Матвеев А. «Ледяной поход» Добровольческой армии

Историю надо знать и воспринимать без всяких изъятий и искажений. Искажение истории ведет к неверному восприятию пути, уже пройденному вашим народом. Народ, не имеющий своей истории, не имеет ни прошлого и не будет иметь будущего. В Советском Союзе часть этой истории была под запретом и трактовалась только с одной стороны. Вторая ее часть была неизвестной или известной частично.

Многое мы уже знаем по произведениям Михаила Булгакова, Михаила Шолохова и многих других писателей старавшихся быть беспристрастными в меру своих возможностей. В некоторых фильмах «Адъютант его превосходительства», «Неуловимые мстители» и многих других произведениях и книгах показаны те времена.

Первый Кубанский поход (Ледяной или Корниловский) «Белой гвардии» проходил с 22 февраля по 13 мая 1918 года.

События 1917 – начала 1918 года привели фактически к ликвидации российской монархии, развалу страны и началу гражданской войны.

2 (15) ноября 1917 года в Новочеркасск прибыл генерал-адъютант Алексеев Михаил Васильевич – бывший начальник штаба Верховного главнокомандующего Российской армии. Именно он стал, одним из организаторов белого движения в России. Атаман донского казачества дал разрешение на приют на Дону русскому офицерству. Создается, так называемая «Алексеевская организация». 6 (19) декабря на Дон прибывает один из лучших военачальников России генерал от инфантерии Корнилов Лавр Георгиевич с группой офицеров и охраной конников «текинцев», освободившиеся из Быховской тюрьмы.

Генерал-адъютант Алексеев тут же передал всю полноту власти в руки прибывшего генерала Корнилова, который со свойственной ему энергией, начал формировать белую гвардию. На Дону начинается формироваться Добровольческая армия из числа прибывающих офицеров, унтер офицеров, солдат, юнкеров, гардемаринов, студентов, гимназистов.

Как объяснил Корнилов цель формирование армии – это любовь к России, желание спасти Россию, не дать забрасывать грязью и втаптывать в грязь Россию и ее историю ненавистникам России.

Но казаки Дона, разложенные большевистскими агитаторами, не поднялись на защиту России. Разбит отряд и погиб от рук большевиков полковник Чернецов. Атаман Каледин вынужден застрелиться от отчаяния.

И Корнилов принимает решение с Добровольческой армией идти с Дона на Кубань.

22 февраля 1918 года Корнилов во главе Добровольческой армией выступил в Первый Кубанский поход на соединение с отрядами горцев, поднявших восстание против большевиков и генерала Покровского, возглавившего кубанских казаков.

К началу февраля в состав Добровольческой армии, находившейся в процессе формирования, входили:

1. Корниловский ударный полк (командир — подполковник Неженцов).

2. Георгиевский полк — из небольшого офицерского кадра, прибывшего из Киева (командир — полковник Кириенко).

3. 1-й, 2-й, 3-й офицерские батальоны — из офицеров, собравшихся в Новочеркасске и Ростове. (командиры — полковник Кутепов, подполковники Борисов и Лаврентьев, позднее полковник Симановский).

4. Юнкерский батальон — главным образом из юнкеров столичных училищ и кадет (командир — штабс-капитан Парфёнов).

5. Ростовский добровольческий полк — из учащейся молодежи Ростова (командир — генерал-майор Боровский).

6. Два кавалерийских дивизиона. (полковники Гершельман и Глазенап).

7. Две артиллерийских батареи — преимущественно из юнкеров артиллерийских училищ и офицеров (командиры подполковники Миончинский и Ерогин).

8. Целый ряд мелких частей, как-то «морская рота» (из морских офицеров и гардемаринов) (капитан 2-го ранга Потёмкин), инженерная рота, чехословацкий инженерный батальон, дивизион смерти Кавказской дивизии (полковник Ширяев) и несколько партизанских отрядов, называвшихся по именам своих начальников.

Хорошие описания этого похода, названного впоследствии «Ледяным походом» (из-за холодов в этих местах), были сделаны А. Сувориным, А. Деникиным, А Туркулом (непосредственными участниками этого похода).

Поход проходил в условиях жесточайших холодов и непрерывных боев с отрядами большевиков.

Вот как описывает эти времена Антон Деникин, формировавший Добровольческую армию в книге «Поход и смерть генерала Корнилова».

Об этой книге А.И.Козлов – доктор исторических наук.

Еще вчера, в самом буквальном смысле, у нас не то чтобы переиздать подобную книжку, написанную видным пред­ставителем контрреволюционного лагеря, но и сделать сноску на нее в научной работе было невозможно. Блюстители «идеологи ческой чистоты» и чиновники от цензуры со сталинских времен усматривали в том средство пропаганды враждебной политики, хотя при Ленине и в первые годы после него такая литература, а стране издавалась в большом количестве. В том числе тогда, в 1928 году, была выпущена нашим Государственным издательством и данная книга — «Поход и смерть генерала Корнилова» написанная его сподвижником генералом А. И. Деникиным В 1918 г. возглавлявшим контрреволюцию на Юге России, а в 1919 г. — белогвардейский поход на Москву. Нынешняя публикация — одно из наглядных проявлений того духовного взрыва, который произведен в обществе утверждающимися демократией, гласностью и правдой. Современный широкий читатель, собствен­но, впервые, получает возможность познакомиться с изображением событии революций и гражданской войны на Дону и Кубани через страницы, написанные пером виднейшего деятеля враждебного лагеря.

О Корнилове и Деникине у нас написано немало книг. Точнее, не о них самих, а о связанных с ними событиях — августовском генеральском мятеже 1917 г., белогвардейском движении 1918- 1920 гг. А о самих «вождях» контрреволюции читатель, по сути, не располагает объективной и всесторонней информацией, что обедняет его представления о революции и ее противниках, хотя революция и контрреволюция составляют диалектическое единство, одного не бывает без другого.

Естественно, сначала и прежде всего об авторе. Кто он? Исто­рик А. П. Алексашенко писал, что Деникин — выходец из курских помещиков (Алексашенко А. П. Крах деникинщины, М., 1966. О. 39). Однако эта версия совершенно не соответствует действительности, хотя она ни у кого до сих пор не вызвала возра­жений, поскольку всем, очевидно, кажется вполне логичной, ибо Деникин с яростной энергией дрался за интересы помещиков. И такое объяснение казалось само собою разумеющимся. Но исто­рия и судьбы людские всегда конкретны, многообразны, противо­речивы и ничего не имеют общего с утвердившимися у нас социо­логическими схемами, до беспредельности упрощенными и прими­тивными. Деникин — (тому наглядный пример. Впрочем, как и Кор­нилов.

Оба они, вышедшие из средних слоев российского общества, по своему социальному происхождению прямые антиподы третьему генералу — А. А Брусилову, выходцу из самых высших сфер гос­подствовавшего класса. Но, поди ж ты, Корнилов и Деникин под­няли знамя контрреволюции и возглавили ее, а Брусилов перешел на службу революции и, совершив этот нелегкий для себя шаг, честно до конца своих дней укреплял ее вооруженную силу, слу­жил Красной Армии, хотя, согласно схематическому мышлению, должно было быть все наоборот. Загадка? Безусловно. Но наше обществоведение, долго пребывавшее в тенетах сталинской «ме­тодологии», а затем — брежневской, производной от нее, несколь­ко подрумяненной, что сути ее не меняло, над такими курьезами и «пустяками» голову не ломало, все сложности реальной жизни сводило к заранее заготовленным на все случаи догмам и сте­реотипам. Если же факты не укладывались в них — тем хуже бы­ло для фактов. Вопросы же «недоуменные» не задавались — бы­ло не принято…

Родословная Деникина прослеживается с начала XIX в. В 1807 г. родился его отец, Иван, деда звали Ефимом. С малых лет Иван отличался буйством и непокорностью, слыл подстрека­телем и зачинщиком, смутьяном. Помещику доставлял одни хлопоты и беспокойство, несмотря на неоднократные «поучения». По­этому, как только поступил наряд на рекрутов, был отправлен в армию уже в возрасте 27 лет, значит, в 1834 году. За 25 лет службы Иван удостоился звания младшего чина. Уволился перед самой отменой крепостного права. В ту пору ему уже было за 50. Сразу поступил на службу в бригаду пограничной стражи, где выбился в офицеры, дойдя до звания майора. В 1872 г., когда ему было 65 лет, у него родился сын, которого нарекли Антоном (Деникин А. И. Путь русского офицера. Изд-во им. Чехова. Нью-Йорк, 1953. С. 17).

Пенсия Ивана Ефимовича составляла 36 рублей в месяц. Семья из пяти человек жила весьма скудно в деревне Шпеталь Дольный близ г. Влоцлавска Варшавской губернии. Во Влоцлавске жили, писал потом Деникин, в убогой квартире. Но стало еще хуже, когда отец умер. Мать, женщина простая и необразо­ванная, занималась стиркой белья господ офицеров.

Антон, однако, учился в реальном училище, по окончании ко­торого в 1889 г. поступил, как сын офицера, в военное училище, закончил его успешно и проходил службу в войсках. В 1895 г. сдал экзамены в военную Академию Генштаба, но в конце курса провалился на переводных экзаменах по военному искусству и был отчислен в армию. Через три месяца он вновь поступил в Академию, выдержав вступительные экзамены, на этот раз заняв среди многочисленных кандидатов на 100 ежегодных мест 14-е почетное место.

Это, единственное такое в стране, военное учебное заведение обеспечивало широкое образование и готовило высших команди­ров русской армии. Из него вышел цвет генералитета. В ту пору Академию возглавлял старый русский генерал М. И. Драгомиров, известный ученый, автор многих трудов, профессор. Приток слу­шателей из разночинцев значительно разбавил их былой привиле­гированный состав, принес с собой демократические настроения, породил политический и идейный плюрализм. Но в большинстве своем, по компетентному свидетельству А. А. Брусилова, офицеры, 8 том числе питомцы Академии, ни в каких политических партиях не разбирались и к восприятиям идей революций не были под­готовлены (Брусилов А. А. Мои воспоминания. Кн. изд-во «Мир. Рига». (Б.г.) С. 34).

В этом отношении весьма показательно откровенное призна­ние самого А. И. Деникина. «В академические годы, — писал он на закате своей жизни, — сложилось мое политическое мировоз­зрение. Я никогда не сочувствовал ни «народничеству»… — с его террором и ставкой на крестьянский бунт, ни марксизму, с его превалированием материалистических ценностей над духовными и уничтожением человеческой личности. Я принял российский либе­рализм в его идеологической сущности без какого-либо партий­ного догматизма. В широком обобщении это приятие приводило меня к трем положениям: 1) конституционная монархия; 2) ради­кальные реформы и 3) мирные пути обновления страны. Это ми­ровоззрение я донес нерушимо до революции 1917 г.» (Деникин А, И. Указ. соч. С. 96).

Деникин был не одинок, служил показателем настроений большинства питомцев кузницы российского генералитета. И тем не менее по нему нельзя судить обо всех выпускниках. Из их числа многие потом перешли, разумеется, не без колебаний, на сторону революции. Среди них были, в частности, и его однокаш­ник, учившийся на одном с ним курсе, П. П. Сытин, в 1918 г. возглавивший оборону Советской Республики на Юге; будущий Главком Красной Армии С. С. Каменев и десятки других воен­спецов, честно служивших народу.

В 1899 г., по окончании Академии, в числе 50 лучших вы­пускников из 100, по давно заведенному и незыблемо выполняв­шемуся правилу, Деникин был причислен к корпусу Генерального штаба. В войне с Японией он — уже начальник штаба дивизии и командир отряда. Его служба проходит под руководством по­читаемого им учителя, генерала Драгомирова, сменившего на по­сту командующего фронтом Куропаткина, провалившего все дело. В 1910 г. Деникин назначается командиром полка. В июне 1914 г. он производится в генерал-майоры.

С началом первой мировой войны он — генерал-квартирмейстер штаба армии генерала А. А. Брусилова. По собственному желанию переходит на строевую работу, командует бригадой, дивизией. «На строевом поприще, — по характеристике Брусилова, — выка­зал отличные дарования боевого генерала».

А как в целом он выглядел с точки зрения прославленного полководца того времени? «Деникин, — указывал Алексей Алек­сеевич, — …был хороший боевой генерал, очень сообразительный и решительный. …Это — человек характера твердого, но неурав­новешенного, очень вспыльчивый, весьма прямолинейный и часто непреклонный в своих решениях, не сообразуясь с обстановкой, почему часто попадал в весьма- тяжелое положение. Не без хит­рости, очень самолюбив, честолюбив и властолюбив. У него со­вершенно отсутствует чувство справедливости и нелицеприятия: руководствуется же он по преимуществу соображениями личного характера. Он лично храбрый и в бою решительный, но соседи его не любили и постоянно жаловались на то, что он часто ста­рается пользоваться плодами их успехов. …Деникин — политик пло­хой, в высшей степени прямолинейный, совершенно… не принимающий в расчет данную обстановку, что в последствии ясно обнаружилось во время революции».

Таким в самых общих чертах выглядит Деникин. А герой этого его повествования? Что он собою представлял? Современно­му читателю без конкретных знаний о нем трудно разобраться и в содержании описываемых в книге событий, и в мотивах по­ведения окружавших Корнилова людей. Это тем более важно, что в последний год жизни Корнилова пути его и автора переплелись в тугой узел до самой трагической развязки под Екатеринодаром. На этом пути у них были крутые и стремительные взлеты, головокружительные, пьянящие успехи и катастрофические крушения. Поистине, от славы до падения — всегда один шаг.

Лавр Георгиевич Корнилов был старше Деникина на два года. Родился 18 августа 1870 г. в сибирской глуши в семье коллеж­ского секретаря, по всей вероятности, выходца из казаков. За­кончил Сибирский кадетский корпус и Михайловское артиллерий­ское училище. В 1892 г. был направлен подпоручиком в Турке­станскую артиллерийскую бригаду. Через три года поступил и в 1898 г. закончил с серебряной медалью ту же самую Академию, что в Деникин годом позже. Шесть лет затем служил в Турке­станском военном округе, не раз выезжал в соседние страны.

В русско-японской войне отличился как боевой командир, на­гражден орденом Георгия 4-й ст. После -генерал-квартирмейстер Генерального штаба в Петербурге, в 1907-1911 гг. -военный агент в Китае. Затем короткое время командир Эстляндского пол­ка под Варшавой, начальник 2-го отряда Заамурского округа по­граничной стражи. Произведенный в генерал-майоры, ушел опять в армию. До войны преимущественно служил на Востоке. По его собственному признанию, он, обладавший ярко выраженными монголоидными чертами, Европу не любил и лучше всего чувствовал себя среди азиатов.

С самого начала империалистической войны — Корнилов на фронте в качестве командира дивизии. По свидетельству Бруси­лова, в подчинении которого находился, Корнилов жаждал отли­читься, обладал горячим темпераментом. Необдуманными дейст­виями не раз ставил свою дивизию в трудное положение, обо­рачивавшееся большими потерями. «Правда, — замечает Брусилов, — он и себя не жалел, лично был храбр и лез вперед, очертя го­лову». И, как ни странно, добавляет он, офицеры и солдат» его любили. Однажды завел дивизию в окружение, из которого едва вырвался, но обрек на пленение около 2 тыс. человек, бросил часть обоза. Брусилов намеревался отдать его под суд, но командир корпуса ген. Цуриков, выставляя его пылким героем, взял вину на себя. Корнилов отделался выговором по 8-й армии.

Этот случай мало чему научил его. Уже в 3-й армии он снова завел 48-ю дивизию в окружение. 29 апреля 1915 Р. сдал в плен 3500 человек и штаб во главе с собою. За такое командир диви­зии подлежал преданию суду. Но главком Юго-Западного фронта генерал Иванов, выгораживая себя, представил его к награде, что было поддержано «его императорским высочеством». Находясь в замке венгерского князя Эстергази на положении пленного, Кор­нилов много читал, но почти исключительно о Наполеоне. Находившийся там вместе с ним его бывший начальник генерал Е. И. Мартынов, впоследствии написавший о нем книгу, свиде­тельствует: «В это время Корнилов был еще черносотенцем и читая в австрийских газетах о борьбе царского правительства с про­грессивным блоком Государственной думы, неоднократно говорил, что он с удовольствием перевешал бы всех этих Гучковых и Ми­люковых».

В конце июля 1916 г. Корнилов, переведенный в военный госпи­таль г. Кессига для лечения нервного расстройства, с помощью аптекарского фельдшера чеха Франца Мрняка, которому он обещал 20 тыс. крон золотом, в форме австрийского солдата с подложны­ми документами добрался до румынской границы поездом и бла­гополучно ее перешел. Но в штаб, одной из частей русской армии он явился в изодранном нижнем белье, побитый и растрепанный. Падкие на сенсацию фронтовые газетчики, с его подачи, расписали его побег как легендарный. Корнилов прибыл в Петроград. Об­ласканный царской семьей, он получил в подчинение целый кор­пус. 2 марта 1917 г., когда произошла Февральская революция, глава Временного комитета Государственной думы октябрист, крупный помещик М. В. Родзянко вызвал Корнилова в столицу и назначил главнокомандующим Петроградским военным округом.

По прибытии к месту нового назначения, быстро перестроив­шись из революционный лад, Корнилов заявил газетчикам: «Я счи­таю, что происшедший в России переворот является верным зало­гом нашей победы над врагом. Только свободная Россия, сбро­сившая с себя гнет старого режима, может выйти победитель­ницей из настоящей мировой войны». Демонстрируя верность ре­волюции, он лично произвел арест императрицы и ее семьи, хотя, как писал Н. А. Соколов, видный деникинский деятель, генерал сумел выразить ей при этом и глубокую свою преданность. Почтительно склонившись перед царицей, он сказал: «Ваше величество, на меня выпала тяжелая задача объявить вам поста­новление Совета министров о том, что вы с сегодняшнего дня считаетесь лишенной свободы». Затем долго утешал и заверял ее, что не допустит никакого ее «ущемления» и «беспокойства», что согласно установке премьера Львова, единственной целью «лише­ния свободы» (а не ареста) является обеспечение безопасности семьи.

1917 г. был для Корнилова головокружительным. В мае он получил назначение командующим 8-й армией. Начавшееся на­ступление войск Юго-Западного фронта во второй половине июня обернулось провалом. Комиссар этого фронта бывший террорист Б. В. Савинков предложил военному министру Керенскому на­значить на пост его главнокомандующего Корнилова как наиболее подходящего человека для наведения «твердой революционной власти». В ночь с 7 на 8 июля Корнилов вступил в новую должность. Позже на вопрос Чрезвычайной следственной комиссии по августовскому генеральскому мятежу, «как Корнилов… стал командующим Юго-Западным фронтом?», Керенский откровенно заявлял: «Нужно сказать, …и Алексеев, и все отнеслись к назна­чению Корнилова очень отрицательно, и мне пришлось… оказать всевозможное давление».

Утром 8 июля Корнилов телеграфировал верховному главно­командующему Брусилову, министру-председателю князю Львову и военмину Керенскому: «Нахожу безусловно необходимым обра­щение Временного правительства и Совета к войскам с вполне откровенным и прямым заявлением о применении исключительных мер вплоть до введения смертной казни на театре поенных дейст­вий». Его поддержали Брусилов и Савинков. В тот день Львов вышел в отставку. Главой правительства стал Керенский Он от­ветил Корнилову: «Приказываю остановить отступление… всеми мерами». Корнилов распорядился расстреливать дезертиров, вы­ставлять их трупы с соответствующими надписями на дорогах и видных местах, сформировать специальные ударные батальоны о.ля борьбы с революционными солдатами, запретить митинги на фронте. Войдя в раж, 11 июля он заявляет Керенскому по теле­фону: «Армия обезумевших темных людей… бежит. Я, генерал Корнилов, вся жизнь которого… проходит в беззаветном служе­нии родине, заявляю, что отечество гибнет, и потому… требую немедленного прекращения наступления на всех фронтах в целях сохранение и спасения армии для ее реорганизации… Необходимо… введение смертной казни и учреждение полевых судов на театре военных действий. Довольно!».

Это была секретная телеграмма. Но 12 июля ее опубликовала газета «Русское слово». Выходило, что Корнилов хочет, а Времен­ное правительство ему мешает навести порядок. Офицерство и буржуазия негодовали. Кривая популярности рекламируемого Корнилова взметнулась вверх. В его адрес сыпались телеграммы. Керенский, разгадав замысел, потребовал привлечь к суду предав­ших огласке документ, но тщетно. Корнилов превратился в героя и спасителя страны. Бердичев, где располагался его штаб, превра­тился в центр контрреволюции. Отсюда выплескивались требова­ния, которые затем декларировались Ставкой в Могилеве и пра­вительством в Петрограде в форме приказа или закона.

С целью запрещения обострявшейся конфронтации Керенский созвал 16 июля в Могилеве совещание министров и виднейших военачальников. Корнилов, как и генерал Гурко, под благовид­ным предлогом — «из-за обстановки» — не получили приглашения на него. По словам самого Керенского, совещание произвело «уд­ручающее впечатление», единственным «светлым пятном», с его точки зрения; (стала поступившая телеграмма Корнилова. Генералы Алексеев, Рузский, Деникин «проявили отсутствие всякого… стра­тегического и политического горизонта». Выступавшие причины «всех несчастий» усматривали в солдатской массе; в не отдании ею чести. Корнилов, по мнению премьера, шел дальше. «В настоящее время, — писал он, — необходимы одновременно с мерами репрес­сий и самые решительные меры к оздоровлению, обмоложению и т. д. офицерского командного состава».

Солидаризируясь с Корниловым, с большой речью выступил Деникин, незадолго перед тем назначенный главнокомандующим Западным фронтом. У нас, говорил он, нет армии. …Развалило армию военное законодательство последних четырех месяцев сначала под «гнетом Советов», а потом вошедшее в систему. Для воссоздания армии необходимо, указывал оратор, выражая мысли военщины, чтобы Временное правительство осознало свои ошиб­ки и вину, прекратило свое законодательство, отменило солдат­скую «декларацию» в основной ее части и упразднило комиссаров и комитеты, вернуло власть начальникам и восстановило дисцип­лину, создало «законопослушные части» для борьбы с военными бунтами и ужасами предстоящей демобилизации, ввело военно-революционные суды и смертную казнь для тыла. «Судьба страны, — закончил Деникин, — зависит от ее армии. …Вы втоптали наши знамена в грязь. Теперь… поднимите их и преклонитесь перед ними. …Если в вас есть совесть!» Керенский проглотил пилюлю: «Когда он окончил, …все генералы не знали, куда деваться, я встал, протянул ему руку и сказал: «Благодарю Вас, генерал, за то, что Вы имеете смелость высказать откровенно свое суждение». Это была моя оценка в отношении него лично, а не того, о чем он говорил. Деникин наиболее ярко изложил ту точку зрения, которую разделяли все…» (ЦГАОР, ф. 1780, оп. 1 с, д. 2. л 4,5 ).

Керенский сделал выбор в пользу «твердой руки» — Корнилова, потому что, заключил он, Брусилов вел курс «с ориентацией на массы больше, чем на командный состав». В 2 часа ночи 19 июля Временное правительство назначило Корнилова верховным глав­нокомандующим. Он тотчас выставил условия, при которых при­нимает пост. Первое из них — «ответственность перед собственной совестью и всем народом», другие отражали выдвигавшиеся им ранее требования. Через два дня «Русское слово» огласило сен­сацию — «Условия генерала Корнилова», превращавшие его в дик­татора. Даже Деникин «был не мало удивлен содержанием пер­вого пункта требований, устанавливавшего весьма оригинальную государственно-правовую форму суверенитета верховного командо­вания вплоть до Учредительного собрания». (Деникин А. И. Очерки русской смуты. Т. 1. Вып, второй, С. 194). Самому Деникину Корнилов сообщил: «С искренним и глубоким удовольствием я прочел ваш доклад… на совещании в Ставке 16 июля. Под таким докладом я подписываюсь обеими руками».

24 июля Корнилов вступил в должность верховного главноко­мандующего. Такой взлет закружит голову человеку и с более устойчивой психикой; нежели у Корнилова. Вокруг него развер­нулись ажиотаж и борьба за влияние, превращавшие его в знамя реакции. На небосклоне России обозначился, все более обретая реальные черты, призрак «генерала на белом коне». А сам кан­дидат, по Деникину, тогда уже уверовал «в провиденциальность своего назначения». Окружавшие его ястребы взметнулись вверх. Савинков, оказывавший огромное влияние на Корнилова, стал управляющим военного министерства, фактически его главой. Деникину, наблюдавшему Савинкова тогда с короткой дистанций, он представлялся так: «Сильный, жестокий, чуждый каких бы то ни было сдерживающих начал «условной морали», презиравший и Временное правительство, и Керенского; в интересах своих це­лей поддерживающий правительство, но готовый каждую минуту смести его. В Корнилове он видел лишь орудие борьбы для до­стижения сильной революционной власти, в которой ему должно было принадлежать первенствующее значение».

В конце июля Деникин, переведенный главкомом Юго-Запад­ного фронта, имел встречу с Корниловым, уже всем своим суще­ством устремленным к вершине власти. Беседу с ним передал в «Очерках русской смуты».

«-Нужно бороться, — сказал верховный, — иначе страна по­гибнет. Ко мне на фронт приезжал Н. Он все носится со своей идеей переворота и возведения на престол великого князя Дмит­рия Павловича, что-то организует и предложил совместную ра­боту. Я ему заявил категорически, что ни на какую авантюру с Романовыми не пойду. В правительстве сами понимают, что совершенно бессильны что-либо сделать. Они предлагают мне войти в состав правительства… Ну, нет! Эти господа слишком связаны с Советами и ни на что решиться не могут. Я им говорю: предо­ставьте мне власть, тогда я поведу решительную борьбу… Нам нужно довести Россию до Учредительного собрания, а там -пусть делают, что хотят: я устраняюсь и ничему препятствовать не буду. Так вот, Антон Иванович, могу ли я рассчитывать на вашу поддержку?

— В полной мере».

Ближайший клеврет и духовный наставник нового верховного, В. С. Завойко выпустил в обеих столицах рекламную брошюру «Первый народный главнокомандующий генерал-лейтенант Лавр Георгиевич Корнилов».

Машина заработала. Верхи России пребывали в смятении. Помешавшись на идее диктатора, они, однако, не были единодушны и не все из них сходились на кандидатуре Корнилова. Те, что были полиберальнее, предпочитали более эластичного и более на­дежного А. А. Брусилова. По его свидетельству, в августе ему предложили стать диктатором или поддержать Керенского. Дени­кин сообщает, что подобное тогда предлагалось также Алексееву и Колчаку. Но никто из них не согласился принять на себя такие обязанности. Трудно говорить о мотивах отказа последних, но что касается Брусилова, то на этот счет имеются его собствен­ные объяснения. В основе его отказа лежали соображения прин­ципиального характера. По его словам, он считал возможной дик­татуру лишь тогда, когда ее желает подавляющее большинство. Тогда же, по заключению Брусилова, этого хотела лишь кучка буржуазии, но ее решительно отвергали массы, особенно солдаты-фронтовики. Последние посмотрят на нее как на контрреволюцию и перебьют офицеров. Диктатура, сказал он своим собеседникам, это дамба в момент прибывающего половодья, ее снесут нараста­ющие волны революции. И тогда мы обязательно дойдем до боль­шевизма. «Я видел; — писал Брусилов уже в 20-х годах, — что ни одна партия не обещает народу того, что сулят большевики: не­медленно мир и немедленно дележ земли. Для меня было очевид­но, что вся солдатская масса станет за большевиков, и всякая попытка диктатуры только облегчит их торжество». Так оно и случилось после выступления Корнилова, добавлял он.

Почему же Брусилов, представитель аристократической элита, отвергаемой народом старой России, не взялся за исполнение не­благодарной работы, направленной против рабочих и крестьян, а Корнилов и Деникин, своим социальным происхождением сто­явшие к ним ближе всего, без колебаний возложили на себя эту роль? Историкам, как и всем другим обществоведам, предстоит еще поискать ответы и на такой нелегкий вопрос, который, кстати, ими еще, по сути, не ставился. Но если говорить об этом кратко и в самом предварительном и общем плане, то следует заметить: видимо, не все и не всегда, вопреки прочно утвердившемуся у нас примитивному догматическому стереотипу из сталинского ар­сенала, объясняется лишь стучащим в висках «классовым зовом крови». Нисколько и никоим образом не сбрасывая его со счетов, нельзя не видеть вместе с тем и нечто еще более сложное, что с ним переплеталось самым причудливым образом, образуя отно­сительно устойчивую и самостоятельную субстанцию, определяв­шую в конечном итоге поведение конкретных людей в конкретных условиях. Иначе нельзя преодолеть кочующего примитивизма я упрощенчества при рассмотрении острейших социально классовых противоречий, невозможно понять, почему в ходе революций брат поднимался на брата, а сын шел против отца. И так было на всех этапах социальной лестницы: и в семье крестьянина, казака, и в семье дворянина, буржуа. Голый социологизм тут, как и во многом другом, перестает работать и давать какие-либо вразумительные объяснения.

Случалось, и такое, что носитель привилегий, принимавший их «по рождению», но обладавший более развитым сознанием и бо­лее высокой нравственностью, этикой, чем большинство представителей его класса испытывает именно как представитель этого класса, угнетающего большинство народа, историческую вину перед ним и стремление загладить ее. Он искренне, хотя и не без мучительных сомнений, переходит на сторону народа, чтобы раз­делить его участь, слиться с ним и своими знаниями и усилиями поправить его бедственное положение, без особого надрыва и сожаления расстается с тем, что его возносило над народом до этого. И, наоборот, те, кто «выбивался из грязи в князи», кто рассматривал социальные привилегии как объект длительной борь­бы за обладание ими и как смысл всей своей жизни, обеспечи­вавшие теплое место под солнцем не только им самим, но и их детям, внукам и всему потомству, — держались за них, что назы­вается, зубами и руками, с остервенением бились за их сохранение до последнего История российских революций дает тому немало примеров. Один из них, по всей видимости, и представляют, в одной стороны, выходец из высших слоев российской аристокра­тии Брусилов, а с другой — Корнилов в Деникин, чьи родители, особенно последнего, по «социальному положению относились» самым заурядным средним слоям российского общественного мироздания.

Всем ходом нараставшей революции Россия была поставлена перед дилеммой, составные части которой выражали интересы буржуазии, с одной стороны, пролетариев в крестьян-с другой. Главнейшим вопросом был вопрос о войне и мире. Прекращение бойни делало безотлагательным сепаратный мир, открывающий возможность для немедленного осуществления коренных социаль­ных реформ. Такова была линия Ленина и большевиков, превра­тившихся к концу лета во влиятельнейшую политическую силу страны. Лагерь их противников, раздираемый острейшими проти­воречиями, склоками и интригами, оказался неспособным дальше решать живое практическое дело. Это вело к стремительному росту социальных конфликтов, перераставших в жаркие схватки на улицах городов и сел, в казармах и окопах.

Корнилов считал коалиционную власть Временного правительства, утвердившегося 24 июля, гибельной для России. При ветре» чах с ним Керенский доказывал ему, что она, наоборот, единст­венно возможная комбинация, без которой неизбежно крушение. «Ну, положим, — говорил премьер, — я уйду, что же из этого выйдет… Вы окажетесь в безвоздушном пространстве — дороги остановятся, телеграфы не будут действовать». Но глава прави­тельства лицедействовал, ибо уходить с доставшегося ему чудом высокого поста и не помышлял. Больше того, он не меньше своего соперника уже успел заразиться манией величия и быстро перешел на высокомерный тон в разговоре с генералами, приводивший их в состояние бешенства. Самолюбивый и обидчивый верховный про­сто клокотал, к тому же убежденный в общем превосходстве во­енной власти над гражданской. В первых числах августа в левую печать просочилась информация о том, что Керенский считает Корнилова не соответствующим занимаемой им должности и про­чит на нее генерала Черемисова, умеющего ладить с исполкомом Советов (Мартынов Е. И. Указ. соч. С. 46-48).

Слухи взбудоражили воинственных сторонников верховного. Совет союза казачьих войск тотчас публично заявил о всемерном подчинении только «своему вождю — герою Л. Г. Корнилову», и никому иному. К нему присоединилась конференция союза геор­гиевских кавалеров, недвусмысленно предупреждая: если Времен­ное правительство сместит Корнилова, то он, союз, «немедленно отдаст боевой клич всем кавалерам к выступлению совместно о казачеством». Главный комитет союза офицеров армии и флота тоже подчеркнул, что он «все свои надежды на грядущий порядок в армии возлагает на любимого вождя генерала Корнилова» и го­тов поддержать его во всех «законных требованиях». Совещание общественных деятелей во главе с Родзянко, на котором присут­ствовали генералы Алексеев, Брусилов, Юденич и донской атаман Каледин, телеграфировало Корнилову: «В грозный час тяжелого испытания вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой, а верой. Да поможет вам бог…» Корнилов отказался являться в Петроград по вызову правительства.

10 августа состоялась встреча премьера и верховного. Однако она не только не сгладила отношений между ними, но привела к их еще большей натяжке. Корнилов, прибыв в Зимний дворец в сопровождении автомобиля с пулеметами и отряда верных ему текинцев, расположил их в вестибюле с приказом разнести всех, кто посмеет поднять на него руку. Корнилов предупредил Керен­ского об опасности, если он попытается осуществить свое наме­рение убрать его, и тут же представил записку, которую намерен огласить на Государственном совещании в Москве через несколь­ко дней. Керенский обнаружил в ней «такие вещи, которые только могли потрясти государство», в частности, введение смертной каз­ни в тылу. Как смерч, неожиданно вспыхнул новый тур страстей. Подобно двум баранам на перекладине над бушующим под нею водоворотом, столкнувшиеся честолюбцы не хотели уступить друг другу ни на йоту. В конце концов записку приняли в редакции Керенского, но между ними мосты были сожжены окончательно.

После такого конфликта Керенский пришел к заключению о необходимости перетряски военного ведомства, превратившегося в гнездо его противников. Савинкову было указано на дверь. Корнилов тотчас откликнулся негодующим протестом. Уход Бо­риса Викторовича, предупреждал он, ослабит «престиж прави­тельства», и вообще он, верховный, желает видеть его на Госу­дарственном совещании. Своему начальнику штаба генералу Лукомскому он одновременно приказал выдвинуть, как наиболее устойчивые и надежные, Кавказскую туземную дивизию и 3-й конный корпус с Юго-Западного фронта в район Новосокольники- Невель-Великие Луки, откуда они по первому требованию могли действовать в направлении и Москвы, и Петрограда. 5-я Кавказ­ская казачья дивизия заняла подступы Петрограда-район между Выборгом и Белоостровом. И хотя причина этого Лукомскому не была указана, он сразу понял, что она диктуется отнюдь не военными соображениями. Уязвленный, он поставил перед Корниловым вопрос о доверии.

11 августа Корнилов, подтвердив догадку Лукомского, сообщил ему, что в конце августа в Петрограде ожидается новое наступ­ление большевиков. «Пора, — подчеркнул Корнилов, — с этим по­кончить. Пора немецких ставленников н шпионов во главе с Ле­ниным повесить, а Совет рабочих и солдатских депутатов разог­нать так, чтобы он нигде и не собрался». В отношении прави­тельства он высказал намерение «очистить и укрепить его», лице­мерно указав при этом, что для себя лично он ничего не доби­вается. «Пойдете ли Вы со мною до конца и верите ли, что лично… я ничего не ищу?». И, разумеется, получил согласие (Лукомский А. Воспоминания. Берлин, Ширхнер и К°, 1922, Т. 1. С. 227, 228).

На тайном совещании представителей кадетских верхов и Корнилова, состо­явшемся в Москве, П. Н. Милюков тогда сердечно приветствовал намерения Ставки остановить разруху и разогнать Советы, но указал, что они, кадеты, открытой помощи оказать не могут, так как против этого выступают массы. Высший командный со­став развернул усиленную агитацию среди юнкеров московских училищ, призывая их пожертвовать своей жизнью. Им говорилось о возможности диктатуры Корнилова, Брусилова или Алексеева. Передвижка громадной группы войск, которая не могла ос­таться незамеченной, вызвала в обществе переполох. Вспыхнула циркуляция слухов: грядет военный переворот. В такой раскален­ной атмосфере 12 августа в Москве открылось Государственное совещание. Большевики на него не были допущены. По их призыву пролетарская Москва ответила 400-тысячной забастовкой. По городу разнеслись слухи о приближении казаков. В правитель­ственных сферах заговорили о возможности правого переворота. В Москве был раскрыт монархический заговор. Великие князья Павел и Михаил Александровичи были подвергнуты домашнему аресту. На самом Государственном совещании развернулась бе­шеная агитация за Корнилова. Керенский в своей речи пытался убедить «сынов свободной отныне России» в том, что нет воли н власти в армии выше воли и власти Временного правительства». Левым силам он пригрозил «железом и кровью».

13 августа в Москву прибыл сам Корнилов. Перрон до отказа забили встречающие, один важнее другого. Офицеры подхватили генерала на руки и понесли к автомобилю. Высокопоставленные дамы цветами устилали его путь. Морозова упала перед ним на колени. Думский краснобай Родичев приветствовал его пламенной речью. «Вы, — говорилось в ней, — теперь символ нашего единства. ‘На вере в вас мы сходимся все… Мы верим, что во глазе об­новленной русской армии вы поведете Русь к торжеству над врагом и что клич «да здравствует генерал Корнилов» — теперь клич надежды — сделается возгласом народного торжества. Спасите Россию, и благодарный народ увенчает вас». По традиция русских полководцев и высочайших особ, верховный поклонился Иверской чудотворной иконе, куда он ездил кавалькадой в 20 а лишним машин, а затем в своем поезде обедал вместе с Каледи­ным, после чего принял кадетского лидера Милюкова и от правых -Пуришкевича, банкиров Вышнеградского и Путилова. От визита вежливости премьеру уклонился. Последний через министра Юренева уведомил, что выступление Корнилова назначено на 14 августа, причем он может говорить лишь о состоянии армии и о стратегическом положении. Корнилов ответил, что будет говорить также и о мерах восстановления боеспособности армии. В 23 ча­са он подтвердил сказанное лично Керенскому, позвонившему ему по телефону.

Появление верховного в ложе Большого театра правая сторона зала приветствовала стоя, бурными аплодисментами, левая, в том числе солдаты, — продолжала сидеть. Повторив ранее выставлявшиеся им требования, Корнилов сказал: «…я заявляю, что нельзя терять ни одной минуты. Нужны решимость и твердое, непреклон­ное проведение намеченных мер». Но вопрос о введении смерт­ной казни в тылу он предусмотрительно обошел. Керенский ос­тался доволен.

В поддержку верховного от имени двенадцати казачьих войск выступил Каледин. О нем Брусилов, подчеркивая, что изучил его «вдоль и поперек», писал, характеризуя: «Он был человеком очень скромным, чрезвычайно молчаливым и даже угрюмым, ха­рактера твердого и несколько упрямого, самостоятельного, но ума не обширного, скорее узкого — то, что называется, ходил в шоpax. Военное дело знал хорошо и любил его. Лично был храбр и решителен. …Хорошо сражался во главе дивизии. …Я назначил его командиром… корпуса… И тут оказалось, что командиром корпуса он был уже второстепенным, недостаточно решительным. Стремление его всегда все делать самому, совершенно не доверяя никому из своих помощников, приводило к тому, что он не успе­вал… и потому многое упускал. …На практике на нем явно об­наруживалась давно известная истина, что каждому человеку дан известный предел его способностям, который зависит от мно­гих слагаемых его личности, а не только от его ума и знаний, и тут для меня стало ясным, что, в сущности, пределом для него и для пользы службы была должность начальника дивизии; о корпусом же он уже справиться хорошо не мог» (Брусилов А. А. Указ. Соч. О. 150). Теперь Каледин тоже мнил себя «спасителем России», излагая программу действий реакции по ликвидации революции.

Керенский впоследствии рассматривал московское совещание как важнейший этап в развитии движения за утверждение в России военной диктатуры, как пролог генеральского мятежа, ибо был сделан окончательный выбор вождя и произведен под­счет сил. Но сам Корнилов и его окружение, по оценке Деникина, склонившись к решению об установлении единоличной диктатуры, придавали большое значение факту законной ее преемственности и потому окончательное решение вопроса ставили в зависимость от соглашения с Керенским об изменении курса государственной политики, на что последний не соглашался. Премьер считал неверными слухи о готовящемся выступлении большевиков, хотя В. Львов уверял его в этом. Он, как и Савинков, знал о готовя­щихся Ставкой мерах, но никак не мог решиться: идти ли ему с Корниловым против Советов или с Советами — против Корнилова. Савинков взвешивал последствия для себя неизбежного конфликта. Корнилов твердо решил менять конструкцию власти, но колебался в выборе методов. Лишь генерал Крымов не испытывал сомнений и колебаний. Он считал переговоры с Керен­ским излишними, ибо завязавшийся узел способно разрубить только оружие. Корниловцы продолжали напирать, Керенский сда­вал одну позицию за другой.

16 августа в статье Г. Сокольникова «Генералы на параде контрреволюции», опубликованной «Пролетарием» (под таким на­званием выходила тогда «Правда»), подчеркивалось, что Москов­ское совещание — это организующаяся во всероссийском масштабе контрреволюция, боевой смотр ее сил, переходящих от «слов к делу», чтобы обеспечить «порядок, собственность, оборону» под фла­гом «спасения всей страны». Буржуазия теперь отрекается от сде­лавших свое дело Керенских и Церетели, выдвигает «своего на­дежного генерала». Каледин, провозгласив, что «время слов про­шло», потребовал проведения драконовских мер против рабочих, крестьян и солдат. Автор предостерегал: «Кадетско-казацкая ре­волюция выступила под командой генералов и идет напролом». Правительство, писал в те дни В. И. Ленин в статье «Слухи о заговоре», вступило уже в блок с Калединым (Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 34. С. 76,).

17 августа Керенский возвратился из Москвы в Петроград. Он вызвал Савинкова и заявил, что на Государственном совеща­нии подняла голову контрреволюция и обвинила его в сочувствии ей. Вы хотите, сказал он ему, чтобы вместо одного Керенского государственную политику направлял триумвират-Керенский, Корнилов и Савинков, но он, премьер, этого не допустит. Вместе с тем Керенский согласился ввести смертную казнь в тылу и приказал Савинкову срочно разработать законопроект о военно-революционных судах, что ставило его во враждебные отношения с Петроградским Советом и предопределяло борьбу с большеви­ками. Через три дня под давлением Савинкова, действовавшего от имени Корнилова. Керенский пошел и на последнюю уступку — согласился объявить Петроград и его окрестности на военном положении и на введение туда корпуса Крымова для разгрома большевиков. С этим известием Савинков отправился в Ставку. Корнилов, крайне раздраженный колебаниями Керенского, выслу­шав сообщение, смягчился и велел передать Керенскому, что он. будет служить Временному правительству, 22 августа Корнилов, Лукомский, генерал Романовский, полковник Барановский, комис­сар при верховном Филоненко и Савинков разработали деталь­ный план действий. Корнилов согласился отправить из Могилева в Москву Союз офицеров, тем самым пойдя на уступки Керен­скому. Наметилась разрядка. Савинков, покидая Ставку, еще раз разъяснил, что согласие Керенского на законопроект о смертной казни — только начало в длинной цепи реформ, что необходимо терпение, исключающее восстание.

24 августа Савинков, возвратившись в столицу, нашел на своем столе телеграфный запрос Корнилова — принят ли законо­проект о смертной казни в тылу. Савинков доложил об этом Керенскому. Препирательство продолжалось, пока Савинков 26 августа не сказал наедине, что затяжка и нерешительность теперь преступны, дают повод Корнилову для восстания. Керенский обещал подписать и в тот же день представить законопроект на обсуж­дение во Временное правительство. Тем временем Корнилов, по­теряв терпение, перешел к решительным действиям. 26 августа он вызвал к себе казачьего генерала Краснова. Между ними состоялся следующий диалог в передаче Краснова:

— С нами вы, генерал, или против нас? — быстро и твердо спросил меня Корнилов.

— Я старый солдат, ваше превосходительство, — отвечал я, — и всякое ваше приказание исполню в точности и беспрекословно.

— Ну вот и отлично. Поезжайте сейчас же в Псков (Краснов П. Н. На внутреннем фронте. Л.. 1927. С. 38, ).

Краснов был назначен командиром 3-го корпуса, и согласно ранее достигнутой договоренности, Корнилов телеграфировал Савинкову: «Корпус сосредоточивается в окрестностях Петрограда к вечеру 28 августа. Я прошу объявить Петроград на военном положении 29 августа».

А в это время в Зимнем дворце разыгрывалась драматическая сцена. По поручению верховного к премьеру во второй раз при­был В. Н. Львов, и сообщил, что в борьбе с большевиками Корнилов не окажет помощи Временному правительству, а жизнь самим Керенскому и Савинкову он гарантирует, если толь­ко, они прибудут в Ставку; дальнейшее пребывание Временного правительства у власти недопустимо; Керенскому надлежит се­годня же самому побудить правительство вручить всю полноту власти верховному; до сформирования Корниловым нового пра­вительства управление текущими делами передать товарищам (заместителям) министров; объявить военное положение по всей России; в будущем правительстве Керенскому может быть пред­ложен пост министра юстиции, Савинкову — военного министра.

Керенский оцепенел.

— Бросьте шутить! — воскликнул он.

«Какие тут шутки, положение чрезвычайно серьезно, — возразил Львов».

Керенский бросился к прямому проводу. Примерно в 20.30 состоялся разговор с Корниловым, который целиком подтвердил предложения, переданные Львовым. Около 22.00 Керенский приказал взять Львова под стражу. И еще приблизительно через час открыл экстренное заседание Временного правительства, затянувшееся до 4 утра.

Большинство членов Временного правительства требовало мир­ной ликвидации корниловского выступления, образования дирек­тории с участием генерала Алексеева и совмещением в его руках должности верховного. Все пребывали в смятении, предчувствуя катастрофические последствия конфронтации в верхнем эшелоне власти. Но Керенский, закусив удила, стоял на своем. И, в конце концов, его взяла. Присутствующие, сломавшись, дали согласие на отстранение Корнилова от должности и на передачу полноты всей власти Керенскому, но после этого положили заявления об отставке. Разразился очередной кризис власти. А Керенский телеграфировал: «Ставка. Генералу Корнилову. Приказываю вам! немедленно сдать должность генералу Лукомскому… немедленно прибыть в Петроград».

В тот же день, 27 августа, Керенский передал сообщение в печать о восстании Корнилова и обратился с воззваниями к его войскам, устремившимся к Петрограду под началом Крымова.

А буря, нарастая, превращалась в клокочущий шторм. В это время Каледин, объезжавший север Донской области, развернул агитацию среди казаков, призывая подняться на восстание и под­держать Корнилова.

Корниловско-калединский мятеж всколыхнул и вздыбил всю Россию. Страна мгновенно ответила общественными организа­циями по борьбе с генеральским восстанием. На собственном опы­те массы, как никогда еще до этого, убедились в нависшей угрозе реставрации дореволюционного старого режима, воочию столк­нулись с контрреволюционными силами.

А. Потресов, один из редакторов меньшевистской газеты «День», в сентябре 1917 г. с ужасом признавал, что «корниловский заго­вор вызвал огромный сдвиг влево демократии», а исходившая от него опасность превратилась в ничто по сравнению с возникшей ленинской опасностью. «В данном случае, — говорилось в его статье «Барометр указывает на бурю…», — мы являемся свиде­телями, как… подготовляется почва для восшествия на престол большевизма». Керенский, отводя вину от себя и очищаясь от грязи, говорил: «Я должен признать, что действительно только 27 августа сделало возможным 25 октября. И в этом подлинное великое преступление, неискупимый грех перед Родиной наивных фантастов, искусных политиков и просто дерзких авантюристов, взявшихся спасать Россию «белым генералом» (Керенский А. Ф. Дело Корнилова. М.. 1918 С 78).

Разгром Корнило­ва, подтверждал Деникин, вызвал психологический сдвиг в офи­церском составе, замешательство при виде неустойчивого и сом­нительного поведения многих старших начальников.

Войска, двинутые громить Петроград, разобравшись с помощью агитаторов, какая им уготована отвратительная роль, отказались повиноваться. Рабочие разобрали железные дороги. Краснов, ко­торого при всем желании не заподозришь в стремлении преувели­чить разразившуюся катастрофу, оставил на этот счет красноре­чивые свидетельства. В 6 часов он прибыл на станцию Дно. Там ему заявили, что поезд дальше не пойдет, так как разобран путь, а между Туземным корпусом (за несколько дней до этого преобразованной в него дивизии) князя Багратиона и Петроград­ским гарнизоном идет перестрелка. Но толком никто и ничего объяснить не мог. К 14 часам кое-как генерал добрался в Псков. Там у него состоялась весьма примечательная беседа с Примор­ским драгунским полком, который он призвал выполнить приказ Корнилова.

«- Господин генерал, — отвечал мне солидный прапорщик, вах­мистр со многими георгиевскими крестами. — Оборони боже, что­бы мы отказались исполнить приказ. Мы с полным удовольстви­ем. Только, вишь ты, какая загвоздка вышла. И тот изменник, и другой изменник (и Корнилов, и Керенский. — А. К.)- Нам до­рогою сказывали, что генерал Корнилов в Ставке уже арестован, его нет, а мы пойдем на такое дело? Ни сами не пойдем, ни вас под ответ подводить не хотим. Останемся здесь, пошлем развед­чиков узнать, где правда, а тогда — с нашим удовольствием — мы свой солдатский долг отлично понимаем» (Краснов П. Н. Указ: соч: С: 43 — 46: ).

Генеральская авантюра начала терпеть крах с ее возникнове­ния. Уже ночью на 28 августа в Зимний дворец явилась пере­возбужденная депутация в составе Грекова, Авдеева и Караулова, сообщившая Керенскому резолюцию Совета казачьих войск: при­нять все меры, предотвращающие перерастание конфликта между Корниловым и Временным правительством в гражданскую войну. Если это не удастся сделать, заверили казачьи лидеры, Совет станет на сторону Временного правительства. Керенский разре­шил им выехать для этих целей к Корнилову. Такое же решение принял и Союз георгиевских кавалеров.

Маневрируя, Керенский назначил Алексеева начальником штаба Ставки Поколебавшись, 30 августа тот принял должность и уехал в Могилев, когда увидел, что в солдатской массе нарастают настроения самосудов. На следующий день был отстранен с поста Савинков. ЦК эсеровской партии заочно исключил его из партии по обвинению в связях с заговором Корнилова. Чернов в газете «Дело народа» поднял кампанию за его арест. 1 сентября Керенский в ультимативной форме приказал Алексееву немедленно арестовать Корнилова и его сообщников, что и было сделано в тот же день около 22 часов. Вместе с Корниловым поместили в гимназии местечка Быхов, близ Могилева, Деникина, Лукомского, Романовского, Маркова, всего 21 генерала. От разгневанных масс их надежно охранял лично преданный бывшему верховному Текинский конный полк.

Но как бы там ни было, Наполеон пока явно не состоялся, а генералы не превратились в его маршалов. Однако амбиции я вожделения у них остались, если не возросли. Все разговоры оказавшихся не у дел в быховской «тюрьме» крутились, по сло­вам Деникина, вокруг вопросов о «русской смуте» и способах ее обуздания. Невзирая на свое катастрофическое положение, они по-прежнему считали средством «спасения страны» установ­ление диктатуры. Неясной оставалась только ее форма. Марков, «сидевший в одной камере» с Деникиным и Романовским, говорил «сокамерникам»: «Никак не могу решить в уме и сердце вопрос — монархия или республика?» Эти слова, отмечал Деникин, от­ражали внутренние переживания части офицерства, мучительно искавшей ответа. В конце концов быховские «узники» решили борьбу продолжать под корниловским знаменем.

Созданная ими комиссия выработала так называемую «корниловскую программу». Состоявшая из шести пунктов, она появи­лась в печати без даты под видом программы прошлого восста­ния. В ней предусматривались «установление правительственной власти, совершенно независимой от всяких безответственных ор­ганизаций-впредь до Учредительного собрания», а на местах — «органов власти и суда, независимых от самочинных органи­заций», «война в полном единении с союзниками до заключения скорейшего мира»; «создание боеспособной армии и организован­ного тыла — без политики», комитетов и комиссаров «и с твердой дисциплиной»; упорядочение транспорта, работы предприятий, про­довольственного дела путем привлечения кооперативов и торго­вого аппарата. Разрешение основных государственных, нацио­нальных и социальных вопросов откладывалось до Учредительного собрания.

Не исключая победы большевиков, Ставка и Верховная след­ственная комиссия, назначенная Временным правительством для расследования дела о корниловском мятеже, потихоньку отпуска» ли «арестованных». К 27 октября в «тюрьме» осталась лишь половина из них Корнилов, изыскивая средства, подписал письма к руководителям 12 крупнейших банков страны с призывом «жертвовать в пользу создающихся вокруг него организаций для борьбы с большевизмом». С этой целью им была учреждена «Единая центральная касса в Новочеркасске». В случае опасности, вопрос, куда деваться, и не вставал — идти только на Дон. Между Корниловым и Калединым шла оживленная переписка. Совет ка­зачьих войск по-прежнему всячески поддерживал веру в казаков. Хотя Каледин, открестившийся в ходе следствия от мятежа (а Ке­ренский сделал вид, что принимает выдвинутое им алиби за чи­стую монету и объявил его участие «печальным недоразумением»), смотрел иначе. Его письма дышали пессимизмом и предостерегали от иллюзий. Даже на прямой вопрос, укроет ли Дон быховцев, Каледин, отвечая утвердительно, делал оговорки о сложившейся в области напряженности, чрезвычайной сложности и неопреде­ленности. Завойко, рассеивая возникавшие у Корнилова сомнения, в своих письмах из Новочеркасска утешал: это они, донцы, «боятся, что вы будете наверху». Он призывал его положиться на сти­хию «…ничего, ради бога, не предпринимайте, сторонитесь всех; вас выдвинет стихия», — умолял Корнилова его духовный на­ставник.

Но грянувшее в столице вооруженное восстание перевернуло все. Известие об этом долетело до Новочеркасска к полудню 25 октября. В обед Каледин объявил о восстании на Дону, при­звал поддержать его все казачьи войска и контрреволюционные организации России. Со своей стороны, Корнилов обратился к Ставке. Совету казачьих войск, командиру Польского корпуса Довбор-Мусницкому, Каледину — не теряться, положение не без­надежно, принять срочные меры для борьбы. Он предлагал 1 ноября в письме, сохранившем выразительные пометки Духо­нина, немедленно перевести в Могилев один из чешских полков и польский уланский полк (Духонин: «Эти части одни из первых пошли на перемирие с большевиками»); частями Польского кор­пуса, усиленного казачьими батареями фронта, занять Оршу, Смоленск, Жлобин, Гомель (Духонин: «Корпус определенно дер­жится того, чтобы не вмешиваться во внутренние дела России»); части Чехословацкого корпуса, Корниловский полк, 1-ю и 2-ю ка­зачьи дивизии выдвинуть на линию Орша-Могилев-Жлобин под предлогом перевозки их на Петроград и Москву (Духонин: «Ка­заки заняли непримиримую позицию -не воевать с большевика­ми»); установить прочные точные связи и соглашения с комите­тами Польского и Чехословацкого корпусов, с атаманами Дон­ского, Терского и Кубанского казачьих войск, определенно вы­сказавшихся «за восстановление порядка в стране» (примечание Деникина: к сожалению, только казачий совет и казачьи прави­тельства). 2 ноября для формирования армии в Новочеркасск прибыл генерал Алексеев.

По настоянию Союза казачьих войск Каледин обратился с просьбой к Ставке отпустить быховских «узников» на поруки Донскому войску, где им для пребывания будет предоставлена станица Каменская. Однако Духонин, опасаясь последствий столь одиозного шага, долго не мог принять определенного решения. Он то соглашался, то отменял распоряжения, хотя в Ставке, уз­нав о приближении эшелонов назначенного революцией Главко­верха Н. В. Крыленко, уже пришли к заключению о бессмыслен­ности сопротивления, Быховская «тюрьма» теперь взволновалась не на шутку. Утром 19 ноября явился представитель Ставки и доложил Корнилову: «Через четыре часа Крыленко приедет в Могилев, который будет сдан Ставкой без боя. Генерал Духонин приказал… всем заключенным… тотчас же покинуть Быхов». Корнилов вызвал коменданта «тюрьмы»: «Немедленно освободите генералов. Текинцам изготовиться к выступлению к двенадцати ча­сам ночи. Я иду с полком».

Во всей клокотавшей Европейской России быховцам виделся пристанищем только Дон. Там, известно им было, под знамя Алексеева стекаются со всех концов офицеры, юнкера, солдаты… Но они не знали реальной действительности. Алексеев сразу почувствовал прохладное отношение казаков к идее строительства армии «для водворения порядка в России». Единственное, с чем они еще соглашались, — только защищать свое достояние и тер­риторию. Каледин, ознакомившись с планом Алексеева и выслушав его просьбу «дать приют русскому офицерству», в принципе вы­разил согласие, но просил более недели в Новочеркасске не за­держиваться и перенести свою деятельность, от греха подальше, за пределы Донской области — в Ставрополь или Камышин. Ка­заки, особенно побывавшие на фронте, враждебно реагировали на слухи о концентрации офицеров в Новочеркасске, усматривая в них силу, способную вовлечь их в «новую бойню» и стравить с «русским народом». Пришлось офицерам переодеваться в граж­данскую одежду и безвылазно сидеть в отведенных казармах.

А контрреволюционный «Комитет спасения родины и рево­люции», возникший в Петрограде, все призывал своих сторонни­ков ехать на Дон, Новочеркасск превратился в становище мо­нархистов, кадетов, шовинистов, националистов. По его улицам шествовали «звезды» всероссийской величины — М. В, Родзянко, П. Б. Струве, М. М. Федоров, Н. Н. Львов, В. В. Шульгин… Сюда сбегались и быховские «узники». Деникин добирался под видом не то обедневшего «польского помещика», не то восходя­щего купца — в кургузой тройке, смазных сапогах, во втором классе едва ползущего «скорого». Штурмовавшие вагон солдаты покрикивали на него: «А ну, почтенный купец, подвинься». Лукомский изображал из себя «немецкого колониста», Марков — «типичного солдата» с манерами «сознательного товарища», Рома­новский — «денщика при собственном адъютанте» (по другим данным — «прапорщика»), Корнилов, покинутый растаявшим по дороге полком, переоблачился в крестьянский зипун, закинул ко­томку за спину и ехал как беженец из Румынии с подложным паспортом какого-то Лариона Иванова.

На борьбу с реакцией, свившей гнездо на Дону, революция двинула под руководством В. А. Антонова-Овсеенко верные ей силы из Петрограда, Москвы, Харькова, солдат 39-й дивизии Кавказского фронта, корабли Черноморского флота из Севастопо­ля. Внутри области поднялись рабочие, трудящиеся из коренных и иногородних крестьян. Бедняцкая и середняцкая часть казаков стала на позиции нейтралитета. Это подорвало устои контрреволю­ции и объективно укрепило, прибавило сил прибою революции. В. И. Ленин с большим удовлетворением тогда отмечал: «Опыт Советской власти, пропаганда делом, примером советских органи­заций берет свое, и внутренняя опора Каледина на Дону теперь падает не столько извне, сколько извнутри» (Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 35. С. 268-269. ).

Нужны были люди. Агенты Корнилова рыскали, ведя настойчивую агитацию, по всему Дону. Генерал Черепов открыл бюро записи добровольцев в Ростове и Нахичевани. Однако офицеры, заполнявшие кафе и рестораны, держали «нейтралитет». За две недели из них объявилось всего около 300 добровольцев. В ответ на упреки они отвечали корниловцам: «В солдатиков играете» Корнилов задыхался от ярости. При докладе Черепова, просмотрев списки пополнения, свирепея, вопрошал: «Это все офицеры, а где же солдаты? …Солдат мне дайте! Офицер хорош на своем месте. Солдат дайте мне!» Но верхние слои общества, охваченные глу­боким кризисом, пребывали в смятении. Корниловских офицеров, прибывших агитировать в Ростовском коммерческом училище, встре­тил с возмущением священник: «Вы хотите звать молодежь на убийство?» Из трех старших классов вступили 180 человек. «Дон­ская волна» обратилась с призывом ко всей молодежи. Отклик­нулись еще 30 человек. И это было все, что дала молодежь Ростова и Нахичевани. Из поступивших был сформирован «Отдель­ный студенческий батальон» во главе с генералом Боровским.

Волонтеры явно не спешили. Сам Корнилов и его приближен­ные все еще предпочитали пребывать в полулегальном положения. А кольцо вокруг Дона стремительно сжималось. Потом Деникин отмечал, что, несмотря на казавшуюся бессистемность действий большевистских отрядов на Юге, в общем их направлении чув­ствовалась рука старой Ставки и определенный стратегический план. Каледин, зная о неприязненном отношении рядовых ка­заков к Добровольческой армии, внешне пытался отмежеваться от нее и создать видимость своей непричастности к ней. В этих целях был инсценирован неофициально преданный широкой ог­ласке так называемый «допрос» генерала Алексеева. Последний, однако, не принял такой игры и пришел в негодование. Поэтому был резок и прям. На вопрос об источниках средств на содер­жание формируемой им Добровольческой армии, он ответил: пожертвования частных лиц и, главное, помощь союзников — стран Антанты. В пику явно казачьим верхам, Алексеев раздра­женно подчеркивал: они верят нам и пробуждающемуся от боль­шевизма крестьянству (не казакам, звучало подтекстом), теперь готовому будто принять хоть плохонького, да царя.

Но Добровольческой армии пришлось покинуть не принявший ее неприязненно настороженный Новочеркасск. С середины января 1918 г. она начала перебазироваться в Ростов. Штаб ее распо­ложился в фешенебельном дворце богатейшего капиталиста Н. Е. Парамонова по улице Пушкинской, переданном в 1917 г. им Ростово-Нахичеванскому Совету рабочих и солдатских депу­татов (в котором верховодили соглашатели и с которыми он тог­да заигрывал) под библиотеку. На радостях местная буржуазия быстро набросала в пущенную «шапку по кругу» 6,5 млн. рублей. Но ликование это было преждевременным. 28 января донской атаман Каледин в воззвании к казакам, мешая в кучу быль и небылицы, нарисовал мрачную картину. Казачьи полки Донец­кого округа, говорилось в нем, подняв «мятеж», присоединились к идущим на Дон красноармейцам, «латышам и пленным немцам» и разбили правительственные отряды полковника Чернецова. А в Усть-Медведицком округе возвратившиеся казаки-фронтовики вступили в союз с советскими войсками и захватили железнодо­рожную линию Царицын-Себряково, отрезали Хоперский ок­руг. Во многих местах вообще избивают офицеров. Большинства частей отказывается выполнять приказы. Ростов прикрывает До­бровольческая армия. Приходится опираться только на учащуюся молодежь- сынков богатеев. «Время не ждет, опасность близко» — заключал атаман (Денисов. Записки, Гражданская война на Юге России. Кн 1, Константинополь 1921. С. 22 23. ).

Плотный, медлительный Деникин, теперь в хорошо сшитом, ас все еще гражданском костюме, потому больше похожий на буржуазного политического лидера, известные на всю страну поли­тиканствующие Борис и Алексей Суворины, нервный и худой Мар­ков, надменный Романовский мучительно бились над поиском выхода — как перехитрить судьбу и вырвать из мышеловки с таким трудом созданную Добровольческую армию. 28 января была решено — отступать на Кубань. Корнилов направил уведомление Каледину. Не получив обещанной помощи и истекая кровью, гла­сило оно, мы вынуждены покинуть Донскую область. Такую же телеграмму послал и Алексеев.

Утром 29 января Каледин, созвав свое правительство, зачитал обе телеграммы. Сообщив, что наступающие советские войска сдерживают 147 штыков — юнкера, офицеры и подростки, он предложил всем подать в отставку. Кто-то в нервном шоке ударился и пространную речь. Генерал оборвал: «Господа, говорите короче» время не ждет. — И добавил, вновь повторил: — От болтовни погибла Россия», заявил, что слагает с себя полномочия атамана, затем вышел в комнату рядом с кабинетом. Снял тужурку, геор­гиевский крест, лег на кровать и выстрелил из револьвера прямо в сердце. А на столе его лежало оставленное им письмо Алексееву с пометкой — 29 января, 2 часа 12 минут. «Многоуважаемый генерал Алексеев, — говорилось в нем, — волею судьбы… Тихий Дон Вам вверил судьбу казачества… Мы… смело взялись за свое дело и начали преследование большевистских солдат… Но не учли.., что казачество идет за своими вождями до тех пор, пока вожде приносят ему лавры победы, а когда дело осложняется, то они видят в своем вожде не казака.., а слабого предводителя своих интересов и отходят от него. Так случилось со мной, и случится с Вами, если Вы не сумеете одолевать врага; но мне дороги интереса казачества, и я вас прошу щадить их и отказаться от мысли разбить большевиков по всей России. Казачеству необхо­димы вольность и спокойствие; избавьте Тихий Дон от змей, но дальше не ведите на бойню моих милых казанов. Я ухожу в вечность, и прощаю вам все обиды, нанесенные мне вами с момента нашего появления в нашем кругу».

В те дни Антонов Овсеенко докладывал в СНК РСФСР: «В Но­вочеркасске и Ростове смятение. С юга к Ростову двинуты полки Кавказской армии. Наступление братских объединенных войск трудового казачества и советских продолжается». В ночь на 30 января заседание правительства под председательством Ленина ассигнует на борьбу с контрреволюцией 10 млн рублей.

Корнилов промедлил с отступлением ещё несколько дней, видимо, продолжая верить в какое-то чудо. Его агенты взывала 8 патриотическим чувствам казаков, офицеров, всего населения. 18 февраля (с 1 февраля 1918 п. РСФСР перешла на новый, современный календарь) офицерам было приказано явиться на собрание. Прибыло около 200 человек — большинство в штатской» одетые «под пролетариев». Попытка зарегистрировать их вызвала шум. крики, беспорядок. Собрание, вылившееся в митинг, решило: «В поддержке Добровольческой армии отказать», ибо «русский офицер призван защищать границы своего государства, а не честь отдельных генералов». На следующий день местные газеты опу­бликовали ультиматум офицерам. Десятки поддались угрозе, сот­ни — попрятались.

Советские войска подступили уже к Ростову. С рассветом 22 февраля на юго-западе и северной окраине Темерника завяза­лись ожесточенные бои. Корниловцы, не выдержав натиска, от­ступили. Из домов по ним открыли огонь. Главные силы Доб­ровольческой армии подтягивались к Лазаретному городку. К ис­ходу дня туда же перешел и штаб Корнилова. На углу Таган­рогского проспекта и Садовой улицы собралась колонна человек в 500. Около 23 часов корниловцы двинулись на Аксайскую. Впе­реди колонн шел Корнилов, за ним — Деникин, Романовский, Эльснер и другие. Только Алексеев восседал в коляске, устроив­шись на казне, состоявшей примерно из 2 млн рублей.

Начался так называемый поход Добровольческой армии, по­лучивший в вышедшей за рубежом обширной белогвардейской литературе разные наименования — первый, кубанский, Корниловский, ледяной. Деникин предпочитал называть его корниловским, видимо, в память о том, кого он боготворил, начиная с 1917 г. и до самой гибели Корнилова, после которой ему выпала доля возглавить исторически обреченное дело. Деникин создал на Юге страны в 1918-1919 гг. мощную армию, угрожавшую суще­ствованию Республики Советов. Осенью 1919 г. его войска устре­мились на Москву. Но опять с катастрофической быстротой про­валились все замыслы. В конце марта 1920 г. Красная Армия опрокинула остатки белого воинства в Черное море. Сам Деникин отплыл за границу, передав остатки армии генералу Врангелю.

В отличие от многих своих сподвижников, он отошел от ак­тивной борьбы с Советской властью и погрузился в осмысление пройденного им бурного пути, занялся исследовательской работой. Он написал целый ряд книг и много статей. Самым главным его трудом стал пятитомник «Очерки русской смуты», практически известный только узкому кругу наших специалистов, хотя он я до сих пор не утратил своей научной значимости и был бы, не­сомненно, интересен для всех, кто изучает историю гражданской войны в России. Ему же принадлежит и предлагаемая читателю, пожалуй, самая небольшая из всех его книг. Здесь читатель по­лучает возможность узнать во многом неизвестный для него ма­териал. Автор хорошо знал излагаемые им события. Манера их освещения внешне носит спокойный, объективный характер. В книге воссоздаются драматические ситуации. Интересны зарисовки мучи­тельных колебаний казачества. Деникин владел достаточно искус­ным пером. Он умело обходил трагедии, преподносил их в препа­рированном и тенденциозном виде, выгораживая свое воинство.

Из многочисленных, даже белогвардейских, источников извест­но, что описываемый поход обозленных на весь свет офицеров и генералов сопровождался немалыми жестокостями. Путь про­движения Добровольческой армии помечен кровавым следом, вы­стлан сотнями, если не тысячами трупов. В книге своей Дени­кин затрагивает и эту сторону, но скорее для придания правди­вости своему повествованию, нежели для отражения подлинной действительности. И читателю следует иметь это в виду, делать соответствующие поправки, как и в части общей идейно-полити­ческой направленности всей книги. Современному советскому чи­тателю надлежит учиться читать и подобного рода книги. Аршином общим человека не измерить. 14 лет, с 1926 по 1940 г., Деникин жил в Париже. Когда гитлеровские фашисты оккупировали большую часть Франции, он оказался под их властью в районе Бордо. Там его посетил представитель герман­ского командования и предложил переселиться в Германию, обе­щая обеспеченную жизнь. Однако Деникин отклонил это пред­ложение (Тимашев Н. С. Предисловие, //Деникин А. И, Путь русского офицера. С. 8. ). Впоследствии его еще не раз пытались вовлечь в борьбу о СССР. Но каждый раз он отвергал все предложения, заявляя, что в Россию в обозе фашистской армии возвращаться не соби­рается. В 1945 г. Деникин переселился в США. Есть сведения о том, что он намеревался поставить вопрос перед Советским правительством о его возвращении на родную землю, но сделать этого не успел. В период работы над мемуарами «Путь русского офицера» (вышли в свет в 1953 г.) он скончался — 7 августа 1947 г.

Сложны и очень противоречивы людские судьбы….

Перестройка и вместе с ней гласность открывают неведомые пласты истории, новые имена на ее страницах, в том числе тех, кто стоял по другую сторону возведенной революцией баррика­ды. Без этого, как теперь нам понятно, невозможно изучение на­шего прошлого во всем его многообразии, в неразрывной множе­ственности противоречий.