Уткину Толику Тихоновичу — моему двоюродному брату
Жарким августом 1942 года наши обескровленные и потерявшие управления войска покидали Северный Кавказ. Война докатилась вначале до Ставрополя, потом подкралась к Черкесску.
Толику было 3,5 года, но он знал, что его папа на войне, что писем от него нет и что он – Толик — самый главный мужчина в доме. Мама не всегда могла брать его с собой на работу в инкубатор, и он подолгу оставался дома один.
Но зато с такими же мальчишками они бегали к Покровской церкви и часами смотрели, как уходила Красная Армия. Солдаты шли потные, все в пыли, некоторые в бинтах. Почти не было автомашин, а на редких повозках лежали раненые. Иногда гудела полуторка и тащила за собой пушку. Тогда все мальчишки и девчонки радовались, бежали следом и кричали ура.
Кто постарше приносил в ведрах воду, а в тряпичных узлах поспевшие абрикосы. Солдаты пили воду, и она смывала пыль и грязь с их потных и измученных лиц. Абрикосы им сыпали в такие же пыльные и пропотевшие пилотки.
А потом войск не стало. И мама сказала, что завтра придут немцы. И хотя мама настрого запретила ему покидать двор их маленького дома, он побежал к церкви на привычное место. В кепку он положил десяток абрикос. Маленький, в трусах и выгоревшей голубой майке, босой он одиноко стоял на обочине пыльной и пустой дороги. И некому уже было насыпать в пилотку абрикосы.
Но вот далеко слева у кинотеатра «Комсомолец» показались люди и лошадь, которые минут через пять превратилась в армейскую повозку с лошадкой. Повозку вел раненый офицер (Толик уже умел отличать офицеров от солдат) с пистолетом. Голова и грудь у него были в бинтах. А правила повозкой тетя в форме, белой косынке и тоже с пистолетом на ремне, а в самой повозке лежал раненый, который стонал, когда повозку трясло.
И тогда тётя говорила:
-Потерпи, родной, надо ехать, немец совсем рядом.
Поравнявшись, офицер улыбнулся весело и белозубо, как будто и не устал совсем и спросил:
-Вкусные абрикосы, пацан?
-Берите, дяденька. А наши позавчера ушли. И больше налево в Сталинград. Мама так сказала. А прямо мало шли.
Офицер посмотрел на медсестру:
-До Сталинграда нам без воды не дойти. Пойдем в горы. Может, повезёт.
И он махнул рукой туда, где на востоке сиял двуглавый снежный Эльбрус.
И Толик побежал домой. Ему впервые стало страшно и одиноко. Наших же нет! А прийдут страшные немцы, которые прогнали так много наших солдат к Сталинграду, с которыми целый год воюет его папа, и которые ранили дядю офицера и солдата в повозке.
И немцы действительно к вечеру вошли в город. По их улице, которая называлась Белоглинской, поскольку рядом был карьер с этой самой белой глиной, шла группа солдат. Это были чужие люди. В другой форме, с пилотками под левым погоном, с винтовками и ранцами за спиной. Они громко смеялись и говорили непонятные слова. Толик, замерев, смотрел на них сквозь щель в калитке.
Один из немцев что-то сказал и повернул в дому. Мама вышла во двор, когда Толик метнулся мимо нее в дом, закричав:
-Мама, немцы идут.
Он пробежал веранду, забежал в мамину комнату и забился под мамину железную кровать, с красивыми картинками на спинках, под которой на марле сушились лущеные абрикосы. Они лежали уже несколько дней и почти высохли.
Толик лежал тихо-тихо и боялся, потому что, когда он умащивался на жестких абрикосах, они сильно шуршали. И Толик понял, что ему лучше даже не дышать. Но не дышать, совсем не получалось. И он дышал чуть-чуть и теперь боялся чихнуть от запаха абрикос. А чихнуть очень и очень, вдруг, захотелось.
С кровати почти до пола свисало покрывало, и Толика в глубине подкроватной ниши тому, кто вошёл бы в комнату, было сразу не разглядеть.
Он слышал сквозь открытые окна, как немец спросил:
-Матка, воды, пить.
Потом застучал сапогами по крыльцу, вошел на веранду, Толик видел его сапоги. Вот эти сапоги стали перед открытой дверью в мамину комнату, и немец спросил:
-Партизан есть? Пух, пух! И стукнул несильно прикладом о пол веранды.
-Нет у нас ни мужиков, ни партизан. Откуда им здесь взяться. Пейте молоко. А то ваши товарищи уже далеко ушли.
-Я, я,- сказал немец и стал пить молоко, наливая его в стакан из крынки.
Замерший и еле живой от ужаса Толик старался не шевелиться, но ему вдруг и совсем некстати попало что-то в нос и очень захотелось чихнуть. Он зажал нос рукой, но не смог удержаться, шевельнулся, зашуршал абрикосами и громко чихнул.
-Хир есть партизан! — закричал в испуге немец и схватил карабин и щелкнул затвором.
Немец пригнулся и, пока ничего не понимая, сделал шаг в комнату. Ствол карабина был направлен точно под кровать. И в этот же момент из-под кровати метнулась худая-худая фигурка Толика. Он пролетел мимо карабина и громадного немца на веранду, пулей слетел с крыльца и исчез в огороде.
Немец шарахнулся в сторону и ударился о косяк двери. Но не выстрелил. Но было видно, что Толик его тоже напугал.
-Здесь был партизан! Я-я!,- засмеялся немец и, не допив молока, но продолжая смеяться, ушел со двора.
Смерть качнула косой, стукнула древком, оставила недопитым молоко, засмеялась, но пока прошла мимо.
Толина мама в ужасе смотрела на спину немца и крестилась. Потом она села на крыльцо и заплакала.
Калининград
14 июня 2012г.