Черкашин Н. Во чреве китовом (быль)

Девяностые годы… Подводная лодка стояла в навигационном ремонте у стенки родной базы. По этому поводу все офицеры, кроме механических и минных, разъехались по отпускам. Службой правил старший лейтенант Симаков, он же командир минно-торпедой боевой части БЧ-3.

Незадолго до отбоя, когда все ремонтные работы приостановились до утра, Симакова «высвистал» вооруженный вахтенный у трапа. Выбравшись на причал, Симаков увидел начальника штаба бригады, сопровождавшего седобородого старца в черном бушлате (подарок подплава), надетом на черный подрясник, в черной шапочке и с черным чемоданчиком в руке.

Священник с интересом озирал рубки сошвартованных борт о борт подводных лодок, они походили на торчавшие из моря черные головы стоящих на дне атлантов. Было в них нечто жутковатое: будто до самых глаз натянули они черные маски, а в квадратных прорезях горели желтым электрическим огнем глаза.

— Вот, — сказал начальник штаба, — знакомьтесь… Отец Никифор, это лучший наш минер Николай Симаков, старший лейтенант и ныне дежурный по кораблю. Товарищ Симаков, принято решение освятить вашу подводную лодку. Обеспечьте мероприятие!

— Есть освятить подводную лодку! – Привычно, как будто каждый день он что-нибудь освящал, откликнулся Симаков. — Как освящать будем – по-отсечно или всем корпусом.

— Не понял.

— Изнутри по отсекам или снаружи всю лодку сразу?

— Изнутри.

Он провел батюшку на скользкий от наледи корпус и показал, как надо забраться внутрь ограждения рубки.

— Ох, дыра-то какая! Как в нее лезть то? Сначала дыра, а потом конура… И все железное, господи! Бестолковку бы не разбить! Ой, еще и по лествице надо? Да куда уж боле… Вон вижу свет в окошках…

— Это лобовые иллюминаторы ограждения боевой рубки. – Пояснял по ходу дела дежурный по кораблю. – Мы когда погружаемся, это пространство затапливается водой.

— А вы-то как же?

— А мы лезем вот в эту шахту и задраиваем за собой люк.

— Вот в этот колодец?! Господи, да ему же и дна нет!

— Дно есть – это палуба центрального поста. Я сейчас первый полезу, а вы за мной. Я вас снизу подстрахую. И чемоданчик ваш давайте… Эй, внизу, примите вещички!

— Острожнее только! Там святые дары, святая вода и кадило…

— Центральный! Чемоданчик не кантовать и бросать… Батюшка, когда будете лезть по трапу, то ноги немного вбок, чтоб коленки не побить…

— Господи… Да это же в преисподнюю вход!

Отец Никифор сотворил знамение и полез в тесную горловину шахты, повторяя про себя «трисвятие»: Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, помилуй нас!»

Так и спустился на самое дно стального «колодца».

При виде гостя с адмиральской бородой вахтенные встали и приняли почтительную стойку. Священник благословил их. Он огляделся и перекрестился на триаду глубиномеров на посту рулевого-вертикальщика.

— Пресвятая матерь-владычица, то ли во чрево китовье попал, то ли сразу в преисподнюю!

— Вот тут у нас центральный пост. – Пояснял старший лейтенант Симаков, как заправский гид. – Это мозг подводной лодки. Отсюда идет все управление кораблем… А вот в этом креслице сидит командир. А под креслицем гирокомпенсатор «Градус», мы по нему в высоких широтах ходим. Он ориентирован не на магнитный полюс, а на Вселенную, поскольку вблизи полюса гирокомпасы начинают врать…

— Ой, не надо, не надо! Мудрёно больно. Все одно не запомню… А колес-то, колес-то сколько, аж в глазах рябит!

— Это вентили станции погружения-всплытия.

— Да как же это все упомнить можно?! Это ж какие мозги надо иметь?!

— Мозги не самые сложные. У нас тут и матросы управляются.

— Освящать-то здесь будем?

— Нет, с самого начала пойдем, с первого отсека. Он у нас «торпедный» называется.

Над круглой входной дверью – гермокрышкой межотсечного лаза сияла надраенная бронза строгой таблички: «Вход в отсек с оружием и огнеопасными предметами воспрещен!»

-Ой, а у меня огнеопасные предметы есть: спички, кадило?!

— Торпед там сейчас нет, поэтому в порядке исключения можно.

— А как заругают?

— Не заругают. Я – командир торпедного отсека да и всей минно-торпедной боевой части.

— Вот оно как?! Хозяин, значит… Ну, полезли, коли ругать некому.

Батюшка посмотрел, как Симаков просунул ногу в перелаз, а затем ловко переметнул тело вперед. Он попробовал сделать так же, но у него так не получилось — застрял посреди люка.

— Экий я раскоряка! – Огорчился он. – Как это вы ловко туда сигаете…

— Да насобачились за столько лет… По боевой тревоге рыбкой прыгаем.

Носовой отсек открылся во все свое бочкообразное пространство. Шесть круглых крышек с большими красными звездами – задние крышки торпедных аппаратов составляли главное его украшение.

— Ты скажи, алтарь какой! – Покачала головой отец Никифор. Он прочитал положенные молитвы, потом разжег уголья в кадиле… Симаков с тревогой смотрел на голубой дымок – никогда еще здесь ничего не горело. Пожалел, что не написал заявку на огневые работы в отсеке, но вскоре забыл о своих треволнениях. Плавящийся на углях ладан наполнил торпедный отсек благоуханным ароматом. Отец Никифор взял из кадила потухший уголек и начертил на каждой крышке торпедного аппарата по маленькому крестику.

— Чтобы нечистая сила не проникла через эти трубы. – Пояснил он.

— Тогда пометьте и торпедопогрузочный люк. – Попросил Симаков и показал высоко над головой.

— Я туда не дотянусь. На, сам черти!

И Симаков поверх штатной разметки люка начертил маленький крестик.

Затем они вернулись во второй отсек – жилой и аккумуляторный. При этом отец Никифор едва не провалился в раскрытый лаз в аккумуляторную яму, из которой электрики тянули какой-то кабель.

— Мать честная! – Охнул батюшка. – Чуть в подпол не провалился! Ты уж впереди меня иди, — попросил он Симакова. – А то неровен час, я тут что-нибудь начудю.

— А вот аккумуляторную яму хорошо бы было освятить отдельно. – Предложил минер. — От нее столько пакости может быть: из них водород идет, а он «гремучий газ» создает, и тогда – одна искра и взрыв.

— Это что в подпол надо лезть?

— Ну, да, там у нас аккумуляторная батарея… Только вы без кадила туда, а то не дай Бог, борны замкнете, шарахнет, костей не соберешь…

Отец Никифор, кряхтя, влез вслед за проворным минером в узкий лаз, едва не застряв в нем, бормоча себе всякие порицания, он все же протиснулся на первый ярус батареи, и изумленно охнул: ряды черных эбонитовых баков, обвитых шлангами и кабелями, наполненные серной кислотой, стояли в несколько рядов и в превеликом множестве.

— Ну, вот и в аду сподобился побывать… — Ужаснулся батюшка. – По грехам моим сподобился…

Он быстро прочитал молитвы и окропил баки аккумуляторов святой водой, затем начертал крестик рядом с лазом, и побыстрее выбрался в жилой коридор.

— А это что за чуланчик такой?

— Это каюта командира.

— Он что у вас, карлик? Тут только лилипут может разместиться!

— Нет, не карлик, метр восемьдесят. Ну, когда спит, ноги, конечно, поджимает…

— А твоя где каюта?

— У меня нет каюты. Не положено. Кают только пять: у командира, зама, старпома, помощника и механика.

— Где же ты спишь?

— У себя в первом отсеке, где мы сейчас были. Сплю на стеллажных торпедах. Расстилаешь между ними матрас… Очень удобно в бортовую качку – не вывалишься…

В офицерской кают-компании отец Никифор вознамерился прикрепить на переборке икону Георгия-Победоносца, разящего змия. Но самое лучшее место уже занял портрет Ельцина. Тогда батюшка пристроил икону повыше портрета (президент президентом, а святой Георгий-то выше чином будет). И получилось так, что «конный воин – промахнись он в змея – попал бы пикой точно в ЕБН», подумал Симаков. Однако святой Георгий не промахнулся…

Третий отсек с центральным постом, шахтой выхода наверх, с его штурманской и прочими рубками поражал джунглевым хитросплетением кабельных трасс, трубопроводов, на которое накладывался еще и первозданный хаос клапанов, манипуляторов, ручек, штурвалов, вентилей, торчавших отовсюду, как грибы. От всего этого возникало ощущение растительного мира даром, что созданного человеческими руками. Узкий проход пролегал между колонками ВВД (воздуха высокого давления) слева и стеной, сложенной, не из кирпичей и блоков, а из всевозможных контакторных коробок, шкафчиков, электрощитов. За этой щелястой стеной — в куцем лабиринте между стальной колоннадой выдвижных устройств – маслянисто блестящих стволов перископов, антенн, шахт, между нагромождений бачков с аварийным провиантом, пожарных баллонов, противогазных рундуков, приборных шкафов, распредщитов, всевозможных панелей, густо оплетенных кабелями, и оттого напоминавших руины замка, заросшие плющом, в недрах этой железной сельвы пряталась, словно избушка лесника – рубка радиометристов, а также боевой пост торпедного электрика. Но и туда долетели капли святой воды с кисти отца Никифора. И там он начертал над дверью рубки метристов угольный крестик от нечистой силы, которая вполне могла здесь зародиться и затаится. Но на этом испытание его нервной системы не закончилось. Симаков отвел его в кормовую часть третьего отсека, где зиял квадратный черный провал – лаз в трюм центрального поста. Осенив себя крестным знамением, батюшка отважно полез вслед за своим неутомимым проводником. Спустившись по короткому трапу в это новое «подземелье», отец Никифор с трудом разглядел в тусклом свете зарешеченных плафонов извивы темно-зеленых труб, которые, словно гигантские змеи, скручивались в стальные клубки и разбегались во все стороны трюма, уходили за борт и в межотсечные переборки. Здесь жили водяные – трюмные матросы, которые ведали разветвленной по всем отсекам гидравликой, системами забортной воды и вторым сердцем подводного корабля – ГОНом – главным осушительным насосом. Судя по разложенным в укромных уголках матрасам, трюмные здесь не только вахтили, но и жили – спали, ели, пили чай… Изумленными глазами поедали они, священника, полусогнутого из-за низкого «потолка». «Вот уж точно явление архангела грешникам, томящимся в аду» — невольно возомнил о себе отец Никифор. Здесь можно было раздуть кадило, и трюмные, большей частью, азиаты, с большим интересом следили за ритуальными приготовлениями.

Именно здесь батюшка перестал себя щадить и жалеть, и молитвенный глас его обрел мужественные ноты и особую проникновенность вдохновленного страстотерпца. Что значили здесь все его ушибы, страхи, неудобства по сравнению с житием этих людей?

И он пропел им с превеликим чувством:

«…Ты вверг меня в глубину и в сердце моря, и потоки окружили меня, все воды Твои и волны твои проходили надо мною… Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня; морскою травою обвита была голова моя».

Слушали его смиренно и внимательно…

В четвертом отсеке – тоже жилом и аккумуляторным, как и второй с его аккумуляторным «подполом» — батюшка почувствовал себя легче. Все-таки отсек был жилой, и в мичманской кают-компании сидели люди, которые как ни в чем не бывало, резались в карты. Это были боцман, баталер и мичман-трюмач. Четвертый – мичман-баталер – похрапывал в койке. Завидев человека с седой бородой, все трое прекратили игру и даже встали.

— Вольно! – скомандовал им из-за спины батюшки Симаков. Сели.

— Карты – играя бесовская. – Поучительно сказал отец Никифор. – Вы бы лучше в шахматы сыграли.

— Вон у нас главный шахматист дрыхнет. – Кивнул боцман на спящего баталера. – Эй, Григорий, подъем! Заспался! Тебя уже отпевать пришли, а ты тут шумы моря слушаешь…

Баталер открыл глаза, узрел батюшку и очень испугался. Ему и в самом деле показалось, что он умер во сне, и вот теперь пришли его отпевать, как отпевали отца в деревне, который преставился от такого же беспробудного пьянства.

— Зачем же вы так человека пугаете? – Урезонил батюшка боцмана.

— Да такого ничем не напугаешь. – Проворчал боцман. — Он у нас безбашенный. Старпом и то напугать не может… Может вы его вразумите, святой отец?

— Коли надо, так вразумлю.

— Иди, иди – подтолкнул боцман пришедшего, наконец, в себя баталера. – Иди исповедайся. Повинись батюшке.

— А и повинюсь. – Охотно согласился баталер. – И исповедуюсь. Что, в первый раз что ли?

Они ушли к боцманской выгородке. Всюду шум, посторонние не услышат.

— В чем прогрешения твои, сын мой?

— Грешен, батюшка… На руку не чист. Унес домой два тюка «разового белья». Казенную куртку меховую «канадку» сбагрил. Ящик консервов «Севрюга в томатном соусе» на сторону пустил… Яичный порошок пять килогораммов…

— Да ты не ревизию проводи, ты в грехах кайся!

— Каюсь, батюшка, очень даже каюсь!

— И перестань больше жульничать.

— Уж как получится, батюшка… Как получится…

— Еще грехи есть?

— Ой, навалом! С бабами вконец запутался…

— Блудишь?

— Так точно.

— Тогда кайся!

— Каюсь… Больше не буду!

— Жена есть?

— Целых две.

— Избери одну и повенчайся.

— Изберу…Еще один грех: «шилом» шибко балуюсь.

— С чем балуешься?

— Спиртик попиваю неразведенный – «шило».

— Н-да… Шила в мешке не утаишь…Грех это великий. Неразведенный… Ты бы хоть разводил его, что ли…

— Разведу, батюшка, разведу.

— Разводи да побольше, а потом все больше и больше. В конце концов, в сухом остатке одна вода и останется. Так и отвыкнешь. На вот тебе иконку – Неупиваемая чаша. Она поможет.

— Спасибо, батюшка! – Баталер спрятал бумажную иконку в удостоверение личности.

— Чтоб грешить меньше, почаще в храме бывай.

— Да служба у нас такая, что и дома-то редко бываешь.

— На службе молись. Вот тебе молитвенник. «Православному воину». Тут на все случаи жизни молитвы есть. Читай и запоминай.

— Спасибо вам сердечное!

Батюшка возложил на коротко стриженый затылок баталера ладони и вздохнул:

— Всемилостивый Господь да отпустит грехи твои!…

Симаков дождался, когда закончится процедура исповеди и снова подошел к батюшке.

— Освятим четвертый отсек?

— С Божией помощью!

На молитвенное песнопение и позвякивание цепочек кадила из кают-компании вышли боцман и все те, кто там был, выглянул кок. Процессия прошла от носовой переборки до кормовой, от рубки ОСНАЗ(радиоразведки) до боцманской выгородки. Благовоние смолы ливанского кедра поплыло по среднему проходу, заглушая запахи краски, машинного масла, человеческого жилья, резиновых ковриков и чего-то еще чисто лодочного…

— Капает что-то… — Удивился отец Никифор, потрогав камилавку. — Крыша течет?

— Тут камбуз. Жарко. Конденсат с подволока капает.

— Камбуз это хорошо…Хлеб наш насущный даждь нам днесь…

Аромат ладана поглотил и все камбузные запахи, которыми четвертый отсек давно пропитался насквозь.

— Давайте дух переведем… — Вздохнул весьма немолодой уже священник. — Сколько еще лезть то?

— Еще три отсека.

— Господи помилуй!

Двинулись дальше.

Пятый – дизельный отсек – они пробежали насквозь, не останавливаясь. В пятом только что запустили мотор на зарядку батареи, поэтому грохот стоял нестерпимый – все равно, что в келье трактор завести. Едкий дымок сгоревшего соляра пощипывал глаза, першило в горле. Но у кормовой переборки, у перелаза в смежный шестой отсек, отец Никифор остановился. Он окинул оком все три дизеля, чьи верхние крышки напоминали саркофаги в погребальной камере египетской пирамиды, и стал читать молитвы. Каждение ладаном не дало ни малейшего эффекта – вонь сгоревшего соляра была так сильна, что перешибить ее могло лишь амбре вокзального сортира. Вглядевшись в голубую дымку, священник с ужасом увидел бездвижное тело, моторист лежал на дрожавшей крышке дизеля в позе убитого в атаке солдата.

— Никак преставился, сердешный? – Перекрестился отец Никифор.

— Да, нет! Это моторист дрыхнет… Козин!

— Я! – приподнял голову матрос.

— Головка от буя! Проверка слуха! Слезь с дизеля, людей пугаешь…

И они пошли дальше. Симаков напевал, но в моторном грохоте слова его частушки не были слышны:

Мы с приятелем вдвоем

Работали на дизеле…

Он чудак, и я чудак,

И дизель у нас…

Вдруг он остановился и прокричал батюшке почти в ухо:

— А вот здесь два года назад у нас погиб матрос при взрыве компрессора.

— Как имя страдальца?

— Ахмет.

— Крещеный?

— Не знаю. Татарин.

— Татары и православные бывают… Упокой, господи, душу воина Ахмета, живот положивший на поле брани… А ты крещеный?

— Обижаете, батюшка!

— И крестик носишь?

— Раньше категорически запрещалось. А теперь вот носил, да шнурок оборвался.

— Шнурки это в ботинках. А крестик носится на гайтане. На вот тебе, на память от меня.

— Спасибо большое!

— Да не «спасибо» надо говорить, а спаси Господи!

— Спаси Господи!

— Молодец!

Шестой – электромоторный отсек – встретил их блаженной тишиной и крапивным запахом резиновых ковриков, которыми были устланы здесь все проходы между высоченными – в подволок! – агрегатами станций по управлению электромоторами и двигателем экономхода.

— Вот, где благодать! – Обрадовался батюшка.

— Благодать-то, благодать, да только здесь электромагнитное поле зашкаливает. Вон смотрите, электрик сидит!

За откидным столиком сидел электрик и пил из кружки чай. В его уши были воткнуты маленькие лампочки, и они …светились!

— Тут такая индукция – к переборке лампу прислони, и она загорится.

— Ну, вот, — огорчился отец Никифор, — а я хотел тут с бойцами чаю попить.

— Чаю попьем у нас в кают-компании, а здесь надо дело сделать…

И стали они делать дело. Симаков уже как заправский дьякон подавал батюшке дымящееся кадило, раздувал угли, и помогал чертить крестики на каждой из ходовых станций.

— К митчелистам мы, наверное, уже не полезем… — Посмотрел на часы минер.

— А кто такие митчелисты? – Насторожился батюшка. – Неужто сектанты завелись?

— Нет. Это матросы, которые несут вахты у митчелей – упорные подшипники гребных валов. Да их и нет сейчас.

Но батюшка все равно заглянул в очередной «подпол» — в трюм электромоторного отсека, где стояли три гребных электродвигателя и три линии вала уходили за борт через подшипники системы Митчеля в корме. Здесь тоже могли таиться темные силы, и потому дымок ладана сделал их пребывание в укромном месте невыносимым. Но покидая трюм, они все же учинили гадость. Из динамика межотсечной связи раздался суровый глас:

— Аварийная тревога! В центральном посту горит распредщит номер раз!

— Матерь Божия, а мы там только что были! – ахнул отец Никифор. – Может, наш уголек где упал, загорелся? Да у меня ж там пальто и святые дары!

— Не переживайте! Это дежурный по живучести пришел – учения проводит. Пожар условный. Подождите меня здесь, я ему доложусь и вернусь.

Симаков исчез в одну секунду. Едва он задраил за собой дверь, как в отсеке погас свет. И батюшка оказался в кромешной темноте. Стиснутый со всех сторон острым холодным железом, придавленный пайолами настила, беспомощный и одинокий он ощутил себя в гробу, и тут же стал возглашать «трисвятие»: «Святый Боже, Святый Крепкий…» И вдруг услышал громовой голос:

— Центральный! Вруби фазу, гад!

И тут же вспыхнул свет. А через минуту вернулся старший лейтенант Симаков и сделал выговор вахтенному электромоторному отсека:

— Ты чего орешь на всю лодку?! Там в центральном дежурный по живучести, а ты его «гадом» кроешь! Это по его приказанию свет вырубили!

— Так предупреждать надо.

— Он же по «каштану» предупредил!

— А я не слышал.

— Твои проблемы!

На звук знакомого голоса отец Никифор вылез из трюма, набив себе огромную шишку о торчащий, словно поганый гриб, вентиль.

— Тьма египетская… Как вы тут ходите?

— Да с завязанными глазами тренируемся, каждую железяку найдем… Ну, все, остался последний отсек – седьмой, он же жилой торпедный.

— Это хорошо, что жилой… Значит, жизнь там есть.

В 7-ом отсеке матрос-торпедист, сидя спиной к межпереборочному люку, пел под бой гитарных струн:

Всплывет в океане лишь масла пятно

Да черные наши пилотки.

Уходят лежать на скалистое дно

Пропавшие без вести лодки…

Старший лейтенант Симаков хотел подать команду, но отец Никифор придержал его:

— Пусть допоет. Хорошо играет.

Матрос играл на маленькой – детской, как показалось священнику, гитаре. Но это была укулеле – четырехструнный инструмент, хорошо вписывающийся своими габаритами в лодочную тесноту.

На наших могилах не ставят крестов,

О них и никто не узнает.

Лишь точку на карте среди островов

Какой-нибудь штурман поставит.

Батюшка промокнул рукавом глаза.

— Уж больно грустная песня… Насмотрелся я тут у вас, страхов разных набрался…

Он поднял лицо к подволоку, с которого торчал тубус аварийного люка, и обратился к небу:

— Господи, святые люди тут живут, подвижники моря! Прости им все вольные и невольные согрешения их. Абсолютно все прости им, Господи! Аминь долгий…

И стал читать кондак:

— Боготéчная звездá яви́лся еси́, наставля́я по мóрю плáвающих лю́те, и́мже смерть предстоя́ше вскóре иногдá, áще не бы́ ты предстáл еси́ призывáющим тя в пóмощь, Чудотвóрче святы́й Никóлае; ужé бо несты́дно бесóм летáющим, и погрузи́ти корабли́ хотя́щим запрети́в, отгнáл еси́ их, вéрныя же научи́л еси́ спасáющему тобóю Бóгу взывáти: