Полторанин М. Власть в тротиловом эквиваленте. Наследие царя Бориса. Как пилили державу

Неприятностей в моей жизни хватало. И в реке я дважды тонул, и били меня, а однажды чуть даже не подстрелили в тай­ге. Я еще пацаном ползал с дубинкой в густых зарослях шипов­ника, гоняясь за молодым глухарем, а подошедший охотник при­нял меня за росомаху и пальнул по кустам. Пуля порвала фуфай­ку и обожгла плечо. Позже в августе 91-го и октябре 93-го попал в расстрельные списки недругов — сначала у членов ГКЧП, затем у команды и.о. президента России Руцкого. И каждый находил для этого свои доводы.

А вот когда толпа волокла меня распинать на кресте, я не мог объяснить причину такой свирепости. Крест был сколочен на ско­рую руку: поперек ствола дерева прибит шершавый деревянный брус. И рядом люди — с молотками и гвоздями. А распинать на сельском стадионе в южной Грузии меня тащили по распоряже­нию Звиада Гамсахурдиа. Как я там оказался — история особая. С нее и начну.

В конце работы первого съезда, в июне 89-го, из нас, народ­ных депутатов, сформировали временные комиссии, которые ут­верждали структуру и членов правительства СССР. Все шло без сучка и задоринки, пока на заседании нашей комиссии не поя­вился министр газовой промышленности Черномырдин. Столько что назначенным на съезде премьером Рыжковым он согласовал проект преобразования союзного министерства в концерн «Газ­пром» и принес его на утверждение.

Мы попросили Виктора Степановича представить весь пакет документов и взяли таймаут для их изучения.

Биография отрасли была мне известна по журналистским ко­мандировкам. Все последнее десятилетие страна напрягалась до хруста костей, создавая газовую империю. Усекались бюджетные вложения на дороги, школы, больницы и жилье в центральной России — деньги шли на закладку северных городов Новый Уренгой, Ноябрьск, Ямбург, Пуровск… Открывались и обустраивались уникальные месторождения. Транспортные магистрали диамет­ром 1420 мм. протянулись на 20 тысяч километров. Советский Союз по добыче газа вышел на первое место в мире. И последний аккорд: была создана инфраструктура для продажи сырья за ру­беж— газопроводы Уренгой — Помары — Ужгород (4500-кило-метров) и Ямбург— западная граница СССР (3473 километра).

И вот на все это богатство Черномырдин положил свой но­менклатурный глаз. Могущество империи создавал бывший ми­нистр Сабит Оруджев. А рыжковский выдвиженец Черномырдин сочинял справки, работая в аппарате ЦК. Теперь он попросту ре­шил приватизировать союзную отрасль.

По плану Виктора Степановича, министерство упразднялось и все его обязательства ложились на государство, точнее, на насе­ление, или еще точнее — на нас с вами. А всеми правами вместе с движимым и недвижимым имуществом одаривалась группа шу­стрых людей. За концерном сохранялись централизованные фон­ды, распределяемые Госпланом и Госснабом, а также функции со­юзного министерства во внешнеэкономической деятельности — экспорт, импорт. Он создавал свою сеть коммерческих банков, совместные предприятия за рубежом и посреднические структу­ры для торговли газом. И — сухой остаток проекта! — расходовал народные деньги по усмотрению группы директоров на принци­пах самоуправления.

Еще впереди были фокусы Черномырдина с рассовывани-ем России по сундукам олигархов — и нам такой замах показал­ся чересчур откровенным. Мы чуть не задыхались он неловкости и возмущения. В комиссии были депутаты из разных республик: прибалты смотрели на все с равнодушным спокойствием, но рос­сияне смело катили черные шары. И комиссия высказалась про­тив проекта. Черномырдин слушал наши резоны, краснея от не­довольства, молча встал и стремительно двинулся к выходу.

— Побежал ябедничать к Рыжкову, — съехидничал кто-то из депутатов. Мы все засмеялись, довольные результатом голосова­ния. И зря: рано пташечка запела.

Была еще одна попытка пройти через нас — неудачно. И то­гда тех, кто шумел громче всех, выражая свое несогласие, выдер­нули из состава комиссии — заменили на «тюбетейки». Так назы­вали опору цэковского аппарата — депутатов Туркмении и Тад­жикистана. Но выдернули нас под благовидным предлогом.

Меня вызвали в Кремль и назначили зампредом комиссии Верховного Совета по расследованию ферганских событий и обустройству турок-месхетинцев. Пришлось спешно паковать дорож­ную сумку и отправляться в Узбекистан. Других ершистых депута­тов разбросали тоже по дальним точкам Союза.

В Узбекистане мне и сообщили звонком из Москвы, что соз­дание «Газпрома» Черномырдин с Рыжковым пробили. В заявлен­ном варианте. Приватизация сверхдоходной отрасли состоялась. Ельцин потом еще добавит чиновникам возможностей для обога­щения. И станет «Газпром» для проходимцев всех мастей дойной коровой. А кормить эту корову будет народ через скачущие вверх тарифы на газ.

Июньскую жару в Фергане усиливали пожары — горели дома месхетинцев, валялись трупы на улицах. Погромщики на грузови­ках и автобусах шныряли по городу — у всех в руках было ору­жие. Они гонялись за турками, но доставалось и русским. Разма­хивая зелеными полотнищами, недоросли-погромщики слали уг­розы «старшему брату». Милиция помогала бандитам.

Кто должен возглавить борьбу за порядок? Ферганский об­ком партии и облисполком — так полагали члены комиссии. И мы поехали на встречу с руководителями этих организаций.

В Узбекистане я бывал часто — как и в других республиках Средней Азии. И наблюдал за эволюцией поведения местной бю­рократии. Народ как был гостеприимным, приветливым и покор­ным, таким же и оставался. А вот чиновники в отношениях к Мо­скве и России менялись. С каждым годом в них поднимался уро­вень национального высокомерия и эгоизма.

Еще лет семь назад они кидались брататься с командиро­ванными из столицы Союза, а в последнее время стали встречать бурчанием о кознях России. Я уже отмечал, что разрушение эко­номических связей между республиками в 88-м сыграло негатив­ную роль. Но больше всего развращал местную бюрократию по-фигизм Центра к искусственному раздуванию сепаратизма.

Народу было выгодно жить под общей крышей державы — всегда можно найти управу на своих чиновников-беспредельщи-ков. А местной знати очень хотелось избавиться от контроля Мо­сквы, чтобы побайствовать вволю. И ей нужны были аргументы для объяснения соплеменникам, почему надо уходить из Союза. С экономическими аргументами кремлевская власть помогла. Не поскупилась и на политические.

Идеологическая служба ЦК сама копалась самозабвенно в грязи советской истории. Трясла, разбрызгивая нечистоты, пактом Молотова-Риббентропа, выискивала и подавала тенденциозно закрытые факты притеснения нерусских народов страны.

Смотрите,в какой клоаке вы жили и продолжаете жить! Будто не было в тот драматичный момент более важных проблем. Эта служба пропо­ведовала политический мазохизм и поощряла в СМИ самобичева­ние и самоунижение представителей титульной нации. Стало хо­рошим тоном проходиться с трибун по имперским замашкам Мо­сквы и болтать об эксплуатации русским народом окраин Союза.

Какая эксплуатация?! Те же узбеки хорошо помнили ташкент­ское землетрясение 66-го, когда в городе было разрушено 36 ты­сяч жилых домов и общественных зданий. Прилетели Брежнев с Косыгиным, осмотрели руины и перебросили в Узбекистан все стройуправления России вместе с техникой и материалами. А Рос­сия сказала: «Потерпим!». Шесть лет возводили русские люди в Ташкенте микрорайоны, дворцы, спортивные комплексы. Были массовые переброски строительных армий в Киргизию и Казах­стан. Россия только вздыхала: «Потерпим!».

Мне пришлось быть однажды свидетелем спора между Ку­наевым и Рашидовым: в чьей столице больше отделанных мра­мором фонтанов — в Алма-Ате или Ташкенте. Рашидов, кажется, назвал цифру «130». Кунаев задумался и сказал, что Алма-Ата их скоро догонит. «А мы опять перегоним», — засмеялся Рашидов. Я видел часть этих фонтанов, на фоне дворцов — богатое зрели­ще. И видел утопающие в бездорожье деревни русских «эксплуа­таторов» — в Калининской, Вологодской, Псковской и Ленинград­ской областях. Избы, крытые осиновой щепой, в каких жили наши предки еще тысячу лет назад.

В Ферганском обкоме нас встретили очень недружелюбно. Там же сидели представители облисполкома. Они пили зеленый чай из пиал с изображением коробочек хлопка и всем своим ви­дом давали понять, что с представителями союзного Центра им разговаривать не о чем. Обращаю внимание: на дворе стоял толь­ко июнь 89-го. Председателем нашей комиссии был Леонид Алек­сандрович Горшков— бывший горный инженер и бывший пер­вый секретарь Кемеровского обкома, — интеллигентный, выдер­жанный человек. Он болел (и в начале 90-х ушел из жизни), и мы его потом оберегали от поездок в другие регионы. А здесь Лео­нид Александрович пустил в ход всю дипломатию, все свое обая­ние, но перед нами была каменная стена: месхетинцы не должны оставаться в Узбекистане. Стало понятно, что погромщики появи­лись не вдруг — операцию спланировала местная власть. У ме­стных властей тоже достаточно тротилового эквивалента, чтобы устраивать локальные взрывы.

— Мы приютили турок во время войны, — сказали в обкоме нам на прощание. — Теперь пусть убираются домой, в свою Грузию.

«В свою Грузию» — это в закавказскую местность под старым названием Месхет-Джавахети, откуда в 44-м 90 тысяч турок-мес-хетинцев были депортированы, якобы за сотрудничество с фаши­стами. Их расселили в Узбекистане, а часть в Казахстане и Кир­гизии. Притерлись с соседями — жили в мире и дружбе, но вот закружили над этой дружбой враждебные вихри. Убито было в столкновениях около 200 человек.

В приемной секретаря обкома меня познакомили с двумя мо­лодыми узбеками. Симпатичные рослые парни. Они представи­лись членами национального движения «Бирлик», образованного недавно. Что ребята делают в обкоме партии? «Услышали, что ко­миссия из Москвы, пришли на разведку». А чем занимается «Бир­лик»? «Освобождаем народ от советского колониального ига», — не без иронии сказал тот, что чуть помоложе. Теперь-то извест­но: «Бирлик» создавался с помощью органов госбезопасности для раскачивания ситуации. А как только Союза не стало, узбекская власть прихлопнула это движение, отказав в перерегистрации. Но тогда ребята должны были активно морочить головы легковерам.

Бежавшие из города месхетинцы расположились лагерем за летным полем Ферганского аэропорта — их было около 20 тысяч человек. Мужчины, женщины, дети. Подразделения Советской Ар­мии окружили лагерь оборонным кольцом, защищая беженцев от погромщиков. В одной из палаток мы собрали старейшин и обсу­дили ситуацию. Она была аховая.

Ни воды, ни еды. Делятся своими пайками солдаты. А нашко­дившая власть о людях забыла. Послали месхетинцы делегацию в Тбилиси на предмет своего возращения на историческую родину, но оттуда делегацию выпроводили нецензурными выражениями. Грузины дали понять, что их граница для турок закрыта навсегда.

И теперь беженцы требовали от комиссии Верховного Сове­та СССР применить державную власть и переправить их хоть на танках в Месхетию. «Кто-то управляет страной? Вы понимаете, что происходит?» — вопрошали старейшины. Мы кое-что понимали, но до полной ясности было еще далеко.

Я предполагал, какими трудными будут переговоры с грузи­нами, а ехать в Тбилиси все-таки надо. Но прежде нужно было сле­тать в Ташкент — почему не шевелится республиканская власть? Возможно, она предложит что-то разумное, попросит месхетин-Цев перебраться в другие узбекские области.

А за палатками уже шумело людское море: тысячи женщин требовали обещаний от членов комиссии. А что мы могли им ска­зать? Пустых слов они уже наслушались вдоволь. Вышли к людям, начали говорить о своих намерениях. И вот сначала одна, потом другая, потом третья, четвертая поднесли к нам грудных младен­цев и положили у ног прямо в пыль.

— Забирайте себе, — кричали женщины, — нам нечем кормить их. И все равно их здесь убьют.

Когда старейшины обругали женщин на своем языке, они взяли детей назад.

К армейскому оцеплению на близкое расстояние подкатили два грузовичка с молодыми узбеками. У них в руках было оружие. Они стали орать непристойности и кривляться, кто-то приспускал штаны и поворачивался задом к солдатам. Солдаты молча смотре­ли на все это, прижимая к груди автоматы.

С нами были армейские генералы — чины Средне-Азиатско­го военного округа. Это была их зона действия. И я по наивности сказал им:

• Уже над армией издеваются. Как вообще такое возможно — людей жгут, убивают, а наша армия не вмешивается.
• И не будет вмешиваться, — ответил военный в погонах генерал-лейтенанта. — После того, как политики предали армию в Тбилиси, никто теперь пальцем не шевельнет. Вы же нам законов не дали.

О каких законах он говорил, я не совсем понял. Скорее всего, о порядке использования Вооруженных Сил во внутрисоюзных конфликтах. Четкой регламентации до сей поры не было, хотя об­стоятельства требовали. А вот то, как кремлевская власть преда­вала военных, происходило на моих глазах.

2

Едва открылся первый съезд народных депутатов, как на трибуну выскочил латвийский депутат и предложил почтить вста­ванием память жертв 9 апреля 89-го. Он говорил о девятнадца­ти погибших грузин во время разгона солдатами тбилисского ми­тинга. Я плохо знал прибалтов-депутатов — они кучковались от­дельно от всех. С ними по очереди хороводились то Александр Яковлев, то Михаил Горбачев. И фамилию латвийского выступав­шего я не запомнил. Мы все поднялись, помолчали минуту — свя­тое дело помянуть погибших.

Но на каждом очередном заседании съезда выходили на трибуну представители Грузии или других союзных республик и возвращались к тбилисской истории. Говорили подолгу, ри­суя страшные картины имперского насилия, обвиняли в зверст­вах советских солдат. Получалась такая картина: на площади собрались почтенные граждане— пели, танцевали, читали стихи. А Советская Армия в лице воздушно-десантного полка ворвалась _в гуляющую толпу и учинила побоище. Руководил карательной операцией командующий Закавказским военным округом гене­рал-полковник Родионов. Он сидел с нами в зале, и лицо его вы­ражало полное недоумение.

Кто Родионову давал команду из Москвы? Этот вопрос депу­таты задавали неоднократно. Михаил Горбачев отвечал: «Не я!» Он вроде только что вернулся из Англии и не был в курсе собы­тий. Председатель Совмина: «Не я!». Министр обороны: «Не я!» И так по цепочке все кремлевское руководство. Вопрос: а можно ли было обойтись тогда без военных, вообще не звучал. Выходи­ло, что Пиночет-Родионов чуть ли не с бодуна самовольно решил потренировать армию на мирных грузинах. Многие в зале не зна­ли деталей тбилисских событий и в перерывах пытали друг друга: что же произошло?

А в Грузии лопнул нарыв. Эта республика была в Советском Союзе на особом положении — островок развитого феодализма в море заскорузлого социализма. Здесь всегда правили не законы, а кланы. Еще Сталин щадил грузин по-землячески по части нало­гов и разных поборов. Хрущев их старался не трогать. А приятель Брежнева Василий Мжаванадзе, руководивший республикой до 72-го, открыто покровительствовал подпольным «цеховикам» и фруктовой мафии. Он очистил хлебные должности от клана гурий­цев, расставил повсюду мегрелов — и те взяли под контроль весь легальный и криминальный бизнес. Высшее руководство респуб­лики, естественно, ходило «в долях». Абхазия при этом была, как Золушка — она снабжала фруктовую мафию дешевым сырьем.

Гуриец Эдуард Шеварднадзе, сменив ушедшего на пенсию приятеля Брежнева, стал очищать хлебные должности от мегре­лов и возвращать на их места людей из своего клана. Работы было невпроворот: Эдуард Амвросиевич успел выгнать с работы толь­ко 40 тысяч чиновников — мегрелов и посадить 30 тысяч чело­век. Контроль над легальным и нелегальным бизнесом перешел к тому, кому надо. Абхазия при этом по-прежнему считалась Золуш­кой и оставалась под игом фруктовой мафии.

Михаил Горбачев перетянул в 85-м Шеварднадзе в Москву, сделал членом Политбюро и руководителем МИДа. Московский гуриец оставил в Грузии вместо себя гурийца Джумбера Патиашвили. Но тот не оправдал надежд клана — стал сдавать одну по­зицию за другой. Начали активно поднимать голову мегрелы во главе со своим вождем неистовым Звиадом Гамсахурдиа. Им хотелось вернуть контроль над легальным и особенно нелегальным бизнесом. И пошарить в абхазских сусеках.

В середине 88-го горбачевская команда озвучила, походя, план реформирования Союза ССР на либеральной основе. Задумы­валось отказаться от иерархического принципа построения СССР и предоставить всем автономиям равные права с союзными респуб­ликами. Для многонациональной страны такая политическая бом­ба в тротмловом эквиваленте была повыше, чем бомбы Хиросимы и Нагасаки, вместе взятые. Я еще вернусь к этой теме. А тогда люди вздрогнули: будто черт дергал кремлевскую власть за язык.

Они ляпнули без серьезного обсуждения и на время забы­ли. А национальная элита автономий радостно возбудилась. Ка­кая перспектива! В СССР было 20 автономных республик и восемь областей с округами. Это сколько же появится новых министер­ских и других престижных должностей! И первой зашевелилась Абхазия. Она решила сработать на опережение и сразу направи­ла Горбачеву письмо с требованием «вернуть Абхазии статус Со­ветской Социалистической республики, каковой она являлась в первые годы Советской власти (1921—1931 гг.)». Кремль никак не отреагировал. Но копия письма оказалась в штабе Гамсахурдиа. 18 марта 89-го абхазы на съезде «Аидгылара» приняли повторное обращение к Михаилу Сергеевичу и попросили присоединить их автономию напрямую к СССР.

Компания Гамсахурдии решила тоже идти на опережение. Там прикинули, сколько появится союзных республик на терри­тории современной им Грузии — Абхазская, Аджарская, Юго-Осе­тинская и Грузинская. И везде надо делить землю с боем. Сначала в партийной прессе Грузии, подконтрольной, кстати, секретарю ЦК КПСС Александру Яковлеву, пошла волна статей откровенно расистского характера. Журналы «Критика» и «Молодой комму­нист», газеты «Ахалгазда ивериели» и «Ахалгазда комуниси» пест­рели заголовками «Грузия для грузин» и грозили: «Возьмем в руки оружие и гостям укажем дорогу туда, откуда они прибыли пару веков назад». Это про русских людей. И про московских полити­ков, которые провоцировали Абхазию. Вам, читатель, не видится в этом схожесть с нынешними событиями?

А в начале апреля Гамсахурдиа организовал на площади Тби­лиси запрещенный митинг с требованием выхода Грузии из соста­ва СССР. Были созданы отряды из спортсменов и крепких мужи­ков, вооруженных металлическими прутьями, цепями и камнями. Здесь же шел сбор средств для покупки огнестрельного оружия. Ну а вокруг боевых отрядов расставили женщин, подростков и стариков. Все как полагалось у настоящих кавказских мужчин.

Не случайно депутаты от Грузии прикидывались на трибуне съезда овечками — было что скрывать. Лозунги митинга говорили сами за себя: «Давить русских!», «Русские! Вон из Грузии!». «Долой прогнившую Российскую империю». «Долой автономию!» и другие в том же духе. Это было сборище грузинских фашистов. Они вы­двинули в первые ряды детей и старух, а из-за их спин швыряли в солдат из оцепления камни.. Началась подготовка к погромам.

Ранним утром 9 апреля к толпе с призывом мирно разойтись обратился Католикос Грузии Илия II. Организаторы митинга броси­ли свой призыв: держаться! И в то же утро генерал-полковник Ро­дионов приказал начать вытеснение людей с площади. Работали около тысячи человек — воздушно-десантный полк с саперными лопатками вместо щитов и дубинок и мотострелковый полк Внут­ренних войск. Началась паника. От сдавливания грудных клеток в толпе погибли 18 человек и один — от саперной лопатки. От уда­ров камней и металлических прутьев получили ранения 152 во­еннослужащих. Прилетевший в Тбилиси Шеварднадзе сказал по­сле этих событий на совещании, что ему непонятно, «как могли лидеры неформалов совершенно сознательно вести доверивших­ся им людей на заклание и из корыстных целей втягивать в ряды демонстрантов даже школьников младших классов — наших де­тей и внуков— и ставить их в первые ряды противозаконной ак­ции». Он-то хорошо знал всю подоплеку произошедшего.

На съезде так и остался открытым вопрос: кто давал отмашку Родионову. Все свалили на него. Осудили самочинство генерала и Советской Армии. Только позже под давлением Анатолия Собчака Егор Лигачев признался, что решение принимали члены Политбю­ро под председательством Горбачева. А зачем было напускать ту­мана и прятать головы в песок, словно страусы? Или они совсем потеряли ориентиры в потемках своей замысловатой политики и стали считать защиту целостности страны греховным делом?

У наших вождей было и остается какое-то детское представ­ление о существе и формах большой политики: надо выскочить незаметно из подворотни, пульнуть чем-то в прохожего и так же незаметно обратно нырнуть— я не я, и хата не моя! Это от при­вычки жить в бесконтрольном режиме, где мозги зарастают салом. Попробуй удержаться у власти с таким поведением в нормальном государстве! И политикам, взошедшим на Олимп не в результате закулисных интриг, а в конкурентной среде, тоже приходится при­нимать серьезнейшие решения. Но ответственность за них они не­пременно берут на себя, не перекладывая на стрелочников.

Если на улице появляется лозунг: «Россия для русских!», ны­нешние телеподручные питерских олигархов (ТПО) начинает пугать народ русским фашизмом. Если где-то кричат «Долой русских», ТПО шепчет о росте национального самосознания. Все смешалось в моральных критериях! Для меня, как и для других русских людей, повидавших прелести межрасовых столкновений эти лозунги смердят одинаково.

И в Тбилиси, и в Фергане были, как ни крути, фашистские вы­лазки! Национал-экстремисты прощупывали на прочность цен­тральную власть и в целом Советский Союз. Даст власть им по зу­бам — отступят. Заскулит, покажет слабину — пойдут дальше. Гор­бачев повторял, как молитву: «Действуем только политическими методами». И доводил ситуацию своими зигзагами до критической точки. Но политические методы предназначены для политической борьбы. А к погромщикам, поднявшим руку на целостность много­национальной страны, во всех государствах иной подход.

Спустя несколько лет в разговоре с Горбачевым я напомнил ему о Тбилиси и Фергане и спросил, как он оценивает уровень демократии в США. Михаилу Сергеевичу вопрос показался стран­ным и с каким-то подвохом. А какой в нем подвох! Он не раз от­мечал устойчивость принципов американской демократии, да и мир принял ее чуть ли не за эталон государственного устройства. Там во главу угла ставят защиту конституционных прав граждан и придерживаются только политических методов борьбы.

И когда весной 92-го толпы чернокожих и латиноамерикан­цев вышли в Лос-Анджелесе с призывами: «Громить белых!» и на­чали жечь их имущество, демократия не побоялась показать мус­кулы. Потому что нависла угроза над целостностью страны. Не прячась за армию, президент США объявил о своем решении по­гасить межрасовый пожар, чтобы сохранить государство. В Лос-Анджелес были брошены около десяти тысяч национальных гвар­дейцев и около пяти тысяч военных с агентами ФБР. Они убили в столкновениях 15 человек и арестовали 12 тысяч погромщиков.

Всем было жаль погибших. Но абсолютное большинство гра­ждан страны поддержало действия власти. Оно понимало, что иначе и быть не могло. Если люди из команды президента не оз­вучивали планов о повышения юридического статуса графств (counties) и муниципалитетов до уровня штатов, значит с головой у них все в порядке. Значит, им можно доверять.

Если власть давит силой социальный бунт своих граждан, или антиправительственные акции, это воспринимается всеми как тягчайшее преступление. И так должно восприниматься все­гда. Но если жестко останавливает уничтожение людей за другой цвет кожи или за принадлежность к другой национальности, ре­акция совершенно иная. Поэтому ни одна страна в мире не сказала об ущемлении свободы личности лос-анджелесских погром­щиков. И их подстрекателей-толстосумов.

Это у нас демократию власть трактует как право на вседоз­воленность распоясавшегося меньшинства. Иную точку зрения считает крайне реакционной. Хотя новая Россия и «содрала» у США Конституцию, как двоечник в школе у соседа-отличника, но преднамеренно налепила столько ошибок, что превратила разум­ного Павла в однобокого Савла.

Но вернусь в Узбекистан. С большой группой генералов мы прилетели в Ташкент из Ферганы на встречу с хозяином респуб­лики, первым секретарем ЦК Компартии Узбекистана Исламом Каримовым. Позже он станет несменяемым президентом, а тогда Москва только-только утвердила его на главную партийную долж­ность, вытащив из кашкадарьинской глубинки. Вот еще одна но­менклатурная «гусеница» из многих на политпространстве СССР, взращенных Кремлем и переживших со временем качественное перерождение.

Каримов встретил нас, не вставая, лишь кивнул и указал ру­кой на длинный ряд стульев вдоль стены кабинета: рассаживай­тесь! Десять многозвездных генералов во главе с командующим военным округом и командующим Внутренними войсками МВД СССР молча сели, я как руководитель комиссии-делегации при­двинул сг.ой стул поближе к хозяину и спросил: «Как будем ре­шать проблему с турками-месхетинцами?» 20 тысяч месхов ждали ответа у аэропорта Ферганы, еще 40 тысяч заняли глухую оборо­ну в соседних городах и поселках, защищаясь с помощью солдат Советской Армии от узбекских националистов. У погромщиков, очевидно, был единый организационный центр.

Под Каримовым было кожаное зеленое кресло, которое из­давало при вращении тихий писклявый звук. Хозяин кабинета по­вернулся в нем несколько раз, заполняя тишину кошачьей музы­кой, и сказал примерно следующее: месхи трудолюбивый народ, но они занимают хорошие узбекские земли, которые нужны ко­ренным жителям. Они хитрые, прилипли к плодородной Ферган­ской долине. Пусть люди сами разбираются, кому что принадле­жит. Разве нет для турок других мест, кроме Узбекистана? Если нам их жалко, мы можем забрать беженцев в Россию.

А к нам со своими порядками больше не лезьте, — заклю­чил Каримов. — Нечего вам здесь делать. Кончилось время Мо­сквы.

У человека еще не высохло на губах молоко кремлевских назначителей, а он уже фонтанировал таким антироссийским презре­нием. Хороша же была кадровая политика горбачевско-лигачев-ского Политбюро. Оно смещало партийных деятелей брежневской поры — кого на улицу, а кого переводом в столицу на второсте­пенные должности, — нередко выплескивая ребенка вместе с во­дой и отдавая важные регионы на откуп националистам. Так было с Украиной, Прибалтикой, Средней Азией и другими. За некоторы­ми смещенными ходила слава сукиных сынов, но, как говаривал вечно живой учитель членов Политбюро, это были «свои сукины сыны» — державники. А вместо них пришли сплошные «сукины сыны», но совсем чужие для Советского Союза. Случайно ли?

Генералы слушали хозяина кабинета молча, обмениваясь ко­роткими взглядами. У некоторых из них играли на щеках желваки.

Каримов тоже был народным депутатом СССР— от Кашка-дарьинской области. В перерывах работы первого съезда мы пару раз сидели с ним в кремлевском буфете за одним столиком — ели куриный бульон с пирожками и пили кефир из стеклянных буты­лок. И я сказал на правах «собутыльника»:

• Уважаемый Ислам Абдуганиевич! Вы согласитесь, что мы находимся на территории Советского Союза, где действуют законы СССР…
• И что из этого? — недовольно напрягся первый секретарь ЦК.
• А то,— разразился я монологом,— что на этой территории совершаются массовые преступления. И должностные лица, и Вы в том числе, не только не пресекают эти преступления, но и потворствуют им. Нашей комиссии Верховного Совета даны большие полномочия. Вот сидят генералы — руководители всех сило­
  вых структур нашей страны. Вот среди них первый замминистра внутренних дел СССР, командующий Внутренними войсками, ге­нерал-полковник товарищ Шилов. Все они ждут распоряжений от комиссии…

Генералы согласно закивали, не то соглашаясь, не то подыг­рывая. А я продолжал:

— Их подразделения готовы сегодня же загрузить виновных чиновников в самолет и препроводить в Генеральную прокуратуру, в Москву. Кончилось время не Москвы, а время шуток с ней…

Никто нам не давал никаких полномочий — об этом даже речь не заходила в Кремле. Я блефовал от безысходности ситуа­ции и боязни потерять окончательно в глазах военных лицо поли­тической власти. Но надо знать азиатских чиновников — их спеси обычно хватает до первых крутых поворотов.

К чему такой тон — нетерпимый тон, — скривился Каримов и примирительно сказал, — Мы все коммунисты и болеем за общее дело.

К выражению «мы — коммунисты» функционеры прибега­ли чаще всего в моменты большого душевного напряжения, ко­ша к ним подступала растерянность. И я окончательно понял, что секретарь не выставит меня за дверь как держиморду, а нач­нет предлагать компромисс. И он действительно стал рассуждать: ферганская долина для месхов закрыта — там уже мира не бу­дет. Но погромщиков местная власть приструнит. А вот в южные области Узбекистана, почти на границу с Афганистаном, пересе­лить семьи беженцев можно. Правда, там климат палящий и пес­ки. Возможно, это был заранее рассчитанный ход: кто согласится из оазиса — цветущего сада перебираться в пустыню! Но стоять на возвращении турок на пепелища комиссия не могла.

В приемной секретаря результатов наших переговоров дожи­далась группа месхов-старейшин. Мы сообщили им о предложе­нии Каримова, но они наотрез отказались. «Только в Месхетию, на родину, — твердили старейшины. — Мы же получили реабилита­цию. А временно согласны разместиться в соседних республиках.» Мы оставили генералов в Ташкенте заниматься вместе с узбекской властью своими делами — бороться с погромщиками, а сами поле­тели сначала в Казахстан, потом в Киргизию и Азербайджан. Везде была одна реакция: «У нас своих турок хватает!» Только Азербай­джан согласился принять несколько тысяч беженцев при условии, что Совмин СССР перепрофилирует у него два или три хлопковод­ческих совхоза в овощеводческие. Для создания рабочих мест. Что и было сделано позже. А комиссия полетела в Грузию.

В Тбилиси сразу трудно было разобраться, где центр власти и с кем вести переговоры. И в президиуме Верховного Совета рес­публики, и в Совмине нам сказали, что они ничего не решают. Мы прилетели втроем: члены комиссии Александр Горбачев, бывший директор рисосовхоза из Дагестана, Геннадий Шигтитько, бывший корреспондент «Известий» в Киргизии, победивший на выборах первого секретаря ЦК, и я. После тбилисских событий вся респуб­лика будто притихла в ожидании новых событий.

Первый секретарь ЦК Компартии Грузии Гиви Гумбаридзе, сменивший по воле Кремля Джумбела Патиашвили, еще вчера ра­ботал председателем Комитета госбезопасности. Молодой, цвету­щий гуриец— ставленник Шеварднадзе сидел в затененном ка­бинете один и откровенно сказал нам, что он в республике ноль ^{и тоже} ничего не решает. О переселении месхетинцев разговаривать с ним вообще бесполезно — такие проблемы он тем бо­лее не решает. «А кто решает?» — «Люди Гамсахурдиа и, конечно, сам Звиад, без его воли теперь ничего не делается». — «Где мож­но встретиться с ними?» — «Не знаю». Прочную опору нашло себе в Грузии Политбюро ЦК КПСС!

Лучше вчерашнего председателя КГБ знал обстановку Зураб Церетели — нынешний украшатель Москвы железными монстра­ми. Мы приехали в его феодальный замок на окраине города — большая охрана, свора цепных псов вдоль высоких заборов. Он устроил сначала экскурсию по винному погребу, показал свою жи­вопись, а потом соединил нас с другим Церетели — сподвижником Гамсахурдиа. А уже через того мы вышли на самого Звиада. Нас пе­редавали по цепочке, как завзятые конспираторы, хотя никто, ко­нечно, не прятался — от кого было прятаться им, хозяевам Грузии!

Ухарская политика кремлевской власти , просигналившей на­ционалистам державных окраин: «Гуляйте. Вам все дозволено!», подняла на поверхность массу людей с затаенными чувствами мес­ти. Звиад был одним из них. Сын классика грузинской литературы Константина Гамсахурдиа, он доказал на себе, что природа иногда отдыхает на детях: не выделялся никакими талантами, его съедали только безмерное тщеславие и жажда власти. В 79-м Звиада аре­стовали в Москве в момент передачи секретных документов рези­денту американской разведки. И посадили в тюрьму. Вернувшись домой, он вел себя тише воды и ниже травы. А в конце 80-х вдруг стал бить себя в грудь, будто сидел за антисоветскую деятель­ность, и требовать прав вождя. В принципе он не врал: предатель­ство Советского Союза хоть и с натяжкой, но все же можно квали­фицировать как антисоветский поступок. И противники гурийцев, этих жадных сотоварищей Москвы, приняли его игру.

Большие глаза Звиада, немного навыкате выражали недо­вольство учителя непонятливыми учениками. Он даже пристыдил нас: такие хорошие люди, а занимаемся недостойным делом рас­селения турок. Мы сидели с ним в помещении драмтеатра, и Гам­сахурдиа декламировал:

— В то время, когда наши отцы воевали с фашистами, турки прислуживали оккупантам, уничтожали достойных сынов Грузии. Их вышвырнули за дело, теперь они опять лезут туда, где нагади­ли. Разве не очернит это память о жертвах войны?

Его аргументация могла обезоружить. Действительно за мас­совые преступления, совершаемые ее представителями, любая нация должна отвечать. Многие это до сих пор забывают и гово­рят, что у преступлений нет национальности. Нет, если преступления единичны. А если тысячи представителей нации промышляют разбоем или предательством?

Только при чем здесь месхетинцы? Больше 40 тысяч турок (практически все взрослое мужское население) воевали в Крас­ной Армии против фашистов, 26 тысяч из них погибло. А в ноябре 44-го Лаврентий Берия убедил Сталина, будто Турция хочет всту­пить в войну на стороне немцев и месхетинцы-единоверцы нач­нут поддерживать ее. Рейх уже на ладан дышал, и понятно было, что Турция не собиралась идти на самоубийственный шаг. Но гру­зинским шовинистам с помощью Берии удалось провернуть де­портацию месхов, чтобы прикарманить их земли.

Наш аргумент вызвал у Гамсахурдии гнев. Зачем грязными лапами трогать достойное имя Берии, возмущался он. Сказано, что турки Грузии не нужны, значит, так и будет. И если мы — чле­ны комиссии — сами не турки, то могли бы это понять.

А почему, собственно, все должно зависеть от воли уважае­мого Звиада Гамсахурдиа? Он ведь выражает личную точку зре­ния — у него нет государственного статуса. Если в параличе вся официальная грузинская власть, тогда пусть люди на месте выска­жут свое мнение. Нужен сход граждан Месхетии. Так мы сказали нашему собеседнику.

— Сход так сход, — нехотя согласился Гамсахурдиа. — Будет вам сход!

Через день нас ждал вертолет МИ-8, мы полетели в Ахалкалакский район. Странно только, что с нами не было ни одного со­провождающего. В большой машине лишь пилоты и мы, три члена комиссии. Нам, понятно, никто не сказал, что Гамсахурдиа решил нас проучить. Своим активистам он велел собрать на сельском стадионе сотни три-четыре крепких мужчин и объявить перед нашим прилетом, что русские на броне танков везут в их район семьи турок — будут забирать у Грузии дома и землю. А первую группу турок везет на вертолете троица московских депутатов. Пусть толпа позабавляется с нами. Это мы узнали позже, по воз­вращении в Тбилиси — от людей Гамсахурдиа.

Был летний ясный день. Вертолет пробирался по ущельям, меж склонами гор: внизу белели поселки и зеленели сады. В не­широкой долине машина сбавила скорость, стала снижаться, и вот мы увидели сельский стадион — по одну сторону поля три­буны для зрителей, а по другую — пирамидальные тополя. Наро-ДУ, по нашим прикидкам, было не меньше тысячи. Вертолет завис Для посадки, люди разбежались в разные стороны, и мы плюхну­лись на газон. Толпа сомкнулась недалеко от машины.

Я продумывал, с чего начать непростой разговор с местны­ми жителями, и мы спустились по лесенке, приветливо улыбаясь. Вдруг от основной массы собравшихся отделилась и ринулась в нашу сторону толпа крепких мужчин. Они повалили всех троих на землю, схватили за руки и ноги и куда-то поволокли. Вокруг стоял гвалт. Меня тащили и били снизу ногами — по спине и по почкам. В смятении мы только успевали кричать: «Что вы делаете?» Кто-то пытался оторвать у меня вместе с лацканом пиджака значок на­родного депутата СССР.

Нас приволокли к тополям и бросили на землю. Толпа чуть расступилась, и я увидел, как два молодых человека прибивали поперек ствола дерева шершавый деревянный брус, а еще двое стояли рядом с молотками и гвоздями. Они мастерили крест. Я по­пытался подняться, но с ног меня сбили пинками. «Они хотят нас распять» — мелькнула догадка. Я даже представил, как они ело­зят моими руками по шершавому брусу, загоняя под кожу занозы, и сказал: «Вы же христиане. Бог накажет вас за такой грех земле­трясением». У меня это вылетело экспромтом, но землетрясения там случались нередко, их очень боялись.

Исполнители приговора замешкались: нас трое, а крест один — с кого начинать. Пилоты что-то кричали по-грузински тол­пе. Высокий усатый мужчина подбежал к вертолету, сунул голову в дверь и объявил: «Там никого нет!»

• А где турки, которых вы везли с собой? — спросили нас из толпы.
• Какие турки? Мы летели одни.
• А где сейчас танки с турками, которые идут к нам?

— Какие танки? Нет никаких танков. Кто это вам все наплел? Они стали разговаривать по-грузински, но понятно было, что люди ругаются между собой и кого-то ругают.

• А зачем вы приехали? — спросил седовласый грузин.
• Мы прилетели на сход. Советоваться с вами…

— Нечего с нами советоваться. Убирайтесь отсюда, — заорала толпа.

Нас снова подхватили за ноги и руки и поволокли к вертоле­ту. Раскачав каждого в воздухе, забросили, как мешки с картош­кой, в машину и захлопнули дверь. Мы полетели в Тбилиси, выти­рая на лицах кровь и молча переваривая случившееся.

Комиссия представляла кремлевскую власть, хотя я и мои спутники присоединились к этой власти недавно и, можно ска­зать, случайно. Когда-то кремлевская власть своими волюнтари­стскими, безжалостными решениями вырывала народы с корнем из родной земли и, как перекати-поле, пускала по ветру. А че­рез десятилетия кремлевская власть, не понимая всей сложно­сти проблемы, захотела восстановить историческую справедли­вость и призывала депортированные народы вернуться домой. Так было, например, с крымскими татарами, ингушами и вот те­перь с месхетинцами.

А где те очаги, к которым звали вернуться беженцев? Там давно укоренились и греются семьями другие. Понятие историче­ской справедливости абстрактная форма. Оно не совпадает с по­нятием справедливости у тысяч людей, которых переселили ко­гда-то на земли высланных. Они без боя брали эти земли, но от­давать без боя были не намерены. Последствия грубых ошибок и субъективистских решений власти всегда закладывались и закла­дываются, как мины на поле. Могут лежать годами, но обязатель­но взорвутся. И взрывы тем разрушительнее, чем больше недоб­росовестных людей используют чье-то недовольство в своих во-ждистских целях.

С Гамсахурдиа после этого я виделся только однажды. Ле­том 91-го Ельцин стал Президентом России, и на его инаугурацию съезжались главы союзных республик. Министрам правительства РФ поручили встречать и опекать их. Мне среди других достался Звиад Гамсахурдиа. Я встретил его у трапа самолета во Внуково, мы сели в одну машину и в сопровождении милицейского эскор­та поехали в грузинское представительство, которое уже пере­оформлялось в посольство независимого государства.

Он опять сработал на опережение. В ноябре 90-го Гамса­хурдиа стал председателем Верховного Совета Грузии и в марте 91-го, проигнорировав союзный референдум о сохранении стра­ны, провел свой референдум за выход из состава СССР. В апреле 91-го Верховный Совет объявил о политическом и государствен­ном суверенитете Грузии и о выходе из состава Советского Союза. А в мае 91-го Звиад был избран президентом страны. Он действо­вал синхронно с новыми руководителями прибалтийских респуб­лик— они вместе теснили неповоротливую кремлевскую власть, заставляя бросать ее на политическом поле брани богатые стра­тегические трофеи.

Мы ехали, не вспоминая историю с распятием на сельском стадионе, будто между нами ничего не было. И Гамсахурдиа по-отечески меня наставлял:

Почему центральная власть путается у России под нога­ми? Советского Союза уже нет. Переселите эту власть куда-нибудь в Магадан.

Вид у него был при этом серьезный. Я не выдержал и сказал, что мы согласны перевести Кремль в Магадан при условии, если Звиад позовет месхетинских беженцев в Грузию.

Гамсахурдиа сделал вид, будто не заметил подначки и мечта­тельно произнес:

— Если мы совместно депортируем в Сибирь всех осетин из Южной Осетии, я пущу туда несколько турецких семей.

Он оставался бесцеремонным в любой ипостаси.

В Москве членов нашей комиссии ждал еще один сюрприз. Узбекские власти обманным путем уговорили беженцев-месхетин-цев перебраться на юг России, будто бы там ждут их для переселе­ния в Грузию. Сформировали несколько железнодорожных соста­вов и выпихнули турок из республики. Чисто азиатское веролом­ство! Никто Россию не предупредил — поезда прибыли на Кубань явочным порядком. Но там месхетинцами уже занялись мест­ные власти: организовали питание и начали расселять по совхо­зам. А наша комиссия доложилась президиуму Верховного Сове­та СССР — с турками катастрофа. Да там и не ждали других резуль­татов. Над страной уже опускалась мгла вакханалии, по стержню державы — центральной власти пошли глубокие трещины.

А я должен был выполнять обещание, данное своим избирате­лям — работать над законом о печати. Чем и занимался до середи­ны 90-го. Горбачев утвердил рабочую группу во главе с незамечен­ным в идеологических драках с номенклатурой юристом из Чува­шии Николаем Федоровым. Потом он станет министром юстиции России и президентом своей маленькой приволжской республики. Президиум Верховного Совета насовал в группу многих партийных функционеров, но они, слава богу, отлынивали от дела, чем пре­доставили нам, журналистам, широкий простор для работы.

Федоров оказался порядочным человеком демократических взглядов (о чем запоздало потом сокрушались его назначители) и намеченный к одобрению депутатами цэковский проект зако­на бросил группе на растерзание. Мы рвали его, как бобик грел­ку, там было за что зацепиться зубами: проект сохранял предва­рительную цензуру с армией церберов из Главлита, оформлял принципы партийного руководства прессой и давал право на вы­пуск газет и журналов лишь организациям КПСС, а также подчи­ненным ей структурам. Проголосовали: концепция документа не­приемлема!

Взяли в работу проект трех юристов — Батурина, Федотова и Энтина. В нем было много хороших идей, но дело портили много­словие и большое число заумных двусмысленных формулировок. Авторы проекта иногда участвовали в работе группы: слушали предложения заинтересованно и добросовестно перелопачива­ли спорные статьи закона. Журналист Домионас Шнюкас, депутат от Литвы, съездил в Польшу, привез оттуда и перевел на русский язык целый пакет наработок идеологов «Солидарности» по сво­боде слова. Использовали в полной мере и этот материал. В об­щем, взяли оттуда, взяли отсюда, кое-что вписали сами — автор­ский проект трех юристов подтянулся, избавился от полноты и за­говорил четким голосом.

Работа нашей группы была под пристальным оком цэковских функционеров. Они жульничали откровенно, разбавляя «федо­ровский проект» противоречивыми новациями и рассылая под­делки по комитетам. Для чего это делалось? А чтобы в суматохе и неразберихе пропихнуть через Верховный Совет ущемляющие свободу слова статьи. Депутат из Ленинграда, бывший известинец Анатолий Ежелев бдительно следил за телодвижениями недругов демократического варианта закона и вовремя поднимал тревогу. В очень нервной обстановке закон СССР «О печати и других сред­ствах массовой информации» был принят 12 июня 90-го.

Первые месяцы наша группа работала в небольшом зале гос­тиницы «Москва». Этажом выше располагался Комитет Верхов­ного Совета по строительству и архитектуре, который возглав­лял Ельцин. Я частенько заходил к нему, направляясь в буфет— у Бориса Николаевича почти никогда не было посетителей. Сидел, скучая, верный помощник Лев Суханов, пришедший с шефом из Госстроя, а через распахнутую дверь был виден в пустынной ком­нате Ельцин за абсолютно чистым столом. Он оживлялся, услы­шав наш разговор с Сухановым, звал к себе, и мы обсуждали по­ложение в МДГ и перспективы политики.

Ельцин и архитектура — соседство этих слов на табличке перед кабинетом вызывало у многих улыбки. Как можно сопос­тавить два понятия: архитектура — тонкие кружева, а Ельцин — бульдозер, оглашавший шумом округу! Комитет Бориса Николае­вича стоял по статусу на обочине политической жизни Верховно­го Совета. И сам Ельцин воспринимал свою тихую должность как промежуточный пункт биографии. Основной состав съезда на-Родных депутатов находился под полным контролем мстительно­го цэковского аппарата, и при первой ротации Верховного Совета Бориса Николаевича могли забаллотировать без труда. И никакой

Алексей Казанник уже не мог уступить ему место. (Состав народ­ных депутатов процеживался в аппарате ЦК: кого надо вводить в Верховный Совет — они будут голосовать за кремлевские проек­ты любых законов, а кого — не пускать. Списки неугодных пере­давались руководителям республиканских делегаций, и эти деле­гации в полном составе вычеркивали отмеченные в ЦК фамилии. Синхронность действий республиканских групп мы с Ельциным испытали на себе еще при выборах первого состава Верховного Совета, когда набрали с ним равное число черных шаров и были забаллотированы. Голосовало 2250 человек— и случайно такое совпадение произойти не могло). Так что ловить Борису Николае­вичу здесь нечего.

Надо забрасывать сети в другом пруду. И Ельцин стал гото­виться к избирательной кампании в народные депутаты РСФСР. Отоварившись вторым мандатом, он рассчитывал на безогово­рочную поддержку второго эшелона российских политиков — демократов. Первый эшелон интеллигентских политиков— на­родные депутаты СССР Гавриил Попов, Анатолий Собчак, Георгий Арбатов, Юрий Афанасьев, Николай Шмелев, Олег Богомолов и многие другие не бросались с головой в омут: относились к Бори­су Николаевичу настороженно, чуя в нем запах популистского ди­намита, да и сами были не прочь занять лидирующее положение. А второй укос — выборы в республиканский парламент обещал принести богатый урожай молодых бунтарей, не знающих сере­дины. Время от времени Ельцин ездил на встречи с электоратом, чтобы не дать людям перед выборами забыть о себе.

На одну из таких встреч он пригласил меня осенью 89-го. В доме культуры Раменок, на юго-западе Москвы, собралось ве­чером около двух тысяч избирателей — зал всех не вместил, ра­диоточки вывели в фойе и на улицу. Организаторы действа позва­ли еще депутата от «Красной сотни» — для противовеса, а скорее, для битья. Но он по каким-то причинам не явился. На сцене по­ставили длинный стол под красной скатертью, перед нами с Ель­циным положили большие букеты цветов, а перед пустым стулом, где должен был сидеть депутат от «Красной сотни», прислонили голик к табличке с его фамилией. Молодая женщина иногда под­ходила к столу и нарочито бережно поправляла голик, вызывая довольные смешки публики.

Выступил Борис Николаевич, потом слово предоставили мне, а потом мы стали отвечать на вопросы. В центре внимания был, разумеется, Ельцин — он разошелся, много говорил о привилеги­ях, смело ругал власть за невнимание к людям. Выходили из дома культуры, протискиваясь через толпу: слева и справа нам совали _в руки букеты цветов.

Машины у меня не было, и Ельцин предложил довезти до метро. Мы свалили все букеты в его «Волгу», поехали, а у станции метро я вышел, оставив все цветы Борису Николаевичу для доче­рей и супруги.

А через несколько дней по Москве пополз слух, что Ельцина на успенских дачах сбросили с моста с охапкой цветов. Сразу по­сле выступления в Раменках. Он мне ничего не рассказывал, а я не расспрашивал. Люди видели, как мы вместе уезжали в машине, и связали его историю со мной. Пришла как-то моя жена с работы, врач Боткинской больницы, и с укоризной сказала, о чем у них су­дачит народ: «Ельцин с Полтораниным поехали по чужим женщи­нам. Там их застукали мужья. Полторанин успел сбежать, а Ельци­ну досталось». Хотя жена знала хронику того вечера. Мне в этих рассказах не понравилось то, что я бросил в беде товарища по любовным походам. А так пусть болтают себе на здоровье.

Но кремлевская власть решила поднять личное дело народ­ного депутата Ельцина, его семьи до государственного уровня особой важности. По указанию Горбачева службы министра внут­ренних дел Бакатина рылись вокруг этой истории больше полме­сяца. А 16 октября 89-го Михаил Сергеевич посвятил этому слу­чаю заседание Верховного Совета.

— Вопрос — сказал он не от себя, а почему-то от имени всего Советского Союза, — интересует уже не только общественность Москвы, но и страны.

На заседании долго мусолили цифры: какая была глуби­на воды, куда столкнули ночного визитера, какая высота мости­ка, сколько букетов цветов. Министр Бакатин голосом прокурора Вышинского цитировал показания сестры-хозяйки дачи и водите­ля «Волги». Все распалились, Михаил Сергеевич сидел очень до­вольный: ну, что теперь скажет задира Борис Николаевич? А Бо­рис Николаевич сказал: «Никакого факта нападения на меня не было, никаких письменных заявлений я не делал, никуда не об­ращался, никаких претензий не имею. У меня все». Действительно все: человек сам никого не стукнул, никого не винит, чужих денег пока не брал, границу не нарушал. Что еще? Но обсуждение про­должалось, его показывали по телевидению, а стенограмму опуб­ликовали в газете «Известия».

Даже те, кто еще надеялся на здравомыслие кремлевской власти, с горечью отмечали: до чего же она измельчала! Все время разборки, необъяснимые действия, поспешные заявления.

Ниже какого плинтуса должна опуститься ответственность этой власти, чтобы Верховный Совет занимался разглядыванием порт­ков друг у друга, когда в стране шли забастовки, десятки тысяч беженцев скитались по чужим углам, а национализм уже перели­вал через край.

Как раз в эти месяцы в Молдавии проводились издеватель­ские акции против русскоязычного населения — специально по­добранные молодчики избивали людей, постоянно оскорбляли на улицах. Причем вдохновителями акций были партийные функ­ционеры, назначенные кремлевским аппаратом, близким к генсе­ку. В совсекретной записке Горбачеву замзавотделом националь­ных отношений ЦК С.Слободянюк сообщал, что трудовые кол­лективы предприятий городов Тирасполь, Бендеры, Рыбница, Кишинев требовали от Москвы пресечь нарушения Конституции СССР. Десятки тысяч людей готовы были создать рабочие дружи­ны, чтобы защитить республику от кучки националистов. Или, как они называли их в обращениях к Центру — от национал-карьери­стов. Но в Центре жили установками Михаила Сергеевича на пле­нуме ЦК КПСС: такие события говорили «о росте национального самосознания у всех наций и народностей страны, о проявлениях национальных чувств».

В Литве Верховный Совет объявил присоединение респуб­лики к СССР в 1940 году незаконным. Начались в прессе грубые атаки против «русских агрессоров» из России и демонстративная подготовка к выходу из состава Союза. Работник государственно-правового отдела ЦК Ю.Кобяков поездил по республике и напра­вил Горбачеву секретную записку, где очень осторожно опреде­лил суть положения: «все труднее становится провести грань ме­жду позицией «Саюдиса» и действиями руководящих партийных работников республики».

«Саюдис» — это группа ориентированных на США литовских интеллигентов, требовавшая от русских убраться скорее, но… Но оставить и обновить все, что русские настроили для банановой в прошлом республики — морские порты, Игналинскую атомную электростанцию, нефтеперерабатывающие комплексы вместе с трубой и сырьем, заводы и фабрики в Каунасе, Клайпеде, Вильню­се, Шяуляе. Плюс к этому — не забирать назад большую террито­рию Вильнюсской волости, переданную Россией в начале XX века литовцам. А также ни в коем случае не отторгать от Литвы Клай­педу с прилегающими районами. В марте 1939 года Германия ан­нексировала эти территории — без единого выстрела. Трусливые литовцы сдали Клайпеду без боя: административно она вошла в состав Кенигсбергского земельного округа. А весной 1945 года русские солдаты (опять сибиряки!) заплатили тысячами жизней, чтобы вырвать Клайпеду из лап Германии. Но Москва не стала включать ее вместе с Кенигсбергом в состав Калининградской об­ласти РСФСР, а подарила Литве. Еще она прирезала ей дельту Не­мана с портом Русна и почти половину Куршской косы — получай удобный выход к Балтийскому морю! Теперь Москва, чего добро­го, могла и передумать.

В этой записке и других документах тех дней в ЦК (архи­вы хранят их сегодня) постоянные ссылки на многочисленные встречи с народом. Мнение у всех одно: слишком много вложи­ла страна в экономику Литвы, и функционеры-националисты хо­тят отделиться от СССР, чтобы растащить все по карманам, а на­род бросить на произвол судьбы. Эту же цель преследовала партийно-кэгэбистская бюрократия других республик.

Кому-то такой взгляд на проблему покажется упрощенным. А зачем людям мудрствовать лукаво, если они возвысили себя над народом? Вон Ленин в двадцати одном условии Коминтерна предложил пролетариату отделиться от своих наций, бросив бур­жуазию на вымирание, и объединиться через компартии с «пер­вым отечеством мирового пролетариата». Теперь его духовная наследница — партийная буржуазия сама решила отделиться от пролетариата и объединиться через украденную собственность в международную олигархию. Во Всемирный Орден. И все это дела­лось под видом борьбы с коммунизмом.

Как сообщал автор упомянутой записки Ю.Кобяков, рабочий люд рекомендовал Центру «в кратчайшие сроки принять закон «О порядке реализации права союзной республики на свобод­ный выход из состава СССР», который должен исключать одномо-ментность решения о выходе и содержать детальные положения об удовлетворении всех взаимных экономических и иных претен­зий, а также гарантировать соблюдение прав жителей республи­ки». Все члены горбачевской команды оставили на записке свои согласные закорючки.

А через несколько дней Верховный Совет СССР под предсе­дательством Михаила Сергеевича сначала принял закон об эконо­мической самостоятельности Литвы, Латвии и Эстонии — первый шаг к политическому разводу. И еще через какое-то время — за­кон о разграничении полномочий между Союзом ССР и субъекта­ми Федерации (26 апреля 90-го), который дал право республикам одномоментного выхода из СССР путем местного референдума. ^ак потом организовывались эти референдумы национал-карьеристами — с угрозами, использованием нанятых молодчиков, мы Уже знаем.

Едва вышел закон, сразу активизировались «друзья угнетен­ных народов» — политики США. Раньше они откровенно не лезли во внутренние дела СССР. Но тут сам Бог велел подсуетиться: не се­годня-завтра появятся бесхозные территории — новая сфера влия­ния США. В Грузию, Молдавию, Прибалтику и Среднюю Азию поеха­ли «купцы», а Вашингтон стал громко, чтобы слышал весь мир, хру­стеть валютой. В секретной оперативной записке в Политбюро зам. зав. международным отделом ЦК К.Брутенц сообщил, что по ини­циативе сенатора Мойнихэна конгресс США готовится проголосо­вать за выделение руководящим функционерам Литвы десяти мил­лионов долларов. Для стимулирования сепаратистских процессов в Союзе возможно выделение денег другим республикам.

Не те, конечно, масштабы. Это самостийные власти «богато­го» Советского Союза или еще самостийнее вожди «богатой» ны­нешней России списывали й списывают долги с «бедных» режи­мов многими миллиардами долларов. А янки — народ прижими­стый. Подкидывают деньжат по чайной ложке — на карманные расходы влиятельным политикам. Националисты очень рассчи­тывали на щедрость подстрекателей из Вашингтона, но в буду­щем их ожидало горькое разочарование. Потому и подобен аме­риканский бюджет большому Байкалу, что все финансовые реки впадают в него и лишь одна вытекает. И та, как Ангара, перегоро­жена дважды плотинами — законом и строгим контролем обще­ственности.

На записку должен был реагировать сподвижник Михаила Сергеевича Эдуард Шеварднадзе. Не надо, конечно, с его грузин­ским темпераментом стучать кулаком по столу и кричать по те­лефону госсекретарю США Джеймсу Бейкеру: «Зачем, кацо, суешь свой нос в чужой огород!» Нужно интеллигентно, дипломатично.

А он и не стучал. Он в это время дипломатично обсуждал и тайно подписывал с тем самым Бейкером Соглашение о разгра­ничении между СССР и США морских пространств в Беринговом и Чукотском морях. По соглашению наша страна потеряла в 200-мильной зоне район площадь 7,7 тысячи квадратных километров и 46,3 тысячи квадратных километров континентального шель­фа. Вот уж действительно: раз пошла такая пьянка, надо резать последний огурец. О сделке Бейкер — Шеварднадзе (за которой маячили силуэты президента Америки Буша-старшего и Горбаче­ва с фужерами в руках) первыми узнали российские рыбаки, ко­гда из родных морей их поперли со свистом матросы американ­ских сторожевых кораблей. Но в международной политике, как на шахматных соревнованиях: перехаживать не дают.

Законом от 26 апреля 90-го «Оразграничении…» кремлев­ская власть привела-таки в действие взрывное устройство не­вероятной разрушительной силы, которым погрозила стране еще год назад (чуть раньше я о нем уже говорил). Этот закон под­нял статус автономных республик до статуса союзных, со всеми вытекающими последствиями.

Республика Тува, например, с населением 300 тысяч человек становилась, по документу кремлевских мудрецов, «советским со­циалистическим государством — субъектом Союза ССР». Наравне с Россией, Украиной, Казахстаном и т.д. А сосед Тувы Краснояр­ский край с населением в три миллиона человек превращался в заштатную провинцию той же России, но урезанную по террито­рии вдвое (минус Татария, Коми, Башкирия, Чувашия, Северный Кавказ и проч. и проч.).

Марийское квазигосударство, где марийцев проживало меньше, чем русских, выныривало у границ Нижегородской и Ки­ровской областей. Как им строить отношения с ускакавшим на другую статусную орбиту соседом? На более достойном финан­совом уровне! Поскольку и Тува, и Марий Эл, и ряд других авто­номий были дотационными, русским областям предстояло подза-тянуть пояса и отстегивать дополнительно на содержание новых армий чиновников. А если с подачи верхушки страны автономии успели бы оформить границы, российский люд при переездах из одной своей деревни в другую замучился бы толкаться на тамо­женных пунктах.

Мир в это время жил идеями интеграции: открывались гра­ницы, Европа сбивалась в единый союз. Да и в СССР как светском государстве худо-бедно шел до перестройки процесс сближе­ния национальностей, выравнивания их в единую нацию огром­ной страны. Без чего целостность любой державы будет явлени­ем временным.

В начале 70-х я много ездил по Казахстану и Средней Азии. Местная интеллигенция уже считала анахронизмом марксист­скую установку о праве наций на самоопределение. И в консти­туционном праве выхода союзных республик из состава СССР ус­матривала лукавое отношение русской бюрократии к окраинам. Дескать, есть в понятии этой бюрократии главный в семье — Рос­сия, а все остальные — примкнувшие к ней: хотят — живут вместе со старшим братом, не хотят — пусть уматывают. А люди считали, что все давно уже переплавились в единую советскую нацию — без коренного и пристяжных — и даже предлагали провести все­союзный референдум об отмене устаревшей статьи Конституции. При этом неприкосновенным оставалось право республик гово­рить на своем языке, жить своими обычаями и культурой. Партий­ным баям не по душе были такие идеи, но они обнадеживали на­род: пока рано!

И вдруг нас потянули в другую сторону — к национальной обособленности и межеванию людей по этническим группам. Подталкивая тем самым людей к различным конфликтам и уходу в религиозные ниши. И между этими нишами принялись возводить перегородки из политического бетона. Под аккомпанемент слад­ких речей из Кремля об общем европейском доме.

Вот говорят, что этот закон был местью Борису Ельцину. И по­пыткой ослабить его как лидера РСФСР. Но закон вышел за целый месяц до первого съезда народных депутатов России, где Ельцин с третьей попытки стал председателем Верховного Совета рес­публики. А озвучили разрушительную идею «автономизации», как помните, за год до съезда, когда еще и выборов-то не было. Так что закон целил не в конкретного человека. И сделал свое дело.

В неприятии политики Центра как стержня державы он объ­единил и сторонников и противников Ельцина. Не случайно за Декларацию о государственном суверенитете РСФСР проголо­совало подавляющее большинство депутатов (907 — за и только 13 — против). А поскольку фундаментом этой державы была Рос­сия, то противостояние между ней и Центром означало слом всей конструкции союзного государства.

Но противостояние стало неизбежным. И оно началось. Чего, собственно, и добивались партийно-кэгэбистская мафия и все за-кулисье через взрывников в кремлевской власти. В помощники России это закулисье определило и Украину — на ее территории создавалось отдельное Крымское социалистическое государство. И Узбекистан, из-под которого выдернули Каракалпакию. А Гру­зия с Прибалтикой считались уже отрезанными ломтями.

Не набиралось объективных причин для распада страны — СССР не был империей. В империях граждане колоний ущемлены во всех правах по сравнению с гражданами метрополий — в по­литических, экономических, культурных. А кого ущемила Москва? В Политбюро, парламенте и правительстве СССР были представ­лены люди из всех республик. Национальная молодежь посту­пала вне конкуренции в свои институты и имела большие квоты в вузах Ленинграда и Москвы. Поступай — не хочу! Это русские девчата и парни продирались через конкурсы здесь и там. А об экономическом выравнивании отсталых республик за счет Рос­сии уже говорено-переговорено.

Разнородность Советского Союза — тоже не причина распа­да. Куда нам было до Китая, с его огромным населением, разде­ленным на представителей 60 национальностей. Тесно им жить на небольшой территории, да и цивилизации в одной стране раз­ные, но монолитен Китай и поджимает в развитии США. Потому что не бегает государственная власть по тонкому национально­му вопросу со взрывчаткой наперевес, а действует взвешенно. И в США многонациональное население, и в Индии, и в Канаде — везде есть проблемы, везде их решают, но нигде не раздували ме­жэтнические пожары так безответственно, как это делала крем­левская власть.

На нашу беду угораздило историю собрать одновременно на советском пространстве всех политических карликов в роли вож­дей. Выведенные в кадровых инкубаторах ЦК КПСС, они облепи­ли все ветви власти — от Москвы до самых до окраин. А может, не надо грешить на историю? Может, это наше поколение так из­мельчало, что безликость стало принимать за близость человека к народу, цинизм и приспособленчество — за прагматизм, ловка­чество — за тонкость ума. Мы аплодировали демократам и попу­листам, но цыкали на здравые высказывания. Интеллигенция, по­битая конформизмом, как молью, толпилась за подачками у ног бесконтрольной власти. Генералитет и офицерство выродились в трусов и конъюнктурщиков. «Красные директора» принялись де­лить между собой народное добро. Всем было плевать на Отече­ство — лишь бы еще одна звезда на погоны, еще одна ступенька вверх по карьерной лестнице, еще один кусок собственности. По­литические божки в это время активно трудились над перекрой­кой карты страны. А чем равнодушнее общество, тем больше тро-тиловый эквивалент разрушительной власти.

Любопытно было смотреть на участников заседания Подго­товительного комитета по доработке нового Союзного договора, которые собрались 24 мая 91-го под Москвой. В марте прошел ре­ферендум — подавляющее большинство граждан проголосовало за сохранение СССР. Воля народа — закон для функционеров. Как же они думали исполнять эту волю?

На таком важном заседании должны были присутствовать Руководители всех союзных республик. Михаил Сергеевич Горба­чев проинформировал тех, кто прибыл в Ново-Огарево: «У нас КаРимов (Узбекистан) отсутствует. Там народу надо помогать… Сейчас уехать ему — просто не поймут. Гамсахурдиа (Грузия) прислал телеграмму — приехать не может. Ландсбергис (Литва), Горбунов (Латвия), Рюйтель (Эстония) — участие в заседаниях считают не­целесообразным. Снегур (Молдавия) не приехал. Тер-Петросян (Армения) — во Франции. Будем работать? Да».

Так подростки собираются на пикник. Вожак объявляет: «Вась­ку с Колькой из дома не отпустили, Володьку родители увезли на дачу. Кого позовем вместо них?» Здесь заранее нашли, кем заме­нить отсутствующую «семерку» (потом к «семерке» примкнут дру­гие) — руководителями семнадцати бывших автономий: Шаймие­вым (Татария), Степановым (Карелия), Завгаевым (Чечено-Ингуше-ния), Спиридоновым (Коми), Леонтьевым (Чувашия), Батраковым (республика Крым) и т.д. Это были, в основном, главы новых «со­циалистических государств» на территории России. «Субъектов Союза» получалось больше, чем прежде, только сам Союз в резуль­тате таких манипуляций превращался бы в жалкое подобие СССР.

У Михаила Сергеевича был неуверенный тон, будто функцио­неры делали ему одолжение: не хотите так именовать новое со­юзное объединение, давайте назовем эдак. Все тянули одеяло на себя, а он их ласково увещевал: «Надо договариваться и идти на­встречу, товарищи, идти навстречу». Некоторые «вожди» авто­номий чувствовали себя по меньшей мере участниками Ялтин­ской конференции 45-го, разделившей Европу. Первый секре­тарь Чечено-Ингушского обкома и председатель ВС автономии Доку Завгаев чуть ли не голосом Сталина веско ронял: «надо чет­ко высказаться, что же из себя будет представлять обновленная Российская Федерация. Мы должны быть республиками, образую­щими Российскую Федерацию». Он хотел оформить Россию вроде 000 (общества с ограниченной ответственностью): захотел — об­разовал, не понравилось — закрыл.

Завгаев все время говорил от имени своего народа. «Не долж­но быть представителей первого и второго эшелона. Если мы пой­дем по такому пути, наши люди выскажут недоумение». Горбачев, раззадоривший национализм своей политикой до оборзения, кротко восклицал на эти эскапады: «Да, Доку Гапурович. Отмечаю Вас, Доку Гапурович». А через три месяца после ново-огаревско-го заседания народ вышвырнет партократа Завгаева из начальст­венных кабинетов*, и он сбежит в неизвестном направлении. По поручению Ельцина я найду его после долгого поиска, жалкого, в Надтеречном районе Чечни, отгороженного от «своего наро­да» мешками с песком и автоматами Калашникова (об этом я рас­скажу позже).

Ельцин выдавливал из Горбачева согласие на дележ союзной собственности и бюджета. Безо всякого контроля общественно­сти. И предлагал урезать властные функции Центра чуть ли не до нулевого уровня. Другие выступали за конфедерацию и превра­щение главы союзного государства в английскую королеву. Ника­кого намека на выполнение решения референдума не было.

Грустный вывод напрашивался у наблюдателя: Президент СССР давно уже выпустил вожжи из своих рук. Или никогда не умел ими пользоваться. Нурсултан Назарбаев (Казахстан), прито­мившись от пустословия, не выдержал, наконец: «Нас бешеными считают. В Соединенных Штатах Америки 350 народностей и на­циональностей, но никто не пикает и живут в одном государст­ве. Вся Европа — ну, это банально, хочу повторить — убирает все границы сейчас, продвижению капитала дают путь, единые день­ги — экю — устанавливают на всю Европу. Северная Америка вся объединилась. Канада, Соединенные Штаты и Мексика — одни деньги, границы убирают. А мы, имея 75-процентную интеграцию, уходим от того, к чему все в мире идут. Ну, кто нас за умных людей считает?! Разберутся, разгонят нас, имейте в виду».

Нурсултан Абишевич был в стороне от интриг московского закулисья и думал, что тут играют не краплеными картами. Ра­зобрались уже, можно сказать, только не с кем-то, а со страной. А новый Союзный Договор с опорой на автономии РСФСР — это проект совершенно другого государства: обмылка СССР с пер­спективой постоянных межэтнических войн на территории сего­дняшней России. Балканизация земли русской, богатой ресурса­ми — голубая мечта многих дельцов и лучший способ ловить ка­питалы в мутной воде.

Я помнил ту весну 85-го и ближнюю дачу Сталина в Волын­ском, где сборная наша команда под водительством Александра Николаевича Яковлева работала над перестроечными материала­ми для Горбачева. Когда рукописи сдавали машинисткам или ко­гда готовые тексты везли на согласование «заказчику» (так между собой именовали Михаила Сергеевича), образовывались паузы — можно было поговорить неофициально и откровенно. С Яковле­вым да и с другими влиятельными фигурами у нас бывали инте­ресные разговоры. Я смотрел тогда на Александра Николаевича с надеждой и относился к нему уважительно. Так же, как и ко мно­гим иным в нашей команде.

Все соглашались: стопроцентная госмонополия лишила нашу экономику изворотливости. Не научила оперативно реагировать на вызовы потребительского рынка. Инерционное планирование «от достигнутого» и пресловутый «вал» наворотили горы нелик­видных изделий, а на товары первого спроса — дефицит. Группа «Б» в структуре производства выглядывала мышкой из-под коп­ны группы «А». Я спросил Яковлева, а помнит ли он первые после­военные годы? Помнил, конечно — вернулся раненый с фронта, проживал в Ярославле. И другие тоже помнили. Не надо далеко ходить — к НЭПу, сразу после войны власть дала добро на част­ное предпринимательство.

У нас в Усть-Каменогорске росли, как грибы, на моих глазах частные обувные и швейные мастерские, частные закусочные, чайные и кафе, частные пекарни, молокоперерабатывающие и рыбообделочные цеха. Пригородные колхозы (и не только они), заплатив государству натуральный налог и кое-что оставив себе, продавали частникам зерно, мясо, овощи и другие продукты. Торговали также овечьей шерстью, кожами и костями для варки мыла. А частники все это пускали в дело и насыщали рынок, опус­тошенный войной. И в Ярославле, как выяснилось из разговоров, да и повсеместно наблюдалась та же картина. Для семей погиб­ших фронтовиков коммерческие цены кусались, но немало людей было с достатком.

По малости лет я, понятно, не интересовался принципами от­ношений частника с государством. Да это было не так важно. Важ­но то, что за короткое время страну насытили продуктами пита­ния и товарами. Несмотря на засуху 46-го, это позволило в де­кабре 47-го года отменить карточную систему. Из постановления Совмина СССР от 14.12.1947: «Продажа продовольственных и про­мышленных товаров будет производиться в порядке открытой торговли без карточек. Вводятся единые государственные роз­ничные цены взамен существующих коммерческих и пайковых цен. Пайковые цены на хлеб снижаются в среднем на 12%, на кру­пу — на 10%, а по сравнению с нынешними коммерческими цена­ми снижаются более, чем в два с половиной раза». Правда, после прихода к власти Хрущева частный сектор вырубили под корень. И опять потянулись длинные очереди.

Мы говорили в Волынском, что перестройку начинать надо не с разговоров о глобальных проблемах, а с такого, вроде бы не­приметного шага — дать людям право открывать частное дело (не так, конечно, как маханула власть в 88-м с кооперативами при предприятиях). Для начала — в сфере обслуживания, в производстве еды и всего того, на чем мы спим и сидим и что на себя наде­ваем. Чтобы не всполошить влиятельных талмудистов от партии. Лесов и пустующей земли в стране сотни миллионов гектаров: арендуйте — обрабатывайте и перерабатывайте! Пусть рядом с государственными элеваторами появятся частные зернохранили­ща, рядом с государственными мебельными, обувными, швейны­ми фабриками и мясокомбинатами — начнут выпускать продук­цию частные предприятия. Дальше — больше.

Конкуренция — великая сила: года за два страну можно было избавить от дефицита. А сытый раскрепощенный народ горой бу-дег стоять за «свою» власть. С этим народом проще двигаться дальше: подтягивать отрасли, где мы плелись у мира в хвосте, сти­мулировать новизну и главное— наводить государственный по­рядок. (Эти предложения мы тоже передавали своему «заказчи­ку»). Порядок не дешевыми гэбистскими приемами Андропова — вытаскивать собаками людей из кинотеатров. А битьем по ушам чиновничьей вседозволенности и расширением пространства для инициативы производственников. И еще — закручиванием гаек в госаппарате. Эти гайки — эффективность планирования на основе потребностей общества и дисциплина поставок, особен­но в межреспубликанских экономических связях. Здесь все было разбалансировано и расхлябано. Вместе с пряником — расшире­нием экономической самостоятельности союзных республик ну­жен был кнут— ощутимые санкции за срывы договоров. Боль­шие чиновники — суверены часто вставляли друг другу палки в колеса. Причем безнаказанно. И это наполняло конкретными фак­тами демагогию националистов.

— Вам удобнее стало жить в нашей стране? Благосостояние выросло, порядок наводим — что мешает еще? — это следующие вопросы лидера нации к народу.

В беседах мы приходили к общему мнению: на первое место выйдет тема партийного боярства. И его тормозящих движений по дороге к народовластию.

Несуразное здание КПСС состояло из двух неравных по вы­соте этажей. Нижний огромный этаж для простолюдинов— от членов «первичек» до секретарей райкомов— горкомов (кро­ме мегаполисов). И узкая полоска вверху для бояр — от первых секретарей обкомов до членов Политбюро. Нижний этаж работал вместе со всей страной, а верхний распределял и спускал указив-ки. Я был членом партии тридцать лет (вступил восемнадцатилет­ним бригадиром бетонщиков на строительстве Братской ГЭС), и знал ее жизнь не понаслышке. Не правы те, кто причисляет к ретроградам секретарей райкомов-горкомов— это были рабочие лошадки, как правило, выдвиженцы директорских корпусов. Они стремились к переменам. Так же, как малочисленная группка ре­форматоров из ЦК.

А вот партийных бояр, которые составляли костяк ЦК КПСС вполне устраивало их уютное положение: всем коман­довать и ни за что не отвечать. Особенно бояр из союзных рес­публик, где они и боги и цари. Уж эти-то будут цепляться за ста­рый порядок, за свое положение вплоть до сепаратистских угроз. Как их нейтрализовать? Знатоки кремлевской истории в Волын­ском смотрели на перспективу без оптимизма: даже грозный Ио­сиф Сталин, попытавшись через альтернативные выборы в Зб-м отодвинуть от власти заевшихся партбояр, вынужден был отсту­пить. А к Михаилу Сергеевичу члены ЦК относились как к «своему парню», равному среди равных, и запросто могли взять за шкир­ку. Потом я посмотрел архивные материалы по упомянутому ста­линскому действу и понял, откуда правая рука Горбачева Анато­лий Иванович Лукьянов позаимствовал демократическую идею реформирования избирательной системы в стране.

Весь долгий период внутрипартийных схваток Советский Союз жил по Конституции 24-го года. Система выборов в Вер­ховный орган власти — съезд Советов была многоступенчатой, усложненной, но последнее слово оставалось за группами вы­борщиков. А их составы утверждались крайкомами и обкомами партии. Простым поднятием рук выборщики голосовали за кан­дидатов, предложенных функционерами. Сталин называл это не выборами, а кооптацией. Тем более, что миллионы граждан, так называемые социально чуждые элементы, были лишены избира­тельных прав: священники, зажиточные крестьяне, кулаки, быв­шие землевладельцы и генералы.

В состав съезда входила разночинная бюрократия. Она и формировала для постоянной работы ЦИК и его Президиум ис­ключительно из партийных бояр. И поскольку ЦИК являлся «выс­шим законодательным, исполнительным и распорядительным органом власти», образовался клан неприкасаемых беспредель-щиков. В Москве как законодатели они принимали «под себя» ан­тинародные декреты, а в своих удельных княжествах и ханствах уже как исполнители претворяли их в жизнь. Общество закипало от социального недовольства. И Сталин задумал лишить партию государственной власти с помощью новой Конституции.

Создав для подготовки проекта Конституционную комиссию, он летом 35-го словами Авраама Линкольна обозначил перед ней принцип, на котором должен строиться Основной закон: «Власть народа, из народа и для народа». Менее чем через год проект был готов. В нем предусматривалось разделение властей — на зако­нодательную, исполнительную и судебную. Устанавливались рав­ные для всех граждан права, включая бывших «лишенцев» (к это­му времени кулакам разрешили вернуться из ссылок и лагерей). Гарантировались свободы: слова, печати, митингов. Глава один­надцатая «Избирательная система», написанная Сталиным, опре­деляла новый порядок выборов депутатов всех уровней: прямое тайное голосование. И статьей 141-й давала право выдвигать кан­дидатов объединениям трудовых коллективов, профсоюзам, коо­перативам, молодежным и культурным обществам. Чего прежде в России не было никогда. Избиратели также получали возмож­ность отзывать депутатов.

Ударом под дых для партийных вельмож было предложе­ние Сталина, озвученное на заседании ЦИК, сделать выборы аль­тернативными. Чтобы на одно место баллотировалось не мень­ше двух кандидатов. Так называемый партактив ощетинился: это его выметут избиратели в первую очередь — за продразверстку, раскулачивание и красный террор. В декабре 36-го съезд Сове­тов Конституцию принял, но утверждение избирательного закона и срока выборов бароны ЦИК взяли на себя. А именно до статуса избирательного закона опустили решение: быть или не быть вы­борам альтернативными.

Тогда, как и в горбаческие времена, идеи реформ, тем более реформ политической системы, рассматривали предварительно на пленумах ЦК. А члены ЦК и через знак равенства члены ЦИК — первые секретари обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик. Они и объединились в корпоративную оппозицию но­вовведению с альтернативными выборами. Их оценка ситуации была однозначной: через предложенный механизм голосования Сталин хочет выкинуть партию из власти, а заменить кулаками и попами-антисоветчиками.

Хотя от троцкизма в стране не осталось и духа, и люди спо­койно пахали и сеяли, секретари на июньском пленуме ЦК 37-го вдруг заговорили об угрозе контрреволюции: кругом одни вра­ги, кулаки вернулись и мутят народ, а тут некоторые предлага­ют альтернативные выборы в верховную власть. Врагам еще и пе­чать в руки дадут! Из-под слов функционеров о революционной бдительности торчало шилом требование: никакой политической конкуренции, а выборы отложить (их перенесли на конец года) и начать кровавую чистку. Настаивать на своем против такой оравы при минимуме поддержки означало угрозу подсунуть себя под нож как пособника контры. Тем более, что с помощью мест­ных партийных функционеров Сталин отнимал у команды Троц­кого власть.

Корпус первых секретарей в двадцатые и тридцатые годы представлял из себя малообразованное скопище партократов. Тех, О ком говорят: из грязи да в князи. К людям они относились, как к мусору. Спецы трудились в хозяйственных и советских орга­нах, а эти выполняли роль ревнадзирателей, вынюхивая повсюду измену. Закоперщиком или паханом у них всегда выступал Роберт Эйхе — человек с двуклассным начальным училищем за плечами, но не только первый секретарь Западно-Сибирского крайкома и Новосибирского горкома партии, а еще и кандидат в члены По­литбюро. Лучше всего он проявлял себя в карательных операци­ях против крестьян и «очищении» ВКП(б) от несогласных с его по­литикой «гадов» — отдал на растерзание чекистам около 90 ты­сяч бывших коммунистов. И здесь «латышский стрелок» первым попросил у Политбюро дополнительных полномочий для разгро­ма антисоветской сволочи: создаст и возглавит тройку по вынесе­нию внесудебных решений. За Эйхе потянулись другие члены ЦК.

Представляю, как сжимал в кулаке свое самолюбие вождь, отступая под натиском первых секретарей. Им сказали: готовьте в короткие сроки свои предложения по составам троек и количест­ву врагов для репрессий. Тут это дело считалось привычным.

До середины июля 37-го предложения поступили из всех ре­гионов. Эйхе сообщал, что ему край как надо репрессировать на первых порах 17 тысяч человек, из них пять тысяч — по первой категории (расстрелять), а остальных— в лагеря (ГУЛаг). Первый секретарь Московского горкома и обкома Никита Хрущев в запис­ке Сталину от 10 июля 37-го изъявил желание возглавить трой­ку и попросил разрешить ему репрессировать 41.305 человек, из них 8.500 — расстрелять. Первый секретарь Свердловского обко­ма просил позволить «его» тройке вынести смертные приговоры четырем тысячам человек. Характерно, что из русских областей шли размашистые запросы, а в национальных республиках руко­водители более или менее щадили своих людей. Из нищей Кали­нинской области с совершенно аполитичным населением пришла просьба расстрелять больше тысячи человек, а секретарь ЦК КП Туркменистана, где еще не до конца потухли очаги басмачества, ограничился на всю республику цифрой — 500.

В НКВД все заявки обобщили, систематизировали, и уже 30 июля 37-го под грифом «совершенно секретно» вышел приказ наркома Ежова № 00447 «Об операции по репрессированию быв­ших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов». Тем же пнем зам. Ежова Фриновский направил этот приказ и проект по­становления по нему помощнику Сталина Поскребышеву— полу­чить согласие членов Политбюро. Согласие дали все. Начало опе­рации назначили на пятое августа. В приказе местным органам НКВД спускались квоты на отстрел населения по запросам партий­ных бояр. Правда, не все предложения были приняты наверху.

Снизили цифры сибирскому региону и областям Централь­ной России. Никите Хрущеву, например, разрешили расстрелять на три с половиной тысячи «врагов» меньше, чем он просил. Все­го партийные функционеры получили добро на репрессирование «только» двухсот сорока пяти тысяч человек. Учитывая масштабы «расстрельного зуда» в боярской среде, Политбюро сочло нуж­ным предупредить: «Какие бы то ни было самочинные увеличе­ния цифр не допускаются».

И очень кстати. Народу чекисты нахватали сверх всякой меры, а квоты сдерживали. Из регионов пошли просьбы— до­бавьте! Подключали даже московских лоббистов. Так, из Иркутска поступила нетерпеливая шифровка:

«ЦК ВКП(б) — т. Сталину. Наркому внудел т. Ежову.

27 октября выехал из Читы в Москву. В Улан-Удэ ко мне захо­дили секретарь обкома ВКП(б) Игнатьев и НКВД Бурято-Монголь-ской АССР Ткачев. В беседе они сообщили, что лимиты по прика­зу НКВД 00447 они израсходовали, а в тюрьмах находится свыше 2.000 арестованных… Просят дать лимит на 2.500 человек.

28.Х. № 672 Мехлис».

Лев Мехлис был начальником Главполитупра Красной Ар­мии, а когда-то работал личным секретарем Сталина. На его про­бивную силу надеялись стахановцы расстрельного дела, но не об­ломилось.

Со студенческих лет я считал, что 37-й — это год расправы сталинистов с недовольной режимом интеллигенцией и верны­ми ленинцами. Так въелась в мое сознание пропаганда материа­лов XX съезда КПСС. Да, репрессиям подверглись многие люди с громкими именами, потому-то пора эта и стала восприниматься нашим поколением как кремлевская кампания против организо­ванного инакомыслия. Но вот я собрал воедино списки всех аре­стованных — там сплошь безответный народ.

У меня довольно редкая фамилия. Я взял только своих одно­фамильцев и только со своей родины — двух небольших районов Восточного Казахстана. Это таежная глубинка, где несколько ото­рванных от мира поселков и заимок ютились у подножий гор. Ни кулаков вокруг, ни троцкистов, ни фанатов ленинского наследия. Вот кого вывозили из тайги под конвоем:

1. Полторанин Родион Артемьевич, 1900 г.р., русский, образование начальное, работал старателем, село Солдатово.

Осужден 19.11.1937, тройка при УНКВД по ВКО {Управление нар­комата внутренних дел по Восточно-Казахстанской области. — Авт.). Расстрел. Реабилитирован 19.03.1957.

2. Полторанин Емельян Фирсанович, 1892 г.р., русский, неграмотный, работал лесорубом, село Бутаково.

Осужден 25.10.1937, тройка при УНКВД по ВКО. Расстрел. Реабилитирован 01.10.1957.

3. Полторанин Сергей Яковлевич, 1894 г.р., русский, неграмотный, пчеловод (пасечник), Большенарымский район.

Осужден 29.12.1937, тройка при УНКВД по ВКО. Расстрел. Реабилитирован 06.09.1957.

4. Полторанин Петр Михеевич, 1894 г.р., русский, образование начальное, работал сплавщиком леса, село Большенарым.

Осужден 19.11.1937, тройка при УНКВД по ВКО. Расстрел. Реабилитирован 19.03.1957.

5. Полторанин Гурьян Артемьевич, 1895 г.р., русский, образо­вание начальное, работал старателем, село Солдатово.

Осужден 06.11.1937, тройка при УНКВД по ВКО. Расстрел. Реабилитирован 06.09.1957.

6. Полторанин Евстигней Артемьевич,1891 г.р., русский, образование начальное, работал возчиком, село Верхняя Хайрузовка.

Осужден 29.12.1937, тройка при УНКВД по ВКО.

Расстрел. Реабилитирован 06.09.1957.

Нет смысла продолжать список, выше начального образо­вания — а это церковно-приходская школа — не было ни у кого. Москва о таких и слыхом не слыхивала. Всего с наших районов в 37-м было расстреляно 28 Полтораниных, а 15 получили по де­сять лет. Там же было арестовано и расстреляно более ста негра­мотных и полуграмотных Тютюньковых, Редькиных, Поляковых, Первушиных. За что? За то, что некому было за них постоять.

И такая вакханалия шла по всем областям. Партийные сек­ретари — коллеги Роберта Эйхе вместе с чекистами прочесыва­ли страну широкозахватным методом, уничтожая на пасеках и в старательских артелях «международные центры контрреволю­ции». В городах тоже брали беззащитных и тех, кто насолил ме­стной знати.

Вождь, наверное, сидел в Кремле и цинично посмеивался: «Порезвитесь, ребята! А потом я буду резвиться с вами и, может быть, вернусь к вопросу о Конституции». Не удалось или не за­хотелось вернуться — теперь этого не узнаешь. А вот Роберту Эйхе (как и другим противникам— членам ЦК) Сталин не про­стил проигрыша. В том же 37-м «латышского стрелка» выдернули из привычной среды и послали «на чердак» — дали пост нарко­ма земледелия СССР. С «чердака» легче спускать человека в под­вал Лубянки. Вскоре инициатора «троек» арестовали, а после дол­гого следствия и суда в 40-м расстреляли. Хрущев на XX съезде КПСС выставлял партийных секретарей-палачей, в том числе и Роберта Эйхе, как безвинных жертв тирана. «Примером гнусной провокации, злостной фальсификации и преступных нарушений революционной законности. — говорил с трибуны Никита Сер­геевич, — является дело бывшего кандидата в члены Политбюро ЦК, одного из видных деятелей партии и Советского государства товарища Эйхе». Хрущев произносил одно, а сам, наверное, ду­мал другое: «Все мы там стоили друг друга!».

Никита Сергеевич грешил безбожно, по-черному, но себя и сво­их подельщиков старался впихнуть в историю светлыми ангелами.

Так что на очередную беду нашей страны идею с альтер­нативными выборами партийная власть закопала на полстоле-тие. Мы не знали в Волынском, решится ли Михаил Сергеевич со своими юристами откопать ее. Да и вообще было трудно предуга­дать, куда он повернет перестройку. Планы и советы консультан­тов одно, а возможности да и стратегия исполнителя — другое. Но все же время в стране было иное, удобное для либеральных реформ, потому что мир стал иным. И партия раздулась количест­венно настолько, что стала меняться качественно, расслаиваясь на несопоставимые части. Верхний этаж желал диктаторствовать по-прежнему, но уже с сундуками наследственных капиталов. И подтягивал к себе снизу опору из беспринципных попутчиков, погрязших в вещизме. А две трети обитателей первого этажа хо­тели диктатуры закона и справедливого социального государст­ва. По сути это были уже социал-демократы.

Когда генсек пошел на переделку политсистемы, у него так ^и не появилось полной свободы рук. Он не мог обратиться к на­ции с тем самым вопросом: «Вам удобнее стало жить… Что мешает еще?» Жить стало хуже, а мешало все. Вместо укрепления экономики, как предлагали советчики, власть разрушала ее. Госу­дарственная дисциплина окончательно расшаталась. Вожди на­циональных республик, обрадованные импотенцией центра, ста­ли насиловать державу сепаратизмом. Сторонников генсека с нижнего этажа партии разочаровали его бесконечное маневри­рование и боязнь порвать пуповину с кастой бояр. Авторитет Гор­бачева упал.

Идею с альтернативным голосованием и правом обществен­ных объединений иметь в парламенте своих представителей ко­манда генсека внедрила, значительно обновив, но выборный процесс оставила под контролем партийного аппарата. По фор­ме — поклон демократии, а по существу — уступка кремлевско-кэгэбистскому закулисью и баронам-сепаратистам в республи­ках. Да еще придумали для подстраховки «Красную сотню». Через заградительные кордоны партийного аппарата пробиться в На­родные депутаты СССР державникам было трудно. Хотя десятка три совсем уж обнаглевших первых секретарей выборы проигра­ли, большинство съезда народных депутатов СССР составили но­менклатура и ее послушники (84 процента). Они и сформирова­ли «свой» Верховный Совет. Не рискнул генсек, подрастерявший авторитет, покуситься на власть функционеров. Обозначил свою позицию: по какую сторону баррикад он находится. А хотел бы иного, мог обратиться к нижнему этажу партии через голову По­литбюро и сепаратистов, — тогда у него еще оставались полити­ческие ресурсы. Но ставил ли он когда-нибудь цель перед собой, достойную личного риска? Или рассчитывал ехать на паллиативе до конца дней?

У Михаила Сергеевича, наверно, было достаточно поводов вспомнить слова Руставели: каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны. Потому что много нелестных слов уже сказано о поведении вождей той поры. И здесь он вправе отмахнуться: «Из-за угла рассуждать легко. А я был на Голгофе, где слева и справа целили копьями между ребер». Пусть будет так. Только я ведь не вердикт составляю, а пытаюсь разобраться, как это наша власть, и мы вместе с ней, спускали великую державу в унитаз истории.

Мне кажется, что объяснять все случайными промахами, даже глупостью Кремля, по меньшей мере, несерьезно. Наступ­ление на страну велось планомерно, с подготовленных позиций и по широкому фронту. Мы думали, что Горбачев топтался целых два года, не отваживаясь на благотворные реформы, и только ез­дил по регионам, заговаривая публике зубы. А он работал! Выдер­гивал из состава ЦК и Политбюро личность за личностью, заменяя их «сподручными» функционерами. Удаленных с Олимпа держав­ников нарекал консерваторами, а новый призыв флюгеров-карь­еристов — реформаторами. К началу 88-го года «своя в доску» ко­манда в Политбюро была сформирована: сам Михаил Горбачев, Александр Яковлев, Эдуард Шеварднадзе, Николай Рыжков, Ва­дим Медведев и другие. Никто теперь не посмел встать во весь рост на виду у народа и потребовать от генсека снять маску с лица. Стой поры под видом реформ, как по строго разработанно­му графику — кем и когда? — начали стартовать разрушительные процессы: дезорганизовывалась экономика, обваливался уро­вень жизни, подстрекался сепаратизм.

Разве о перспективах страны (а не о своем временном поли­тическом уюте или о чем-то другом!) думал генсек, переводя мно­гонациональную державу, с ее обострившимися противоречия­ми на парламентскую форму правления? Горбачев взял на воору­жение мечту националистов — концепцию сильных республик с рыхлой сердцевиной в Кремле. Номенклатура на съезде позво­лила ему за «прилежное» поведение стать сначала главой Верхов­ного Совета, потом президентом. Судьба Михаила Сергеевича и Советского Союза теперь полностью зависела от нее. А ситуация требовала от Центра опережающих поправок Конституции СССР и опережающих действий.

Уже в марте 89-го одновременно с депутатами страна мог­ла и готова была выбрать Президента Советского Союза — все­народным голосованием. Ничто этому не мешало. Нужны были только поправки в Закон и воля самого Горбачева. Но нации он стал доверять меньше, чем номенклатуре. А всенародно избран­ный президент— это сильный Центр, это мощный конституцион­ный рычаг для обуздания баронов-самостийщиков. Продолжали бы действовать при таком варианте центробежные силы? В неко­торых регионах вполне возможно! Но тогда осенью того же года, а не в марте 91-го (с большим опозданием!) должен был состоять­ся всесоюзный референдум с вопросом о сохранении СССР. Он не оставил бы сепаратистам никаких законных лазеек. А на противо­законные действия в государстве с сильным дееспособным Цен­тром самостийщики не решаются.

И наоборот, совершенно ни к чему была спешка с выборами весной 90-го народных депутатов союзных республик. Было же очевидно, что эти кампании партийно-кагэбистская мафия спол­на использует в своих разрушительных целях. Так и произошло. Подручные этой мафии «отстреливали» кандидатов-державников еще на дальних подступах. И обеспечивали в местных парламентах абсолютное сепаратистское большинство. А всенародно из­бранный Президент СССР мог использовать отсрочку выборов для обуздания националистической вакханалии.

Кстати, такими идеями многие из нас, депутатов, делились то­гда с Михаилом Сергеевичем. Он никак не реагировал на них И на наших глазах все время шушукался с лидерами прибалтийских де­легаций. Уговаривал не порывать с Советским Союзом? Не знаю. Знаю только; что все продолжало катиться в тартарары. И в декаб­ре 90-го, на Четвертом съезде народных депутатов СССР, был по­ставлен вопрос о недоверии Горбачеву. В результате поименно­го голосования вопрос не прошел — за недоверие высказалось только 426 депутатов (1288 — против и 183 — воздержались).

Я тоже голосовал за недоверие. Команда Михаила Сергееви­ча обозвала наши действия заговором реакционеров и против­ников страны. Но позвольте, противники единства страны — вся партийно-кагэбистская мафия и ее послушное большинство на съезде — как раз поддержали Горбачева, проголосовав за дове­рие. На какое-то время он был им еще нужен — с ним проще до­вести до конца задуманное. А линия их действий просматрива­лась все отчетливее:

• развить атаку на цементирующую СССР нацию — русских и Россию;
• подхлестнуть национализм, разогреть до высочайшего градуса процессы дезинтеграции и обеспечить им законодательную базу.

И все, в основном. Бери народы тепленькими: они дезориен­тированы, в демагогах видят спасителей. Зови всех на митинги, пусть там чаще кричат: «Чем жить так, лучше разбежаться в раз­ные стороны!», и люди, утомленные борьбой за существование, в конце концов согласятся. Тогда-то каждая группа бояр получит свой кусок Советского Союза — для обогащения и установления феодальных порядков.

Россия — самый жирный кусок. За нее и пойдет основная борьба между номенклатурными группировками.