Надеждин-Скромный А. Маленький кусочек нашей жизни

       Очень трудно возвращаться в прошлое, в глубину шестидесятилетней давности: вспоминать такие деликатные вопросы быта во время блокады. Я часто задаю себе вопрос: «Как мы жили во время Великой Отечественной войны в быту, в чём носили воду из » источников», куда выносили наши отходы?»
Хотя блокада началась 8 сентября 41 года, уже в октябре стало по-зимнему холодно. А в ноябре, примерно после ноябрьских праздников, установилась настоящая, суровая зима.
Итак, лютая, долгая-долгая зима 41-42года: воды в доме нет, света нет, тепло — условное. От буржуйки тепло только тогда, когда она топится. А кругом, и за окнами, и за дверью комнаты — жуткая стужа.
Наша квартира была переделана из каретного сарая в1934-35годах во втором дворе углового дома 1/ 32 по улице Белинского и набережной реки Фонтанки. Напротив наших окон была стационарная помойка, а за одной из стен квартиры была общественная уборная (так тогда называлось это место). А в тех дворах, где её не было, на воротах была надпись: «УБОРНОЙ ВО ДВОРЕ НЕТ».
Ворота нашего дома, красивые кованые, выходили на набережную Фонтанки, а парадная дверь выходила на улицу Белинского. До того, она — называлась Симеоновской, и мост через Фонтанку назывался Симеоновским. Наверное, потому что на этой улице стоит и, доселе, Симеоновская церковь в честь Богоприимца Симеона и пророчицы Анны.
Как далеко я ушла от нашего двора, а он был характерным для всех дворов в центре нашего города. Первый двор — посветлее и просторнее, так называемого заднего двора, а наш — двор — колодец, в который никогда не попадало солнце.
Квартирка наша состояла из двух комнат и кухни, которая была и прихожей. В неё то, без всякого крылечка и без тамбура, можно было войти непосредственно со двора. В кухне было одно окно и дровяная плита. Дрова хранились в сарае во дворе. Комната, побольше — была наша. Нас было четверо. Комната чуть меньше — принадлежала семье папиного сотрудника. Их семья состояла из двух человек. Оба они: мой папа и сосед работали в Ремстрой конторе, которая дала им возможность создать эти «пенаты».
В 1937 году наша семья увеличилась: родился братик. Тогда никто ещё не знал, что ему, такому маленькому, такому долгожданному совсем скоро придётся перенести столько ужасных минут, часов и дней, испытывая ужасный голод, страх, сильно болеть, стать «маленьким старичком» во время блокады. Тогда никто не мог даже в страшном сне представить, что нас всех ждёт.
А пока нас радовало всё! Совсем рядом с нашим домом, по Фонтанке Шереметьевский дворец — перед войной «Дом занимательной науки», дальше по Фонтанке дом 36 — школа. Ах, какая это была школа — бывший «Екатерининский институт благородных девиц». Школа наша, по теперешним понятиям, была какая-то элитная. В ней преподавали университетские преподаватели: например профессор Петров приходил читать лекции о Гётэ и Фаусте. И я до сих пор помню, как он заставлял учить нас отрывки из Фауста наизусть. Эти отрывки так и остались в моей памяти.
Со мной в классе учился Гуля Хейфиц — родственник кинорежиссёра Хейфица.
Моей подругой на многие годы стала девочка, старше меня на один класс, дочь известного кинорежиссёра-докумендалиста — Лена Дирина. И когда умерла внезапно её мама, а очень скоро забрали, как тогда говорили, её отца и она стала называться дочерью врага народа, мы наперекор всему ещё больше сблизились, мы стали сёстрами. Вот только, похоронив её несколько лет назад, я узнала, что её настоящая фамилия была фон Дирин, а со стороны матери она была из рода Суворова. В последствии, она никогда при посторонних не говорила о том, что была дочерью репрессированного. И даже после его реабилитации, она не чувствовала себя свободной от этого состояния. Значит, не верила в искренность руководителей нашей страны. Я проучилась в нашей школе целых пять лет: с 6-го по 10 класс, и закончила 1941 году.
Моя младшая сестра, которая младше меня на 5 лет, проучилась в ней 5лет: с первого по пятый класс. А с ней в классе учился известный украинский советский композитор Раухвергер.
Продолжая свой путь по Фонтанке — там дальше Невский, Аничков мост, «Дворец пионеров» и все красоты нашего города.
Это я пишу, уводя читателя от непритязательного нашего двора. Вся прелесть нашего ленинградского довоенного бытия заключалась в нашем месте жительства. Гулять с девочками и частенько с мальчиками мы ходили «вокруг дома»: шли по Фонтанке до Невского. С каким восторгом я вдыхала запах города. Мне очень нравился запах легкового автомобиля — тогда только появился «М-1». Улицы были чистые, асфальт, чаще всего был мокрый. По Невскому, он тогда был проспектом 25 -го октября, ходил трамвай 25. Перед войной Невскому вернули его название. И, к стати, мы всегда его так и называли. Помню, Невский, когда он был вымощен деревянными плашками. Я видела, как после очень сильного дождя эти плашки всплывали. При мне это покрытие заменили диабазом. Это каменное, но не булыжное покрытие. Но и это — оказалось не удачным, т.к. камень оказался очень скользким. Уже после войны, в начале 50-х годов, диабаз заменили на асфальт.
Продолжаю наш привычный маршрут: по Невскому — от Фонтанки налево до Литейного (он тогда назывался Володарского), налево до улицы Белинского и домой. Сначала гуляли с родителями, а к концу 30-х годов с подругами — самостоятельно. Ах, как далеко я ушла в историю от нашего двора+Хочу ещё вспомнить, что до войны, на ночь ворота в дом, с Фонтанки, запирались дядей Ваней-дворником, и парадная с улицы Белинского, тоже запиралась.
Если поздно возвращаешься домой, то надо звонить и будить дядю Ваню. Такое устройство домов в городе обеспечивало покой жильцов.
В 1941 году я окончила мою чудесную школу. 18 июня был Выпускной бал в нашем двусветном бело-колонном зале. Потом гуляли всю ночь на Марсовом поле, на набережной Невы, сговорились с одноклассниками, в ближайшее воскресенье, поехать в Пушкинские горы, но следующее воскресенье было 22 июня.
Ровно в 12 часов из чёрной тарелки-репродуктора на нас обрушилось страшное слово — «Война!»
Не буду описывать подробности первых военных дней, хотя они до боли врезались в мою память. Иначе никогда не доберусь до весеннего двора после зимы 41-42 года. Скажу только, что во время этой первой зимы мне пришлось ходить на Васильевский остров пешком на работу в госпиталь, который размещался в ДК Кирова. И ещё, документы, по которым я могла бы подтвердить свою работу во время блокады, у меня украли, поэтому до сих пор не имею звания «Труженик блокадного Ленинграда».
Стала я вспоминать, как же мы пережили эту страшную первую блокадную зиму? Ведь всё же, хоть, есть было нечего, но пили мы довольно много воды, и какой-то продукт жизнедеятельности был. Мы все, кто жил на нижних этажах, всё же выносили во двор. А с верхних этажей, наверное, сил не было выносить, всё сливали в унитаз, а поскольку тепла-то не было, водопровод и канализация замёрзли. И в нашу уборную из унитаза «выпер» ледник. Через дверь в кухню (видно был уклон в полу) тёк ледяной канализационный поток к двери, выходящей во двор. Что бы дверь как-то закрывалась, мы, регулярно скалывали топором ЭТО, но, даже страшно вспомнить, как при этом было можно жить, да не просто жить, а ещё и работать.
В течение зимы отходы скапливались во дворе, не только в нашем — во всём городе. Надо было спасаться от этой беды. Поэтому, все кто мог и не мог выходили с любыми подручными средствами, что-то давали в ЖАКТе ( так тогда называлась «Жилконтора») на сколку зимних накоплений. Работающие ходили на уборку по месту работы, а не по месту жительства и не вместо работы, а после неё. Картина была потрясающая, люди передвигались как тени. Едва «ударив» лопатой по тому объекту, с которым сражались, тень запросто могла упасть, а то и просто умереть, что частенько и происходило. Дети-подростки — 12-ти — 13-ти летние, которые ещё как-то двигались, убирали в своих дворах. Все, работающие по уборке, на фанерах вытаскивали грязь за ворота. Уже днём помогало солнышко, а вечером — холодало, и всё снова смерзалось в монолит. И так каждый день, пока дворы не очистили от нечистот. А в это же время голод продолжался, обстрелы фашистской авиации — тоже, правда сил и страха уже не было, люди не спускались в бомбоубежище. Люди просыпались и говорили: «Пусть уж лучше умереть дома, чем потратить последние силы». А утром, без выходных и отпусков, снова отправлялись на работу, чтобы после неё убирать нечистоты. Сколько же на это требовалось сил. Даже не считая всех остальных трудностей, это тоже был подвиг жителей блокадного Ленинграда. И подвигом было то, что в такой ситуации ЛЮДИ не превратились в зверей.Санкт-Петербург. Апрель 2005г.