Командир должен быть строг,
Но справедлив.
(почти песня)
Над 33 причалом свистел холодный с каплями дождя ветер. Над шаровыми корпусами, над мачтами, надстройками и палубами посвистывали порывы. Иногда туча коротко сеяла злым ледяным дождём со снегом и улетала на Эгершельд. Мусор угнало к 31 причалу. Корму немного поднимало и опускало. Льдины прижало к левому борту. Наверное, даже в Амурском и Уссурийском заливах штормило. А куда деться? Ноябрь, однако.
В такую погоду на юте обретается только вахтенный. Но сегодня рядом с ним по стойке смирно стоял и наш командир. Толстый и лысый, в шинели и с преданным выражением на лице, он исправно поворачивал голову по курсу движения комэска.
Комэск – контр-адмирал Круглый, плотный и сбитый, килограммов на 125, мерно вышагивал по причалу от трапа к трапу, от кормы к корме, от борта к борту.
Он беседовал с нашим комбригом капразом Сидровым, злым и желчным человеком, от которого редко кто слышал доброе слово. Беседу с адмиралом Сидров поддерживал, исполнительно скрутив шею налево. Беседа имела форму адмиральского монолога: слова бросались прямо по курсу, и когда встречный ветер доносил их до ушей комбрига, тот преданно кивал головой в шапке с ручкой. А когда они шли по ветру, и слова улетали к 31 причалу, то комбриг все равно все улавливал по губам и так же молча кивал.
Иногда адмирал Круглый строго смотрел на палубы, и командиры вытягивались возле кормовых флагов. Сидров при этом незаметно грозил им кулаком за спиной адмирала. Непогода была Круглому нипочем! Он демонстрировал несокрушимость военно-морской закалки (был в фуражке) и воли. А все стояли и ссали: никто не хотел попасться ему под руку.
Вот он подходит к «Беспощадному». Ступает на трап. Раздаются пять звонков. Личный состав прячется по шхерам, и его как ветром сдувает из зоны видимости. Только безответные молодые и командиры приборок стоят на палубе.
— Смирно! — кричит командир корабля Барабуш и докладывает, поднявшемуся на ют комэску, что делает экипаж, и кто ему этот доклад произвел. Хотя на корабле приборка, а во время приборок команда «смирно» не подаётся.
Комэск коротко бросает:
— Заточия ко мне, он знает.
По громкой по всем линиям несётся:
— Мичману Заточию прибыть в каюту флагмана!
Да, скоро обед. Эта мысль несомненно поднимает настроение. Я проверяю приборку и вовремя скрываюсь на палубу ниже, когда хлопает наружная дверь на правый шкафут и в коридоре появляется комэск. Он поднимается на площадку выше в каюту флагмана. Через минуту и я там: меня сильно отодрали намедни за бардак в вентиляшке. Её, конечно, привели в порядок, но проверить надо. Кэп обязательно засунет туда свой нос и опять выдерет меня.
Но одно дело, когда он бардак обнаружит в моё отсутствие, а другое, когда увидит борющегося с бардаком офицера, воспитующего, обучающего и контролирующего одновременно и в едином лице свой личный состав.
Вот я на площадке и вижу в открытую дверь вентиляшки задницу моего матроса. Он что-то там исправно драит. Это уже хорошо. А то я их недопустимо распустил. Пора вводить личный состав в меридиан и «не искать у него дешевого авторитета и разводить демагогию». Я должен, наконец, и навсегда вспомнить классиков и зарубить на носу себе, что «матроса куда ни целуй, будет только жопа!» И вот эта жопа, которую я целовал, по мнению командира, теперь торчит из вентиляшки. Это очень хорошо!
Успокоенный, оглядываюсь, и вижу наш раритет, нашу действующую историю, нашу палочку-выручалочку – мичмана Заточия. В чистом новом кителе и надраенных ботинках он в слегка холуйской позе стоит перед ступенькой в каюту флагмана у настежь открытой двери.
В каюте в шинели и без фуражки, она лежит тут же на столе, над этим столом напряженно трудится комэск. Он стоит так, что я ему незаметен. Для этого ему необходимо довернуться вправо. В его поле зрения находится только Заточий. Даже рассыльного ему не видно. Он видит только стакан. Тонкий флотский стакан, над которым он осторожно и напряженно трясёт стандартный граненый флотский графин полный сметаны.
Видимо, это ТО, о чём знал Заточий.
Сметана в графине – первый сорт, или высший. Во всяком случае, она настолько густа, что вытряхиваться в стакан не желает. И комэск трудится, пытаясь добыть продукт, и, не разбив стакан, наполнить его сметаной. Наконец он достиг цели.
Заточий вздохнул и вытер украдкой платком пот со лба, хотя фуражки у него не было.
Сметана перекочевала из стакана в адмирала. Но он тут же стал работать в том же ключе. Дело пошло легче: сметана растряслась, и уже не вылетала кусками сквозь тонкое горло графина, а лилась медленной густой струёй, подталкиваемая лёгкими ударами по дну графина.
И второй стакан сметаны был без замечаний выпит.
Заточий слегка ослабил стойку: адмирал уже не голоден и менее опасен. Видно, как расслабились мичманские плечи. Но всё равно, бдительность Заточию терять никак нельзя: какая умная мысль может посетить адмирала и подорвать его благополучие, он не знает. И Заточий не сводит глаз с комэска, но не нагло, а так — как бы незаинтересованно, как бы, глядя в сторону. Видимо, сильно было развито боковое зрение у мичмана Заточия.
И ещё он очень бы хотел проникнуть в череп адмирала и понять, что за мысли умные или опасные лично для него в нем роятся или формируются.
А мысль у адмирала была одна и не очень сложна: нельзя же думать даже о двух вещах сразу. И комэск стал почти без усилий наливать третий стакан, дожимая ситуацию до желаемого ему результата: он просто хотел выпить полный графин сметаны. И все, и никаких интегралов.
Глаза у Заточия округлились. А стакан, между тем, быстро наполнился, и могучая рука поднесла его ко рту.
-Ни хера себе! – тихо-тихо, чуть ли не про себя вырвалось у снабженца. Но это была роковая ошибка. Его услышали.
Адмирал опустил полный стакан на стол рядом с шикарной в золоте фуражкой, и этот стакан странно, но эффектно контрастировал с общей напряженной ситуацией своей нетронутостью и белизной.
Потом Круглый медленно довернул тело к Заточию и также медленно и на очень низких тонах сказал:
— Товарищ мичман, Вам что, своему единственному адмиралу сметаны жалко?
Не адмирал, а толстый и готовый к броску на несчастного бандерлога Каа, недвижно смотрел на ставшего тоньше, меньше и лысее мгновенно вспотевшего снабженца.
Заточия бросило в жар: лицо покраснело, руки дернулись вдоль туловища. Он голосом, полным волнения, трясущимися губами нечетко произнёс:
— Никак нет, товарищ адмирал! Виноват!
Не спуская глаз с мичмана, Круглый поднес стакан ко рту. Заточий опустил глаза, и всем своим видом выражал раскаяние. Адмирал усмехнулся, не торопясь выпил сметану, поставил стакан.
— Командира ко мне, а это повторить!
Рассыльный, торчавший по стойке «смирно» у двери командира, мгновенно стукнул два раза в дверь и вошел к командиру.
Но тот всё слышал и рванулся навстречу рассыльному. Они слегка замялись над комингсом командирской двери.
Заточий, между тем, вошел во флагманскую каюту (- Разрешите исполнять?) и мгновенно испарился с почти пустым графином и использованным стаканом.
А я ещё до Заточия, при слове «повторить», бесшумно слетел вниз по трапу от греха подальше: я был далеко как не лучшим в то время офицером на корабле, потому искать приключения на свою неоднократно битую задницу было излишним, и исчез в КПСе. А что: и там надо приборку проверять, а как же!
Минут через пятнадцать пять звонков известили, что комэск покинул наш борт.
Жизнь входила в обычные рамки. Приборка закончилась, и ко мне в каюту зашел немного бледный Заточий. Его пальцы тряслись, когда он запивал шило водой. Потом я налил ему бутылку.
Уходя, он пожаловался:
-Так и здоровье потерять недолго, а у меня микроинфаркт уже был.
И, сутулясь, пошёл закусывать.
Приборка еще продолжалась. Снег стал гуще, палубу опять завалило, но это чепуха: главное, тайфун прошел мимо, почти не задев никого ветром адмиральского неудовольствия.
Тебя же не наказали, не воспитывали, не угрожали, не вставили клизму из скипидара с патефонными иголками и даже не оскорбляли. А это – почти праздник!
Жизнь прекрасна, особенно, если тебя не выдрали.
Калининград
06 февраля 2012г. За бортом минус 25 град.