Общага лейтенантов-холостяков: обшарпанная фатера в хлипком бараке с печным отоплением. Три солдатские койки, колченогий стол, да табуретки того же казарменного дизайна — вот и весь интерьер сурового мужского быта. Остальная мебель присутствует в виде вбитых в стены могучих гвоздей, на которых висят лейтенантские шмотки — от джинсов до противогазов.
Сами лейтенанты, Толян и Колян, цвай камераден, в сиянии пыльной голой лампочки-сороковки, сидят за столом и на пространстве, отвоёванном у сковородки с подгорелой картошкой и железных кружек, клюя носами, строчат план-конспекты для проведения занятий. Только что сменились после суточного наряда, а завтра в шесть выход на стрельбище — сорок кэмэ пехом по заснеженной тайге. Из щелястых окон сифонит, несмотря на намёрзший в районе щелей синеватый лёд. Печка бодро постреливает и гудит, но все равно дымит и еле греет, зараза.
Четвёртый день лейтенанты питаются одной подмёрзшей картошкой (за исключением дней в наряде, когда можно похлебать солдатского борща) — до получки ещё целая неделя. Уцелевшие от кабака последние копейки потрачены на «Приму», грузинский чай и пачку стирального порошка «Лотос». Тоска.
С треском распахивается дверь и в клубах морозного пара на пороге появляется третий обитатель общаги — лейтенант Федька с розовыми щёчками, холеными усиками и вообще с внешностью бубнового валета.
— С-сидим, додики?! — жизнерадостно приветствует он соседей, — Р-работаем?! Эт правильно, старайтесь!
— Дверь плотнее закрывай, блин! — угрюмо откликается Толян, — Не май месяц…
— А я тащусь! — спешит поделиться радостью Федька, — Вся рота в наряд заступила, а я свободный остался — завтра весь день бамбук можно курить!
— Класс твои дела, — кивает Колян, — У вас в роте офицеров — комплект…
— А щас — на бл—ки пойду!! — с энтузиазмом потирает ладошки Федька, — Та-акая тетенька — у-м-м-м!!! Пэрсик!
— Флаг тебе в руки, — бросает Толян, не отрываясь от конспекта, — Барабан за спину…
— С-сиськи!! — продолжает восторженно делиться Федька и растопыривает пальцы, словно приготовился прижать к груди пару арбузов, — П-попочка!.. А хата у нее — ну ваще!… Муж — штурманец дальнего плавания, бабок немерено… Все импортное, аппаратура — японская, а жрачка!…
— Слушай, завязывай! — начинает терять терпение Колян, — Идешь — ну и вали!
— Щас, отогреюсь только маленько, — кивает Федька и пристраивает на печку ведро с водой, — Подмоемся, побреемся — и вперед!
— Э, Федос, иди ты в баню! — протестует Толян, — Куда ведро взгромоздил?! Нам же утром — ни помыться, ни чайник поставить! Давай чапай к колонке сначала, воды принеси, а потом подмывайся!
— Да принесу, принесу! — отмахивается Федька, — Завтра приду и принесу…
— Ага, принесет он — хоть бы не звездел… У нее чего — ванны нету, что ли? Шел бы, да там и подмылся…
— Не-не-не! — отметает Федька, — Тут наготове быть надо! Такое дело. Тэ-экс… — Федька самозабвенно копошится в чемодане, счастливо вздыхая в сладком предвкушении, — Трусняк цивильный… Тельничек свеженький… Коляныч! Носки чистые одолжи!
— Может, тебе еще и в шинку пукнуть?
— Не, люди — ну вы жлобы! Блин, придется свои доставать, — Федька извлекает из чемодана пару черных носков и с тяжким вздохом отрывает ярлычок, — Нулёвые…
Приготовив чистое белье, Федька нетерпеливо разоблачился, безмятежно почесал мошонку и отправился к печке греметь корытом.
— Она сегодня знаете, чего мне приготовить обещала? — хвастается он оттуда, — Поросенка! С хренком-с!
— Пасть закрой…
— Ага, завидно?! — торжествует Федька и, повизгивая, плещется в мятом корыте, — А коньячок у нее какой!… А икорочка…
Ну не сука? Несколько секунд Колян и Толян не мигая, смотрят друг другу в глаза, с ненавистью стиснув зубы. Наконец, Толян хищно прищуривается и закусывает губу. У него созрел план.
— Как башку намылит — кивни, — шепчет он Коляну и бесшумно выбирается из-за стола, направляясь к доверчиво оставленному Федькиному парадно-выходному бельишку.
— Порево и жорево — это очень здорево… — бахвалясь, напевает Федька, вытряхивая на башку последние капли из (конечно же!) чужого флакона шампуня.
Короткий кивок — и Толян скользящим индейским шагом пробирается к печке. На обе ладони у него уже надеты вывернутые наизнанку новенькие Федькины носки. Секунда — и носки щедро вываляны в жирной печной саже. Еще пара секунд уходит на возвращение Толяна на исходную, приведение носков в обычный вид и водворение их на место. И вновь Толян за столом, старательно пишет конспект.
— Ах, мармелад! Ня-ня-ня-ня… — мурлычет Федька в счастливом возбуждении, вертясь у осколка зеркала, прилепленного к стене синей изолентой и щедро прыскаясь Толяновым одеколоном, — Ну, я погнал! Не балуйтесь тут без меня…
Хлоп — дверь, скрип-скрип-скрип — снежок за окном. Йессс!! И Колян с Толяном с треском хлопнулись ладонями в немом восторге. И в холодные свои холостяцкие коечки укладывались они в прекрасном настроении — ну до чего же порой мало человеку для счастья надо!
— ПИ-ДА-РА-СЫ!!! — вырвал их из сладких владений Морфея горестный вопль посреди ночи. Бесцеремонно врубив свет, Федька стоял посреди комнаты и потрясал кулачками в бессильном гневе и отчаянии.
— Охерел совсем? — поинтересовался Толян, жмурясь от света, — Чего орешь?
— Да бл-дь!… Мужики, суки, ну вы ваще!! У нее же, бля… Простынки такие!… Хрустящие! Б-беленькие-беленькие! Были…
— И — чо?
— Чо-чо?! В очо! Я по этим простыням: чап-чап-чап… Она как глянула — так прям истерика с ней приключилась! В момент про любовь забыла! Взяла и выгнала на хрен.
— Не, ну это — явное мещанство с ее стороны…
— А вы — мудаки все же, господа! Клапан в кормовой части комбинезона, назван по аналогии с грузовым люком самолетов ВТА.