Вечер опустился на берега быстрой реки. Рыбаки собрали свои снасти, убрали в багажники. С утра – домой, больше ста километров!
… и начались разговоры, история и воспоминания…
— Когда мы были на практике — начал рассказ Николай Иванович Бардин, в не таком уж далеком прошлом – командир РПК СН, а теперь – военпенс со стажем, как раз развернулись масштабные учения, и мы по тревоге вышли в море для участия в этой серьезной военной игре И все для нас было впервые, и вновь!!! Дальше было все, что запланировано — отстрелялись удачно, на отлично. Командир облегченно вздохнул, сыграл пару «дежурных» тревог, остался доволен на уровне общего успеха. А потом ушел вместе с доктором в кают-компанию — играть в шахматы. У них был какой-то перманентный турнир, с трехзначным счетом.
И вдруг — у одного из мичманов случился приступ аппендицита. Вроде бы рядовой случай — именно для этого корабельные врачи дежурят в госпиталях, проводят самостоятельные операции. И у них в послужном списке отмечали, сколько таких операций успешно проведено ими самостоятельно — вроде, как количество сбитых врагов на фюзеляже самолета военного летчика. Я помню, в некоторых автономках доктор вырезал из внутренностей морского волка, а то – и у двух сразу, вспухший аппендикс — так, между двумя партиями в «кошу», перед чашкой кофе.
Корабельный доктор Корбан был опытным врачом, и саму операцию выполнил блестяще — как учили. Удалил он воспаленный аппендикс, не дал пути осложнениям всяким. Но дальше все пошло не так…
Мне трудно говорить о специальных деталях — ваши, доктор, нюансы мне — попросту неизвестны, но, в двух словах, как я тогда понял, все выглядело примерно так — местный наркоз на больного мичмана почти не действовал. Да и времени прошло — ого-го-го, может чего уже и забыл, так что — не обессудьте!
Выбор средств у медиков тогда был намного скромнее, а типовой общий наркоз, как понимаете, тогда на лодке запрещен по определению. Или ограничен – уж не знаю! Представьте, что в прочном корпусе вдруг разобьется банка с ним, или там — ампула, смотря — в какой таре, уж и не знаю. И вся лодка тогда — под наркозом?
— Ну, это вряд ли! — возразил бывалый знаток Рюмин.
— По нашим тогдашним понятиям здоровых двадцатилетних балбесов, этот мичман был ужасно старым — ему было целых тридцать шесть лет! Мне бы сейчас такую старость! — мечтательно прищурился Николай Иванович и продолжал: — И был он коком-инструктором с комплекцией, соответствующей профессии, да плюс еще любителем выпить. Нет — даже профессионалом этого малопочтенного дела — это точнее! А куда денешься! У нас даже умные люди хвастаются, что могут выпить на полбанки больше своего друга, а, уж – тем более – врага!
Поэтому, у него на животе была солидная жировая прослойка, основательно пропитанная (по серьезным подозрениям доктора) спиртом и его компонентами.
— Ну, прямо уж так! — скептически покачал головой Рюмин.
— Да говорю же — я не знаю, за что купил — за то и продаю! — отмахнулся старый подводник, сбиваясь с нити рассказа.
— Доктор, помолчи — дай послушать, тем более — мы сами тоже ни хрена в этом не понимаем! — поддержал Николая Ивановича недовольный Егоркин — будет охота — потом разъяснишь!
— Значит, — продолжаю! — опять поморщился Бардин. Как командир до мозга костей, он не привык, чтобы его перебивали, да уж теперь на нахала не рявкнешь с высоты своего служебного положения… Теперь поможет не авторитет власти, а только просто — авторитет.
— Короче, так или иначе, но завершить операцию доктор не мог, через несколько минут после укола, больной уже кричал, как резаный!
После выхода на связь с берегом, сначала было принято решение передать больного на один из крейсеров, ходивших аккурат в этом районе. Там была оперативная бригада лучших врачей флота! На всякий случай!
Но на Баренцево море налетел такой шторм, что тяжелый, в тринадцать тысяч тонн водоизмещения, наш атомный ракетный подводный крейсер заметно покачивало уже на пятидесяти метрах! Как же валяло на горбатых валах просто крейсер — можно было только гадать! При таком раскладе могли потерять и больного, и еще и тех, кто будет участвовать в этой передаче с корабля на корабль.
Озабоченное командование молчало, а на очередном сеансе связи мы получили команду идти в Североморск и там сдать больного в главный госпиталь. Только идти было туда совсем не один день, да!
Врач на лодке был, понятное дело, единственным медиком. Он не отходил от больного и не спал уже третьи сутки. Из добровольных помощников, определенных в санитары, никто долго не выдерживал. Мы лишь посмеивались — тоже мне, мол, вояки! А зря смеялись-то! Гордыня – она наказуема!
Один только старпом Алексей Викторович Цаплин держался, иногда ему помогал замполит, и лишь тогда доктор мог позволить себе отдохнуть хоть короткое время — все-таки, старпом, он конечно — большой человек, но… не врач. А мало ли что? И через каждые десять минут он вздрагивал, открывал свои покрасневшие от бессонницы глаза и осматривал мичмана, в поисках тревожных симптомов. «Жив! Дышит! Спит!» — облегченно вздыхал он и опять проваливался в полынью сознания между тревожным сном и явью.
Командир освободил старпома от ходовой вахты и сам, практически, не покидал Центральный пост. Лодка шла ровно, лучше автобуса, стараясь не изменять глубину. Экипаж находился в отсеках, переходы между ними были сокращены до минимума — по мнению доктора, так можно было избежать перепадов давления, которые болезненно отражались на самочувствии больного мичмана, лежащего на операционном столе с разрезом на животе и с оголенной частью кишечника. Б-р-р! Как вспомнишь. Так и в дрожь бросает!
— Старпом, дай воды! — то требовал, то просил мичман, уже забывший про субординацию и служебные приличия. Он то – плакал навзрыд, то капризно орал на всех! Где-то он уже прощался с этим миром, и ему было совершенно наплевать на все эти междолжностные условности.
— Нельзя тебе, Леня! — мягко, но решительно отвечал Цаплин, и промокал его губы влажным тампоном. Тот жадно облизывал губы, а затем начинал цветисто, с картинками, материться. А старпом тем временем смачивал салфетку специальным раствором и бережно накрывал ему сочащийся разрез. Тяжело было мужику, да и старпому было не легче — можете представить себе картинку и густой запах, в котором приходилось все время находиться непривычному к этому человеку! Ёклмн! — добавил Бардин эмоций в свой обстоятельный рассказ, опять вспоминая те события
— Выкроив спокойную минутку, командир обычно входил в амбулаторию, присаживался на кожаное сиденье табурета-разножки.
— Как дела, мужики? — спрашивал он. Доктор вполголоса докладывал ему по состоянию больного. Командир согласно кивал, и спрашивал мичмана: — Как, держишься?
— Держусь кое-как! Товарищ командир! А последнее желание можно сказать?
— Тьфу на тебя, Леня! Скоро уже долетим, как на ласточке! Заштопают тебя в главном госпитале в лучшем виде — вон, сам комфлота персонально каждый сеанс твоим здоровьем интересуется. Еще будешь бегать, как новенький!
— Ага! Только я, когда до госпиталя доберемся, кроме твоего апендикса, попрошу-ка язык и еще кое-чего тебе укоротить! — проворчал старпом вполголоса.
— Нет, товарищ командир! — настырно вмешивался мичман — Дайте мне стакан воды, пистолет и два патрона! Выпью воды, ни в кого стрелять не буду — только в старпома и в себя! Больше ни в кого, точно говорю!
— А старпома-то за что? — изумился командир.
— Да воды не дает, гад, издевается! — обиженно сказал больной, покрывшись испариной.
Короче, потребовались новые санитары — чтобы как-то разрядить обстановку — старпом, при всей его силе и выносливости — тоже не был железным человеком…
Перепробовав всех записных внештатных санитаров, с которыми доктор, согласно расписанию, эпизодически проводил теоретические занятия, и, признав их полную профнепригодность в качестве санитаров в операционной он лично изгнал с их позором. В процессе борьбы выяснилось, что забыли про пришлых приписанных курсантов.
— А что? — сказал старпом, почесав рано седеющие волосы на затылке. — Парни — здоровые! Опять же — вахты не несут, урона для боеготовности не будет, да и приобщаться к реалиям жизни пора! Хрен его знает, что может в нашей службе и когда пригодиться! — резонно заметил Алексей Цаплин.
Сказано — сделано! Офицер взялся за телефон внутрикорабельной связи и, через несколько минут, курсанты уже построились перед амбулаторией, спиной к толстой трубе ракетной шахты.
Критически оглядев нас, доктор сказал: — Дело, мужики, предстоит совсем простое: ну, во-первых, не давать больному пить, как бы он не орал, как бы не умолял. Никакой ложной жалости! Если выпьет — ему сразу — лохматый белый песец! Белый–белый! А когда я скажу — так берете тампончик, в воду окунаете, отжимаете слегка и губы, легонечко так, мичману смазываете.
Во-вторых, салфетку надо периодически менять на разрезе. Ну, это я вам наглядно покажу — как да что — ничего сложного! Подумаешь! И все дела! Тем более, сменять друг друга будете, да и идти осталось уже до базы меньше суток, плюс-минус несколько часов. Справитесь. А? — доктор с надеждой заглядывал нам в глаза.
«И в самом деле?» — подумали два здоровенных балбеса — я и Ромеев, — «почему бы и нет?».
— Разрешите, товарищ капитан? — встрял наш Эйнштейн: — А в чем была трудность, что другие не подошли?
— Понимаешь ли, курсант, э-э-э — не все люди адекватно воспринимают вид раны, крови… разное случается. Ну, и … Что здесь главное? Делом заняться, а там и пойдет! Мало ли с чем в жизни столкнетесь, а вдруг практика пригодится? А, вообще, вот вы, можете идти, отсюда – как самый умный. А мне вот этих молодцов хватит! — сказал усталый капитан, внимательно вглядевшись в Олега и втайне что-то заподозрив.
Облачив нас в разовые новенькие бледно-салатовые халаты, доктор отдраил кремальеру амбулатории и впустил «санитаров» в ярко освещенное помещение. После сумерек коридора мы зажмурились, а потом стали приглядываться. Мрачно лязгнула задраиваемая за нами стальная дверь. Я внутренне поежился, и именно с этого момента и начал бояться. Чего? А бес его знает! Но внутренне затрясло. Ох, не надо было нас заранее инструктировать!
Мичман, забывшись, ослаб. Он дремал, лежа на столе, а, у подвесного шкафчика с инструментами, прикорнул старпом, разглядывающий нас сквозь прищур глаз, не поднимая усталой головы.
— Значит, так! — бодро проговорил доктор, завязывая хирургическую маску: — все просто — как апельсин! Берем тампоны вот из этой скляночки, макаем вон ту скляночку с водой. Чуть отжимаем – и, пожалуйста — легко смачиваем больному губы.
«Так, это куда еще не шло!» — подумал я с облегчением. Но доктор осторожно снял подсыхавшую салфетку с разреза, и я увидел зеленоватые — так мне показалось — кишки. Целый мешок!
Амбулатория наполнилась тяжелым, плотным запахом мяса и крови — как в мясных рядах на базаре, только — куда как насыщеннее.
Мне показалось, что этот запах стал тяжело клубиться вокруг софитов под подволоком, обволакивая всё.
И вдруг, яркие софиты, кипящие в свете, а там и сам подволок медленно стронулись с места и стали раскручиваться вокруг меня, быстрее и быстрее, сами по себе, а за ними увязалась и моя голова… Всё! Свет в глазах погас!
Откуда-то извне до меня донесся гневный рык старпома: «Ромеев, унесите эту бабу отсюда в отсек!»
— Приятного аппетита! — встрял в рассказ Паша Петрюк, уж очень не любивший таких деталей даже в рассказах, не говоря уж о «натуре».
«Баба — это я!» — обречено только и успел подумать. Тьма сразу и окончательно заполнила мое сознание! — продолжал улыбнувшийся Бардин: — Что было дальше — не помню, даже как встретился с твердой сталью палубы … Очнулся я тогда уже в отсеке. Ориентировка во времени – утрачена была начисто! Пришел в себя я от того, кстати, что наш командир группы, в разовой рубахе, пахнущей хорошим одеколоном, тыкал мне в нос ватой, очень щедро смоченной нашатырем. Острый запах шарахнул меня в нос так, что аж затылок загудел! Зато сознание полностью включилось, а мрак в глазах рассеялся. Я огляделся — рядом лежал Ромеев, и тоже начал подавать признаки жизни. На душе стало легче — значит, не я один! Сверху же на нас трусливо поглядывал Эйнштейн.
— Ничего, отрицательный опыт — тоже опыт! — утешал он.
— Ты бы помолчал! — огрызнулись мы с Геной Ромеевым хором. А то ка-а-к сейчас подымется …
После нашего позорного изгнания меня сослали в кормовой отсек. Там, за пультом и вокруг него сидело несколько человек: офицер, мичманы, матросы. Все в одинаковых комбинезонах «РБ», все одинаково изнывали от любопытства. Я оказался в центре внимания и сразу же почувствовал в них благодарных слушателей. Во мне враз проснулся дар художественного слова!
Я не стал заставлять себя долго упрашивать, и, в ответ на вопрос: — «Ну, как там?», сразу же охотно рассказал, как оно — там! Для убедительности иллюстрируя жестами рук…
Воспоминания и переживания были очень свежи, впечатлений — хватало! Эх, я и рассказал — какой он теперь, этот Леня, какие у него (пардон за натурализм) кишки, как там здорово пахло, и какие там софиты… При этом я отчаянно корчил рожи, не скупился на сравнения! Все было натурально и убедительно!
В самый апогей моего актерского триумфа, один из мичманов БЧ-5, очень плотный и крепкий, с бритой до блеска головой, сидевший верхом на дюралевом ящике с ЗИПом, слушая мой рассказ и наблюдая за оживленной, образной жестикуляцией (надо же было эмоции куда-то выплеснуть?), вдруг тонко ойкнул и… обрушился вниз, врезавшись головой в острый край дюралевого шкафчика для изолирующих противогазов.
Бац! — раздался глухой удар. Шмяк! — упало на палубу тяжелое большое тело мичмана. Из рассеченной на голове кожи потекла темно-бардовая кровь. Мичман не шевелился. «Ух, ты!» — испугался я.
Все замерли… и осуждающе вперили в меня свои взгляды.
Один старшина побледнел и впал в полный ступор. Его успели подхватить и усадить в кресло вахтенного. Еще один! Н-да-а, кровь на белом фоне бритой кожи производила впечатление… Мало бы кто отмахнулся равнодушно!
«Бить будут!» — уверенно решил я. Но все как-то все замерли, кроме командира отсека. Тот вовремя и быстро метнулся к отсечной аптечке, вскрыл ее, порвал перевязочный пакет и приложил его к открытой ране. И бегом-бегом, вместе с еще одним мичманом потащили раненого в амбулаторию — благо, дальше соседнего отсека я не успел уйти. А вот если бы я дошел до самого кормового? И вырубил бы своим рассказом тамошнего обитателя? А то и самого командира отсека? Н-да-аа, сколько бы народа было бы мне тогда искренне благодарны!
Через какое-то время появился смеющийся командир отсека, тоже в красках передал мне возмущение врача, которому пришлось зашивать рану мичману, нечаянного доведенного мною до потери всяческой сознательности. Мне, мол, теперь надо прятаться от доктора пару недель, а то он за себя не отвечает! Он клятвенно обещал тебе всё припомнить разом!Да, как-то нехорошо получилось, вроде бы специально новую гадость бедному доктору организовал! Мало ему своих было, так еще я нашелся под ногами путаюсь… Бритая голова мичмана со швом аккурат посередине, заклеенным пластырем, навевала озорные ассоциации. Судя по смешкам — не только у меня… Мичман, походя, ткнул меня в плечо и под нос подсунул увесистый кулак. Но он был отходчив — как многие люди крупного телосложения.
Ранним утром мы всплыли, лихо вошли в залив и, придерживаемые буксирами — «пароходик»-то наш — такой, что будьте здоровы — встали к причалу, где ждали уже санитарные машины и врачи.
Мичмана Леню, прочно и надежно привязанного к носилкам и укутанного одеялами, вытащили через один из люков на ракетной палубе. Гигантский плавкран, поднял храброго мичмана, как пушинку, и загрузил в санитарный «батон». Прихватив доктора и пару бойцов — на подмогу, в случае чего, машина сразу же умчалась, завывая сиреной, тревожно подмаргивая «мигалкой».
Через час или около того мы все с облегчением узнали, что операцию, начатую нашим доктором глубоко под водой и черт-знает-где от Североморска, успешно завершили. Целая бригада врачей, самых лучших, достойно справились!
Корабельный доктор оказался грамотным врачом и умным человеком, сделал все, так как надо, и даже больше. Сам комфлота, прибывший на причал нас проводить обратно в море, подарил доктору свои часы в знак особой признательности — так в то время было принято. Причем — не только в кино…
Леня выздоровел и еще долго служил на флоте. А со старпомом, который скоро стал командиром такой же соседней лодки, они помирились — впрочем, чего ссориться — старпом вовсе не был кровожадным, да и не в обиду сказать — на слишком разных орбитах они вращались, чтобы часто вспоминать друг друга!
Такой, значит, был у меня медицинский опыт до сих пор иногда вспоминаю, хотя детали постепенно уже куда-то и ускользают! — смутился Николай Иванович.
— Так сколько ты медицине служил? — ехидничал Рюмин
— Да целых минут пятнадцать-семнадцать! — честно признался смеющийся Бардин.
— Вот то-то! — победно завершил доктор.
Меж тем, за разговорами, и не заметили, как совсем стемнело и в небе вспыхивали низкие яркие звезды — одна за другой, и целыми созвездиями. — Ну все, спать пора, завтра с утра — в путь! — сказал Бардин, подводя черту.
Потихоньку все разошлись по своим спальным местам, кто — в машины, кто — в палатку, стали укладываться. Заметно похолодало и Палыч потащил к костру сучья нарубленного сухостоя, лежащие невдалеке.
У костра остался Бардин, ловко прикуривший свою знаменитую пенковую трубку с головой индейца от кострового уголька, задумчиво шевеля длинным сухим суком горящее дерево и угли, и наблюдая за взлетающими в черное небо яркими искрами. И всем было ясно, что старый подводник уносится мыслями сквозь время к своим друзьям и кораблям…