Глава 5, из которой ясно, что хорошее и тихое место не всегда таким и является.
НОЧЬ
Не говоря ни слова и не в состоянии больше сдерживать себя, Люба побежала по коридорам. Ноги сами несли ее в нейрохирургию, откуда так недавно, и так давно она провожала меня. Там все было как всегда — слонялись выздоравливающие, суетился медперсонал, разносили ужин. Она открыла дверь ординаторской и, увидев, что стол Марины пуст, бросилась назад в надежде встретить ее по дороге и узнать хоть что то.
После довольно длительного ожидания в конце коридора появился знакомый силуэт и несмотря на то, что по нему за версту была видна огромная усталость, Люба кинулась к ней и на вопрос «Как он?», подняла сжатую в руке склянку с мутно-желтоватой студенистой субстанцией и сказала просто: «Отвезем на исследование… Сейчас он спит.»
А я действительно проспал еще с час после того, как с операционного стола меня переложили на кровать на специальных больших колесиках, чтобы легко было менять месторасположение.
В реанимации горел яркий свет и было довольно много медицинского народу. Каждый из них делал свое важное дело.
Я не помню точного момента, когда стал включаться в действительность. Так же как и момент отключения сознания произошел без моего участия, так и пробуждение не было управляемым и контролируемым. Оно вошло в меня диким ледяным холодом. Его я почувствовал намного раньше, чем свет или движение вокруг. Даже что жив, я почувствовал много-много позже. А пока меня трясло в диком ознобе и казалось, что груды холодных огромных монет, что ли, навалены на все мое тело. Они давили на грудь, голову, руки, вибрировали и звенели на мне. Единственной моей мыслью и желанием в этот миг было, скинуть их как-то с себя, разгрести и выскользнуть из-под них наружу… Мне казалось, что я трясусь и содрогаюсь всем телом, безуспешно пытаясь открыть глаза и согреться.
— Этот просыпается, — не слишком то любезно заметил кто-то рядом и сразу же я почувствовал – «Живой!»
С этого момента внимание палаты обратилось на меня. Первое что мне сделали, это удалили изо рта пластмассовый загубник и дыхательную трубку, установленную глубоко в гортани. Обычный воздух хлынул в легкие и первый вдох показался таким тяжелым, теплым и желанным, что холод ледяных монет начала быстро растворяться. Оставшейся озноб тоже начал уступать место сначала робким, а потом и сильным приливам тепла от по-видимому от живой циркуляции крови и горячих грелок, которыми меня тут же обложили со всех сторон, предусмотрительно накрыв одеялом.
И тут я заметил, что то со мной не так… Боли от разрезов я видимо еще и не мог различить из-за действия лекарств, но вот что еще через пару минут стало очевидным — ушла эта мучавшая меня боль в голове! Тот проклятый Головняк, который поселился во мне так давно, вовсе исчез! Вместе с ним куда-то делись головокружение, тошнота и резь в глазах!
Когда я понял это, меня захлестнула волна телячьего восторга и радости! Мне захотелось поделиться этим сейчас же с окружающими людьми и поблагодарить их, но на меня быстро шикнули и поломали весь кайф от ситуации.
Я быстро приходил в себя и согревался. Казалось, что от полного благополучия меня отделяет только острая боль под повязкой! И хотя она была совсем не кстати, но в ней не было Головняка! Казалось, что не будь ее и людей в халатах, я бы скинул бы ноги с кровати и как Чапаев в окно, на коня и в степь! Но пристальные глаза реаниматологов, по-видимому, уже вколовшие мне не один кубик чего то бодрящего, заметили это и, посовещавшись недолго, бесцеремонно задрали простыню и притормозили раздухарившихся скакунов в моей голове.
Уже через небольшой промежуток времени глаза сами стали слипаться, но перед тем как уснуть я ответил на пару вопросов, по-видимому, главного администратора реанимационной палаты. Ну конечно, традиционное:
— Как вы себя чувствуете? — на что ответ был неадекватно оптимистичным,
— Прекрасно! — и следом за ним,
— Вы не против, если мы переведем вас в палату интенсивной терапии? Там потише, поспокойней и вы хорошо отдохнете после операции!
По правде сказать, мне и самому уже поднадоела эта реанимационная суета и я, ни секунды не раздумывая, искренне сказал:
— Сделайте милость ! — и, как будто обрадовавшись, сестрицы меня покатили прямо на спецкровати в располагавшуюся на этом же этаже палату интенсивной терапии.
Последнее, что удалось запомнить, перед тем как я уснул впервые за пол-года без Головняка, была просторная с притушенным светом палата на несколько коек с двумя столами для медсестер, круглосуточно дежуривших рядом…
« Хорошее, тихое место!»- подумал я засыпая, совершенно не представляя, каким будет мое пробуждение…
Как Любане удалось в нарушении всех законов писаных и не писаных уговорить Марину показать меня хоть одним глазком, но обрядясь в белый халат, она вместе с ней подошла к реанимационной палате и ничем не выдавая себя, как и было обещано, через щелочку в дверном проеме заглянула внутрь. Меня она увидела сразу. Я лежал в центре у стены между двух пустых коек и хотя мой цвет лица ей показался непривычно серым, а голова была замотана толстой марлевой чалмой, но главное — я был жив, сопел в свои две дырочки и спал!
— Нужно идти! — сказала Марина и вывела Любаню, которая молча, посидев в пустой палате несколько минут, погладила кровать-великан, на которой еще утром метался я, по одеялу и в раздумьях двинулась домой. Завтра с самого утра ей предстояло вернуться в больницу.
Сколько я проспал, честно говоря не знаю, но проснулся неожиданно отдохнувшим и с неплохим для пациента палаты интенсивной терапии приподнятым настроением. Шов, аккурат посредине затылка, конечно очень болел, но настроения не портил. Он был скрыт под плотно намотанной на голову марлевым шлемом-чалмой, прихваченным к подбородку марлевым же ремешком на манер хоккеистов. На спине, лицом к потолку я не мог ничего другого придумать, кроме как на этом же шве и лежать, рассматривая потолок и бояться лишний раз пошевелиться.
Я, видать, сразу понравился сестричкам за столом, своим терпеливым и дисциплинированным поведением и еще тем, что их не беспокоил просьбами и жалобами. К тому же, я свято помнил напутствие, не крутить головой после операции, и лежал как египетская мумия, даже еще спокойней, тихо улыбаясь потолку. В наступившей питерской ночи ни моих открытых глаз, ни шальных улыбок сестрицам не было видно.
В палате горели специальные ночники, что выгодно отличало ее от светящейся всеми огнями радуги реанимации.
Омрачало идиллическую картину моего интенсивного восстановления после операции буквально повисшая в воздухе мысль: «Где судно и как скоро оно понадобится!?»… Через некоторое время эта мысль буквально овладела мной и что самое страшное, как мне показалось, вроде бы еще и сестричками, которые, то и дело игриво поглядывали в мою сторону, шушукались и один раз даже хихикнули… Сейчас-то я отлично понимаю, что все это были обычные послеоперационные шизы, но тогда мысль о судне в исполнении двух молоденьких сестричек саундреком гудела в моей перевязанной крест-накрест голове. Хотя мать-природа и на этот раз пощадила меня и, видимо, посовещавшись с обезвоженным в предоперационный период организмом, эту тему не поднимала вообще!
С полным освобождением ото сна я стал понимать, что ситуация в палате пока я спал решительным образом переменилась… По разводам штукатурки на потолке, только и доступном моему обозрению из позиции «мумия», этого сразу было не определить, но по бокам явно что то происходило. Скашивая глаза по крайним точкам сектора допустимого обзора, я даже не увидел, а скорее догадался, что кровати по обе стороны от меня пока я спал, кем-то уже заняты…
До поры до времени они стояли себе на своих колесиках по углам палаты совершенно безмолвно и то, что там кто-то есть выдавало едва возвышаюшееся одеяло. Была зимняя питерская ночь и ее спокойное течение казалось не нарушит ничто. Конечно хотелось бы, чтобы было лето, чтобы это был сочинский пляж и чтобы эта тишина нарушалась лишь пением цикад и плеском ласковых волн, но и просто тишина в палате интенсивной терапии после совсем непростого дня, а скорей после неделей и даже месяцев тревог, казались мне желанными и приятными…
Вдруг и под правого одеяла послышался слабенький дребезжащий типично больничный голос:
— Сестрааа, пииить!
И дальше тишина…
Даже показалось, что это мне лишь послышалось — ничего у нас тут не изменилось. Даже складки правого одеяла, куда я на звуки скосил глаза, оставались прежними и не пошевелились… И опять воцарилась тишина, такая что было слышно, как в освещенном коридоре, потрескивает стартер на люминисцентной лампе. Прошло немного времени и тот же жалостливый голос бойца с передовой пропел:
— Пииииить! — и опять затих.
Еле слышно скрипнул стул под одной из сестричек, но ожидаемого звука торопливых спешащих на выручку шагов вовсе не последовало…
«Да что ж это такое-то! — подумал я и проникся жаждой Правого, — Трудно что ли человеку дать водицы?! Ведь все равно ж не спит — вон, сидит за столом!»
Но тишина и покой опять овладели палатой.
Было наверно уже около двух часов ночи, хотя счет времени с этими укольчиками я совсем потерял, а начинать распросы, да и вообще открывать рот, показывая что не сплю, мне почему то совсем хотелось.
— Сестричкааааа, дай глоток водыыыы! — опять взмолился Правый.
На этот раз шаги приблизились к соседней койке вплотную.
— Не давай ему Юля, он ссытся! – эхом отозвалась вторая сестричка, явно НеЮля…
Неожиданно Правый, как будто вовсе и не спал, оживился и вступил в яростный спор:
— Кто ссытся? Я ссусь?! Я не ссусь!
— А кто, я ссусь вам на простынь?! — аргументированно возразила НеЮля.
На это немного подумав, Правый миролюбиво согласился:
— Я больше не буду!
— Не верь ему Юля, сама менять через десять минут будешь!
Но Правый, уже почувствовав брешь в обороне сестер, решил обратиться, как добрый знакомый, доверительно и напрямую:
— Юлечка, попить дайте, я не обоссусь!
И, сломив ситуацию начал прихлебывать из принесенной больничной кружки.
— Ну все, Юлька, добрая душа, стой и лови теперь уткой, если тебе делать больше нечего! — отреагировала НеЮлька. — Он ведь из приемного не просто так сюда загружен. Его ведь все отделения отказались с бодуна к себе класть! Он ведь там уже все углы просал — Почетный Бомж нашей больницы!
Правый, не тратя слов на благодарность, вяло отбивался:
— Это не я. Я аккуратно… Спросите на травме…
Слушать этот интеллектуальный спор мне сперва даже доставляло определенное удовольствие.
«А что, жизнь во всех ее естественных проявлениях! Как все же прекрасно, что Головняк ушел и я могу спокойно лежать и слушать их неторопливую беседу!»- думал я, слегка прикрыв глаза для конспирации…
— Ага, счаз я побегу на травму в три ночи узнавать, что ты там в свой прошлый визит обоссал… — вяло отбивалась НеЮля, но не успела она закончить фразу, как вдруг взвизгнула и с криками:
— Больной сейчас же ляжьте на место! — кинулась к кровати стоящей слева от меня.
Видимо шум и суета с питьем и ссачкой сильно потревожили кого-то, до сих пор спавшего под одеялом по соседству, а может и время его пришло, но в проходе между нами неожиданно нарисовался совершенно голый молчаливый человек с перебинтованной левой половиной головы. Движения его были резкими, как будто мультяшными, и больше всего он походил на зомби из фантастических фильмов…
Вглядевшись насколько это было возможным не поврачивая головы, во мгле палаты я рассмотрел невысокого роста отлично сложенного молодого парня, которого сразу прозвал про себя «Гутаперчевый мальчик». Он, не обращая внимания на сестер и отодвинув их одним движением плеча, босиком, в чем мать родила, прямиком направился в сторону коридора.
Девки, вцепившись с двух сторон, за руки-за ноги поволокли его обратно к левой кровати, которая от их борьбы каталась по палате и ударялась то о стойку капельницы, то о тумбочку, то о стол…
Я, и без того «мумия», притихший от неожиданности, нос кверху руки поверх одеяла, из под полуприкрытых век с ужасом смотрел за этой борьбой, просчитывая все возможные варианты. А вдруг все трое завлятся на меня? А что если голову заденут, а ведь там трубка какая то от шеи под койку тянется?…
В общем вариантов хватало, но Гутаперчевый так же неожиданно, как и вкочил, внезапно обмяк, поддался сестричкам, пластом опустился и вытянулся во весь рост на кровати…
Отдуваясь и утерев выступившую испарину, сестрички присели рядом — одна на его, другая на мою койку в ногах, и выдохнули с облегчением…
— Передоз что ли? — подумала вслух НеЮля.
— Видать не хило его огрело. Чего тут не насмотришься — надо в терапию уходить… — прогундосила сердобольная, но уставшая первой Юля.
— Может привяжем?
— Да уснул вроде… А ремни то где?
— Где-где — на бороде, у старшей как всегда! Вечно прячет себе под юбку сама бы сука и вязала, а не с табелями химичила…
Так по-доброму болтая они поправили одеяло на Гутаперчевом, набрали и укололи его любовно в задницу каким-то экологически-чистым препаратом, проверили пульс и устоились каждая на своем стуле, чтобы умастить голову и груди на столе и наконец-то поспать – дежурство выдалось непростое…
Я тоже, перенерничавшись от происходившего прямо у моей койки сражения, с облегчением выдохнул и поерзав изнутри чуточку швом по чалме, настроился на заслуженный отдых, вспомнив ненароком об обещанном покое и тишине в палате интенсивной терапии. Интенсивность и вправду тут была совершенно чумовой, правда с не совсем ожиданной стороны…
Глаза уже потихоньку начали слипаться, когда из правого угла донеслось знакомое:
— Юляяяя, а Юляяя…
— Чего? — злым голосом почти крикнула еще недавно сердобольная сестрица.
— Даааай мне глоточек, пожалуйста, а!
Вместо Юли, спружинив на уже разомлевших от уютного стола грудях, к Правому угрожающе приблизилась крупная фигура НеЮли.
— Я тебе щас дам! Такой глоточек дам, что в приемном будешь ночевать!
Она, без приличесвующих в подобных случаях извинений, бесцеремонно откинула с «правого» одеяло… И вдруг, с пол-оборота завелась, прямо аж заголосила на всю интенсивную, словно оправдывая её название, палату и ничуть не обращая никакого внимания нато, что уже глубокая ночь, и что тут еще есть парочка человек, хоть и спящих или притворяющихся спящими, но есть!
— Ах, тыш алконафт конченый! Ах, тыш засцыха несчастная! Юля, иди сама за ним вычерпывай, сердобльная ты наша! За лебедем белым в пруду, — намекая, по-видимому на то, что Правый опять опростоволосился и грубо говоря обфурился…
Нервы и у Юли, конечно, тоже были от оживленного дежурства истрепаны вконец. Она подскочила к кровати Правого, вид которого вовсе не напоминал лебедя даже отдаленно, и голосом полным укоризны и разочарования произнесла:
— Ну что же вы, больной, себе позволяете? Вам трудно было позвать уточку? — пранализировала и поправилась, — Имею ввиду меня с уточкой!
-Дык, тыш занята была! — проявил редкую в таких случаях изворотливость Правый, деликатно намекая на давешние проблемы с Гутаперчивым.
— И что?! Ссать тогда под себя можно — мертвой хваткой вцепилась в него НеЮля…
Под эту неторопливую и увлекательную беседу меня окончательно сморило и с легким сердцем я задремал, размышляя о том, как же славно, что меня все это никак не касается.
Думаю, что проспал я совсем недолго, так как был разбужен как-будто паровозным гудком. Оказалось, что Юля и НеЮля с диким визгом носятся за вновь восставшим из небытия Гутаперчивым, причем делают они это выстроившись в забавный хоровод вокруг моей кровати, которую уже сдвинули на самую середину палаты. За этим зрелищем не то с одобрением, не то с завистью, свесив ноги с чистой и сухой простыни, взирал Правый. При этом он, сухой и трезвый, еще азартно жестикулировал, прищелкивая языком — казалось вот-вот и он присоединится к необычной гонке.
Открыв нараспашку глаза, я искренне удивился. А удивляться и правда было чему: по периметру палаты один за другим паравозиком бегали голый парень с перебинтованной головой и две медсестры, причем они поочередно входя в крутой вираж хватались за спинку моей кровати, ощутимо дергали ее, чем причиняли мне довольно ощутимую боль в затылке.
Я уж было, потеряв всякий интерес к конспирации, собрался поорать на них за такое, когда неожиданно одна из Юль догадалась сменить направление на противоположное и конечно тут же повстречалась с Гутаперчевым, он просто попал в ее крепкие обьятия и они с разбегу хлопнулись прямо в его койку…
«А могли б и на меня!» — радостно шевельнулось в районе шва чувство самосохранения…
Сестрички барахтались в кровати с голожопым пареньком на манер немецкого фильма для взрослых. Отличиями было полное молчание кавалера, угрюмое недоброе сопение, удушливые хрипы и отборный трехэтажный русский мат фройлен:
— Юлька, б@я, вяжи этого пи@ка на х@! Ай, б@я, больно, гад! О гад, б@я, сильный, сука!…
Через пару минут все было кончено — Гутаперчевый был по-боцмански принайтовлен к больничной койке четырьмя новенькими ремешками, а сестренки весьма потрепанными и запыхавшимися отошли от него, на ходу обмениваясь ничего не значащими для окружающих словами:»Большой Димедрол? И Реланиум!»
Когда они возбужденные шли мимо моей, болтающейся посреди палаты как неприкаянной койки-каталки, я наконец собрался с духом и сухим, беспристрастным голосом бросил им наглое:
— А сколько сейчас времени?
Дальше произошло невообразимое — сестрички вздрогнули одновременно, как от звука выстрела гаубицы на пляже Петропавловки. Если бы в этот момент заговорила утка под кроватью обоссанца справа, это по-моему произвело бы на них гораздо меньшее впечатление! А тут глаза у них выскочили из орбит и даже в сумраке палаты стали видны их полуоткрытые с размазанной помадой рты, на которых буквально повис вопрос: » А он еще и говорить умеет!?!»
После выразительной театральной паузы по мотивам картины Сурикова «Не ждали…», сестрички одновременно посмотрели на часы и хором как-то виновато сообщили мне : «Шесть…»Затем они не договариваясь бросились двигать мою лежанку на ее законное место посредине между обоссанцем и притихшим, по-видимому, надолго Гутаперчевым. И наконец, они встали надо мной как Страшный Суд и молча теребили пуговички каждый на своем халате…
Пауза явно затягивалась и всем было страшно неловко: мне, оттого что я так вероломно нарушил инкогнито своего пребывания в палате, им от того, что такой спокойный больной, вдруг оказался прохиндеем и пол-дежурства молчал, хотя оказывается все соображает…
Ситуация несколько смягчилась профессиональным:
— Как вы себя чувствуете?
И прозвучавшим двойственно:
— Пить хотите?
— Может быть уточку? Вы только не стесняйтесь! — затараторили сестрички наперебой, явно перепуганные мыслью о возможной нахлобучке за бурную ночь.
— Мне бы поспать немного… — робея от вызывающей нескромности своего пожелания, устало проговорил я.
Я действительно больше всего хотел бы сейчас заснуть. Глаза слипались, шов под чалмой занемел и вся голова уже гудела от неподвижного положения, а может и от непомерных приключений подходящей к концу ночи.
— Может быть вас переместить ( она так и сказала «переместить»!) в более спокойное место? — и здесь я не выдержал и громко выругался про себя матом.
«А раньше они думали, что лучшего места после реанимации и не сыскать?!»
Но вслух только покорно моргнул веками и произнес:
— Можно…
Сестрицы обрадовались неимоверно и со сноубордистским мастерством тут же переместили меня в дальний конец отделения, где коридор делал изгиб, образовывая вместе с широким окном, за которым уже просыпался Город, уютный закуток.
«Странно, что эта мысль не пришла им раньше…» — подумал я расслабляясь, — Хотя, нет худа без добра — насплюсь еще много, а такого цирка больше не увижу никогда!»
Кажется, именно в тот момент я решил описать когда-нибудь эту историю.
С этой светлой мыслью и уснул, как провалился…
А тем временем Любаня уже начала собираться в больницу навестить меня после операции. Она была уверена, что ей разрешат увидеться со мной — все же идет уже второй день… Конечно, в голове, где то на самом заднем плане, где обычно роятся только самые грустные истории и мыслишки, ворочался противный карлик-страх, но как только он начинал приподниматься, то тут же получал сильный пинок в пах, от которого замирал до следующего раза…
В больнице она был как раз в то самое благодарное время, когда всем на всех… То есть шла пересменка и весь персонал, от вахтера на входе до главврача, ощущали завершение одного дежурства и начало следующего, только-только приходило ощущение нового рабочего дня. Кто-то строил планы на будущее, кто-то поскорей хотел забыть прошедшие сутки. Еще и больных то по сути дела не передавали с рук на руки — это случится лишь позже, на пятиминутке, которая длится не меньше получаса… А пока треп, байки, какие-то вчерашние семейные терки, сплетни про начальников…Короче всё, как и везде. В такое смутное время порядка ждать не приходится. Все растекаются по излюбленным норкам, раздевалкам и буфетным, а на посту хоть ау кричи!
Подойдя к отделению интенсивной терапии, Люба легко отворила дверь, обычно закрытую на защелку, вошла внутрь и, оглядевшись по сторонам, поняла — тихо позвать некого, а громко некрасиво. Никого! Сестрички, возможно и были где-то, но внешне себя ничем не выдавали и отделение, и так обычно пустынное внешне, на это раз выглядело необитаемым.
Она еще пару раз огляделась по сторонам и приняла, возможно правильное, но отчаянное и рискованное решение – двигаться к палате, где меня видела после операции, одной, безо всякого сопровождения, чьих-то разрешений, объяснений и комментариев…
Когда она подошла к палате, в щелочку которой рассматривала мою перебинтованную голову вчера после перевода из реанимации, то заметила, что дверь её была полностью открыта на обе створки и ее заливал свет из коридора, освещая изнутри как днем…
Сперва до нее вообще не дошла открывшаяся картина — палата та же, дверь та же, кровати стоят те же, на них по бокам спят свернувшись калачиком какие то чужие люди… А на том месте, где вчера лежал я, ничего нет! То есть не совсем ничего — там стоит пустая аккуратно застеленная кровать… Нет на ней меня!!! И в палате нет!!
Вместо того, чтобы увидеть родную, хоть и перевязанную голову, хоть и бледное, но знакомое до черточки лицо, там зияло пустое место, светлое пятно в больничном полутемном неодушевленном пространстве!
Меня там не было и реально это могло означать только одно, то, что всё утро пытался шепнуть ей на ухо проклятый карлик-страх! Сейчас он не просто вырос в размерах до потолка, а заполнил собой всё вокруг, вырвался из полутемной палаты наружу, корявыми липкими и колючими пальцами начал трогать за руки, ноги, лицо. Она вдруг почувствовала, что холод ворвался в саму душу и начал ее распиратьизнутри! Страх и ужас, беспомощность и слабость вдруг навалились на неё… Выскользнул из рук пакет с принесенными больничными гостинцами, и тут же рассыпался кульками по коридору, шатнулся пол и пошли черные круги перед глазами. Ей захотелось кричать, но и этого не получилось — что то сдавило горло и вырвалось только сдавленное «Ааааа…!»
В этот же момент одеяло на соседней кровати зашевелилось и из-под него послышался чужой плаксивый голос:
— Юуляяя… пить…!
Невесть откуда за спиной Любы молниеносно нарисовалась сестричка с потрепанной прической и раздувающимися от гнева ноздрями, но увидев прислонившуюся к косяку дверей побелевшую, хватающую ртом воздух женщину, по щекам которой катились слезы, посреди рассыпавшихся пакетов передачки, мгновенно поняла все без слов и кинулась к ней. Она схватила Любу за плечи и, сильно тряхнув её, извиняющейся скороговоркой затараторила:
— Да жив, он, жив! Мы его тут недалеко откатили! Он нормально! У нас тут, — на этом месте сестричка замялась и, быстро подобрав слова, закончила. — мероприятия реабилитационные ночью были, всякие! Вы успокойтесь! … Он тута, рядышком! – и она скосила глаза в ту сторону, куда меня утром отвезли и кинулась собирать пакеты.
А Любаня, до которой смысл слов сестрички дошел вовсе не сразу, просветлевшая и ожившая, уже не слушала ее, а вдруг побежала по коридору, прямо в тупичек, где я досматривал десятый сон про обоссанца и Гутаперчевого мальчика…