Воскресный читальный зал. Граф Г.К. Императорский Балтийский флот между двумя войнами

Аннотация издательства: Книга воспоминаний Г. К. Графа «Императорский Балтийский флот между двумя войнами. 1906-1914» посвящена возрождению Балтийского флота России после поражения в Русско-японской войне. Предыдущие работы Г. К. Графа — «Моряки. Очерки из жизни морского офицера (1897-1905 гг.)», «На «Новике»: Балтийский флот в войну и революцию» — охватывают периоды с 1904 по 1906 гг. и с 1914 по 1918 гг. Таким образом, настоящий труд рассказывает о периоде существования Императорского флота с 1906 по 1914 гг.
В данной книге автор не только приводит исторические факты, сопровождавшие возрождение флота после Русско-японской войны, но и повествует, как жили, учились, работали офицеры и
матросы. Он описывает, как возрождался дух флота, как искались пути подготовки к надвигавшейся войне, и рассказывает о главных вдохновителях этой работы. Часто обращается автор и к личности адмирала Н. О. фон Эссена, так как он стоял во главе Балтийского флота весь этот трудный период, и именно ему флот во многом обязан своим быстрым возрождением. Г. К. Граф прошел морской путь от гардемарина до капитана 2 ранга. Книга будет полезна как
историкам, так и читателям, интересующимся историей России и флота.

Глава I

В порту Императора Александра III. На крейсере «Аврора» и эскадренном миноносце «Инженер-механик Дмитриев». На эскадренном миноносце «Доброволец» (1906–1907)

Злополучная Японская война закончилась. Вернувшиеся из плена офицеры, участники Цусимского сражения, после отпусков стали возвращаться к местам своего служения.

Увы, печальную картину представлял в 1905 г. Балтийский флот. Гавани пустовали. В его составе оставалось только несколько боевых кораблей, среди которых самым современным был броненосец «Слава». Остальные еще не вернулись из иностранных портов, где были интернированы{3} в период войны. Крейсеры «Россия», «Громобой», «Богатырь» и «Алмаз» находились в пути из Владивостока в Кронштадт.

В результате неудачной войны в стране началось революционное брожение, которое перекинулось и на флот. Возникали беспорядки в Кронштадте, где в казармах экипажей было сосредоточено много матросов. Только благодаря исключительному хладнокровию и находчивости командира 20-го флотского экипажа капитана 1 ранга Н. О. фон Эссена и твердой воле коменданта крепости генерал-лейтенанта Н. И. Иванова{4} эти беспорядки не вылились в серьезные волнения и их удалось в корне ликвидировать.

Морское министерство находилось в полной растерянности, хотя и старалось поскорее залатать последствия неудачной войны. Было заказано несколько новых кораблей, но, к сожалению, без предварительно разработанной программы воссоздания флота и совершенно не руководствуясь опытом минувшей войны. В Англии был заказан броненосный крейсер «Рюрик»; во Франции — броненосный крейсер «Адмирал Макаров» и дивизион из восьми миноносцев{5}; в Германии — тоже дивизион из восьми миноносцев. В Петербурге, на Балтийском заводе, достраивались броненосцы «Андрей Первозванный» и «Император Павел I», заложенные еще до войны; на Адмиралтейском — броненосные крейсеры «Баян» и «Паллада». На Балтийском заводе строились еще два заградителя — «Амур» и «Енисей». [6]

Кроме того, на разных заводах в Петербурге, Гельсингфорсе и Риге, на собранные во время войны добровольные пожертвования, достраивались 20 минных крейсеров, водоизмещением около 500 т{6}. Два таких же минных крейсера было заказано и на казенный счет{7}.

Эти корабли, будучи быстро отстроены, могли бы представлять известную силу вместе с находившимся в Кронштадте броненосцем «Слава», однотипным кораблем «Цесаревич», интернированным в Шанхае{8}, вместе с вышеперечисленными владивостокскими крейсерами и с интернированными крейсерами «Олег», «Аврора», «Диана», «Аскольд» и «Жемчуг». Но Морское министерство не имело нужных кредитов, и поэтому работы шли чрезвычайно медленно.

Во всяком случае, все перечисленные корабли должны были сосредоточиться в портах Балтийского моря, и только «Аскольд» и «Жемчуг» были оставлены в составе Сибирской флотилии, то есть во Владивостоке.

В руководстве флотом не было заметно никаких признаков обновления, отсутствовало стремление серьезно приняться за его воссоздание. Было очевидно, что прежде всего во главе флота должны встать новые люди, и должна быть создана новая организация управления им.

Но если еще не было заметно на строительстве флота применение опыта войны, то в самом личном составе офицеров война произвела большие сдвиги, и выдвинулся целый ряд выдающихся офицеров с серьезным боевым опытом. Они отлично понимали, что во время войны раскрылись глубокие язвы в организации флота. Цусима была не случайностью, а результатом плохого руководства в течение последних десятилетий. Если Цусимское сражение явилось драмой флота, то одновременно оно должно было послужить исходным пунктом для его возрождения.

Пусть высшие руководящие учреждения не проявляли активности и, видимо, не были на нее способны, но офицеры, перенесшие на своих плечах всю тяжесть войны, давно горели желанием приняться за возрождение морской силы. Поэтому, не дожидаясь почина свыше, они проявляли свою инициативу, создав Санкт-Петербургский морской кружок для научной разработки военно-морских вопросов. На его собрания собирались самые выдающиеся офицеры. Среди них были — кн. А. А. Ливен{9}, А. А. Эбергард{10}, А. И. Русин{11}, Н. О. фон Эссен, А. Н. Щеглов{12}, В. К. Пилкин{13}, Е. А. Беренс{14}, гр. А. П. Капнист{15}, М. М. Римский-Корсаков{16}, М. А. Кедров{17}, А. В. Развозов{18}, М. К. Бахирев{19}, П. В. Гельмерсен{20}, В. М. Альтфатер{21}, А. В. Немитц{22}, А. Д. Бубнов{23}, А. В. Колчак{24}, кн. М. Б. Черкасский{25}, Б. И. Бок{26}, В. И. Руднев{27}, Н. М. Григоров{28}, А. И. Непенин{29}, М. И. Никольский{30} и много других. Председателем кружка был А. В. Колчак{31}. [7]

На собраниях обсуждались и вопросы реорганизации управления флотом и постройки новых кораблей. Высшее начальство, узнав про эти собрания, сначала косилось на них, так как это было необычным явлением во флоте, но участие в них видных офицеров заставило его прислушиваться к ним{32}. Впоследствии почти все эти офицеры выдвинулись в первые ряды и явились воссоздателями флота. Адмиралы — Эссен, Эбергард, Русин, Григорович{33}, Стеценко{34}, Колчак, Непенин, кн. Ливен, Канин{35} и Муравьев{36} — несли на себе главную тяжесть по возрождению флота и его подготовке к войне.

Когда волей государя императора в 1905 г. была создана Государственная дума, которая утверждала бюджеты всех министерств, то главной задачей Морского министерства явилось стремление добиться утверждения его ассигнований на воссоздание флота. Но Дума не доверяла способностям тогдашних морских министров Бирилева{37}, а затем Воеводского{38} провести реформы в министерстве и на флоте, и в кредитах отказывала.

Организация управлением флотами еще продолжала быть архаической — Морское министерство состояло из Главного морского штаба, ведавшего личным составом и организацией флота, и Главного технического комитета{39}, ведающего всей технической частью. На местах, в Кронштадте и Севастополе, были главные командиры, ведающие кораблями и портами соответствующих морей.

Во главе всего флота и Морского министерства стоял генерал-адмирал великий князь Алексей Александрович{40}. В прежние времена, когда этот пост занимал великий князь Константин Николаевич{41}, то он действительно руководил флотом, а теперь генерал-адмирал ограничивал свои обязанности шефством, а фактически руководителями флота были управляющий Морским министерством и начальник Главного морского штаба.

Главный недостаток старой организации заключался в том, что не было ответственного учреждения, которое бы всецело ведало вопросами — какой флот надо строить, подготовкой морских театров и подготовкой флота к войне. Иначе говоря, у нас не было Морского Генерального штаба, а его создание стало совершенно необходимым.

Наконец, между 1906 и 1909 гг. была проведена реформа по управлению флотом: должность генерал-адмирала была уничтожена; во главе Морского министерства встал морской министр{42}, его помощником по технической части был товарищ морского министра, личным составом по-прежнему ведал начальник Главного морского штаба. Создавался Морской Генеральный штаб. Все боевые единицы флота в Балтийском и Черном морях подчинялись начальникам Действующих флотов, которые, с момента объявления войны, становились командующими [8] соответствующими флотами и выходили из подчинения морского министра, подчиняясь Верховному главнокомандующему. Порты оставались в ведении своих командиров, подчиненных морскому министру.

Таким образом, наконец, флот получил современную и стройную организацию, что было залогом того, что он может правильно развиваться и действительно будет готов защищать морские границы России и поддерживать сухопутные силы.

Это был огромный шаг вперед, но еще дело тормозилось тем, что не было найдено подходящее лицо на пост морского министра — но нашлось и оно, и им оказался адмирал И. К. Григорович{43}.

Ввиду огромного значения, которое имело учреждение Морского Генерального штаба, мы здесь приводим факты, сопровождавшие его учреждение. Он был учрежден 23 апреля старого стиля 1906 г., и первым его начальником назначили капитана 1 ранга Льва Брусилова (скоро по болезни оставившего пост; вместо него был назначен контр-адмирал князь Ливен).

Основоположником осуществления идеи создания Морского Генерального штаба явился лейтенант А. Н. Щеглов. Он по своей инициативе разработал законопроект о его создании и при особой записке представил морскому министру вице-адмиралу Бирилеву, но тот не дал ей хода. Испробовав все легальные пути, А. Н. Щеглов на свой риск подал записку и законопроект начальнику Походной канцелярии его величества флигель-адъютанту капитану 1 ранга графу А. Ф. Гейдену, и последний поверг законопроект на благоусмотрение государя. Его величество, ознакомившись с запиской, повелел морскому министру немедленно же осуществить проект. Отчего и последовал высочайший указ от 23 апреля 1906 г.

Как указано выше, первым начальником МГШ был назначен капитан 1 ранга Л. Брусилов, скоро произведенный в контр-адмиралы. А. Н. Щеглов был назначен начальником отдела, разрабатывающего защиту вод Балтийского моря, который и разработал «малую судостроительную программу». Она называлась «малой» потому, что Государственная дума тогда не давала кредитов на осуществление «большой» программы, так как не были готовы наши судостроительные заводы…

В 1906 г. еще не была изжита тяжелая рана, нанесенная флоту сдачей эскадры адмирала Небогатова{44}. Предстоял суд, на котором должны были судить адмирала Рожественского{45} и офицеров его штаба и миноносца «Бедовый», сдавшихся на нем, а также адмирала Небогатова и его командиров — Смирнова{46}, Лишина{47} и Григорьева{48} и офицеров их кораблей. [9]

Адмирал Рожественский был оправдан, так как было доказано, что он в момент сдачи, будучи тяжелораненным, находился в беспамятстве, что же касается адмирала Небогатова и капитанов 1 ранга Смирнова, Лишина и Григорьева, то они были лишены чинов и орденов и посажены в крепость на десять лет. Подчиненные офицеры были от наказания освобождены.

Наказать виновников сдачи, конечно, надо было. Этого требовала честь флота, его традиции, его былые подвиги. Но нельзя было ограничиваться тем, что разбирался только факт сдачи, а надо было разобрать причины посылки в бой кораблей, которые не имели никаких данных, чтобы иметь возможность успешно вести бой с современными боевыми кораблями противника. Надо было бы выяснить, кто и почему послал эти корабли. Если личный состав должен был сражаться, пренебрегая своей жизнью, и достичь победы, во всяком случае не сдаваться, то ему должны быть даны корабли, с которыми можно достичь этого успеха. Предоставить же в его распоряжение заведомо негодные корабли и на них заставлять сражаться является тоже преступлением.

Возможно, что этот вопрос и был бы поднят на суде, но те, кто несли на себе эту ответственность, предусмотрительно спрятались за спину государя.

* * *

Прошло полтора года с тех пор, как я уходил на «Иртыше» из порта Императора Александра III (Либавы) на Дальний Восток в составе эскадры адмирала З. П. Рожественского. Теперь, после беспримерного и тяжелого похода на Дальний Восток, Цусимского боя и шестимесячного плена в Японии, возвращался опять туда же. Но какая разительная перемена! Вместо кипучей работы порта и большого числа кораблей в бассейнах — мертвая тишина и пустота.

Я был назначен в 9-й флотский экипаж и явился к его командиру, капитану 1 ранга Коссовичу{49}. Пришлось начать тянуть лямку береговой службы, которую я так не любил. Впрочем, она была не сложной и не обременительной — дежурства раз в неделю и изредка дознания; вот и все.

В экипажах находилось мало команд, и они лишь несли караулы по охране порта и обслуживали свои же казармы.

Таким образом, служба отнимала мало времени, и в остальное мы, морские офицеры, были предоставлены самим себе.

Еще до моего приезда, также по своим экипажам (их было в порту всего шесть), явились еще три мичмана моего выпуска — В. В. Витгефт{50}(георгиевский кавалер, герой Порт-Артура), А. А. Бартенев{51} и [10] Б. Д. Коссаковский{52} (мой соплаватель по «Иртышу»), и мы поселились на одной квартире, в офицерском флигеле, предназначенном для холостых офицеров.

В порту был отведен целый район для офицерских флигелей, дома командира порта и прекрасного Морского собрания, и там же находился Морской собор. Все было рассчитано на большое число офицеров и задумано на широкую ногу. Но теперь большинство флигелей пустовало.

Квартиры для холостых офицеров были не меблированы, и поэтому нам пришлось свою квартиру как-то обставлять. Впрочем, это было делом несложным: достали железные кровати (матросские) с соломенными тюфяками из экипажей; кое-какую мебель, напрокат, из города; купили чашки, стаканы и тарелки. Этим все и ограничилось, так как мы знали, что не долго просидим на берегу. Назначили нам и вестового, который убирал квартиру, поил по утрам чаем и, если мы не хотели идти есть в собрание, приносил оттуда еду.

Утром мы обычно ходили по своим экипажам (что, впрочем, не было обязательным, если нас не требовали по наряду) и около полудня завтракали вместе в собрании или дома. Далее мы могли располагать своим временем как хотели, и так как мы были «при деньгах» благодаря тому, что нам сразу выдали жалование за период плена, то найти себе занятие было не так трудно. Да и четыре мичмана, живущие вместе, всегда найдут себе развлечение, а нам, после всего пережитого за трудный период на 2-й эскадре Тихого океана и в плену, хотелось особенно себя вознаградить за все невзгоды. В конце концов, сидеть дома в неуютной холостяцкой квартире было бы очень скучно. Поэтому мы обычно переправлялись на пароме через канал (мост все еще не был закончен), садились в трамвайчик и минут через сорок пять были в Либаве. Там мы восстановили наши старые знакомства. Впрочем, и в новых не было недостатка. Провинциальное общество в России всегда было чрезвычайно гостеприимным, а в портах по отношению к молодым морским офицерам и тем более. Также мы посещали и увеселения — театр, концерты и известный в городе «Гамбургский сад», то есть кафе-шантан. К сожалению, был февраль, а в зимнее время кургауз был закрыт.

Как-то раз мы, уже очень развеселившись после ужина в ресторане, пригласили нескольких артисток оперетты к себе в гости в порт. Наняли двух парных извозчиков-евреев (их мы прозвали «осьминогами», по числу ног лошадей) и благополучно добрались до нашей квартиры, когда уже начало светать. Разбудили нашего бедного вестового и заставили устроить чай. Затем, чтобы освежиться и развлечь дам, решили пойти поиграть в теннис. Теннисная площадка была у Морского собрания, и приходилось идти мимо флигелей, в которых жили [11] командиры экипажей. На наше счастье, время было раннее, так что мы не попались на глаза начальству, а то бы нам не миновать гауптвахты за то, что появились с легкомысленными дамами в самом сердце порта, где живут семьи офицеров. После этой прогулки мы устроили у себя завтрак. Вообще превесело провели время и благополучно отправили наших гостей в город.

В другой раз мы как-то решили устроить у себя на квартире холостяцкий вечер. Пригласили нескольких приятелей-офицеров, и В. В. Витгефт решил также пригласить одного командира экипажа, с которым подружился в бытность в Артуре. Мы предполагали провести вечер за бокалами вина и кое-какой закуской, в мирной беседе. Совершенно невинное удовольствие. Отчего наше приглашение и принял командир экипажа. Но перед вечером нам пришла «блестящая идея» — нанять портовый духовой оркестр и этим доставить гостям особое удовольствие. Недолго думая, обегали часть оркестра и разместили его в нашей маленькой кухоньке. Когда гости собрались, то неожиданно для них грянула музыка. Гостей нам действительно удалось поразить. Только не всем это понравилось, и экипажный командир, который никак не ожидал, что будет столько шума, поморщился. Оркестр добросовестно гремел, а общество, оживленное вином, весело беседовало. Время бежало незаметно, но скоро наше благодушное настроение было нарушено соседями, которые просили прекратить музыку, которая никому не давала спать. Они, конечно, были правы, так как под грохот оркестра действительно было невозможно спать. Но мы, хозяева, были страшно возмущены тем, что «какие-то чиновники» (нашими соседями были чиновники портовой конторы) осмеливаются мешать нашему веселью. Но те хоть были и чиновники, но стали грозить, что если шум не прекратится, то они будут жаловаться командиру порта. Хотя это и грозило бы нам неприятностями, но мы их выгнали. Однако когда наш почетный гость узнал о происшедшем, то он посоветовал отпустить оркестр, а после этого скоро разошлись и гости. Таким образом, наша вечеринка кончилась вполне благополучно и чиновники не решились на нас жаловаться, и только по порту поползли сплетни, что мы в своей квартире безобразничаем, и командир порта решил нас урезонить.

В марте, для производства обычного «инспекторского смотра», прибыл вице-адмирал Скрыдлов{53}. В те времена он был очень известным адмиралом и командовал нашими эскадрами в Средиземном море и на Дальнем Востоке, после гибели вице-адмирала Макарова{54} был назначен командовать всеми морскими силами на Дальнем Востоке, но доехал только до Владивостока, где пробыл недолго, из-за гибели Порт-Артурской эскадры. Мичманом он заработал Георгиевский крест на [12] Дунае, и это положило начало его карьере. Но вообще, он был моряком старой школы и доцусимского периода.

Этот смотр имел к нам мало отношения, и нам лишь приходилось присутствовать в своих экипажах, когда в них производился смотр. Эти смотры, главным образом, касались хозяйственной части и были пережитком старых времен, когда суда на зиму разоружались и все команды жили в казармах. К тому же тогда сообщение с Петербургом было трудное.

Адмирал Скрыдлов, в помощь своему флаг-офицеру лейтенанту Скрыдлову (племяннику адмирала), приказал назначить еще офицера, и выбор пал на нашего приятеля мичмана Бартенева. Мы были этим очень довольны, так как теперь были в курсе происходящего во время смотров, то есть кого адмирал разносил, кого хвалил, и других случаев, иначе говоря, знали все новости. Но нам недолго пришлось гордиться положением нашего приятеля, так как через несколько дней адмирал его изгнал за опаздывание и неумение передавать приказания.

В один из царских дней меня назначили вести команду экипажа в собор. После обедни должен был состояться молебен, а после него — парад. Парад принимал командир порта контр-адмирал Ирецкой. Это был очень строгий адмирал, и его боялись. Отличался он тем, что довольно сильно заикался и от раздражения его заикание усиливалось, так что когда он кого-либо «распекал», то получались забавные сценки.

Само собой, мне и на ум не могло прийти, что придется мне, молодому мичману, командовать этим парадом. Однако перед концом службы ко мне подошел адъютант и сказал, что я оказался старшим из офицеров, приведших команды, и поэтому адмирал приказал мне провести их церемониальным маршем, то есть командовать парадом.

У меня от этого приказания «душа ушла в пятки». С Морского корпуса я не участвовал ни на каких парадах, да и там шел только в рядах рот и ничем не командовал, а тут сразу, без подготовки, придется командовать всем парадом. Я стал лихорадочно вспоминать слова команд, но в первый момент никак не мог вспомнить. Вместо этого на ум пришел забавный рассказ одного моего соплавателя по «Иртышу», прапорщика Э. Гильбиха{55}, о том, как он, отбывая сбор, попал однажды в глупейшее положение во время строевого учения. На учение неожиданно прибыл командир порта и, желая проверить, насколько прапорщики запаса подготовлены к строю, вызвал первого попавшегося и приказал провести перед собою взвод. Гильбих так ошалел от неожиданности, что у него из головы мигом вылетело все то немногое, что он усвоил из команд. Но адмирал ждал, и что-то надо было предпринять, чтобы взвод двинулся вперед. Тогда бедный Гильбих от отчаяния, выхватив [13] саблю из ножен, взмахнул ею и крикнул: «За мной, ребята!» За что и был посажен на гауптвахту.

Конечно, этот случай был очень забавен, но я никак не хотел опозориться перед адмиралом и многочисленной публикой, среди которой было много дам. К счастью, до конца молебна еще оставалось несколько минут, и я успел собраться с мыслями настолько, чтобы воскресить в памяти картину церемониального марша в корпусе 6 ноября{56}, и таким образом вспомнил команды.

Когда богослужение кончилось и роты были выведены на плац, я уже приблизительно знал, что делать. Вышел впереди фронта, скомандовал «к церемониальному маршу», «пополуротно», «дистанция на два взвода», «равнение налево». Затем вытащил саблю из ножен и скомандовал «шагом марш». Оркестр заиграл какой-то марш, и роты поочередно стали идти. Проходя мимо адмирала, я отсалютовал саблей.

Если бы парад принимал какой-либо генерал, то, наверно, он остался бы недоволен. Но адмирал Ирецкой{57} никаких замечаний не сделал и, по-видимому, даже был доволен, что парад прошел гладко. Да и нельзя же было требовать блестящей маршировки от частей, состав которых был совершенно случайным. Как бы то ни было, но я сам был очень горд той ролью, в которой внезапно оказался, и приятели даже мне несколько завидовали и старались критиковать.

Командиром 9-го флотского экипажа был, как я упоминал, капитан 1 ранга Коссович. Его отличали многословие и любовь читать нам, молодым мичманам, нотации. Оттого мы его усердно избегали. Адъютантом у него был штабс-капитан по Адмиралтейству Плотников{58}. Он был из армейских офицеров одного из пехотных полков, квартировавших где-то в глубокой провинции. В тот период Морское ведомство, для обслуживания экипажей, стало приглашать сухопутных офицеров, так как морских офицеров для береговой службы не хватало и слишком было непроизводительным их держать на берегу.

Таких офицеров в экипажах набралось довольно много, и они обычно занимали должности командиров рот и адъютантов. Никакой «карьеры» они сделать не могли, но их материальное положение было лучше, чем рядовых офицеров армии. Да и жизнь в портах была приятнее, нежели в захолустных стоянках некоторых армейских полков. Даже и в смысле производств в чины дело обстояло лучше, так как они легко могли дослуживаться до чина полковника и выйти в отставку генерал-майором, а в армии нелегко было дослужиться и до чина подполковника.

Связи между этими офицерами и нами не было никакой, да и быть не могло, так как по службе мы сталкивались с ними редко, и они как-то невольно чувствовали себя среди нас «черной костью». Это также [14] было совершенно понятно: ведь они были случайными, чужими людьми на флоте, его не знали и не понимали.

Адъютант нашего экипажа штабс-капитан Плотников не внушал симпатий, но, числясь в экипаже, мы от него до известной степени зависели, потому что он заведовал нарядами. Конечно, он вел только очередь и докладывал командиру экипажа, и тот подписывал приказы. Но это было формальностью, и ему ничего не стоило подсунуть кого-либо не в очередь и потом свалить все на командира экипажа. К тому же тот, зная, что мичманы в сущности болтаются без дела, был не прочь нас почаще заставлять служить. Однако мы за это не любили Плотникова, часто выговаривали ему свое неудовольствие, поэтому и он нас недолюбливал. На этой почве у меня с ним вышло столкновение.

Перед Пасхой наша компания приняла приглашение у знакомых на розговены и наметила, как будет проводить первый день праздника. По нашим расчетам выходило так удачно, что ни один из нас не должен был служить ни субботу, ни воскресенье. Чрезвычайно довольные, мы уже предвкушали пасхальные удовольствия. Как вдруг в пятницу, в мое отсутствие, из экипажа пришел посыльный и принес повестку, что я назначен на дежурство на воскресенье. Все планы сразу рушились. Меня это страшно разозлило, так как тут была явная несправедливость. В первый момент я хотел бежать в экипаж и там вывести Плотникова «на чистую воду». Но, успокоившись, мы решили, что это сопряжено с риском, так как назначение утверждено командиром экипажа и адъютант не может его изменить без его ведома. Когда же он будет докладывать (и как будет докладывать) командиру, то тот, наверное, не согласится отменить приказ. Нам казалось более надежным не принимать повестки, когда же ее принесут вторично, сказать, что я домой так и не возвращался. Таким образом, вместо меня придется назначить другого. Так и порешили.

В субботу с утра мы поехали в город и пробыли там до вечера воскресенья. Нашу программу, конечно, выполнили полностью. Но, вернувшись домой, я нашел вызов к командиру экипажа «для объяснения по делам службы». Конечно, было ясно, какого рода будет «объяснение» и чем оно может кончиться.

Действительно, когда утром я предстал перед капитаном 1 ранга Коссовичем, он встретил меня «в штыки» и, сделав длиннейший выговор, объявил, что арестовывает при экипаже на трое суток. Мои доказательства, что меня назначили на дежурство вне очереди, его не убедили. Пришлось начать сидение в дежурной комнате и, чтобы было не слишком скучно, я подменял других на дежурстве.

Зато Плотникову наговорил много горьких истин. Он оправдывался, что мое назначение исходило не от него, а от самого экипажного [15]командира, который якобы находил, что холостому офицеру ничего не значит подежурить, хотя бы и в такой праздник, и тем дать возможность женатому провести этот день с семьей. Может быть, это имело основание, но тогда оно должно было быть сделано в порядке взаимного соглашения, а не насилия. Во всяком случае, у нас с Плотниковым установились прохладные отношения.

Как я упоминал выше, в порту никаких кораблей не было, если не считать нескольких старых 100-тонных миноносцев типа «Пернов». На некоторых из них были назначены командиры и не укомплектована команда. Никакого боевого значения они уже давно не имели, и неизвестно отчего их еще числили в списках флота. Весной в кампанию вступило два таких миноносца, чтобы порт имел возможность хоть кого-либо выслать в море, в случае нужды.

Когда один из них вышел в море для пробного пробега, то с ним произошла авария. Командиром его был лейтенант Анцов{59} (офицер совершенно непригодный к морской службе). Выйдя из аванпорта на пробу машин, он попал в довольно свежую погоду. Его сильно качало, и, к ужасу командира, буквально вся машинная команда (правда, ее было всего четыре человека) укачалась. Пары стали падать, миноносец потерял возможность управляться, и командир растерялся. В довершение всех бед незакрепленная бухта троса, лежавшая на корме, от качки стала разматываться, и ее конец оказался за бортом, так что когда удалось поднять пары и дать малый ход, трос намотался на винты и миноносец не мог двигаться. Его медленно несло лагом к берегу. Хорошо еще, что берег был пологий и песчаный, иначе его бы разбило. На миноносце, конечно, радиотелеграфа не было, и поэтому прошло несколько часов, пока командиру порта дали знать о несчастье. Он немедленно выслал на помощь буксиры, которые благополучно его сняли с мели и привели в порт. Командира лейтенанта Анцова отдали под суд и отрешили от командования за «нераспорядительность».

В апреле Витгефт уехал в длительный отпуск для лечения ран, полученных в Артуре. Бартенев был переведен в Гвардейский экипаж. Он получил небольшое наследство после смерти бабушки и решил перейти в Гвардейский экипаж, чтобы хорошо пожить в Петербурге. Он был очень милый человек, но, пока что, чрезвычайно легкомысленный. В Петербурге он быстро растратил деньги, запутался в долгах и покончил свою молодую жизнь выстрелом из револьвера. Мы с Коссаковским остались одни и страшно тяготились жизнью на берегу.

В мае стали попарно приходить из Франции вновь построенные там миноносцы (водоизмещением в 350 т; всего восемь{60}). «Французов», как у нас их называли, приводили заводские капитаны-сдатчики с французской командой. В ожидании назначения на них командиров и команд, [16] они ставились в порту. В дальнейшем новым миноносцам предстояло идти в Петербург, к Балтийскому заводу, где на них должны были быть устроены кормовые платформы для второго орудия. При постройке второе орудие отчего-то не было предусмотрено. По-видимому оттого, что они строились по старым чертежам и только впоследствии начальство спохватилось, что опыт войны доказал необходимость иметь для миноносцев и кормовой огонь.

Понемногу стали появляться и их командиры. Команду назначал порт, и то только в самом ограниченном числе, потому что им еще не скоро предстояло начать настоящее плавание. Чтобы командиры не были одни во время перехода в Петербург, к ним было приказано назначить по одному офицеру. Выбор пал на меня и Коссаковского, и мы три раза совершили переходы из Либавы в Петербург.

Я весьма радовался таким путешествиям взад и вперед, так как это являлось развлечением и всегда удавалось дня на три застревать в Петербурге и приятно проводить время, тем более что там жили мои родители. Да и самые переходы были интересны и создавали много любопытных случаев, главным образом оттого, что команды совершенно не были знакомы с механизмами миноносцев. Не раз по вине кочегара падали пары в котлах, возгорались подшипники или переставала действовать рулевая машина. Начиналось волнение. Хорошо еще, что стояли тихие весенние погоды, а то, того и гляди, можно было оказаться в катастрофическом положении.

Когда закончился мой последний рейс в качестве временного штурмана, я опять оказался в Либаве. В это время туда пришли крейсеры «Олег», «Аврора» и «Диана». Им предстояло идти в Кронштадт и вступить в капитальный ремонт. Офицеров на них оставалось минимальное число. Их вообще-то было немного на переходе в Россию, а в Либаве списалось и еще несколько. Особенно мало осталось офицеров на «Авроре», и ее командир, капитан 1 ранга Барщ{61}, просил командира порта хотя бы временно назначить одного офицера. Так как я уже давно находился, так сказать, на «выходных ролях», то меня и назначили на «Аврору». Но командир порта взял слово с капитана 1 ранга Барща, что по приходе в Кронштадт он меня вернет обратно.

Я обрадовался назначению на «Аврору», так как хотел поплавать на большом корабле. Скоро мы перешли в Кронштадт, и там выяснилось, что крейсер вступит в ремонт не в Кронштадте, а в Петербурге, и его будет ремонтировать Адмиралтейский завод. Это становилось уже совсем интересным, поэтому мне и тем более хотелось остаться на «Авроре».

Командир «Авроры» капитан 1 ранга Барщ был очень милый человек и, в противоположность Коссовичу, чрезвычайно несловоохотливый. [17]Старшим офицером был капитан-лейтенант Прохоров{62} и старшим минным офицером Ю. К. Старк{63} (в будущем адмирал и начальник Сибирской флотилии, которую он вывел в 1922 г. на Филиппины). Я сразу ужился с кают-компанией и чувствовал себя на крейсере прекрасно. За недостатком офицеров и благодаря малому количеству команды, вахты были отменены. Мы несли суточные дежурства, что сильно облегчало службу и не делало ее однообразной, как если бы нам пришлось стоять четыре или пять вахт. Кроме того, это позволило довольно часто ездить в Петербург.

Членом кают-компании числился также и серый попугай с красной головкой, который знал немало слов и даже произносил короткие фразы. Особенно отчетливо он говорил много раз повторяемые фразы вроде: «вестовой, чаю», «позвать вахтенного», «вестовые, подавать» и т. п. Благодаря этому даже получались смешные недоразумения: то вестовой без надобности приносил чай, то преждевременно начинали подавать еду. Старший офицер, когда раздражался на своего вестового, то ругал его дураком, а звали его Степаном. Попка отчего-то это особенно подхватил и часто, сидя на своей жердочке, непрерывно повторял: «Степан — дурак, Степан — дурак». Это привело в будущем к очень неприятному инциденту. Когда морской министр вице-адмирал Степан Аркадьевич Воеводский делал смотр крейсеру и, проходя через помещение кают-компании, остановился перед жердочкой попугая, то тот стал настойчиво повторять: «Степан — дурак, Степан — дурак». Все от неожиданности не знали, что делать, а попугай все повторяет свое: «Степан — дурак». К счастью, министр сделал вид, что он не разбирает, что тот говорит, и поторопился отойти от попугая. Но неизвестно, как он к этому отнесся. Не подумал ли он, что это злая шутка, тем более командир и старший офицер очень расхваливали попугая.

Когда прошло полтора месяца пребывания на крейсере, я решил, что обо мне забыли в Либаве и я останусь на «Авроре». Но не тут-то было: пришла телеграмма меня срочно командировать в Либаву. Командир ответил, что, за недостатком офицеров, он просит меня еще задержать на время, думая, что там успокоятся. Однако скоро опять пришла телеграмма с новым требованием отправить меня. На этот раз, к великому моему огорчению, мне пришлось возвращаться в Либаву.

Когда я опять оказался там, то заметил, что порт начинает немного оживать. В канале стояли восемь миноносцев, построенных на верфях в Эльбинге (Германия). Эти у нас, для краткости, называли «немками». Они тоже были водоизмещением в 350 т и, так же как и «французы», являлись не новым типом, а повторением тех, которые участвовали в Японской кампании. Ни скорость, ни вооружение не были изменены, и лишь потом прибавили по кормовому орудию и установили [18] аппараты большего диаметра, для современных мин Уайтхеда{64}. Одним словом они, входя в строй, уже оказывались устаревшими.

Увидя эти миноносцы, я сразу же и подумал, что обязательно буду назначен на один из них. Действительно, в Управлении порта меня уже ждал приказ о назначении на эскадренный миноносец «Инженер-механик Дмитриев»{65}. Впрочем, это назначение мне было по душе, так как казалось приятным попасть на совсем новый корабль, к тому же на один из наиболее современных на нашем флоте. Интересно налаживать заново жизнь корабля, быть первым на нем офицером.

Командиром оказался капитан 2 ранга Алексей Михайлович Веселаго{66}, человек во всех отношениях незаурядный. Он был сыном очень популярного адмирала М. Г. Веселаго{67}, и уже по одному этому имел все шансы сделать хорошую карьеру. Но он и сам был выдающимся человеком и отличным офицером, к тому же и хорошо образованным, так как кончил Морскую академию по гидрографическому отделу и офицерский Артиллерийский класс. Он очень много плавал на Дальнем Востоке и в Средиземном море, и поэтому считался опытным штурманом и артиллеристом. Казалось бы, более ценного офицера трудно найти, однако он имел одно большое «но», и это «но» ему все портило и, в конце концов, сгубило его карьеру и привело к ранней могиле. Веселаго не то чтобы систематически пил, наоборот, проходили долгие периоды, он в рот хмельного не брал, затем вдруг срывался и уходил в безудержный запой. После этого, проспав беспросыпно три дня, он как бы встряхивался и опять всецело уходил в работу. Это была своего рода болезнь, но видимо неизлечимая, а как можно доверять офицеру с такой болезнью, да еще на высоких должностях.

В периоды трезвости наш командир работал как вол и всех заставлял трудиться вместе с собою. Я попал в период трезвости, и поэтому на миноносце шла неутомимая деятельность. Командир прилагал все усилия, чтобы как можно скорее привести его в состояние, необходимое для плавания. С раннего утра и до вечера мы с командиром обходили помещения, обучали команду и ходили в порт за приемками. Быстро наладилась служба, и мы скоро были готовы к выходу в море.

Командир меня загрузил работой, и на первых порах мне пришлось многому у него поучиться. Совместная служба с ним мне принесла большую пользу, особенно в отношении вооружения и снабжения корабля.

Скоро после моего назначения на миноносец был назначен судовой механик штабс-капитан Александр Александрович Шафров (по прозванию Шурилка){68}, а затем и лейтенант Павел Алоизиевич Светлик{69}. Оба они выдержали осаду Порт-Артура и заслуженно считались опытными офицерами. [19]

Недели через три, когда были установлены компасы, мы вышли из аванпорта, и командир сам уничтожил и определил девиацию, и мы совершили пробный пробег. В этом отношении миноносец был уже в полной готовности, но, к большому нашему сожалению, на нем еще не установили орудия и минные аппараты. Таковых еще не было в наличии порта, и в будущем нам предстояло, для их установки, идти в Кронштадт. Командир нажимал на всех, чтобы ускорить это, но из Кронштадта сообщали, что ни орудий, ни минных аппаратов еще не получили с заводов.

Как раз в этот момент (лето 1906 г.) в Ревеле, на судах Учебно-артиллерийского отряда, произошла вспышка революционного движения. Взбунтовалась команда крейсера «Память Азова»; на нем было убито несколько офицеров и кондукторов. Учебное судно «Рига» в этот момент еще не взбунтовалось, но настроение на нем было ненадежное, и его командир, капитана 2 ранга Герасимов{70}, решил срочно покинуть Ревельский рейд, чтобы не оказаться в зависимости от «Памяти Азова».

Мы об этом ничего не знали, как вдруг нашего командира срочно вызвали к командиру порта и адмирал Ирецкой ему сообщил, что им получена телеграмма, что «Рига» вышла в Либаву и неизвестно с какой целью, и неизвестно каково на ней настроение. На берегу же поползли слухи, что на «Риге» произошел бунт и что она в руках мятежников, которые желают поднять бунт и в порту Императора Александра III, то есть у нас.

Пока в порту было совершенно спокойно. Лишь жандармские власти арестовали нескольких матросов в экипажах, по их данным, принадлежащих к организаторам бунта, который предполагалось поднять и здесь. К счастью, как я упоминал выше, команды в порту было не много, не много было и рабочих мастерских, и это облегчало положение. Но если бы пришла «Рига», на которой было более тысячи учеников-комендоров, и она оказалась бы в руках мятежников, то положение стало бы критическим.

Адмирал Ирецкой был в чрезвычайно трудном положении, так как в порту не имелось ни одного боевого корабля, который мог бы не допустить «Ригу» войти в порт. Единственным кораблем был наш «Инженер-механик Дмитриев», который не имел никакого вооружения. Но так как другого выхода не было, то адмирал приказал нашему командиру немедленно установить пулемет и, так или иначе, воспрепятствовать высадке мятежной команды.

Было решено, что как только на горизонте появится «Рига», мы должны полным ходом выйти ей навстречу и поднять сигнал: «Встать на якорь». Если же она не исполнит приказания, то поднять второй [20] сигнал: «Если вы не исполните приказание, буду вас топить». В случае, если и это не подействует, то ее таранить. Конечно, расчет был на то, что мятежники при виде миноносца испугаются и не разберут, что на нем нет вооружения. Но был еще серьезный вопрос, как поведет себя наша команда и не поднимет ли она бунт в тот момент, когда увидит, что «Рига» в руках мятежников. На этот случай мы, все офицеры, имели револьверы и собирались действовать решительно.

С рассветом мы вышли из аванпорта, где простояли ночь на якоре, имея пары во всех котлах. Утро прошло спокойно, погода была чудная, горизонт ясный. Только около двух часов дня на севере показался дым, и понемногу стал вырисовываться характерный силуэт «Риги» (18-тысячетонного грузового парохода с одной трубой).

Миноносец немедленно снялся с якоря и полным ходом пошел ей навстречу. Недалеко от плавучего маяка, когда мы сблизились на видимость сигнала, командир приказал поднять условленный сигнал. Пока «Рига» разбирала сигнал и поднимала флаг «ясно вижу», А. М. Веселаго и мы все изрядно волновались. Теперь наступил самый решительный момент — исполнит она приказание или нет?

Вся эта история могла для нас кончиться весьма печально, потому что «Рига» была вооружена довольно большим числом мелких орудий, которыми ей ничего не стоило расстрелять миноносец, и, конечно, в этом случае наша команда постаралась бы поскорее с нами расправиться, чтобы не подвергнуть себя опасности. С другой стороны, командир не задумался бы идти таранить и, так или иначе, офицерам пришлось бы плохо.

Все наблюдали в бинокли, что происходит на мостике «Риги». Скоро мы заметили, что она замедлила ход, затем дала задний, и якорь полетел в воду. Это означало, что настроение на ней не так уж плохо. Но все же полной уверенности не было в том, что капитан 2 ранга Герасимов продолжает быть хозяином на корабле. Поэтому командир передал по семафору, что сейчас вышлет шлюпку с офицером, которому надлежит дать сведения, в каком состоянии находится корабль и какие у него намерения.

Сейчас же на воду была спущена четверка и в нее сел лейтенант Светлик, при сабле и револьвере. Все гребцы были с винтовками. Наша шлюпка быстро подошла к трапу; лейтенант Светлик поднялся и был встречен, как было видно в бинокль, самим капитаном 2 ранга Герасимовым.

Миноносец держался поблизости, готовый принять решительные меры, если бы по отношению наших людей было бы проявлено насилие. Но пока все, что мы видели, скорее успокаивало и указывало, что на «Риге» все нормально.

Скоро наша шлюпка вернулась, и Светлик доложил командиру, со слов капитана 2 ранга Герасимова, что последний является полным [21]хозяином на корабле, но что все же кое-какие попытки к бунту были. Кратко он рассказал, что из Ревеля ушел по приказанию командира Ревельского порта, когда тому стало известно, что взбунтовавшийся в бухте Папонвик «Азов» идет в Ревель, чтобы поднять восстание и на «Риге». Когда Герасимов шел между о. Нарген и берегом, то на горизонте сзади показался «Азов», идущий полным ходом. «Рига» тоже дала полный ход. Ввиду преимущества в ходе у «Азова», «Риге» было трудно от него уйти, и будь он более настойчивым, то ее бы догнал, но, видимо, у мятежников были другие планы, и они скоро бросили преследование и повернули на Ревельский рейд.

Команда, конечно, все это видела, и среди нее оказались тоже бунтовщики. Около пяти часов дня, в открытом море, часть команды разобрала винтовки и вышла на палубу, собираясь начать убивать офицеров, но большая часть команды, главным образом молодые ученики-комендоры, оставалась вполне благонадежной. Спасло положение самообладание командира, который обратился к бунтовщикам и сказал, что если они не положат винтовки, то он нажмет коммутатор от заложенного заряда и корабль взорвется. Так как «Рига» находилась в открытом море и ниоткуда нельзя было ожидать спасения, то среди бунтовщиков произошло смятение. Этим немедленно воспользовались офицеры, и благонадежная часть команды разоружила и арестовала бунтовщиков. Этим бунт и закончился, и теперь командир был совершенно спокоен за свой корабль.

Узнав все эти подробности, наш командир приказал поднять сигнал: «Риге» разрешается войти в аванпорт»{71}. Миноносец дал полный ход и вошел в канал. Командир немедленно пошел с докладом к адмиралу Ирецкому. У того было уже известие, что «Азов» сдался. Но затем были получены сведения о бунте в Свеаборгской крепости и подавлении его флотом. При этом особенно решительно действовал командир эскадренного миноносца «Финн» капитан 2 ранга Курош{72}. Ниже я привожу подробности.

18 июля (старого стиля) должен был быть поднят на мачте Свеаборгского порта условный красный флаг, что означало начало восстания русских солдат и матросов, совместно с финляндцами.

Финляндцы-руководители рассчитывали, что команда минного крейсера «Эмир Бухарский» (стоявшего в порту), среди которой двенадцать матросов были в заговоре, убьет своих офицеров и повлияет в том же направлении на команду стоявшего рядом минного крейсера «Финн». Затем предполагалось, что они встанут на фарватере между Гельсингфорсом и Свеаборгом и помешают верным войскам из Гельсингфорса высадиться в крепости для ее усмирения. В Свеаборге собрались главные заговорщики. [22]

Заговорщики первоначально должны были овладеть крепостью, а затем заставить присоединиться к мятежу город Гельсингфорс и далее распространить мятеж на всю Финляндию. Таким образом, главным оплотом восстания должна была быть Свеаборгская крепость.

На острове Скатуддене, где находился порт, были казармы Свеаборгского флотского полуэкипажа, близ которых и стояла портовая мачта. Мятежные матросы экипажа и подняли, в условленный момент, красный флаг на этой мачте.

Когда командир «Финна» капитан 2 ранга Курош узнал о поднятии красного флага и услыхал на берегу ружейную стрельбу, то приказал немедленно пробить боевую тревогу и поднести к орудиям боевые снаряды. Команда повиновалась, но было видно, что она подчиняется неохотно, и командиру стало ясно, что она сочувствует заговорщикам. Тогда он приказал офицерам зарядить пулемет на мостике и сам встал у него.

Тем временем из казармы вышла большая толпа матросов, солдат и штатских, вооруженная ружьями, подошла к берегу и стала требовать, чтобы «Бухарский» и «Финн» присоединились к восстанию.

В ответ на это капитан 2 ранга Курош лично открыл пулеметный огонь. Толпа с ругательствами и воплями бросилась к казармам, а часть залегла за забором. На берегу все затихло. Молчал и «Бухарский».

Находчивость командира быстро изменила настроение большинства команды, и среди нее уже слышался хохот и насмешки над тем, как мятежники «горохом посыпались и попрятались». То, что один командир сумел разогнать толпу в несколько сот человек, команде понравилось.

Но на мачте продолжал развеваться красный флаг и служить доказательством, что мятежники не сдались — бунт продолжался. Поэтому капитан 2 ранга Курош считал необходимым этот флаг уничтожить.

Вокруг мачты было пусто, и командир решил послать офицера спустить флаг. Стоявший подле него мичман Александр Карлович Де-Ливрон{73}, совсем еще молодой (21 год) офицер, вызвался исполнить это поручение.

Командир предупредил его, что это связано с большим риском, и передал ему свой револьвер. К трапу была подана шлюпка с четырьмя гребцами, и Де-Ливрон отвалил на берег.

Через несколько минут он уже был на пристани. Когда он прошел ее и уже приближался к мачте, неожиданно из-за забора выскочил какой-то человек, с большой черной бородой, в штатском, и крикнул: «Что, сдаваться пришли?» В ответ мичман выхватил револьвер и хотел выстрелить, но его револьвер дал осечку. Мятежник испугался, отскочил и закричал. Из окон казармы началась беспорядочная ружейная стрельба. Де-Ливрон почти сейчас же упал, сраженный четырьмя пулями. [23]

Увидя, что произошло, командир приказал открыть по казарме стрельбу из орудий, а гребцы быстро подхватили раненого офицера и отвезли на крейсер. Там он был перевязан и отправлен в ближайший военный госпиталь.

Этот случай совершенно изменил настроение команды «Финна». Теперь уже она пылала мщением к бунтовщикам и энергично стреляла по казарме.

Мало того, видя, что «Эмир Бухарский» не присоединяется к стрельбе, команда стала ему угрожать, что она перенесет огонь и на него.

В это время на «Эмире Бухарском» бунтовщики (вышеуказанные 12 человек), вооруженные револьверами и ружьями, угрожали своим офицерам и команде, что если те попытаются присоединиться к «Финну», то они их перестреляют. Но когда с берега стали долетать ружейные пули, они скрылись в батарейной палубе, где их обезоружили, и тогда и «Эмир Бухарский» открыл огонь по берегу.

Мятежники недолго выдержали орудийный огонь, скоро сдались и спустили красный флаг.

Разгром мятежников на Скатуддене вызвала неудачу восстания в Свеаборге и повлекла полный провал общего восстания в Финляндии.

Благодаря храбрости и стойкости капитана 2 ранга А. П. Куроша и мичмана А. К. Де-Ливрона было много спасено человеческих жизней, но сам мичман умер в госпитале.

* * *

После этих неудачных попыток к восстанию наступило спокойствие. «Рига» скоро ушла в Ревель.

Тем временем в порту Императора Александра III началось формирование Учебного отряда подводного плавания. В то время подводные лодки появились впервые, и молодые офицеры, учитывая их громадное боевое значение в будущем, стали стремиться попасть в отряд, чтобы сделаться «подводниками». Лодки, конечно, были еще очень примитивные, водоизмещением 150–200 тонн, и на них было плавать небезопасно. При испытаниях было уже несколько несчастных случаев, но плавать под водою казалось очень интересным.

Мы с приятелем, мичманом Коссаковским, тоже пришли к убеждению, что отчего бы и нам не пойти по подводной части. Но мы слыхали, что в Учебный отряд не очень-то охотно берут мичманов, что, в сущности, было очень правильно, так как мичманы были еще слишком неопытными офицерами. Впрочем, мы, как участники похода 2-ой Тихоокеанской эскадры и Цусимского боя, могли быть исключением. Поэтому раньше, чем подать официальные рапорты, решили пойти к начальнику отряда и заручиться его согласием взять нас в число слушателей. [24]

Начальником Учебного отряда подводного плавания{74} был назначен известный на весь флот своей строгостью и придирчивостью контрадмирал Щенснович{75} (его для простоты называли «Ща»). Особенно он придирался к бедным мичманам. Его любимым эпитетом было — «мичман не офицер», что, конечно, нас очень возмущало.

Хотя личность адмирала Щенсновича и не предвещала хороших результатов нашему начинанию, мы все же, после некоторых колебаний, решили рискнуть.

Адмирал держал свой флаг на транспорте «Хабаровск», который стоял в канале у самого аванпорта и служил маткой для подводных лодок. Весь личный состав подлодок жил на нем, так как на самих лодках жить было нельзя.

С большим волнением мы ожидали, пока флаг-офицер ходил докладывать адмиралу, и внимательно осматривали друг друга — нет ли какого-либо изъяна в форме одежды, так как знали, что именно к ней любит больше всего придираться Щенснович.

Наконец нас позвали в каюту адмирала. Он сидел за письменным столом и при нашем появлении сейчас же начал нас оглядывать испытующим оком. Мы поклонились и стояли навытяжку. Он не особенно приветливо кивнул головой и отрывисто сказал: «Садитесь». Мы осмотрелись, где бы сесть, и так как к моему приятелю стул оказался ближе, то он и сел первым. Вдруг адмирал обращается ко мне и спрашивает: «Скажите, мичман, кто из вас старше?» Я был этим вопросом несколько озадачен, так как мы с Коссаковским были одного выпуска, но, вспомнив, что я по спискам стоял выше его, ответил: «Я». Тогда он накинулся на Коссаковского: «Как же вы, мичман, не знаете, что младшие не имеют права садиться раньше старших». Бедняга Коссаковский чрезвычайно сконфузился, так как ему никогда и в ум не приходило считаться с моим старшинством. Но ничего не поделаешь, это обстоятельство пришлось принять к сведению.

Далее адмирал опять напал на Коссаковского: «Скажите, мичман, сколько пуговиц должно быть на сюртуке?» Тот не задумываясь ответил: «Восемь». — «А отчего же у вас семь?» Коссаковский испуганно стал проверять свои пуговицы. Ведь мы и ожидали придирок к одежде и тщательно себя осматривали, как же это так могло получиться, что одной пуговицы недостает. Оказалось, что пуговицы-то все на месте, но только нервничая он одну из них случайно расстегнул.

После такого вступления Щенснович поинтересовался, что нам, собственно, надо. Мы изложили свою просьбу. Он ничего не ответил, но стал расспрашивать, на чем мы плаваем. Сказали, что на таких-то миноносцах. Тут и начался экзамен: сообщить все измерения миноносцев, род шлюпок, вес и систему якорей, толщину якорных канатов, [25] вооружение шлюпок и площадь парусности, данные машин и котлов, вооружение и т. д. и т. д. Чего только он не спрашивал. На счастье, адмирал не был знаком с типом наших миноносцев и не знал их данных, особенно тех, что касались шлюпок и якорей, так как они были немецкого образца. Поэтому, когда мы не были уверены в своих знаниях, то храбро импровизировали. Несколько раз он таки сбивал нас с толку на разных мелочах, повторяя вопросы и задавая одно и то же, каждому по очереди. У нас получались разногласия. Но зато на якорных канатах мы сами его посадили, что называется, «в калошу». На всех кораблях флота канаты были цепные, а на наших миноносцах отчего-то немцы поставили стальные тросовые, что, между прочим, оказалось очень неудобным. Добравшись до канатов, адмирал, в полной уверенности, что они цепные, стал спрашивать все их данные: сколько смычек и их длина, диаметр звеньев, длину контрфорсов и т. п. Мы ответили, что смычек вообще не имеется. «Как так не имеется, — воскликнул Щенснович, — этого не может быть». А мы ему скромно отвечаем: «Так точно, ваше превосходительство, не имеется, так как наши якорные канаты стального троса».

Добрый час он мучил нас. Наконец сурово сказал: «Хотя вы и мичманы и вам следовало бы послужить вахтенными офицерами на больших кораблях, но можете подать рапорты о зачислении в отряд; с моей стороны препятствий не будет».

С облегченным сердцем мы выбрались от Щенсновича. По правде сказать, прием и этот экзамен сильно охладили наше стремление стать подводниками. Достаточно было только представить всю сладость оказаться в прямом подчинении у «Ща», чтобы почувствовать горячее желание быть от него подальше.

Все же через несколько дней я попробовал было заикнуться командиру, что собираюсь подать рапорт о зачислении в подводное плавание. Он так на меня обрушился и стал так убедительно доказывать, что в этом нет никакого смысла и что он в моих же интересах меня не отпустит. После этого я решил отложить всю эту затею.

Вскоре наш миноносец был назначен на один месяц в отряд судов, предназначенных для плавания с воспитанниками Морского инженерного училища, для их практики по управлению машинами и котлами. Обычно отряд имел постоянную стоянку в Биоркэ-зунде, куда мы и вышли.

Как только мы присоединились к отряду, миноносец стал выходить в море, четыре раза в неделю, с очередными сменами воспитанников.

Стоянка в Биоркэ была очень однообразна, и единственное развлечение, которое мы могли себе позволить, это по вечерам съезжать на берег и совершать прогулки по лесам. [26]

У другого островка Биоркэ-зунда постоянную стоянку имел Водолазный отряд под командой капитана 2 ранга Макса Шульца{76}. Надо заметить, что водолазное дело у нас на флоте было очень хорошо поставлено. Отряд ежегодно выпускал прекрасно тренированных офицеров и матросов — водолазов.

В состав отряда Инженерного училища входило в качестве матки, то есть корабля, на котором жили воспитанники и их преподаватели, учебное судно «Стрелок». Из судового состава на нем имелся всего лишь командир (капитан 2 ранга Языков{77}) и один офицер, так как судно всю кампанию стояло на якоре.

Скоро после нашего присоединения к отряду этот офицер отчего-то был списан в Кронштадт, а его заместитель еще не прибыл. Поэтому командир «Стрелка» просил начальника отряда назначить к нему временно одного из офицеров отряда. Выбор остановился на мне. Таким образом, нежданно-негаданно, я оказался в роли старшего офицера довольно-таки допотопного судна.

Командир его постоянно находился на берегу, на даче, где жила его семья, и появлялся только на два-три часа по утрам. Все мои обязанности заключались в том, чтобы содержать «Стрелок» в чистоте и порядке. Он когда-то был боевым кораблем и одним из лучших клиперов (крейсеров II ранга) с паровой машиной, — совершил не одно кругосветное плавание и много выдержал штормов и непогод. Теперь же «Стрелок» был накануне сдачи в порт, на слом. Он уже несколько лет совершал по одному переходу в год от Кронштадта в Биоркэ и обратно.

Первые дни моего пребывания на «Стрелке» прошли тихо и мирно. Я даже забавлялся ролью «старшего офицера» и усердно наблюдал, чтобы немногочисленная команда (около 40 человек) аккуратно прибирала верхнюю палубу и жилые помещения. Командир, как обычно, появлялся к подъему флага и быстро исчезал, предоставляя мне распоряжаться на корабле.

Но скоро моя спокойная жизнь была нарушена. Однажды вечером погода стала сильно портиться и ветер крепчать. Появилась опасность, что корабль может отдрейфовать на скалы, которые были совсем близко под кормой.

Всю ночь я не сходил с верхней палубы и следил за положением судна. Несколько раз, когда якорный канат натягивался в струну, приходилось его потравливать. Скоро пришлось отдать второй якорь. Когда же ветер дошел до силы шторма, я приказал начать разводить пары. Увы! На это потребовалось почти двенадцать часов: котлы были огнетрубными.

Командир не мог вернуться на судно в такую свежую погоду, да еще при полной темноте. К тому же я опасался посылать за ним шлюпку с одними матросами-гребцами. [27]

Кроме меня на «Стрелке» находилось несколько училищных офицеров, в весьма высоких чинах по сравнению со мною (полковники Корпуса инженер-механиков), но, не будучи моряками, они ничем мне помочь не могли. По уставу ответственным за целость корабля был я один. Однако они, по-видимому, не слишком-то доверяли моей опытности и время от времени кто-нибудь из них появлялся на палубе, стараясь в деликатной форме давать советы.

Никогда еще с таким нетерпением я не ждал рассвета, когда все же будет как-то спокойнее на душе, чем при полной темноте. Старое судно в любой момент могло оказаться в критическом положении: быть сдрейфованным на скалы и при первом ударе о них начать разваливаться. Его корпус был уже в таком состоянии, что, конечно, не выдержал бы такой встряски.

Наконец начало светать, и сразу же обнаружилось, что судно сильно приблизилось к скалам. До них оставалось каких-нибудь пять-шесть сажен. Таким образом, как только пары окажутся поднятыми, было необходимым сняться с якоря и перейти на другое место.

К десяти утра ветер стал ослабевать, и я сейчас же отправил вельбот за командиром.

Около полудня машина была прогрета, и можно было сняться с якоря. На «Стрелке» якоря были старой адмиралтейской системы, то есть с огромными лапами (не складывающиеся) и большим поперечным деревянным штоком. Для их выхаживания служил старинного образца ручной шпиль, на который, в доброе старое время, ставилось не менее шестидесяти человек. Теперь же всей команды было около сорока человек, поэтому съемка с якоря была очень трудным маневром. Тем более что илистый грунт сильно засасывал якорь, и его трудно было малым числом людей оторвать от грунта.

Вооружили шпиль{78}, вставили вымбовки{79}, завели самстов (снасть, которая связывает вымбовки), поставили на шпиль всю свободную команду и воспитанников. Канат легко подтянули до панера{80}, но, как ни пыхтели, оторвать от грунта якорь не могли. Стали давать ход, чтобы расшевелить грунт, но ничего не выходило. Так все попытки и пришлось прекратить и ждать, когда ветер задует в другую сторону. Через несколько часов ветер переменился, и после долгих стараний нам удалось поднять оба якоря и перейти на новое место. В этот день всем пришлось много работать.

Мое пребывание на «Стрелке» оказалось непродолжительным: всего дней десять, когда приехал из Кронштадта мой заместитель (мичман фон Барлевен{81}).

Скоро закончилась кампания училища, и наш миноносец был отпущен в Либаву. [28]

Когда мы туда вернулись, стало известно, что на порт Императора Александра III будут базироваться вновь построенные минные крейсеры (впоследствии их переименовали в эскадренные миноносцы), которые минувшее лето плавали в отряде под флагом вице-адмирала великого князя Александра Михайловича{82}, назначенного теперь министром коммерческого судоходства и воздухоплавания{83}.

Из них предполагалось образовать 1-ю Минную дивизию Балтийского флота. Это было чрезвычайно приятное известие, означавшее возрождение флота. В порту заметилось оживление.

Не успели мы вернуться в Либаву, как наш командир получил приказ вступить под командование начальника Сводного дивизиона миноносцев капитана 2 ранга С. А. Посохова{84} на время перехода дивизиона из Либавы в Кронштадт.

Этот дивизион состоял из девяти старых номерных миноносцев (№ 104, 120, 140 и др.) водоизмещением около 100–120 тонн. Часть миноносцев находилась в исправном состоянии, но другая — в очень плохом. На переход были назначены командиры и неполный комплект команды. Переход из Либавы в Кронштадт для этих инвалидов был довольно-таки сложным предприятием. Можно было всего опасаться — аварии в машинах и котлах, свежей погоды, тем более что уже была осень, и других неприятных случайностей.

Начальник дивизиона поднял брейд-вымпел на нашем миноносце, так как мы должны были вести дивизион и, вообще, являлись его конвоиром. К тому же почти на всех миноносцах компасы были в очень плохом состоянии.

В назначенный для похода день погода стояла удачная — серая и тихая. Дивизион благополучно вышел из аванпорта и повернул на норд. Мы должны были идти Ирбенским проливом, Рижским заливом, Моонзундом, затем повернуть на Ревель, а оттуда пересечь Финский залив и идти шхерами, с заходом в Котку, до Биоркэ.

В море сразу же начались различные маленькие аварии, то и дело какой-нибудь миноносец выходил из строя, приходилось уменьшать ход, пока он справится со своими недоразумениями. Само собой разумеется, что миноносцы не в состоянии были хорошо соблюдать строй: то отставали, то налезали друг на друга.

Бедный начальник дивизиона сильно волновался; да и было из-за чего. Даже с трудом удавалось переговариваться сигналами и семафором, потому что на некоторых миноносцах не было сигнальщиков и самим командирам приходилось этим заниматься. Особенно трудно было в темноте. Связь с отдельными миноносцами прекращалась. Самое страшное нас могло ожидать, если бы погода засвежела. [29]

Несение вахт мною и лейтенантом Светликом оказалось чрезвычайно трудным: приходилось не только следить за курсом своего корабля, но и за всеми миноносцами. Впрочем, командир и начальник дивизиона почти не сходили с мостика.

Все с облегчением вздохнули, когда вошли в Рижский залив, а затем в Куйваст, где встали на якорь, чтобы переночевать. Идти ночью было бы слишком рискованно.

На следующий день, к вечеру, добрались до Ревеля, где и ночевали. На третий день, уже в темноте, добрались до Котки. Несмотря на бесконечные трудности, пока ни один миноносец не отстал.

Капитан 2 ранга Посохов был очень доволен, что все шло сравнительно благополучно, и пригласил командиров и офицеров нашего миноносца на ужин в ресторан Котки. Под влиянием пережитых волнений и благополучного исхода плавания все были приятно возбуждены и без конца делились рассказами о разных случаях, теперь казавшихся смешными, а когда они случались в море, то было совсем не до смеха. На одном миноносце оказалось, что рулевой никуда не годился, так что командиру пришлось самому встать на руль; на другом машинисты не умели соблюдать числа оборотов, и миноносец то отставал, то налезал на переднего и т. д. При всем этом и винить-то никого было нельзя, так как все организовалось за один переход и то еще хорошо, что команды сумели справиться со всеми недочетами. Но с морем шутить не приходится, и если бы нам не повезло и погода бы испортилась, то легко бы могло случиться, что переход кончился бы катастрофой.

На следующее утро, с рассветом, вышли дальше. Оставался один переход до Кронштадта, который прошел совсем гладко. Видимо, все успели кое-как приспособиться. К вечеру весь дивизион влез в Кронштадтскую гавань.

Нам разрешили отдохнуть три дня, и мы все перебывали в Петербурге. Затем понеслись обратно в Либаву. Ночевали в Ревеле, где, так сказать по традиции, немного «провернули».

То ли дело идти одним — не поход, а одно удовольствие! Заботиться только о своем корабле — лишь бы курс был правильно проложен, своевременно открывались маяки, да встречные суда не мешали.

Вернувшись в Либаву, встали на свое обычное место в канале и стали ожидать новых распоряжений. Но тут стряслась неприятность с нашим командиром, то, о чем я уже упоминал выше. Насколько он весь этот период всецело уходил в налаживание миноносца и работал с утра до вечера, настолько теперь его почти не видели и он где-то пропадал в городе. [30]

В одно прекрасное утро он появился на миноносце в весьма подавленном состоянии, и мы скоро узнали, что с ним на берегу приключился глупейший случай. Накануне, после обеда с обильным возлиянием, он поехал в цирк. Занял место в первом ряду и незаметно задремал. Так почти все представление он проспал, и его никто не потревожил. Да, наверно, никто и не заметил, что он спит, так как благодаря своей тучности он сидел прямо, лишь слегка наклонив голову. Несомненно, все прошло бы незамеченным, если бы на несчастье Веселаго в последнем номере программы два клоуна не стали бы разыгрывать дуэль, стреляя друг в друга из игрушечных, но с большим треском револьверов. Эти выстрелы были настолько громкие, что разбудили нашего командира. Спросонья он вообразил, что это стреляют в него, так как клоуны находились совсем близко. Поэтому он выхватил свой револьвер и сделал два уже настоящих выстрела. К счастью, ни в кого не попал, но эффект получился потрясающий. Клоуны закричали «ай, ай, ай» и начали убегать; в публике произошла паника, и все стремительно ринулись к выходу, давя друг друга. Полиции с трудом удалось водворить порядок.

Веселаго быстро пришел в себя и был страшно смущен происшедшим, но уладить скандал было уже нельзя. Полиция вызвала плац-адъютанта, который его увез на гауптвахту, и по телефону было сообщено о случившемся командиру порта адмиралу Ирецкому. Времена были очень тревожные, на офицеров, и особенно морских, косились из-за участия морских батальонов в усмирении беспорядков в Прибалтийском крае{85}, и вдруг такой скандал. Да еще не с каким-нибудь молодым мичманом, а с капитаном 2 ранга.

Адмирал Ирецкой сейчас же протелеграфировал о происшедшем главному командиру портов Балтийского моря вице-адмиралу Никонову{86} в Кронштадт. Со своей стороны сам Веселаго послал телеграмму отцу, адмиралу, в Петербург, прося заступиться. Но отец ничего поделать не мог. Высшее начальство было неумолимо, тем более что с Веселаго это был уже не первый скандал, и о его пороке многие знали. Поэтому к нему применили суровую меру наказания — отставили от командования миноносцем и списали в наличие экипажа{87}.

Мы были искренне огорчены этим печальным случаем с нашим командиром. Что бы там ни было, а он был выдающимся офицером. В частности, я многому у него научился. Особенно вспомнилось, как он постоянно внушал, что необходимо добиваться, чтобы каждое полученное приказание было бы в точности исполнено. Чего проще эта истина, а на деле часто бывало, что кажется, что приказание нельзя исполнить. Не раз случалось, что командир отдаст приказание, а выполнить его кажется невозможным. Приходилось докладывать о неисполнении, [31] Веселаго рассердится и прикрикнет, что дело не в невыполнимости приказания, а в неумении. Объяснит, как надо поступить, и, глядишь, все выходит хорошо.

Помню, раз он приказал лейтенанту Светлику сходить под парусами на нашей четверке на берег. Миноносец стоял в аванпорте. Погода была очень свежей, и волна большая. Светлик (и я был с ним согласен) доложил, что это очень опасно, особенно благодаря плохим морским качествам наших четверок, и шлюпка может перевернуться, и поэтому просил идти под веслами. Веселаго ответил, что он с этим не согласен, спустился в четверку, поставил парус и благополучно дошел до пристани в канале.

После этого скандала в цирке Веселаго долго продержали на берегу, но, наконец, назначили командиром старого минного крейсера «Абрек». Он им недолго прокомандовал: о какой-то люк ударился ногой. У него получилось заражение крови, и его не смогли спасти.

Такой способный и выдающийся человек загубил себя совершенно зря. К сожалению, в «доцусимские времена» многие офицеры губили себя алкоголем. Но, к счастью для флота, с пьянством все больше и больше боролись, и будущий командующий адмирал Эссен строго преследовал за этот порок.

К нам на миноносец назначили нового командира капитана 2 ранга Вечеслова{88}, который, несомненно, был очень дельный офицер и считался прекрасным штурманом, но, к сожалению, обладал тяжелым характером и нам он не понравился.

Это событие совпало с приездом в порт Императора Александра III вновь назначенного начальником 1-й Минной дивизии{89} капитана 1 ранга фон Эссена. Скоро был получен приказ о его производстве в контрадмиралы{90}.

В порту сосредотачивались все готовые эскадренные миноносцы. В состав дивизии входили: четыре эскадренных миноносца типа «Пограничник», составлявшие полудивизион Особого назначения (на «Пограничнике» адмирал поднял свой флаг); 1-й дивизион — четыре эскадренных миноносца типа «Доброволец»{91} и четыре типа «Всадник»; 2-й дивизион — восемь эскадренных миноносцев типа «Украина»; 3-й дивизион — восемь эскадренных миноносцев типа «Инженер-механик Дмитриев» и 4-й дивизион из восьми эскадренных миноносцев типа «Легкий». Но многие из них еще достраивались в Риге и Гельсингфорсе, а на 4-м дивизионе устанавливали кормовые орудия, и он стоял в Неве. Адмирал прилагал все усилия, чтобы скорее собрать всю дивизию, чего ему и удалось добиться к весне 1907 г. [32]

В сущности, тогда это была единственная боевая часть Балтийского флота, которая со временем могла нести серьезную боевую службу и стать ядром возрождающегося Балтийского флота.

Кроме Минной дивизии еще был Отряд судов, предназначенных для плавания с корабельными гардемаринами{92}. Он состоял из линейных кораблей «Цесаревич», «Слава» и крейсера «Богатырь», а на зимнее время уходил в заграничное плавание. Все остальные большие корабли или находились в ремонте, или достраивались. Как я указывал выше, работы шли из рук вон медленно, за отсутствием денег у Морского министерства.

Нельзя было найти более подходящего офицера на пост начальника Минной дивизии, как адмирала Эссена. Не говоря уже о его боевых заслугах во время Японской войны и большом опыте в командовании кораблями, он обладал исключительными организаторскими способностями, и из него, несомненно, должен был выработаться выдающийся флотоводец. К тому же он пользовался большой известностью и авторитетом среди личного состава, был любим офицерами и командами.

На Минной дивизии ему предстояло заложить прочный фундамент будущей морской силы Балтийского моря. Создать кадры блестящих командиров и офицеров. Выработать организацию морского театра Балтийского моря и Финского залива. Одним словом, подготовить все к тому моменту, когда в строй будут входить новые корабли. Теперь мы можем сказать, что адмирал Эссен с этими заданиями блестяще справился — из ядра в 36 эскадренных миноносцев в 1906 г., он к 1915 г. имел две бригады линейных кораблей, 2 бригады крейсеров, 2 Минных дивизии, Отряд подводного плавания и т. д. и т. д. Но и тогда никто не сомневался, что он осилит трудную задачу возрождения флота. Особенно радовались назначению адмирала Эссена молодые офицеры, видя в нем лихого командира крейсера «Новик» в Японскую войну.

Чуть ли не с первого дня приезда адмирала на всех миноносцах дивизии началась кипучая организационная работа. Прежде всего, адмиралу пришлось столкнуться с вопросом правильного укомплектования миноносцев офицерами и командами, и это вызвало большое количество перемещений и приток новых офицеров и команд с кораблей, находившихся в ремонте. Вообще же в офицерах ощущался большой недостаток.

В частности, меня перевели на эскадренный миноносец «Доброволец»{93}. Это назначение меня чрезвычайно порадовало, так как я попадал на корабль более высоких боевых качеств, и кроме того было приятно уйти из-под начальства Вечеслова.

Уже стояла глухая осень (конец сентября) 1906 г., в этом году нечего было и думать о плаваниях. Да и раньше, чем плавать, надо было [33]сорганизовать дивизию, привести ее в боевое состояние, обучить команды и заставить офицеров освоиться со своими кораблями.

На «Добровольце» я сразу же почувствовал себя превосходно. Командиром был капитан 2 ранга А. Г. Покровский{94}, старшим офицером А. В. Домбровский{95}, затем лейтенант В. В. Витгефт, мичман Л. Б. Зайончковский{96} (мои товарищи по корпусу) и судовой механик штабс-капитан Хоментовский{97}. Весь состав подобрался исключительно симпатичный, и мы как-то сразу подружились и ужились.

Командир чрезвычайно гордился своим кораблем и стремился, чтобы он был лучшим из всех миноносцев дивизии. Это стремление, чтобы корабль был «лучшим», сразу отразилось на всем личном составе, и мы все старались, чтобы у нас действительно все было лучше, чем у других. Это было нелегко, так как и другие миноносцы стремились к тому же, но тон, данный командиром, сыграл большую роль, и наш «Доброволец» скоро был выделен самим адмиралом.

Предстоящую зиму миноносцы должны были провести «в резерве», то есть стоять в порту с полным составом офицеров и команды и в такой готовности всех механизмов, чтобы иметь возможность в кратчайший срок (приблизительно недельный) выйти в море. В прежние времена не только миноносцы, но и все большие корабли Балтийского флота на зиму «кончали кампанию», то есть офицеры и команды списывались в наличие экипажей и часть механизмов разбиралась. Весной корабли «начинали кампанию» — вооружались; офицеры и команды возвращались на них. Этот порядок был заведен со старых времен, когда корабли были деревянные и, конечно, на них было бы невозможно проводить суровые зимы. Это бы вредно отозвалось на здоровье экипажей.

Но с тех пор все совершенно изменилось: корабли стали железными, появилось первое паровое отопление, и вообще уже была полная возможность создать такие гигиенические условия для жизни команды, чтобы она не страдала от зимних холодов. Однако начальство доцусимского периода не считало нужным менять старинные порядки, и корабли по-прежнему разоружались осенью и вооружались весной. Так как корабли находились в кампании четыре месяца в году (с половины мая и до половины сентября), то, следовательно, восемь месяцев флот не был в состоянии защищать берега Балтийского моря и Финского залива, если бы неожиданно вспыхнула война. Но об этом в те времена мало кто задумывался. «Кончать кампанию» на восемь месяцев считалось экономией, а о боевой готовности кораблей мало думали{98}.

Таким образом, тот факт, что дивизия проведет зиму в резерве, офицеры и команды в полном составе круглый год будут жить на своих кораблях, было новшеством и казалось для офицеров, проникнутых [34] доцусимским духом, весьма рискованным. Мы, молодые офицеры, наоборот, страшно приветствовали эту меру, так как очень не любили жизнь на берегу и службу в экипажах.

Но, конечно, на миноносцах пришлось обстоятельно обдумать, как отстоять помещения от холодов. Хотя борта внутри были защищены мелкой пробкой или пробковыми листами, но все же они сильно отпотевали. Входные люки пришлось обшить досками, иначе при их открывании врывался холодный воздух. Чтобы экономить уголь, пар для парового отопления брался с берега. В сильные морозы часто бывали случаи, что замерзали водяные трубы, да иногда и парового отопления. Электричество тоже бралось с берега.

В общем, понемногу жизнь наладилась, и все себя чувствовали совсем не плохо, даже и в самые лютые морозы. Заболеваний было не больше, чем если бы жили на берегу, но приходилось очень строго смотреть за санитарным состоянием внутренних помещений и раз в неделю устраивать «генеральные приборки». Особенно было сложно с теплой одеждой, которая занимала много места, а его было чрезвычайно мало.

Во всяком случае, первая же зима доказала, что нет никакой нужды переводить на зиму команды на берег, и в военном отношении это было большое преимущество. Впоследствии даже уничтожили экипажи, оставив только один экипаж 1-й Балтийский в Кронштадте и 2-й Балтийский в Петербурге, для отрядов новобранцев и для временного помещения матросов, которые куда-либо переводились. Кроме того, 1-й Балтийский экипаж вел учет всем офицерам и матросам Балтийского флота.

Теперь флот никогда не нарушал свою боеспособность и, вне зависимости от времени года, мог быть быстро приведен в боевую готовность. К тому же офицеры и команды реже сменялись и плавали годами на одном и том же корабле, благодаря чему лучше их знали и сживались друг с другом, что тоже в военном отношении имело большое значение. Мера эта оказала самое благотворное влияние на флот и, очевидно, явилась результатом опыта войны и новых веяний, которые в лице адмирала Эссена имели самого энергичного поборника и все глубже проникали во флот.

Жизнь на миноносцах, особенно в резерве, протекала несколько иначе, чем на больших кораблях, и, в силу небольших размеров жилых помещений, носила как бы более семейный характер. На них нельзя было всецело придерживаться требований Морского устава, которые точно выполнялись на больших кораблях.

Зимой из-за того, что рассвет начинался поздно, подъем флага происходил только в девять. Это давало возможность всем вставать на [35] час позже. В плохую погоду и сильные морозы к его подъему выходил только дежурный офицер. Вообще зимою он редко поднимался «с церемонией».

После подъема флага команду разводили по судовым работам и занятиям: что-нибудь чистить, чинить или принимать из порта, главным образом провизию. На корабле всегда бывали какие-нибудь работы.

Разводку фронта, в присутствии дежурного офицера, производил старший офицер и боцман. Каждый из остальных офицеров занимался порученной ему частью: артиллерист — артиллерийским вооружением, минный офицер — минным, механик — судовыми механизмами и ревизор — хозяйством. Часто приходилось ходить в портовую контору и портовые мастерские и склады.

В одиннадцать с половиною работы кончались. Это тоже было нововведение. Так как по Морскому уставу (через несколько лет устав был переработан в соответствии с новыми требованиями жизни) работы полагалось кончать в десять с половиною, но тогда бы на них оставалось всего полтора часа. Поэтому адмирал и испросил разрешение отменить этот распорядок дня и сократить отдых на час, с двенадцати до двух.

После окончания работ требовалась «проба» — один из самых приятных моментов для всего судового состава. После того как командир попробует командных щей, за них принимались офицеры, которые уже с нетерпением ждали в кают-компании, когда кок принесет поднос с кастрюлькой с крышечкой. Всем нам казалось, что ничего не может быть вкусней, как на голодный желудок выпить рюмку водки и проглотить две-три ложки щей и заесть кусочком черного хлеба с грубой солью. Лучшего контроля командной пищи не могло быть — если щи выходили неудачными, то все это сейчас же замечали и коки получали должное возмездие. О том, что провизия могла быть испорченной, не могло быть и речи.

В полдень все садились за обед. Команда получала щи буквально в неограниченном количестве — могла есть до отвала. Они наливались в медные луженые баки, из которых ело человек шесть, хлебая деревянными ложками. Помимо щей каждому полагался паек вареного мяса и черный хлеб, в сущности, тоже в неограниченном количестве. Конечно, все продукты отпускали по установленной законом раскладке, но нормы были столь большие, что, кроме мяса, оставался излишек во всем.

Матросы наедались до отвала, особенно налегали на пищу молодые матросы. Еще бы! После пустых деревенских щей и частенько плохо испеченного хлеба, они могли есть жирные щи, мясной паек и прекрасный хлеб. [36]

В те времена матросам полагалось получать ежедневно по чарке водки — две трети к обеду и треть к ужину. Опять же, по инициативе адмирала, чарка была выведена из употребления. Вместо нее матросы получали деньги — по 8 копеек за чарку. Это в месяц составляло 2 рубля 40 копеек, что по матросскому бюджету являлось большой прибавкой к жалованию, которое было невелико — матросы 1-ой статьи получали по 75 копеек, а специалистам к этому прибавлялось за специальность, уже не помню сколько (кажется — 45 копеек).

Мысль уничтожить чарку, безусловно, была правильной. Чарка являлась уже пережитком доброго старого времени, когда на парусном флоте, в ненастные погоды, она служила прямо целебным средством от простуды. Теперь же она являлась вредной роскошью, так как баловала матросов, которые настолько к ней привыкали за время службы, что когда уходили «на волю», то с большим трудом от нее отвыкали.

Обед в кают-компании на «Добровольце» обычно проходил очень оживленно. Офицеры на нашем флоте питались за свой счет, и каждый вносил выборному содержателю кают-компании свою долю, которая обычно равнялась 35–40–45 рублям. Если командир питался от кают-компании, то он вносил полуторную плату, так как столовался отдельно.

На нашем миноносце командир питался вместе с нами и своим умением поддержать разговор и рассказами вносил большое оживление. Как обычно среди моряков, разговоры шли о случаях в плаваниях, личностях адмиралов, командиров и соплавателей или переходили на более серьезные темы о достоинствах тех или других типов боевых кораблей или родов оружия. Так как назревало время создания современного флота, то в офицерской среде часто происходили споры, какие корабли надо строить. Принимая участие в этих разговорах, молодежь узнавала семейную историю флота и развивала свои знания по морским вопросам.

Не менее интересным человеком был и наш старший офицер А. В. Домбровский, к тому же очень покладистый и веселый.

Как обычно в кают-компании, и у нас на «Добровольце» нередко шло подтрунивание над взаимными слабостями. Подсмеивались, кто как провел время накануне на берегу; кто и за кем ухаживает и т. д. Обычным объектом подтрунивания был лейтенант Витгефт (младший сын адмирала Витгефта, убитого во время боя на артурской эскадре, которой он командовал). Я про него уже писал, и тут хочу лишь добавить, что он был исключительно способный человек, но в этот период изрядно шалопайничал. С ним постоянно что-либо происходило на берегу, и это давало обильную почву для шуток. Как-то раз он вернулся под утро на миноносец, держа на руке большую сову, которую водворил [37] у себя в каюте. Это всем нам не очень понравилось, так как каюты выходили в кают-компанию, а сова издавала очень неприятный запах, который проникал во все помещения. Поэтому Витгефту было поставлено условие, что он всегда будет держать запертой дверь своей каюты. Неизвестно, чем сова покорила сердце Витгефта, так как она была очень злая и всегда норовила клюнуть своим острым клювом. Все же она прожила у Витгефта добрых две недели, и мы по утрам осведомлялись у него, не было ли перепалки с его «сожительницей». В конце концов, перепалка и произошла: сове, видимо, надоело сидеть в каюте, и она внезапно напала на своего хозяина и его пребольно клюнула. Тот так перепугался, что решил от нее избавиться, и она была «списана», то есть ее вынесли с миноносца и посадили на ближайшее дерево. Надо думать, что к полному удовлетворению совы.

Довольно часто случалось, что кто-нибудь из нас приглашал офицеров с других миноносцев, так как мы имели много друзей среди офицеров дивизии, и уже у одного командира их было столько, что он мог бы каждый день кого-либо приглашать. В этих случаях к обычному меню «подкидывались» два-три лишних сорта закусок, так как закуски обычно играли главную роль в нашей еде.

Питание на русских кораблях (надо думать, что и на других кораблях) имело важное значение и было, так сказать, главным развлечением. Но на миноносцах трудно добиться того, чтобы оно было действительно хорошим. Нанимать специального повара для пяти-шести офицеров было слишком дорого, и приходилось пользоваться услугами матроса, назначенного быть поваром. Хорошо, если среди команды попадался умеющий готовить, а то часто такого не оказывалось, и приходилось обучать ничего не понимающего в кулинарном искусстве. Пока же он чему-либо выучивался, приходилось довольствоваться пережаренными котлетами и плохо сваренными макаронами. На миноносцах, где командиры любили поесть, этот вопрос как-то разрешался удачно, так как они, во что бы то ни стало, старались добыть в число команды бывшего повара и для этого производили розыски среди экипажных команд или на больших кораблях.

После обеда и до полвторого был отдых, когда команда пила чай. Сервировался чай и в кают-компании. В два часа команда опять разводилась по работам и учениям. Для каждого миноносца команда повахтенно отправлялась в баню, что она очень любила. На миноносцах своих бань не было, и команда мылась в портовых или экипажных банях. Русский человек любит баню, и раз в неделю вымыться в ней для него необходимость. По четвергам послеобеденное время посвящалось стрижке, бритью и починке одежды. Так и отдавалась команда: «Стричься, бриться и починяться». Все вытаскивали свои большие и [38] малые чемоданы (парусиновые) и копались в своих вещах, а судовые парикмахеры — стригли и брили.

Начальник дивизии серьезно принялся за поднятие уровня знаний молодых офицеров (в дивизии были молодые офицеры, не считая, конечно, командиров). Составляли расписание занятий и учреждали курсы по штурманскому, минному и артиллерийскому делу. Во главе их стояли флагманские специалисты. Должен сознаться, что это нам не очень-то нравилось, но польза была большая.

Ввиду того что в зимнее время команды имели мало движения, была введена утренняя гимнастика, и изредка на берегу устраивались строевые учения.

Ощущалось, что дивизия живет, а не прозябает под снегом. Офицеры имели право пользоваться очередными отпусками на две недели, но одновременно с миноносца не могло быть отпущено более двух офицеров.

Уже через несколько месяцев результаты систематической и упорной работы стали сказываться, и все миноносцы представляли из себя действительно военные корабли, а не только были таковыми по видимости. Теперь еще надо было в летнюю кампанию выучить их маневрировать и действовать боевым оружием, и к этому они были готовы.

Большую роль в желании офицеров отдаваться работе всей душой играла обаятельность личности адмирала, который, особенно для молодежи, являлся кумиром. Мы его любили и не боялись, хотя знали, что в случае чего он спуску не даст. Но уже и одно его неудовольствие было для нас большим наказанием. Он как-то сразу сумел зажечь в дивизии дух сплоченности и гордости за свои корабли, что так важно для их боеспособности. Мы стали чувствовать, что служить на миноносцах дивизии — большая честь, особенно потому, что ею командует адмирал Эссен.

Умение начальников внушить к себе любовь и доверие со стороны подчиненных неизмеримо ценнее, чем если они создают себе авторитет строгостью и страхом, так как в первом случае подчиненные добровольно стремятся угодить начальнику, чтобы заслужить его одобрение, которое они так высоко ценят, а во втором — только из боязни.

С молодыми офицерами, которые, как указано выше, составляли главный контингент дивизии, адмиралу было справиться нетрудно. Они легко поддавались его системе воспитания. Но гораздо труднее было справляться с командирами, среди которых первое время было много офицеров, уже по годам устаревших для службы на миноносцах. Да и прежде они никогда не плавали на судах этого типа. Среди них были, так сказать, доцусимской школы, которые предпочитали сидеть на берегу и только «цензовать», чтобы получить право быть произведенными [39] в следующий чин. Это заставило адмирала всякими мягкими мерами (хлопоча об их переводе на более подходящую для них службу) от них избавляться и понемногу подбирать более молодой и дельный состав.

Действительно, человек в солидном возрасте (около 40 лет) с трудом выдерживает беспокойную службу и неудобства жизни на миноносцах. В его действиях нет уже той удали и отваги, которые так нужны для их командиров. Да и откуда могли взяться эти качества у наших пожилых капитанов, когда они до этого служили при совершенно других условиях и на других типах кораблей. Ведь молодые годы они провели в период, когда всякую живую струю во флоте убивали формализм и извращенно проведенный в жизнь закон о «цензе». Механически они отбывали положенное число лет и месяцев на данных должностях, лишь бы получить формальное право на дальнейшее продвижение. Теперь же мало отбыть «ценз», необходимо зарекомендовать себя способным и любящим морское дело офицером. Прежде довольствовались типом исправного служаки «двадцатого числа», а теперь требовалось быть выдающимся и образованным офицером. Таких офицеров адмирал быстро продвигал в должности командиров, а затем и начальников дивизионов.

Что на миноносцах оказался такой солидный по возрасту состав командиров (некоторые были товарищи и даже старше адмирала по выпуску), ничего удивительного не было, так как после разгрома флота в Японскую войну в его составе осталось очень мало больших кораблей, а кандидатов на командирские должности было много. Но это не означало, что среди них оказались только плохие офицеры, имелись и хорошие, знающие офицеры. Их адмирал быстро продвинул на должности начальников дивизионов, а затем, по мере открытия вакансий, на большие корабли.

Дивизия понемногу становилась школой для офицеров, и те, которые проходили ее успешно, открывали себе дорогу на высшие назначения. К моменту начала войны 1914 г. почти все адмиралы и командиры больших кораблей оказались школы адмирала Эссена.

О высших начальниках обычно создается суждение у их подчиненных, и это суждение, своего рода «голос народа», почти всегда бывает очень правильным. Так и среди наших молодых офицеров составлялось то или иное мнение об их командирах, и в зависимости от этого они награждали их подчас очень меткими кличками, наподобие тому как это имело обыкновение в Морском корпусе. Наш флот был сравнительно маленьким, и эти клички быстро за ними укреплялись и становились всем известными. [40]

Командира «Москвитянина» капитана 2 ранга Максимова{99} прозвали «чухонским пойгой» (по-фински — мальчик), так как его отец был финн и в семье говорили по-фински, и наш Максимов усвоил финский акцент{100}. Он был не худой командир, но ужасно упрямый и неприятный человек. Он постоянно носился со своими проектами и изобретениями, которыми, кажется, изрядно надоел начальству. В то время он всем доказывал, что не следует строить большие корабли (дредноуты), а надо создать флот из большого числа мелких кораблей — особого типа миноносцев, вооруженных большим числом минных аппаратов и сравнительно сильной носовой артиллерией. По его мнению, такие быстроходные суда могли бы легко справиться с линейными кораблями благодаря своей многочисленности. На эту тему в дивизии происходило много споров — между сторонниками и противниками этой идеи. Командуя «Москвитянином», Максимов являлся парой с «Добровольцем», что до известной степени нас должно было сближать, но на почве расхождения в вопросе постройки кораблей предлагаемого Максимовым типа мы сильно расходились, так что между нашими миноносцами произошло обострение отношений. Да и вообще наш командир и Максимов недолюбливали друг друга. Впоследствии, после революции 1917 г., Максимов сыграл очень печальную роль, будучи начальником Минной обороны (в чине вице-адмирала). Он сразу перешел на сторону революционеров и, после убийства адмирала Непенина, был «выбран» командующим флотом, но скоро убран с этой должности Временным правительством.

Характерными фигурами в дивизии были братья, капитаны 2 ранга Бутаковы{101} (сыновья знаменитого Бутакова{102}). Они командовали однотипными миноносцами «Всадником» и «Гайдамаком», которые ходили в паре. Они оба имели длинные бороды, почему их и прозвали «бородами». Оба брата были неразлучны и трогательно любили друг друга, но не только любили, но и взаимно уважали. Их миноносцы всегда стояли ошвартовавшись вместе, и братья на стоянках столовались вместе. Таким образом, они по несколько раз в день переходили с миноносца на миноносец, и всегда один встречал другого со всем церемониалом, требуемым уставом. Вообще, хотя они и были прекрасные и благороднейшие люди, но благодаря их педантизму с ними служить было нелегко, и с их миноносцев молодежь стремилась переводиться. Когда они одновременно были произведены в капитаны 1 ранга, то их одновременно же назначили командирами однотипных крейсеров «Баян» и «Паллада», а когда они были произведены в адмиралы, то старший был назначен начальником штаба Кронштадтского порта{103}. А младший почти на аналогичную должность командира Петербургского порта. [41] Старший брат доблестно вел себя во время революции и геройски погиб от руки взбунтовавшихся матросов в Кронштадте.

К числу наиболее старых командиров, в момент возникновения дивизии, также принадлежали — капитаны 2 ранга Н. Н. Банов{104}, И. А. Шторре{105}, Л. К. Теше{106}, И. А. Виноградский{107}, барон X. Г. Майдель{108}, М. А. Кедров{109} и Н. Н. Балкашин{110}.

Тут нельзя не отметить Балкашина — это был чрезвычайно толстый человек, и главный его интерес сосредотачивался на еде. Он любил к себе приглашать приятелей и их хорошо кормить. Любил и съезжать на берег, чтобы в хорошем ресторане основательно покушать. Балкашин, конечно, был отрицательным типом морского офицера и совершенно не годился быть командиром миноносца, да еще в дивизии адмирала Эссена. С ним произошел несчастный случай. Он, по своей тучности, не любил ходить пешком, и когда ездил из порта в Либаву, то до трамвая шел на вельботе и, следовательно, сам сидел на руле. Дело было под вечер, и видимость была уже плохая, а поперек канала были протянуты швартовы каких-то судов. Он их из-за темноты не заметил, и вельбот прошел под ними. Гребцы согнулись, и перлинь только слегка коснулся их спин, но Балкашин, который сидел в корме, полностью принял удар, и его выкинуло перлинем за борт. Вода была холодная, он был в пальто, так что плавать не мог, но, видимо, столько в нем было жиру, что он удержался на поверхности, пока гребцы повернули вельбот и подошли к нему. До миноносца было далеко, и ему пришлось добрых полчаса пробыть совершенно мокрым на холодном ветру, так что он простудился и умер от воспаления легких.

В лице этих офицеров уходил доцусимский период нашего флота. Хотя среди деятелей этого периода было немало выдающихся людей, как, например, адмиралы С. О. Макаров, З. П. Рожественский, Г. П. Чухнин{111} и др. Но, видимо, тогда организация управления флотом уже больше не отвечала новым требованиям жизни, а сила привычки была столь велика, что без такого основательного потрясения, каким было проигранное сражение у острова Цусимы, эти талантливые люди не были в состоянии что-либо изменить. Поэтому флот к началу войны оказался не на должной высоте. Может быть, тому «виною» был мирный период, длившийся около двадцати пяти лет, и утерянное сознание, что флот должен всегда быть готов к войне и его личный состав должен воспитываться в понимании, что «в море это значит дома» (девиз адмирала С. О. Макарова).

В конце 1906 и в начале 1907 г. политически все еще не было спокойно. Поэтому адмиралу рекомендовалось быть очень осторожным, чтобы не дать проникнуть революционной пропаганде на миноносцы, и, кроме того, имелись сведения, что революционные круги собираются [42] произвести взрывы в порту, чтобы помешать делу восстановления флота. Опасаться проникновения революционной пропаганды на миноносцы особенно не приходилось, команды жили рядом с офицерами, которые всякую пропаганду легко могли бы парализовать. Но относительно возможных покушений на порт надо было быть начеку, тем более что порт был чрезвычайно нужен для дивизии. Между прочим, опасались взрыва у достраивающегося моста через канал. Поэтому адмирал решил поставить один из наиболее надежных миноносцев в канале у моста, чтобы быстро могло быть оказано содействие жандармским чинам, его охранявшим.

Его выбор пал на «Доброволец». Наш командир был на лучшем счету, и мы этим очень гордились. Да и стоянка у моста имела много выгод, так как трамвай, идущий в город, останавливался напротив моста, и, следовательно, добираться до него мы могли за пять минут. С миноносцев же, стоящих в бассейнах порта, надо было идти добрых полчаса, а в плохую погоду это было далеко не весело. Но за эту выгоду мы поплатились тем, что должны были иметь часового у трапа, и дежурный офицер обязан был постоянно следить за происходящим на мосту и на берегу.

Благодаря тому что наш миноносец оказался на пути к трамваю, это частенько давало повод к нам заходить друзьям с других миноносцев. Наш командир был чрезвычайно общительным человеком и к тому же холостым. Он часто устраивал у нас приемы, на которые приглашались и дамы, главным образом морские. Против их приглашения адмирал ничего не имел против, но только в воскресные дни или праздники. Он понимал, что офицерам нужны развлечения, морским дамам не слишком весело жить в порту, а приемы на миноносцах всем доставляют большое удовольствие.

На Рождество выпал довольно глубокий снег, не слишком часто выпадающий в декабрьской Либаве. Недалеко от нас на берегу канала росла довольно высокая елка, и у командира появилась «блестящая идея» украсить ее разноцветными электрическими лампочками, чтобы по вечерам, на Рождество, их зажигать. Эту мысль было нетрудно осуществить судовыми средствами, и елка на берегу засияла множеством электрических лампочек. Теперь этим никого не удивишь, а в те времена это было нечто необычайное, и проходящие по мосту восторгались нашей елкой, выделявшейся на ярко-белом снегу.

По случаю осуществления такой идеи командир решил устроить у нас празднество. Мы наприглашали, насколько позволяло место, гостей и под елкой на снегу устроили игры, а потом всех угостили прекрасным обедом. Празднество прошло чрезвычайно весело.

Вообще на нашем «Добровольце» мы жили очень весело, недаром весь состав был холостым. Командир даже шутил, что сейчас же спишет [43] с миноносца того из нас, кто вздумает жениться. В себе он не сомневался, так как ему было более сорока лет, и ему казалось, что он «пропустил момент». Но каков был конфуз, когда через год именно он оказался женихом. На его счастье это совпало с производством в капитаны 1 ранга и назначением на Черное море — командиром крейсера «Кагул»{112}, а то мы бы не дали ему покоя нашими остротами.

Адмирал Эссен всегда внушал, что плавание военных кораблей является необходимостью. Чем больше они плавают, тем лучше сумеют выполнить свое назначение во время войны. Экономить на этом равносильно сознательному нанесению ущерба боеспособности флота. Офицерскому составу он внушал, что только тогда мы будем на должной высоте своего призвания, когда в море почувствуем себя как дома. Это убеждение адмирал упорно проводил в жизнь и отстаивал перед высшим начальством. По его мнению, мы должны были плавать с ранней весны (он был бы не прочь выходить в море и зимою, оттого и хотел, чтобы дивизия базировалась на Либаву{113}) до поздней осени, а не так, как это было заведено прежде — всего 3–4 месяца в году, да и из этого времени девять десятых приходились на якорные стоянки.

В соответствии с этим взглядом адмирала, как только появились первые признаки весны, дивизии было приказано готовиться к плаванию.

Глава II

Плавания Минной дивизии. Наши матросы (1907)

Первое учебное плавание дивизии в 1907 г. еще не могло совершаться по строго выработанной программе, так как не все миноносцы вошли в строй, и еще не были подготовлены необходимые вспомогательные средства для выполнения минных и артиллерийских стрельб.

В начале апреля пришло приказание — отправить один миноносец в Моонзунд, в распоряжение постов пограничной стражи, так как революционные организации начали переправлять из Швеции оружие морским путем. Даже один пароход, груженный оружием, выскочил на камни у маяка Дагерорт{114}. Революционеры стремились вооружить население Эстонии и Финляндии.

Адмирал послал «Доброволец», и мы немедленно вышли по назначению{115}. Придя в Куйваст{116}, сейчас же вошли в связь с офицером пограничной стражи, начальником постов на островах Даго и Эзель. Он должен был дать знать, если получит тревожные сведения от своих агентов или его посты заметят подозрительные суда или шлюпки. Кроме того, мы почти ежедневно стали совершать пробеги вдоль берегов означенных островов. Даже стоя на якоре, приходилось иметь пары готовыми, чтобы тотчас же по получении донесений выйти в указанном направлении. Для производства осмотра подозрительных судов всегда была готова шлюпка с офицером и гребцами, вооруженными револьверами.

Сперва это назначение нас очень заинтересовало, так как мы, молодежь, думали, что оно будет сопряжено чуть ли не с боями с контрабандистами. Но на деле вышло довольно-таки скучно и однообразно. Особенно скучно оттого, что мы все оказались совершенно пришитыми к кораблю, и о съездах на берег, даже на самое короткое время, нельзя было и думать — так как миноносец должен был быть готовым сняться с якоря в любой момент. Впрочем, и все наши стоянки в разных бухтах Даго и Эзеля интереса не представляли, и кроме рыбачьих [78] поселков ничего найти было нельзя. Правда, на Эзеле был один городок Аренсбург, но и тот чрезвычайно скучен.

Всего лишь один раз была тревога. К нам приехал начальник пограничной стражи и таинственно сообщил командиру: получены сведения, что в ближайшие часы в Моонзунд должна пойти шхуна, груженная оружием.

Командир предложил ему идти с нами, и мы чуть свет снялись с якоря и пошли на Кассарский плес{117}. Все были страшно заинтересованы и напряженно всматривались в горизонт. Действительно, скоро показалась какая-то шхуна, и мы понеслись ей навстречу. Подойдя — дали холостой выстрел, и командир в рупор приказал немедленно спустить паруса. Живо спустили шлюпку, и лейтенант Витгефт был послан осматривать шхуну. Мы с интересом ожидали результатов и, на всякий случай, у пулеметов стояла прислуга.

Однако Витгефт скоро вернулся и доложил, что капитан шхуны насмерть перепугался и охотно дал проверить документы и осмотреть помещения и трюмы. Ничего подозрительного Витгефт не обнаружил. Шхуна как шхуна. Шла в Виндаву, груза не имела. Поехал на нее и пограничник, но тоже ничего не обнаружил. Пришлось ее с миром отпустить.

Наш пограничник был чрезвычайно сконфужен и извинялся за доставленное беспокойство. Но командир, тем не менее, еще побродил несколько часов, а затем встал на якорь. Однако все пришли в хорошее настроение и, за рюмкой вина, с интересом слушали рассказы гостя о его службе. Служба в пограничной страже, в сущности, очень интересна, хотя и протекает для офицеров в самых некультурных условиях жизни.

Главным предметом контрабанды в этом районе был спирт, который шел за границу. На шлюпках бочонки спирта вывозились по ночам в море и затапливались в условном месте, а через некоторое время туда приходили шхуны и по буйкам находили их и вытаскивали. Конечно, применялись и другие приемы, но этот был более распространенный.

Наш гость прежде служил по кавалерии, теперь же в качестве сладкого воспоминания о ней у него остались только шпоры, и ему приходилось проводить службу не на коне, а большей частью на воде. Кроме шлюпок в его распоряжении других плавучих средств не было. Только изредка из Ревеля приходили таможенные крейсерки, и этим работа сильно облегчалась. Таких крейсерков было всего несколько, и ими командовали бывшие морские офицеры, которые перевелись в Пограничную стражу{118}. Забавным было то, что они надевали кавалерийскую форму и носили шпоры, что на кораблях выглядело чрезвычайно несуразно. [79]

Постоянно находясь под парами, миноносец тратил много угля, и скоро пришлось озаботиться пополнением его запаса. Для этого командир решил идти в ближайший порт Виндаву. Там был только коммерческий порт, и пришлось обратиться к его начальнику. Командир сам отправился к нему и прихватил с собою меня как ревизора.

Начальник порта оказался милейшим стариком{119}: старый моряк и обладатель большой семьи, среди которой были и взрослые барышни.

Приход военного корабля в такой захолустный порт как Виндава не мог не возбудить интереса среди местных жителей и, конечно, особенно дам. Мы сейчас же получили приглашение на обед к начальнику порта. Днем погрузили уголь, и к назначенному часу, во главе с командиром, все наши офицеры появились на его квартире.

На обеде присутствовали только домашние, и вся семья завоевала наши симпатии радушием и простотой. Наш же командир своей веселостью и остроумием создал прекрасное настроение, и все чувствовали себя, точно мы знакомы с незапамятных времен.

После обеда появились гости. Скоро собралось порядочное общество — вся, так сказать, знать Виндавы. По инициативе командира организовали какие-то игры, а затем танцы.

Хорошенькая дочь хозяев имела большой успех и танцевала до изнеможения. После танцев радушные хозяева устроили ужин. Только около пяти часов, когда уже начало светать, командир решительно встал и заявил, что надо расходиться, так как с подъемом флага он хочет выйти в море. Все общество поехало нас провожать до пристани, и мы расстались большими друзьями. Дамы упрашивали командира еще раз зайти в Виндаву. Он обещал, хотя это было неосуществимо, так как военные корабли только случайно могли попасть в этот порт{120}.

После такой основательной встряски наше настроение стало несколько лучше, а то Моонзунд со своими унылыми берегами давно уже наводил тоску. Тем более что за все это время мы никакой контрабанды и не обнаружили. Может быть, приход «Добровольца» напугал контрабандистов, или вышеописанный случай с пароходом, севшим на камни у Дагерорта и наделавшим столько шума, заставил шведское правительство призадуматься и не допускать вывоза оружия.

К счастью, через месяц нас отозвали, и мы вернулись в Либаву. Там сразу узнали, что предстоит интереснейший поход в Петербург, где решено показать населению корабли, построенные на добровольные пожертвования. Это имело большое пропагандистское значение, чтобы вернуть симпатии народа к флоту после злополучной катастрофы под Цусимой.

Всей дивизии предстояло войти в Неву и встать на якорь напротив Зимнего дворца, и предоставить всем жителям осматривать миноносцы. [80]

Срочно стали краситься и наводить чистоту. Кронштадт дивизия миновала не задерживаясь и Морским каналом прошла в Неву. Мосты для нас должны были быть разведены с рассветом, так что мы так рассчитали, чтобы к шести часам подойти к Николаевскому мосту. Благодаря белым ночам было совершенно светло.

Идти Невой на больших миноносцах нам, младшим офицерам, казалось чрезвычайно интересно, но не так представлялось командирам. Особенно трудно было проходить через разведенные части мостов, и особенно Николаевского{121}. В этом месте было очень сильное течение, которое прибивало корабли к берегу. Поэтому приходилось давать сравнительно большой ход, чтобы пересилить напор течения и не задеть набережной. Некоторые командиры сильно волновались, уж очень не хотелось оскандалиться перед населением столицы и дать людям говорить: «Ну и хороши же наши моряки, не умеют управиться со своими кораблями».

Слава Богу, все обошлось благополучно, и мы длинной вереницей поднимались вверх по течению, к Дворцовому мосту.

Казалось бы, столь ранний час не мог привлечь много народа, однако вдоль парапетов набережной стояли толпы публики, которые нас шумно приветствовали. Благодаря тому что мы шли совсем близко от левого берега, можно было даже различать лица. В большинстве это были загулявшие седоки извозчиков, едущие по домам, обитатели Адмиралтейства, рабочие, местные дворники и швейцары и дамы совсем легкого поведения. Последние особенно пылко выражали свой восторг, к великому удовольствию команды.

Пройдя Дворцовый мост, встали на якорь в две линии, напротив дворца. Адмирал приказал на всех миноносцах установить офицерские вахты, для порядка и на случай, если среди посетителей окажутся лица, пытающиеся что-либо попортить. Стоянка должна была продолжаться четыре дня.

Еще за несколько дней все столичные газеты широко оповестили население о нашем приходе, и было указано, когда и где можно посетить миноносцы. Поэтому ожидалось, что наплыв публики начнется с утра. Мы к этому были совершенно готовы: заново окрашенные, с блестевшей медяшкой и никелированными частями и чисто прибранными помещениями, ожидали предстать на суд жителей столицы.

Действительно, уже часов с девяти ко всем миноносцам стали подходить ялики с публикой. Кого только среди нее не было, и главным образом простая публика.

Рабочие с деловым видом осматривали механизмы и высказывали свое суждение; парни интересовались, где и как живет команда; женщины особое внимание обращали на «страшные» пушки и мины, а также [81] на офицерские каюты и камбузы. Самый большой интерес ко всему проявляли мальчики-подростки и, наверное, наш приход не одного из них сманил на морскую службу. Их лица выражали такое неподдельное восхищение всем, что они видели и узнавали, что нам было приятно на них смотреть. Орудие осмотрят со всех сторон; с удивлением оглядят мину и проникнутся к ней особым уважением, узнав все ее качества; с наслаждением облазают машинные и кочегарные отделения, измазавшись в масле и саже; с удовольствием постоят на мостике и с умилением смотрят на мачту, на которую так хочется влезть.

Каких забавных и наивных вопросов мы не наслышались, особенно от тех, кто отчего-то мнил себя знатоком морского дела. Эти вопросы зачастую звучали так комично, что трудно было удержаться от улыбки, но все старались давать разъяснения. Ведь недаром эти корабли были построены на добровольные пожертвования русских людей и, следовательно, являлись их подарком флоту.

Дамы, разумеется, спрашивали: «страдают ли моряки морской болезнью», «страшно ли, когда стреляют пушки», «могут ли жены офицеров жить на военных кораблях» и т. п. Один господин никак не мог понять, как мина сама бежит в воде. Ему все казалось, что в ней должен находиться человек, который ею управляет. Другой был в полной уверенности, что мина есть подводная лодка. Многих восхищали прожектора. Один рабочий даже заметил: «это тебе не фонарь на улице — то-то светло горит». Один господин скромно задал вопрос: «А как это ваш корабль движется, никак в толк не возьму», — особенно его поразили винты. Многих удивляло, что мы можем морскую воду превращать в пресную{122}. Это казалось замечательно остроумным и хитрым.

С интересом я прислушивался, как авторитетно команда разъясняла самые нелепые вопросы, и часто их ответы представляли такую чепуху, что надо было удивляться изобретательности авторов. Мы не мешали им, чтобы не конфузить. Особенно они завирались, когда вопросы касались цифровых данных. Оказывается, что наши пушки стреляют до Кронштадта; мины несутся со скоростью ста верст в час и миноносец дает скорость, равную скорости курьерского поезда. Не жалелось красок и на описание морских ужасов — штормов, крушений и зимних походов. Простодушные слушатели с великим почтением взирали на геройских моряков. Но задавались и вопросы, носящие в себе нехорошую подкладку, вроде того — хорошо ли кормят матросов, сильно ли их обижают офицеры, бьют ли их и т. д. Ответы на них давались с осторожностью.

Четыре дня мы непрерывно занимались удовлетворением любопытства посетителей и, хотя у нас перебывало несколько сот человек, но все прошло без сучка и задоринки. Насколько были любезны экипажи [82] миноносцев по отношению гостей, настолько и те платили им тем же. Ни одного инцидента не было.

Приход миноносцев доставил большое развлечение столичному населению и, как выражались газеты, мы завоевали сердца жителей Петербурга{123}.

В шесть вечера осмотры прекращались, и тогда мы чувствовали себя совершенно уставшими, но было не до отдыха. Кто был свободен от службы, съезжал на берег, а к тем, кто оставался — часто приезжали гости. Уж очень редко выпадал случай, что наши родные и знакомые, жившие в Петербурге, могли побывать на наших кораблях и даже поужинать с нами.

В один из вечеров со мной произошел трагикомический случай: на миноносце уже никого из посетителей не оставалось, в кают-компании ужинали гости, а я стоял на вахте и потому не имел права сходить с палубы. Устав шагать по палубе, я прислонился к бортовому лееру (трос, заменяющий перила) и вдруг почувствовал, что лечу за борт (так как леер оказался незакрепленным). Я инстинктивно ухватился за него. В воде меня сейчас же поднесло под скошенный борт корабля, под корму. Борт был настолько скошен, что с палубы не был виден. Конец леера, за который я ухватился, на мое счастье, трением держался в отверстии стойки, но достаточно мне было попробовать подтянуться, как он начинал ослабевать и грозил совсем выскочить, тогда меня бы понесло по течению. На мне было пальто, да еще на шее висел тяжелый бинокль, так что и на поверхности было трудно держаться, а не то что плыть; к тому же и вода была очень холодной. Видя свое довольно критическое положение, я начал звать на помощь вахтенного, который в этот момент оказался на баке. К счастью, он услыхал и прибежал на ют, но каково было его удивление, когда он нигде меня не видел, а только слышал мой голос. Сначала я не сообразил, отчего он медлит с помощью, но потом понял, в чем дело, и крикнул, что я за бортом. Тогда вахтенный соскочил на отвод, меня подтянул и помог вылезти на палубу.

Вот положение! Вахтенный начальник под кормой своего корабля, точно шлюпка на бакштове. Пришлось вызвать старшего офицера и просить разрешения переодеться, а проходя в каюту через кают-компанию, показаться гостям в мокром виде. Ничего, посмеялись и посожалели, а добрая рюмка коньяку не допустила до простуды.

Дни, которые дивизия простояла на Неве, промелькнули незаметно. Ей предстояло уходить, чтобы начать проходить учебную программу. Наш командир, который, надо отдать ему справедливость, умел «ловчиться», выпросил у адмирала разрешение использовать случай и задержаться у Путиловского завода, на котором строился «Доброволец», чтобы произвести некоторые починки. Адмирал, хотя и неохотно, [83] но все же согласился, и, к нашему великому удовольствию, нам предстояло провести в Петербурге еще два дня, к тому же на полной свободе. Получили за труды, так сказать, награду. Миноносцы пропускались через мосты опять на рассвете, и к условленному часу они по очереди стали сниматься с якоря. Сниматься всем сразу было нельзя, так как, идя вниз по течению, гораздо труднее управляться, а мосты сильно задерживали. Весь процесс прохождения занял более двух часов{124}.

Как ни рано мы уходили, но на набережной собралось большое число зрителей. Теперь они были уже не случайной публикой, а среди них было много наших родных и старых и новых друзей. С набережной беспрерывно неслись шумные приветствия и пожелания счастливого плавания. Мосты опять были пройдены вполне благополучно, так что никакого конфуза не произошло.

У Путиловского завода «Доброволец» отделился от дивизиона и подошел к его пристаням, а остальные миноносцы проследовали в Морской канал{125}.

Адмирал остался вполне доволен, как прошел визит в столицу. Пессимисты среди командиров миноносцев боялись этого визита и предсказывали всякие неудачи, которые на деле не имели места. Зато теперь наша дивизия стала популярной в публике, как и сам адмирал, а это было очень важно.

На Путиловском заводе бывшие строители миноносца встретили нас с распростертыми объятиями. Ведь недаром же мы были их детищем. Все наши официальные и частные просьбы они охотно удовлетворили.

Время прошло быстро и весело, да еще командир прихватил один лишний день, благо действительно работа задержала. Затем пошли в Гельсингфорс. Нам предстояло изучать шхерные фарватеры от Гельсингфорса до Гангэ. Для флота имело огромное значение, чтобы командиры всех кораблей могли ходить по шхерам без лоцманов и таким образом быть совершенно независимыми от них.

Такое плавание было и интересно и поучительно, но для командиров, тогда еще совершенно неопытных в хождении по шхерам, чрезвычайно ответственным. Очень легко было запутаться в вехах и знаках, или попасть на неверный фарватер, наконец, в узкостях задеть за скалы и, следовательно, повредить свой корабль. Первое время такие случаи были сплошь и рядом, но адмирал вполне понимал все трудности и не ставил промахи в минус командирам. Но они быстро стали осваиваться с плаванием по шхерам, и случаи аварий становились все реже.

Шхеры, которые прежде казались каким-то непроходимым лабиринтом, а лоцманы — магами и чародеями, оказались легко усваиваемыми. Теперь уже мы, со своей стороны, начали удивляться, как это иногда [84] лоцманы умудряются сажать на камни суда, которые проводят по шхерам, хотя полжизни работают на одном и том же участке и, казалось бы, им каждый камешек должен быть знакомым. Одним словом, убеждение о труднопроходимости шхер было разрушено. Как я указывал выше, это имело огромное значение для флота, особенно во время войны, когда шхерами непрерывно приходилось пользоваться. Хороши бы мы были, если бы продолжали быть в зависимости от лоцманов-финнов, иногда враждебно настроенных к русским. Во время Великой войны были протралены шхерные фарватеры для больших кораблей, так что даже дредноуты могли от Гельсингфорса до Уте идти шхерами и быть спокойными, что их не атакуют неприятельские подлодки или они нарвутся на минное заграждение. Разрешение этого вопроса было тоже великой заслугой адмирала Эссена, которого, однако, многие командиры за это критиковали, говоря, что он калечит корабли. Правда, к таким командирам обычно принадлежали плохие офицеры, которые просто боялись ходить по шхерам без лоцманов, на которых в таких случаях перекладывалась по закону ответственность за целость корабля.

Через три недели адмирал назначил сбор всех дивизионов в Гангэ. В том году это местечко выглядело совсем модным курортом. Оно было переполнено приезжей публикой, и главным образом, русской, и отчего-то из Москвы.

Приход такого большого числа военных кораблей привел в волнение всех гостей курорта, а администрация сейчас же воспользовалась этим, чтобы устроить в честь моряков большой бал и фейерверк.

Лето выдалось на редкость хорошее. Праздник удался на славу: зал был полон дамами и офицерами (мужского элемента на курорте было мало), танцевали до упада и любовались фейерверком. Мы с удовольствием провели три дня в Гангэ, которые предоставил нам адмирал.

После этой передышки дивизия вышла на совместное маневрирование. Миноносцы около недели блуждали по разным направлениям у входа в Финский залив. Совместное плавание дивизионов было еще непривычным делом для дивизии и требовало большого опыта. Прежде всего надо было, чтобы миноносцы сплавались между собою, то есть научились бы, при всех условиях времени и погоды точно держать место в строю, а затем научиться перестроениям в составе дивизионов. Это облегчалось тем, что в дивизионы входили однотипные миноносцы, а следовательно, обладавшие одинаковым ходом, поворотливостью и радиусом циркуляции.

Первое время, особенно при больших ходах, мы стояли на вахтах, не спуская глаз с переднего миноносца, боясь налезть на него или растянуть строй. С течением времени глаз так привык, что сразу же замечал неправильность расстояния и необходимость прибавить или убавить [85] обороты. Первым условием хорошего ведения вахты было соблюдение спокойствия. Если же вахтенный начальник нервничал, то это не только отражалось на точности соблюдения миноносцем места в строю, но портило весь строй дивизиона. Кроме того, это вносило нервность и в управление машинами, так как при частых изменениях оборотов машинисты не успевали исполнить приказаний мостика. Только они начинали прибавлять обороты, как получали обратное приказание.

В темное время, конечно, было еще труднее, когда очертания переднего миноносца расплывались, но тогда спасали кильватерные огни. При помощи призмы Веля по ним легко было проверить точность расстояния. Во время же дождливой погоды и сильной волны, а особенно в тумане, приходилось туго, и надо было иметь большой опыт, чтобы соблюдать место в строю и кораблям не растеряться.

Во всяком случае, на вахтах на миноносцах зевать было нельзя, все решения должны были приниматься быстро и без колебаний. Это приучало молодых офицеров к самостоятельности и решительности. Они переставали бояться управляться, когда оставались одни на мостиках.

Адмирал тратил много времени на практику перестроения и сигнализацию. Он стремился, чтобы командиры усвоили их выполнять стройно и уверенно. Добивался автоматичности в их выполнении, что было так важно во время боя и при выполнении различных других боевых заданий. Кроме того, адмирал считал, что, уча командиров миноносцев маневрировать, он тем самым дает им опыт и для их будущего командования большими кораблями.

Когда по сигналу с адмиральского миноносца дивизионы перестраивались из строя кильватера в строй фронта или пеленга, при стройности выполнения этого маневра получалось замечательно красивое зрелище. Как один, миноносцы поворачивали на требуемое число градусов и неслись параллельно. Новый сигнал, и все делали обратный поворот и снова оказывались в кильватерной колонне.

После цикла этих упражнений, нашему дивизиону предстояло идти в Ревель, чтобы пройти курс артиллерийских стрельб, на что давалось три недели. Трудности были в неимении достаточных средств для их выполнения.

В назначенные дни миноносцы по очереди выходили на стрельбы к о. Нарген — одиночные и групповые. Стреляли первоначально по неподвижным щитам, а затем по буксируемым. Первые давали практику комендорам и наводчикам, а вторые еще и офицерам, управляющим стрельбой.

В эти дни весь личный состав увлекался артиллерийским делом, и комендоры были своего рода героями дня. Хотелось достичь наилучших результатов, быть лучшими по стрельбе. [86]

На отдельных миноносцах специальных артиллерийских офицеров не полагалось, и таковой имелся один на дивизионе. Да в те времена, за недостатком артиллерийских офицеров, и они были большой редкостью, так что часто флагманскому артиллерийскому офицеру дивизии одному приходилось руководить всеми стрельбами (в те времена таковым был лейтенант М. И. Никольский, в будущем командир крейсера «Аврора»; он был первым офицером, убитым во время переворота 1917 г.).

У нас на «Добровольце» артиллерией ведал лейтенант Витгефт. У него был артиллерийский опыт при осаде Порт-Артура, так что он успешно справлялся с нашей. Первоначально приходилось много тратить усилий, чтобы натренировать подносчиков быстро подносить патроны и заряжать орудия, так как этим достигалась скорострельность, а от нее действительность поражения. С этим справились быстро и достигли 12–14 заряжений в минуту.

«Боевая тревога» для нас стала привычным делом. Миноносцы через несколько минут были готовы к бою — бортовые стойки повалены, снаряды поданы на палубу, и орудия заряжены. Все стояли на своих местах, ожидая приказаний с мостика «открыть огонь». Приказание получено — миноносец вздрагивает, раздается звук первого выстрела, затем второго. Все наблюдают, куда упадут снаряды, где поднимутся всплески: «перелет», «недолет», «вилка». Меняется установка прицела, и стрельба идет «на поражение», начинается «беглый огонь». Галс закончен. Миноносец ложится на обратный курс и открывает стрельбу другим бортом. Наблюдатели у щитов сообщают результаты.

Команда любила стрельбу. Она ее увлекала и рождала спортивное чувство. Выстрел сделан, моментально открывается затвор, автоматически вылетает гильза, которая летит на палубу, в ту же секунду подносчик всовывает новый патрон. Комендор закрывает затвор, взводит курок, и орудие готово (на больших миноносцах были 120-мм орудия в 40 калибров{126}). Наводчики продолжают непрерывно наводить оптические прицелы на цель. На все это идет 5–6 секунд.

После стрельбы дивизион возвращался в гавань и швартовался у стенки. Прислуга орудий должна была промыть орудие и смазать.

Стрельбы очень утомляли, но все же по вечерам мы любили съезжать на берег, чтобы погулять в Екатеринентале, зайти в ресторан поесть раков и выпить хорошего ревельского пива, а то и закатиться на Горку (известный летний кафе-шантан). Если же не было охоты ехать на берег, то просиживали в своей компании на миноносцах, за дружеской беседой.

Кстати, она временно увеличилась дивизионным врачом{127}, которого штаб поселил у нас. Он оказался милейшим и компанейским человеком. [87] Хотя он был глубоко штатским и впервые попал в военно-морскую среду (да и к тому же был эстонцем), но быстро и легко вошел в нашу компанию, и уже через несколько дней мы стали большими друзьями. Будучи очень хорошим врачом и серьезным человеком, он был не прочь повеселиться и был «не дурак выпить». Выходы с ним на берег нередко сопровождались самыми удивительными приключениями, тем более что он знал Ревель «вдоль и поперек». Как-то он повел нас в какое-то таинственное кафе, которое действовало только по ночам и где прислуживали девицы в каких-то фантастических костюмах. Затем мы с ним попали в какой-то нелегальный карточный клуб, где часто происходили крупные скандалы. Вроде того, что проигравшийся игрок неожиданно тушил свет и утаскивал со столов деньги, или происходила стрельба с побоищем. Конечно, мы не принимали участие в игре и лишь забавы ради наблюдали за происходящим.

Во время стоянки в Ревеле мы вдруг стали замечать, что наш командир постоянно стал исчезать с корабля, и его нередко встречали в дамском обществе. Особенно он часто показывался в обществе жены флагманского врача Зорта{128}, и даже раз пригласил супругов к нам на обед. Это нам казалось подозрительным, и мы шутили, что не собирается ли он первым нарушить устав нашего монастыря. Впоследствии он женился на ней, она была очень интересной женщиной{129}.

Когда курс артиллерийских стрельб был закончен, адмирал разрешил миноносцам выбрать порты, где бы они желали провести неделю отдыха. Наш командир выбрал Гунгербург{130}, что нам чрезвычайно понравилось. Этот курорт, с чудным пляжем, обычно наполнялся дачниками из Петербурга. Поэтому там можно было рассчитывать встретить много знакомых.

Благополучно добрались до него и вошли в Нарову. Командиру не понравилось стоять посередине реки на якоре, так как при этом приходилось добираться до берега на шлюпках. Поэтому он поехал к начальнику коммерческого порта, чтобы уговорить его разрешить встать у пристани, предназначенной только для судов, которые должны были разгружаться, благо она была свободной. Конечно, ему удалось его убедить, недаром же он обладал талантом уговаривать.

Как мы и думали, в тот же день нашлись знакомые, и посыпались приглашения на пикники, обеды и вечера. Кроме того, так как мы стояли у берега, то и дело приходила публика, просящая осмотреть миноносец, что охотно разрешалось, и завязывались новые знакомства.

В будние дни в Гунгербурге оставалось почти исключительно дамское общество, так как мужья приезжали только на субботу и воскресенье. Благодаря этому наше положение оказывалось особенно выигрышным. В кургаузе в нашу честь был дан бал, который прошел очень [88] весело, и мы добрались на миноносец только под утро. Вообще приглашений было столько, что хоть разрывайся на части.

Такое радушие нельзя было оставить без ответа, и мы решили устроить большой прием-чай на «Добровольце». Ввиду того, что кают-компания не вмещала большого числа людей, то чай сервировали на верхней палубе под тентом, устроив из командных коек нечто вроде диванов и украсив все сигнальными флагами. Гостей набралось более пятидесяти; видимо, все остались очень довольны. Уже одно то, что удалось пару часов пробыть на военном корабле, было удовольствием.

К сожалению, последний день в Гунгербурге ознаменовался трагическим случаем. Несколько человек нашей команды, отпущенные на берег, решили выкупаться и для этого выбрали место, которое оказалось очень коварным, так как в этом месте, где Нарова впадает в море, были водовороты и опасные неровности дна. В результате один из них утонул{131}. Его скоро удалось вытащить, но было уже поздно.

Матроса пришлось хоронить на местном кладбище, и командиру хотелось устроить по возможности торжественные похороны. Весь день прошел в хлопотах, и мне, как ревизору, пришлось все устраивать.

О несчастье быстро узнало все местечко, так что улицы, по которым шла печальная процессия, были запружены дачницами. Гроб несли матросы, а за ним шли все офицеры и команда во всем белом.

Погребальное пение, торжественность всей обстановки и красота летнего дня создавали грустное, но не тяжелое настроение. Хотя никто и не знал этого бедного матроса, но все искренно сожалели о столь трагично утраченной молодой жизни.

Могила представляла сплошной букет цветов, возложенных дачницами, чтобы этим выразить сочувствие кораблю.

После похорон пришлось срочно уходить. Мы и так запаздывали на два дня, а адмирал этого очень не любил и сам был всегда чрезвычайно точен.

Следующий период представлялся очень беспокойным. Дивизия должна была совершить совместно несколько походов, от Ботнического залива до Либавы. Во время нахождения в море опять предполагалось маневрирование и выполнение различных тактических заданий.

Адмирал Эссен отличался неутомимостью и чрезвычайной подвижностью и не давал миноносцам пребывать в бездействии. Его миноносец «Пограничник» всюду поспевал. Адмирала очень трудно было застать в определенном месте; только радиостанции да посты Службы связи всегда знали, где он. То в Петербурге на заседаниях у морского министра или в Морском Генеральном штабе, то в Гельсингфорсе или Риге на заводах, где достраивались некоторые миноносцы, то в Ревеле, а то и в шхерах. Он внимательно следил, как дивизия совершенствовалась [89] в своих знаниях и приобретала опыт. Казалось, в этом небольшом человеке таится неисчерпаемый источник воли и энергии и он не знает усталости. В походах — на мостике, на якоре — за писанием приказов и отдачей распоряжений, приемом докладов и на совещаниях с командирами миноносцев. Праздников и отдыха среди семьи для него не существовало.

Две недели пошли на совместное плавание дивизии по Балтийскому морю и стоянкам в Аландских шхерах и у берегов Даго и Эзеля. Наконец, мы добрались до Либавы.

После маленькой передышки и переборки машин нам предстояло пройти курс минных стрельб в Биоркэ. Туда дивизион скоро и вышел.

Началась возня с самодвижущимися минами Уайтхеда образца 1904 г.{132} Техника минных стрельб много сложнее, чем артиллерийских. Там выпустишь положенное число снарядов, и дело кончено. При минных же учебных стрельбах надо мину выловить, поднять на миноносец, накачать в резервуар сжатый воздух, налить масло и проверить все механизмы. Только тогда она готова к выстрелу.

Когда стрельба идет гладко, тогда еще ничего, потому что, пройдя установленное расстояние, мина всплывет и ее остается лишь прибуксировать к борту миноносца. Но нередко бывали случаи, что, при выскакивании ее из аппарата, щитик, открывавший воздушный кран, не откидывался, и воздух не мог поступать в машину. Этот же тип мин, с полным резервуаром, имел отрицательную плавучесть, и мина тонула. Причиной этому был какой-то конструктивный недостаток, который впоследствии старались исправить, но пока мы много натерпелись неприятностей из-за этого. Приходилось быстро замечать приблизительное место потопления мины и бросать буек, а потом на этом месте спускать водолаза, который привязывал к мине конец, и ее вытаскивали. Но нередко место замечалось неточно, или мина уходила глубоко в илистый грунт, и приходилось часами ожидать, пока водолаз ее найдет.

С другой стороны, стрельба минами очень увлекательна. С интересом наблюдаешь, как огромная «сигара» с гудением выскакивает из аппарата, с шумом шлепается в воду и быстро начинает забирать ход и глубину. Как по ниточке она идет по данному ей направлению, пока не пройдет свою дистанцию, после чего выскакивает, а вставленный в отверстие для ударника патрон фосфористого кальция загорается. Дым от него стелется по воде, и по ветру несется пренеприятный запах чеснока. Миноносец после выстрела резко поворачивается и идет по направлению следа мины, когда же она всплывет и кальций загорится, спускает шлюпку, которая ее и прибуксировывает к нему.

Это происходит так, когда мина идет хорошо. Но бывали случаи, что мина закапризничает, то есть вместо того, чтобы описать правильную [90]траекторию, начинает описывать циркуляции — значит, что-то неладное произошло с прибором Обри (жироскопом) или заел золотничок рулевой машинки. А то другая начинает с гудением выскакивать на поверхность, потом уходит на глубину (вроде дельфинов) — это неисправно действуют горизонтальные рули, получилось какое-то вредное трение в тягах гидростатического прибора.

Все это не так уж страшно, лишь бы не тонула. А тут, как назло, видишь, что мина прошла часть расстояния, внезапно замедлила ход, затем остановилась, и зарядное отделение начинает медленно высовываться из воды. Мина становится вертикально и исчезает под водой. Все в волнении. Командир круто поворачивает на нее, шлюпка с минно-машинистами и офицером уже приспущена, чтобы не потерять ни одной секунды. Как только миноносец дает задний ход, шлюпку спускают на воду и она старается дойти до мины, пока еще видно красное зарядное отделение (учебное). Да не тут-то было, перед самым носом шлюпки мина исчезает под водой. Бросается буек, и шлюпка возвращается на миноносец. Иногда пробуют затралить мину кошкой (четырехлапным якорем), но это редко удается.

Наш командир в таких случаях страшно сердился и отчитывал правых и виноватых, недаром он сам был минным специалистом. Минно-машинисты и особенно минно-машинный кондуктор и унтер-офицеры чувствовали себя совершенно опозоренными и принимали вспышку командира как нечто вполне заслуженное. Хотя, за редким исключением, вина бывала не в них, а в технических недостатках этого типа мин. Нежные механизмы мины часто капризничали от малейших недочетов. Чтобы стать действительно опытным в приготовлении и стрельбе минами, надо было иметь большую практику, вроде той, какую имели служащие на пристрелочной станции или инструкторы в Учебно-минном отряде. На миноносцах же в те времена было очень мало практики, и личный состав отвыкал от стрельб за долгие месяцы, когда их не было. Минные стрельбы бывали всего один или два раза в году, что происходило главным образом оттого, что было трудно выкроить время для них.

Конечно, это было большим пробелом в боевой готовности миноносцев. Но, как в будущем показала война, им очень редко приходилось пользоваться минами с боевой целью, и орудия оказались более необходимыми.

После стрельбы миноносцы возвращались на рейд Биоркэ, чтобы готовить мины к следующей стрельбе. Они вытаскивались из аппаратов и клались на особые тележки.

Помню, как-то раз, именно в такой момент, с моря возвращался один из миноносцев и, как это многие командиры любили делать, лихо «срезал» [91] кормы нескольким миноносцам, стоявшим на якоре, дал полный назад и отдал якорь. Получилось очень эффектно, но от сильной волны, которая шла от него, все эти миноносцы начало сильно раскачивать. Несколько мин, лежавших незакрепленными на тележках, попадали на палубу; посуда в кают-компаниях посыпалась со столов; в камбузах разлился суп. Поднялся аврал и руготня. Так как такие случаи повторялись, то адмиралу пришлось издать по этому поводу особый приказ, в котором предписывалось заблаговременно уменьшать ход перед подходом на рейд.

Особой любовью к проявлению такой «лихости» отличался капитан 2 ранга Захар (sic! Сергей. — А. Е.) Захарович Балк{133}. Он был до известной степени исторической личностью, благодаря чрезвычайной силе и похождениям в молодости. Моряк он был хороший, но хорошим офицером не мог считаться.

В Биоркэ, как обычно, все скучали и поэтому скулили. Единственным развлечением было посещение соседних миноносцев. После стольких месяцев совместных плаваний между целым рядом кают-компаний завязывалась тесная дружба, и на стоянках мы часто бывали друг у друга. Эти встречи обычно происходили на обедах и ужинах в наших уютных, но маленьких помещениях. Особенно маленькие офицерские помещения были на миноносцах типа «Украина», которые вообще были какие-то несуразные, на них и своим-то офицерам не хватало места, а когда появлялись гости, то становилось и совсем тесно. Но это нас мало смущало и создавало семейную обстановку. Такая тесная жизнь (в прямом понимании слова) способствовала сближению молодых офицеров с командирами, и зачастую их отношения приобретали излишнюю фамильярность, а это уже вредно отзывалось на службе. Не то было на больших кораблях, где командир, согласно Морскому уставу, появлялся в кают-компании только за обедом в праздничные дни, по приглашению офицеров. Вообще ни один офицер корабля не мог пойти к командиру по личному делу без разрешения старшего офицера и не объяснив ему причину.

Таким образом, симпатичность личности командира на миноносцах играла большую роль, чем на больших кораблях. Поэтому трудно было выдерживать долго на миноносцах совместное плавание с командирами с неприятным характером, и молодежь прибегала ко всяким средствам, чтобы как можно скорее «списаться», что, однако, было не слишком-то просто. Такими командирами в первое время были — «Трухменца» — Н. Н. Банов и «Стерегущего» — Теше{134}. Командирам — хорошим морякам (особенно которые хорошо управлялись) — их неприятный характер молодежь готова была простить. [92]

Наоборот, у любимых командиров составы так сплачивались, что когда они назначались на другие корабли, то все просились быть переведенными к ним, что иногда и удавалось.

Нельзя требовать, чтобы человек совмещал в себе одновременно все качества — был бы настолько же хорошим офицером, как и симпатичным человеком, умеющим уживаться со своими соплавателями. Тем не менее, на флоте, где служебные отношения тесно сплетаются с частными, чрезвычайно важно быть любимым соплавателями. Это особенно сказывается на войне, в тяжелые минуты.

Когда мы занимались минными стрельбами в Биоркэ, неожиданно была получена радиотелеграмма начальника дивизии, предписывающая срочно приготовиться к высочайшему смотру. Он должен был произойти в ближайшие дни, в море. Всей дивизии предстояло показать совместное маневрирование перед государем императором. Известие это взволновало всю дивизию, особенно командиров, от умения которых зависело, чтобы смотр прошел хорошо. Конечно, кое-что зависело и от других, и особенно судовых механиков, но все же главная ответственность лежала на командирах. Вахтенные начальники должны были точно соблюдать место. Важно было, чтобы и сигналы быстро разбирались и набирались. На военном корабле его блестящее маневрирование, да и вообще состояние, зависит от умения и знаний всего экипажа, от простого матроса до командира. Каждый вносит в это свою частицу труда и умения.

Точно в назначенный день и час все дивизионы в полном составе собрались в указанном месте рандеву, «больных» не оказалось. Адмирал был на «Пограничнике», а за государем императором был послан «Охотник» (может быть, «Сибирский стрелок»).

Когда на горизонте показался «Охотник» под брейд-вымпелом государя, дивизия пошла ему навстречу. «Пограничник» подошел к его борту, и адмирал перешел на него.

Сейчас же взвился сигнал, указывавший перестроение, которое должны были выполнить дивизионы. Затем один строй сменялся другим, и, когда весь цикл был закончен, все дивизионы прошли большим ходом совсем близко от «Охотника», так что государь мог здороваться с командами и офицерами, стоящими во фронте.

Быстро мелькали миноносцы, один за другим. Непрерывно слышались ответы на царское приветствие, а затем громкие крики «ура».

Дивизия с большим подъемом встречала своего верховного вождя, которому была глубоко предана и которого любила. Все знали, что он, со своей стороны, любит флот и понимает его значение. [93]

Как потом мы узнали, государю смотр очень понравился, да и действительно он представлял красивое зрелище — стройное движение на больших ходах 28 миноносцев{135}.

Но в этом случае играло главную роль не блестящее состояние Минной дивизии и красота маневрирования, а факт, что после всего пережитого флотом в Японскую войну государь мог убедиться, что создалось ядро возрождающегося флота, и что оно находится в опытных руках адмирала Эссена; это ядро может разрастись в мощный флот, и ему можно доверить новые корабли.

Государь, видимо, это оценил и сигналом выразил «особую благодарность» дивизии, и одновременно по радио было сообщено, что контрадмирал фон Эссен зачислен в «свиту его величества»{136}.

Мы были очень горды благодарностью государя и тем, что он нашего любимого начальника зачислил в свою свиту. Это очень подняло дух дивизии и желание все больше совершенствоваться.

После высочайшего смотра все дивизионы вернулись к прерванным занятиям. Наш дивизион вернулся в Биоркэ. Наступала осень, и нашей кают-компании пришлось расставаться, так как старший офицер лейтенант Домбровский и я поступали в Минные офицерские классы, а лейтенант Витгефт — в Артиллерийские. К 1 сентября мы должны были явиться на вступительный экзамен в Кронштадт.

Нечего говорить, что мы с большим сожалением расставались с нашим милым «Добровольцем», с командиром и командой, так сумевшим привязать к себе.

Правда, с командиром иногда бывали обострения, когда он был не в духе и на всех сердился. Но это обострение быстро проходило, и скоро водворялся мир и возвращалось хорошее настроение. Помню, как-то на Ревельском рейде во время учебной стрельбы, когда на мостике кроме командира был Витгефт, управляющий огнем, а я в качестве вахтенного начальника, мы все так увлеклись нашей стрельбой, что прозевали сигнал с головного миноносца о ее прекращении. Это страшно рассердило командира. Он сперва набросился на Витгефта, а затем сказал мне: «От вас-то я, кажется, мог бы ожидать большего внимания», и дальше пошло — «на корабле развал, никто ничего не делает» и т. д. и т. д. За ужином он сидел мрачный и молчал, а затем уехал на берег. Мы тоже обиделись и молчали. На следующее утро, проспавшись и успокоившись, он стал со всеми заговаривать, и скоро все пришли в благодушное настроение. Чаще других попадало нашему младшему мичману Л. Б. Зайончковскому, совсем юному и весьма примерного поведения, но невероятно медлительному во всех своих действиях. Это частенько изводило командира, да и не только его, но и всех нас. Действительно, [94] как тут не изведешься, когда, например, в свежую погоду, подавая швартовы на пристань, надо было ловить момент, чтобы миноносец не отнесло от нее, а Зайончковский чего-то медлил и не приказывал бросать бросательные концы. Когда же наконец сообразит, расстояние уже так увеличилось, что их нельзя добросить. Приходится опять давать ход и подходить к пристани, а это бывало иногда очень трудным из-за недостатка места в гавани, как, например, в Ревельской. Тогда с мостика начинали сыпаться «поощрительные» возгласы по адресу Зайончковского, и он окончательно терялся. В конце концов с мостика спускался старший офицер его «подбодрить». Особенно не любил командир, когда кто-либо из офицеров опаздывал выходить на съемку или постановку на якорь. В этом главным образом грешил Витгефт, обладавший способностью много и крепко спать. Командир уже на мостике, а бакового офицера на месте еще нет. За Витгефтом срочно посылалось, и он выскакивал на палубу заспанный и застегиваясь на ходу. А с мостика уже слышится здоровый фитиль. Ничего не поделаешь, по заслугам. Витгефт вытягивался и прикладывал руку к козырьку. Еще хуже бывало, когда на дежурствах сигнальный и вахтенный унтер-офицер прозевают возвращающегося командира и дежурный офицер не успеет его встретить у сходня. Тут уже совсем солоно приходилось.

Мы иногда считали, что командир бывал несправедлив и слишком резок, но в таких случаях миротворцем являлся старший офицер, который умел на редкость всех успокаивать и поддерживать хорошие отношения. Он начинал спокойно доказывать, что если командир и был резок, то ведь кто, как не он должен следить, чтобы служба была на высоте. Если командир не будет проявлять строгость, то все распустятся и начнется разруха. Ну, в конце концов и успокаиваешься, и все входит в свою колею.

На таких маленьких кораблях старшие офицеры были просто старшие из офицеров и мало отличались по возрасту от другого состава. Поэтому и отношения с ними были не слишком официальные и простые.

Мне было очень жаль расставаться с миноносцем. С каютой, такой маленькой, уютной, с узенькой койкой, вроде дивана спального вагона. Вообще Путиловский завод придал нашим каютам характер вагонных купе и все разместил практично и удобно. Моя каюта, как ревизорская, была еще несколько больших размеров, чтобы было, где расположиться с бумагами, но все же и в ней они неизбежно с письменного столика распространялись на койку; только на ночь опять собирались на столе. Одна из кают даже была двойной, но если в ней жило двое, то им приходилось поочередно укладываться и вставать. Когда приходится проводить в купе вагона несколько дней, то многие [95] жалуются на усталость и неудобство, а нам в таких купе приходилось жить годами, и ничего, уживались. Но надо было большое умение, чтобы к ним приспособиться и не испытывать неудобства. В этом отношении моряки непритязательны, и единственно чего они добиваются, это отдельной каюты, чтобы иметь возможность при желании уединяться.

Для содержания каюты в чистоте, а также для мелких услуг на несколько офицеров назначался один вестовой. Выбирали их обычно из молодых матросов не специалистов. Так как каждый офицер платил им небольшое жалование, то такое назначение считалось выгодным, но в то же время беспокойным и ответственным. Какой-нибудь деревенский парень, который никогда не бывал в барском доме и не знал, как это там все делается у господ, вдруг оказывался вестовым. Хотя его обязанности были и не слишком сложными, но все же он должен был уметь прибраться в каюте, «вооружить» китель, сюртук или мундир, почистить сапоги и т. д. Кроме того, вестовые прибирались в кают-компании, накрывали и убирали со стола и подавали за обедом и ужином. Их первоначально страшно стесняло, что им все время приходится быть среди офицеров, их начальства. В начале карьеры молодого вестового неизбежно выходило много недоразумений, часто очень забавных. Старые вестовые научат новичка, как и что делается, а он перепутает и наделает глупостей, а барин «серчает». Да и как тут не сердиться, если на кителе не окажется погон или на сюртуке вместо эполет — погоны, а обнаружится это в последний момент, когда надо быть готовым. Много оплошностей выходило с отдачей белья прачкам и при подаче к столу: белье оказывалось перепутанным; при подаче кушаний блюда слишком наклонялись, так что соус проливался, а при подаче стаканов, из предосторожности, чтобы не разбить, влезали грязные пальцы.

Помню одного очень славного, но бестолкового вестового Иванова. Попросишь его: «Иванов, принеси чаю» — тащит стакан без блюдечка. Не постучав, влезает в каюту. Окликнешь его: «Чего тебе?» — «Да так что, ваш…бродие, хотел посмотреть, спите ли вы». А то влетает в каюту и докладывает: «Ваш…бродие, вас вахтенный требуют». — «Как так меня требует вахтенный?» — оказывается, командир прислал вахтенного и требует к себе. Скажешь: «Иванов, разбуди в таком-то часу». — «Слушаюсь, ваш…бродие» — будит на час раньше. «Так что запамятовал, ваш…бродие». Но зато будит так энергично, что того и гляди с койки стащит.

Но такие неудачные вестовые были скорее исключением. Большинство из них быстро осваивались и проявляли исключительное умение и заботливость в обслуживании «своего барина», что этим его избаловывали. Все имущество барина живо оказывалось в полном и бесконтрольном [96]ведении вестового, и тот даже часто распоряжался и его деньгами. Говоря со своим офицером, они всегда обращались во множественном числе, то есть всецело присоединяли себя к «барину»: «у нас нет больше папирос», «нам надо отдать белье прачкам» и т. д. Сам «барин», в конце концов, не знал, где и что у него находится и сколько чего имеется, и без своего верного «личарды» решительно ничего не мог найти. Поэтому попадал в затруднительное положение, если тот, в нужный момент, находился на берегу «у прачек», обычно служивших предлогом для вестовых съехать на берег в будний день.

Правда, среди них были и ловкие парни, которые, заботясь о «барине», не забывали и себя: курили его папиросы, обсчитывали на сдачах, носили его нижнее белье, когда считали, что выкинутое в грязное достаточно для носки им. Кроме того, обязательно располагались со своим имуществом в одном из шкапчиков каюты.

Гораздо труднее и сложнее были обязанности старшего вестового, так называемого «буфетчика», ведавшего закупкой сухой провизии, подачей и сервировкой стола и руководящего остальными вестовыми. При неопределенности плаваний миноносцев дивизии, когда часто не было известно, когда им будет приказано выйти в море и сколько времени они пробудут в походе, нелегко было строить хозяйственные расчеты, и приходилось уметь так изворачиваться, чтобы не забирать провизии слишком надолго, но и так, чтобы ее хватило. В те времена никаких рефрижераторов не было, и портящиеся продукты хранились в особых решетчатых и подвешенных на верхней палубе шкапчиках.

Как только миноносцы становились на якорь или входили в гавань, буфетчик отправлялся на берег добывать свежую провизию, так как после нескольких дней пребывания в море сидение на однообразной пище надоедало, и офицерам хотелось вкусно поесть. Все равно в какой порт ни пришел корабль, свой или иностранный, буфетчику и повару приходилось ехать на берег закупать провизию. Сметливый русский матрос, несмотря на незнание местного языка и незнакомство с деньгами, всегда умел достать все, что надо, и не дать себя обмануть с разменом денег, да еще и вовремя поспеть на шлюпку.

Совсем на особом положении был командирский вестовой. Это, до известной степени, была важная персона, и к нему относились в командной иерархии с известным почтением и даже заискиванием. Отчего, собственно говоря, неизвестно, так как это был какой-нибудь исключительный случай, чтобы он мог влиять на командира, а тем более адмирала. Очевидно, его окружал ореол близости к вершителям судеб экипажа корабля. Правда, иногда вестовые адмирала или командира случайно могли узнавать скорее других новости, касающиеся передвижения корабля и других корабельных событий, так как слышали [97] разговоры в командирском или адмиральском помещениях. Сам «господин боцман» был с ними внимателен и не решался их трогать, но зато если такой вестовой зазнавался и потом оказывался возвращенным в команду, то ему могло прийтись туго. Франтоватый, всегда чисто одетый, он отвыкал от грязных судовых работ и после своей «отставки» водворялся в первобытное положение.

Обращение офицеров с вестовыми, за редким исключением, было очень хорошее, а иногда и слишком мягкое, и это их распускало. Да и трудно относиться сухо и официально к человеку, который, часто как нянька, заботится о вас.

* * *

Промежуточным элементом между офицерами и матросами были кондукторы, по всем специальностям корабельной техники и военно-морского дела. Их кадры пополнялись, по экзамену, из лучших специалистов унтер-офицеров, желающих продолжать службу на флоте, после отбытия пятилетней обязательной службы. Это были исключительно полезные кадры на военных кораблях. Кондукторы были опытные и знающие специалисты, по многу лет служившие на одном и том же корабле и оттого хорошо его изучившие.

На миноносцах, где часто не было офицеров-специалистов, они с успехом их заменяли. Сколько прошло перед нашими глазами этих скромных тружеников, далеко не блестяще снабжаемых в денежном отношении, но любивших свое дело и флот. Они были малоинтеллигентными людьми, но служба на флоте их сильно развивала и высоко поднимала над уровнем, из которого они вышли. Их дети часто становились вполне интеллигентными людьми, оканчивая гимназии или реальные училища, а иногда и высшие учебные заведения. Правда, не всегда такой отрыв от своей среды приносил им счастье, так как своя среда переставала их удовлетворять, а в другую было нелегко войти. Бывали случаи, что их затягивало и революционным течением.

Иметь на корабле хорошего кондуктора было большим приобретением, и за него крепко держались. Сколько раз в трудные минуты они спасали положение и помогали офицерам-специалистам разобраться в неисправностях механизмов. В отношении исправления повреждений в механизмах они были особенно ценными, потому что обычно были знакомы с каким-либо мастерством. Это давало им возможность исправлять небольшие поломки «судовыми средствами», а также следить за ремонтом механизмов в портовых мастерских.

Минно-машинные кондукторы были тонкими знатоками самодвижущихся мин и знали все их слабые стороны. Артиллерийские — знали и любили свои орудия, как родное дитя. Во время стрельб они себя чувствовали именинниками. Страшно гордились хорошими результатами. [98]Машинные и кочегарные кондукторы были главными помощниками судовых механиков. Сигнальные — были спортсменами по быстроте разбора сигналов и, благодаря остроте своего зрения, разбирались в типах встречных военных судов. Кроме того, были еще рулевые, радиотелеграфные и трюмные кондукторы. Одним словом, по всем специальностям.

На кораблях кондукторы помещались отдельно от команды в каютах и имели свою кают-компанию. В те времена они никакого продвижения по службе не могли иметь, но впоследствии они получили право держать офицерский экзамен и быть произведенными в подпоручики по адмиралтейству и занимать береговые должности в портах.

Конечно, они имели специальную форму, приближающуюся к офицерской.

За кондукторами шли боцманы (на больших кораблях старшие боцманы могли быть кондукторами) и фельдфебели. Первые господствовали на верхней палубе, а вторые — в командных жилых помещениях.

С незапамятных времен и по сей день боцманы на каждом корабле являются видной фигурой. Они всегда являлись правой рукой каждого старшего офицера. Это были тонкие знатоки своих кораблей — знали на них каждый обух, каждый болт и снасть. Боцман всегда был на ногах и рыскал по палубе и другим помещениям, наблюдая за порядком и исправностью всего. При каждой «авральной» работе они играли важную роль, конечно, уже не такую, как во времена парусных кораблей, но все же чрезвычайно важную. При постановке и съемке якорей, спуске и подъеме шлюпок и разных грузов и при приборке — всегда распоряжались боцманы, исполняя приказания офицеров. При приготовлении к походу, во время штормов, при окраске корабля, наблюдение за его внешним видом всегда было обязанностью боцмана. Боцманы неусыпно следили, где и что надо подкрасить, подскоблить, подтянуть, закрепить или исправить.

Когда корабль входил в док, у боцмана тоже было много дела — он следил за окраской подводной части, подвешиванием беседок, надежностью сходень. Если кто-либо упал за борт, сорвался с беседки или приключилось другое несчастье — боцман был тут как тут. Организация угольной погрузки всецело лежала на боцмане. Швартование к пристаням и другим кораблям тоже лежало на боцманах. При каждой разводке фронта на работы, при старшем офицере всегда находился боцман и с ним «старшой» советовался. Он должен был знать, какие работы необходимо выполнить и сколько и куда людей назначить. Боцманы знали каждого матроса не только по фамилии, а что он за человек и какими качествами обладает. Строевая команда (не специалисты) были всецело в их распоряжении, и особенно маляры, плотники и парусники. [99]

Конечно, вся работа боцманов протекала под высшим руководством старших офицеров и вахтенных начальников, и они являлись главными ответственными лицами. Но все же боцман был крупной фигурой на каждом корабле, и его авторитет среди команды должен был быть очень большой. Если он не имел авторитета, то такого боцмана нельзя было держать — это приносило вред службе. Хороший боцман на корабле был большой удачей для корабля, и с мнением боцмана считались командиры и старшие офицеры и относились к ним с большим уважением.

Помещались они в особой каюте и носили фуражку с козырьком и золотой контрик на плечах. Многие из них были сверхсрочнослужащие, так как, любя флот и море, они оставались служить после отбытия воинской повинности.

Фельдфебели не имели такого значения как боцманы, но являлись правой рукой ротных командиров. Вели всю ротную отчетность, денежную и обмундировочную, дисциплинарный журнал, следили за чистотой командных помещений и обмундированием команды. Получали и передавали командную корреспонденцию. Заведовали приемом вновь назначенных матросов и списыванием других в экипажи или переведением на другие корабли. Следили за выполнением дисциплинарных взысканий, налагаемых офицерами.

Боцманы, фельдфебели, шкиперы, баталеры, писари, фельдшеры, радиотелеграфисты и содержатели по разным специальностям составляли так называемую «баковую аристократию». Они стояли, культурно, выше общей массы команды и, кроме того, ведали частями, близко затрагивающими быт всей команды. К тому же они были непосредственными помощниками столь важных для команды офицеров как старший офицер, ротные командиры и ревизор. «Баковая аристократия» больше других знала о всех корабельных новостях и делах. Каждый корабль имел свою судовую канцелярию, и в ней сосредотачивалась вся переписка по строевой и хозяйственной частям. Канцелярией ведал ревизор, а обслуживающими ее были: писари, содержатели по всем частям и баталер. Это их всех и соединяло, и они, занимаясь только, так сказать, умственной работой, считали себя важными персонами. Писари писали приказы и письма; баталеры составляли расчетные ведомости корабельных сумм и вели всю денежную отчетность. Жалование офицерам выдавал ревизор каждое 20-е число, а команде — ротные командиры каждое 1-е. Содержатели, по своим частям, заготовляли требовательные ведомости для получения из порта различных материалов. Таким образом, все они имели то или иное влияние в корабельном мирке. К тому же, как хорошо грамотные, они мнили себя [100] весьма образованными, да и по прошлому среди них были часто бывшие приказчики, конторщики и т. д.

Телеграфисты примыкали к «баковой аристократии», так как их считали почти учеными и, действительно, знание радиотелеграфа требовало известной образованности. По знаниям они сильно возвышались над другими, и телеграфная рубка была для них как бы экстерриториальным районом, вмешиваться в уборку каковой не решался даже «господин боцман». Работа телеграфистов была чистая — следить за исправностью приемной и отправительной станций, чистотой рубки и нести вахты на приемнике. Поэтому остальная команда их считала белоручками и лодырями.

Фельдшеры, конечно, тоже играли видную роль и были по образованию даже выше телеграфистов. В команде их иногда называли «докторами», и совсем не в шутку. Впрочем, на миноносцах не было врачей, и полагался один на дивизион, так что фельдшерам часто приходилось лечить на свой риск, то есть они фактически исполняли обязанности доктора, оказывая первую помощь.

Машинная команда обычно держалась вместе и между собой была чрезвычайно солидарной. Она и на всех кораблях помещалась вместе. Впрочем, машинисты, трюмные кочегары сильно отличались по своей психологии от другой команды, так как состояли из бывших заводских рабочих. Таким образом, это были городские жители, а не крестьяне, как другая часть команды, и поэтому к ней относились с известным пренебрежением. Своим действительным авторитетом она почитала «господина старшего механика», ну и, конечно, других судовых механиков, которые всегда стояли горой за нее и не давали в обиду не то что боцману, а самому старшему офицеру. Боцман был всегда не прочь использовать машинистов, трюмных и кочегаров на судовых работах, и был убежден, что они в машинах и кочегарках, на якоре, гоняют лодыря. Но добраться до них было трудно, и оставалось только ворчать под нос: «духи проклятые». Особенно они его раздражали тем, что вылезали из машин и кочегарок грязные и засаленные и пачкали палубу и краску. Но на верхней палубе они все же находились в известной степени в опасности, так как им всегда могло влететь от боцмана.

Немалую роль среди команды играли коки и офицерский повар. С этими господами быть в хороших отношениях было прямой выгодой, так как через них всегда мог перепасть лакомый кусок. Служба их была нелегкой, ибо «голод не тетка» и все любили вкусно поесть, и если они плохо готовили, то на них сердились. Изволь-ка вовремя управиться в маленьком миноносном камбузе, где приходилось готовить и на офицеров, и на команду, да еще при качке. А командиры требовали, чтобы командные щи были наваристыми, в меру густыми, и зелень не слишком [101] разварилась. Вообще, если щи отчего-либо выходили не такими вкусными, как обычно, то коку делалось серьезное внушение. Он же начинал сваливать вину на плохое мясо или зелень. Сам знал, что врет, так как щи плохи из-за того, что он поленился их своевременно заварить, но выворачиваться надо, а то чего доброго угодишь «под винтовку». Зато на следующий день щи выходили отменными. Вчерашний недочет забывался, и никто кока не уличал во лжи, наоборот, все похваливали.

Офицерский повар, маг и волшебник судовой кулинарии, должен был носить поварское одеяние: белые колпак, китель и передник. Правда, они не всегда блистали чистотой, на миноносцах действительно было много пьяниц, но так как каждое правило имеет исключения, то попадались и «тверезые» или такие, которые напивались очень редко.

Хотя я выше касался вопроса поваров, но тут еще хочу добавить о них. Поварами делали матросов, которые и до службы имели какое-то касательство к кухне. А за неимением таковых брали первого попавшегося. К сожалению, в те времена на флоте не было специальной школы поваров, а то в три-четыре месяца можно было бы легко выучить любого матроса. Нашим поварам приходилось многое спускать, особенно по части загулов, чем они и пользовались, в особенности если были знатоками своего дела. Неприятно было возиться со скверным человеком, но где достать другого повара. В конце концов, все офицеры были не прочь хорошо поесть, и гордились хорошим столом на своем корабле, как же не простить ему некоторых слабостей. Трудно было применять к ним и установленные наказания, так как посадишь повара в карцер на несколько дней, и этим накажешь и всех офицеров, оставшихся без повара. Оставишь без берега — это повару не страшно, ведь все равно ему ежедневно надо ездить на берег за провизией. Да и небезопасно с ним воевать, того и гляди, подведет в нужный момент. Скажем, предстоит в кают-компании торжественный обед. А ему ничего не стоит его испортить. Оправдания всегда найдутся. Конечно, если повар терял всякую меру и начинал спустя рукава относиться к своему делу, то его списывали «в наличие экипажа». Но через несколько месяцев какой-нибудь другой командир его там обнаруживал и брал к себе «находку», хотя и с плохой аттестацией, но с обещанием, что он исправится. Вначале все шло хорошо. А потом повторялась та же история, и «находка» опять водворялась в экипаж, а то и попадала под суд и далее в дисциплинарный батальон.

Матросы-специалисты: комендоры, гальванеры, минеры, минно-машинисты, электрики, рулевые, сигнальщики и так далее — это все матросы, прошедшие специальные школы, которые были очень хорошо поставлены. [102]

Самое скромное место на корабле занимали матросы 2-ой статьи, то есть молодые матросы, которые поступали из отрядов новобранцев. Любопытно было наблюдать, как они, вначале чуждые матросской среды, быстро сливались с нею. Когда молодой матрос впервые попадал на корабль, то он сразу бросался в глаза: ходил неуклюже, с опаской и удивлением озирался по сторонам. Все ему казалось диковинным и страшноватым; чрезвычайно старательно исполнял поручаемые ему на вахте обязанности. Еще на якоре куда ни шло, кое-как приспосабливался, а при первых выходах в море, да еще в свежую погоду, когда на бурное море и смотреть-то страшно, ему приходилось очень трудно. Как ни страшно, а служить надо, того и гляди вахтенный унтер-офицер или боцман прикрикнут. Ну, и крепился. Поскольку хватало сил и не укачивало. В душе же, наверно, часто сетовал на судьбу, которая загнала на чуждые корабли и море с родных пашней и лесов. Однако проходило два-три месяца, и бывшего новобранца было не узнать: появлялась развязность, уверенность в движениях; кто пошустрее, тот и совсем себя чувствовал свободно, особенно на миноносцах, где команда жила проще и скорее сходилась между собою. Вообще старая команда вполне дружески принимала в свою среду молодых матросов и их «жалела».

Важным событием в быту матросов являлось увольнение на берег. В прежние времена их отпускали на берег редко. Хорошо если им удавалось побывать на берегу раз в месяц на несколько часов. А то случалось и реже. Это сказывалось на их поведении на берегу, и многие использовали эти короткие часы исключительно на то, чтобы напиться, так что «мертвые тела» подбирались обходами или их тащили приятели, которых не так развезло. Поэтому в доцусимские времена возвращение команды с берега представляло грустную и неприятную картину: загулявший матрос с трудом поднимается по трапу, хватается за все, чтобы не упасть; вид истерзанный, грязный, форменка вылезла из брюк; лицо бледное. Скорее инстинктивно, чем сознательно, вступая на палубу, снимает фуражку и становится во фронт для переклички, но ноги плохо держат и приходится тулиться к соседям. Старший офицер, видя беспомощное состояние подгулявшего, приказывает его увести на бак и положить на брезент, чтобы «не нагадил». В палубу в таком состоянии пускать рискованно, потому что пьяные того и гляди заведут драку. Некоторые «заправляли нетчика», то есть опаздывали на шлюпку или к назначенному часу на корабль, стоящий у пристани.

Помню одного матроса с «Добровольца», который систематически заправлял нетчика. Как его ни наказывали, это не помогало. Наконец командир решил применить к нему совсем особую меру. Когда он явился утром вместо вечера, то ему было сказано, что он может продолжать [103]гулять. Он ушел. Пропадал целый день и только к вечеру заявился. Опять его не пустили на миноносец и опять говорят — продолжай гулять. Делать нечего, уже без всякого удовольствия, ушел. Наутро пришел и Христом Богом молит, чтобы пустили. Вахтенный доложил дежурному офицеру. Тот вышел и спрашивает: «Что же, Трофимов, нагулялся?» — «Так точно, ваше высокоблагородие», — отвечает злополучный гуляка. «А еще не хочешь? Командир тебя не приказал пускать». Бедный Трофимов впал в такое отчаяние, что чуть не плачет. «Больше, — говорит, — никогда не опоздаю, да и на берег совсем не пойду». Доложили командиру — простил. Такое «лечение» оказалось настолько действенным, что Трофимов больше никогда не опаздывал, да и на других оно подействовало благотворно.

Адмирал Эссен понимал, что чем реже пускать команду на берег, тем она хуже будет там себя вести. К тому же слишком редко пускать команду на берег, особенно с миноносцев, было вредно для ее здоровья. Ведь они жили в очень тесных помещениях, скученно, матросам и ноги негде было поразмять. Поэтому их стали в резерв увольнять по праздникам, а кроме того, по четвергам, а в плавании — только по праздникам. Это благотворно отразилось на самом гулянии — все реже стали возвращаться в нетрезвом виде, и у матросов стали на берегу заводиться знакомства, они посещали вечеринки и разные увеселения. К сожалению, в те времена было мало обращено внимания начальством на то, что необходимо для команд создавать полезные развлечения на берегу, тогда они не будут посещать только кабаки и публичные заведения.

Теперь любо было смотреть на фронт едущих на берег! Хоть и не осматривай: все одеты с иголочки, не узнать и обычно грязных кочегаров. Хотя было запрещено переделывать казенную одежду, все же многие ее подгоняли по фигуре, на что судовое начальство смотрело снисходительно, если это делалось в границах допустимого. Матросы лучше выглядели в хорошо пригнанных бушлатах и брюках, чем в неуклюже сидящей одежде, делавшей и всю фигуру неуклюжей. С каждым годом большинство матросов выглядело все лучше и лучше. Пускай это франтовство, но оно приносило пользу, как его ни критиковали офицеры «доброго старого времени». Теперь матросы даже стали пользоваться большим успехом у прекрасного пола, а это служило к смягчению нравов. Даже суровые финки часто не могли устоять против чар бравых флотских.

На этой почве все же иногда выходили и неприятные истории. Одна финка, не желая жить «по любви», потребовала от своего любовника, чтобы он на ней женился. Но тот не хотел этого, да, как потом выяснилось, и не мог, так как был женат. Однако порывать с ней связи ему тоже не хотелось. Посоветовавшись с приятелями, он решил обмануть [104] злополучную финку, благо она по-русски понимала плохо и не имела понятия о православных обрядах. Вот все принарядились и пошли в церковь, где заказали молебен. Финка была в полной уверенности, что это происходит обряд венчания. Правда, кое-что ее вводило в сомнение, но ее убедили, что это так и полагается, и что она, как лютеранка, ничего не понимает в православных обрядах. Вернувшись домой, отпраздновали «свадьбу», честь честью, и все пошло по-хорошему. Финка совсем успокоилась и больше ни в чем не сомневалась, тем более что и брачное свидетельство было сфабриковано и ей показано. Но скоро кончился срок его службы, и он был уволен в запас. Мнимая жена ему уже надоела, потянуло к настоящей. Не попрощавшись, он сел в поезд и укатил. А ей через приятелей сообщил, что его срочно перевели на другой миноносец, и тот ушел в плавание.

Ждала-ждала своего «мужа» бедная финка. Все миноносцы вернулись на зимнюю стоянку, а его все нет. Часто справлялась у других матросов, те ее успокаивали, что ее «муж» скоро вернется. Наконец не выдержала, пошла по начальству и все рассказала. Тут вся история и вышла наружу. Но что было делать? Добиться его наказания — но ведь финке от этого не стало бы легче, тем более что детей у них не было.

* * *

Всякая воинская служба основана на строгой дисциплине, а морская и тем более. Дисциплина же влечет за собою неизбежные случаи ее нарушения. Уклад военно-морской службы у нас был указан в Морском уставе, которого следовало строго держаться на всех кораблях императорского флота.

Всякое нарушение дисциплины вызывало необходимость налагать взыскания, которые были регламентированы Дисциплинарным уставом. В нем было указано, кто и какие наказания может налагать. Импровизация в наложении наказания, то есть в их характере и продолжительности, строго каралась.

По отношению нижних чинов, то есть чинов не офицерского и кондукторского звания, дисциплинарные взыскания выражались в выговорах, в постановке под винтовку в полном вооружении во время отдыха (но не больше указанного числа часов), лишении съездов на берег, сажании под арест в судовом карцере. Выговоры, конечно, приходилось делать очень часто. На миноносцах карцеров не было, и обычно наказания ограничивались постановкой под винтовку или лишением права съезда на берег. Правда, можно было сажать в карцеры при экипажах, но к этому почти никогда не прибегали. Все дисциплинарные взыскания налагались или командиром, или старшим офицером, другие офицеры могли налагать взыскания, разрешенные уставом, с ведома старшего офицера. [105]

Проступки более серьезного характера и уголовные карались преданием корабельному суду, а еще более серьезные — преданием портовому суду. Корабельные суды могли собираться на всех судах I и II ранга. На миноносцах, хотя и II ранга, собирались дивизионные суды. Компетенция корабельного суда соответствовала компетенции мировых судей. Их разбору подлежали следующие проступки: неисправимо дурное поведение, кражи, промотание и порча казенных вещей вообще, и в частности обмундирования, нанесение увечий во время драки и т. п. В состав суда, приказом командира корабля, назначались: председателем один из старших лейтенантов, два члена суда — лейтенанты и делопроизводитель (мог быть и мичман). За правильностью делопроизводства следил «флагманский обер-аудитор» — офицер, получивший юридическое образование, чаще всего в Военно-юридической академии. Утверждал постановление корабельного суда командир.

Быть председателем или членом суда мы не очень-то любили, потому что судить своих матросов было неприятно, и потому что, если мы и имели для этого необходимые познания, то опыта почти не имели, так как суды были редким явлением. Судебному разбирательству должно было предшествовать дознание, которое производилось офицером по назначению командира (не входящим в состав суда). Судопроизводство, благодаря шаблонности судимых проступков, было не сложным. После опроса свидетелей и обвиняемого суд решал, признать ли обвиняемого виновным или оправдать. В первом случае мера наказания устанавливалась в соответствии со статьями закона.

К преданию суду командиры старались прибегать только в самых редких случаях, когда непредание суду было бы, само по себе, явным нарушением закона. Если появлялся матрос неисправимо дурного поведения, то, после долгого периода старания его перевоспитать на корабле, его списывали в экипаж. Это был его последний шанс исправиться, но чаще всего именно там он еще хуже начинал себя вести и там его не щадили и отдавали под суд, который присуждал к отдаче в дисциплинарный батальон. Служба же в нем не зачитывалась в отбывание повинности, и таким образом отдалялся срок его выхода в запас. К тому же, попав в среду таких же отрицательных типов, осужденные, за редким исключением, не исправлялись, наоборот, чаще еще больше портились.

На Рождество на миноносцах команды устраивали елки, раздавались подарки и сласти. Удавалось это делать из сэкономленных корабельных сумм. Бывали случаи, что на подобные праздники матросам разрешалось приглашать своих близких и знакомых. Но вообще это не поощрялось, потому что слишком трудно было проверять приглашенных, и легко мог проникнуть на корабль совершенно нежелательный [106] элемент. Иногда команды с миноносцев устраивали также праздники на берегу, нанимая для этого какое-нибудь большое зало. Это новшество стало очень прививаться, особенно на зимовках в Гельсингфорсе. На такие увеселения приглашались гости и с других кораблей. Между кораблями даже появилось соревнование, который из них устроит лучше. На этих вечерах обязательно были выступления своих артистов: разыгрывались комические сценки, показывались фокусы, выпускались юмористы, а после этого танцевали до упаду.

Непременно приглашалось и ближайшее начальство, всегда принимавшее эти приглашения. Но чтобы не стеснять веселящихся, начальство своевременно исчезало. Веселье на таких вечерах царило самое непринужденное; гораздо более искреннее, чем на офицерских балах.

Интересно бывало наблюдать своих матросов в другой обстановке: ухаживающими за какими-нибудь барышнями, сыпящими шутками и комплиментами, несколько тяжеловесного характера. Забавно было видеть, как какой-нибудь серьезный на корабле унтер-офицер, всегда, казалось, поглощенный в свои обязанности, здесь так отплясывал, что был весь красный и вспотевший.

На всех лицах была написана радость и оживление, и надо было удивляться, откуда наши матросы научались танцевать различные танцы. Правда, манеры у них часто были несколько грубоватые: кавалеры облапливали и пощипывали своих дам, но такое ухаживание, кажется, дамам нравилось, так как они жеманно повизгивали и совсем не обижались.

На Пасху на всех кораблях обязательно устраивались розговены — с пасхой, куличами и яйцами. Командир должен был со всеми христосоваться, сколько бы сотен человек не было. Это было утомительным и не слишком приятным, тем более что многие чмокали на совесть и на щеках оставались мокрые пятна. Команды с миноносцев на заутреню отводились в местные соборы. Посещение корабельных церковных служб как для офицеров, так и для команд было обязательным.

* * *

У нас на флоте существовала и еще одна категория нижних чинов — это сверхсрочнослужащие, то есть унтер-офицеры, которые, закончив обязательный срок службы, добровольно ее продолжали. Они получали сравнительно большое жалование и пользовались большой свободой. Чаще это были женатые люди, и их семьям предоставлялись маленькие квартирки в портах (если таковые в данном порту имелись).

Еще с давних времен команды относились к ним с известным пренебрежением и прозвали их, довольно-таки обидно, «шкурами». Под этим подразумевалось, что они продались государству и предпочли остаться за деньги на службе, вместо того чтобы выйти «на волю». [107]

Они были очень надежным и симпатичным элементом. В сущности, для флота было бы чрезвычайно полезно, если бы кадры специалистов главным образом состояли бы из этих «шкур». Этим можно было бы в значительной степени сократить расходы по содержанию дорогостоящих учебных отрядов, и сложную техническую часть на кораблях было бы легче содержать в хорошем состоянии.

На учебных отрядах (минном, артиллерийском, в машинной школе, школе подводного плавания, водолазной школе и др.) непрерывно готовились различные специалисты, на которых, в течение одного-двух лет, тратилось много труда и средств, и все для того, чтобы, прослужив три-четыре года, они уходили в запас. Для государства в целом, может быть, в этом и была польза, так как флот из малограмотных мужиков делал ежегодно несколько тысяч вполне грамотных и технически обученных людей, но для самого флота это было непродуктивно. Другое дело, если бы специалисты оставались на службе долгие годы по вольному найму, тогда не надо было бы ежегодно вливать столько новых людей, и тем самым сократился бы контингент учебных отрядов.

Сверхсрочным жилось не слишком хорошо, так как они недостаточно оплачивались и постоянно были оторваны от семей. Во флигелях, где ютились их семьи, квартиры были неудобные и примитивные. Из-за необходимости пополнить свой бюджет, обладатели даже одной или двух комнат умудрялись сдавать «углы». Такая скученность порождала ссоры и неприятности.

Как-то раз ко мне, как старшему офицеру, пришел в большом горе один сверхсрочный унтер-офицер и рассказал, что его жена пишет, что она сдала угол жене другого нашего же сверхсрочного, и та оказалась чрезвычайно неуживчивой женщиной, когда же ей было предложено съехать, то она категорически отказалась. После этого у них каждый день происходили ссоры, и часто дело доходило до драк. Он просил меня помочь урегулировать этот вопрос, так как он сам, находясь в плавании, ничего сделать не может, а боялся, что у баб все может кончиться плохо. Мне его было жалко, но как помочь, да и кто был прав, хозяйка или жилица, было неизвестно. Позвал мужа жилицы и, в присутствии первого, приказал ему рассказать, что его жена пишет по этому поводу. Тот признал, что бабы действительно ссорятся, и им вместе не следует жить, но дело в том, что его жена не может найти другой квартиры за такую же цену. Следовательно, вопрос можно было разрешить только тем, что как-то помочь найти жилице другое пристанище. Но как я мог это сделать. Однако что-то придумать было надо, так как между бабами Бог знает до чего могли дойти ссоры, и каково мужьям было сидеть на корабле и знать, что у них дома неблагополучно. [108] Обдумав этот вопрос, я решил, что самым правильным было бы обоих мужей отправить к женам, чтобы они могли на месте уладить квартирный вопрос. Кроме того, я решил написать заведующему квартирами и попросить его устроить отдельную комнату беспокойной бабе. Хотя я его не знал, но считал, что такое письмо корабельного начальства могло подействовать. Командир, которому я объяснил положение, согласился их отпустить на несколько дней, на что, в сущности, не имел права, так как в период плаваний отпуска не разрешались. Мои сверхсрочные остались чрезвычайно довольны решением, но я им внушил, чтобы они действовали энергично и быстро разрешили этот вопрос. Через неделю оба вернулись. Спрашиваю: «Ну что, как дела?» — «Да так что баб развели, так как заведующий дал комнату, как раз освободилась. Теперь обе бабы довольны и опять дружат», — все хорошо, что хорошо кончается.

А то пришел как-то другой сверхсрочный и просит: «Моя жена должна на днях родить. Это у нас первый ребенок. Она очень боится, просит, чтобы я приехал». Значит, надо уволить в отпуск дней на десять. Миноносец же в плавании. Все отпуска запрещены. Как тут быть? Унтер-офицер хороший, правда, иногда срывался, но по-человечески было жалко и жену, и его. Идешь к командиру. Тот морщится и спрашивает: «А вы уверены, что он не врет?» Отвечаешь, что уверен. «Ну, а если он вместо того, чтобы сидеть при жене, будет шляться по городу и попадется на глаза местному начальству, ведь за нарушение приказа нам будет большая неприятность». В конце концов, в чужую душу не влезешь, но отвечаю, что не подведет. Командир не находит больше возражений, неохотно соглашается, но прибавляет, что разрешает всецело на мою ответственность.

Сейчас же позвал злополучного мужа и взял с него слово, что он не подведет корабля и не испортит возможностей в будущем для других. Он, конечно, охотно дал слово и счастливый ушел. Я был совершенно уверен, что он не подведет, потому что нижние чины очень ценили, когда офицеры как-либо рисковали за них. Если бы он меня подвел, то ему бы не поздоровилось и от другой команды.

Дней через десять он вернулся и рассказал, что все обошлось благополучно, и у него родился сын. Я его, конечно, поздравил и сказал, что он может идти, а он что-то мнется на месте. Спрашиваю, в чем дело. «Да вот жена очень просит, ваш…бродие, быть крестным отцом новорожденного». Пришлось сделаться крестным отцом.

Нередко нашим офицерам приходилось крестить детей сверхсрочных и бывать посаженными отцами на свадьбах, своего рода «свадебными генералами»; подносить — самовары, серебряные ложки или что-либо другое полезное в хозяйстве. Такие просьбы отнюдь не были, с [109] их стороны, желанием подмазаться к начальству или получить какую-то материальную выгоду, а были проявлением доверия и уважения (часто и любви) к данному офицеру.

Раз я получил приглашение на крестины к одному заслуженному на миноносце унтер-офицеру. Когда обряд был кончен, гостям предложили угощение. Чувствовал я себя довольно-таки неловко, так как собравшееся общество состояло исключительно из представителей нашей команды и нескольких женщин, которые почтительно стояли и упорно молчали. Меня усадили за стол и начали потчевать, а другие стояли по стенкам и смотрели. Пришлось потребовать, чтобы все сели за стол и тоже начали угощаться. С трудом удалось уговорить. Меня занимали хозяин и хозяйка, а другие больше молчали. Пришлось просить хозяина налить всем вина, чтобы выпить за здоровье новорожденного и родителей, что сейчас же и было исполнено. Только мне налили вина, а остальным водку. Вино несколько развязало языки, и общество себя стало чувствовать более свободно.

Меня очень заинтересовал домашний быт наших женатых сверхсрочнослужащих. Узнать о нем, конечно, было легче от жен, которые держали себя гораздо свободнее, так как я им начальством не приходился. Поэтому, когда я повел разговор на хозяйственные темы, то окружающие дамы сразу оживились. Это была их сфера, и они знали, как надо вести свое скромное хозяйство при скудных денежных возможностях. С этой темы незаметно перешли и вообще на условия их жизни. Во всяком случае, из этих разговоров можно было заключить, что они считают, что им лучше живется здесь, в городской обстановке, чем в деревнях, где работа женщин гораздо тяжелее. Тут муж служил, а они занимались детьми и собою, так как ведь мужья только в праздничные дни столовались дома. Во всяком случае, я много интересного вынес из этих разговоров, и не только интересного, но и поучительного для офицеров, воспитателей своих команд.

* * *

Отношение офицеров императорского флота к своим матросам было гуманным и сердечным (я говорю о периоде после Японской войны, то есть после 1905 г.), поэтому никакого озлобления с их стороны не было, и к этому не было никакого основания. Распространяемые в этом направлении слухи из революционных кругов были злонамеренными и предвзятыми.

Само собою, были офицеры, которых команда любила и которых не любила. Эта нелюбовь к ним основывалась не на плохом отношении, а на формализме, надменности или презрительном отношении, проявляемом ими. [110]

Да и как мог офицер корабля особенно «обижать» матроса, раз был всецело под контролем командира и старшего офицера. Но и они не могли бы слишком притеснять матросов, так как это привело бы к недоразумениям с офицерами, им подчиненными. Я помню только один случай, когда старший офицер линейного корабля «Андрей Первозванный» (старший лейтенант Алеамбаров{137}) относился к команде с большим формализмом, сухо, и даже бывали случаи, что он пускал в ход руки. В результате он не добился повышения уровня дисциплины, к чему стремился, и заслужил нелюбовь как команды, так и офицеров. Наконец, он был списан с корабля и поставил крест на своей карьере, хотя был исключительно исправным и толковым офицером.

Каждый специалист-офицер всегда являлся особенным защитником своих подчиненных, если видел, что к ним другие офицеры относятся несправедливо. Он не давал их в обиду и старшим начальникам. Нельзя забывать, что на каждом корабле все на виду, и о каждом случае становится быстро всем известно.

Откуда могли явиться злоба и недоверие, когда офицеры и команды годами жили вместе в самом тесном сотрудничестве. Чего ради притесняли бы, скажем, командир, штурман или вахтенный начальник — сигнальщиков и рулевых, которые в походах находились в непосредственной близости от них и несли ответственные обязанности, облегчая труд офицеров. С другой стороны, отчего бы эти сигнальщики или рулевые чувствовали злобу к офицерам, когда не могли не видеть в них высший авторитет по службе и ощущая к себе доброе отношение. В темной ночи, во мгле или бурную погоду так важно открыть маячный огонь, от этого зависит безопасность курса, и нередко первыми его открывали сигнальщики. В тяжелых условиях погоды или в военное время, когда миноносцы пробираются в опасных неприятельских водах, разве не чувствуют сигнальщики и рулевые, что безопасность корабля всецело зависит от опытности и знаний командира, штурмана и вахтенного начальника. Это создает в их глазах авторитет и уважение к офицерам. Они воочию убеждаются, что их подчинение офицерам есть необходимость, что офицеры, превышая их знаниями морского дела, заслуживают и привилегированного положения. Откуда же при таком сотрудничестве может родиться ненависть.

Разве артиллерийские и минные офицеры стали бы притеснять своих матросов-специалистов, раз они изо дня в день с ними работают по уходу за механизмами и от успешности взаимного сотрудничества зависит состояние боевого вооружения, находящегося на ответственности этих офицеров. Тут также обе стороны на каждом шагу встречаются с авторитетом одних и совершенно необходимой помощью и знаниями других. [111]

Разве бывали случаи, что судовые механики не отдавали должное своей машинной команде и не ценили своих лучших специалистов. Отчего б машинная команда стала питать нелюбовь к судовым механикам, когда они проводили долгие часы на совместных вахтах в машинах и кочегарках.

А ревизоры и писари, баталеры, шкиперы и содержатели по разным частям, ежедневно сотрудничая и нуждаясь во взаимной помощи, также не имели никакого основания к злобе и ненависти.

Я далек от мысли идеализировать взаимоотношения между офицерами и командами императорского флота, но истина требует опровержения слухов о злобе и ненависти команд против офицеров. Конечно, человеческие взаимоотношения складываются из личных качеств каждого индивидуума, и никакие рамки дисциплины не могут их стереть. Поэтому и на наших кораблях бывали во взаимоотношениях офицеров и команд различные оттенки, в лучшую или худшую сторону. Но они никогда не переходили границ, за которыми возникают злоба и ненависть.

Вот в отношении излишней слабости к своим непосредственным подчиненным бывали пересолы, и в этом отношении можно было некоторых из нас упрекнуть. Не раз из-за этого возникали недоразумения между офицерами. То штурман обидится на одного из вахтенных начальников; то минный офицер поспорит со старшим офицером из-за своих минеров или электриков; а то старший механик пожалуется старшему офицеру на какие-то несправедливости по отношению его машинистов или кочегаров.

Ниже я приведу сценку, как происходила разводка фронта по судовым работам на миноносцах.

Команда стоит во фронте, одетая в рабочее платье. Впереди фронта боцман Невин и фельдфебель. Дежурный офицер ожидает выхода старшего офицера, которому послано доложить, что команда построена. Приходит старший офицер и с ним старший механик. Командуется: «Смирно».

Старший офицер обращается к старшему механику: «Николай Иванович, вы, конечно, берете своих людей на работы в машине и кочегарках, но может быть, вы оставите мне несколько человек для мытья борта».

Старший механик раздосадован: «Петр Иванович, после похода у нас столько набралось работы, что никак не могу». Старшой со своей стороны недоволен: «Ну, Бог с вами. Машинисты и кочегары по своим работам», — приказывает он.

Артиллерийский кондуктор подходит к старшому и просит дать комендоров обтереть и почистить орудия. «Всех комендоров не получите, [112] и не просите», — отвечает старший офицер. Он тоже раздосадован, а у боцмана даже вытянулось лицо. Но тут как тут минный кондуктор — просит электриков и минных машинистов прокачать мины. С еще более недовольным видом отделяется ему несколько человек.

Боцман окончательно недоволен и решается заявить: «Ваше высокоблагородие, мы хотели борта мыть, опять же надо послать в порт за провизией, дать людей картошку чистить, маляров назначить камбуз красить, на борт останется всего человек пятнадцать».

Старшой и сам отлично знает, что такого числа не хватит на мытье борта. Боцман прав, да откуда взять еще людей. Поэтому он утешает боцмана, что всех работ в один день не переделаешь. Но тот сильно разочарован и докладывает: «Ваше высокоблагородие, так что смею доложить, господин старший механик завсегда забирают свою команду и нам никого не дают, и завтра у нас опять не хватит, а борт-то ведь во какой грязный». Старшому самому очень хотелось хорошенько вымыть борт, да что тут поделаешь, и он только пожимает плечами. Боцман же в сердцах кричит людям, назначенным в его распоряжение: «Ну, забирайте щетки, ведра, мыло и беседки, да смотри у меня, не прохлаждайся; живо за дело». И сам идет за ними, чтобы наблюдать, как будут прилаживать беседки и приниматься за работу.

В тех или других вариациях, два раза в день, происходила подобная разводка фронта, при стоянках на якоре. Каждый специалист хотел взять своих людей, а чисто строевой команды не было. Бедные же боцманы, всегда радевшие о внешнем виде своих кораблей, страдали, не получая достаточно людей для наведения чистоты.

* * *

Поддерживать чистоту в жилых помещениях было нелегко. Матросы размещались на миноносцах очень тесно, места для их вещей не хватало, и их одежда очень пачкалась. Но тем более важно было поддерживать чистоту в помещениях, особенно зимою, когда матросы большую часть времени проводили в них. Генеральная приборка полагалась каждую субботу, и тогда корабль тщательно мылся сверху донизу. Вода лилась рекой, мыла не жалели, и корабль блестел чистотою. Но в холодное время, конечно, верхнюю палубу и борта мыть было нельзя.

До известной степени «бедствием» были на миноносцах тараканы, но команда как-то с ними уживалась. Однако они быстро размножались, и от них особенно страдали кожаные вещи. Поэтому с ними приходилось вести серьезную войну, и периодически все вещи вытаскивались, помещение густо засыпалось особым порошком. Тараканы быстро гибли, и их выметали сотнями, после чего помещение хорошенько мылось, но не проходило и месяца, как они опять появлялись. [113]

На каждом корабле среди команды имелись гармонисты и балалаечники, и они пользовались большим успехом. Стоило проехать мимо кораблей, стоящих на якоре вечером, после шести часов, как всегда можно было услышать доносившиеся с бака звуки этих инструментов, а иногда и пение. Большими специалистами по части балалаек бывали телеграфисты и писари. Поэтому почти неизбежно можно было найти в телеграфных рубках и канцеляриях эти инструменты. Многие играли очень хорошо, так что иногда создавались судовые оркестры и из экономических сумм покупались инструменты. Это очень поощрялось.

Команды любили иметь собак и обычно подбирали их где-либо на берегу. Среди них часто встречались уродливые и смешные создания. Чем такая собачонка выглядела уродливее, тем ее больше любили и жалели, и ей жилось очень хорошо. При всех съездах на берег кого-либо из команды, за какими-либо приемками, в баню или просто на гулянку, их обязательно сопровождал такой судовой песик. Он отлично разбирался в хозяевах и никогда не путал своего корабля с другими. Хотя обычно однотипные миноносцы стояли, ошвартовавшись друг к другу.

Как-то на одном миноносце командиру подарили маленького медвежонка. Команда была очень рада, и с ним постоянно кто-нибудь возился. Для него одним из наиболее приятных развлечений было во время хода залезать на самый форштевень (нос) миноносца и там наслаждаться брызгами волн. В виде своеобразного носового украшения он проводил там целые часы. Когда его отпускали на берег, и он в перевалку шествовал за одним из матросов, то возбуждал всеобщее любопытство прохожих, и за ним увязывались мальчишки. Но он очень сердился, если его начинали дразнить, и старался поймать озорника. Он также не любил, когда собаки бросались на него с лаем. Пока он был маленький, то только огрызался и пугливо озирался, стараясь спрятаться за матроса, который его защищал. Но когда он подрос, то раз не выдержал и сильно задрал одного пса. После этого командир нашел опасным его держать на миноносце, и он был отдан в зоологический сад.

Я думаю, что все офицеры императорского флота сохранили самые хорошие воспоминания о командах, с которыми им пришлось плавать. В дореволюционные времена это все были молодые люди, пришедшие на флот с разных концов необъятной России, чтобы прослужить на нем пять лет обязательной службы. Для многих из них эта перемена в обстановке их жизни переживалась очень тяжело, но они, в большинстве, быстро к ней привыкали, и, если и тосковали по родным местам, то это было не слишком большим страданием. В воспитательном отношении им флот давал очень много и, вернувшись в свои места, они были другими людьми, и приобретенные ими знания приносили огромную [114] пользу. Во всяком случае, о наших командах нельзя судить по «матросам», сыгравшим такую печальную роль в революцию 1917 г. Эти отрицательные революционные типы отнюдь не характеризуют русского матроса императорского флота{138}.

* * *

Но вернемся на «Доброволец». Накануне отъезда в Кронштадт на вступительные экзамены в Минный офицерский класс мы в последний раз собрались вместе, чтобы провести прощальный вечер. Летом не очень-то много нашлось времени, чтобы готовиться к экзаменам, да и обычно настроение было не то. Хорошо, что к экзаменам требовались те знания, которые в свое время были приобретены в Морском корпусе, правда, уже основательно забытые; но при беглом повторении многое вспоминалось. Провалиться было бы очень неприятно, так как пришлось бы вернуться на миноносец с большим конфузом.

Настроение у всех было очень веселое, и остающиеся над нами подтрунивали, как это мы скоро окажемся у школьной доски и должны будем выкладывать свои познания, наподобие кадет Морского корпуса. Да, действительно, после офицерского положения не так легко было стать, что ни говори, снова учеником, и год неустанно учиться. Многие над этим призадумывались, прежде чем подать рапорт о поступлении в тот или иной класс.

У нас на многих кораблях был заведен обычай, что уходящие с корабля должны были оставить кают-компании серебряную чарку, на которой были выгравированы: фамилия и даты, с какого и по какое число данный офицер на корабле плавал. В торжественные дни эти чарки ставились на стол и по ним вспоминались те, которые прежде плавали на нем; или, если бывший офицер корабля был гостем кают-компании, то ему ставилась его чарка. Одним словом, этим как бы не прерывалась связь офицера с кораблем, на котором он прежде плавал.

В частности на «Добровольце» было решено установить традицию, чтобы каждый уходящий офицер дарил серебряную кофейную ложечку с его фамилией и датами плавания. По этим же предметам было легко восстановить список всех когда-либо плававших на данном корабле.

На следующее утро пришлось заняться самым скучным и неприятным делом — это упаковкой своего имущества в вытащенные из трюма чемоданы. Укладку можно было бы поручить и вестовому, но в этом случае неизбежно сапоги оказались бы с чистым бельем, а письменные принадлежности перемешаны с умывальными. Главное же все смято. Так или иначе, каюта быстро пустела и теряла жилой вид, а всегда была такой уютной. [115]

Затем предстояло прощание с командой и с главными помощниками из нее, с каждым особо.

Наконец, шлюпка подана к трапу и вещи погружены. Командир и офицеры выходят провожать. Последнее рукопожатие. Сойдешь в шлюпку и отваливаешь от борта. С палубы машут фуражками. С грустью смотришь на свой бывший корабль, расстояние до которого все больше увеличивается, и скоро перестаешь различать на палубе отдельные предметы.

На пристани прощаешься с гребцами или прислугой катера, и кажется, что еще какой-то маленький этап жизни закончился и начинается новый.

Глава III

В Минном офицерском классе в Кронштадте. На эскадренном миноносце «Туркменец Ставропольский». В охране императорской яхты «Штандарт» (1907–1908)

Вот и Кронштадт! Прежде я его совсем не знал. Там бывал лишь проездами — из военной гавани на пристань петербургских пароходов.

Эти пароходы хорошо памятны: «Кронштадт», «Кроншлот», «Ораниенбаум» и др. Уже изрядно старые, колесные, с довольно скромным внутренним убранством и буфетом. Мы любили эти пароходы, потому что они везли в Петербург, куда нас обычно так тянуло. С посадкой на них как бы начинался отпуск и, когда они отходили от пристани, уже чувствовалось, что ты освобожден от службы и в перспективе предстояло приятное свидание с родными и разными развлечениями.

На этих пароходах всегда можно было встретить знакомых, с которыми незаметно проходил путь, длившийся около одного часа и трех четвертей. Иногда даже подбиралась исключительно веселая компания и, закусывая в буфете, не замечалось время. Выглянешь в иллюминатор и уже видишь, что пароход вошел в Неву и скоро подойдет к пристани. Да, много воспоминаний связано с этими пароходами.

Пароходы принадлежали двум компаниям, и одна имела пристань у завода Берда, а другая у Николаевского моста.

Приятно было оказываться в Петербурге, особенно после долгих плаваний. Скорее нанимаешь извозчика и катишь по набережным до Летнего сада; переехав через Фонтанку, сворачиваешь на Гагаринскую улицу, затем Литейный проспект и на Кирочную{139}.

Другое дело, когда приходилось уезжать обратно в Кронштадт. Это было уже не столь привлекательным, хотя и не так неприятно, так как и нескольких дней, проведенных вне своего корабля, было достаточно, чтобы освежиться и опять с удовольствием на него вернуться. Разве что отъезд был сопряжен с долгим плаванием, тогда расставаться было грустно, но грусть продолжалась недолго, потому что каждое плавание, внутреннее и заграничное, имело свой интерес. Вообще наша [124] морская служба была очень разнообразной, и мы не только ею не тяготились, а большинство из нас ее горячо любило.

Старый Кронштадт! Старый морской город и порт, заложенный великим Петром и застывший в том виде, как он был создан. Да и не было ему основания особенно развиваться, ибо в нем жили лишь люди, имевшие то или иное касание к флоту. Флот же в силу обстоятельств начал базироваться на более выдвинутые вперед порты. Кронштадт стал базой глубокого тыла.

Две главные артерии — Екатерининская улица и Николаевский проспект; Петровская пристань с небольшим парком; Штаб и Управление портом, Минный офицерский класс, Николаевское инженерное училище, Андреевский собор, Гостиный двор, за ним «козье болото» (теперь обыкновенная площадь). Затем офицерские флигеля, казармы экипажей, гауптвахта, Артиллерийский офицерский класс, новый Морской собор, женская гимназия, воспитавшая стольких наших милых морских дам. Наконец, дом главного командира{140}, зимнее и летнее морские собрания{141}, пароходный завод с многочисленными мастерскими, склады порта, арсенал, хлебопекарня и т. д. Вот краткий перечень достопримечательностей нашего Кронштадта, связанных с флотом, а кроме того форты, казармы артиллеристов, пехотных полков{142} и здания для их начальства.

Кроме того имелся и еще ряд улиц с низенькими двух — и трехэтажными домиками, каменными и деревянными, в которых ютились местные обыватели. Многие домики насчитывали за собою сто и больше лет и как-то вросли в землю, а некоторые даже имели стремление покоситься на сторону. Архитектура домиков была самого «казенного образца» — крепко сколоченные ящики.

Улицы прямые, чистые и скучные — ужасно скучные. Особенно летом, когда офицеры в плаваниях, а семьи разъехались по дачам: в Ораниенбаум, Старый Петергоф, Мартышкино, Лебяжье и тому подобные места вокруг острова Котлина на побережье материка. Если судьба забрасывала в Кронштадт летом, то прямо одурь брала от этих пыльных и душных улиц, почти пустынных; даже собак и кошек не было видно{143}. Скучно так, что даже от тротуаров веяло скукой. Чахлая растительность Екатерининского сквера, прозванного «собачьим парком», давно покрылась толстым слоем пыли, а на дорожках валяется шелуха подсолнухов. Кое-где на скамейках возятся детишки, но и им скучно. Скука, кажется, так и выпирает из всех стен, давит и гонит куда-то, но куда? Кроме как в летнее морское собрание пойти некуда. Но и там пустыня аравийская… [125]

С сентября, конечно, Кронштадт начинал оживать, и зимою в нем было довольно большое морское общество, которое вело совсем не скучный образ жизни.

Приехав в Кронштадт, я первым делом попросил моего унылого возницу (в этом городе отчего-то и все извозчики имели какой-то унылый и мрачный вид) отвезти в лучшую гостиницу. Он привез меня в «Петербургскую», с рестораном. Хотя она называлась гостиницей, но была просто «трактиром с номерами», правда чистыми и вполне приличными — полиция строго за этим следила. Находилась она на Николаевском проспекте напротив Гостиного двора.

Пришлось сразу же засесть за учебники. Самочувствие было далеко не приятным. Ведь завтра в девять утра начинались экзамены. На мою удачу, рядом в номере остановился лейтенант Пилсудский{144}, который тоже собирался держать экзамены в Минный класс, и мы решили вместе пройти все вопросы программы, это было и скорее, и не так скучно. Затем поужинали и легли спать.

Спалось неважно, не то чтобы мешали насекомые или шум; нет, насекомых не было, а в городе стояла мертвая тишина, но, видимо, волновала перспектива экзаменов. Но под утро крепко заснул. Должно быть, снились косинусы и синусы, закон Фарадея и тому подобные премудрости, так как проснулся не слишком бодрым. В восемь утра встал, выпил чаю и стал надевать вицмундир с орденами (хоть я был и мичман, но все же уже имел за участие в Цусимском бою Анну 3-й степени с мечами и медаль за войну, которыми очень гордился). Приятно было, что я не один, и мы с Пилсудским пошли в класс.

В аудитории Минного класса собралось около сорока офицеров, желавших держать вступительные экзамены. Среди них были приехавшие с Балтийского и Черноморского флотов, с Сибирской и Каспийской флотилий. Я встретился с несколькими товарищами, которых не видел со дня производства в офицеры.

Ровно в девять вошел заведующий обучением офицерского класса капитан 2 ранга В. Я. Ивановский{145} и с ним экзаменаторы. Они начали вызывать к доске по четыре человека, по алфавиту, и скоро очередь дошла до меня. Рядом со мною оказался чрезвычайно высокий и тощий мичман из остзейских баронов, который, благодаря своему огромному росту, всегда ходил согнувшись, так что его в шутку называли «перочинным ножом». Он одно время командовал маленьким номерным миноносцем, внутренние помещения которого оказались для него слишком низкими, и ему приходилось постоянно ходить согнувшись, возможно, что он оттого и привык так держаться.

Мне попались вопросы, которые я знал, и, написав на доске что было надо, стал спокойно ожидать, когда меня начнут спрашивать. Мой [126]сосед тоже стоял спокойно, но на доске ничего не написал. Когда же к нему обратился капитан 2 ранга Ивановский и спросил: «Вы кажется, в чем-то затрудняетесь», то он ответил с сильным немецким акцентом: «Господин капитан второго ранга, я не понимаю, что написано в программе». — «То есть вы не знаете своего вопроса?» — переспросил его Ивановский. «Нет, я не понимаю некоторых слов». Ему постарались разъяснить те слова, которые он не понимал, но это не помогло, и оказалось, что он не только знает плохо русский язык, но не знает и предмета. Он попал в офицеры из юнкеров флота во время Японской войны. Видимо, его пропустили, оттого что была большая нужда в офицерах. Служакой он был примерным, но формализм и педантичность делали его совершенно непереносимым, и все командиры старались от него избавиться, и поэтому его держали на маленьком миноносце, на котором он был один{146}.

Мой экзамен сошел хорошо{147}. Оказалось, что страхи перед экзаменом были совсем напрасными, да и экзаменаторы были нестрогими и не только не старались срезать, а наоборот, пытались помогать. Но все же человек восемь провалилось.

Вечером того же дня я знал, что буду принят в слушатели класса и, получив указание, когда начнутся занятия, уехал в Петербург{148}.

За два дня до начала занятий я вернулся в Кронштадт со своим приятелем мичманом Коссаковским, который поступил в Артиллерийский класс, и мы начали искать комнату. Этот вопрос разрешался в Кронштадте весьма просто, так как местные жители любили подрабатывать тем, что сдавали на зиму комнаты офицерам — слушателям разных классов. Поэтому выбор комнат был большой.

Если не считать офицеров и их семей, то кронштадтское население было глубоко мещанским, и даже выработался особый класс кронштадтских старожил, которые очень редко куда-либо выезжали и жили исключительно местными интересами. Это были семьи мелких портовых служащих, торговцев и отставных чиновников, кондукторов и сверхсрочнослужащих. Многие из них родились в Кронштадте, прожили в нем всю жизнь и там же собирались умирать.

У одной вдовы какого-то чиновника мы и нашли две комнаты — чистых и сравнительно прилично обставленных. Эти комнаты уже годами сдавались слушателям, и хозяйка бережно хранила их фотографии, которые служили ей рекомендацией, так как на них были надписи, хвалившие комнаты. Недолго думая, мы эти комнаты и наняли. К тому же, когда подъехали лейтенанты Домбровский и Витгефт, то и для них нашлись комнаты в этом же домике. Правда, Домбровскому досталась комната лишь в первом этаже у одной богомолки. Она была увешана образками и, как и вся квартира, пропахла ладаном и лампадным [127] маслом. Хозяйка успокаивала, что к этому запаху быстро привыкаешь и тогда его не замечаешь. Одним словом, наш приятель попал чуть ли не в монастырскую келью, но ничего, зато были все вместе. Правда, позднее выяснилось и еще одно «достоинство» этой комнаты, но уже гораздо менее приятное. Оказалось, что богомолка не только сдавала эту комнату, но также предоставляла всю квартиру в распоряжение богомольцев, приезжавших со всех концов России к о. Иоанну Кронштадтскому{149} (наш дом выходил одним фасадом на Сайдашную улицу, как раз напротив подворья). Об этом хозяйка дипломатично умолчала. Вернувшись раз домой, Домбровский был поражен, увидев, что вся прихожая, коридорчик и соседняя комната полна народу. Какие-то мужики и бабы вповалку лежали на полу и спали. Ему буквально пришлось шагать через них. Но на следующее утро, когда он уходил на лекции, он больше уже никого не застал. Тут хозяйка все и объяснила, что богомольцы целый день молятся и бывают в подворье, а на ночь приходят к ней. По ее мнению, это тоже был сущий пустяк, и она успокаивала, что, сколько бы людей ни пришло, она не пустит их в комнату своего жильца. Домбровский подумал, подумал и решил остаться. Слишком скучно было бы перебираться в другую комнату. К тому же богомольцы вели себя исключительно тихо, даже трудно было представить, что в доме столько людей, так как стояла полная тишина. Вот воздух в прихожей был чрезмерно спертый, так что, проходя, приходилось зажимать нос.

У нашей хозяйки была дочь Саша, девица лет семнадцати. Она должна была прибирать комнаты и подавать утренний чай. Саша оказалась очень услужливой и серьезной; шутки допускала и умела отшучиваться. Но никаких вольностей с собою не позволяла. В своей тактике она была глубоко права, и за семь месяцев, которые мы прожили в комнатах мамаши, мы научились Сашу уважать, и она с большим доверием стала к нам относиться.

Удачно вышло, что двое из нашей четверки были слушателями Минных классов, а другие двое — Артиллерийских. Это очень помогало подготовке к лекциям, а затем и к экзаменам.

Началось регулярное посещение лекций. Заведующий обучением строго следил, чтобы мы не опаздывали. Пропускать занятия можно было только по болезни, наличие каковой проверялось доктором. Это было понятно, так как курсы были огромные, и пропуск даже одного дня приносил большой ущерб.

Оказалось далеко не легким после нескольких лет офицерского положения сразу засесть за книги и слушать лекции. Теоретический курс был огромный, и его надо было осилить в шесть месяцев, а его бы хватило и на два года. Поэтому лекции длились по полтора часа, с девяти [128] до десяти с половиною и с десяти с половиною до двенадцати. Напрягать внимание полтора часа было очень трудно. С двенадцати до часа был перерыв, и мы тут же в классе завтракали, довольно-таки плохо. С часу до пяти шли практические занятия в лаборатории, или в кабинетах по электричеству, электротехнике, радиотелеграфу, самодвижущимся минам и минам заграждения (каждое занятие длилось два часа).

После семи часов поглощения всякой премудрости мы возвращались по домам, что называется с распухшими мозгами. С ужасом думалось, что это еще не конец, и после обеда и маленького отдыха надо было подчитывать по учебникам то, что профессора начитали за день. Трудность еще усугублялась тем, что по электричеству, электронике, радиотелеграфу и особенно химии мы имели слабую подготовку в корпусе (впоследствии эти предметы были лучше поставлены), а теперь это были наши главные науки. Достаточно сказать, что наш шестимесячный курс приравнивался к двум курсам Электротехнического института, и при желании мы могли без экзаменов быть принятыми на его третий курс, а ведь нам еще приходилось изучать чисто военно-морские отрасли — мины Уайтхеда, мины заграждения, подрывное дело и т. д.

В декабре предстояли предрождественские репетиции. Кто на них проваливался, отчислялся «в наличие своей части» и по нашей терминологии становился «декабристом».

Возраст слушателей был довольно разнообразный. Самыми молодыми допускались мичманы по четвертому году, что соответствовало моему выпуску, и нам было между 23–24 годами, и кончая лейтенантами по 4–5 году, то есть в возрасте около 30 лет. Самыми старшими у нас были лейтенанты Алексеев{150} и Анцов, уже почтенные отцы семейства. Но, несмотря на известное различие в возрасте, попав на ученическое положение, мы как-то уравнялись в возрасте, и особенно мичманы, к нашему конфузу, иногда вели себя не лучше гардемарин.

Хотя учиться и было очень трудно, но не скучно. Во-первых, скучать не давали преподаватели, старавшиеся выжать из нас все, на что мы способны; во-вторых, мы все вступили в Минный класс по своему выбору, а следовательно, нас должны были интересовать науки, которые изучались, и, наконец, в-третьих, мы представляли сплоченную массу, относящуюся ко всем трудностям с известным юмором, и поддерживали друг друга.

Трудность учения в классах заставляла офицеров призадумываться раньше чем решаться на поступление в них, но и не только это удерживало некоторых, но и то, что слушателям платилось очень маленькое содержание. Они получали только береговое жалование (для мичманов [129] — 75 руб.) и добавочные 15 руб. Такой суммы могло хватить на прожитье одного человека, но никак не семьи. Но и холостых каждая поездка в Петербург или приятный вечер в Морском собрании выводили из бюджета. Поэтому мы все не выходили из числа клиентов «офицерского заемного капитала», который выдавал небольшие ссуды. Однако необходимость вести экономную жизнь способствовала серьезному отношению к занятиям и оттого имела свои плюсы, но женатые очень страдали, если не имели своих собственных ресурсов.

Первоначально у нас, четверых, никого из знакомых в Кронштадте не оказалось, так как мы были петербургскими жителями, но скоро появились две семьи наших бывших соплавателей, и мы начали у них бывать. Затем знакомства стали расширяться, и появилась даже угроза, что они будут отнимать слишком много времени. Правда, до Рождества еще было далеко, поэтому особенно беспокоиться не надо было, но все же — лиха беда начало.

Как-то я возвращался с занятий и шел по Николаевскому проспекту. Напротив Андреевского собора я увидел небольшую группу дам, беседующих между собою. Когда я поравнялся с ними, одна дама меня окликнула. Пришлось подойти, и она познакомила меня с остальными. Среди них была одна барышня, которая сразу произвела на меня большое впечатление. Затем я узнал, что это старшая дочь нашего ближайшего начальника капитана 2 ранга Ивановского. Впоследствии я с ней встречался у разных знакомых и на вечерах в собрании, и она все больше мне нравилась.

Однако это мало мешало моим занятиям. Вот положение двух других приятелей было много сложнее. Один из них, имея сердечную привязанность в Петербурге, ездил туда каждую субботу и возвращался в воскресенье вечером. Это еще куда ни шло. Но вот второй оказался связанным с Ораниенбаумом и не мог удержаться, чтобы не ездить туда почти ежедневно. Он уезжал сейчас же после лекций и возвращался лишь утром к занятиям. Спал, что называется, на ходу: или на пароходе, который шел до Ораниенбаума полчаса, или на извозчиках, когда установился лед. Таким образом, на лекциях он сидел в полусонном состоянии и его голова нет-нет, да и опускалась вниз. Преподаватели это стали замечать и будили его неожиданными вопросами. Однако он почти всегда умудрялся выворачиваться из трудных положений и учился очень хорошо, благодаря своим исключительным способностям. Надо было быть уж очень влюбленным, чтобы иметь силы переносить такую жизнь. К его удаче, он (а может быть, и взаимно) охладел к своей страсти к концу зимы. Это дало ему возможность отдохнуть и прекрасно выдержать выпускные экзамены. Но мы всю зиму за него боялись и волновались по утрам, если он опаздывал. Ведь иногда сообщение по [130] льду, из-за метелей, было очень опасным, да и вообще мало ли что могло в пути его задержать, и он бы опоздал на лекции.

Наш приятель, о котором я пишу, был слушателем Артиллерийских классов, а в те годы их окончить было особенно трудно. В прежние времена, наоборот, их было легче кончить, а Минные классы труднее.

Строились новые корабли с мощным артиллерийским вооружением. Орудийные установки становились все сложнее, а управление стрельбой и тем более. Требовались кадры знающих офицеров-специалистов, которые могли бы с этими задачами справиться. На обучение офицеров артиллерийскому делу было обращено самое серьезное внимание, и скоро Артиллерийский класс оказался на исключительной высоте. На счастье для флота в числе его преподавателей и руководителей выдвинулись выдающиеся офицеры, как, например: Вердеревский{151} и Герасимов (будущие выдающиеся адмиралы), Игнатьев{152}, Свиньин{153}, Пелль{154}, Длусский{155} и др. Скоро и те офицеры, которые оканчивали классы, стали доказывать, что наше артиллерийское дело стоит на высоком уровне.

Возвращаясь к Минному классу, нельзя не указать, что среди наших преподавателей было тоже много выдающихся умов. Особое уважение нам внушали: капитан 2 ранга Ивановский, преподававший электротехнику, и его помощник инженер-электрик Фролов; профессор Петровский{156}, читавший теорию электричества; профессор Колотов — химию (общую, органическую и взрывчатые вещества) и профессор Н. А. Смирнов — физику.

В. Я. Ивановский был человек исключительных способностей. Уже не говоря про то, что он прекрасно знал свой предмет, но он был и выдающимся математиком. В часы отдыха его любимым занятием было вычисление различных математических функций. Иногда, читая электротехнику, он увлекался каким-нибудь сложным вопросом, и на доске начинали пестрить математические выкладки. Он был и прекрасным морским офицером и командиром, но, как все высокоодаренные натуры, он любил делать то, что ему было интересно, и мелочи повседневной службы его тяготили. Поэтому начальство, отдавая должное его способностям, его все же затирало. Но в будущем он был произведен в адмиралы, был председателем Комиссии по приему вновь построенных кораблей и тут оказался вполне на месте.

Профессор Петровский был типичным русским ученым, ушедшим полностью в свою науку и вне ее ничего не признававшим. Читал он свой предмет прекрасно, с увлечением, но слушать его беспрерывно полтора часа, с полным вниманием, у нас не хватало сил. Через час он начинал замечать, что его слушатели все больше становятся рассеянными. Поэтому он придумал, как оказывать на нас некоторое воздействие. [131] В весьма вежливой форме он неожиданно обращался к одному из нас и спрашивал: «Вы, мне кажется, не совсем понимаете то, что я объясняю, поэтому будьте добры повторить то, что я сказал, и тогда я вам еще раз объясню». Увы, где уж там было повторить сказанное, когда не знаешь, о чем шла речь. Поэтому жертва сознавалась, что не понимает, и просила еще раз объяснить без повторения. Это, конечно, заставляло настораживаться других и быть более внимательными. Видимо, не желая конфузить старших, он больше нападал на нас, мичманов. Впрочем, может быть, и мы, по молодости, были более рассеянными.

Химик Колотов тоже был прекрасный лектор, и мы с интересом его слушали. Но его курс был столь обширным, что ему приходилось читать «на курьерских», а так как следить за столь быстро читаемым курсом было утомительным, то мы быстро уставали и к концу лекции многие едва ли понимали, что он говорит. Спасал в этом случае один из слушателей, К. Житков, который умудрялся находить время составлять конспекты, и мы по ним следили за курсом. Был у нас и еще один офицер, исключительно способный к химии — мичман Карпов, мой товарищ по выпуску.

Третий профессор — Н. А. Смирнов — был самым замечательным человеком, к тому же очень оригинальным в своих суждениях. Это был мужчина огромного роста, подвижной, энергичный и большой эрудиции. Он обладал свойством при чтении лекции (а может быть, и вообще в жизни) чрезвычайно увлекаться и незаметно для себя перескакивать с одного предмета на другой и только в конце лекции замечать, что он говорил совсем не о том, что является предметом. Поэтому мы иногда не понимали, отчего он так подробно развивает свою тему, которая к нашему курсу не относится. Чего он только не знал, чего только не изобретал. Часто слушая, мы поражались широте его знаний, казалось бы, вот такого человека и надо привлечь к практической работе и он сумеет ее блестяще выполнить. Наверно, он и на других производил такое же впечатление, потому что был привлечен к разработке проектов сооружения подлодок. Но, увы, на практике он оказался далеко не блестящим работником и благодаря своей увлекающейся натуре наделал столько ошибок и так запутал дела, что его пришлось уволить. Впрочем, он это сознавал и не обижался. Увлечений у него было много — подводные лодки, изучение качания маятника, остойчивость кораблей, движение мины в воде, действие взрывчатых веществ и многое другое. Бросаясь с полным воодушевлением на изучение какого-либо явления, он вносил в это нечто новое, но скоро охладевал к этому вопросу и переходил на другой. Он был большим сторонником всякого прогресса, особенно в технике, и считал, что каждый современный культурный человек должен пользоваться всеми [132] последними изобретениями. Поэтому и он сам был велосипедистом, автомобилистом, фотографом, подводником и воздухоплавателем. Наверно, такие типы ученых встречаются только среди русских.

Может быть, именно поэтому его лекции были увлекательными, и мы их легко прослушивали и полтора часа, но с трудом уясняли, в чем заключается программа его курса.

Более забавными, чем выдающимися были лаборанты по электричеству — Рыбкин{157} и по химии — Остропятов. Первый — маленький, с большой головой и лепечущим голоском, а второй — грузный, вялый и рассеянный. Первый всегда чистенько одетый, а второй — грязноватый. Между собою они были большими друзьями, и оба чрезвычайно боялись своих начальников-профессоров (Петровского и Колотова), которые к ним относились не столько с уважением, сколько со снисходительностью. Они, по-видимому, невысоко ценили способности своих лаборантов. Нелегко было Рыбкину и Остропятову с нами, и они решительно не знали, как нас держать в порядке — приказать не прикажешь, уговорить не уговоришь. Им хотелось всем угодить, и все рвали их на части. Только Остропятов начинает объяснять одному, сбивчиво и запутанно, как его зовут с другого конца лаборатории. Вместо того чтобы закончить объяснение, он его прерывает и бросается к другому столу. Первый, конечно, недоволен и его зовет, и та же история повторяется со вторым. Все объяснения перепутываются, и получается полная чепуха. К концу занятий бедняга был таким уставшим, что ничего не соображал, а мы были им недовольны. Рыбкин был сама вежливость и скромность. Объяснения давал нежным и вкрадчивым голоском, но они тоже носили путаный характер, да и он при этом так конфузился, что мы предпочитали его не беспокоить и обращались к самому профессору. Главными обязанностями обоих лаборантов было приготовлять лаборатории для наших работ и затем все убирать. Кроме того, Остропятов должен был смотреть, чтобы мы по неопытности не устроили опасного взрыва, что иногда и случалось. Остропятов давно умер, а Рыбкин, видимо, жив и продолжает до сих пор служить в Минном классе. По крайней мере, года два тому назад в какой-то русской газете появилась заметка, что «профессор» Рыбкин, преподающий в Минном классе в Кронштадте, праздновал пятидесятилетие своей учебной деятельности.

Был у нас и еще один выдающийся преподаватель, это лейтенант А. М. Щастный{158}. Он читал радиотелеграф. В тот период это дело быстро развивалось. Минный класс, до известной степени, был его колыбелью, так как в конце прошлого столетия профессор Попов{159}, преподаватель класса, производил в его лаборатории первые опыты передачи звуковых волн. Его опыты дали блестящие результаты, но, к сожалению, [133] по каким-то причинам им не дали практического применения. Поэтому гр. Маркони, осуществивший на практике радиотелеграфирование, считается изобретателем его.

Благодаря А. М. Щастному, И. И. Ренгартену{160}, П. Е. Стогову{161}, А. А. Тучкову{162} и другим нашим офицерам радиотелеграфное дело на флоте приняло большое развитие и оказало ему огромные услуги во время войны. Щастный был скоро назначен флагманским радиотелеграфным офицером флота, а впоследствии его сменил Ренгартен.

Много с нами приходилось возиться на практических занятиях по электротехнике инженеру Фролову. По нашему незнанию и неопытности, мы ему много сожгли предохранителей и попортили моторов. Но многому и научились. У нас была своя электрическая станция, что давало нам возможность практиковаться в пускании в ход динамо-машин и переводе нагрузки с одной на другую, а также несении при них вахт.

Мы быстро втянулись в занятия{163}. Прошел незаметно октябрь, наступил ноябрь, а затем подошел и декабрь.

* * *

6 декабря было Царским днем, для военных этот день был тем более знаменательным потому, что выходили приказы с производствами и награждениями орденами. Поэтому те, кто могли ожидать, что будут награждены, чрезвычайно ждали этого дня. 6 декабря этого 1907 года я мог ожидать, что ко мне подойдет очередь быть произведенным в лейтенанты. Действительно, купив утром газету, в которой были высочайшие приказы с награждениями, я нашел там свою фамилию. Таким образом, я пробыл мичманом три года и десять месяцев. Пришлось пойти в «офицерское экономическое общество» и купить эполеты и погоны с тремя звездочками. Чувствовал я себя очень приятно. Хотя и мичманом не худо было быть, но все же казалось, что это недостаточно солидный чин, да и начальство часто смотрело на мичманов как на каких-то мальчиков. Другое дело лейтенант. Пусть ему тоже всего 22 года, но все же к нему уже нельзя не относиться с почтением. Теперь, на склоне жизни, как я был бы рад опять быть молодым мичманом и совсем бы не хотел быть произведенным в высшие чины.

6 декабря было праздником Николаевского Морского инженерного училища. В сущности, жалко, что судовые механики подготовлялись в стенах другого училища, чем мы, строевые офицеры. Если бы можно было бы вместить в одно здание эти два училища, то, оканчивая их, мы бы чувствовали себя более тесно связанными с самых первых шагов службы. Впрочем, при совместной службе на кораблях, я не помню случая, чтобы была хотя бы тень отчуждения между нами и инженер-механиками. Наоборот, я лично, на всех кораблях, на которых приходилось плавать, был в самых дружественных отношениях со [134] всеми судовыми механиками. Жизнь кают-компании нас всех сплачивала, даже такие в сущности штатские люди, как судовые врачи, не чувствовали себя чужими в нашей дружной корабельной семье. Труднее всего в общий тон было попадать судовым священникам, особенно если они были из черного духовенства.

Вечером, нарядившись в вицмундир с новыми блестящими лейтенантскими эполетами, я пошел на бал в Инженерное училище. Сам бал меня не слишком уж так привлекал, но я в душе надеялся, что там будут Ивановские со своей дочерью. В этом училище я прежде никогда не бывал. Оно помещалось в прекрасном здании, но не таком большом, как Морской корпус, так как и контингент воспитанников его был значительно меньше. Этот бал считался самым большим в Кронштадте. Он открывал, так сказать, этот сезон. Поэтому на него съезжалось все кронштадтское общество и много приглашенных из Петербурга. Также как и в нашем корпусе, залы были декорированы, но мне казалось, что не так красиво, как у нас.

Все помещения заполнили гости. Всюду блестели эполеты и ордена, и можно было любоваться красивыми бальными туалетами дам.

Мой расчет оказался правильным, и я скоро увидел Ивановского с женой и дочерью. С его женой я еще не был знаком, и меня ей представили. Она меня оглядела испытующим оком.

В те времена были другие танцы, чем теперь — вальс, мазурка, пад’эспань и венгерка, и бал заканчивался котильоном. Музыка этих танцев была очень красивая, и сами танцы изящны. Нравы строже, чем теперь, и неудобным считалось танцевать все с одной и той же барышней.

Время прошло быстро, да и Ивановские не остались до конца бала.

* * *

За пять дней до Рождества были назначены репетиции. Чтобы не терять времени, они шли непрерывно, по две в день. Времени на подготовку не полагалось. Поэтому мы уже задолго стали по вечерам углубляться в учебники и с ужасом замечали, что не по силам одолеть все, что нам начитали профессора. К тому же по некоторым предметам учебников не было, и приходилось повторять по заметкам в тетрадях и конспектах.

Мы переживали страдное время, так как никому не хотелось оказаться в числе «декабристов».

Наконец настали и дни репетиций, и мы проводили их в классе и за зубрением; даже спали мало. Со мною этого никогда прежде не случалось. Накануне экзаменов я предпочитал ложиться пораньше, чтобы встать со свежей головой. Но ничего не поделаешь, приходилось это мудрое правило нарушать. Опять сказалось удобство, что мы жили вместе и могли заниматься попарно. [135]

По утрам, полусонные и мрачные от неприятного чувства нетвердости знаний, мы отправлялись в классы. Но зато какое было наслаждение возвращаться после выдержанного испытания. Это давало пороху приниматься за другой предмет.

В общем, все репетиции прошли для нас благополучно и оказались менее страшными, чем мы ожидали. Преподаватели отдавали себе отчет в том, что с нас слишком многого нельзя было требовать, и экзаменовали сравнительно гуманно. Только Коссаковский сорвался на одной репетиции, но ему простили этот провал и оставили в классе, однако с тем, что он должен будет на выпускном экзамене доказать, что он подогнал этот предмет.

Трудно описать, какое блаженное чувство мы испытывали, когда эта встряска миновала. Мы даже все пошли в Морское собрание, чтобы отпраздновать наш общий успех. Засиделись там долго, благо на следующее утро могли спать, сколько захочется.

Саша была совсем удивлена, что их солидные жильцы вернулись домой в таком веселом настроении и долго не могли успокоиться. Особенно встревожилась за нарушение тишины богомолка Домбровского, но, конечно, не решилась выразить свое неудовольствие. Саша на следующее утро, сохраняя степенный вид, но с лукавой улыбкой, сочувственно спрашивала — не сбегать ли за холодным квасом. Но нам было не до кваса, так как мы получили три дня отпуска на Рождество и стремились скорее уехать в Петербург.

Рождество еще с детства было моим любимым праздником. В предпраздничные дни в Петербурге царило большое оживление. Гостиный двор переполнялся толпами народа. В магазинах была такая толкотня, что с трудом доберешься до приказчиков.

Все были озабочены покупкой подарков, занятием весьма трудным и утомительным во всех отношениях. Но ведь надо было еще накупить сластей и выбрать елку. Последних навозили целые леса, однако выбор был очень сложный, так как из-за морозов ветки смерзались, и не разберешь, хорошая елка или плохая.

Автомобилей тогда почти не было и приходилось всюду поспевать на извозчиках или трамваях. Морозы иногда бывали основательные, так что во время всех этих дел изрядно замерзнешь и с наслаждением возвращаешься домой и греешься у печки.

Все любили эти праздники — знатные и простые, богатые и бедные, а коммунизм теперь лишил русский народ этой радости. Впрочем, все же он был вынужден подкинуть фальшивую «новогоднюю» елку.

Наконец все приготовления заканчивались. Наступал праздник, елка зажигалась. Ярко горели свечи (а не электрические лампочки) и создавали уют и приятное настроение, такое мирное и спокойное. [136]

Что значат три дня в Петербурге на Рождество! Не успели оглянуться, как они промелькнули, и приходилось ехать обратно в Классы и засаживаться за учение. Но большим утешением было, что уже три месяца прошло, оставалось — четыре.

Когда мы вернулись в Кронштадт, то там еще царило праздничное настроение и на улицах были видны кадеты разных корпусов, которые имели двухнедельный рождественский отпуск. Большинство семей офицеров отдавали своих сыновей в корпуса, и это создавало известную кастовость военной среды. Может быть, это было и не совсем хорошо, но зато военные семьи были крепки духом и патриотические заветы отцов передавались детям.

1 января, по традиции, было днем визитов. Мужчинам надо было обойти всех знакомых и поздравить с Новым годом. В Петербурге это было нелегкое занятие из-за больших расстояний и большого числа мест, в которые надо было успеть попасть. В Кронштадте это сильно облегчалось, так как расстояния были ничтожны, да и знакомств было не столь много.

Мне пришлось впервые побывать в семье Ивановских.

На следующий день мы устроили чай для семьи одного нашего бывшего соплавателя. К нам пришла его жена с дочкой-институткой и сыном, десятилетним мальчиком.

Наше общество разместилось вокруг стола и весело болтало, и мы не заметили, как мальчик встал из-за стола и стал бродить по комнате, рассматривая все вещи.

Я сидел спиной к моему письменному столу, а на нем лежал мой револьвер. Мы также не заметили, что мальчик, конечно, им сильно заинтересовался и начал с ним играть. Впрочем, если бы я и увидел, то это бы меня не испугало, так как я был глубоко убежден, что револьвер не заряжен.

Но вдруг раздался выстрел, мы все оцепенели и как-то не могли сразу сообразить, что произошло. В этот момент наша знакомая застонала и схватилась за ногу. Оказалось, что пуля попала ей немного выше ступни и засела в кости. И это еще оказалось большим счастьем, так как ведь пуля могла и убить кого-либо из нас.

Бедный мальчик так испугался, что принялся рыдать, и все бросились к нему, думая, что и с ним что-либо приключилось. Нашу знакомую пришлось перенести домой и вызвать врача. Так наш праздник и кончился бедою, и особенно тяжело было мне, так как все ведь произошло из-за моего револьвера, который, по совершенно для меня непонятной причине, оказался с патроном в стволе.

К счастью, доктор легко извлек пулю, и кость оказалась неповрежденной. Но все же наша знакомая около шести месяцев не могла свободно ходить. [137]

Опять замелькали дни за днями, с лекциями, практическими занятиями и домашней работой. Незаметно стало чувствоваться приближение весны.

Мы, слушатели, все больше пополняли свои знания, и было приятно чувствовать, что мы понемногу становимся специалистами в области минного дела.

Прошла Пасха. Выпускные теоретические экзамены были на носу. Приходилось забросить поездки в Петербург и посещение знакомых и серьезно углубляться в книжки.

Выпускные экзамены происходили в торжественной обстановке. Назначалась особая экзаменационная комиссия от флота, под председательством одного из адмиралов и нескольких минных специалистов. Впрочем, нам гораздо более страшными казались наши профессора, чем члены комиссии, так как последние больше обращали внимание на практические вопросы, отвечать на которые было гораздо легче.

Пришлось опять надевать вицмундир и переживать экзаменационную горячку. Сколько всяких экзаменов только не приходилось держать на своем веку и все же всегда перед ними испытываешь неприятное чувство.

Экзамены прошли для большинства вполне благополучно. Да и мы ведь были взрослыми людьми, которые отдавали себе отчет в необходимости серьезно учиться, тем более что, получив звание минных офицеров, мы тем самым несли большую ответственность за поручаемые нам части на кораблях.

В те времена область, которой ведали минные офицеры, была очень широкой. Даже слишком широкой, так как все отрасли, как то: мины Уайтхеда, мины заграждений, электротехника, радиотелеграфия, траление и подрывное дело сильно развивались, и каждая в отдельности стала требовать своих специалистов. Поэтому в дальнейшем минные офицеры, в зависимости от наклонностей и назначений, невольно становились специалистами только по одной из них.

Если назначали на большие корабли, то приходилось иметь дело исключительно с электротехникой и радиотелеграфом (мины уже почти вывелись на больших кораблях). Попадаешь на миноносцы — специализируешься на минах Уайтхеда и немного по электротехнике и телеграфу. Попадаешь на заградитель — тут уже всецело уходишь в мины заграждений. На отряды траления — специализируешься по тралению.

Особенное развитие имела электротехника на линейных кораблях, и она уже стала нам не по плечу. Ею должен был ведать инженер-электрик.

К тому же ежегодно стали появляться все новые и более усовершенствованные типы мин и другие предметы по минной части, и нам приходилось их вновь изучать. [138]

Но наиболее специальной областью являлся радиотелеграф, и минные офицеры, посвятившие себя этой специальности, так и продолжали служить на должностях, связанных с нею.

После экзаменов одна неделя была посвящена посещению заводов, мастерских и лабораторий в Петербурге и Кронштадте, а также пристрелочной станции.

Для нас представляло большой интерес и пользу увидеть, как на Обуховском заводе изготовляются мины, как они принимаются и затем отправляются на пристрелочную станцию. Наконец, как производится заливка боевых ударных отделений толуолом в Кронштадтской лаборатории.

Затем началось приготовление Минного отряда к летней кампании. Отряд четыре месяца стоял на Транзундском рейде у острова Тейкарсари, то есть в шхерах недалеко от Выборга.

Начальником Минного отряда был контр-адмирал Лилье{164}. В его состав входили: учебное судно «Европа» (флаг начальника отряда) — командир и помощник начальника отряда капитан 1 ранга П. П. Муравьев (в будущем товарищ (помощник. — Прим. ред.) морского министра); учебное судно «Николаев» — командир капитан 2 ранга Нехаев{165}; заградитель «Волга» — капитан 2 ранга В. Я. Ивановский, и два номерных миноносца. Командиром одного из них оказался мой приятель Коссаковский, которого исключили из Артиллерийского класса, так как он провалился на экзаменах.

«Европа» была когда-то крейсером, переделанным из быстроходного (по тогдашним временам) 16-узлового пассажирского парохода, в свое время купленного в Соединенных Штатах Америки (таких крейсеров было куплено четыре — «Европа», «Азия», «Америка» и «Африка»){166}. Она служила для жизни слушателей и учеников-минеров. Более интересным был «Николаев», бывший грузовой пароход, более 18 тысяч тонн водоизмещения. По плану, разработанному его командиром капитаном 2 ранга Нехаевым, он был прекрасно приспособлен для учебных целей Минного отряда. Нехаев им очень гордился, и было из-за чего. Его огромные трюмы использовались для разных мастерских — сборочных и починочных. Оборудованы отделения динамо-машин, воздушных насосов и минных аппаратов. Установлены электрические лебедки, прожекторы и мощная радиостанция. На нем было оборудовано помещение для жизни более чем тысячи учеников-минеров и электриков. Это повлекло за собою устройство огромных камбузов, бань, хлебопекарен, лазарета и т. д. — всего необходимого для жизни столь большой команды.

Кроме того, имелось большое помещение кают-компании и множество офицерских кают. [139]

Ввиду того что он был грузовым пароходом и теперь находился не в полном грузу, то высота его палубы была невероятной, так что, бывало, устанешь подниматься по трапу.

Слушатели принимали живейшее участие в приготовлении к плаванию, и нам приходилось часто ходить в порт, чтобы следить за приемками нужных материалов, мин, шлюпок, плотиков и т. п.

В середине мая отряд покинул Кронштадт. Заодно были погружены и вещи тех офицерских семей, которые нанимали дачи на Тейкарсари. Предприимчивые рыбаки-финны приспособили свои дома для этого, да и понастроили новые. Таким образом, уединенный остров превратился в дачное место.

Этот переезд на дачу, поближе к мужьям, ставился в большой минус постоянному составу Минного отряда, и их на флоте прозвали — «тейкарсарскими помещиками». Офицеры, плававшие на боевых кораблях, вообще относились несколько пренебрежительно к службе в «минной лавочке», так как отряд фактически не плавал и казалось, что вся служба на нем шла как-то по-семейному, даже жены были тут же под боком. Но именно то, что отряд был крепко привязан к Кронштадту зимою, и летом жены могли жить под боком, привлекал на него молодых женатиков. К тому же на учебных отрядах, благодаря дополнительной работе по преподаванию, можно было получать большее содержание.

Однако известная «семейственность» отнюдь не означала, что офицеры отряда мало работали. Наоборот, они трудились даже больше, чем офицеры на боевых кораблях, так как им непрерывно приходилось заниматься или с офицерами-слушателями или матросами-учениками и это было совсем не легко. В кампании занятия начинались в восемь с половиною, в полдень был перерыв на два часа и затем до пяти с половиною. Кроме того, бывали вечерние занятия, требующие темноты, а также они несли вахты или дежурства. Лишь в праздничные дни офицеры-преподаватели могли проводить время со своими семьями на дачах, да некоторые вечера в будние дни. Но и это казалось преимуществом для офицеров Действующего флота.

Переход от Кронштадта до Транзунда невелик, и наши корабли сравнительно быстро доползли до места своей летней стоянки. Пару дней пошло на налаживание занятий, составление расписаний и разбивку на смены. Затем все быстро вошло в колею.

С подъемом флага, а то и раньше, одна смена шла ставить мины заграждения, другая — разбирала мины Уайтхеда или стреляла ими, третья возилась по электротехнике, четвертая — по радиотелеграфу и т. д.

Разбирать и собирать мины Уайтхеда было интересно, только страшновато при этом было то, что собранной миной слушатель должен был [140]сделать проверочный выстрел. Это было глубоко правильно, так как если такая мина пройдет хорошо, значит, она и хорошо была собрана, а если она утонет или опишет неправильную траекторию, то, значит, и сборка плоха. В последнем случае слушатель должен был ее перебрать и добиться хороших результатов. Эта задача для некоторых была очень трудной, если они не умели обращаться с инструментами и вообще никакого опыта сборки механизмов не имели. Правда, в помощь слушателям находился опытный минно-машинист, но он не имел возможности следить за тем, как каждый слушатель завинчивает гайки или кладет прокладки, и только в случае затруднения оказывал помощь. Благодаря плохой сборке мы преисправно топили мины. А утопить мину, это значит — «пожалуйте на шлюпку и ищите пузыри», что иногда тянулось часами. Не найдешь сегодня — пожалуйте продолжать то же искание с рассветом следующего дня. Если неизвестно, где точно утоплена мина, то ее не может найти и водолаз, а терять мину нельзя, слишком было бы дорогим удовольствием, но все же бывали и такие случаи.

В кают-компании у нас была традиция, что слушатели, мины которых оказывались «утопленниками», должны были ставить бутылку вина.

С нашими минами часто бывали всякие непредвиденные случаи. У нашего старейшего слушателя Алексеева мина начала описывать циркуляции между кораблями. Он со страхом смотрел, не ударит ли она в борт одного из них, но их она пощадила, а попала в борт проходившей шлюпки — пробила ее и затонула — люди же оказались в воде. Их сейчас же вытащили, но шлюпка пострадала сильно и мина утонула. Конфуз был большой. Другой случай вышел и того хуже. Один слушатель, желая проверить работу машины, открыл воздушный кран, а забыл снять с винтов стопор. Торопясь поправить ошибку, он бросился к стопорам и забыл закрыть воздух в машину. Винты начали сразу работать и отхватили ему палец.

Вообще слушателям много пришлось потрудиться, чтобы освоиться с таким деликатным и капризным оружием, каким тогда были самодвижущиеся мины. Они требовали чрезвычайно тщательной сборки, проверок (прокачки) и пристрелки.

Наши учебные мины, которые столько раз собирались и разбирались неумелыми руками, конечно, хорошо идти не могли.

Менее интересно было ставить мины заграждений, тогда еще старого типа. Эти грозные мины в Японскую войну доказали, что при умелом их использовании они могут принести огромный вред неприятелю. Одна гибель линейного корабля (по действовавшей в 1904 г. классификации — эскадренного броненосца. — Прим. ред.) «Петропавловск» с адмиралом Макаровым чего нам стоила{167}. [141]

Мины представляли из себя железные шары с пятью колпаками, а якоря — чугунные сегменты. Мы их ставили с заградителя «Волга», а иногда и со специальных плотиков. Надо было добиваться, чтобы все мины данного заграждения ставились бы на одну глубину (колебания допускались 1–1 ½ фута), и, само собою, не должно было быть ни всплывших, ни утонувших.

Это достигалось точностью регулировки механизма якоря и натяжением навивки минрепа{168} на вьюшку. Но для достижения этой точности был нужен большой опыт, а его у нас не было.

Несмотря на простоту всех механизмов, мины этого типа (1899 г.{169}) становились довольно плохо. Мы всегда с беспокойством наблюдали, когда мина скатывалась с рельса, скрывалась под водой, затем выскакивала на поверхность и, продержавшись несколько секунд, окончательно скрывалась под водой. Это все означало, что она хорошо встала. Если же мина вообще не показывалась на поверхности — то это означало, что она утонула, то есть минреп не размотался. Когда же она не погружалась совсем и оставалась на поверхности, то, значит, она всплыла, так как щеколда не остановила вращение вьюшки.

Для плавности погружения они имели особые парашюты. В то время были и сторонники и противники их. Ивановский доказывал, что их обязательно надо ставить с парашютами, но они и с ними становились почти так же плохо, как и без них.

После постановки мин слушателей посылали на плотики их вытаскивать, так как они ставились с подъемными концами. Это занятие было легкое, но и скучное. Вот если мина тонула, то приходилось ее искать тралами, и это страшно задерживало работу, так что мы опаздывали на обед или ужин и это очень не любили.

Интересны были подрывные работы. Нам приходилось взрывать камни, перебивать стволы деревьев, устраивать воронки. Надо было сделать предварительный расчет, по установленным эмпирическим формулам (кстати, весьма неточным), какой силы заряд надо заложить и как его расположить. Затем вставить запал с бикфордовым шнуром{170} или электрическим. В первом случае поджечь шнур, а во втором — размотать вьюшку с проводами и их присоединить к батарее. С непривычки как-то даже страшновато было, когда ожидаешь взрыва, спрятавшись за каким-либо прикрытием. Затем один за другим раздаются глухие звуки взрывов и с воздуха летят камни, щепки, песок и валятся деревья.

Очень красивыми бывали взрывы в воде мин заграждений. Чтобы мы имели представление об эффекте такого взрыва, для нас взрывалась одна мина с 4-пудовым (64 кг. — Прим. ред.) зарядом пироксилина. Огромный столб воды вырастал над поверхностью, снизу черный, вверху седеющий, высотою метров 15, и медленно обрушивался вниз. [142]

Сейчас же вокруг всплывало много глушеной рыбы, которую матросы бросались вылавливать.

Слов нет, красиво было наблюдать такой эффектный взрыв, но если представить, что он происходит под днищем корабля, на котором находишься, то становится довольно жутко.

В тот период мины заграждений играли огромную роль в защите Финского залива, особенно оттого, что фактически флот почти не существовал.

По вечерам очередные смены слушателей занимались у прожекторов, учась управлять ими и регулировать их лампы.

Одним словом, работы хватало, и она была очень интересной, а для будущих минных офицеров и чрезвычайно важной.

Но кроме занятий слушателей еще заставляли стоять ночные вахты. Правда, ввиду того, что нас было очень много, это приходилось редко делать. Тем не менее, после утомительного дня занятий было трудно не спать четыре часа ночью и на следующий день опять идти на занятия. Поэтому мы сильно этому возмущались и добились того, что несли вахты только в воскресные дни.

Наша многолюдная кают-компания, в те немногие свободные часы, которыми мы обладали, жила весело. Но размещались мы на «Николаеве» довольно-таки неудобно, так как, хоть кают и было немало, однако не хватало на всех и приходилось ютиться по два и даже по три человека вместе. Каюты, согласно Морскому уставу, распределялись по старшинству и, следовательно, на долю более молодых, как, например, мне, приходилось размещаться в тройных.

По вечерам мы иногда съезжали на берег, то есть погулять по острову Тейкар-сари. Там было несколько мест для гулянья, и особенно излюбленным была прогулка на скалы, которые отчего-то местные жители называли «Иоганкой». Обычно собиралась большая компания молодых дам, барышень и офицеров, и эти прогулки были очень веселыми. После них кто-либо приглашал выпить чаю, а затем возвращались на корабли.

Съезжая на берег, я нередко заходил и к Ивановским, и все больше с ними сближался. Раз Ивановский, который был большим любителем парусного спорта и имел прекрасный ботик, пригласил меня совершить прогулку по шхерам, на что я охотно согласился.

Погода была чудная, и дул приятный ветерок. На руле сидел сам Ивановский, а другие расположились кто где, на самом носу поместился его двенадцатилетний сын Сережа. Когда мы вышли из-за островов на плес{171}, ветром неожиданно ботик накренило, и Сережа оказался в воде. Все ахнули. Но Виктор Яковлевич не растерялся, и, когда корма шлюпки поравнялась с барахтающимся в воде мальчиком, он [143] схватил его за плечо и крепко держал, а я втащил на борт. К сожалению, пришлось прервать нашу чудную прогулку, чтобы переодеть мальчугана. Да и мать мальчика так взволновалась, что ей было уже не до прогулок.

В середине лета, по традиции учебных отрядов, они ходили в какие-либо порты, для развлечения команд, да и офицеров. На это полагалось семь дней. Минный отряд эту «прогульную неделю» проводил в Ревеле.

На поход некоторых слушателей временно назначали на «Волгу» и на номерные миноносцы. Как только я об этом узнал, то сейчас же попросил, чтобы меня назначили на миноносец № 123, которым командовал Коссаковский, да и он сам съездил в штаб и просил о том же.

Этот поход вышел сплошным пикником. Погода стояла редкостно хорошая. Мы запаслись необходимой провизией, но командный кок готовил такие блюда, что нам пришлось перейти на командную пищу. Но это нас мало огорчало, и мы себя отлично чувствовали. Весь переход мы почти не спускались с палубы и наслаждались полной свободой. Нам страшно нравилось, что мы были сами себе начальством, тем более что начальник отряда отпустил миноносец «следовать по назначению по способности», то есть мы могли идти курсами, которыми хотели, совершенно самостоятельно.

Миноносец № 123 теперь уже никакого боевого значения не имел, но когда-то был очень мореходным судном и совершил много плаваний. На нем имелось очень удобное офицерское помещение. Команда очень ценила службу на таком маленьком корабле, так как она была легкой, и к тому же Коссаковский был прекрасным и добрым командиром.

В Ревеле мы вошли в гавань и ошвартовались к стенке, так что могли уезжать и возвращаться с берега, когда хотелось. Действительно, я прекрасно отдохнул и совершил два приятнейших перехода по Финскому заливу, точно на своей яхте.

Затем еще месяц продолжались занятия, до начала августа, когда были назначены двусторонние маневры флота, и наш отряд изображал наступающего с юга Балтийского моря неприятеля, а Минная дивизия должна была его не допустить подойти к Кронштадту, то есть в пути атаковать. Поэтому мы должны были идти в Либаву и там ждать условной телеграммы о начале маневров.

Коссаковского адмирал с собою не взял, так что мне пришлось идти на «Николаеве». Этот поход нарушил наше расписание, но нам не очень-то давали бездельничать и заставили налечь на радиотелеграф и электротехнику.

Отчего-то отчетливо запомнился приход отряда в Либаву. Мы вошли в аванпорт под вечер, незадолго до захода солнца. Несколько слушателей [144] гуляло по палубе вместе с лейтенантом Щастным (в 1918 г. он был расстрелян большевиками, а ему принадлежала главная заслуга по выводу флота из Гельсингфорса, после занятия его немцами), который как всегда шутил и довольно-таки ядовито острил. На этот раз он изощрялся по поводу немузыкальности звуков горнов, на которых, за четверть часа до спуска и подъема флага, игралась «повестка». Он ее называл коровьим гимном. Правда, ее мотив был чрезвычайно примитивен и однообразен. Поэтому, когда ее играли дюжие горнисты, напрягая все силы, то действительно эти медные инструменты издавали звуки, подобные реву испуганных коров. Во всяком случае, стоять рядом с горнистами было совсем не приятно.

Из Либавы отряд вышел через сутки и стал медленно подвигаться ко входу в Финский залив. В это время «белый» флот где-то готовился к отражению «неприятеля». Он состоял, как выше указано, из Минной дивизии. При входе в Финский залив нас заметили разведчики и следили за нашим передвижением до темноты. Отогнать их «синий флот» не мог, за неимением быстроходных легких сил. Так мы дошли до меридиана острова Гогланд, где ночью были атакованы миноносцами.

Эта атака вышла очень эффектной и даже несколько жуткой, благодаря темноте, лучам прожекторов и пронзительным завываниям сирен, которыми миноносцы обозначали момент выпуска мин. Кажется, «судьями» было признано, что неприятель уничтожен, и отряд с миром отпустили в Транзунд. Нет сомнения, что если бы неприятель состоял из таких кораблей, как состоял наш «синий флот», то его бы Минная дивизия уничтожила. Но также нет сомнений, что если бы немцы решили форсировать Финский залив и подойти к Кронштадту, то мы тогда ровно ничем не могли бы помешать им, так как никогда бы они не допустили нашу дивизию до минной атаки. Не знаю, какие задания преследовали маневры, но в тот момент надо было признать, что воды Финского залива были беззащитными. Флот еще только начинал строиться, минные позиции были только в проекте, а о батареях еще и не думали.

В середине августа должны были состояться практические экзамены и, следовательно, времени оставалось совсем мало. За неделю занятия прекратились и, так как несколько офицеров с заградителя «Волга» уехали в Кронштадт держать экзамены в классы, меня и еще двух офицеров перевели на него. Таким образом, я оказался под непосредственным начальством Ивановского. Это меня сблизило с ним, и несколько раз я присутствовал при посещении его семьей кают-компании.

Эти экзамены должны были происходить тоже при комиссии от флота. Страшными их назвать уж никак было нельзя, и в анналах Минного класса не было случая, чтобы кто-либо на них провалился, так [145] как они были чисто практические, и было невозможным, чтобы нашелся слушатель, который за три месяца практического плавания ничему не научился.

Наш выпуск легко прошел через это последнее испытание. Все сдали экзамены хорошо. Нам приходилось готовить мины и стрелять ими, ставить мины заграждений, устраивать взрывы, пускать в ход динамо-машины и электрические моторы. Наиболее трудным был экзамен по радиотелеграфу, но А. М. Щастный нас довольно основательно натаскал, и мы могли отправлять и принимать радиограммы, а также находить повреждения, если станция или приемник плохо работали.

Таким образом, мы закончили курс Минного класса и стали «минными офицерами 2-го разряда»{172}. Теперь оставалось дождаться выхода приказа Главного морского штаба и назначения на какой-либо корабль. Впрочем, я уже знал, куда меня назначат, так как получил приглашение командира эскадренного миноносца «Трухменец» занять у него должность старшего офицера, которое охотно принял. Командиром его был капитан 2 ранга С. Н. Ворожейкин{173}.

Прошло еще три-четыре дня на Транзундском рейде для сборов в обратный поход в Кронштадт, после чего отряд вышел в море.

По приходе туда мы немедленно разъехались по всем направлениям. Со многими не пришлось больше видеться. Начинался опять новый этап нашей службы. Теперь уже гораздо более серьезный.

Мне пришлось явиться в штаб Кронштадтского порта для получения предписания и чтобы узнать, где мой миноносец в данный момент находится.

В прежние времена этот штаб ведал решительно всеми назначениями офицеров Балтийского флота, теперь же область его ведения сильно сократилась, так как Минная дивизия вышла из подчинения ему, и в будущем должен был выйти и весь Действующий флот.

В штабе назначениями офицеров ведал чиновник по фамилии Черников. Он уже много лет сидел на этом месте, и от него прежде многое зависело в отношении распределения офицеров по кораблям. А потому его все знали и относились к нему с большим вниманием. Черников в молодые годы служил по гвардии и неизвестно отчего перешел в чиновники Морского ведомства. Его слабостью была мания величия, и он был не прочь, за глазами начальника штаба, разыгрывать важную персону. Это ему сходило с рук, так как все знали, что если ему понравишься, то он может устроить на любой корабль, а если станешь врагом, то может прийтись плохо. Второй его слабостью было убеждение, что он знает всех морских офицеров по фамилиям и в лицо (ведь многие великие люди обладали свойством запоминать фамилии людей, им раз представившихся) и что, естественно, и они должны его [146] знать. В прежние времена он был действительно известен всем, но теперь молодое поколение, которое не служило в Кронштадте, его совсем не знало. Тем не менее, встречая незнакомых ему молодых офицеров в собрании, где он проводил все вечера, Черников к ним подходил с величественным видом (вид у него действительно был импозантный — высокий, дородный и красивый мужчина) и вежливо спрашивал фамилию офицера. При этом на его лице было написано удивление, как, мол, появилось лицо, которое он, Черников, не знает. Спрошенный офицер, в свою очередь, начинал на него тоже смотреть с недоумением, отчего он должен сообщить свою фамилию неизвестному ему чиновнику. Если Черников видел, что офицер колеблется и может его поставить в неловкое положение, то Черников сейчас же представлялся и начинал объяснять, что его любопытство основано на том, что он всех офицеров знает, и был удивлен, что явилось какое-то новое лицо, ему неизвестное. Ну, все и сходило вполне благополучно.

Войдя в помещение штаба, я впервые оказался перед лицом великолепного Черникова. С истинно министерским видом и изысканно снисходительным и покровительственным тоном он осведомился о моей фамилии и выразил удивление, что меня видит в первый раз. Затем он сообщил, что в штабе уже имеется телеграмма о моем назначении на «Трухменец», который в данное время находится в шхерах, состоя в охране императорской яхты «Штандарт». Ввиду этого мне надлежит отправиться в Новый Петергоф, куда в определенные дни приходят очередные миноносцы за почтой.

Распрощавшись с Черниковым, после настойчивых его расспросов о моей биографии, я отправился в Петербург, так как до прихода очередного миноносца оставалось два дня.

В назначенный час я был на Петергофской пристани и к своей радости увидел, что у пристани стоит мой «Трухменец». Таким образом, без дальнейших осложнений, явился к командиру капитану 2 ранга Ворожейкину, познакомился с офицерами и водворился в своей каюте.

В Петергофе миноносец не задерживался и, забрав почту и множество пакетов, а также нескольких человек придворной прислуги, вышел в море.

Подходя к рейду Питкопас, мы увидели «Штандарт» под императорским брейд-вымпелом, окруженный миноносцами 2-го дивизиона и маленькими миноносцами типа «Циклон» (200 тонн). В некотором удалении стояло на якоре посыльное судно «Азия», на котором помещались чины царской охраны с их начальником полковником Спиридовичем.

Приблизившись к месту стоянки, «Трухменец» дал самый малый ход, чтобы не раскачать яхту, подойдя к своему месту, отдал якорь. [147]

Миноносцы охраны несли суточные дежурства, и дежурный был обязан следить, чтобы никакое постороннее судно не прошло сквозь цепь охраны. Единственными судами, которые в этом районе появлялись, были финские лайбы (шхуны). Они все были парусными, и при передвижении им приходилось считаться с ветром. Поэтому их сильно стесняло то, что большой район плеса отрезан охранными миноносцами. Благодаря этому мы нередко волновались, когда какой-нибудь шкипер, желая выиграть ветер, совсем близко подходил к цепи, и было неизвестно, повернет ли он в последний момент или пересечет запрещенную границу. Зря поднимать тревогу и делать предупредительный выстрел не хотелось, чтобы не беспокоить царскую семью, а, в то же время, мало ли что может произойти, если лайба пройдет внутрь охраняемого района. Ведь с виду невинная лайба могла оказаться выполнительницей покушения на государя и его семью.

Дежурные миноносцы должны были иметь готовыми пары, чтобы немедленно сняться с якоря, если будет дано приказание флаг-капитана его величества вице-адмирала Нилова. Офицеры несли вахты, и дежурное орудие было заряжено.

Государь и члены его семьи часто съезжали на берег на шлюпках, и все миноносцы должны были следить за ними, чтобы в случае нужды немедленно прийти на помощь. Если шлюпки проходили близко от борта миноносца, то полагалось вызывать во фронт офицеров и команду.

Вообще служба в охране была очень напряженной и заставляла всегда быть наготове. Особенно трудно приходилось командирам и старшим офицерам, которые и ночью, в недежурные дни, должны были быть готовыми выскочить наверх. Но это не только не стесняло нас, наоборот, мы были страшно горды и довольны, что нам доверена столь ответственная служба по охране царской семьи. Этим гордились отнюдь не только офицеры, но и все команды.

Со всех миноносцев с восторгом наблюдали, как государь один, на маленьком тузике греб, катаясь по рейду; как отвозили наследника цесаревича с дядькой на берег, или отправлялись гулять великие княжны, одни или с государыней.

Нам было дорого, что мы могли так близко наблюдать частную жизнь царской семьи и этим приближались к ней. Служба в охране приносила большую пользу в смысле подогревания патриотических чувств в среде чинов флота. После службы в охране все ее участники начинали относиться к государю и его семье с еще большей любовью и преданностью. Теперь они лично видели и знали государя и его близких. Абстрактное чувство переходило в реальное.

Не только офицеры, но и матросы проявляли большой интерес к службе в охране. Свободные от службы почти весь день проводили на [148]палубе, чтобы наблюдать, что происходит на «Штандарте». Когда становилось известным, что едет кто-либо из царской семьи, сейчас же вся команда выскакивала наверх и внимательно следила за царскими шлюпками.

Наш начальник дивизиона, капитан 1 ранга Плансон{174}, был помещен на яхте, чтобы всегда быть в связи с флаг-капитаном, который являлся начальником всей эскадры. Мы его очень побаивались, потому что за всякий промах можно было легко подпасть под его гнев. Но ему приходилось редко гневаться на нас, так все старались нести службу добросовестно.

Каждое утро со «Штандарта» передавалось приглашение нескольким офицерам с миноносцев к высочайшему завтраку. Такие приглашения для нас были очень приятны, но в то же время было страшноватым оказаться за царским столом.

Через несколько дней после моего прибытия на миноносец получил приглашение и я. Тщательно переодевшись в сюртук, в волнительном состоянии, за четверть часа до назначенного срока, я отвалил от трапа. На «Штандарте» приглашенных офицеров встретил капитан 1 ранга Плансон и указал встать во фронт на правых шканцах{175}. Затем вышел адмирал Нилов, и нас ему представили. Он нас внимательно и немного критически оглядел, но погрешностей в одежде не обнаружил. После этого оставалось ожидать выхода государя.

Ровно в двенадцать он подошел к нам, спокойный и приветливый. Плансон нас представил его величеству, и он с каждым немного поговорил. Хотя этот разговор заключался в банальных вопросах — какого выпуска, где плавал и т. п., но он запечатлелся на всю жизнь. Каждому, невольно, казалось, что государь был особенно любезен с ним.

Когда обход нашего маленького фронта закончился, его величество пригласил нас в рубку-столовую. Там уже ждали государыня и великие княжны, с другими приглашенными к столу. Нас им представили. Это представление было очень стеснительным, так как полагалось целовать ручки и это хотелось сделать достаточно ловко, а великие княжны, видя наше смущение, этим забавлялись. Далее все заняли положенные им места, и начался завтрак. Еда, несомненно, была прекрасная, и высокие хозяева, если замечали, что кто-либо мало ест, угощали, но волнение не располагало к еде и уж очень хотелось наблюдать и не пропустить ничего сказанного.

Государь весело шутил и со всеми заговаривал. Государыня была молчалива. Младшие великие княжны, которые были еще девочками, много шалили, и это нам страшно нравилось. Наследник еще был слишком маленьким и ел отдельно. [149]

Общее оживление, простота отношений и непринужденность разговора создавали уют, и к концу завтрака мы уже вполне освоились с обстановкой и даже стали вступать в разговор. Хотелось, чтобы завтрак тянулся бесконечно, чтобы побыть в обществе царской семьи возможно дольше. Как-то чувствовалось, что мы им не чужие.

Увы, завтрак скоро прошел, и после прощания нас отпустили по миноносцам. Таким образом, и эта мимолетная близость к царской семье, в такой семейной обстановке, так скоро кончилась.

У нас на миноносце плавал мичман В. А. Кукель{176}, приходившийся племянником гоф-лектрисе Шнейдер, которая всегда находилась при государыне и теперь жила на «Штандарте». Она несколько раз приглашала его по вечерам к себе, и через нее он узнавал многое о государыне и царских детях и рассказывал нам. Это нас очень интересовало: хотелось и в будущем оказаться в охране «Штандарта».

Я попал в охрану, когда до конца плавания яхты оставалось недели три. Обычно это плавание заканчивалось царским смотром всех судов охраны и гонками, в присутствии всех членов семьи.

На миноносцах шлюпок было мало, и тренировать команду в гребле и хождении под парусами не было времени. Поэтому команды миноносцев не были искусны в этом спорте. На «Трухменце» было два вельбота и два тузика. Первые гонялись под управлением офицеров, а экипаж вторых состоял из одного матроса. Вот именно гонки тузиков и были любимым зрелищем царских детей. Действительно, это было забавно. Около старта (протянутого перлиня между двумя миноносцами) выстраивалось около двадцати складных парусиновых тузиков. В каждом было по одному гребцу, конечно сидящему спиною к носу, поэтому им приходилось оборачиваться, чтобы проверить направление движения шлюпки, а каждый поворот головы означал замедление в их усилиях грести. Вот тут-то и получалось самое комичное: гребец, в пылу стремления прийти первым, на минуту забывал оглядываться, и это было уже достаточным, чтобы его тузик несся куда-то в сторону. Наконец он спохватывался, резко поворачивал и неожиданно сталкивался с другим, а то и с двумя тузиками. Столкнувшиеся злились и волновались, боясь потерять время. Они готовы были вступить в драку и, позабыв все, переругивались, так что особенно пылких приходилось успокаивать. Смех несся со всех миноносцев.

Гоняющиеся шлюпки проходили мимо миноносцев, и каждая команда криками старалась подбадривать свои шлюпки. Эти крики нередко переходили в вопли, так близко команды принимали к сердцу успех в этих гонках. Одним словом, гонки создавали огромное оживление и захватывали всех, начиная с членов царской семьи и кончая командами. [150]

Тем счастливцам, которым удавалось прийти первыми (у тузиков было три приза), получали из рук государя серебряные часы с императорским гербом. Это было гордостью не только самих, получивших призы, а и всего корабля.

Нам повезло. Один тузик получил первый приз, и оба вельбота получили призы на офицерской парусной гонке. Командир был страшно этим доволен, и мы отпраздновали эту удачу парадным обедом.

Теперь предстоял царский смотр. Больше всего он касался меня, как старшего офицера, так как должен был заключаться лишь в том, что государь обойдет все помещения и осмотрит их. Следовательно, они должны были быть в блестящем порядке.

Нас беспокоил лишь вопрос, чтобы осмотр не был назначен слишком неожиданно. Задолго нельзя готовиться на миноносцах к осмотру, потому что помещения быстро теряют свой блеск из-за того, что команда помещается тесно, и они легко грязнятся от угля (наши миноносцы были угольными). На верхней палубе нашим больным местом были большие машинные вентиляторы, краска которых постепенно грязнилась и обтиралась, так как проходящие, из-за узости места, терлись о них. Трудность была в выборе момента, чтобы не выкрасить их слишком рано, чтобы краску не успели испортить, но и не слишком поздно, чтобы краска успела «встать», а то, того и гляди, государь мог о нее запачкаться. К тому же начались довольно прохладные осенние ночи, и краска долго не высыхала. После долгих колебаний, мы с боцманом решили, что момент окраски настал, и их выкрасили, рассчитывая, что смотр будет назначен дня через два, как сказал командиру начальник дивизиона. И, о ужас, вечером этого дня на «Штандарте» был поднят сигнал, что осмотр назначается на следующий день — утром. В довершение всех бед, ночью пошел мокрый снег. Боцман укрыл злополучные вентиляторы брезентами, в надежде, что они скорее высохнут.

Чуть свет я встал и побежал посмотреть, встала ли краска. Боцман был уже там, да я не был уверен, не провел ли он всю ночь рядом с ними. Он все время их ощупывал, точно от этого краска могла скорее засохнуть. Увы, она еще пачкалась и только-только стала подсыхать. Ничего больше сделать было нельзя, и мы положились на удачу.

После подъема флага, все следили за правым трапом яхты, чтобы вовремя заметить, когда к нему подадут царский мотор и государь начнет спускаться по трапу, тогда надо было вызвать офицеров и команду во фронт.

В назначенный час государь сел в мотор, и тот отвалил от трапа. Осмотр должен был начаться с «Трухменца», так как он считался флагманским, потому что начальник Дивизиона держал на нем свой брейд-вымпел{177}. [151]

Через несколько минут мотор уже подходил к нашему трапу и государь был встречен рапортами командира и вахтенного начальника. Затем он обошел фронт офицеров и, как всегда, поздоровался с каждым отдельно и после этого с командой.

Его сопровождали: флаг-капитан вице-адмирал Нилов, наш начальник дивизиона и флигель-адъютант полковник Дрентельн{178}.

Обойдя все помещения миноносца, государь, по приглашению командира, спустился в кают-компанию, так как Ворожейкин хотел показать адрес, поднесенный миноносцу туркменами Ставропольской губернии, на пожертвования которых он был выстроен.

Вслед за государем спустились и все офицеры и я, как находившийся все время при осмотре корабля.

Его величество очень внимательно рассматривал адрес туркмен, и командир обратил его внимание на то, что миноносец совершенно неправильно назван «Трухменец», ибо ведь нет такой народности, которая называлась бы трухмены, а есть туркмены.

Государь улыбнулся и стал удивляться, откуда могло взяться такое мудреное название, как «Трухменец», и тут же стал объяснять, какие племена туркмен существуют и где они живут. Затем, обратясь к адмиралу Нилову, приказал сообщить морскому министру, что он переименовал миноносец в «Туркменец Ставропольский»{179}. Командир был этим чрезвычайно доволен. На этом смотр закончился, и, поблагодарив офицеров и команду, его величество отбыл на соседний миноносец.

За несколько дней до этого было получено извещение по радио, что крейсер «Олег», шедший в Либаву на присоединение к Гардемаринскому отряду{180}, сел на мель у маяка Стейнорт, недалеко от Виндавы.

«Олег» комплектовался Гвардейским экипажем, и им командовал капитан 1 ранга Гирс{181}, который только что получил это назначение. Несчастье произошло в светлое время и в хорошую погоду, и все недоумевали, как это могло случиться; как могла произойти роковая ошибка в счислении, и крейсер оказался так близко от берега{182}.

Это известие очень взволновало государя, и он приказал принять самые экстренные меры, чтобы как можно скорее крейсер снять с мели, что и удалось быстро сделать, и он вернулся в Кронштадт. Ему предстояло на долгий срок войти в док и, следовательно, Гардемаринский отряд должен был уйти в заграничное плавание без него.

Поэтому возник вопрос, какой корабль назначить вместо «Олега», так как наличных трех кораблей в отряде не хватало для размещения корабельных гардемарин. Выбор пал на крейсер «Адмирал Макаров»{183}, который недавно пришел из Средиземного моря, где на верфи в Тамарисе (у Тулона) была закончена его постройка. [152]

Капитан 1 ранга Гирс был немедленно сменен с должности командира, и вместо него назначен наш начальник дивизиона — капитан 1 ранга Плансон, а его временно заменил старший из командиров капитан 2 ранга Теше, командовавший «Стерегущим»{184}.

Я тогда никак не мог предполагать, что случай с «Олегом» как-то затронет меня, а он коснулся и сильно изменил все мои планы.

Через неделю «Штандарт» под конвоем наших миноносцев снялся с якоря и вышел в море. Подходя к Кронштадтскому рейду, на нем был поднят сигнал, что государь выражает дивизиону благодарность и ему надлежит следовать по назначению. Поэтому мы отделились от яхты и вошли в гавань.

Вечером командир меня отпустил на берег, и я пошел к Ивановским. На корабль я вернулся женихом Н. В. Ивановской.

На следующий день дивизион, в составе шести миноносцев, вышел в море. Головным шел «Стерегущий». Погода стояла сравнительно хорошая, но дул довольно свежий ветер.

Наши миноносцы, которые отличались своей валкостью, сразу же начало сильно качать. Никогда я не испытывал подобного характера качки на других кораблях. Миноносец попеременно ложился то на один, то на другой борт и перед тем как выпрямиться задерживался, точно раздумывал — выпрямиться или продолжать крениться. На мостике, который был очень высоким, чтобы не упасть, приходилось держаться обеими руками. Очевидно, что в расчетах их остойчивости была допущена какая-то ошибка.

Я отстоял вахту с десяти до двенадцати часов ночи, спустился в каюту, одетым прилег на койку и задремал. Вдруг почувствовал, что шум машин прекратился и, следовательно, миноносец остановился. В тот же момент в каюту постучался вахтенный и доложил, что командир требует меня к себе. Я выскочил из каюты и взбежал на мостик.

Кругом была полная темнота. Весь дивизион стоял, как-то сбившись в кучу. Шла усиленная сигнализация фонарями Ратьера. Я ничего не понимал, что происходит. Только когда командир мне сообщил, что головной миноносец наскочил на камни, мне все стало ясно.

Наш штурман, мичман Кукель, объяснил, что уже несколько времени тому назад он обратил внимание на то, что курс дивизиона идет слишком близко от Ревельстейнских мелей, и сообщил свои опасения командиру. Командир приказал сообщить на головной миноносец. Но, пока они советовались и затем начали передавать Ратьером свои сомнения, «Стерегущий» почувствовал, что коснулся камня. Дал полный задний ход, да было уже поздно, он прочно засел на камнях. Остальные миноносцы застопорили машины. [153]

Ближайший к «Стерегущему» миноносец принял от него буксир и стал пробовать его стащить, но из этой попытки ничего не вышло. Другие миноносцы зажгли прожекторы, чтобы было видно, если их будет наносить на камни.

Сейчас же была послана радиограмма начальнику дивизии с просьбой выслать спасательные буксиры. Положение «Стерегущего» могло стать катастрофическим, если бы задул сильный ветер. А время было осеннее, и этого можно было ожидать в любой момент.

Командир «Стерегущего» приказал двум миноносцам остаться при нем, а остальным идти в Ревельскую гавань. Наш командир, как старший из них, шел головным. Через час мы уже входили в гавань.

Ворожейкин, который вообще побаивался начальства, сильно волновался: как адмирал Эссен будет реагировать на все происшедшее, так как, если виноват головной миноносец, то не менее виноваты и другие, которые должны были обнаружить ошибку «Стерегущего» и предупредить его. Это еще удачно, что сел только головной, а могли сесть и идущие за ним. Никакого оправдания эта посадка на мель не имела и являлась грубой ошибкой штурмана «Стерегущего» и излишней доверчивостью штурманов других миноносцев, которые всецело полагались на переднего. Командиры же проявили излишнюю доверчивость к своим штурманам{185}.

Адмирал Эссен оказался на «Пограничнике» в Ревеле и, после доклада Ворожейкина, немедленно вышел к Ревельстейну, чтобы самому руководить спасением миноносца.

Около полудня следующего дня вернулся «Пограничник», а скоро за ним привели и бедного «Стерегущего», которого довольно легко удалось снять, и он отделался помятием днища и погнутием лопастей винтов. Его немедленно подняли на плавучий док.

Адмирал собрал всех командиров дивизиона и сделал им соответствующее внушение. Он был очень недоволен. Но, не желая поддерживать в своих командирах дух нерешительности и боязни ответственности за всякую оплошность, обещался ходатайствовать перед морским министром, чтобы убытки были взяты «за счет казны» и дело не было бы доведено до суда. Этого он и добился.

Адмирал Эссен был глубоко прав, поступая таким образом. Все командиры, конечно, старались проявлять наибольшую осторожность в море и понимали, что халатное отношение может привести к катастрофе их корабль. Если же и оказывались недосмотры, как в данном случае, то последствия всеми командирами так переживались, что одно это уже являлось большим наказанием и таким уроком, который никогда не забывался. [154]

Доверчивость, проявленная в данном случае командирами, была основана на том, что миноносцы уже столько раз ходили этими фарватерами и так, казалось, хорошо знали все опасности, что штурман головного миноносца не мог ошибиться, а вот и ошибся.

Постоянное же сознание командиров, что за малейшую аварию им угрожает суд, отстранение от командования и вообще гибель карьеры, заставляло бы их быть чрезвычайно боязливыми в принятии на себя какого-либо риска. Это сознание мешало бы выработке решительных и храбрых командиров миноносцев.

Теперь же они знали, что адмирал Эссен, хотя и не похвалит их, но всегда заступится. Это делало их решительными, и они не боялись ходить ночью в самую худую погоду, в туман, и не боялись трудных фарватеров.

Как же научиться всем трудностям хождения в море, если бояться аварий. Аварии и бывали, и это вызывало расходы, но зато создавался все больший и больший кадровый запас хороших командиров.

Простояв несколько дней в Ревеле, дивизион вышел в Либаву, куда и добрался без приключений.

Когда я сделался женихом дочери Ивановского, он предложил мне перевестись преподавателем на Минный отряд. Попасть в Кронштадт, конечно, меня очень устраивало, и я был ему благодарен за обещанную помощь. Придя в Либаву, я получил известие от Ивановских, что начальник Минного отряда написал адмиралу Эссену о моем переводе.

Действительно, через несколько дней я был вызван к адмиралу. Он меня спросил, отчего это мне захотелось уйти с дивизии. Я ему чистосердечно объяснил, в чем дело. Адмирал улыбнулся и сказал, что не отпустит. Потому что я коренной офицер дивизии и что как минный офицер ей очень нужен. К тому же нахожусь на хорошем счету, а хорошие офицеры ей особенно ценны. Что же касается моего желания жениться, то это еще слишком рано для лейтенанта в 23 года, но если мне уж так этого хочется, то я с успехом могу жениться и служа на дивизии. К тому же в порту молодым дамам живется совсем не плохо, и моя будущая жена будет вполне довольна.

Такая постановка вопроса меня хоть и огорчила, но в то же время в душе мне не очень-то хотелось уходить из-под командования адмирала Эссена. Оставалось только поблагодарить за лестный отзыв и уйти.

Однако не прошло и двух дней, как меня опять потребовали к адмиралу. Он встретил очень любезно и сказал, что получил телеграмму из Главного морского штаба, что с дивизии должен быть назначен минный офицер на крейсер «Адмирал Макаров», который на днях зайдет в Либаву, на пути в заграничное плавание. Его выбор пал на меня, и я [155] должен считать такое назначение как бы наградой за мою прежнюю службу на дивизии.

Вероятно, на моем лице отразилась такая неподдельная радость, что адмирал рассмеялся и спросил: «Ну, а как же женитьба? Разве вы раздумали или все забыли, как только явилась возможность попасть в заграничное плавание? Уйдете заграницу, так шесть месяцев не будете видеть невесты?»

Вопрос адмирала меня очень смутил, и я ответил, что заграничное плавание так заманчиво, что как же от него отказаться. По-видимому, адмиралу понравилось, что чувство моряка во мне победило чувство привязанности к невесте, и он, отпуская меня, сказал: «Вот и хорошо, поплавайте. Это будет испытанием вашему чувству. Морскому офицеру нехорошо рано связывать себя семьею».

На этом мы расстались с адмиралом.

Вернувшись на миноносец, я доложил о своем назначении командиру, выправил все документы и вообще приготовился к переезду на крейсер «Адмирал Макаров».