаданиях в линкор как‑то странно подпрыгивала, потом, мелко дрожа, опять садилась на свой барбет.

Страшно, когда сияющий блеском меди, ухоженный и начищенный, внутренний мир корабля в доли секунды превращается в свалку гнутого, зияющего дырами металлолома. Первое ощущение человека, если он остался жив, таково: «Где я?..» Все сметено и разбросано. Брандспойт, сорванный с переборки, колом вонзился в спину комендора. Умирающие люди катаются по настилам вперемежку со снарядами и унитарными гильзами. Металл иссечен осколками, а из трещин в переборках сочится то вода, то газы, то пламя…

Но кто‑то (самый сильный, самый находчивый) затянул:

Мы с пристани верной на битву уйдем

навстречу грядущей нам смерти,

за родину в море открытом умрем,

где ждут нас враждебные черти…

Это была песнь о «Варяге» — и люди опомнились. Хотя вначале ориентировка из‑за смещения предметов была потеряна. Из узких труб, в которые обычно сбрасывали отстрелянные гильзы, теперь червяками выдавливались снизу обожженные в погребах люди. Матросы уже тащили шланги и брезентовые рукава виндзейлей; передвижки вентиляторов, всхлипывая, стали сосать из отсеков взрывные газы… Карпенко с трудом поднялся на ноги. Мимо него — в оранжевом дыму — два санитара проволокли что‑то ослепительно белое, густо испачканное красной краской. Не сразу догадался, что тащат врача линкора — Лепина.

— Док! Никак вы? Убило?

— Тащим в корму… — отвечали матросы. — Носовой лазарет уже раздраконило.

А доктор при этом повторял:

— Ничего, ничего, все хорошо… — И ноги его, как стебли, бились об ступени трапов.

Через сорванный люк Карпенко заглянул в центропост. Люди там были разбросаны и перемешаны с ящиками приборов наводки — так, будто их разом высыпали из одного вагона под насыпь. Раздавленные гальванеры выли от газов, едкие струи которых обвивали их, словно ядовитые гадюки. Израненные, они не могли подняться…

— Дай сюда конец виндзейля! — приказал Гриша Карпенко.

Он сам закинул в отсек парусиновый хобот вентиляции, смотрел сверху вниз, наблюдая, как все гадючьи ленты газов медленно заползают внутрь трубы. В этом хаосе борьбы за жизнь корабля послышался знакомый голос фон Галлера, резкий — словно свист пара из боевой сирены. Срывая с себя горящий китель, он звал:

— Кто может… ко мне! Опять пожар… сюда, сюда!

Через пробоины, через ослабленные швы корпуса, через фильтрацию заклепок «Слава» медленно насыщалась водой. Корпус линкора наполняли слезы ее, тихие струи ее, грохочущие водопады ее!

* * *

Вода… Черт ее знает, откуда она вообще берется?

В носовых кочегарках вроде бы нет и пробоины. Газы есть, но вахта котельных машинистов не покинула постов: отравленные, они работают. Вода, вода, вода… Она собирается на рифленых площадках в мелкие капли, словно пот на теле усталого человека. Безобидная роса на травчатых узорах металла вдруг разом сливается в веселые ручьи, плещущие под ногами. Откуда она взялась?

Еще хуже в кормовых кочегарках. Бурный поток уже мечется среди раскаленных топок. Полуголые кочегары прыгают в грязной воде по колено. Наконец вода качается на уровне их поясов, поверх ее плавает пузырчатая пемза отработанных шлаков. Вода подкатывает к топкам, пламя шипит, не желая сдаваться; под колосниками мертвеют огни. Котлы вскоре становятся взрывоопасны — пора сбрасывать давление…

Цепочкой (голова одного к ногам другого) по узкой шахте карабкаются по трапам кочегары. С них течет вода, пропитанная маслами. Одурев от газов, они блюют в провал шахты, и блевотина товарищей, падая по шахте на нижних, здесь никого не оскорбляет.

Это — война, это — работа, это — жизнь…

Кочегары еще не знают, что шесть лишних футов осадки уже не пропустят линкор в Моонзунд, и трап, по которому они ползут сейчас наверх, — это последний их трап на «Славе».

* * *

Время: 12.39 — еще два попадания в «Славу».

Один снаряд угодил в настил брони, кончиком своего рыла раздвинул мощные путиловские плиты, воткнулся между ними, как нож, поднатужась, прорвался внутрь и… лопнул, разламывая переборку угольного бункера. Этому снаряду не повезло: завалы угля погасили ярость его взрыва (он не исполнил своей роли).

Второй снаряд, сокрушив борт, как и первый, вломился как раз в церковную палубу, обретя простор для разрушения. По дороге ему попалась толпа коленопреклоненных людей, и снаряд прошелся над ними, как секира, снимая с плеч одну голову за другой. Судовые образа, освященные еще Иоанном Кронштадтским, политые золотом доброхотных жертвователей, разлетелись в труху. Снаряд врезался в икону Николы‑угодника, прямая обязанность которого — беречь всех плавающих по зыбким водам. Но от самого Николы тоже ничего не осталось…

Карпенко очнулся от грохота этих взрывов.

— Что там, наверху? — спросил он матросов.

— Порядок полный! Вот только в «Баяна» еще ни штуки не закатали. А по «Гражданину» тоже врезали, но старик еще держится. Два эсминца по приказу Бахирева отошли…

Лейтенанта стали пихать к трапу на верхний дек:

— На перевязку… Ей‑ей, хватит уже!

— Я же не ранен… я… товарищи… не надо!

— Это тебе так кажется. Иди до лазарета…

На верхнюю палубу страшно глянуть: тысячи уродливых осколков, еще горячих, захламляли линкор, как улицу, которую забросали камнями. Карпенко спустился в кормовой лазарет, и его сразу же отшибло назад, словно от помойной ямы… В навале изуродованных тел, живых и стонущих, бродили окровавленные, как мясники, матросы‑санитары, выдергивая под нож хирурга то одного, то другого. А врач Лепин внаклонку стоял посреди отсека. Сзади его, контуженного, держали два здоровенных матроса. Почти повиснув на их руках, часто теряя сознание, врач перевязывал раненых.

«Ну, здесь не до меня», — решил Гриша Карпенко и пошел обратно в каземат, спотыкаясь об осколки. Вторая башня лейтенанта Иванова еще сражалась. Упругий ветер толкал лейтенанта в спину, идти было приятно и дышалось ветром легко… Он свалился посреди осколков с блаженной улыбкой на губах.

Бой продолжался. Уже третий час.

* * *

Бахирев с мостика «Баяна» видел все. Конечно, еще одно попадание в «Славу», и начнется агония линкора. Цусимы не получилось: русские корабли выстояли. Мало того, два дряхлых линейщика еще как следует намяли немцам бока…

«Баян» дал радио по всем кораблям: отойти!

Трепетные флаги бились на мачтах крейсера:

МОРСКИЕ СИЛЫ РИЖСКОГО ЗАЛИВА, ОТОЙТИ.

Немецкие дредноуты перенесли весь огонь на флагман.

Издалека они накрывали его, бросая в «Баяна» сначала по три, а потом залпируя по пять снарядов главных калибров. Искушение выскочить из «вилок» было слишком велико. Но… нельзя уходить крейсеру. Сначала пусть пройдут линкоры. «Гражданин», додымливая остатками пожара, медленно втягивал свое тело в коридор канала. За ним тащилась «Слава», осев в море глубоко ниже ватерлинии, и сердца баянцев щемило при виде ее бортов в черных ожогах и пробоинах.

— Прошли, — сказал Бахирев. — Теперь можем и мы…

Тимирев едва успел поставить крейсер на 15 узлов, как под мостик «Баяну», разорвав с десяток шпангоутов, врезался вражеский снаряд. Яркое пламя вспыхнуло в носу крейсера — начинался пожар. На мостик флагмана дунуло шквалом огня. Вахта закрывалась руками. Лица сигнальщиков и рулевых потрескались от жара. Мертвых они оставили в огне, не удалось спасти и всех раненых. Над головами людей сами по себе в пепел рассыпались флаги…

Тимирев доложил Бахиреву:

— Огонь уже возле погребов. В худшем случае — сейчас полетим на воздуси. Самый лучший вариант — спечемся, как яйца в печке.

— Затопите погреба через спринклеры, — сказал адмирал.

Погреба затопили, чтобы спасти крейсер от взрыва.

«Баян» осел в воду носом на целых 26 футов, и тогда распахнулась дверь штурманской рубки. Закрываясь локтями от нестерпимого жара, появился на мостике баянский штурман Ухов.

— Мудрецы! — крикнул он. — Одним поворотом на спринклеры вы сами, своими руками погубили наш славный крейсер…

— Костя, — сказал Тимирев, — что ты говоришь?

— Соображать надо, черт побери… Вы посадили «Баян» на двадцать шесть футов, а глубина в Моонзунде лишь на полфута больше…

Полфута — это 15 сантиметров. Но ведь дно канала — не гладкая доска. А если там есть возвышения? Если ковши землечерпалок не догребли грунт до нормы? Если схалтурили? Что тогда?

— Выхода нет, — ответил Бахирев. — Не взрываться же нам было! В конце концов, поползем на брюхе…

Слева по борту — Моон, справа — остров Вердер.

Прямо по курсу — канал, и виден вдалеке Шильдау.

Огонь противника ослабевал в частых недолетах, германские дредноуты отворачивали прочь от рейда Куйваста.

Три русских корабля, не побежденные эскадрой, вышли на створ канала…

Под килем «Баяна» оставалось полфута воды.

А под килем «Славы» уже ничего не оставалось.

* * *

— А что с этим мальчишкой? — спросил комиссар Тупиков. — Почему он молчит?.. Ну‑ка, слазайте кто‑нибудь.

— Я полезу, — сказал Городничий и шагнул к мачте.

Когда человеку за сорок, романтика высоты ему уже ни к чему (он уже отвосторгался, уже отликовал). Городничий лез по скобам, стараясь не смотреть вниз. Рядом с ним поднимались к небу струи дыма. Самые последние скобы трапа чуть не вывернулись из рук старшины. Отчего они скользкие? В крови…

Яркими брызгами кровь орошала брезентовый обвод марса.

Городничий спустился обратно на мостик.

— Андрюшка, мне его не снять, — доложил он комиссару, подавленный. — Мальчишка еще живой… ты бы видел, что с ним… Лапу начисто оторвало. Весь в крови… Отмахался, бедняга, флажками!

— Надо снять, — жестко приказал Тупиков.

— Как снять?

— Не знаю. Но снять надо.

Из рубки донесся глуховатый голос каперанга Антонова:

— Сжигайте документы. Уже спешат миноносцы…

— Слышал? — спросил комиссар старшину. — Сейчас начнут нашу бражку снимать миноносцы. Мертвых оставляем на «Славе». Но всех раненых берем… Взять юнгу с фор‑марса!

Городничий в растерянности обратился к вахте своей:

— Хорошо быть собакой: она берет щенка в зубы…

Растолкав всех товарищей, сигнальщик Балясин шагнул к скобам трапа, уводящего под небеса.

— Куда ты? — пытались удержать его. — Хоть веревку возьми.

— Не надо. Буду снимать пацана.

— Как?

— Как собака, — ответил Балясин…

Длинным стеблем росла перед ним фок‑мачта, а на самом верху ее — красным цветком колебался фор‑марс «Славы».

* * *

«Баян» вошел в канал и сразу погрузил свои винты прямо в вязкое тесто грунтовых илов. Вот оно — началось!

Сколько было на крейсере глаз — все на штурмана.

Сколько было сердец — все обратились к нему. Константин Сергеевич Ухов 30 взялся за невозможное. «Баян» не плыл — «Баян» переползал днищем через канал.

Одна ничтожная ошибка — и наступит конец…

— Лево, — говорит Ухов на руль, и никто на крейсере не осмелился бы его поправить. — Чуть‑чуть лево… Право клади!

Рулевой старшина Попелюшко двигал штурвал с такой осторожностью, с какой химики передвигают реторты с гремучей ртутью. Семь лет человек отстоял за рулем крейсера, и стал не рулевым, а… ювелиром! Читатель, подумай сам: ведь «Баян» трещал в огне, весь закутанный дымом, Попелюшко вел крейсер через канал и не видел канала. Вслепую вел крейсер и штурман Ухов…

— Молодец, — сказал Ухов рулевому. — Держи пока прямо.

«Баян» словно катился по незримым рельсам высокого мастерства. Винты крейсера работали, как мешалки в квашне с жидким тестом. Упорство машин вращало их в бурой жидкости грунта, — и крейсер медленно, но упрямо полз, полз, полз…

К жизни! В Балтику! В революцию!

Однажды сели.

— Кажется, прочно…

И сколько было людей на палубе, все свесились за борт.

Корма «Баяна» отбрасывала назад каскады взбаламученной грязи. В дыму неистово содрогался горячий от огня корпус крейсера. За борт швырнули спасательный круг, и он долго стоял на одном месте. Потом вдруг его понесло назад.

— Взяли! — раздались крики. — Ура нашему штурману… Канал уже кончался. «Баян» был спасен.

— «Славы» же нам не спасти, — сказал Бахирев и позвал сигнального старшину: — Передай отмашкою на Антонова: сесть на грунт в канале и взорваться!

* * *

Корабли — как и люди. Рождением своим приносят радость и поселяют в сердце печаль своей гибелью. Редко они доживают свой век на почетном приколе гаваней, словно на заслуженной пенсии, — чаще их поглощает огонь или пучина.

Рождение кораблей всегда торжественно. Подобно плоду, созревающему в потемках материнского лона, зреют корабли в жестких конструкциях заводских эллингов. От киля (от спинного хребта) начинается их тревожная жизнь. «Слава» тоже, еще младенцем, долго кормилась от груди России, лежа на железных пеленках стапелей. Потом линкор столкнули с берега — и Нева, как ласковая повитуха, обмыла ее в своих прохладных водах. Сколько было высказано надежд и тостов, сколько разбито бутылок с шампанским!..

Рожденная в 1903 году, «Слава» умирала в 1917 году.

Краток век корабельный, а сколько прожито…

* * *

Карпенко очнулся и увидел, как проносит над ним задымленные флотом облака. Лейтенант лежал на рельсах эсминца, а вокруг стонали, хрипели и бились в агонии сваленные на палубу люди.

— Где я? — спросил он, силясь подняться с рельсов.

— Мы уже на «Эмире Бухарском»…

Гриша перевел взгляд и увидел врача со «Славы» — Лепина; два матроса по‑прежнему держали его на своих руках, а врач на весу бинтовал руку сигнального юнги Скрипова… Облака летели стремительно, низко лежащие над водой. «Эмир Бухарский», выгодно используя волну, шел на килевой качке, чтобы не вынесло за борт раненых. Левее него, размашисто рассекая воду, проходил «Туркменец Ставропольский», а мористее угадывался силуэт «Донского казака». По каналу тащились на отходе минзаги. Карпенко заметил, как из‑под кормы «Припяти» торопливо выпадали в море круглые молчаливые уродцы — новорожденные мины. Стало ясно: враг не пройдет.

Попутно русские эсминцы разрушали навигационные вехи и знаки. «Эмир Бухарский» несся, уставив свои пушки в воду. Палуба его вздрагивала от выстрелов. Драгоценные линзы Ферреля на маяках разбивались вдребезги. Как саданут по фонарю буя — только брызги летят! В крутом набеге форштевней эсминцы топили вехи…

Порядок был образцовый. Поразительный отход!

Далеко впереди эсминцев был виден громадный пожар.

Это уходил горящий крейсер «Баян»…

— А где же наша «Слава»? — спросил Карпенко.

— «Слава» приказала всем нам долго жить.

* * *

Все корабли уже прошли через канал, только «Слава» осталась у входа в него. Несколько человек не покинули линкора, чтобы завершить последний маневр корабля.

— Лево на борт, круче! Полный вперед! — приказал Антонов.

На полном разбеге машин «Слава» покатилась корпусом влево, и со страшной силой линкор врезался в грунт.

— Поджигай фитили, — велел комиссар Тупиков.

Каперанг Антонов закинул чехлом боевой телеграф:

— Пока огонь доберется до погребов, мы успеем проститься…

Они стали прощаться с кораблем. Командир и комиссар — новейшее сочетание корабельной власти. Последний раз отворялись перед ними обожженные двери, в последний раз гремели под ними разрушенные трапы. Лучи фонарей вырывали из мрака отсеков изломы рваного железа. Виделись им вздутые давлением газов переборки, за которыми все уничтожено. Из лебединых шей переговорных труб обильными струями, журча, выбегала вода… Соленая!

Всюду лежали мертвые. Обожженные. Обваренные кипятком.

— Но раненых не видать. Кажется, забрали всех.

— Посмотрите вот этого, комиссар. Он шевельнулся.

— Нет. Это так. Покойник…

С шипением бежали по фитилям огни, быстро минуя люки и горловины, добираясь до гремучей ярости минных и артиллерийских погребов. Антонов — сквозь слезы — глянул на часы:

— У нас осталось еще семь минут. Мы успеем.

— Вы только не плачьте, — посочувствовал ему комиссар.

— Я не буду…

Только в провизионке они застали живого баталера. Скинув форменку, весь в усердном поту, баталер открывал консервы. Перед ним высилась уже целая гора распечатанных банок с мясом, куриным и говяжьим, с крольчатиной и зайчатиной, с рыбой и вареньями.

— Шестьсот сорок восьмая банка! — сообщил он в радостном обалдении. — А гостей я назвал целую тыщу… Я спешу. Не мешайте. Осталось открыть еще триста пятьдесят две банки…

Под бортом линкора взвыла сирена «Сторожевого», который требовал, чтобы поторопились. Последним сошел с корабля, как и положено, его командир — каперанг Антонов:

— Отходите теперь на полных — сейчас рванет!

«Туркменец Ставропольский», когда погреба отгремели, добил «Славу» своими торпедами… Сохранился рапорт о виденном:

«…корма, совершенно разрушенная, имела вид отделившейся от корабля части. На грот‑мачте не было ни стеньги, ни гафеля; там, где находились офицерские каюты, бушевал пожар, причем из пламени, достигавшего марсов, все время вырывались вспышки…»

Разрушаясь во взрывах, «Слава» ложилась на грунт Моонзунда, закрывая для немцев канал своим умирающим телом. Она закрывала сейчас фарватер — от Петрограда, от России, от Революции…

Вечная ей память!

* * *

Транспорта «Покой» и «Глаголъ» тоже получили приказ:

— Открыть кингстоны — топиться на фарватере! Враг не пройдет, через Моонзунд; кингстоны обреченных кораблей еще не успели напиться из моря досыта, как эсминцы, стали всаживать в транспорта снаряды, чтобы они тонули вернее… Враг не пройдет!

Волновало команды одно:

— А как наши дела на Кассарах?

Радисты — всегда в курсе событий — утешали:

— Ой, что там было сегодня! Но немца не пропустили…

Сразу отлегло от сердец: спасибо Минной дивизии, спасибо крейсерам «Диане» и «Адмиралу Макарову», — они сдержали бешеный натиск Гохзеефлотте, дорога в Балтику оставалась открытой. Теперь, подобно гончим, нюхающим ветер, эсминцы рыскали вдоль побережья Моона, подбирая людей со шлюпок. У спасенных спрашивали:

— А что на Орисарской дамбе?

— «Батальон смерти» верен клятве — держит дамбу…

Но к вечеру матросы дамбу взорвали и, унося на себе раненых, отступили к пристаням Куйваста, где уже не качалось ни одного корабля. Немцы вступили на Моон, гарнизон острова складывал оружие.

— Нас флотские предали! Удрали на кораблях своих…

«Батальон смерти», прижатый к воде, не сдавался. Матросы знали о битве линкоров, знали, что эскадра ушла на север. Но они не верили, что флот Балтики, ставший большевистским, способен предать их. Смертники держались на пристанях. Иногда так держались, что ноги бойцов уже болтались над водой куйвастского рейда. Но они не сдавались, и сбросить их в море немцы не могли.

Оба израненные, оставались в живых и комиссар обороны Женька Вишневский, и командир батальона — кавторанг Шишко.

— Держись, братва! — передавали по цепочке вдоль берега…

Когда стемнело, подул с рейда сильный ветер. Совсем близко от пристаней прошмыгивали, разрубая мрак выстрелами, германские корабли. Лишь единожды послышался с моря турбинный рев, и пронесло — близко‑близко! — знакомый силуэт русского «новика». Но, кажется, с его мостиков не могли поверить, что на Мооне еще держится оборона, — и миноносец, сколько ему ни кричали с берега, растаял в потемках. Потом на севере вдруг возникла над Моонзундом «рождественская елка». В удивлении поднимались матросы‑смертники. Русские корабли вдруг разом воздели к небесам свои прожектора и там, где лучи их касались туч, они их скрестили, — это и была флотская «рождественская елка».

— Что бы это значило? — хмыкнул кавторанг Шишко. Женька Вишневский сплюнул:

— Может, и правда, что прощаются с нами…

Утром, еще не рассвело над рейдом, прилетел самолет. С шорохом он просыпал на «батальон смерти» листовки, подписанные контр‑адмиралом Бахиревым. В этих листовках, обращенных к смертникам, Бахирев благодарил их за исполнение долга и давал свое великодушное «добро» на сдачу в плен немцам… «Родина вас не забудет!»

— Сдурел, что ли? — ругались матросы. — Мы не сдаемся…

* * *

Эта ночь — ночь на седьмой день битвы — была самой тревожной для всех. Ветер все усиливался, разведя большую волну. Плесы освещало заревами пожаров, горели эстонские города, а с моря доносило грохоты — это рвались на минах германские корабли. В проливе Соэлозунда часто мигали фонари — противник обменивался информацией о новых потерях. На русской эскадре было известно, что немцы уже десантировали на Даго, мотопехота врага двигалась на север, где разместилась русская батарея на мысе Тахкона (такая же мощная, какая была и на Цереле). От матроса до адмирала все невольно задавались вопросом: что же станется с кораблями в Моонзунде, если Тахкона постигнет судьба Цереля?

— Тогда мы пропали…

Рассвет обозначил развихренный плес, завиднелись на горизонте крестовины мачт германских кораблей, которые нашли себе смерть в эту ночь на минах. Бахирев был категорически против снятия войск, оставшихся на Мооне, из‑за чего даже поругался со Старком.

— Там одни подлецы и трусы, — говорил Бахирев.

— Но там, — отвечал Старк, — и герои Орисарской дамбы. Флот не простит нам… нам снимут голову!

— Я уже послал самолет, сбросивший на Моон листовки с разрешением смертникам сдаваться в плен. Их совесть чиста.

— Клятву нельзя отменить разрешением свыше. Пойми ты, Михаил Коронатович, клятву они давали не тебе, а своей партий. Какое ты имеешь к ней отношение?

— Никакого. Ты прав. Пусть нас рассудит комфлот…

Командующий флотом адмирал Развозов доложил Дыбенке в Центробалте о завершении генеральной битвы линкоров.

— Павел Ефимович, позвольте, я буду честен… До сих пор я не верил в боеспособность флота. Теперь преклоняюсь перед его геройством и твердо уповаю, что никакой враг нам не страшен: Балтийский флот сумеет постоять за честь матери России!

Большевистский съезд все время следил за событиями в Моонзунде, связь делегатов с кораблями, идущими в бой, не прерывалась. Сейчас комфлот поведал Центробалту сводку о потерях противника.

— Они немыслимы, — сказал Развозов, — почти баснословны. Гохзеефлотте потерял в Моонзунде одну пятую  часть своего личного состава. Вдумайтесь в это — и вы поймете, что Моонзундом можно гордиться, как гордимся Гангутом, Чесмой и Синопом.

— Чего нам, — спросил Дыбенко, — ждать от немца теперь?

— Кайзер рассчитывал, по прохождении Моонзундом, развить успех флота, планируя так называемый «финляндский вариант», чтобы, десантируя в финских шхерах, от Або и Гельсингфорса рвануться сразу на Петроград. Но, — закончил Развозов, — теперь немцы в таком позорном кровохарканье, что операцию сворачивают…

Он сказал, что знал. Дыбенко протянул ему руку:

— Несомненная победа! Сводку потерь германского флота сразу доложим съезду… спасибо. Вас я поздравляю, адмирал. Был вот старик Эссен, был Канин, Непенин, Максимов, Вердеревский, но Моонзунд выпал на вашу долю…. Что ж, мы потеряли только эсминец «Гром» и только старую «Славу». За них нам не стыдно. С ними у нас получилось, как в песне поется:

Сами взорвали «Корейца»,

нами потоплен «Варяг»!..

Исполняя решение Центробалта, адмирал Бахирев послал к Моону дивизион мелкосидящих тральщиков. С пристаней Куйваста они забирали «батальон смерти революционной Балтики». Людей снимали с берега в такой близости от противника, что с мостиков тралыциков уже видели рожи немецких самокатчиков… Когда посадка закончилась, обратно на берег перепрыгнул кавторанг Шишко. Не человек уже — сгусток крови и бешенства, обмотанный бинтами. Подкинув в руке трофейный автомат, кавторанг Шишко сказал:

— Можете отходить, а я остаюсь здесь. Я слышу, что еще стреляют. Кто‑то остался… Прощайте! Я покажу немецким мерзавцам, как умирают офицеры русского флота!

Немцы подорвали его гранатой, полоснули тесаками, в него всадили две пули. Но он был еще жив. Таким его взяли в плен. Это был последний мазок кисти, дописавший картину обороны Эзеля.

* * *

На окраине Аренсбурга немцы уже создали обширный концлагерь для военнопленных, но церельцев они отконвоировали прямо в город. Аренсбург был хорош и сейчас — даже под пятой оккупантов. К вечеру пошел затяжной дождь, Артеньев с печалью видел, как мокнут за оградами садов осенние волокнистые астры. Голова у него болела, сильно разбитая прикладом в лесной стычке с немцами. Всю дорогу до города старлейта поддерживали под руки два мичмана — де Ларош и Поликарпов (последние из его офицеров).

Пленных церельцев завели во двор комендатуры.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Скалкин.

— Надо держаться… бинт бы дали! — ответил Артеньев.

Прошел вдоль строя фельдфебель, хамски стучал по ногам пленных прикладом винтовки, выправляя на свой вкус ровность шеренги. Во дворе появилось начальство — немецкий майор, который когда‑то вел переговоры на перешейке Сворбе; его сопровождал в штатском капитан I ранга фон Кнюпфер, будто так и надо…

— Совести нет, — заволновались матросы. — Уж коли предавал нас раньше, так хоть теперь скрылся бы, нахал такой!

Кнюпфер, напротив, держался очень спокойно и даже (будучи в отличном настроении) легкомысленно поздоровался с Артеньевым:

— Добрый вечер, Сергей Николаич.

— Вечер добрый для вас, только не для меня…

Судя по всему, немцы были очень довольны, что в руки им попался сам командир батарей Цереля. «Ирбены» — это слово было достаточно известно в Германии, и немецкий майор, перешепнувшись с фон Кнюпфером, направился прямо к Артеньеву.

— Вам, — заявил он, — будет оказан особый почет.

— Благодарю.

— Мы уважаем мужество своих противников.

— Благодарю.

— Только подпишите акт капитуляции Цереля.

— Благодарю, — усмехнулся Артеньев.

— Вы согласны?

— Конечно, нет…

— Но вы же сдались, — неуверенно произнес майор. Сергей Николаевич заговорил с ним далее по‑немецки:

— Дайте мне бинт наконец… видите, что я истекаю кровью? Я военный человек, получил в России хорошее военное образование и знаю, что такое капитуляция. Вам, — говорил Артеньев, — это тоже известно, но Берлин желает видеть Церель сдавшимся. Однако это не так. Я согласен повеситься в вашем присутствии, если вы, господин майор, найдете на Цереле хотя бы один патрон в целости. Вам достались от батарей только взорванная земля и десяток израненных человек из гарнизона, — разве же это капитуляция?

Майор спросил его в упор, почти утвердительно:

— Вы… большевик?!

Артеньев тронул разбитую голову, еще раз глянул, как за голубым штакетником дождь обильно поливает прекрасные астры. «Что ответить?» Матросы, выручая офицера, кричали майору:

— Да нет… он так… попался с нами.

Артеньев почувствовал, что между ним и матросами снова начинает пробегать трещина, и он поспешил перепрыгнуть через нее:

— Я не только «попался с вами». Но я и сражался вместе с вами. Сражался за то же, за что и вы!

Трость в руке майора взлетела над шеренгой:

— Всем большевикам — налево. Германская победоносная армия всегда уважает своих врагов, но она сурова к бандитам…

Матросы Цереля дружно шагнули налево. Сергей Николаевич впопыхах пожал руки мичманам де Ларошу и Поликарпову.

— Мужайтесь… — И он шагнул вслед за матросами.

Фон Кнюпфер крикнул в спину Артеньева:

— Один только шаг! Но как вы о нем еще пожалеете! Скалкин горячо зашептал старлейту:

— Ну, ладно уж мы. А вам‑то это к чему? Вернитесь…

Артеньев занял место на правом фланге церельцев. Никогда этот человек не забывал о дисциплине и сейчас вдруг рассердился на своего комиссара, как на матроса:

— Не спорить с офицером! Распустился, дорогой товарищ. Вынь руки из карманов… Как стоишь в строю?

Скалкин, очевидно, хорошо понял его состояние. Не прекословя, он подобрался, застегнул бушлат и сказал кратко:

— Есть!

* * *

Теперь противники имели каждый свою определенную целы русские — вырваться из Моонзунда на Балтийский театр; немцы — не допустить русские корабли до этого прорыва.

«Новик» уже проскочил в открытое море, остался в брандвахте за Штоппель‑Ботгенской банкой, чтобы подсвечивать прожекторами дорогу следующим кораблям. Тронулись в путь и работяги‑тральщики, на палубах которых гремели звонки. Каждый звонок возвещал команде, что ножницы тралов вцепились во вражеские минрепы. Но теперь звонки разрывали уши в непрестанном грохоте: в тралы попадало до пяти мин сразу. Ножницы, стригущие один минреп, не могли взять на «подсечку» сразу пять тросов. Приходилось тралы обрубать топором, как сеть, в которую попалась опасная рыбина.

Сейчас многое зависело от мужества батарейцев Тахкона, где командовал кавторанг Николаев. Если «дагомейцы» сумеют выстоять, жертвуя собой, до прохода флота, — значит, эскадра спасена. Если же в коллективе прислуги Тахкона заведется гнида, вроде фон Кнюпфера, — тогда эскадра обречена… Паника на Даго уже была — нехороший признак развала обороны. Немцы рвались на мотоциклах по осенним дорогам, через золото багряной листвы, обстреливая все живое из пулеметов; они тоже понимали стратегическое значение мыса Тахкона. Бахирев переслал кавторангу Николаеву приказ, который кончался словами: «сражаться с неприятелем до последнего снаряда». Деморализованная армия на Даго уже распалась, как гнилой организм: «Остались (по свидетельству современника) бунтующие банды мародеров и поджигателей, готовые поднять на штыки любого от нетерпения переправиться на материк…»

На экстренном совещании флагманов в Моонзунде адмирал Бахирев огласил свежую агентурную сводку: кайзер посылал к выходу из Моонзунда, чтобы закупорить его с севера, мощную эскадру из дредноутов, крейсеров, эсминцев и подводных лодок.

— Мы уже не проскочим, — констатировал Бахирев.

Но тут же поступило сообщение комфлота Развозова, одобренное большевиками Центробалта: решено дать противнику грандиозный бой на передовой позиции флота у самого входа в Финский залив. Русские дредноуты уже двинуты из Гельсингфорса на Порккала‑Удц — ближе к событиям, чтобы принять на себя любой удар…

— Кажется, мы проскочим, — повеселел Бахирев.

Наступал восьмой день битвы за Моонзунд: календари в штурманских рубках отмечали 6(19) октября 1917 года. По брезентам мостиков колотили проливные дожди, над морем волокло низкие густые туманы. Торопливо, не жалея сил, русские корабли продолжали разбрасывать вокруг себя мины, и во тьме слышались взрывы гибнущих врагов. Обгорелый «Баян» сбил с себя пламя, и теперь крейсер тихо курился дымом, как большая фабрика после большого пожара. Бахирев снова поднял свой флаг над «Баяном».

— Господа, и вы, товарищи, — обратился он на мостике к офицерам и комиссарам, — сегодня или никогда…

Раздвигая перед собой пронизанное сыростью пространство, корабли тронулись из Моонзунда фарватером славы и доблести. Их дежурные антенны сразу уловили четкую пульсацию радиостанции Тахкона; кавторанг Николаев сообщал, что на батарее, понимая ответственность перед родиной и революцией, «все решили остаться до последнего момента… Не имея никакой надежды на помощь и понимая это, команда Тахкона сохранила полное спокойствие и решила умереть на батарее с оружием в руках».

Объятые в ночи суровым молчанием, русские корабли уже выходили за траверз мыса Тахкона. Издалека, будто из другого мира, родился кованный из чистого серебра луч прожектора. Это брандвахтенный «Новик» подавал эскадре светлую руку: «Идите, я жду вас, дорога свободна…»

Команды на кораблях невольно обратились взглядами за корму. За ними, как черная пропасть, клубясь туманами, исчезал Моонзунд. А по курсу эскадры уже плескало возвышенно и бравурно, как музыка приветственного марша, открытое море…

И пожилой матрос с «Баяна», глядя в рассекаемый кораблями простор, сказал себе и сказал для всех — как нечто новое, до сих пор никому еще не известное:

— Вот она… Балтика!

* * *

— Товарищи делегаты, — объявил Дыбенко, — съезд Балтики вынужден прервать свою работу… Внеплановое сообщение! Наши братья в Моонзунде сберегли всех, кто пал в неравной битве. Не удалось снять тела мертвых только со «Славы».

Всех убитых корабли доставили в Ревель…

Всебалтийский съезд большевиков — хор многоголосый:

…и время настанет — оценят ту кровь,

которую лил ты за брата.

Прощайте же, братья!

Вы честно прошли

свой доблестный путь благородный…

А на Михайловском кладбище в Ревеле — гробы, гробы, гробы… Очень много гробов, и все они одинаковы, будто снаряды одного калибра. Стеньговые флаги кораблей, опаленных Кассарами и Куйвастом, колышутся над павшими, означая, как всегда, готовность к открытию боевого огня. Завтра в последний раз флот заглянет в застывшие лица своих товарищей. Они лежат в мудром спокойствии смерти. Их руки, которые подавали снаряды на элеваторы башен, кидали уголь на колосники, боролись с пожарами и пробоинами, лили кипящий мазут на форсунки, — эти вот руки теперь сложены на груди, как в заслуженном отдыхе.

Печально завывают над ними гибельные оркестры.

Сразу тысячи матросов, перевитых через плечо казенными полотенцами, вскинули на плечи себе сотни гробов.

Балтика навеки прощалась с героями Моонзунда, и матросы, обнажив головы, пели и плакали… Они плакали и пели:

Напрасно старушка ждет сына домой,

Ей скажут — она зарыдает.

А волны бегут…

* * *

Бегут волны. Бегут они и бегут… Рядом с людьми — рядом с кораблями. Читатель! Они бегут рядом с нашей историей.

Финал к Моонзунду

В расквашенной дождями темноте осеннего рассвета вышли из Гельсингфорса два эсминца — «Самсон» и «Забияка»… Балтика! Последние маяки, отсветив, погасли. Возник над морем серый октябрьский день. Открылся привычный простор, и эсминцы, глухо провыв турбинами, зарылись в его тревожную смуту.

С мостика «Самсона» видят, как валит на борт, кладет в затяжном крене выносливого «Забияку», и дым из труб эсминца долго курчавится над водой, растворяясь за сеткой дождя.

А с мостика «Забияки» видно, как борется «Самсон», отбрасывая от себя волну, он влезает килем на гребень другой, рушится в провалы меж водяных ухабов, — хорошо идет «Самсон», красиво!

Читатель, что еще может быть великолепнее?..

Эсминцы шли весь день. Их мотало и било.

Они шли…

День был краток, и затемнело во влажных далях.

Справа по борту вдруг брызнуло огнями столичных предместий. Проплыли мимо эсминцев волшебные электрозарева Ораниенбаума и дачного Мартышкина; затемненный Петергоф со скучающими фонтанами промигал кораблям одиноким фонарем на причале.

По курсу перед эсминцами — словно открыли большую парадную дверь: это была Нева, и корабли, устало добирая последние обороты, вошли в ее устье…

А из‑за Николаевского

чугунного моста,

как смерть,

глядит неласковая

Аврорьих башен сталь.

«Самсон» встал за кормою «Авроры», «Забияка» отчетливо положил свой якорь в струе «Самсона». По обширной дуге Николаевского моста светили окна дребезжащих вечерних трамваев, и бежали вдоль Английской набережной фыркающие газолином автомобили.

Подсвеченный прожекторами кораблей, иногда в отдалении вспыхивал зеркальными окнами притихший Зимний дворец…

Не верилось, что еще вчера они тонули и гибли при Моонзунде!

Корабельные склянки отзвонили на палубах.

Сегодня они пробили последний раз в старом времени.

На «Авроре» матросы уже потащили чехлы с бакового орудия…

Скоро склянки пробьют опять.

Но уже в Новом Времени.

Моонзунд явился ему прологом…

---

[1] С. Пилсудский (р. в 1880 г.) позже занимал руководящий пост по организации морского флота Советской Латвии.

[2] Е. И. Вишневский — впоследствии видный партийный работник; в годы первых пятилеток был одним из создателей тяжелой промышленности на Урале.

[3] В. Ф. Купревич (1897‑1969) — всемирно известный ботаник, член‑корреспондент АН СССР, президент Белорусской Академии наук.

Note27

 Расстрелять орудия — значит дать на них предельное количество выстрелов, при котором изнашиваются каналы стволов.

[4] Ю. Ф. Ралль — специалист минного дела и трального; один из активных создателей советского флота; умер в звании вице‑адмирала.

[5] Английское выражение — «пятиминутные корабли», то есть такие корабли, на потопление которых надо затратить не более пяти минут

Note30

 К. С. Ухов — в советское время профессор, автор широко известных трудов по навигации; по учебникам Ухова училось не одно поколение советских моряков‑судоводителей.