НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ, КАК ДЛЯ ТЕБЯ НАЧАЛАСЬ ВОЙНА?

 Для меня война началась так…

Начало войны, 21 июня 1941 года, я встретил в Ленинграде, мне тогда ещё 16-ти лет не было. Перед самой войной – в начале мая — привезли нас, тогда ещё ФЗУ — шников, из города Бологое в город Ленинград, и вначале поселили где-то на окраине города. И жили мы там примерно месяц. В это время мы ничего не делали и нас ничему не учили. Ели. Пили. Спали. И ничего не делали, красота! Где-то наша судьба решалась, а мы просто ждали этого решения. Нас должны были расписать по предприятиям, по должностям и по работам, но, где–то чего–то не клеилось, про нас забыли, а нам и ладно!

Примерно через месяц нас перевели в общежитие, которое тогда находилось у Кировского моста, напротив памятника Суворову, сзади канал и Летний сад. Но там мы пожили всего несколько дней и нас тут же перевели в другое общежитие, вход в которое находился аккурат под аркой Главного штаба, слева, если смотреть на Зимний дворец из под арки. Это у Дворцовой площади, как ты теперь знаешь, напротив Зимнего дворца.

Тут-то и началась война! Естественно, что про нас тут же вспомнили и нам сразу же нашлась работа. Что мы делали? Копали противотанковые рвы под городом, красили крыши в маскировочные цвета, и ещё делали многое всякое-разное. Занимались этим мы месяц или два. Лето, июль-август, жарко, мы грязные, в краске, мокрые, в трамвай нас не пускают, а трамваи тогда ещё по Невскому ходили, и приходилось нам пешкодралом к Дворцовой площади в общагу ходить.

Какое-то время мы около Московского вокзала работали, на площади Восстания, так от площади Восстания до арки Главного штаба и утром, и днём, и вечером ходили пешком. Днём на обед туда ходили. Нас покормят и назад шкандыбаем. Там же, на площади Восстания, мы занимались оборудованием наблюдательных пунктов на крышах домов и пунктов выпуска аэростатов. Аэростаты вечером поднимали, а утром снимали. Как-то мы работали совсем рядом с Московским вокзалом, а там детей отправляют — целые поезда. Дети и матери плачут, отцы и военные бегают, все кричат, галдят… Ужас! А мы с крыш и чердаков всё это видим.

А мы и сами-то дети! Как-то несколько человек из наших тоже надумали уехать. Побежали туда, на вокзал. Фига с два! Неразбериха — то неразберихой, но нас в момент отловили – и в каталажку… Мы же заметные, на нас ФЗУ — шная форма… Комендант вокзала допросил нас, выяснил кто мы и откуда мы, позвонил куда следует, за нами приехал мастер, обложил нас матюгами. А комендант пригрозил нам: «Что б ноги здесь вашей больше не было, а то…». А что это за «А то…» — он нам так и не сказал!

У нас в ФЗУ и мальчишки были, и девчонки. Но жили мы отдельно друг от друга. Мы, мальчишки, жили на первом этаже, а девчонки – на втором. А наше ФЗУ было строительным. В нём готовили маляров, столяров, плотников, штукатуров и так дальше.

Был такой парень – Лячин — родной брат Гошки Лячина, (который на Тоньке женился, поселился на Каменном ручье, да и жил там, ты это место знаешь), он работал на железнодорожных стрелках, которые тогда были метрах в 500 от вокзала. Он как-то случайно встретил нас. А мы его знали. Ну, поговорили мы с ним. Мы рассказали ему про свою попытку уехать, а он и говорит нам: «Дураки, вы, дураки! Там, на вокзале, вы не сядете… Знаете, сколько народу уехать хочет? Приходите сюда, ко мне, на стрелки. Здесь я вас посажу». Ну вот, с его помощью, мы, трое Выползовских, и уехали. И сам Лячин с нами уехал. Бросил свои стрелки и уехал…

Вот такой был Лячин. А всего нас из Выползово было 7 человек. Но остальные решили остаться и с нами не уехали. А зря! Все сгинули в блокаду: кого убило, кто с голодухи помер, кто без вести пропал…

Из Жаров-то в Выползово наша семья переехала в 1934 году. Тогда в Выползово стояла дивизия лётчиков. Гарнизон ещё вроде как строился, а сам посёлок тогда был совсем маленьким: несколько домиков перед Едровским ручьём, да ещё около поворота в гарнизон — у шоссе, ну и там, где магазин Сельпо был, – вот, пожалуй, и всё. Шоссе–это новая дорога, а старая — то дорога проходила там, где Сельпо: выходила из болота, шла мимо Сельпо и уходила туда, где сейчас дормастер живёт.

Ну, вот, уехать – то мы уехали из Ленинграда, но доехали только до 28 — го км, вроде это было где–то в районе Саблино, — а может и не Саблино – забыл уже, столько лет прошло, можно и забыть всё на свете, — впереди уже «немец» был. Дальше пассажиры поезда направились кто куда, а мы–Выползовские—пошли пешком по железной дороге вперёд…

Дошли почти до Тосно. А дело, наверное, в сентябре уже было, потому что днём ещё температура воздуха была туда-сюда, а ночью страшно холодно было. Сено уже в стогах стояло, так мы зарылись в сено, да и переночевали там. А утром много солдат появилось, наших–на фронт они шли. А фронт-то, вот он, совсем рядом был. Солдаты покормили нас и рассказали, что шоссе Ленинград – Москва уже перекрыто немцами, но Любань пока что свободна и нам следует идти именно туда, в Любань. И мы пошли. Кругом в лесах люди: где гражданские, где военные, скот, лошади, телеги, машины, трактора, танки, шалаши, костры…. Нас где покормят, а где пошлют подальше, мол, самим жрать нечего.

Вот вышли мы вроде бы на станцию Ушаки, а там скот с Запада на Восток гонят. Пригласили нас помочь им гнать скот на Восток, но мы отказались. Там же нам сказали, что Любань уже под «немцем». Пришлось нам свернуть на Восток и обходить Любань стороной, с Востока. А там, с Востока от Любани, сплошные болота, вот мы и «чесали» по болотам. А на болотах нас было хорошо видно с воздуха, так некоторые немецкие лётчики снижались почти до кочек и обстреливали нас из пулемётов. Во, гады! Видели же они, что это дети идут, а стреляли. Но стреляли плохо–ни разу не попали в нас … А кругом одни кочки и спрятаться негде! Так мы шли-шли и вышли вроде бы как на Будогощь. А там проходил эшелон с войсками, но не с русскими, а типа с узбеками, таджиками или казахами, хрен их разберёт. Лопочут что-то по своему, на нас смотрят с неприязнью, со злобой… А мы хотели поесть у них попросить. Но мы их таких злых испугались, обошли их стороной и пошли по домам, у своих, у русских просить поесть.

В первом доме нам отказали, во втором тоже, а в третьем доме хозяин нас внимательно выслушал, пригласил в дом, хорошо накормил и с собой ещё дал. Пожалел нас… Какой — то поезд отправлялся со станции полупустой, так мы забрались в товарный вагон и поехали… А куда поехали? и спросить никого не успели. Ехали мы ехали и приехали на какую — то станцию. Сейчас уже забыл какую, вроде это была станция Сонково. Там мы уже расспросили людей, как нам доехать до Бологого. На поезда, которые шли в Бологое, нас, конечно, не брали. Таких мы пропустили несколько поездов. Но вот один поезд, шедший на Бологое, товарный, с открытыми платформами, оказался пустым. Ну, мы втихаря забрались в него, спрятались и… поехали. Доехали до Бежецка, там остановка. Жрать охота — сил нет! Смотрим, объедки на помойку выбрасывают – мы шасть туда и давай объедки подбирать и жрать! А это оказывается объедки из столовой, из привокзальной, были. Одна официанточка увидела, что мы в помойке роемся и сказала об этом повару. Он нас позвал и нормально накормил – до отвала!

Вот таким вот образом доехали мы до Бологого. Лячин пошёл пешком в Хотилово, а мы с Михой Каменским, тоже пешком, – на Березайку. В то время там моя сестра Зина жила. Когда она нас увидела, – отощавших, грязных, оборванных, голодных, то заплакала, да и мы заревели вместе с ней. Посадила она нас с Михой за стол, стала кормить-отпаивать… Ели мы у неё ели — и никак наесться не могли. У неё и заночевали. А от неё через Жары мы пошли на Выползово. А Миха Каменский – это родной брат Тольки Каменского, что б ты знал. Пришли мы домой. А надо сказать, что дом наш стоял тогда на том месте, где теперь кончается наш огород. Вот этот дом, в котором мы с тобой сейчас сидим, я построил позже, когда уже из армии пришёл. После войны, стало быть. Да, точно, в 47 году, когда я уже на заводе работал.

И вот пришли мы в Выползово. А уже вроде конец сентября, по ночам так очень даже холодно было. Картошка уже вся выкопана, сено накошено, дрова заготовлены. Стал я жить дома – отъедаться и отсыпаться, сил набираться. Мой батька тогда работал в пекарне. У нас тогда на постое жили три официантки, которые работали в лётной столовой. Лётчиков тогда кормили очень хорошо. Так они приносили много чего вкусненького, поэтому жили мы тогда очень даже сытно.

Отъелся я, отдохнул и пошёл работать. Устроился я вначале на электростанцию. Она находилась рядом с прачечной, где самолётная мастерская была – там испытывали тогда самолётные моторы. Рядом также хлебопекарня стояла. На этой электростанции я проработал почти целый год, может быть чуть меньше. Потом меня сагитировали пойти в геологоразведку – она тогда у нас в области каменный уголь искала. И что ты думаешь, ведь нашли каменный уголь – под Селищами! Но рыть его не стали, мол, госрезерв это будет, на чёрный день, так как уголь дрянной какой-то… А в июле или в августе 1942 — го, не помню точно, – меня взяли в армию.

 

НУ, ЭТО ЕЩЁ НЕ ВОЙНА. А КАК ТЫ НА ВОЙНУ – ТО НАСТОЯЩУЮ ПОПАЛ, НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ?

 

А вот как. Собрали нас в Бологовском военкомате и повезли в город Орехово-Зуево. Поселили вначале нас за городом–в бывшем доме отдыха, а он до того был бывшим барским домом, у озера, в прекрасном месте. Озеро небольшое, рядом красивый сосновый лес, за ним узкоколейка, город рядом, красота! А потом нас переселили в шалаши, которые мы же и делали, хотя дом отдыха стоял пустой, – наверное, нас переселили с той целью, чтобы приучать жить в походных условиях. Каждый шалаш был рассчитан на три человека. Шалаши делали из молоденьких ёлочек. Ох, сколько мы этих ёлочек загубили, ё–моё! Дали нам шинели, бывшие в употреблении: слух ходил, что они были сняты с убитых солдат. Давали шинели всем подряд, без всякой примерки, редко кому доставалась шинель более–менее по размеру! Остальные потом менялись друг с другом, чтобы хоть чуть–чуть шинель получше сидела, но многие так и остались в шинелях не по размеру. Посмотришь на такое чудо–юдо и со смеху падаешь! То руки торчат по локоть, то полы по полу волочатся, то сплошными складками…

Стало совсем холодно–мёрзли мы конечно страшно. Наверное, с месяц так жили. Снег выпал, озеро покрылось льдом, умываться стало совсем плохо, через лёд не пробиться, я уж не говорю про помывку. Представь себе: снег идёт, ветер дует, позёмка метёт, а мы из проруби по очереди умываемся… М-да-а-а… Много народу болеть стало. Начальство видит: дело плохо! и приказало построить тёплые землянки. Стали мы лес рубить. Такой лес там стоял: о-о-о-о, загляденье! А мы свели его весь под корень. Весь! О чём начальники думали? – не знаю! Что в войне мы не победим, наверное! Ведь чуть в стороне деловой лес стоял, которого было до беса: руби–не хочу!

Землянки строили вместительные–сразу на целый взвод. Полк – то наш учебным был. 10 человек – отделение, 4 отделения – взвод, 4 взвода – рота, 4 роты – полк. А также писаря, связисты, повара, штабисты… Думаю, что под тысячу человек–то там нас было! А может и больше, кто ж это знает. Учили нас военному делу: стрелять, рыть окопы, ползать по-пластунски, отдавать честь, разбирать и чистить винтовку, бросать гранату, колоть штыком и т.д. и т.п.

Я был в 14-й роте, а Мишка Каменский–в 15-й роте. С ним вместе был Нарачинский парень–Александров такой, забыл, как его звать. (Его звали Николай Тимофеевич. См. рассказ о нём внизу Историй, рассказанных Николаем Ивановичем. Моё примечание). Так этот парень стал Героем Советского Союза. Ух, лихой парень был–тогда уже было видно, ещё в деревне. После войны он живой и без ранений, — редкий случай, вернулся в Нарачино. И жил там, пока деревня совсем не опустела. Тогда он переехал в Выползово. Он и умер тут, в Выползово. Причём совсем недавно: то ли в конце 2003 года, то ли в начале 2004 года. Я его хорошо знал. Ещё с тех пор, когда в своё время мы ходили на начальную военную подготовку в Нарачино. Военрук тогда там жил. Туда ходила молодёжь со всех окрестных деревень: из Выползово, Кренья, Молчаново, Жаров, Гузятино… Его, Александрова-то, послали служить в танковые войска. Там он и творил свои геройские дела. Там он и звание Героя получил.

Весной 1943 года учёба закончилась и всех нас расписали кого куда. Куда Миху Каменского послали, я уже не помню, забыл. А мне дали две лычки–это значит младший сержант, и послали меня в город Чебоксары, это в Чувашии. Там готовили армию для фронта, для активных боевых действий. Так в эту армию меня и послали. Всё было тихо–мирно, подготовка шла по заведённому порядку, как вдруг приехал какой-то маршал (фамилию его я забыл, вроде бы она у него была на букву «Б», но не Будённый) (в годы войны был только один маршал с фамилией на букву «Б», именно Будённый. Бабаджанян – главный маршал бронетанковых войск, Баграмян – маршал Советского Союза, Бажанов – маршал артиллерии, Батицкий – маршал Советского Союза, Батов – вообще генерал армии, Бирюзов – маршал Советского Союза, Богданов – маршал бронетанковых войск, Брежнев – маршал Советского Союза – все они получили звание Маршала гораздо позже Великой Отечественной войны. Скорее всего, Николай Иванович путается с буквой «Б». Т.е. маршал был на другую букву) и приказал – «Всех отправить на фронт!». И всех нас, не закончив формирование, не отладив как следует организацию, не доучив молодёжь, отправили на фронт–воевать! Неподготовленных… Это было в начале жаркого лета 1943 года. И на фронте было «жарко» – это мы поняли чуть позже.

 

ФРОНТОВЫЕ ДЕЛА НИКОЛАЯ ИВАНОВИЧА

 

Привезли нас и сгрузили где-то под Воронежем. Недавно я где-то слышал, а, скорее всего, видел по телевизору, что в этих же местах воевал известный в последующем артист Зиновий Гердт, правда, пораньше нас — а именно: в конце 1941 — начале 1942 года… Сам Воронеж был в это время, кажется, уже у немцев. Лето, птички поют, бабочки летают, кругом сады, а в садах – броневики, мотоциклы, танки и солдаты, солдаты, солдаты… Танков, правда, тогда было очень мало. А броневики-то, броневики – жестяные игрушки! Консервные банки. А не броневики! И с ними наши прославленные маршалы Будённый с Ворошиловым хотели воевать? Да куда же они смотрели-то, маршалы сраные? И что у нас разведки не было? Что? Никто не знал, какие танки у немцев?! Пулемёты? Автоматы? Ай – яй — яй! Неужели и сейчас у нас всё так же?

Когда только ещё наш эшелон туда прибыл, то нас всех рассовали кого куда. Распределял нас какой–то, как нам сказали, генерал, погон тогда у них ещё не было. Меня распределили в 57 — й мотоциклетный разведывательный батальон. А когда началась битва на Орловско – Курской дуге, то меня туда вместе с моим мотоциклетным разведбатальоном и зафигачили. Сначала я был автоматчиком на мотоцикле: несколько месяцев, месяца два, может быть три. Потом служил пулемётчиком, тоже на мотоцикле, но недолго–тоже несколько месяцев. И только тогда, когда наш танк случайно раздавил личного водителя командира роты (фамилия командира роты была Малик), то он взял меня к себе — водителем на его мотоцикл. А наши танки давили солдатский народ только так! Чуть зазевался солдат, прилёг вздремнуть под кустиком, – хрясь, и кишки по тракам…

Наш 57-й отдельный мотоциклетный разведывательный батальон входил тогда во вторую танковую армию.

Сначала мы гоняли на мотоциклах марки «М-72», на наших, советских. Трёхколесных. «Моща» у них была, но в эксплуатации они были фиговые: заводились плохо, капризничали, часто ломались, по поводу и без повода глохли. Целая рота ремонтом мотоциклов занималась. Сейчас это Ирбитовский завод, а тогда это был завод им. Молотова. Поэтому и мотоцикл был на букву «М». Потом появились английские мотоциклы, вроде бы «Индианой» назывались. Эти мотоциклы легко заводились, хорошо работали, почти не ломались, их ремонтом занимался всего лишь взвод, а не рота. Они прекрасно были приспособлены для ремонта: зажим снял, – вынимай деталь, пружинку оттянул, – вынимай деталь… На наших же мотоциклах, чтобы снять какую–нибудь деталь нужно было полдвигателя разобрать, да ещё иметь для этого кучу приспособлений и инструментов. А у «Индианы» никаких тебе приспособ и всего – то два или три ключа. Но они были для наших дорог всё ж таки слабоваты. «Мощи» бы им побольше….

А вот когда к нам пошли мотоциклы «Харлей — Давидсон», то это были мотоциклы то, что надо: заводятся с пол — оборота, зажигание регулируется поворотом специального хвостовика на руле, заводятся стартером – не нужно до опупения дрыгать ногой, без масла ещё 100 километров проедет, бак пробит, бензин весь вытек, а он ещё несколько километров едет, и что интересно – никогда не загорается. А наш в подобных ситуациях вспыхивает, как порох. Вот были мотоциклы! У-у-у-у! Почти совсем не ломались. Для их ремонта было достаточно одного отделения, даже не взвода.

А что любопытно, так это то, что их конструктором, как нам говорили, был русский: то ли Харламов, то ли Харитонов (вроде бы это был Давыд Харламов). Говорили, что он работал конструктором на мотоциклетном заводе у нас в Москве, ещё до революции. Во время революции завод разграбили, производство мотоциклов порушили, а его вынудили уехать за границу, в Америку. А там его приняли с распростёртыми объятиями: дали завод, дали конструкторов, денег, рабочих… Ну, он и развернулся! Давид то ли Семёнович, то ли Степанович он был.

Куда наши мудаки смотрели, когда наш мотоцикл «Урал» делали. Они же его с «Харлея — Давидсона» передирали. И всё хорошее в нём они либо выкинули, либо ухудшили! Вот мудаки, так мудаки! Из хорошей машины говно сделали……. (Моё примечание: На самом деле конструкторами «Харлея — Давидсона» были «чистые» американцы: братья Уильям, Артур и Уолтер Дэвидсоны и их товарищ Уильям Харлей. Свой первый мотоцикл «Харлей — Давидсон» эти четверо молодых тогда людей собрали в США ещё в 1903 году. В гараже одного из них. До всяких там революций, переворотов, перебежек и т.п. придумок).

 

НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ, РАССКАЖИ ПРО МОЕГО РОДСТВЕННИКА — МИШУ ПАНТЕЛЕЕВА. ТЫ КАК-ТО УПОМИНАЛ ЕГО В СВЯЗИ С ВОЙНОЙ …

 

Мишка тоже, как и я, 1924 года рождения. В армию его взяли вместе со мной. Вместе с ним мы были в Бологое, вместе ехали в Орехово-Зуево, вместе были в учебном полку. Ему, как более подготовленному, дали звание сержанта, а не младшего сержанта, как мне. В Чебоксары мы тоже попали вместе, в Чувашию–то. Там мы формировались и обучали тех, кто вышел из под оккупации. Мы–то с ним уже были младшими командирами, поэтому мы учили рядовых строевому шагу, изучали с ними уставы (строевой, внутренней службы, гарнизонной и караульной службы), а также оружие: пулемёт «Максим», винтовку–правда, старую, «мосинскую». Вот с чем мы начали воевать! Маршалы хреновы, что они 15 лет после революции делали? Неужто они ничего не знали про немецкие автоматы, танки, бронемашины, самоходки, новые самолёты?

Чего–то мне кажется, что мы чуть ли не целый год там были! Забыл уже. Но хорошо помню, что весной приехал из Москвы какой – то маршал, то ли Богданов, то ли Быков. Он командовал тогда какой-то – армией. Так он быстренько расформировал наш полк и послал всех на фронт. А перед этим, весной, нам выдали зимнюю форму одежды: полушубки, ватные штаны, валенки. Это весной–то: лето на носу, уже тепло, а нам зимнюю форму одежды выдали? На кой ляд? Видно, другой формы одежды тогда просто не было…

Из Чувашии мы попали под Воронеж. И Мишка Пантелеев туда попал тоже. А Миха Каменский попал куда–то в другое место, не под Воронеж, забыл я куда… Мишка Пантелеев, видишь ты, погиб, а Каменский, как и я, остался жив: повезло нам с ним. После войны я с ним не один раз пил вино! Хотя он жил уже в Ленинграде. А как он оказался там, в Ленинграде, это отдельная история. Я уже говорил тебе, что Миха Каменский – это родной брат Тольки Каменского. Миха уже загнулся: отчего и как – порасспроси у Тольки Каменского. Говорят, что семья Михина теперь в США живёт, – спроси у Тольки, он знает.

Ну вот, попали мы с Мишкой в один батальон — 57-й мотоциклетный, разведывательный. Оба служили там, но в разных ротах. Наш батальон входил во вторую танковую армию.

Да, взяли мы Воронеж, пошли на Курск. Второй танковой армией командовал тогда этот, как его…у, блин, в голове крутится, а вспомнить не могу. Ну, ладно, пойдём дальше, если вспомню, то скажу, ну а уж если не вспомню, то ищи у Жукова в его воспоминаниях…

Мишка был кряжистый, среднего роста, так сантиметров под 165-167. Сложения и комплекции, ну точно, что твой отец – они же двоюродные братья были: Мишка Пантелеев и твой отец. Ха–ха, тоже Мишка Пантелеев, два Мишки Пантелеевых, выходит!? Стало быть, он был твой двоюродный дядя. Спрашиваешь, как погиб Мишка Пантелеев? Да очень просто. Народу тогда гибло! У-у-у-у! Немерено! Закапывали где и как придётся. А иной раз и закапывать либо было некогда, либо нечего, когда человека разрывало на куски, а иной раз и так оставляли – не захороненного, когда отступали или некогда было похоронить…

Это было под Кременчугом. Сапёры строили переправу через Днепр, понтонную. А немцы обстреливали, бомбили, в общем, мешали, как могли. Тот берег–то, немецкий, был высокий, с него «немцу» всё видно и стрелять удобно. А этот–то берег, наш–то который, был низкий, пологий, неудобный для наступления. Можно же было выбрать другое место для наступления, удобное для нас и неудобное для фрицев? Но наши большие начальники тогда нисколь народ наш не жалели: «Вперёд! В атаку! За Родину! За Сталина! Ура-а-а-а-а!» и пошёл…

Так как народу для штурма того берега не хватало, то наш мотоциклетный батальон спешили, выдали боезапас: патроны и гранаты, сухой паёк, сапёрные лопатки, посадили на студебеккеры (вот классные машины были, американские, наши полуторки ни в какое сравнение с ними не шли) и отвезли к реке, к понтонному мосту. Но нас переправили не по понтонному мосту, а на отдельном понтоне. Лето, глубокая ночь, а светло как днём. У немцев осветительные ракеты были, на парашютах, спускаются медленно, горят долго, светят ярко–ярко, всё видно. Вот как немцы к войне приготовились, всё у них было. У нас только к концу войны такие ракеты и бомбы появились…

Переправлялись мы под сильным огнём «немца», многих поубивало тогда, но меня Бог миловал, я остался живым. Вот понтон уткнулся в берег, мы в воду попрыгали, вода по грудь, и быстрее на берег, — окапываться. А берег–то–песчаный пляж, широкий, длинный. Мы окапываемся, а песок мокрый, расплывается, а кругом пули свистят, ни поссать, ни посрать, взрывы, осветительные ракеты, ад кромешный!!! «Немец» не даёт нам головы поднять. И вот целый день мы лежим в воде, на мокром песке, сами мокрые, стрельба, бомбёжка… Ужас, что там творилось! Не приведи Господь ещё раз в такой переделке побывать… Самолёты бомбят, зенитки стреляют, пулемёты и автоматы трещат, винтовки щёлкают…

А по понтонному мосту техника идёт: вначале танки, следом самоходки–тогда ещё новенькие, с иголочки были, потом пушки, за ними боезапас, последними пошли студебеккеры с людьми, с кухней, с боеприпасами, продовольствием. Организовано, конечно, здорово было, ничего не скажешь. Были и наши танки и машины, и американские танки и машины, и английские танки и машины.

Английские машины и танки я забыл, как называются, а американские танки помню: «Шерман» их звали. У нас были танки «Т-34» и «Эски». Вот «Эски» мощные танки были, у-у-у! Немцы их здорово боялись, пока не научились сбоку их фауст – патронами подбивать. Также как поначалу мы их «Тигров» тоже боялись, пока не изучили их слабые места. В знаменитом танковом сражении под Прохоровкой мы лупили эти «Тигры» только так!!! Самоходки наши новые мы тогда впервые увидели: вот тоже штука хорошая, уже артиллёрам не надо было корячиться и пуп рвать, на себе тяжеленные орудия тащить. Пушки сами едут, да ещё и самих артиллёров везут. Самоходок было много, разных.

До самого вечера вот так–то мы пролежали на мокром песке, головы не поднимая. Кого убило, кого ранило, мало кто жив остался… Когда народу, танков, самоходок порядком собралось, то пошли мы в атаку. Немцев с высоты выбили и от берега отогнали. А всю ночь летали наши «ПО–2» и бомбили «немца» мелкой бомбой, не давали им покою, бомбили только так! Говорят, наши девки это были. Но точно не знаю — сам не видел.

 

А КАК ЖЕ ВСЁ-ТАКИ ПОГИБ МИША ПАНТЕЛЕЕВ …

 

А что Мишка? Немцы все были нажравши шнапсу – пьяные. Кругом поля кукурузы, ещё не созревшей. Они, немцы – то, из пулемётов лупят так, что только сырые початки летят. Ну, а Мишка – то, и с ним ещё трое солдат, поползли туда, к немцам, заглушить их пулемёты. Подползли поближе и забросали их гранатами. И тогда мы смогли пойти дальше… А Мишку – то, когда они гранаты бросали, тогда и убило…, и тех троих тоже. Люди говорили потом, что их всех четверых, и Мишку в том числе, наградили посмертно. И хорошо, вроде, наградили.

Где похоронен? Вот где похоронен, точно не знаю. А ребята, которые служили с ним и которые рассказывали мне, как он погиб, сказали, что они – эти четверо героев, были захоронены вместе с другими погибшими прямо в немецких окопах. Хоронили – то тогда очень просто: положили в окоп, забросали землёй, да и всё!  Если есть время, то могут столбик воткнуть, фамилии написать… Но чаще всего времени не было. Ведь многих хоронили не знавши, кто они, с кем служили, откуда они родом, как их фамилии, из какого они взвода – роты… Не строго у нас было с этим делом. А у Фрицев всё было по другому: они каждого хоронили в отдельную ямку, не как мы – всех скопом, каждому ставили железный крест, в крайнем случае, деревянный, и писали фамилию, имя, воинское звание, даты рождения и смерти… По христиански делали. Не то, что мы…

Ну, так вот, после тех боёв из нашего батальона в живых осталось человек 70 – 80. Это из 400 – то человек, а в нашей роте из 120 человек в живых осталось только 15 — 20, и я в их числе. Так воевали мы дней 10, может быть недели две. Потом нас вернули к мотоциклам. А мотоциклы – то наши остались позади, на том берегу, в деревне, которая вроде бы называлась Мотрино. Немцы сожгли её почти что целиком. Там нас пополнили людьми, а то мотоциклов оказалось много больше, чем людей, мы сели на мотоциклы и дальше воевали уже на них.

Село называлось Есиноватое, Кировоградская область, раньше эта область называлась как-то по другому. Так Миша и похоронен где — то рядом с Есиноваткой. Там есть братское захоронение. Все ребята безымянные, только 2 или 3 человека названы по фамилиям. Там есть и имя сержанта Пантелеева Михаила Васильевича.

 

НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ, А КАК ЖЕ ВЫ ВЕЛИ РАЗВЕДКУ НА МОТОЦИКЛАХ-ТО? НУ, ПЕШАЯ РАЗВЕДКА – ПОНЯТНО, А ВЫ ТО КАК …

 

Как, говоришь, мы вели разведку на мотоциклах? А очень просто, рассказываю, как. Штук 5 — 10 мотоциклов, иногда больше, иногда меньше, на полном ходу влетали в деревню, или там, в село, короче — в населённый пункт, пулемёты и автоматы на «ТОВСЬ», и на полном ходу «чесали» по главной улице до другого конца деревни. Если нас никто не обстреливал, то мы уменьшали скорость, останавливались около какого – нибудь любопытного пацана или любопытной бабы, а такие всегда находились, и спрашивали есть ли «немец» в деревне, а если есть, то в каком конце или там, в каком доме он прячется.

Ну, а уж если по нам начинали стрелять, то мы тоже стреляли, разворачивались и улепётывали. Так и разведывали — есть ли впереди, в деревне, «немец» или нет его. Да конечно, бывало, что кого то убивало из разведчиков, кого то ранило, бывало, что и мотоциклы немцы подбивали.

Как выручали подбитых ребят? А, смотря по обстановке: если мы понимали, что немца там не очень много, то шуровали туда всем батальоном и громили их; если немца побольше, то посылали туда пехоту – роту или две, а то и больше, от батальона до полка; если немца было очень много, то туда шли танки, одни, но чаще с пехотой вместе; ну, а бывало, что и оставляли ребят там «на съедение» супостату, когда сил не было под рукой их выручить.

Но это было только в начале войны – потом то мы всегда шли на разведку только тогда, когда выручка была уже наготове. А поскольку я командира батальона возил, то тогда, когда всем батальоном штурмовали какой – нибудь городишко, то в этот городишко я влетал первым. Бывало, немцы лупили здорово, но я, видно, был счастливчиком, так как меня пули или не трогали совсем или я отделывался пустяковыми царапинами. А командира батальона, который сидел в моём же мотоцикле несколько раз ранило, и, причём, один раз довольно серьёзно…

 

ПРОХОРОВКА

 

Мы в тех местах тоже мотоциклетной разведкой занимались. Я тогда возил командира роты. Влетаем мы ротой в Прохоровку, это штук 30 мотоциклов, а Прохоровка тогда была посёлком по размерам вроде Выползово, может быть разве что чуть – чуть побольше. Немцы по улицам разгуливают, их танки стоят, пушки видны, мотоциклы… Нас они увидали и давай по нам «садить», как говорится, из всех видов оружия. Мы быстрёхонько разворачиваемся — и дёру назад! А командир роты всё наносит на карту: где стоят танки, где – пушки, где бродят толпы солдат…

А танковая битва при Прохоровке была – ужас! Июль! Жарища – дышать нечем! Гарь! Танков подбитых, горящих, дымящих, — и наших и немецких, — сотни! Люди, как колосья лежат! Тысячами! Жуть, что было! Но было видно, что немецких танков было подбито много больше, чем наших! Говорили, что в том бою с обеих сторон участвовало больше тысячи танков! Во, силища какая была! Немецких танков мы в том бою подбили более 400 штук.

Зато солдат было убито больше наших, чем их! Намного больше! Я думаю вдвое больше, если не в трое. Много было молодых убитых, почти как нетронутых. А много изуродованных так, что… Ужас! Как вспомнишь сейчас, так слёзы на глаза наворачиваются. Сколько народу полегло тогда!!!

На другого смотришь – молодой, красивый, рослый, а лежит как сноп – убитый. Наши сраные маршалы не жалели тогда людей, никак не жалели. Правда, понял я это уже потом – после войны, когда сюда в Выползово вернулся и когда оказалось, что из 4-5 Выползовских мужиков, взятых на войну, вернулся только один, как я, например. Да посмотри по домам на своей улице!

Из пяти домов в четырёх мужиков нет — не вернулись с войны. Вот возьми баб — Чистякова, Кондратьева, Степанова, Кузьмина, Дунаева — все без мужиков остались, одни без мужиков своих ребятишек поднимали. Тебе ещё повезло. У тебя батька живой вернулся. Твоей матке легче было. Мужик в доме — это большое дело!

А каково было бабам без мужиков? Одним детей в голод и холод поднимать? С нашими то налогами. Ну-ка, подумай сам! То-то…

 

ГЕРМАНИЯ

 

Я дошёл до Берлина! Да! В Берлине возил фотокорреспондента армейской газеты. Звание у него было – старший сержант, фамилия, вроде бы – Рубенчик. Он спокойно общался и с полковниками, и с генералами. Не как старший сержант, а как равный с равными. Много снимал, всё снимал, подряд снимал, не разбирая. Говорил мне: «Никогда не знаешь, что и когда сгодится!».

Наша дивизия после Дня Победы стояла в городе Оберсвальде. Красивый, ухоженный город был! Наш начальник штаба дивизии – полковник Ершов – по фамилии, имени, отчеству – чистый русский, а по морде, по носу и по его ухваткам – чистый еврей. Вообще – то, во время войны это был корпус, а сразу после войны его сделали дивизией.

А Рубенчик этот чистый еврей был. Он был как генерал: высокий, плотный, вальяжный такой, хорошо знал немецкий язык – «лопотал» с ними только так, и сержантская форма у него была сшита по заказу, пожалуй, что из генеральского сукна. Его друг, ещё с гражданских времён, недалеко оказался, так этот его друг в звании генерал – майора ходил. Чем он командовал я забыл. Я Рубенчика периодически возил к этому другу – попьянствовать, что, строго говоря, на евреев как бы и не похоже…

А вообще – то, я его везде возил, куда его редакция посылала: и по Берлину, и в Потсдам, и в другие немецкие города. Всё лето 1945 года я его возил. Нет, пожалуй, это уже лето 1946 года было! Говорю так, потому, что в магазинах уже всё появилось. А Рубенчик немецкий язык знал в совершенстве, немцы его даже за своего переодетого принимали. Например, видим Гастроном, стоит очередь из майоров, подполковников, бывали в ней и полковники, а он мимо них проходит, ля-ля ля с продавцами, выходит и мне говорит — поехали к заднему входу. А они уже несут то, что ему надо…. Много не брал, не скажу, врать не буду, ну — чего то выпить, закусить, чего – нибудь интересного из барахла… Много не брал, но зато брал часто…. Постепенно у него везде свои люди образовались, или лучше сказать – появились. Он же всегда с фотоаппаратом ходил, И их, немцев, снимал, фотокарточки им дарил, так, бесплатно, а для них это было непривычно, потому что они за всё всегда и везде платили.

Ездили мы и в Рейхстаг, ходили по нему, смотрели, он снимал, что ему надо было. Бранденбургские ворота целые были, не разбитые. А Рейхстаг весь разбит был, живого места на нём не было. А водка и закуска у Рубенчика всегда с собой были, в багажнике, у меня в мотоцикле держал. Угощал кого надо, когда надо, где надо и всё у него тип-топ было. И сам не дурак был выпить, чекушку мог «хлопнуть» за раз. И меня всегда угощал. До того я же не пил совсем, даже не знал, что это такое. Один раз — другой раз по стопочке, по другой, выпьем, как назюзюкаемся, бывало, с ним, о-о-о-о! Но мужик культурный был: зубы чистил, одеколоном прыскался, матом не ругался…

Однажды мы хорошо наклюкались с ним. И понадобилось ему зачем – то на другой конец Берлина ехать. А уже ночь, темно, ни хрена не видно, только фара светит. Ну, а чего там с мотоциклетной слабой фарой ночью видно? Едем, едем мы с ним, разговариваем меж собой, аккуратно так едем, не быстро, не медленно, вдруг — фигак, летим вниз и оказываемся с ним на железной дороге. Оказывается, мы на одной из городских железнодорожных станций с перрона станции скаканули прямо на железную дорогу. Метра с полтора, наверное, было! Высоты, я имею ввиду. Немцы подбегают, смотрят на нас с перрона, чего – то лопочут, по – своему, по немецки. Он послушал – послушал немного, да как заорёт на них по немецки. Они со страха так и присели, тут же попрыгали вниз на рельсы и нас вместе с мотоциклом подняли на перрон. А тут как раз уже и электричка идёт…. Он чего – то буркнул ещё им, но уже спокойно, они все и разбежались. А мы с ним пьяные: в стельку!

Другой раз был такой, мы с ним уже не так чтобы сильно пьяные были. Тоже на рельсы влетели, чуть ли не на том же самом месте. И тоже ночью. А немцы, надо сказать, тогда сильно по сигаретам скучали. А сигарет в продаже почти что не было. Они же пунктуальные, немцы – то, сначала выпуск съестного налаживали, а уж потом всё остальное налаживали, и выпуск сигарет тоже. Но тогда очередь до сигарет ещё не дошла, а за пачку сигарет немцы ноги целовали. Тем более — за наши папиросы: особенно крепкие – немец их два раза «дёрнул» — и готов! Уже по кривой «зизгагами» идёт! Рубенчик знал это, а он всё про немцев знал: их историю, каким Богам они молятся, что любят, что не любят. И сигареты он тоже с собой всегда возил, десятками пачек.

Этот раз уже так строго он на них не кричал, тогда кричал, потому что сильно пьяный был, на арапа брал, а сейчас был выпивши, конечно, но так, не очень, чтобы очень, короче – постеснялся орать. Так он по другому поступил – сказал немцам, что если они наш мотоцикл на перрон поставят, то он всем участникам по пачке сигарет даст, и не их эрзац – сигарет, что из травы сделаны, слабеньких, а наших, убойных, махорочных, которые с ног валят. Так они мигом налетели и моментом мотоцикл на перрон подняли.

Вот дисциплинированный народ – то, немцы! Не то, что раздолбай русский Иван. Он, как обещал, раздал им сигареты. А они «ДАНКЕ! ДАНКЕ ШОН! РУС ИВАН, КАРАШО!». А мы поехали дальше.

Ещё был такой случай! Снимал он Бранденбургские ворота. Снял, что ему было надо. Сам глотнул (немного) шнапса и меня угостил. Хотели ехать дальше, он смотрит, а мотоцикл до самого верха в грязи. До этого дождь был, ну, ехали мы с ним по лужам, по грязи, ну и выгваздовались по самые уши. А надо сказать, что и кофе у них – у немцев — эрзац был. Пойло, а не кофе! А у нас, оказывается, тогда ещё нормальный кофе был, не эрзац! Я – то, конечно, об этом не знал. Это мне всё сам Рубенчик говорил. Просвещал меня, так сказать. Так за нормальный кофе немцы были готовы тебе языком жопу вылизать, а бабы, так и твой член облизать. А Рубенчик зачем – то периодически самолётом летал в Москву. Прилетает оттуда с ящиком кофе. Ну, за кофе он и обделывал свои всякие – разные дела – делишки. Ну, так вот, а рядом мастерская была. Он шасть туда, показывает им «Руссише Кофе». Они ла-ла-ла, мол, да-да, мы согласны. 10 минут — и мотоцикл блестит, как новенький. Вымыли они его. И опять поехали мы с ним дальше по своим делам.

Да-а-а, Рубенчик! Умел дела делать. Как звали его не помню. Помню только, что он чистокровный еврей был. И имя его, и отчество его, и морда его чисто еврейскими были… Это совершенно точно. Сам он из Москвы был. Родился ли он там, или жил перед войной там, этого я не знаю. Он не только немецкий язык, но и другие языки знал. И он не только фотографировал, но и какими – то другими делами занимался. Но и он помалкивал, не распространялся о своих делах, даже по пьянке, и я помалкивал, понимал, раз он молчит, значит так надо, а мне с ним хорошо было, так чего я в свой колодец плевать буду, скажи, а? То есть под сержанта он просто маскировался! Так ему, видно, удобнее было.

А туша у него была что надо! Килограмм под 100. Высокий, дородный, ухоженный. Меня он не фотографировал, нет! Он всё больше солдат, сержантов, офицеров снимал. Генералов фотографировал. Официальная должность у него была – военный фотокорреспондент. Но он не подчинялся, как другие фотокорреспонденты, редактору фронтовой газеты, а подчинялся непосредственно и только Командующему армией. Вот какая птица Рубенчик был? Как же его звали – то? В какой штаб приедет: ему комнату и бутылку водки, мне комнату и 100 грамм. Там я постепенно и втянулся в это дело – то: вино пить…

А как офицеры начнут гулять – полный песец! Зал – огромный, столов – не сосчитать, еды и шнапса, водки на них – горы, молодых немок – толпы, и трезвых, и пьяных, и толстых, и тощих, всяких — разных, таких – сяких, и честных и гулящих. Гуляли офицеры и генералы — будь здоров! Вина пили – досыта. Закусывали – до отвала, немок трахали сколь хотели и тогда, когда хотели. Они сами в постели лезли. За что, за что? За продукты, за выпивку, за кофе …

А как в Берлин – то шли? Да через Польшу.

А до Польши?

Значит так. Если коротко. Привезли и высадили нас под Воронежем. Потом мы прошли (вернее проехали на мотоциклах) между Белгородом и Курском. Дальше прошли между Гомелем и Черниговом, потом были припятские болота. Прошли в районе Белостока, это между Гродно и Брестом. А дальше Варшава, Познань, ну и сам Берлин.

Да что тебе я буду рассказывать?! Почитай у Жукова, он там всё описывает подробно. Книга называется «Воспоминания и размышления». Ну, где наша вторая танковая армия шла, там и наш мотоциклетный разведбатальон шёл.

А все дела с фотокором Рубенчиком уже после войны были, в 1946 году.

ПРО СТАРЫЕ ВРЕМЕНА

Про старину, говоришь, рассказать? Наливай-ка по стопочке, выпьем, закусим, тогда и расскажу. Да полнее, полнее наливай – то, по самый край… Что? Края не видишь? Ну вот, другое дело! Ах, хорошо пошла…

А теперь записывай. В 1935 году, когда мы только что переехали из Жаров в Выползово, уже стояли казармы с солдатами, стояли уже самолёты: здоровые такие, 4 – х моторные. А поселились мы вначале к Афиногеновым, что около шоссе у речки Едерки жили.

Помню, Чкалов с Байдуковым были здесь, После беспосадочного перелёта через Северный полюс в Америку. На здоровенном красном самолёте были. Мы, пацаны, бегали смотреть. Встреча в ДСА с ними была. Народу было – битком! А они там рассказывали, что и как у них было и во время полёта, и в самой Америке…

Гарнизон строили толопане. Их ещё называли толополченцы, так как они как ополченцы были: под охраной, в бараках жили, ходили строем… Вот на этом самом месте, где мой дом сейчас стоит, где мы с тобой сидим, выпиваем, они рубили те двухэтажные дома, что напротив школы стояли. Рубили, потом разбирали, перевозили и собирали там, уже на месте.

Школа, та самая двухэтажная, в которую ты ходил, уже стояла. Я тогда пошёл учиться в 6-й класс. Когда школу-то я закончил, то и пошёл в ФЗУ. Щепок на месте нашего дома было по пояс. А там, где сейчас у меня конец огорода, там уже бор стоял, нормальный лес: с грибами, с земляничником, с малинником. Грибов было много, всяких, в том числе белых, подосиновиков, подберёзовиков…

Завод 75 — й вроде уже стоял. Когда он строился, я не знаю, а, может, знал, да забыл.

Помню двигатели самолётные на аэродроме испытывали: рёв, шум, грохот… Мы, пацаны тогда там «люминь» тырили, Мирюткину сдавали. Он дорогой тогда, «люминь» — то, был. Это уже после войны Крутяков стал цветные металлы и кирпичи принимать, а тогда, до войны, всё это Мирюткин принимал. Он возле шоссе жил, сюда — к Едрову ближе. Да и всё Выползово — то тогда в виде кучки домов, здесь, у Едровского конца было.

Пока жили у Афиногеновых, мы построились здесь – у конца нашего огорода. Как – то Сашка Фоминов у нас чуть ли не с год жил. Зимой в доме, летом – на чердаке. Он на заводе работал. Ага, значит завод уже работал.

Помню одно время три девки у нас жили – официантки из лётной столовой. Вот тогда вкуснятинки всякой мы поели! Они носили. Да-а-а… Помню, когда я из Ленинграда – то вернулся, то они кормили меня на убой. Ел всё, что хотел и столько, сколько хотел.

В 1935 году около ручья, здесь, к Едрову, всего несколько домов стояло, да около поворота на гарнизон – несколько. Да там, в районе Сельпо, — два — три, вот и всё Выползово было. Это потом оно уже сильно разрослось. В этом углу, у Едрова, тогда жили Афиногеновы, Галузины и …, забыл их фамилию.

Да, Карасёвы. Она — маленькая, щупленькая, а он — здоровый, дородный, с большой бородой. 8 человек детей заделали… Двое осели в Ленинграде, пятеро – кто где, а Сашка остался здесь — в Выползове. Устроился в ЛЗУ, построил дом, женился, двоих родил. Борька и Вовка, твои ровесники, – это его сыновья. А Сашкина свояченица – сестра его жены – ух, бой – баба была, любила плясать, петь, частушки орать, их она знала сотни, народ падал от смеха, за животы хватался, а ей это нравилось…

 

НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ, А ПОЧЕМУ НАШ ЗАВОД 75 – М НАЗЫВАЕТСЯ?

А ХРЕН ЕГО ЗНАЕТ!

 

1935 год. Казармы для солдат из красного кирпича строят. ДСА уже построено. Солдат ведут на художественный фильм. А мы, пацаны, к ним пристаём: «Дяденька! Возьми!». Он кивает – мы под полу шинели – шасть, и мимо контролёра – юрк. Конечно, контролёры видели, что солдаты пацанов проводят под полой шинели, но если рядом не было начальника ДСА, то они делали вид, что ничего не замечают. Тем более что во время сеанса мы на полу перед первым рядом сидели, и, когда увлекались, забывались, то шумели, орали или же смеялись, хохотали, а контролёры же всё это видели и слышали. Солдаты тихо сидят, а мы орём. Фильмы – то тогда немые были, в тридцатые – то годы! …

В «Техгородке», ты помнишь, стояли небольшие деревянные домишки. Там старшие офицеры жили. У них и школа была своя – в сосновом лесу, тоже небольшая. Куда их дети ходили. Плац там был, на котором они праздники отмечали: 7 – е ноября или, там, 9 – е мая. Небольшой такой плац…

А эти 9 жёлтых четырёхэтажных жилых зданий, сталинских, строили толопане. Так, году в 36-37 – м. Кранов тогда не было: кирпичи, цемент, доски и всё остальное они на спине таскали. Сначала построили КПП, а затем рядом – железную дорогу. Помнишь её? Тогда все стройматериалы небольшой такой паровозик возил. Я таких ни до, ни потом нигде не видел.

А вот за Сельпо, туда — ближе к аэродрому, толопане – строители Выползова — и жили. Бараков много было. У них там свой клуб был, магазины — продовольственный, промтоварный, книжно-газетно-журнальный киоск…. А там же место рядом с болотом было, низкое, поэтому грязюка была — жуть! Пришлось им мостки сделать, чтобы ходить там хоть как то более — менее чисто можно было. Столовая там у них была своя. В той столовой Кренская тётя Оля Козьякова какое-то время работала. И баня – прачечная там у них своя была…

Радио в Выползово тогда ещё не было. Его где то после войны провели, так в году, наверное, в пятидесятом. Батька мой тогда в бане — прачечной кочегаром работал. И как раз там недалеко испытательный центр для самолётных двигателей находился. Рёв и грохот стояли такие, что разговора не было слышно. А дядя Вася – муж тёти Оли Козьяковой – радиоприёмник имел. Где он его раздобыл в те времена, в 36 – 37 — то году – я не знаю, пацаном же был, мне не всё говорили… Так мы с отцом ходили к ним радио слушать. Тогда это внове всё было: и любопытно, и интересно. А избушка у них крохотная была, стояла на их теперешнем огороде, там, где лужа. Мы придём, сядем, в избушке — и не повернуться в ней, и не пройти.

Да, когда мы ещё жили в Жарах, до переезда в Выползово, тогда мой отец работал в будке на железной дороге, он караулил стрелку. Около Едрово. А я на лошади возил его на дежурство. Вечером. Назад возвращался ночью. Летом ещё туда – сюда: и посветлее, и потеплее. А вот зимой! У-у-у! … Снег, мороз, волки воют, лошадь озирается – страшно-о-о-о, аж жуть!!!

У нас тогда 2 коровы было, 2 лошади, только на них сколько сена надо было наготовить. А налоги какие были? Деньгами сдай, молоком сдай, маслом сдай, мясом сдай, шкуру сдай… Обирали народ догола. Жили очень — очень бедно, кое-как. Из нищеты было никак не выбраться! Бились – бились так – то, да вот и решили, что пора такую жизнь как – то менять, может другая жизнь получше будет. Вот и перебрались тогда сюда — в Выползово. А каково родителям – то было решиться на это: порушить всё хозяйство, перебираться на новое место, заново строиться, снова заводить хозяйство… У-у-у …

Тогда – то я малой ещё был, не всё понимал, а вот как теперь подумаю: так волосы встают дыбом! Как они решились на такое? Видно, жизнь допекла моих родителей так, что выбирать им уже не приходилось…

НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ, РАССКАЖИ, ЧЕГО – НИБУДЬ ПРО СВОЮ СЕМЬЮ

У меня было 3 брата: Шурка, Ванька и Васька. Я был четвёртым. Младшим, стало быть …

Васька погиб в Едрове. Он устроился работать кочегаром на паровоз. Как – то шуровал уголь на тендере, оступился и полетел вниз – на землю. Упал он неудачно, разбился насмерть…

А Ванька во время войны под Житомиром попал к немцам в плен. Шурка потом мне рассказывал, что фашист говорит Ваньке: «Сымай сапоги!». А у него, у Ваньки – то, сапоги новые были, хорошие, крепкие. А Ванька и говорит фашисту: «Хрен тебе, а не сапоги! Пока живой – сапоги не сниму! Вот когда убьёшь, тады сам сапоги сымай!». Фашист, ясное дело, озлился… и тут же, не сходя с места, пристрелил Ваньку. Конечно, и сапоги снял.

А третий брат — Шурка позже погиб под тем же Житомиром. В атаке. Примерно так же, как и Мишка Пантелеев.

А сестёр у меня было две: Катя и Зина. Зина умерла, давно ещё. Похоронена она вместе с матерью. А Павля – муж Зины – долгое время один жил. Я ездил помогать ему сажать картошку, копать её…

Сейчас он совсем старый уже – лет за 70 ему. Потом его сын Борис забрал его к себе в город Горький. Жила она, Зина, тогда в Березайке. Фамилия вроде бы у неё была Афанасьева. Сына она одного успела только родить – вот этого Бориса. Сейчас он в городе Горьком живёт.

А вторая моя сестра — Катя — жива. Живёт на Украине, в Запорожье. Муж Кати – Фёдор Иванович. В прошлом году, после того, как погостил у меня, он, почему – то, вдруг умер (стало быть – в 2003-м году).

У Кати один сын – Сашка. Живёт тоже в Запорожье, он женат, у него есть свой сын, звать Коля, стало быть — внук Катин. Ему уже лет 20 (время рассказа относится к 2004 году). Коля уже работает. А Сашка – большой чин, он начальник водоснабжения города Запорожья. Его фамилия Самохин.

После войны голод был, году в 46-47-м. Ты помнишь? – Конечно, помню! Как не помнить. Лебеду, крапиву, кислицу собирал. На помойках в гарнизоне с ребятами картофельные очистки собирали… — Вот, видишь! Даже ты этот голод застал. Потом то полегче стало – когда на огороде всё подросло. А вот в самый то голод я с Лёшкой Ниловым пошёл в город Вышний Волочек в школу шоферов – учится на шофера. И стипендию платят, и кормят, и учат, чем плохо; как — никак семье всё ж таки полегче. Учились мы месяца три. Когда мы ту школу заканчивали, тут как раз тянули провода вдоль шоссе, делали линию связи Москва – Ленинград, подземную. Это было в Голодный год, то есть как раз в 1947 году. Это я точно помню! …

Директор 75-го завода был Кукушкин. Полковник. Высокий, красивый такой мужик. А жену его звали Груня. Сын был у них. Почему это я всё помню? Потому что они брали молоко у нас. Сам – то он редко к нам приходил. И то не приходил, а приезжал на казённой легковой машине. Больше жена его к нам приходила, изредка сын заходил.

Ну, и блядун этот Кукушкин был!!! И в Выползове любовница у него была, и в Березае. Потом какую-то бабу завёл даже в сельце Михайловском. Жене говорит, к примеру, что, мол, мне на завод надо съездить, посмотреть, что там, мол, да и как. Причём поздно вечером или даже ночью. Для этого телефонные звонки домой с завода организовывал. А сам садится на машину и дует к своей бляди, к примеру, в Михайловское…

Но все его любили. Не только его бабы. Потому что золотой человек был. Сколько на этом заводе директоров было!!! Но такого не было. Помогал людям во всём! Именно он и принял нас с Лёхой к себе на завод на работу. После школы то, водительской. Лёху он взял водителем, а меня — слесарем в автомастерские.

Кукушкина сменил вроде бы Успенский. При нём и я водителем стал работать. В этот период я как то в Бологое ездил, по заводским делам, а заодно надо было перевезти Сашку – Заику, старовского мужика. Сашка служил в Германии, много всякого барахла там накопил, ну и вёз всё это барахло к себе домой — в Старово. И жена при нём была. Да. А экспедитором у меня был Лёха Пинчук. Сделали мы с Лёхой свои заводские дела, подъехали к вокзалу, загрузили Сашку — Заику вместе со всем его барахлом и женой и чинно — благородно поехали в Выползово.

На выезде из Бологое голосуют 2 офицера, мол, подвези нас до Выползово. Я ж туда еду, ну и посадил их. Едем дальше. А дорога то ты помнишь, какая тогда была от Куженкино до Бологое, пока асфальт тогда ещё не положили? Яма на яме, лужа на луже, бугор на бугре. Приехали мы в Выползово, а один из офицеров позвонил Успенскому – он его знал – и нажаловался на меня: мол, шоферюга твой, такой — сякой, мужлан недоделанный, меня с товарищем чуть не убил, сам пьяный, машину не жалел, гнал поз-чёрному, ну и ещё наплёл всякого, и что было, и чего не было… На другой день Успенский нас вызвал с Пинчуком, раздолбал как следует и уволил нас обоих. Вот и делай после этого доброе дело людям! Именно после этого увольнения я и устроился в ЛЗУ (лесозаготовительный участок) лес возить.

БЫЛИ ЛИ МОТОЦИКЛЕТНЫЕ ГОНКИ, СПРАШИВАЕШЬ?

Да, были. Так, например я участвовал в таких гонках:

• в городе Фюрстенберг (или что-то вроде этого). Во время войны там был концентрационный лагерь, там было много специальных печей, где жгли людей. Очень много людей там во время войны сожгли;
• в городе Оберсвальде. Там больше сотни мотоциклов – участников было. Один мотоциклист на очень большой скорости сбил женщину, убил её и сам убился. Поэтому никого не судили;
• в Кубинке, что под Москвой. Там были гонки в 1947 году. Об этой гонке расскажу чуть подробнее.

Туда привезли целый эшелон мотоциклов. Поставили огромные палатки – одна такая палатка сразу на целый взвод. Тогда в этом городке танковая часть стояла. Техническое состояние мотоциклов проверяла гражданская комиссия, чуть, что не так – немедленно снимали с гонок. У меня звенья цепи стучали – так заставили сменить цепь. Как впоследствии оказалось – зря сменил.

А ты не знал, что у Харлеев цепь? Да, у Харлеев была цепная передача! … Потом во время гонки на ходу цепь ослабла, «проела» глушитель, износилась сама и на втором кругу лопнула. А шёл я хорошо – в числе первых. Да-а-а, в лидерах! Длина трассы была 100 километров, 2 круга по 50 километров. На этих 50 километрах было 6 переправ. Некоторые очень глубокие, такие, что заливало глушители, электрику, и мотоциклы глохли. Кое – как заводились и «шуровали» дальше…;

• в городе Дрезден. Река, один берег наш, другой берег американский, горы, скалы. Там я занял первое место. Это были гонки оккупационных войск. Чего дали за первое место? Да, ничего!.. Тогда за первое место ни хрена не давали. Ездили за так, за отмашку флажком.

На других соревнованиях я тоже всегда был в первых рядах. Тогда я не был таким осторожным и боязливым, как сейчас. Молодой был – глупый был, холостой к тому же – и своей жизнью тогда я не дорожил…

 

О ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ, ГОВОРИШЬ….

 

А чего о ней говорить? Женился я в 1953 году. На ком я женился, ты знаешь. В 1954 году родилась первая дочка — Люда, а в 1955 — вторая дочка – Оля. Вот и вся моя личная жизнь. А чего ещё о личной жизни рассказывать? Нечего… Всё!

 

ЕЩЁ О ВОЙНЕ

 

Одно время я был прикреплён к редакции армейской газеты. Видал я как газеты выпускают: летели они со свистом. Тут же газеты автоматически упаковывались – и по грузовикам распределялись, а те уж развозили газеты туда, куда надо. Наборщики в жаре, в духоте работали, полуголые, жуть!..

Заведовал редакцией майор, здоровый такой мужик был, у-у-у! Толстый – претолстый. Как фамилия его была? Не помню, забыл. Возил я и его по делам разным. Раз вёз я его в Потсдам. Так чуть не столкнулись с американским мотоциклистом. На перекрёстке. Американец летел, как угорелый. На мотоцикле — одиночке. А у меня – то трёхколёсный мотоцикл был. Да и ехал я помедленнее, чем он. Да и эту тушу редакторскую вёз. Успел увернуться. Кое-как, еле – еле. Иначе, хана была бы, и нам — и американцу. Трухнул я тогда маленько, правда, уже опосля, да, но потом, уже позже, когда разъехались…

Вот, что ещё вспомнил. Начальник штаба дивизии у нас еврей был. У-у-у, какой пронырливый был. И что за порода людей такая, пронырливая — эти евреи?! Так вот Штаб находится на втором этаже здания. Окна выходят на улицу. А напротив, через улицу, магазин. Начштаба сидит так, что бы магазин был виден. В звании полковника, между прочим, как и ты, был. Лето… Жара… Духота… Продавцом в магазине солдат был.

Ну, и привезли в этот магазин бочку пива – прямо с пивзавода. А в той бочке 60 литров пива. А начштаба это дело усёк, увидел, значит. Увидел и говорит своему водиле: «Заводи машину! В штаб армии поедем!». Только — только бочку сгрузили, а он подъезжает и мне командует (а я рядом в мотоцикле сидел): «Отвези бочку пива в штаб армии. Сдашь мне. Я сейчас там буду». И уехал в штаб армии. И я повёз бочку в штаб армии. Приехал туда, а там знакомые ребята. Я им и говорю, так, мол, и так, начштаба хочет зажилить бочку пива, спрячьте её куда-нибудь. Они и спрятали её в кусты, там и днём с огнём хрен её найдёшь, а уж вечером, в потёмках, и подавно.

А сам я в штаб пошёл. Сижу, жду. Он входит, начштаба – то, и спрашивает у меня: «Ну, где пиво?». Я отвечаю, что пиво, мол, в коляске. Он выходит, смотрит, а коляска пустая, пива – то и нет там. Он на меня озверился: «Где бочка с пивом, сукин ты сын?». А я отвечаю в том смысле, что она в коляске была, когда я пошёл вам доложить, что привёз её и, мол, спросить Вас, куда мне её сдать или там деть. Он заорал тогда: «Ага, моё пиво украли! Ну, я вам дам, разгильдяям!». Моим командиром роты тогда был капитан Гарькавый. Начштаба звонит ему, тот вскорости приезжает. Начштаба раздолбал его в пух и прах: что, мол, за раздолбай у тебя служит. Мою бочку пива просрал, её у него, видишь ли, спёрли! Посадить его на губу на полную катушку! И посадили меня на губу. И отсидел я там целых 15 суток – полную катушку.

Но вообще, я тебе скажу, служба в Германии сразу после войны вот такая была (показывает большой палец). Жили мы там вот так (опять показывает большой палец). И сыт, и пьян, и нос в табаке, ну и всё такое разное прочее…

 

Записано со слов Николая Ивановича летом 2004 года (в течение нескольких длинных вечеров, без помех со стороны третьих лиц). За доброй «чаркой» добротной русской самогоночки …

 

ПАНТЕЛЕЕВ ВЛАДИМИР МИХАЙЛОВИЧ

Выползово, Ленинградский переулок, дом, 2.

 

Набрано на компьютере 12 и 13 мая 2006 года. В этом же году в июне текст был передан Николаю Ивановичу Бойкову (НИБ) для чтения и проверки правильности записи. Поначалу НИБ пообещал мне текст вычитать и сказать об ошибках, если таковые обнаружатся. Многократные запросы НИБ об этом в этом году (2006-м) и в последующие годы (в 2007 – 2009 годах) результатов не дали – текст НИБ не читал (мол, некогда!?) и читать не хотел (чего я там нового прочитаю? Ничего! Ну, так и зачем мне читать?). Удивительно – никакого интереса к своим же рассказам…

 

1. PS. 17-го сентября 2009 года земной путь Николая Ивановича закончился. Похоронен он в Выползово — на кладбище, рядом со своей женой — Раисой Александровной Бойковой (в девичестве — Михайловой).

Конец сентября 2009 года.

В своих воспоминаниях Николай Иванович упоминает Колю Александрова. Оказывается, что земляки его не забыли, что они его помнят. Вот что мне как-то попалось в местной газете «Дни Озёрного» …

1Из Газеты «Дни Озёрного». №50 (838) от 11 декабря 2015 г.

НА ИЗЛОМАХ СУДЬБЫ

Каждому человеку уготована своя судьба. И каждому даётся столько трудностей и испытаний, которые этот человек сможет вынести. Есть лишь немногие, способные преодолеть жизненные обстоятельства, не прогнувшись под их тяжестью и несправедливостью. Есть лишь немногие, кто, несмотря ни на что, может остаться человеком с большой буквы, поступками которого будет гордиться не одно поколение, человеком, который оставил своё имя на страницах истории и в сердцах людей.

Фото из архива семьи Александровых

Случается так, что великие, творящие историю люди живут рядом с нами. Жителям Озёрного повезло, ведь именно здесь жил Герой Советского Союза – Николай Тимофеевич Александров, человек, чьими руками ковалась Победа в Великой Отечественной войне.

Среди десятков улиц Озерного есть одна особенная — названная именем Николая Тимофеевича Александрова. И, проходя по этой улице, названной в его честь, невозможно не вспомнить о подвиге Николая Тимофеевича и о его сложной судьбе. Ведь это не просто улица и мемориальная доска — за всем этим целая жизнь, в которой было место и подвигу, и сложным испытаниям.

Николай Тимофеевич Александров, уроженец Бологовского района, семнадцатилетним мальчишкой в январе 1943 года был отправлен на обучение в танковую школу и призван на фронт. С этого дня закончилось детство, и не осталось ничего, кроме всепоглощающей войны. В одном из первых боев Николай Тимофеевич был ранен, но за этот бой получил он самую любимую солдатами медаль “За отвагу”. Чуть подлечил раны в госпитале и опять война… Целых шесть раз горел в танке, но всегда каким-то чудом спасался.

То ли Бог оберегал, то ли смерть просто играла с ним, оставляя свои метки немецким металлом. Не взяла его ни одна пуля, ни снаряд, ни осколок и в бою в январе сорок пятого. Нашим войскам был дан приказ любой ценой воспрепятствовать подходу вражеских подкреплений. Страшные слова “любой ценой” … Из всего танкового взвода в живых не осталось никого. Смерть ходила так близко, но не забирала Николая Тимофеевича с собой, а лишь прикоснулась к нему ударной волной. В этом неравном бою он получил контузию, а очнувшись, понял, что отражать огонь противника ему придётся одному. Николай Тимофеевич более часа отбивал атаки в одиночку, пока на выручку не подошли свои! За этот подвиг он, девятнадцатилетний юноша, был удостоен звания Героя Советского Союза.

Закончилась самая страшная, самая кровопролитная война в истории. Война, которая унесла и покалечила огромное количество жизней. Закончилась война…

После Победы Николай Тимофеевич заведовал воинским оружейным складом в Кантемировской дивизии. А время после войны было непростое, орудовали банды, да и к оружию люди привыкли. Вот и попросил друг достать Николая Тимофеевича оружие. Не думая о последствиях, желая просто помочь другу, Александров взял со склада трофейное оружие. Затея ли расследование, и Николай Тимофеевич признался в содеянном. Военный трибунал был строг, даже жесток, Александрову дали пятнадцать лет лагерей, лишив его всех званий и наград. Получилось, что и не герой он больше, и не было его подвигов. И страна, за которую он проливал кровь, страна для которой он вместе со всеми ковал победу — считает его врагом.

Будучи мальчишкой, которому всего двадцать два, попал он в золотодобывающий прииск на Колыме. И вчерашний сержант со званием Героя Советского Союза стал каторжным рабочим. Холод, голод и непомерные, невыполнимые мерки. И здесь Николая Тимофеевича поджидала смерть, ходила она за ним по пятам, поджидая его за каждым углом с бандитской заточкой и ножом. Александрова, как и других фронтовиков, ждала поголовная смерть от рук уголовников, которых раздражала стойкость и несломленность духа людей, которые сражались. Вот и пришлось бежать. Два месяца голодных скитаний по тайге. Возвращение в лагерь и ещё пять лет срока.

Николай Тимофеевич с супругой Анной Васильевной.

Отсидев пятнадцать лет, Николай Тимофеевич написал письмо с просьбой пересмотреть его дело своему бывшему фронтовому командиру. Примерно через год, отработав в лагерях больше шестнадцати лет, Александров вернулся в родные места. Но все стало другим, изменился до неузнаваемости и он сам. Уходил на фронт он молоденьким мальчишкой, а вернулся сорокалетним стариком с изломанной судьбой и с неумением жить нормальной жизнью. А смерть, напоминающая о себе каждую минуту, уступив Николаю Тимофеевичу, ушла. Сдалась перед его силой, храбростью и желанием жить.

И действительно, Николай Тимофеевич попробовал начать жить нормальной человеческой жизнью, без войны и лагерей.

Работал на своей родной земле рабочим в лесхозе, слесарем, плотником и кочегаром — не гнушался любой работы. Далеко не юношей познал он, что такое семейное счастье. Может, поэтому так ценил жену, детей, тихую и спокойную жизнь, оставшись в памяти внуков и правнуков не только героем, но и близким, родным человеком, другом и защитником.

Местные власти Николая Тимофеевича за героя не считали, никаких льгот он не получал. Страшное послевоенное время, странное время, постоянная подмена ценностей, смена власти и режима в стране. Куда там до героев? И только в 1994 году, спустя более сорока пяти лет, указом Президента РФ Николай Тимофеевич был восстановлен в правах на звание Героя Советского Союза и ему вернулись его “Золотая Звезда” и орден Ленина.

Николай Тимофеевич Александров прошёл страшный путь, вынес и преодолел все изломы судьбы, и не ожесточилось, не озлобилось его огромное человеческое сердце.

Одна из улиц Озёрного названа именем этого великого человека, героя, благодаря которому, мы живём в свободной стране и говорим на родном языке. Когда проходишь мимо дома, где жил Александров, хочется размышлять о судьбе и о предназначении человека, хочется просто дотронуться, дотянуться, прикоснуться к истории этого великого человека.

9 декабря объявлен в России Днём Героев Отечества. Символично, что именно 9 декабря родился Н.Т. Александров, Герой Советского Союза, человек, навсегда оставшийся в памяти озерчан символом силы духа и стремления к Победе.

Ксения АРУТЮНОВА.

 

А теперь посмотрите на это фото …

Это внучка и правнучка Александрова. Они часто прогуливаются по улице, названной в честь их деда и прадеда, снова и снова вспоминая о нём.

http://www.dnioz.ru/wp-content/uploads/2015/01/DNI-50-838-11_12_2015.pdf 20.01.2016

Так вот, Николай Александров — это и есть тот самый парень из Нарачино, о котором рассказывал мне в своё время мой свояк Николай Иванович Бойков …

Материалы собрал: ПАНТЕЛЕЕВ ВЛАДИМИР МИХАЙЛОВИЧ