Из книги Кризис добровольчества. Окаянные дни (записки эмигранта)
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Снабженный инструкциями генерала Бредова и дипломатическим паспортом, я выехал в начале мая из Варшавы.
Мой путь был Вена-Белград-София-Константинополь.
В Белграде я побывал у нашего посланника господина Штрандмана и у военного агента генерала Артамонова.
Оба они имели солидные связи с сербскими правительственными кругами и обещали свое полное содействие. Они думали, что проезд нашего отряда через Сербию возможен, но требуется время для переговоров. К тому же верный друг русских Пашич26, насколько помню, отсутствовал, и желательно было отложить начало переговоров до его приезда.
Чтобы не терять времени, было условлено, что я поеду дальше, а господин Штрандман и генерал Артамонов подготовят почву ко времени моего обратного проезда.
Положение в Софии было несколько иным, чем в Белграде. В то время болгарское правительство не питало к русским особой симпатии, и, для того чтобы добиться пропуска, необходимо было давление англичан и французов.
Наш посланник в Софии господин Петряев очень сочувственно отнесся к моим просьбам, обещал свое полное содействие, но указал на неблагоприятные для русских настроения в Софии.
Имея «дипломатический» опыт в Варшаве, я загрустил, однако господин Петряев ободрил меня надеждами на свои личные, очень хорошие отношения с представителями иностранных миссий в Софии.
Как и в Белграде, решено было, что господин Петряев начнет переговоры, а я поеду дальше.
На пути Белград-София у меня произошла любопытная встреча. Со мной в вагоне оказался молодой человек явно беженского вида. Он заговорил со мной, и выяснилось, что мой спутник тоже «бредовец».
История его поездки — своего рода американский фильм.
Он был женат и, выступая в поход, разлучился с женой, которая была, кажется, в Одессе.
По приходе в Польшу этот офицер получил отпуск и решил ехать в Крым в надежде, что его жена из Одессы эвакуировалась туда.
Я посочувствовал его горю. Узнав, что я еду в Севастополь, молодой человек попросил меня, что если «быть может» я случайно встречу его жену, то чтобы сказал ей, что он ее ищет.
Просьба была, конечно, трудновыполнимая. Я невольно улыбнулся:
- Если встречу вашу жену, то обязательно передам, что вы ее ищете. Только едва ли возможна подобная встреча, ведь я совершенно не знаю вашей жены.
- Ну, все-таки, а может быть, — просил меня поручик. — Моя фамилия — такая-то!
- Позвольте, а вашу жену зовут не Надеждой ли Александровной?
- Да, Надеждой Александровной, — ответил удивленный офицер. — А почему вы знаете ее имя?
Я объяснил: дело было и очень просто и очень сложно. Как на чей вкус!
С войсками отряда в лагерях находились и дамы: жены, сестры милосердия, сестры, словом те, кто вышел из Тирасполя и почему-либо не захотел отделиться от войск.
Когда я объезжал лагеря, то ко мне обычно поступало много просьб узнать, где находится такой-то или, такая-то. Я записывал имена и фамилии и когда бывал в лагерях, то наводил справки.
В одном из лагерей ко мне обратилась молодая дама и просила помочь ей разыскать ее мужа, который, по ее мнению, должен быть в отряде. Она рассказала, что, когда эвакуировали Одессу, она при содействии знакомых офицеров присоединилась к отряду, рассчитывая, что найдет там своего мужа. Шли мы, как известно, несколькими колоннами, располагались на ночлегах и на отдыхе в нескольких пунктах, и потому дама не могла найти своего мужа. К тому же муж ее служил не в основных наших частях, а был, кажется, или на этапе или в железнодорожной комендатуре. Поэтому жена и не знала, к какой части он присоединился.
Запомнил я эту даму среди сотни всяких иных встреч потому, что ее имя, отчество и фамилия (тоже совпадение!) напомнило мне одно мое увлечение молодости.
Не только обрадованный муж, но и я очень были удивлены всеми этими совпадениями.
В Софии я встретил его уже в посольстве, хлопотавшего о визах, а на обратном пути нагнал уже в Белграде. Визы доставались и тогда трудно, а денег у него не было…
Ехал я, в общем, хорошо, но досаждали частые границы и таможенные осмотры. Меня, как и всех едущих, конечно, проверяли и осматривали поляки, чехи, сербы, болгары, греки, чины оккупационной зоны и турки.
Поляки и чехи осматривали очень тщательно, интересуясь, не везут ли пассажиры золота. На польской границе каждого пассажира приглашали в особую комнату и там обыскивали. Узнав, что я русский, меня не захотели смотреть.
Было даже обидно!
Очень ретиво рылись в вещах и австрийцы.
Искушенный беженским опытом, я вез с собой все свои вещи. Их было, правда, немного, но со мной были секретные бумаги.
Когда я открыл ручной чемодан, австриец по таможенному обычаю запустил руку на дно и вытащил какой-то сверток.
— Что это?
Я искренно не мог ответить. Потрогал рукой — твердое.
Когда развернули, это оказалась колодка с орденами, давно и случайно мною положенными в чемодан. Около года я не разворачивал этого свертка и потому сам забыл о нем.
Ув идя ордена, медали, австриец осведомился, мои ли они.
Узнав, что мои, еще раз посмотрел на них, аккуратно завернул, положил в чемодан, закрыл крышку чемодана, взял под козырек и ушел из купе…
Это трогательное внимание к боевым орденам русского офицера оказал недавний враг, по виду бывший солдат или унтер-офицер.
На турецкой границе мои вещи осматривал вежливый турок. Он тоже нашел пакет с орденами и стал их рассматривать.
Неожиданно через мое плечо (я стоял в дверях купе) протянулась какая-то рука, взяла у турка мою орденскую колодку, поднесла к глазам и затем бросила ее небрежно на сиденье.
Я обернулся. Позади меня стоял французский лейтенант, по-видимому, из состава оккупационных войск. Пустив мне дым в лицо своей папироской, он повернулся и развинченной походкой со скучающим видом пошел дальше.
Турок поцокал языком, покачал головой и больше вещей моих смотреть не стал…
Сербы и болгары оказывали русским всякое содействие, а по сербским железным дорогам можно было при желании ехать даже бесплатно.
В Константинополе я встретил своих друзей и от них узнал подробности ухода генерала Деникина, о реформах в армии и в Крыму вообще, об убийстве генерала Романовского в Константинополе и о многих других событиях. Узнал, что я сам уже давно произведен в генерал-майоры.
Естественно, что я горел желанием возможно скорее попасть на Родину, но это оказалось не так просто. Регулярного сообщения с Крымом не было, и наши транспорты ходили применительно к нуждам снабжения.
Очередной транспорт ушел накануне моего приезда, и следующая отправка ожидалась не ранее 7-10 дней.
Волей-неволей надо было ожидать.
К великой радости, наступил, наконец, день отъезда.
Крым в это время переживал период удач, и настроение там было приподнятое. Армия, только что пережившая тяжелую драму отхода от Орла на Кубань и эвакуацию Новороссийска, была реформирована и с бодрым духом воевала в Северной Таврии.
Крым я вспоминаю не сквозь призму прошедших лет, а по письмам, какие я писал своим друзьям в лагеря, вернувшись в Варшаву. Мои друзья сохранили эти письма и вернули их мне.
Тогда я писал, что «вывез самые бодрые впечатления. Генерал Врангель влил много свежего и нового в жизнь войск. Войсковой тыл в Севастополе не носит теперь былого вида тылов Добровольческой армии. В течение трех недель своего пребывания в Севастополе я не видел ни одного пьяного, ни одного безобразия. Жизнь начинается рано, и к полуночи все затихает…»
С генералом Врангелем я раньше не встречался, но хорошо знал его ближайшего помощника, генерала Шатилова, с которым довольно продолжительное время служил в штабе Кавказской армии. Кроме того, генералом для поручения при главнокомандующем был генерал Г., мой старинный друг. Это обстоятельство дало мне возможность не только при официальных докладах, но и в интимных беседах хорошо познакомиться как с военным, так и с политическим положением Крыма.
В день моего приезда главнокомандующий выехал на фронт, и мне было необходимо ожидать его возвращения, что и затянуло мое пребывание в Крыму.
Главнокомандующий и генерал Шатилов с небольшим штабом помещались отдельно от штаба. У себя они и столовались.
Я часто был приглашаем на обед, и это дало мне возможность познакомиться с многими лицами, приезжавшими тогда в Крым и бывавшими на завтраках или обедах.
Много раз мне приходилось встречаться с А.В. Кривошеиным. Он пользовался тогда большим влиянием в организационных вопросах гражданского управления Крыма. Привыкший к широкому масштабу государственной работы, мало приспособленный к новым для него условиям жизни, он производил впечатление усталого, больного человека, плохо верящего в светлое будущее.
Генерал Шатилов, пользовавшийся исключительным доверием главнокомандующего и облеченный большими его полномочиями, много помог мне в разрешении различных нужд отряда.
Он был осведомлен о тяжелой жизни войск в лагерях.
О моем прибытии в Севастополь очень скоро стало известно в Крыму. Ко мне обращались сотни людей — и лично, и письменно, — жаждавших узнать о судьбе близких им лиц, находившихся в отряде. Часто происходили тяжелые сцены…
Представляясь главнокомандующему, я только в самых общих чертах доложил ему о положении отряда: генерал Врангель встретил меня словами, что генерал Шатилов рассказал ему подробно о всех моих докладах, впечатлениях и планах.
Прося передать войскам его привет, главнокомандующий выразил свою уверенность, что скоро удастся вернуть отряд в Крым.
— Я уже приказал передать по этому вопросу мои указания нашим дипломатическим представителям, -добавил правитель Юга России.
Мои впечатления о пребывании в Крыму были особенно сильны и ярки. Я опять был на Родине, я опять был среди своих на русской земле, где весь уклад, быт, вся жизнь были знакомы, привычны. Я перестал быть изгнанником, и если на моих глазах не было слез радости, когда я вступил снова на русскую землю, то только потому, что я хорошо умел владеть собой…
И так не хотелось ехать опять в чужие края. И словно искушая меня, мне было сделано несколько предложений занять должности, которые меня привлекали…
Однако ехать было необходимо!
Уезжал я из Севастополя с заверениями генерала Шатилова о всемерной помощи нашему отряду. Перед отъездом он вручил мне предписание (№ 1660/ос), что «в случае, если генерал-лейтенант Бредов по каким-либо причинам должен будет оставить личное командование вверенными ему войсками», то в командование таковыми надлежит вступить мне.
Когда я на обратном пути после крымских впечатлений вернулся в Константинополь, то узнал, что генерал Лукомский, наш военный представитель в Турции, получил от русского военного агента в Бухаресте генерала Геруа сообщение, что румыны дали согласие на пропуск нашего отряда в Крым и что в ближайшее время начнется перевозка.
Это был действительно гром среди ясного неба!
Видавший всякие виды генерал Лукомский только посмеивался…
Попросив генерала Лукомского уведомить о решении румын наших дипломатических представителей в Софии и в Белграде, я, не останавливаясь в этих городах, поспешил в Варшаву, где от генерала Бредова узнал, что военным министерством уже отдано распоряжение о наряде подвижного состава для наших эшелонов и что в ближайшие дни начнется отправление наших войск.
Варшава была уже не та, какой я оставил ее, отправляясь в Крым. За время моего отсутствия Киев был оставлен поляками27, и польская армия, преследуемая большевиками, отходила к своим исходным позициям.
Столь резкое изменение стратегического положения внушало, по-видимому, польскому генеральному штабу серьезные опасения и передалось в Бухарест.
Наступавшие красные войска все время стремились охватить оба фланга польской армии. В случае своего успеха на юге большевики могли угрожать уже северным границам Румынии.
Для всякого мало-мальски разбирающегося человека было ясно, что, покончив с польской армией, красные войска немедленно обрушатся на изолированную Румынию.
Столь серьезно слагавшаяся обстановка побудила, по-видимому, и Польшу и Румынию обратить свое внимание в сторону Крыма, где реформированная Русская армия вновь начала свои действия против большевиков.
Хотя Крым был и далеко от польско-советского фронта, однако он оказывал существенное влияние на соотношение сил этих сторон.
Вновь ожившая Русская армия все более и более привлекала к себе внимание красного генерального штаба и побуждала его направлять свои резервы не на польский фронт, а против генерала Врангеля.
Эти обстоятельства, по-видимому, были учтены полностью Польшей и Румынией, и их генеральные штабы признали желательным для своих интересов усилить крымскую армию отрядом генерала Бредова.
Румыния, которая встретила нас пулеметами у Тирасполя, теперь охотно согласилась нас пропустить.
Как тогда, в январе, так и теперь, мы столкнулись опять с соображениями «реальной политики»…
Наш военный агент в Бухаресте генерал Геруа со свойственным ему тактом умело использовал румынские настроения, и перевозка нашего отряда была решена.
Положение войск в лагерях резко изменилось. Уже не было и речи о тех стеснениях и придирках, какие раньше так широко применялись комендантами. Стржалковский комендант Кевнарский проявлял исключительную любезность и, по-видимому, на всякий случай постоянно вспоминал свою прежнюю службу в Москве, недвусмысленно намекая, что он с удовольствием пережил бы опять это хорошее время.
Отправление наших эшелонов задерживалось неприбытием транспортов, и военное министерство постоянно осведомлялось, в каком положении этот вопрос.
Наконец были получены сведения о подходе транспортов, и эшелоны тронулись.
В польских вагонах без пересадок войска доставлялись в Галац, где немедленно железными дорогами перевозились в Рени. В этом последнем заботами генерала Геруа был оборудован отличный питательный пункт на две тысячи человек. На местах прибытия наших эшелонов находились офицеры генерала Геруа, встречавшие войска.
Сам генерал Геруа тоже посещал пункт прибытия и погрузки русских войск, приезжая для этого специально из Бухареста.
В Румынии отряд почувствовал, что там действительно есть русский военный агент.
Генерал Бредов выехал из Варшавы с первыми эшелонами, дабы принимать и устраивать части отряда по прибытии их в Крым.
Мне приказано было оставаться в Варшаве и руководить отправлением войск.
Мне запомнился разговор, происшедший у меня с генералом Бредовым накануне его отъезда. Разговор этот чрезвычайно характеризует личность моего начальника.
У генерала Бредова в Варне находилась семья, много и нежно им любимая. Он все время мечтал о встрече с ней. Среди офицеров отряда было несколько человек, семьи которых тоже были в Варне. Все эти офицеры просили у генерала Бредова разрешения по прибытии в Галац съездить в Варну, повидать своих близких и затем со следующим транспортом или самостоятельно прибыть в Феодосию. С полной охотой удовлетворил генерал Бредов эти просьбы.
- Вы сколько дней предполагаете пробыть в Варне? — спросил я генерала, уверенный, что он разрешит себе после всего пережитого заехать к семье. Задержка в пути на два-три дня никакого расчета не составляла. К тому же только от генерала Бредова зависело время его прибытия в Крым, ибо он по своему желанию мог вы ехать из Польши и с первым и с последним эшелоном.
- Я не предполагаю заезжать в Варну, — грустно, но твердо ответил генерал Бредов.
- Но ведь два-три дня вашей задержки все равно ничего не меняют.
- Нет, я не вправе оставлять войска, пока не верну их в Крым.
С отъездом генерала Бредова, когда я остался единоличным ходатаем за отряд, я постиг всю тяжесть нравственной ответственности, которую так мужественно, твердо и безропотно нес генерал Бредов в течение многих месяцев.
В силу не выясненных мною обстоятельств в начале августа вдруг прервалась отправка эшелонов.
К этому времени положение на Польском фронте стало достаточно серьезным. Тяжелые бои шли уже на фронте Брест-Литовск-Броды.
Войска в лагерях снова стали нервничать, и начальники засыпали меня просьбами об ускорении отправки эшелонов.
Слухи снова росли. Мои настойчивые просьбы, обращенные к генералу Сосновскому, положение дел не изменяли.
В лагерях коменданты вносили еще большую путаницу, объясняя задержку эшелонов тем, что якобы румыны не принимают отправляемых эшелонов. Это последнее объяснение не соответствовало действительности, ибо генерал Бредов из Галаца и генерал Геруа из Бухареста слали мне телеграммы с просьбой ускорить отправку.
Генерал Бредов в начале августа писал мне, что встречает со стороны румын полную предупредительность, что румынские власти сами просят ускорить присылку эшелонов, опасаясь, чтобы наша перевозка, совершаемая негласно, не проявилась бы раньше времени и не стала бы предметом различных запросов левых партий.
Мне было, однако, известно, что генерал Сосновский не только давал мне обещания возобновить опять отправку войск, но и действительно отправлял соответствующие распоряжения. По-видимому, решение этого вопроса лежало вне власти военного министерства.
В целях беспристрастия надо признать, что страна переживала тогда большие потрясения. Необходимо было спешно эвакуировать много городов, подготовлялась эвакуация Варшавы, воинские перевозки требовали громадный подвижной состав, все это, вероятно, и создало кризис транспорта.
Как мог, я подбадривал войска, но понимал, что положение складывается тяжелое.
В это время начались разговоры о мире; к нашему благополучию, большевики, зная о тяжелом положении Польши, тянули переговоры. Польский министр иностранных дел господин Сапега объявлял, что «под разными предлогами советское правительство до сих пор отказывается войти в переговоры об условиях перемирия», и добавлял, что «несмотря на это, польское правительство не перестало и не перестанет делать всевозможные усилия, дабы заключить почетный мир».
Подобные заявления правительства, конечно, свидетельствовали об отчаянном положении Польши.
Я опасался, что, заключив перемирие, большевики могут потребовать прекращения перевозки наших войск, и тогда ни Польша, ни Румыния, конечно, не пожелают создавать какие-либо трения ради нашего отряда.
Вся совокупность обстановки побудила снова возбудить вопрос о возможности принятия нас Чехией.
4 августа наш военный агент в Чехии генерал Леонтьев телеграфировал на имя полковника Долинского, что «почва подготовлена».
Нашему военному агенту в Варшаве было, конечно, известно то сложное положение, в каком оказался отряд. И тем больше было мое удивление, когда я узнал, что полковник Долинский, не предупредив меня, внезапно эвакуировался в Познань, куда выезжали в то время иностранные дипломатические миссии.
Первоначально, когда мне доложил корнет Циммерман об отъезде полковника Долинского, я не поверил, тем более, что военные агенты различных держав и все польское правительство оставались еще в Варшаве.
Положение осложнялось еще тем, что генерал Геруа слал мне шифрованные телеграммы, а я не имел возможности разобрать депеши. Своего шифра в отряде не было, и мы обычно пользовались шифрами военных агентов.
Уехав в Познань, полковник Долинский увез и шифр.
В то время, в силу своей должности и полномочий, полученных в Крыму, я являлся старшим русским начальником в Польше, и это обязывало меня напомнить полковнику Долинскому об его обязанностях, что я и сделал, послав ему телеграмму в Познань.
Через несколько дней полковник Долинский прибыл в Варшаву.
Варшава в те дни являла собой необычную картину. По городу проходили постоянно обозы, войска, улицы и площади носили следы этого движения — было грязно, чувствовалась война.
От прежнего приподнятого настроения улицы не осталось и следа. Толпа была мрачна, и чувствовалось, что каждый озабочен своей личной судьбой. По ночам иногда раздавалась стрельба.
Министерства эвакуировались, однако польское правительство в полном составе оставалось в столице.
В военном министерстве отправляли архивы, какие-то ящики, но генерал Сосновский был по-прежнему спокоен и приветлив.
Польская армия неудержимо откатывалась к Варшаве и, конечно, все более и более разлагалась.
Отношение к русским войскам было иное, чем раньше. Генералом Врангелем и действиями армии в Крыму очень интересовались, и мы были, что называется, «в моде».
Помню, я проезжал в трамвае, и в это время проехал на извозчике офицер в фуражке лейб-гвардии Кексгольмского полка. Все в трамвае бросились к окнам, а какой-то пан объяснил, что это офицер русского гвардейского полка, который раньше стоял в Варшаве. Его сочувственно слушали. Повторялось имя Врангеля.
В магазинах меня встречали особенно приветливо, и хозяева неизменно расспрашивали о большевиках. В их словах чувствовался явный страх.
Наиболее робкие жители покидали город. Вокзал имел вид, столь знакомый нам при пережитых в России эвакуациях.
Моя работа осложнялась еще тем обстоятельством, что мне надо было получить от поляков то оружие, которое, согласно договору, было сдано им на хранение. Те склады, в которые мы сдали свое имущество, давно уже были заняты большевиками. Взамен этого пропавшего имущества военное министерство предложило мне принять в Кельцах и в Кракове оружие и пулеметы, находившиеся в польских складах, и для него требовался еще новый, дополнительный эшелон.
10 или 11 августа вновь возобновилась отправка русских войск из лагерей. Вместе с этим я добился и наряда вагонов под оружие и отправил в указанные мне пункты команды приемщиков.
Оставалось закончить еще одно дело: полк кубанцев, составленный из казаков, оставшихся на Кубани после новороссийской эвакуации и двинутый Москвой на Польский фронт, не пожелал воевать в составе Красной армии и сдался полякам. Еще во время пребывания генерала Бредова в Варшаве к нему явился командир этого полка и ходатайствовал взять полк с отрядом в Крым. Поляки не возражали против этого, но остановка была за вагонами. В конце концов удалось получить подвижной состав и для этого полка.
По справедливости, надо признать, что генерал Сосновский решился на значительную жертву: в то время, когда от польских железных дорог требовалось величайшее напряжение, нам было дано около 600 вагонов, которые шли до Галаца. Таким образом, в самое напряженное время эта масса вагонов находилась в отсутствии и не была использована для непосредственных нужд государства в тот действительно грозный для Польши период.
По мотивам, однако, той же справедливости следует указать, что поляки не вернули нам полностью нашего оружия. Удалось получить только 282 пулемета, 18 орудий и кой-какую мелочь. Это являлось, конечно, лишь частью, и частью меньшей, сданного нами оружия.
Наши эшелоны двигались переполненными. Кроме войск и семей, бывших в лагерях, генерала Бредова и меня осаждала масса лиц с просьбой «довезти» их в Крым. Мы не считали возможным отказать русским людям в возможности вернуться на Родину.
К концу перевозки фронт придвинулся совсем близко к линии Львов-Черновицы, и эшелонам приказано было двигаться с соблюдением мер боевой готовности. Эта предосторожность не оказалась излишней, так как одному из последних эшелонов пришлось выдержать бой.
Моя последняя ночь в Варшаве была особенно памятна: электричество не горело, слышалась стрельба, по улицам двигались обозы и войска. Чувствовалась какая-то жуть…
На Венском вокзале творилось нечто невообразимое. Со всех сторон тянулся людской поток. Тащили узлы, теряли детей, бранились. На всех лицах ярко отражались растерянность и страх.
Генерал Сосновский остался любезным до конца: он приказал оставить мне место и дать на вокзал проводника-солдата из железнодорожной комендатуры. С великим трудом вывел меня солдат на перрон, но об «оставленных местах», конечно, и думать не приходилось. Я еле втиснулся в вагон, а вещи мне подали в окно.
Мы ехали на запад, а справа от нас полыхало зарево. Это двигались большевики…
Со мной в вагоне находился польский солдат-познанец. Он громко, не стесняясь, говорил, что они (познанские поляки) совершенно не желают защищать Варшаву. Был ли это большевик по убеждениям или здесь проявлялась та скрытая неприязнь, какая в то время существовала между «познанчиками», «пилсудчиками» и иными отрядами, сказать не сумею.
Во всяком случае, все слушали и молчали.
По прибытии в Перемышль, 17 августа, меня ожидало сообщение, что путь Станиславов-Черновицы прорван большевиками. Два эшелона, бывшие уже около Станиславова, вернулись в Перемышль. Третий был задержан в Перемышле.
Львов эвакуировался. В Перемышле, в штабе округа, не скрывали, что если наступление большевиков будет развиваться с той энергией, какая ими проявлялась, то эвакуация Перемышля — вопрос ближайших дней.
Я понимал всю серьезность положения наших войск, попавших случайно в чужую беду. Прежде всего я приказал оставаться в вагонах, справедливо полагая по опыту российских эвакуации, что, оставив вагоны, мы рискуем их затем не получить. Затем штаб округа обещал в случае приближения большевиков выдать винтовки нашим эшелонам. Польских войск в этом районе было, по-видимому, недостаточно, и наша помощь явно прельщала польское командование. Имея в своем распоряжении около 3 тысяч вооруженных людей, я мог уже не опасаться всяких случайностей.
В это же время я получил от своих приемщиков, посланных за оружием, донесение, что на складах имеется мало оружия и поляки предлагают брать всякий ненужный им лом.
Я приказал не брать негодного оружия и командировал 21 августа в военное министерство офицера с энергичным протестом и с заявлением, что не уеду со своими эшелонами, покуда не получу оружия. Это моя угроза, конечно, едва ли тронула бы военное министерство. Мой расчет базировался на иных основаниях: румыны, имевшие соглашение с поляками о перевозке наших войск, крайне были заинтересованы скорейшим окончанием этой перевозки и, не получая из Польши наших эшелонов, должны были со своей стороны оказать давление в Варшаве.
Отношение, которое встретил мой протест в военном министерстве, убедило меня, что задержка оружия не была виной министерства, а только следствием инициативы местных властей. Начальники складов, располагая малыми запасами, решили всунуть нам всякий хлам, полагая, вероятно, что мы не разберемся.
В конце концов и этот вопрос был разрешен. Правда, как указано было раньше, я получил только часть сданного нами оружия, но начальники складов решительно заявили, что «больше у них ничего нет». Мои приемщики подтвердили мне, что склады действительно пусты.
Прорыв железной дороги Станиславов-Черновицы и осложнения с оружием задержали у Перемышля наши эшелоны более двух недель. Это было тяжелое время!
К концу августа положение на юге улучшилось. Большевики были потеснены к востоку, и железнодорожное сообщение с Румынией восстановилось.
Подошли эшелоны с оружием, и 2 сентября мы покинули Перемышль.
Фронт был близко, и крутом все хранило еще следы недавней войны.
Переезд по Румынии совершился без задержек при полном содействии и военных, и железнодорожных властей.
Нас нигде не задерживали, не осматривали, и чувствовалось общее желание возможно скорее продвинуть нас в Галац. Мы встречали повсюду полную предупредительность.
По прибытии в Рени войска были накормлены и в ожидании посадки выкупаны в Пруте.
Началась посадка. Прошел день-другой, и последние эшелоны нашего отряда погрузились. Они были на русских транспортах. Это была уже русская территория.
Бредовский поход был окончен.
25 февраля 1922 года приказом главнокомандующего Русской армией «в воздание верности долгу и понесенных тяжелых трудов, и лишений чинами частей отряда генерал-лейтенанта Бредова, с боями, пробившимися в студеную зимнюю пору из Тирасполя в Польшу», был установлен для участников похода особый нагрудный знак на национальной ленте.
Скромный белый крестик с надписью: «Верные долгу».
Бредовский крест!
Послесловие:
Генерал Врангель, сменивший на посту главкома Вооруженных сил Юга России Деникина, проявил личную заинтересованность в возвращении бредовцев. В своих «Воспоминаниях» он пишет: «Я предписал всем нашим военным представителям принять все зависящие от них меры для направления в Крым всех боеспособных офицеров и солдат… За несколько дней до моего приезда в Феодосию прибыла часть наших войск, отошедших зимой 20-го года под начальством генерала Бредова в Польшу и там интернированных… В Польше они находились в ужасных условиях. Объехав грузившиеся войска, я смотрел прибывших бредовцев. Сердце сжималось от боли. В лохмотьях, босые, некоторые в одном грязном нижнем белье…»
В Крыму бредовцы влились в Русскую армию, а генерал Бредов оставался в резерве командующего армией генерала Врангеля. В ноябре 1920 г. с частями Русской армии он покинул Россию навсегда. Из Турции с семьей переехал в Болгарию. В феврале 1922 г. генерал Врангель приказом № 206 «В воздаяние верности долгу и понесенных тяжелых трудов, и лишений…» установил знак отличия за зимний поход от Тирасполя в Польшу. Этим знаком были награждены чины, прошедшие весь путь Бредовского похода и интернированные в Крым в составе своих частей. Знак носился при всех формах одежды на русской национальной ленте на груди.
В 1930-х годах и вовремя II Мировой войны Николай Бредов занимал должность заведующего Русским инвалидным домом при мужском монастыре в деревне Шипка (Болгария), в котором проживало около 200 наших беженцев, в т. ч. донских казаков. 28 октября 1944 г. Болгария подписала в Москве Соглашение о перемирии с государствами Антигитлеровской коалиции. По соглашению лица, сотрудничавшие с Германией и ее союзниками во время войны, передавались в ведение Союзнической контрольной комиссии. Но советские органы контрразведки СМЕРШ, не дожидаясь подписания в Москве этого документа, начали «охоту на ведьм». Наряду с эмигрантами, служившими в военных частях гитлеровской Германии и ее союзников, в списки, составленные советскими контрразведчиками, были включены и лица, не имевшие ничего общего с фашизмом. Небольшая часть русских эмигрантов, включенных в вышеуказанные списки, была насильственно репатриирована в СССР, где подверглась репрессиям. Николай Эмильевич Бредов в 1945 году был арестован СМЕРШем и исчез. Дальнейшая судьба его неизвестна. Как считают некоторые исследователи, он был вывезен в СССР и, вероятно, погиб в лагерях.
Кира Чигиринская, ст. научный сотрудник музея-заповедника «Сталинградская битва»
С избранными избран будешь,
а со строптивыми развратишься.
Николай Эмильевич Бредов (15 ноября 1873 (1873-11-15) — после 1945) — российский генерал-лейтенант (12 октября 1917 года). Участник русско-японской, Первой мировой и Гражданской войн на стороне Белого движения.
Из российских дворян немецкого происхождения, лютеранин. Сын генерал-майора Эмиля Эмильевича Бредова. Брат Фёдора Эмильевича Бредова.
Окончил 1-й Московский кадетский корпус (1891), 2-е Константиновское училище (1893) и Николаевскую академию Генерального штаба (1901). Участник русско-японской войны: в штабе 9-й кавалерийской дивизии. Полковник (1908). Участник Первой мировой войны: командир 166-го пехотного Ровненского полка. Был награждён орденом Святого Георгия 4-й степени
| За то, что в бою 18 и 19 авг. 1914 г. у с. Джибульки, будучи начальником штаба пехотной дивизии и находясь в течение всего боя под сильным артиллерийским, а временами и ружейным огнём противника, разработав план действий дивизии, создал полное взаимодействие в бою всех частей дивизии и, направляя свою самоотверженную деятельность на поле сражения к приведению всего плана в исполнение, способствовал завершению боя полною победою. |
5 августа 1915 года произведён в чин генерал-майора. С 20 августа 1915 года в должности генерал-квартирмейстера штаба армии Северного фронта.
С 8 сентября 1916 по 3 января 1917 года состоял исполняющим дела начальника штаба Киевского военного округа.
С 22 апреля по 9 сентября 1917 года командовал 6-й Финляндской стрелковой дивизией. Командир 24-го армейского корпуса (с 9 сентября 1917 года). Командир 21-го армейского корпуса (с 30 сентября 1917 года). Командир 12-го армейского корпуса (с 12 октября 1917 года). Генерал-лейтенант (12 октября 1917 года).
С апреля 1918 года — в армии Украинской державы, служил в Генеральном штабе. В ноябре—декабре 1918 года участвовал в создании добровольческих отрядов в Киеве, с конца 1918 года — в Добровольческой армии. Приказом от 24 января 1919 года в резерве чинов при штабе Главнокомандующего ВСЮР (январь — июнь 1919 года).
Командир 7-й пехотной дивизии (13 июня — октябрь 1919 года), участвовавшей во взятии Царицына (4 июля 1919 года), Полтавы (16 июля 1919 года), Киева (18 августа 1919 года), Чернигова (28 сентября 1919 года).
Командующий группы ВСЮР, расположенных на правобережной Украине, совершил известный Бредовский поход (январь — февраль 1920 года). Отступив к Тирасполю, вследствие отказа Румынии пропустить его войска через границу, был вынужден совершить переход в Польшу через Западную Украину, ведя бои с многократно численно превосходившими его частями Красной армии, где соединился с Польской армией и был интернирован со всем отрядом.
С частью солдат сумел вернуться в Русскую армию генерала Врангеля в Крым (около 7 000 бойцов). 11 августа 1920 года через Румынию войска Бредова прибыли в Феодосию. Из этих войск были сформированы новые 6-я и 7-я пехотные дивизии во вновь созданном 3-м армейском корпусе генерала Скалона.
В Крыму генерал Бредов оставался в резерве командующего Русской армией генерала Врангеля (сентябрь — ноябрь 1920 года). Эвакуировался из Крыма в Турцию.
В эмиграции жил вместе с семьей в Болгарии. До лета 1937 г. жил в Софии, затем — в Шипке. На июнь 1939 г. и во время Второй мировой войны занимал должность заведующего Приютом увечных и больных воинов Русского Общества Красного Креста в Шипке (с 1942 г. — Государственного приюта для инвалидов и больных иностранцев).
В 1945 году был арестован НКВД. Дальнейшая судьба неизвестна.
Жена: Екатерина Павловна, урожденная Лансере (1878-1959), дочь генерал-лейтенанта Павла Александровича Лансере (1845-1900). После гибели мужа вернулась в СССР, потомки живут в России.
Брат: Бредов, Фёдор Эмильевич (1884—1959), генерал-майор Генштаба, участник Гражданской войны.
Сестры: Бредова Елизавета Эмильевна (25.09.1875-24.01.1948), замужем за К. Н. Хагондоковым, генерал-майором.
Бредова Софья Эмильевна, замужем за М. К. Дитерихсом, генерал-лейтенантом, участником Гражданской войны.
НАГРАДЫ
- Орден Святого Станислава (Российская империя) 3 ст. (1902)
- Орден Святой Анны 4 ст. (1904)
- Орден Святой Анны 3 ст. с мечами и бантом (1904)
- Орден Святой Анны 2 ст. с мечами (1905)
- Орден Святого Станислава 2 ст. с мечами (1905)
- Орден Святого Владимира 4 ст. с мечами и бантом (1906)
- Золотое оружие «За храбрость» (ВП 20.05.1907)
- Орден Святого Владимира 3 ст. с мечами (1913;08.04.1914)
- Орден Святого Георгия 4-й ст. (ВП 03.02.1915)
- Орден Святого Станислава 1-й ст. (18.02.1916);
- Орден Святой Анны 1-й ст. с мечами (18.09.1917)
Википедия