Трофимов Н. Братья наши меньшие. О военно-морской живности. Глава 1 Линда

Линда появилась в моей жизни внезапно. Я заканчивал учёбу в Черноморском Высшем Военно-морском училище имени П.С.Нахимова в славном флотском городе Севастополе и сравнительно недавно перешёл из категории холостяков (или неженатиков) в как раз-таки женатики. Как показали дальнейшие события, решение о переходе в женатики было принято чрезвычайно правильно и удачно, чему свидетельством является наша совместная с Ларисой жизнь в течение уже почти четырёх десятков лет.

Выпуск из училища был неизбежен, как восход Солнца, но время тянулось бесконечно долго – как хорошо измученная жевательная резинка. Учёба уже закончилась, стажировка на флотах осталась позади, последние полгода пребывания в родных стенах нашей «системы» (так между собой называли училище как офицеры, так и курсанты) отводились на написание дипломной работы и подготовку к госэкзаменам.

Но поскольку курсант, который взялся бы за написание дипломной работы прямо с первого дня, до сих пор ещё не родился и является легендарным, то нормальные, не легендарные, курсанты воспринимали эти полгода как длинный-длинный отпуск при части. В нашем классе, к примеру, чтобы скоротать время мы устроили олимпиаду по всем возможным видам спорта между группой «попперов» и всеми остальными одноклассниками. «Попперами» называлась тесно сплочённая компания, представители которой проживали в двух рядом расположенных каютах. Как правило, «попперы» являлись заводилами всех безобразий, учиняемых курсантами нашего класса в свободное время. Устраивались также регулярные битвы в футбол и волейбол на пиво между женатиками и неженатиками. В общем, весело мы проводили время, балбесничали, пили водку и пиво, удирали с наступлением весны с самоподготовки на пляж, загорали и купались, не забывая при этом выстроить стройную систему наблюдения, оповещения и связи – наш начальник курса был личностью исключительно неприятной и всё свободное время тратил на то, чтобы поймать одного из своих курсантов на чём-нибудь нехорошем, дабы потом иметь возможность измываться над ним в преддверии выпуска из училища и распределении на флота. Нельзя сказать, чтобы это ему сильно удавалось, так как за предыдущие четыре года мы успели изучить его повадки, вычислили всех его стукачей и находились к тому же в состоянии перманентной бдительности.

На горизонте всё явственнее прорисовывались новенькие лейтенантские погоны, кортик, а там, дальше, едва различимо сквозь дымку будущего виднелись мачты тех кораблей, на которые мы так стремились. Диплом и госы (так на нашем жаргоне назывались государственные экзамены) пролетели со скоростью сверхзвуковой ракеты и мы, получив на руки кучу предметов офицерского вещевого довольствия и совершенно невероятную сумму денег (денежное довольствие за 2 месяца), вступили в другую, новую и необычную жизнь.

После положенного первого офицерского отпуска мы должны были разъехаться по флотам – кого куда определили наши кадровики. Мне предстояло ехать на мою малую родину – в Североморск. Следом за мной должна была ехать, и моя жена Лариса с нашим маленьким сыном Александром. Лариса была в семье единственным и обожаемым ребёнком, родители души в ней не чаяли и предстоящую разлуку сильно переживали. Чтобы хоть как-то скрасить их жизнь после отъезда дочери, мы с Ларисой приняли решение купить им собаку, наивно предполагая, что они этому сильно обрадуются. Собака была куплена совершенно замечательная – мы выбрали необычайно породистую, элитную девочку породы малый пудель абсолютно чёрного, смоляного цвета. Это был какой-то концентрат прелести – лохматый маленький чёрный комочек меха с ослепительно белыми зубками и розовым язычком, тёмно-оливковыми глазками с иногда появляющимися бело-голубыми белками! Очень красиво прорисованный кожаный «нюх» был всегда мокрым и прохладным, с тонким узором, который, подобно папиллярным линиям на пальцах человека, является для каждой собаки уникальным.

Хозяйка отдавала нам собаку чуть не плача – это был её любимый щенок. Принеся собаку домой, мы решили сделать сюрприз Ларисиной маме – она ушла куда-то по своим делам и в данный момент в квартире отсутствовала. Взяли лист бумаги, написали на нём: «Её зовут Линда» и положили на трюмо в прихожей, оставили собаку в доме, а сами быстренько исчезли из дома. «Представляешь, как мама обрадуется?» — вопрошал я свою жену. Лариса была со мной согласна, поскольку подержав этот меховой клубочек на руках нельзя было в неё не влюбиться. Когда же мы вернулись через некоторое время домой, оказалось, что наша концентрированная прелесть начала свой жизненный путь в нашей семье с того, что снесла с трюмо хрустальную вазу, которая украсила пол прихожей сотнями сверкающих острых осколков, празднично переливающихся в лучах солнечного света, падающего через проём балконной двери. Причём наша концентрированная прелесть умудрилась гарцевать по прихожей, ни разу не наступив ни на один осколок. Как выяснилось – ваза дело наживное, но вот повесить себе на шею хомут в виде собаки в планы моей любимой тёщи не входило. «Сами купили – сами и мучайтесь!» — вынесла вердикт Алла Фёдоровна.

Поскольку мы с Ларисой уже успели попасть в плен обаяния этой пуделёночки, вопрос о возврате Линды к хозяйке даже не поднимался. Мы решили (ну, практически по де Сент-Экзюпери нашему, понимаете ли, Антуану Мари Жану-Батисту Роже) что мы в ответе за то, что она нас приручила. Собакен, почувствовав всю силу своего обаяния, решила осуществить переделку хозяев под себя саму, родную.

Началось с того, что выделенный в качестве спального места коврик был категорически отвергнут. Линда искренне недоумевала, почему она должна спать на коврике, если мама и папа (то есть мы) в это время спят в кровати с мягкими подушками и тёплым одеялом. Вечером мы торжественно дали себе слово быть строгими хозяевами и не поддаваться на собачьи уловки. Линде строго-настрого указали на коврик, сказали «Место!» и стали пресекать поползновения забраться на кровать. Тогда она потешно плюхнулась на задницу, подняла мордочку кверху и начала горько плакать.

Плакала она мастерски, выдавая целые рулады о тяжкой собачьей доле, жалостно подвывая и тявкая, при этом внимательно искоса поглядывая за нашей реакцией. Так как явной, видимой ей, реакции она не увидела, то началось поступательное, практически незаметное, со скоростью несколько сантиметров в минуту, перемещение меховой тушки по направлению к кровати – плакать издалека она посчитала малоэффективным способом завоевания места под Солнцем (в виде постоянной жилплощади на одеяле или на подушке).

Источник завываний, перемежающихся с нормальным детским человеческим плачем, становился всё ближе и ближе. Разбудив в себе Макаренко, я поднялся, взял Линду за шкирку и репатриировал обратно на коврик, ещё раз твёрдым голосом сказав: «Место!». Маленькая жертва дискриминации по животному признаку, поняв, что её усилия пропали зря, выдала такую порцию плача, тявканья и подвывания, что я почувствовал себя мерзким английским колонизатором, во всю угнетающим и дискриминирующим бедных африканских зулусов. Мы привыкли засыпать (если это можно было назвать сном!) под аккомпанемент плача маленькой негодяйки. Потом, растущая не по дням, а по часам, собаченция научилась не запрыгивать, а ЗАЛАЗИТЬ по-кошачьи на нашу кровать. Происходило это следующим образом – Линда уходила со своего коврика, становилась на задние лапки и цеплялась коготками передних лапок за простыню или одеяло, после чего втыкала когти сначала одной задней лапы, а потом и второй, в свисающий с кровати плед. Потом раздавалось сосредоточенное натужное пыхтение и над краем кровати появлялась чёрная морда, изредка поблескивающая белками глаз. Внимательно оценив обстановку, Линда продолжала карабкаться к цели. Взобравшись, наконец, на одеяло, собака крадучись, на полусогнутых лапах, выискивала себе место поудобней, стараясь расположиться между нами.

Депортация на коврик опять обрушивала на меня порцию щенячьих ругательств с последующей паузой на отдых и отправлением в новую экспедицию по покорению кровати и наших сердец.

Со временем Линда научилась точно определять время начала решительных действий и неслышно запрыгивать на кровать. В общем, борьбу она выиграла! И место своё — сначала на одеяле, а потом и на подушке – она завоевать сумела. Ровно, как и в наших сердцах!

С «младых зубов» Линда начала путешествовать по стране. Поскольку я, как и положено отгулявшему свой первый офицерский отпуск офицеру, убыл к месту дальнейшего прохождения службы в город Североморск, а Лариса с маленьким нашим сыном Алеком и Линдой остались в Севастополе до получения известия от меня о съёме какого-либо жилья в Североморске, между нами образовалась дистанция в 2,5 тысячи километров.

Лейтенант на флоте в те времена был существом бесправным и угнетаемым (по крайней мере – до получения допуска на самостоятельное управление батареей, а также к несению дежурства и вахты), а посему решать вопросы съёма жилплощади, сидя безвылазно на корабле, было достаточно сложно. Как всегда, было, есть и будет, все обещания наших руководителей по обеспечению плавсостава жильём в первую очередь выполнялись ровно наоборот – в первую очередь жильё получали те, кто приходил на береговые должности (ведь им жить негде!), а корабельным офицерам начальство безапелляционно заявляло: «Вам наше рабоче-крестьянское государство выделило прекрасную каюту на корабле и наделило счастьем воспитывать любимый личный состав, поэтому идите и занимайтесь им! Что? Жена? Лейтенант, если жена мешает службе – брось жену!»

Но в конце концов как-то всё уладилось, нашлась комната в коммунальной квартире на улице Душенова и, отпросившись на час с корабля, я уже стоял в кабинке переговорного пункта на Телеграфе на Северной заставе, изо всех сил прижимал тяжёлую эбонитовую трубку телефона к покрасневшему уху и орал в неё счастливым голосом, надеясь сквозь треск и шорохи услышать ослабленный тысячекилометровыми проводами, сотнями реле и коммутаторов родной и любимый голос Ларисы.

Потом состоялся первый перелёт по маршруту Симферополь – Москва – Мурмаши и семейство наше воссоединилось после разлуки. Линде Север понравился – она обожала с разбега нырять в снег, исчезать из виду, чтобы потом неожиданно вынырнуть в другом месте, потом опять пропасть и появиться вновь на твёрдом снегу, чихая и отряхиваясь, раскидываю вокруг себя мириады искрящихся в лучах уличных фонарей снежинок. Морозы переносила стойко – только иногда вдруг переходила на ходьбу на трёх лапах, поджимая под себя четвёртую или яростно стреляя ею куда-то вбок, словно отрабатывая удары собачьего карате. Если же она чувствовала, что подобные трюки уже не помогают, то Линда поворачивалась ко мне или к Ларисе и одним прыжком оказывалась на груди. Прыгучести она была феноменальной! Когда в прогулке принимал участие наш сын, восседающий в санках, Линда запрыгивала в санки впереди Алека и гордо восседала на его шубке, пока не согреется.

Так как Ларисе, которая в то время была студенткой Севастопольского приборостроительного института (пришлось перейти на заочное обучение), приходилось по несколько раз в году улетать в Севастополь на очередные сессии, то, естественно, переезд напоминал убытие цыганского табора – чемодан, сумки, коляска ну и, конечно же, сын и собака. Линда была собакой малокалиберной – поэтому её допускали в салон самолёта, где она неизменно становилась объектом сюсюканий и восхищений стюардесс и пассажиров. За всё время её путешествий не нашёлся такой пассажир, который был бы не доволен соседством с нашей псиной. Летала Линда впоследствии и самолётами военно-транспортной авиации, вызывая у экипажей неизменную приязнь и удовольствие. Помимо авиации, Линда также начала осваивать и корабельную жизнь.

Как-то раз, собирая Ларису и Алека в очередную поездку в Севастополь, я вдруг предложил: «А может оставить Линду со мной? Поживёт у меня на корабле месяц, ничего с ней не случится!» Собаке, конечно же, самый кайф был тогда, когда всё семейство в сборе (пудели – это пастушьи собаки, правда, есть у них ещё и другая специализация – водяной охотник). Но она с пониманием относилась к периодическому разделению семейства. В этот же раз, изумлённо проводив взглядом в аэропорте Мурмаши убывающих Ларису и Алека, Линда стала рваться с поводка: «Остановитесь, вы меня забыли!!!» Когда за ними закрылись двери, и Линда потеряла их из виду, она развернулась и посмотрела мне в глаза полным недоумения взглядом.

«Ну что, Линдуся, будешь привыкать к корабельной действительности!» — сказал я ей в ответ, и мы отправились обратно в Североморск.

На сторожевом корабле 2-го ранга «Громкий» Линда освоилась очень быстро – расположение моей каюты, моего командного пункта и кают-компании выучила мгновенно. С позволения старшего помощника, а также командира корабля капитана 3 ранга В.Модестова ей дозволялось стоять при построениях экипажа по «Большому…» и «Малому сбору» в строю зенитной ракетной батареи № 2, командиром которой я являлся. Вела себя крайне дисциплинированно и строй не нарушала. Несмотря на то, что в каюте я для неё установил 2 миски – для еды и воды – из каюты пропали постоянные визитёры – корабельные крысы. Воровать из собачьей миски еду и воду они, видимо, посчитали бестактным, а может небезопасным.

Каким-то непонятным чутьём Линда постигла все тонкости корабельной службы – к примеру, если я просто занимался делами по распорядку дня, Линда всегда находилась при мне, не отходя от меня далее шага. При этом за комингс кают-компании никогда не переступала – садилась у дверей и терпеливо ждала, когда её хозяин поест, правда, тут могло иметь значение то, что вестовые кают-компании постоянно подкармливали её всякими вкусностями – кусочками мяса, всякими жилками и хрящиками, которые она деликатно брала из рук и мгновенно перемалывала. Если же я стоял дежурным по кораблю, Линда в дневное время отсыпалась на моей койке в каюте, а в ночное – сопровождала меня в обходах по кораблю или сама несла вахту бдительности у двери в рубку дежурного. Стоило кому-нибудь появиться в коридоре или тамбуре – Линда грозным рычанием предупреждала находящихся в рубке о предполагаемом визитёре.

Непостижимым образом собака научилась определять среди разных категорий военнослужащих старшего, после чего пускала в ход свои гипнотические способности, в результате чего ей всегда разрешалось находиться при мне без каких-либо нареканий в мой адрес. Надо сказать, что Линда не была единственным представителем животного мира на корабле.

Помимо положенных по штатному расписанию около 200 организмов, одетых в военно-морскую форму, неподдающегося подсчёту крысиного легиона и совершенно невероятного количества бойцов тараканьего войска (или стасиков, как их почему-то называют на флоте), на корабле периодически столовались домашние собаки офицеров и мичманов.

К примеру, частым гостем был Бэр, здоровенный эрдель-терьер старшего лейтенанта Лехи Доронина, командира батареи универсального калибра. Бэр был замечательным и красивым пёсой, однако при первом же появлении на корабле заработал себе недруга – нашего старпома. Старпом, возвращаясь утром со схода (что было прямо-таки очень нечастым явлением), был преисполнен радостных эмоций, лёгкий пушистый снежок припорашивал всё белым одеялом, тело пело, вспоминая жаркую ночь и безумные объятия, великолепно пошитая форма, удобные штатские, но похожие на полагающиеся по нормам вещевого довольствия, щеголеватые ботинки придавали мыслям старпома какую-то энергичную уверенность в завтрашнем дне и вообще настроение было замечательным, блестящим! До тех пор, пока он не поскользнулся – нога вдруг неконтролируемо поехала вперёд, старпом взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, но было поздно – полы шинели вдруг закрыли от глаз окружающий мир и резкая боль в кобчике сигнализировала, что падение блестящего офицера всё же состоялось. Когда старпом, матерясь сквозь зубы, начал подниматься, внезапно проскользнула и рука в новенькой кожаной перчатке, которой он опирался на снег. «Да что за … твою бабушку…!» — прорычал старпом и поднёс перчатку, явно проехавшуюся по чему-то скользкому, поближе к лицу – в нос ударил неприятный запах! Старпом осмотрел перчатку, брезгливо сморщившись, а потом рассмотрел ранее скрытую падающим пушистым снежком немалую кучу собачьих экскрементов. Правый ботинок, брючина, рукав, полы шинели и перчатка были испачканы и благоухали отнюдь не «Шипром».

«С-су-ки…!» — завыл старпом нечеловеческим голосом, поднимаясь на ноги.

Чиститься на месте смысла не было – это означало бы только размазать собачьи удобрения по большей площади обмундирования тонким слоем! Раскорячившись во все стороны, загребая ногами так, чтобы брючины не касались друг друга, растопырив руки в стороны, чтобы не тереться изгаженными рукавами о ещё чистые места шинели, старший помощник командира СКР «Громкий», ещё недавно жизнерадостный и со звенящей счастливой ноткой в душе, брёл, изрыгая хулу матерную, к восьмому причалу, где был ошвартован правым бортом его корабль.

Старпом всегда возвращался на корабль со схода не к 7.30, а к 7 утра, дабы подчеркнуть, что у него на корабле масса дел и он готов жертвовать своим святым временем схода на берег в интересах службы. Исходя из этого, вся дежурно-вахтенная служба со страхом готовилась к встрече старпома – в случае малейших упущений в службе старпом мог безжалостно снять с дежурства с перспективой нового заступления в наряд в этот же день после бессонной ночи, что, естественно, никому не хотелось.

Когда дежурный по кораблю (старший лейтенант, командир гидроакустической группы) получил доклад от вахтенного сигнальщика о появлении старпома на причале, он быстро осмотрел себя, застегнул тугой крючок ворота шинели и побежал, придерживая бьющую по правой ляжке кобуру с пистолетом Макарова, на ют, к сходне. Осмотрел внешний вид командира вахтенного поста, поправил ему шапку и развернулся в сторону аппарели причала, ожидая увидеть идущего пружинистой походкой старпома.

Вид бредущей растопыренной фигуры его изумил! «Что за фигня? Что со старпомом? Неуж-то пьяный в сисю? Не может быть…» — подумалось дежурному.

Такое же изумление было написано и на лице КВП старшины 2 статьи Козлова.

Между тем непонятным образом вывернутая фигура старпома приближалась к сходне.

Комбат БУК старший лейтенант Доронин руководил приборкой на юте – это было заведование его батареи. Бойцы дружно махали лопатами и смётками, убирая снег с верхней палубы. Доронька периодически тыкал в морду сопровождавшего его Бэра полагающейся по нормам довольствия офицерскому составу тёплой, на меху, кожаной швартовной рукавицей, Бэр при этом радостно рычал, хватал пастью рукавицу, вставал на задние лапы и обхватывал передними лапами руку хозяина и, мотая головой, начинал играючи трепать её.

Когда старпом вступил на сходню, дежурный и КВП приложили правую руку к уху, отдавая честь прибывающему начальнику. Старпом, продолжая движение враскоряку, тоже попытался отдать воинскую честь, однако вонь от перчатки не позволила ему согнуть руку в локте соответствующим образом.

Издали он стал похож на членов Политбюро на мавзолее во время ноябрьского парада – то ли отдание чести, то ли дружеское помахивание рукой.

Дежурный начал докладывать, но старпом, опустив благоухающую руку, прервал дежурного. Дежурный, продолжая отдавать честь и пытаясь всё же закончить доклад, приблизился к начальнику и внезапно недоумённо замолчал.

— Что замолчали, дежурный? Что Вы щечки свои в горсточку собрали? Что Вы лобиком внезапно вспотели, капельками потекли? Интеллих-генция в Вас проснулась резко? Все полтора поколения разом проснулись? Вам что, аромат степей противен? А если Родина Вам прикажет окопы полного профиля на свиноферме рыть – Вы тоже щечки в горсточку соберёте и глазки до затылка закатите?

— Тащ капитан 3 ранга… да я… да если …, — зачастил дежурный, явно ощутив возможность немедленной, ещё до подъёма флага, сдачи дежурства, — да я всегда…!

При этом дежурный, продолжая сопровождать старпома, старался всё же держаться с левой, не источающей ароматы степей, стороны шинели начальника. И быть бы ему снятым с дежурства, но перед входом в тамбур перед рубкой дежурного по кораблю старпом вдруг посмотрел в сторону прохода на левый борт и внезапно окаменел. Старший лейтенант, не ожидавший внезапной остановки, смачно врезался в ароматную шинель и чуть не сбил с ног её носителя. Быстро отпрыгнув назад, он замер, пот потёк со лба по бровям, просочился и всё же попал в глаз. Глаз стало жечь, но старлей, не мигая, смотрел туда, куда уже смотрел старпом – на доронинского эрделя Бэра, который, вытянувшись вперёд в струнку, с шумом втягивал мокрым носом воздух, впитывая столь знакомый ему по собачьей физиологии запах, исходящий от старпома. Говорят, что собаки писают на углы и столбы не просто так, а оставляют послания другим собакам на языке запахов. Короткие записки они, понимаете ли, друзьям пишут. Общаются так! В нашем же случае, судя по выражению морды Бэра, тут дело запиской и не пахло – тут был целый роман в запахах, причём с явным сексуальным подтекстом. Видимо, молодому псу Бэру стало неловко от явно фривольного содержания романа, поэтому он вдруг сделал пару шагов назад, затряс головой и ушами, оглушительно чихнул, а потом искоса лукаво посмотрел на старпома.

«На рейде большом легла тишина…!» Так пел в своё время Леонид Осипович Утёсов, а он-то знал толк в море, в тишине и в жизни.

Казалось, даже снежинки прекратили свой танец и в одно мгновение исчезли. Тишина осязаемо надавила на плечи. Даже на пришвартованном к левому борту «Громкого» сторожевом корабле «Бессменный» матросы прекратили шваркать лопатами по палубе.

Бэр всей глубиной своей песьей души понял, что сделал что-то ужасное. Он вдруг нервно зевнул и, повернув голову назад, стал искать поддержки и защиты в глазах папы-хозяина. А папа-Доронька стоял с белым, без единой кровинки, гипсовозастывшим лицом и остекленелыми глазами, держа в левой рукавице поводок, а правой отдавая старпому честь.

Даже в самом замечательном театре мхатовская пауза не может длиться вечно. Нервы не выдержали у Бэра – он опять подался вперёд, вытянулся по направлению к ароматной шинели и решил перечитать последние строки романа в запахах. Бэр опять шумно втянул воздух.

Тишина взорвалась…

— Млядь! Млядь!! Млядь-млядь-млядь-млядь!!! – обрушил на Бэра, Доронина и на весь окружающий мир ураганные децибелы своего могучего голоса старпом, — я Вас, млядь,… кобеля Вашего, млядь…, с-с-су-ка…, все – с-с- су-ки… млядь!

Бэр, впервые столкнувшись с военно-морским офицерским диалогом (есть такая разновидность диалога – это когда один вещает, а остальные внимают!), принял его как агрессию по отношению к любимому папе и решил выступить на его, папы, защиту и оборону согласно пройденных недавно курсов ЗКС (защитно-караульной службы). Бэр, высоко отклячив свой поджарый зад с обрубком хвоста, припал на передние лапы, как будто перед прыжком, и открыл ответный огонь:

— Гав! Р-р-гав!! Р-р-р-гав!!! Гав-гав-гав! – лаял Бэр.

— Млядь! Млядь!! Млядь-млядь-млядь-млядь!!! – летели над рейдом и головами притихших и застывших матросов и старшин старпомовские матюки.

— Ргав! Гав-гав! Р-р-гав-гав-гав! – отвечал пёс, необычайно гордый выполняемой функцией защиты хозяина.

— У-у-у-у…! – завыл от отчаяния старпом, топая ногами по палубе и продолжая держать руки на расстоянии от корпуса.

— У-у-гав-у-у…! – вторил ему Бэр.

Неизвестно, сколько бы продолжались эти рулады и колоратуры, но среди этого вселенского бардака вдруг прозвучал негромкий голос, который, как ни странно, услышали все:

— Старпом! Что это Вы здесь за филармонию, понимаешь, оперы и балета

развели? Тут у нас что – филиал ансамбля песни и пляски имени Александрова с цирковыми элементами?

— Здравия желаю, товарищ командир! – немедленно ответил старпом, прекратив словесную дуэль с Бэром. – Указываю на недостатки по организации малой приборки на заведовании батареи универсального калибра!

— Гав! – добавил свою лепту Бэр.

— А Вас я не спрашивал! – сказал вниз Бэру командир со шкафута, как будто из царской ложи Мариинки возвышаясь на театральным действом. Потом повернулся и ушёл по правому борту на бак, где он любил, на всякий случай, наблюдать поутру за проезжающими по береговой линии служебными «Волгами» и УАЗиками – а, не дай Бог, вдруг повернут с внезапной проверкой на его, Модестова, корабль?

На юте старпом сквозь зубы процедил Доронину:

— Развели тут псарню, дерьмом всю береговую линию загадили, если хоть катышок дерьма на корабле увижу – Вам же, Доронин, лично скормлю! А этого, — он указал глазами на пса,- чтоб я вообще не видел! Хоть в сейф его запирайте!

Ясно?

— Так точно! – бодро откликнулся Лёха, поняв, что гроза пролетела.

— Дверь! – вдруг заорал старпом, — дверь, дежурный, откройте! Или хотите, чтобы я Вам всю задрайку дерьмом изгваздал?

Мгновенно повеселевший дежурный услужливо крутанул колесо задрайки двери и распахнул её, первым проскочил в тамбур и, постоянно оглядываясь на следующего за ним старпома, быстрым шагом рванул в нос по коридору, разгоняя по шхерам попадающихся по пути матросов.

В каюте старпом брезгливо стащил за пальчики перчатки, бросил их в раковину умывальника, осторожно расстегнул шинель и сбросил её на руки подбежавшего приборщика каюты, своего личного вестового. Затем, на плетёном из пропилена белоснежном матике у входа в каюту избавился от прекрасных и удобных, но очень вонючих ботинок, брюк и остался стоять перед зеркалом каютного умывальника в носках, форменных трусах, с голыми волосатыми ногами, но в белой накрахмаленной рубашке с галстуком и в парадно-выходной тужурке. Вестовой забрал шинель, перчатки, брюки и ботинки и, отвернув голову в сторону и затаив дыхание, побежал по офицерскому коридору в нос, где у боцманов в кладовках хранился запас мыла, стирального порошка, а также ацетон, уайт-спирит, сольвент и всякие другие растворители, которые применялись для разведения красок и должны были растворить и собачье дерьмо.

Старпом закрыл дверь в каюту, ещё раз посмотрел на себя в зеркале, вспомнил припавшего на передние лапы и отчаянно лающего Бэра, сжал лицо ладонями и затрясся в раздирающем его приступе беззвучного смеха.

Вот в такую, я бы сказал, взрывоопасную и собаконенавистническую атмосферу и пришлось попасть моей Линде. Ещё свежи были воспоминания о дуэли старпома и Бэра, история эта разлетелась по кораблям нашей 10-ой бригады, обрастая всё новыми и новыми подробностями. Старпомы других кораблей при появлении нашего старпома начинали демонстративно принюхиваться, спрашивая при этом друг у друга с совершенно серьёзными лицами: «Тебе не кажется, что здесь запахло колхозным одеколоном?»

Бедняга Бэр, познав, что такое людская клевета и несправедливость, появлялся на причальной линии только по ночам или в адмиральский час послеобеденного сна. Лёха, выводя пса на прогулку, всегда брал с собой взятую во временное пользование из снаряжения десантного взвода лопату (малая пехотная лопата армейская с чехлом в комплекте МПЛ-50). Доронька по штату отвечал за вооружение и снаряжение десантного взвода, а, как говорится, кто что охраняет – тот то и имеет. Помня слова старпома, комбат бдительно наблюдал за прыжками и ужимками Бэра и лично загребал веником собачьи «сардельки» на лопату и немедленно выкидывал с причала на лёд губы Алыш. Но по пути ему также приходилось убирать засохшие и не очень подарки от других представителей собачьего народца – старпом анализы на принадлежность кала проводить не станет!

Когда я с Линдой прибыл на корабль, решил доложиться старпому и спросить его разрешения на временное пребывание собаки на корабле. Каюта его была пуста и я с Линдой остался ждать его у открытой двери. А старпом подкрался незаметно: «Что за зверинец Вы, Трофимов, здесь устроили?»

Я решительно придал себе мужественное выражение лица пионэра, пойманного вожатым за купанием в море во время тихого часа в пионэрлагере, и стал громким командным голосом канючить – мол, не губите сиротиночку, она будет тихо-тихонечко и незаметненько, да Вы, мол, вообще её не увидите никогда… Лицо старпома стало наливаться краской. Я продолжал канючить, напирая на малоразмерность собаки и свойственную ей чистоплотность.

Старпом дошёл до практически бордового цвета. Но дальше произошло непредсказуемое – Линда, сидевшая на матике около каюты, вдруг встала, подошла к старпому, встала на задние лапы и обняла передними лапами правую ногу старпома, прижавшись к ней головой. Капитан 3 ранга, обветренный, как скалы, растерянно посмотрел вниз, на линдины уши, потом также растерянно перевёл взгляд на меня – мол, что это она там…? Линда, продолжая обнимать ногу начальника, подняла нос к верху и посмотрела в его глаза своими влажными, агатово-оливковыми, глазами. Рука старпома нерешительно дёрнулась раз, другой, а потом пальцы его опустились на голову псины и принялись её почёсывать. Линда стала демонстративно закатывать глаза, сверкая белками и показывая своё величайшее удовольствие и стимулируя старпома на усиленное и долговременное продолжение процесса: «Чешите-чешите, я это только приветствую!» Продолжая чесать маленькую хитрюгу, старпом повернулся ко мне и пробормотал:

— Вы, это, понимаете ли, так… значить, писарчуку и этому – как его..? – баталеру продовольственному моё приказание – мол, так и так, зачислить в список… согласно статьи Корабельного Устава номер… чёрт его знает, какой номер, сам, комбат посмотришь в Уставе, ну и…поставить на котловое довольствие.. чтоб всё, как полагается… Понятно?

— Так точно, понятно! – радостно ответствовал я.

Почувствовав, что дело сделано, Линда опустилась на четыре лапы, затряслась всем тельцем, отряхиваясь (будто поправив платье после жарких объятий) и весело подбрасывая задницу, побежала по направлению к нашей комбатовской каюте.

— Вот же… ёптить, — восхитился старпом.

Так Линда и поселилась на корабле, завоевав по пути первого из своих высокопоставленных почитателей.

Надо сказать, что благодаря эффектной внешности, компактности, врождённому шарму и природной хитрости, число её почитателей росло не по дням, а по часам. Прекрасные связи у неё установились с вестовыми обеих кают-компаний (офицерской и мичманской), с корабельными коками и вообще со всей продовольственной службой.

Неплохо Линда работала и громоотводом – отводила молнии вышележащего командования от моей вечно виноватой лейтенантской головы.

Однажды в адмиральский час дверь каюты распахнулась от мощного удара и в каюту ворвался капитан 3 ранга Владимир Модестович Модестов, наш обожаемый командир. Модя возвращался с ковра у комбрига, где комбриг,

«Дед» Трошнев Николай Нилович, в свойственной ему иронично-язвительной безукоризненно-интеллигентской манере подверг командира «Громкого» моральному унижению и уестествлению в особо извращённой форме за упущения по службе. Злой, как чёрт, Модя, вернулся на корабль и, пробегая по шкафуту к себе в каюту, думал тяжкую командирскую думу: «Кого бы сейчас по-быстрому выдрать?» Тут взгляд командира упал на медный шильдик с номером шпангоута, прикрученный к борту. Всё медное на кораблях по определению должно сиять, как котово яйцо. В данном же случае, сброшенная пролетавшим бакланом ядовитая бомба плюхнула прямо на свеженадраенную медяшку и покрыла её полностью. Бакланье гуано – это, я вам скажу, ещё та гадость!

Сжирает краску до металла за несколько часов, а окисленную поверхность медяшки сперва надо драить грубой шкуркой, потом мелкой, потом нулёвкой и уже потом куском войлока с пастой ГОИ. Только после этого медяха засияет таким радостным для военно-морского глаза блеском! Поэтому жертва (кого бы выдрать?)

Модей была найдена мгновенно – эта часть шкафута была заведованием моей зенитной-ракетной батареи №2, то есть моим, личным, заведованием. Командир влетел в мою каюту, в предвкушении разорвать меня на такие мелкие по размерам части, чтобы можно было тут же выкинуть в иллюминатор.

Глазам его предстала следующая картина – я сидел (но при виде командира, естественно, вскочил) за столом и работал с секретными документами – готовил отчёт по ракетной стрельбе, рядом со мной, прямо по центру каюты, на ковре сидела Линда – с ровной спинкой, высоко поднятой головой, модельной, прямо-таки скульптурной красоты!

Модя остановился, склонился над собакой и совершенно по-детски обрадовался:

— Ой, красавица какая! Судя по красному ошейнику – девочка?

— Девочка, товарищ командир, зовут Линда.

— А можно я её на руки возьму? – забыв, что ещё мгновение назад он хотел кровожадно расправиться со мной за бакланье гуано.

— Конечно, товарищ командир, берите.

Модестов наклонился, осторожно взял псину на руки и прижал к груди точно так же, как прижимают младенцев. Присел на стул, стал ласково почёсывать Линде пузико. Модя чесал, гладил, сюсюкал, хихикал и выглядел абсолютно по-домашнему. Попутно Модя окинул взглядом разложенные на столе плоды моих трудов и сходу обнаружил какую-то ошибку.

— Эх, мОлодежь-мОлодежь, — проговорил Модестович голосом майского жука из мультфильма «Про муравьишку» по мотивам рассказа Бианки, — глаз да глаз за вами нужен!

Потом встал, аккуратно поставил Линду на освободившееся место на стуле и почти ласково проговорил:

— У Вас там на шкафуте, комбат, бакланье говно центнерами валяется, а Вы здесь сидите с умным лицом! Ли-й-тинант, япона мать! Марш на шкафут!

После чего спокойно вышел из каюты.

Во время моей вечерней прогулки (после вечерней проверки экипажа) я, подобно Доронину, вооружился взятой взаймы МПЛ-50, пачкой папирос, и стал прогуливаться вдоль причальной линии, наблюдая, как Линда плетёт замысловатое кружево следов на снежном покрывале асфальта. Обследуя прибрежные валуны, стенки трансформаторных будок, фермы мачт освещения, Линдуся собирала последние новости от своих неведомых соседей и сама, в свою очередь, писала им свои послания. Вдруг я увидел вдали чёрный силуэт, двигающийся навстречу мне характерной неспешной шаркающей походкой.

«Ничего себе – командир дивизии! Чего это он так поздно? Почему пешком? Куда бы смыться?» — пролетело у меня в голове. Я оглянулся – скрыться уже не получалось, а убегать от начальника было не по-офицерски и могло навлечь обоснованные подозрения. Когда расстояние до комдива, капитана 1 ранга Валерия Васильевича Гришанова, сократилось до нескольких шагов, я, как говориться, «стал во фрунт!», отдавая воинскую честь и пропуская комдива.

Линда подбежала и присела рядом. Гришанов остановился.

— Ну, здорово, Трофимов! Твоя собака?

— Здравия желаю, товарищ капитан 1 ранга, так точно – моя, — ответил я, стоя навытяжку перед комдивом.

Гришанов прикоснулся кончиками пальцев правой руки к козырьку шапки и скомандовал:

— Вольно, Трофимов, вольно… А как зовут?

— Линда, товарищ капитан 1 ранга!

Комдив подошёл поближе, призывно свистнул: «Фьюить-фьюить!» и похлопал по своей шинели перчаткой. Линде два раза повторять приглашение на почёс было не нужно, она подбежала и повторила свой трюк со старпомом, правда, обнять ногу не получилось, зато получилось оставить на пошитой из адмиральского сукна шинели комдива множество снежных отпечатков. Комдив гладил собаку и зачем-то объяснял мне:

— Погода чудесная, прямо новогодняя сказка, машину отпустил в гараж, дай, думаю, прогуляюсь пешком до дома… Хорошая собака! С родословной? На выставки водишь?

— Дворянка она, с родословной, на выставки не водим по-малолетству.

— Ну, подрастёт – надо водить будет. Потом она будет с медалями ходить, а ты ещё должен будешь заслужить. Ну, гуляйте, а я пойду… До свидания!

Комдив слегка потёр перчаткой шинель в районе линдиных отпечатков и медленной походкой пошёл по направлению к КПП, расположенному в районе мемориала подводной лодки К-21.

Гришанов оказался прав – Линда быстро нахватала медалей на разных всяких выставках (ярмарках тщеславия, как мне думалось). Практически всегда занимала первые места. Мне же, как и большинству офицеров, первую медаль «За 10 лет безупречной службы» (или «За песок» первой степени, как мы её называли) пришлось ждать ещё несколько лет.

Первый выход в море для Линды стал большим испытанием. Всё «Приготовление корабля к бою и походу», и сам выход в море по Кольскому заливу она просидела в каюте, так как я всегда заступал первым вахтенным офицером на ходу. Когда корабль вышел из залива и направился в полигоны боевой подготовки, объявили «Боевую готовность № 2», я сменился с вахты и поспешил вниз, в каюту, чтобы вывести Линду на прогулку по «собачьим делам». Уже чувствительно покачивало, я пристегнул поводок к ошейнику и вышел с Линдой из тамбура на ют. Линда по привычке рванула по правому борту в корму, туда, где ранее была установлена сходня. Сходня же была сразу после отхода от причала перетащена на шкафут, где её надёжно принайтовали к кормовой надстройке. Собака недоумённо обследовала ют правого борта, потом перебежала на левый борт, однако и там сходни не обнаружила. Рванула обратно на правый борт, потом недоумённо посмотрела мне в глаза и стала осматриваться. Увидев в трёх милях по правому борту высокую громадину острова Кильдин, Линда села на задницу и стала протяжно выть на Кильдин. В общем, она минут пятнадцать искала себе место, где же ей всё-таки погадить, и в итоге нашла это своё место только на решётке, установленной в целях безопасности над минными скатами (где заканчиваются рельсы минных дорожек, по которым скатывают за борт мины во время минных постановок).

Широко расставив лапы и зацепившись коготками за края отверстий в крышке, прямо над самой бурлящей водой, выталкиваемой могучими винтами из-под кормы корабля, Линда сосредоточенно и быстро РАЗОМ сделала все свои делишки и стартовала с решётки с проворотом, как гоночная машина на соревнованиях. Разве что дым из-под лап не пошёл.

На следующий день я вновь затупил вахтенным офицером. Я нёс вахту на ходовом мостике «Громкого», в левом, командирском, кресле сидел напряжённый Модестов. Напряжённый потому, что в правом, флагманском, кресле ходового мостика сидел как раз-таки флагман – наш командир дивизии капитан 1 ранга В.В.Гришанов. Флагман был не в настроении и периодически пропесочивал своих штабных офицеров, которые, в свою очередь, драли злобно и беспощадно офицеров наших. Погода портилась, мы должны были в полигоне отрабатывать противолодочную задачу со стрельбами практическими торпедами по подводной лодке. Но когда волны поднимаются выше крыши родного сельсовета, есть шанс не обнаружить всплывшую после стрельбы торпеду, а также безопасно поднять её на борт специального катера-торпедолова. А если не поднимешь – оценка за стрельбу – двойка, к тому же уйдут на дно несколько десятков килограмм чистого серебра, применяемого в аккумуляторах торпед. Очень не приветствовало наше рабоче-крестьянское государство потерю торпед. Потому и злился комдив, особенно доставалось флагманскому штурману, докладывавшему ему карту погоды с прогнозом на ближайшее время. Орал комдив на флаг-штурмана так, как будто это лично он, флаг-штурман, не может обеспечить корабли хорошей погодой.

Не знаю, кто выпустил Линду из моей каюты, но факт остаётся фактом – собака поднялась в коридор кают-компании и теперь смирно сидела около трапа, ведущего на ходовой мостик, однако попыток подняться на ходовой ко мне не предпринимала. Всё-таки она была очень воспитанной и понимающей собакой. Я даже и не предполагал, что Линда сидит у трапа. Но комдив, решивший пройти на левый борт ходового, увидел боковым зрением в проёме люка что-то чёрное и остановился: «О, привет, как там тебя? Линда? Ну точно, — Линда! Линда, ко мне!» Получив приказание старшего начальнику, Линда мгновенно исполнила его и мигом взлетела по трапу на ходовой. Гришанов наклонился, взял псину на руки и стал прохаживаться по ходовому, поглаживая и почёсывая животинушку.

«Вот же мерзавка!» — подумалось мне, — «за почёс Родину продаст!»

Командир, Модестов, к появлению собаки на мостике отнёсся настороженно, однако через некоторое время, заметив явное улучшение настроения у командира дивизии, стал поглядывать на Линду с видимой приязнью.

В общем и целом, если не считать неприятных и рискованных походов на минные скаты два раза в день, корабельная жизнь – что при стоянке в базе, что на ходу в море — Линду явно устраивала. Обзаведясь кучей полезных знакомств, получив покровительство со стороны корабельного начальства и самого командира дивизии, собака демонстрировала всем свою нужность и полезность, благосклонно принимая оказываемые ей знаки внимания.

Бойцы изгалялись в придумывании для собаки разных кличек и вариантов использования собаки в корабельной жизни. В основном весь юмор сводился к использованию Линды в качестве инвентаря во время большой приборки.

Однако все относились к ней очень по-доброму, особенно те из них, у кого когда-то была или у кого дома, на гражданке, осталась собаченция.

При возвращении корабля в Североморск Линда с удовольствием участвовала в работе швартовых команд, пыталась помогать в вытаскивании из помещений вьюшек швартовых канатов, схватив зубами канат, она пятилась назад, потом перехватывала пастью канат в новом месте и продолжала тянуть.

Особенно нравилось ей облаивать проходящие мимо плавсредства – катера, буксиры, барказы. Непосредственно при швартовке матросы поднимали её на площадку ПОУКБ (маленькую надстройку на корме корабля), чтобы она не путалась под ногами и её не задавили невзначай. С высоты ПОУКБ она наблюдала за работой ютовой швартовой команды и до того гармонично смотрелась она на корабле, что хотелось надеть на неё маленькую чёрную треуголку с золотым позументом, красный кожаный пояс с абордажным палашом!

Но время шло, вернулись после сдачи сессии Лариса с Алеком, и я отвёл Линду в нашу комнату в коммунальной квартире. От радости встречи с Ларисой она разве что по потолку не бегала. Но утром, когда я присел в коридоре, завязывая шнурки на ботинках, Линда прибежала ко мне с немым вопросом в хитрых глазах: «А меня с собой возьмёшь?»

С тех пор Линда неоднократно была на всех кораблях, на которых мне довелось служить — на «Бессменном», «Резвом», «Симферополе» и «Удалом».

Ходила на них в море на боевую подготовку и никогда не была обузой. Всегда весёлая, добрая, готовая к играм.

Она обладала совершенно изумительным чутьём – когда мы жили в Североморске в квартире на 9-ом этаже, Лариса всегда получала доклад от Линды о моём скором прибытии. За 3-5 минут до моего появления у дверей квартиры, Линда начинала бегать, скулить, тявкать и всячески звать Ларису к входной двери – мол, папа идёт! Когда я выходил из лифта, у Линды начиналась форменная истерика – она лаяла без остановки, прыгала на дверь и скребла её передними лапками. Когда дверь открывалась, она одним прыжком взлетала мне на уровень плеч (понимала, что я её вовремя подхвачу) и начинала тыкаться в меня мокрым носом и лизать мне лицо ещё в прыжке.

Удивительно быстро Линда начала понимать человеческую речь. Причём она не только понимала, но и анализировала её. Будучи необычайно обаятельной, она в кратчайший срок завоевала любовь всех наших друзей и знакомых. На Севере офицерские семьи часто устраивали субботние или воскресные посиделки, к этим встречам жёны всегда готовили какие-нибудь вкусности. И если нам домой звонили наши друзья (или мы им звонили), то Линда всегда прибегала подслушать, о чем мы говорим. Стоило нам только, допустим, в четверг, договориться по телефону с друзьями о встрече в субботу, как Линда объявляла голодовку – она готовила место для тех самых вкусностей, которые будут в ближайшее время готовиться для застолья. Причём в гостях Линда вела себя исключительно воспитанно. Не было никаких явных, хамских требований выделить изголодавшейся собаке мясопродуктов. Догадаться о том, что Линда вышла на охоту, можно было только по поведению сидящих за столом людей. Линда тихонечко залезала под стол, причём всегда передвигалась исключительно деликатно, не задевая чьих-либо ног. Потом она выбирала себе объект воздействия по принципу слабого звена, садилась напротив выбранного, и из-под края свисающей со стола скатерти начинала безмолвно смотреть в глаза жертве. Выдержать этот взгляд не удавалось никому – через некоторое время жертва совершенно индифферентно, не привлекая внимания и продолжая вести светскую беседу (или петь разудалую песню), брала из тарелок с закусками кусочек колбаски (мяса, буженины, рыбы, сыра, пирожного или других вкусных вкусностей) после чего незаметно перемещала взятое под стол. Если ей требовалось добавки, то она деликатненько дотрагивалась до коленки объекта подушечкой правой передней лапки. Операция повторялась.

Потом Линда переходила к следующему объекту воздействия. Также она на 100% знала, что нам в дорогу обязательно дадут мешочек со всякими обрезками и косточками.

Одной, но пламенной страстью Линды была вода во всех её проявлениях. Она с удовольствием купалась в ванной, под душем, ловила пастью струйки воды и с невероятным наслаждением отряхивалась от воды, попеременно вращая своё тело начиная от морды, когда уши хлещут по щекам, до самого кончика обрубленного хвоста с шерстяным шариком на кончике. Когда мы приезжали в отпуск в Севастополь, то, как положено севастопольцам, на пляж мы ездили на дикий, оставляя официальные пляжи толпам приезжих соотечественников. Но и дикие пляжи города русской славы со временем всё больше и больше заполнялись туристами, завоёвывавшими новые купальные территории с чисто монголо-татарской жёсткостью. По прибытию на новое место для принятия морских процедур, завоеватели небольшими группками, более напоминающими цыганский табор, расстилали на гальке или песке одеяла, покрывала, надували обязательные матрасы или лодки, детские круги, доставали в совершенно невероятных количествах съестные припасы, пиво, другие напитки и начинали всё это немедленно потреблять с устремлённостью приговорённых к голодной смерти или, на крайний случай, к соблюдению строгой диеты по причине последней стадии ожирения. Шум и гам от таких компаний напоминал либо Центральный рынок в Жмеринке, либо птичий базар на островах Новоземельского архипелага в короткий миг северного лета.

Поэтому севастопольцы, уступая без боя территории пляжей жадным до моря завоевателям, вынуждены были искать территории далёкие, совсем не освоенные, запретные для посещения, или не ходить на море вообще. Мы, севастопольцы, ставшие в силу жизненных обстоятельств северянами, в силу такого дуализма отказаться от моря не могли, но и сидеть рядом с филиалом птичьего базара, совмещённого с детским садом и столовой общепита, нам не хотелось.

А посему оставалось только пользоваться заведённым в силу факта самого проживания ранее в Севастополе, а также в силу учёбы в ЧВВМУ им. П.С.Нахимова, выпускников которого можно было встретить везде (даже на Байконуре!), так называемым «блатом» — то есть найти знакомых или друзей, при помощи которых можно проникнуть в те самые желанные и заповедные запретные территории. Друзья, естественно, нашлись и мы получили пропуск, разрешающий проезд на Херсонесский аэродром – режимное и страшно секретное для штатских людей таинственное место на мысе, как вы понимаете, Херсонес (не путать с городом-музеем Херсонес) – на самой западной точке Севастополя.

На небольшом полуострове, омываемом с запада бухтой Фонари, а с востока Казачьей бухтой, находилось аж три страшно секретных заведения — военный аэродром, военный дельфинарий, в котором учили дельфинов работать в интересах Военно-Морского флота, и громадное, я бы даже сказал – мегалитическое сооружение – станция предупреждения о ракетном нападении 5Н86 «Днепр», представляющая собой два огромных дома длиной 250 метров и 15 метров высотой, соединённые друг с другом под небольшим углом.

Нас, конечно, эти секреты не интересовали, а интересовало на то, что на восточной стороне полуострова был прекрасный чистый дикий пляж с изумительно чистой водой, практически безлюдный, если не считать ещё 2-х или 3-х машин с такими же счастливчиками, как и мы. Так вот наша дорогая Линда, привыкшая совершать длинные поездки в машинах без какого-либо недовольства, как только мы начинали собирать вещи для поездки на аэродром, начинала сходить с ума. Носилась, путаясь под ногами, подбегала к двери, тявкала – мол, что это вы все копаетесь? – на море пора! К машине подбегала первой, нервно переступая с лапки на лапку у закрытой двери, пулей залетала на переднее пассажирское сиденье и дрожала, вибрировала от нетерпенья. Как только все рассаживались, и машина начинала движение, Линда целеустремлённо смотрела вперёд из приоткрытого окна, шерсть и уши набегающим потоком воздуха отбрасывались назад, придавая её морде какой-то фантастический неземной вид, щёки хлопали по дёснам, периодически оголяя белые зубки в хищном оскале. Страшное дело было бы такую морду встретить ночью! Иногда она втягивала голову обратно внутрь машины и оглушительно чихала, оставляя на стекле капельки влаги, и опять высовывалась наружу.

При подъезде к КПП аэродрома, где скучающие мичмана и прапорщики вместе с матросами несли службу обеспечения пропускного режима, главной задачей пассажира на переднем сиденье было удержать Линду от побега из машины – чувствуя близость моря, она выла, скулила, дрожала и пыталась выпрыгнуть из машины, считая, очевидно, что скорость передвижения автомобиля не соответствует степени её желания приступить к водным процедурам. Часть пути к заветному пляжу приходилось ехать прямо по взлётной полосе и собака, увидев вдали синюю полоску воды, предавалась какому-то безумству. Подобно шарику ртути, она носилась по салону машины и поймать её было так же невозможно, как и эту самую ртуть.

Когда авто выезжало на каменистый берег и камни начинали грохотать под колёсами, Линда начинала пытаться открыть дверь как зубами, так и передними лапами. Как только дверь открывалась – Линда, подобно чёрной молнии, мелькала раз-другой и исчезала! Со сверхзвуковой скоростью псина вылетала на берег Казачки на камень повыше и, не останавливаясь, вытянувшись в струнку, в длинном прыжке ныряла в море – да-да, именно ныряла, так как умела изумительно плавать под водой, потом на поверхности появлялся поднятый вверх чёрный нюх, вся морда с распластанными по воде длинными ушами и немного позади из воды как антенна торчал маленький обрубок купированного хвоста. С этого момента Линду из воды вытащить было невозможно. Она доставала со дна камни! Причём такие не маленькие, а я бы даже сказал — здоровенные каменюги! Она ныряла, находила на дне очередной камень и начинала тащить его на берег, пятясь задним ходом и при этом отчаянно помогая себе обрубком того, что у других собак называется хвостом.

Хвост Линды вообще вёл жизнь обособленную и очень интересную, но тут и он принимал активное участие в расчистке дна. В азарте охоты, Линда под водой хватала такие камни, которые на воздухе, в обычных условиях, не поднять. В воде, благодаря помощи товарища Архимеда из славного города Сиракузы, камни были значительно легче, поэтому псина, вытащив камень на поверхность и не будучи в силах поднять голову с зажатым в пасти булыжником, с невероятным упорством, взвизгивая от трудов тяжких, утаскивала камень волоком куда-нибудь в сторону. Упорство в расчистке прохода было просто маниакальным!

Когда от переохлаждения она начинала беспрерывно трястись, а чёрный нос из-за сужения кровеносных сосудов становился похож на полупрозрачный студень, животное извлекалось из воды со строгим указанием сидеть на берегу и греться. Линда сидела на тёплых прибрежных камнях и не могла согреться – её трясло, как на вибростенде, она скулила и смотрела в море, выискивая в море любой проплывающий предмет, чтобы иметь повод рвануть в море – типа, за добычей! Любая проплывающая мимо щепка, или чаячье пёрышко, или водоросль являлись для неё формальным поводом прыгнуть с разбега в воду, проплыть до щепки (ветки, пера, травинки), схватить его и доставить на берег, всем своим видом показывая: «Видите, какая я добытчица? Всё – в дом!».

Никакие погодные условия ограничительными факторами для купания не являлись. Однажды осенью, в Североморске, в городском парке, когда уже давно лежал снег, во время приличной пурги Линда, воспользовавшись тем, что её отпустили с поводка, пока Лариса беседовала со встретившейся на прогулке моей сестрой, устроила себе моржевание, сиганув с разбега в пруд, уже покрытый ледяной шугой и мокрым плавающим снегом. Правда, после купания она была всё-таки немедленно эвакуирована домой.

Вместе с нами Линда уехала в Санкт-Петербург, когда я поступил на учёбу в Военно-Морскую Академию им. Н.Г.Кузнецова.

Наши друзья, с которыми нам удаётся встретиться после многих лет разлуки, всегда вспоминают Линду в наших беседах. Так же, как и мы – и мы очень сильно верим, что на собачьих небесах, в собачьем раю, куда она обязательно должна была попасть, ей всегда достаётся вкусная мозговая косточка, которую она блаженно грызёт на берегу тамошнего тёплого моря!