Когда у человека славное настроение, то и все вокруг кажется славным, даже если небо затянуло унылой пеленой, готовой расплакаться бесконечной осенней моросью. И пусть березы не горят жидким огнем в стылой синеве, а тускло светятся благородным чеканным золотом сквозь прохладный туман — все равно они замечательные. И до чего же упоительно пахнет грибной сыростью палая листва! Почему в городе этот запах бывает только ранним утром и поздним вечером? Заглушает ли его бензиновая вонь, или мы сами его не замечаем на бегу?
В таком вот чудесном настроении я вышел из подъезда и чуть ли не вприпрыжку (нога совсем уже почти не болела) направился к остановке автобуса. Навстречу мне громыхал тележкой, сооруженной из старого корыта и колес от детской коляски, наш дворовый бард-алканавт Семеныч, личность неопределенного возраста, в черном бушлате на голое тело, отвислых трениках и могучих прохорях-говнодавах. Трехдневная щетина и седоватые патлы до плеч, схваченные на лбу черно-белым «хайратником». И, конечно же, в сопровождении верной свиты — рыжей Дамки и пегого Тузика, преданных ему до последнего лишая.
Семеныч, как и подобает разносторонне развитому джентльмену, делал сразу несколько дел: выуживал из кустов вчерашние бутылки, складывал их в тележку, сочинял стихи, подбирал к ним музыку и являл свое творение миру. Ему было хорошо.
— Здоров, Семеныч! — поприветствовал я его. — С утра пораньше — за работу?
— Приветствую! — с достоинством отозвался бард. — Трудимся! Сбор урожая хрусталя не терпит промедления — конкуренты не дремлют, ети их… Закурить есть?
— Угощайся, — вытащил я пачку «Явы». — Чего небритый-то? — ну очень умный вопрос, ничего не скажешь.
— Я не небритый, — Семеныч прикурил, кивнул благодарно. — Я — сексуальный! Да иду я, иду!… — это уже — Дамке и Тузику, которые умчались вперед, решительно прогоняя с заповедной хозяйской территории приблудившуюся бабульку-браконьера.
Народу на остановке набралось порядочно. Сердитый народ, невыспавшийся. Как всегда, автобусом и не пахнет. А появится, наконец, — так забит будет под завязку. Не хочется, чтобы прекрасное настроение выдавили из меня в этом автобусе. И я зашагал к метро пешком. Шел и удивлялся, почему не делал этого раньше. Всего-то двадцать минут ходьбы — половину этого времени на остановке протопчешься. А вторую половину будешь задыхаться от убойного парфюма, ядреного перегара (а то и еще чего покруче), да кряхтеть от тычков под ребра под визгливые призывы: «За проезд, мущщина! Вам говорю, за проезд чего у вас?» Вот и пусть давятся там, кто хочет. А я буду шагать по влажным листьям, вдыхать утренний туман, еще не успевший провонять бензином и любоваться луковками церкви, отсвечивающими бронзой над старыми ивами. И с тихой радостью вспоминать прошедшую ночь. И не только с тихой радостью, но и с самодовольной гордостью, неизвестной до поры молодым плейбоям. А ведь ты еще — вполне, а, парень? Откуда что взялось. Или мы с Ленкой и в самом деле так друг по другу соскучились? Сладким воспоминанием прошелестел у меня в ушах ее счастливый шепот: «Саньчик, это на всех мужиков так прыжки влияют?!»
Мое безмятежное настроение вмиг разметал истошный визг тормозов за моей спиной. Дернувшись, я резко обернулся. У перекрестка, который я только что пересек, застыл аспидно-черный гробоподобный «Мерседесовский» джип — «Брабус». В кенгурятник джипа уперлась клюкой древняя бабулька с сумкой на колесиках, заслуженный член бесчисленной команды московских «Анок-пулеметчиц», гроза наглаженных брюк и начищенных штиблет.
— Ты чо, коза старая! — распахнул дверцу джипа дядечка с могучим бритым затылком, — Ваще охерела?! Куда прешься?!
— Сам охерел, каз-зел! — неожиданно агрессивно откликнулась бабка. — Чуть меня на «зебре» не сбил и еще орать тут будет! Щас гаишники приедут — быстро мозги тебе вправят, буржуй недорезанный!
— От кошелка старая, — дядька возмущенно хлопнул себя по ляжкам и оглянулся, словно ища сочувствия. И увидел меня.
— О! Санек, здорово! — расцвел он вдруг.
Господи, да это же Генка. Вот что значит три года только по телефону общаться раз в полгода — не узнал. Привет — привет — как жизнь — тебе куда — да ладно, садись — до Кропоткинской? — ну и мне в ту сторону — подкину, садись.
Интересно, как немцы умудряются делать такие совершенно подхалимские сиденья? Оно, словно услужливая гейша, мгновенно принимает самую удобную мне позу, лаская меня в своих объятьях. А запахи, наверное, придаются к такой машине в виде обязательного комплекта, как набор инструментов. Хорошая кожа, дорогой табак, изысканный одеколон — вот как пахнет небедная жизнь, ребята.
— А я тебя сразу узнал! — весело сообщил Генка, — Ты не меняешься совсем, что ль?
— А я тебя — нет. Богатый будешь. Или ты — уже?
— Спасибо на добром слове, — хохотнул Геннадий. — До богатства еще…
— Ну, на жизнь-то хватает?
— Э-э. Бабки — такая сволочь, что их всегда не хватает. Все — в деле, в долгах, еще черт-те где… Ты это — кассету-то нашел?
Во память у мужика. Минутный разговор недельной давности помнит. И — по привычке, что ли — проверяет, решился ли вопрос. Наверное, в бизнесе по-другому и нельзя.
— Нашел, спасибо тебе. Слушай, ты не поверишь, тут такая история с этой кассетой накрутилась! — и я увлеченно поведал Генке про все. Кто меня за язык тянул, спрашивается? Правильно Ленка говорит — как был я простодырой, так и остался, и ничему меня все эти годы после перестройки не научили.
— Обожди, обожди… — заинтересовался Генка. — Так что это за программа была, говоришь? Как называется?
— Да, по-моему, никак еще не называется, Сергей ее сам написал. Я пока ее принцип понял — чуть с ума не съехал. Во мозги у мужика, представляешь? Другой бы давно в Силиконовой долине деньгу лопатой греб, а он — здесь, маму оставлять не хочет, а мама никуда из Москвы не собирается.
— Так-так-так… — Генка что-то торопливо соображал. — Слушай, это интересно… Ну что, вот твоя Кропоткинская — где высадить? — спохватился он.
— Да здесь и сойду, спасибо.
— Да не за что. Ты это — давай, звони… — Генка уже явно думал о чем-то своем.
Генкин джип свернул на Пречистенку, я посмотрел ему вслед и зашевелилось у меня в душе нехорошее такое предчувствие и ощущение, что сморозил я какую-то капитальную глупость. На третий день, сидя в плену у бледнолицых, Зоркий Сокол увидел, что в камере нет одной стены. А на четвертый день Мудрая Змея догадался, что можно убежать.
— Пап, тебе товарищ звонил, — сообщила мне Светка, когда я вернулся домой.
— Какой товарищ? Сергей?
— Нет, он говорил — его Геннадий зовут. Сказал, перезвонит. Или чтоб ты ему позвонил, как придешь, — в глазах у дочери чертиками скакало любопытство: что-то такое интересное с папиком происходит.
Трубку Генка снял почти сразу.
— Санек, здорово еще раз! — голос был напорист и азартен. — Слушай, у меня дело к тебе есть.
— Что за дело? — я старался говорить по возможности спокойно и независимо.
— Да в двух словах не скажешь, надо бы встретиться. Сможешь ко мне в офис завтра подъехать?
— Смогу. А что за дело-то? Хоть в двух словах.
— Извини, нескромный вопрос: ты сколько получаешь?
— Не понял. Тебе что — в долг, что ли, надо? — простодушно удивился я.
— Да нет, нет! Ну сколько, Сань?
— Ну, мало. Чистыми — около трех штук выходит.
— Рублей? — уточнил-утвердил Генка.
— Нет, тугриков. Вопросики, блин.
— Короче, я понял. Слушай, ты ко мне в фирму не согласился бы перейти? Три — не три, но полторы штуки я тебе для начала положу. Баксов, — уточнил он.
Оба-на. Сердце заухало где-то в глотке, лоб мигом вспотел.
— Кха… А это… должность-то какая? — чего спрашиваешь, идиот, тебе не все равно?!
— Да все по специальности, Сань, — легко отозвался Генка, — приезжай, потолкуем. Лады?
— Н-ну, давай…
— Тогда завтра, прямо с утра — сможешь?
— С самого утра — вряд ли, на работе-то я не предупредил. Но в первой половине дня — запросто.
— Давай тогда к часу, — голос Генки неуловимо потвердел, обрел более привычные командные нотки, — я охрану предупрежу, проводят.
Нетвердой походкой я прошел в комнату. Голова слегка кружилась, не в состоянии вот так, сразу переварить услышанное.
— Генке звонил? — оторвалась жена от штопки Светкиной толстовки.
— Угу. Слушай, Лен, он меня к себе на работу приглашает.
— Да ну? Что это он вдруг? — искренне удивилась Ленка. Раньше, когда я пытался обращаться к нему насчет работы, он отвечал нехотя, ссылался на трудности и старался поскорее закончить разговор.
— Да сам не пойму. Но — зовет.
— И сколько платить обещает?
— Полторы тысячи. Этих… баксов.
— Ох… — Ленка схватилась за отворот халата. — Сань, ты что — серьезно?
— Ну…
И мы целую долгую минуту не могли ничего сказать, только обалдело глядели друг на друга. Наконец, Ленка отложила штопку, ухватила меня за свитер и ткнулась носом мне в грудь.
— Боже мой, Саньчик, неужели… — запинаясь, проговорила она.
— Я молчал, осторожно гладя ее острые лопатки. Больше всего мне не хотелось сейчас вдруг проснуться.
— А я всегда знала, что ты у меня молодец, — оторвалась от меня Ленка. — Вот знала, и все. Ох, Саньчик, я прямо даже не знаю… Я сейчас орать начну!
Эх, Ленка ты моя, Ленка… Сколько же ты натерпелась, бедная? Лишние колготки себе не позволяла купить, о театре своем любимом и не вспоминала. И за все время — хоть бы раз упрекнула. Вслух, по крайней мере. В долгу я перед тобой — за всю жизнь не расплатиться. Ну ничего, совсем скоро все у нас по-другому будет…
На радостях мы достали заначенную на случай внезапного прихода гостей бутылку шампанского. Я изо всех сил старался быть сдержанно-скромным: ну позвали на работу и позвали, что такого. Ленка же сияла не таясь. Не знаю, был ли у нас еще когда такой вечер со времен медового месяца. А засыпая, я подумал о том, что с первой этой немыслимой получки я обязательно куплю Ленке тот самый шикарнейший букет из роз сорта «Конфетти», который я видел в цветочном магазине у метро. Стоил он половину моей нынешней зарплаты. Ехать с таким букетом в метро — все равно, что пробираться сквозь заросли кактусов со связкой воздушных шаров. Подумаешь… Такси возьму…
Интрига сохраняется и развивается! Предчувствую, однако, драматичную развязку… Ждём продолжения с нетерпением!