Лагард А. Донские казаки, донское казачество. Часть 4. Расказачивание, раскулачивание и коллективизация на Дону.

kazakoved.ru

Несколько темных страниц, а если разобраться и томов, из истории нашей Родины, сломавшие уклад привычной жизни миллионов людей, живших на Дону, считавших себя донскими казаками и защищавших веками Россию, заставляют, каждого нормального человека вздрогнуть и не понять почему это до сих пор не осуждено.

Я не хочу сказать, что в других регионах СССР все эти события проходили легче. Нет. Ни в коем случае. Ломались привычные уклады жизни во всей России, но в казачьих районах они проходили наиболее болезненно. Для большевиков, пришедших к власти, казаки считались врагами, поддерживающими самодержавие, участвовавших в белом движении, ушедших в значительной части в эмиграцию и что не самое маловажное имевших значительные привилегии, по отношению к другому крестьянству России.

Казачество было более образовано, нежели крестьянство. Статистика того времени говорит, что казачество было образовано более 70% в то время, как крестьянство только на 29%. На каждом крупном хуторе более 50 дворов имелись школы при храмах, в станицах гимназии, в столице войска донского Новочеркасске порядка десятка высших учебных заведений.

Однако значительная часть казачества воевала за советскую власть в составе 1-ой и 2-ой конных армий и других кавалерийский соединений, многие казаки были награждены орденами Красного знамени. Когда закончилась гражданская война эти казаки вернулись домой и там столкнулись с расказачиванием, продразвёрсткой и позднее с продналогом, продотрядами.

Первое с чем пришлось столкнуться казачеству – это было расказачивание в годы гражданской войны, активно проводившееся Троцким-Бронштейном и Свердловым.

Идеологи расказачивания понимали, что за офицерами и атаманами пойдут казаки и поэтому первый удар наносился по офицерам. Задача лишить казаков управления, возможности к сопротивлению. А значит – уничтожить физически, прежде всего, казачьих офицеров. И уничтожали.

Второй удар наносился по старикам, как носителям казачьей культуры и традиций. И уничтожали физически. Михаил Шолохов описывает это в своем романе «Тихий Дон».

Третий удар наносился по казачьей культуре, казачьим традициям. Задача заставить забыть оставшихся свой род и племя. Стереть память. Запрещалось ношение казачьей формы, фуражек, шаровар с лампасами, отбиралось традиционное оружие, переходившее от деда к внуку – шашки.

Четвертый удар наносился по идеологии – внедрялась мысль, что казаки – это всего лишь военное сословие, только беглых от помещиков русских, что они русские, а значит не должно быть никаких привилегий за службу. Задача приравнять по правам казаков к иногородним. Само слово казак сделать токсичным. Во всех документах писать не казак, а русский.

Расказачивание — политика, проводившаяся большевиками по приказам Свердлова и Троцкого, в конечном итоге, приведшая на юге России к Гражданской братоубийственной войне. Задача, направленная на лишение казаков самостоятельных политических и военных прав, ликвидацию казаков как социальной, культурной общности, даже этнической группы русского народа, лишение истории и насильственной ассимиляции в Советском государстве.

Учреждённые приказом Реввоенсовета Южфронта ревкомы и временные полковые военно-полевые трибуналы должны через посредство опроса так называемых иногородних, а также путём массовых обысков в занимаемых станицах и хуторах и вообще всяких селениях на Дону обнаруживать и немедленно расстреливать:

а) всех без исключения казаков, занимавших служебные должности по выборам или по назначению: окружных и станичных атаманов, их помощников, урядников, судей и проч.;

б) всех без исключения офицеров красновской армии;

в) вообще всех активных деятелей красновской контрреволюции;

г) всех без исключения агентов самодержавия, приютившихся на Дону, начиная с министров и кончая полицейскими;

д) активных представителей российской контрреволюции, собравшихся на Дону;

е) всех без исключения богатых казаков;

ж) всех, у кого после объявленного срока о сдаче оружия (включая шашки) таковое будет найдено;

з) имущество расстрелянных конфискуется и передаётся в распоряжение ревкомов для удовлетворения потребностей рабочих и малоимущего населения из иногородних;

и) лица и целые группы казачества, которые активно[го] в борьбе с Советской властью участия не принимали, но которые внушают большие опасения, подлежат усиленному надзору и в случае необходимости аресту и препровождению в глубь страны по специальным указаниям Реввоенсовета Южного фронта. Имущество таких лиц не конфискуется, а передаётся во временное распоряжение и использование ревкома.

Примечание. Террор против таких групп, прежде всего против среднего казачества, не должен быть, однако, единственным средством нашей борьбы за укрепление советского режима. Одновременно среди среднего казачества должна вестись интенсивная политическая работа, имеющая своей задачей расколоть эту социальную группу и часть её определенно привлечь на сторону Советской власти;

к) наряду с мерами суровой расправы временные революционные органы должны преследовать цель социально-экономического обескровливания верхов и отчасти средних кругов казачества. Политика контрибуций, а также конфискации всех излишков хлеба и других сельскохозяйственных продуктов должна проводиться организованно и планомерно со всей беспощадностью;

л) переселение малоимущих иногородних на казачьи земли и в их жилища должно начаться немедленно и проводиться как мера революционная, рассчитанная на обессиление казачества и на укрепление элементов, близких Советской Республике. Эта задача не программная, а задача дня, и ревкомы должны приступить к её осуществлению, не ожидая специальных и подробных указаний, а руководствоваться годичным опытом советской политики;

м) все перечисленные в настоящей инструкции задачи должны быть осуществляемы ревкомами. Временные полковые военно-полевые трибуналы проводят указанные меры только в момент пребывания частей в тех или иных местностях. Основная задача частей — выполнение непосредственных боевых задач. По мере продвижения вперед все дело уничтожения контрреволюции переходит полностью и целиком к ревкомам.

И ведь расстреливали, уничтожали, выселяли, заселяли иногородних.

dmdonskoy.ru

Политика расказачивания вылилась в итоге в массовый красный террор и репрессии против казаков, выражавшиеся в массовых расстрелах, взятии заложников, сожжении станиц, натравливании иногородних на казаков. В процессе расказачивания также проводились реквизиции недвижимого и движимого имущества, в том числе домашнего скота и сельскохозяйственной продукции, переселение крестьян из числа малоземельных народов, иногородних и бедняков на земли, ранее принадлежавшие казакам, выселения целых казачьих хуторов и станиц.

Внедрение советской власти на Дону и Кубани сопровождалось захватом пришлым (не казачьим) элементом местного управления, грабежами, реквизициями, арестами, казнями, убийствами (только одних офицеров (не воевавших против Советской власти) было убито большевиками на Дону, более нескольких тысяч человек.

Известны случаи внутренних казачьих конфликтов, вызванных идейно-политическими противоречиями. В хуторе Большом Усть-Хоперской станицы казаки первого Донского революционного полка 23-й дивизии зарубили 20 стариков «за злостную антисоветскую агитацию». В станице Нижнечирской красные казаки «своим судом подвергли каре местную контру» — расстреляли несогласных с решениями советской власти.

Все это способствовало тому, что казаки опять взялись за оружие и в соответствии со своими убеждениями примкнули к воюющим сторонам. Так, примерно в середине 1918 года под командованием Ф. К. Миронова, Б. М. Думенко, М. Ф. Блинова находилось 14 красных казачьих полков. У П. Н. Краснова в Донской армии — около 30 полков. Однако зная, что происходит на Дону казачьи полки волновались, что выливалось в расстрел их руководителей, включая популярного на Дону комдарма второй конной армии Миронова. Это про него спел замечательную песню Игорь Тальков «бывший подъесаул».

Игорь Тальков — Бывшии подъесаул. — поиск Яндекса по видео (yandex.ru)

Немаловажным фактором, способствующим проведению политики расказачивания, являлись и внутренние расколы в казачестве, а также конфликты между казачьим и неказачьим населением, активнее проявившиеся в период идейно-политического противостояния в годы Гражданской войны.

Одним из элементов расказачивания стала продразвёрстка (сокращение от словосочетания продовольственная развёрстка) — политика Советского правительства обеспечения заготовок продовольствия за счёт обложения казаков налогом в виде зерновых («хлеб», мясо, овощи и других продукты), в Советской России. Продотряды из числа краснофлотцев, красноармейцев рыскали по деревням, селам, хуторам, станицам и выгребали все продовольствие, порой оставляя казаков ни с чем. Это не могло вызывать недовольство. Многие казаки начали жечь свое зерно и закапывали его в землю, чтобы не отдавать ее Советской власти, ибо ничего за отобранное не получали.

26 октября (8 ноября) 1917 Декретом на основе Министерства продовольствия был создан Народный комиссариат продовольствия, в обязанности которого вменялась заготовка и распределение продуктов и предметов первой необходимости в общегосударственном масштабе. Совнарком назначил профессионального революционера, не имевшего высшего образования, — А. Г. Шлихтера, сторонника жёстких административных методов работы. 28 ноября 1917 года «товарищем наркома продовольствия» был назначен Цюрупа, а 25 февраля 1918 года Совнарком утвердил его наркомом продовольствия.

В марте 1918 года в докладе Совнаркому Цюрупа писал:

Дело снабжения хлебом переживало тяжёлый кризис. Крестьяне, не получая мануфактуры, плугов, гвоздей, чая и проч. предметов первой необходимости, разочаровывались в покупной силе денег и переставали продавать свои запасы, предпочитая хранить вместо денег хлеб. Кризис усугубляется недостатком денежных знаков для расплаты на селе. Система обеспечения городов хлебом и продовольствием была полностью разлажена неграмотными действиями центральных властей.

Продовольственное положение внутри страны становилось критическим. Экстремальные условия, сложившиеся в стране в конце весны 1918 г., заставили большевиков прибегнуть к чрезвычайным мерам получения хлеба. Основой вопроса дальнейшего существования советской власти становится продовольствие.

13 мая 1918 года декретом ВЦИК и СНК «О предоставлении народному комиссару продовольствия чрезвычайных полномочий по борьбе с деревенской буржуазией, укрывающей хлебные запасы и спекулирующей ими», были установлены основные положения продовольственной диктатуры. Цель продовольственной диктатуры заключалась в централизованной заготовке и распределении продовольствия, подавлении сопротивления кулаков и борьбе с мешочничеством. Наркомпрод получил неограниченные полномочия при заготовке продуктов питания.

В связи с введением продовольственной диктатуры в мае-июне 1918 г. была создана Продовольственно-реквизиционная армия Наркомпрода РСФСР (Продармия), состоящая из вооружённых продотрядов. Для руководства Продармией 20 мая 1918 года при Наркомпроде было создано Управление главного комиссара и военного руководителя всех продотрядов.

Началось насильственное изъятие «излишков» хлеба и продовольствия у крестьян и казаков, в том числе безграмотные и ни за что не отвечающие исполнители отбирали запасы и посевного хлеба и не только излишки продовольствия. Порой крестьянам и казакам ничего не оставлялось. Отобрать всегда проще, чем купить, тем более что денежные знаки начинали терять свою ценность, как средства обмена на товар. Изъятие у крестьян и казаков посевного зерна ставило под вопрос следующие посевные и обеспечение хлебом Советской России и городов в последующие годы. Наиболее хлебными районами Императорской России были именно казачьи районы, районы юга России и губернии Малороссии, дававшие более 65% хлеба, необходимого России. В то время, как в городах начинался голод, а на селе жгли запасы хлеба, гнали из него самогон, просто закапывали или уничтожали. В ответ следовали репрессии. А на репрессии в казачьих и крестьянских регионах начали вспыхивать восстания, убивались представители советской власти. В сельскую местность посылались отряды Красной армии. Конные отряды ЧОН (частей особого назначения) ВЧК порой просто зверствовали в крестьянских регионах, лилась кровь. Все восстания подавлялись очень жестко.

За первые 9 месяцев советской власти — 5 млн центнеров; за 1 год продразвёрстки (1.08.1918—1.08.1919) — 18 млн центнеров; 2-й год (1.08.1919—1.08.1920) — 35 млн центнеров; 3-й год (1.08.1920—1.08.1921) — 46,7 млн центнеров. Это при сотне миллионов центнеров при царской власти.

Несмотря на это продразвёрстка все же позволила большевикам частично решить жизненно важную проблему снабжения продовольствием Красной Армии и городского пролетариата. Но в связи с запретом свободной продажи хлеба и зерна значительно сократились товарно-денежные отношения, что стало тормозить послевоенное восстановление экономики, а в сельском хозяйстве стали заметно снижаться посевные площади, урожайность и валовые сборы. Это объяснялось незаинтересованностью казаков производить сельхозпродукцию, которая у них практически вся отбиралась. Неурожай 1920 в Поволжье и центральных областях РСФСР на фоне отсутствия резервов как у крестьян, так и у правительства, привёл к новому продовольственному кризису в начале 1921 года.

В связи с переходом от военного коммунизма к НЭПу 21 марта 1921 г. продразвёрстка была заменена продналогом, просуществовав тем самым в самые кризисные годы периода Гражданской войны.

В.И Ленин так объяснял существование продразвёрстки и причины отказа от неё:

Продналог есть одна из форм перехода от своеобразного «военного коммунизма», вынужденного крайней нуждой, разорением и войной, к правильному социалистическому продуктообмену. А этот последний, в свою очередь, есть одна из форм перехода от социализма с особенностями, вызванными преобладанием мелкого крестьянства в населении, к коммунизму.

Своеобразный «военный коммунизм» состоял в том, что мы фактически брали от крестьян все излишки и даже иногда не излишки, а часть необходимого для крестьянина продовольствия, брали для покрытия расходов на армию и на содержание рабочих. Брали большей частью в долг, за бумажные деньги. Иначе победить помещиков и капиталистов в разорённой мелко-крестьянской стране мы не могли …

Продналог есть переход к ней. Мы всё ещё так разорены, так придавлены гнётом войны (бывшей вчера и могущей вспыхнуть благодаря алчности и злобе капиталистов завтра), что не можем дать крестьянину за весь нужный нам хлеб продукты промышленности. Зная это, мы вводим продналог, т.е. минимально необходимое (для армии и для рабочих).

Донские казаки постоянно поднимались против большевиков, проводивших реквизиции зерна в начале 1919 года. Впоследствии восстания в 20 годах поднимались постоянно, особенно на Верхнем Дону и на Хопре, наиболее близких регионах к центру России, где буквально зверствовали продотряды.

В результате восстаний уменьшалось и без того уже небольшое мужское население Дона. Сотни тысяч казаков погибли в ходе мировой и гражданской войны, сотни тысяч ушли в эмиграцию. В Гражданскую войну и Мировую войну безвозвратные потери среди Донских казаков составили более 300 тысяч. Это каждый 6-й житель, или каждый 3-й мужчина. Абсолютное большинство из них — жертвы красного террора. Если отбросить детей и стариков, которые тоже были затронуты, то выбили всех, кто мог сопротивляться. Особенно пострадал офицерский казачий корпус, который практически весь был уничтожен (кроме ушедших в эмиграцию). Донские станицы обезлюдели. Без жалости уничтожались большевиками (революционными латышами, эстонцами, китайцами, кавказскими народами, матросами), при подавлении восстаний станицы и хутора. Была почти полностью уничтожена старинная Есауловская станица, ставшая простым хутором имени Степана Разина, а потом ушедшая под воды Цимлянского водохранилища, ка и многие станицы среднего Дона вместе со стариками, отказавшимися покидать свои станицы в соответствии с казачьими традициями. И таких хуторов и станиц было много.

Часть территорий Войска Донского решением Советской власти были переданы в состав других губерний (областей). Луганская станица с хуторами ушла в состав УССР, часть хоперских и донских станиц ушли в состав Волгоградской и Воронежской областей. Многие станицы и хутора потеряли свои исторические названия, якобы связанные с царским строем. Некоторые станицы и хутора подверглись насильственным выселениям в Сибирь и северные регионы без права возвращения.

К середине и даже концу 20-х годов народное хозяйство Северо-Кавказского края и Дона все же начало со скрипом восстанавливаться после тяжелых потрясений гражданской войны и расказачивания. Но восстановление шло неравномерно и медленно, что не могло устраивать советскую власть. Посевная площадь на Дону в 1927 году составляла только 85 % довоенной, поголовье скота — 81,5 % по сравнению с 1917 годом.

С 1927 года хозяйственная и политическая обстановка резко изменилась. К началу 1928 года в стране возникли большие трудности в хлебозаготовках. Они получили название «кризис хлебозаготовок».

Это произошло потому, что за несколько урожайных лет крестьяне и казаки повысили свои доходы. Низкие закупочные цены на зерно не создавали у них заинтересованности в продаже хлеба. Они стали придерживать зерно, дожидаясь повышения цен. План хлебозаготовок Северо-Кавказский край не выполнил. А он был основным хлебопроизводящим районом. В стране возникла опасность срыва снабжения хлебом городов, армии, снижения темпов индустриализации.

Чтобы ликвидировать эту опасность руководство страны принимает меры чрезвычайного порядка. Резко повышаются налоги зажиточной части крестьянства и казачества. Для того, чтобы как можно больше денег извлечь из крестьянства и заставить продавать хлеб, вводится самообложение крестьян на хозяйственные и культурные нужды деревни, был выпущен заем укрепления крестьянского хозяйства, на который должны были подписываться крестьяне и казаки. Для выявления запасов хлеба у крестьян в села и станицы было направлено несколько тысяч членов партии, подключены органы ОГПУ, суда и прокуратуры. Был запрещен вывоз хлеба из района, установлены нормы помола зерна, закрыта часть мельниц, был введен отпуск промышленных товаров и сельхозмашин только за хлеб.

Развернулась широкая пропаганда против тех, кто не продавал за бесценок хлеб. Эта пропагандистская кампания привела к тому, что начался силовой нажим на крестьян и казаков. В Новощербиновском сельсовете Донецкого округа «хлебная тройка» днем и ночью без всяких ордеров и постановлений производила поголовные обыски в середняцких хозяйствах, угрожая тюрьмой за не вывоз хлеба. Председатель Фомино-Свечниковского сельсовета (Донецкий округ) вызывал крестьян в сельсовет и требовал от бедняков и маломощных середняков вывезти 2-3 пуда хлеба. В случае отказа арестовывал их.

Недовольство крестьянства и казаков заставили центральное правительство провести ряд экономических мер, чтобы в какой-то мере сгладить недовольство. Начала работать часть закрытых ранее мельниц, была повышена норма помола, увеличен завоз промышленных товаров, бедноту стали снабжать хлебом, была предоставлена ей семенная ссуда для посева, большая часть бедноты была освобождена от уплаты самообложения.

Однако были арестованы местной властью многие крестьяне и казаки, наиболее активно выступившие против проводимых властями мер насилия. Их объявляли кулаками и привлекали к суду по статье 107 Уголовного Кодекса, за спекуляцию хлебом. Всего за январь-февраль 1928 года было привлечено к суду по округам Дона 1097 крестьян. Из них больше было бедняков и середняков, чем кулаков.

Государственное воздействие на бедняцко-середняцкие хозяйства в условиях, когда разжигалась классовая борьба, развертывание массовой работы среди крестьянства и казачества способствовали тому, что возросло вступление крестьян в колхозы. На 1 июня 1929 года в колхозах Дона было 10,5 % крестьянских и казачьих хозяйств. А в осеннюю посевную кампанию на Дону началось массовое вступление крестьян в колхозы, к 1 ноября они объединили 23,1 % хозяйств крестьян и казаков. Нарастала коллективизация и в других зерновых районах страны. Используя это, пленум ЦК партии большевиков принял постановление о переходе к сплошной коллективизации крестьянских хозяйств.

Курс на полную коллективизацию мелких индивидуальных крестьянских и казачьих хозяйств был принят на ХV съезде РКП (б), проходившем в Москве со 2 по 19 декабря 1927 года. К этому времени в стране были построены мощные заводы по производству сельскохозяйственных машин, которые эффективней всего можно было использовать в коллективных хозяйствах, обладающих большими массивами земли. Один из таких заводов находился на Дону: это был завод «Красный Аксай». Уже в ходе проведения коллективизации Ростове-на-Дону вступил в строй крупнейший в СССР завод по производству комбайнов – «Ростсельмаш».

Сталин и его ближайшее окружение с самого начала коллективизации поставили задачу обкомам и крайкомам ВКП (б) любыми средствами согнать крестьян и казаков в колхозы. А с теми, кто сопротивляется, поступить по законам революционной борьбы: объявить кулаками и выслать за пределы Дона, на север страны.

Проведение коллективизации на казачьем Дону классически описал М.А. Шолохов в романе «Поднятая целина», первоначально названный автором «С потом и кровью». Он отметил, что с началом коллективизации на Дону первой в колхозы ринулась казачья беднота, которой нечего было терять, ибо ничего у нее не было. Когда уполномоченный партии по коллективизации Давыдов собрал бедноту и хуторской актив и начал агитировать вступать в колхоз, его перебил красный партизан Павел Любишкин: «Чего ты, чудак, нас за Советскую власть агитируешь? …Мы знаем, что такое колхоз и пойдем в него». Его поддержала собравшая хуторская беднота: «Так мы ж с дорогой душой в колхоз! Хоть нынче ночью! Записывай зараз! Кулаков громить ведите».

Середняка пока уговаривали… А вот с кулаками не церемонились с первых шагов коллективизации. «Уничтожить кулака, как класс, имущество его отдать колхозам, — растолковывал казакам линию ВКП (б) коммунист Семен Давыдов из «Поднятой целины». — Кулака терпели мы из нужды: он хлеба больше, чем колхозы давал. А теперь – наоборот. Товарищ Сталин точно подсчитал эту арифметику и сказал: уволить кулака из жизни! Отдать его имущество колхозам…».

Кого же большевики пригвоздили позорным словом кулаки? А были это самые трудолюбивые и работящие люди на Дону. Одним из них являлся, к примеру, бывший думенковец, красный боец Тит Бородин, о котором секретарь Гремяченской партячейки Макар Нагульнов, его товарищ по Гражданской войне, сказал, что вернувших с этой войны, Бородин «работал день и ночь, оброс весь дикой шерстью, в одних холстинных штанах зиму и лето хаживал. Нажил три пары быков и грызь от тяжелого подъема разных тяжестев… Нажил мельницу-ветрянку, а потом купил пятисильный паровой двигатель и начал ладить маслобойку, скотиной переторговывать».

Тысячи семей донских казаков эшелонами были отправлены в северные районы страны валить лес, добывать в шахтах уголь, строить железные дороги. Сотни, особенно дети и старики, умирали в дороге; их хоронили без гробов, в наспех вырытых ямах, ставших братскими могилами, или сбрасывали на ходу в глухих таежных местах. Еще тысячи донцов положили свои жизни на строительстве Беломор — канала, железной дороги Котлас – Воркута, на Соловках, Магадане, шахтах Караганды.

В донских станицах и хуторах Дона к началу 1930 года было раскулачено около 14 тысяч крепких высокопродуктивных хозяйств, их владельцы объявлены врагами трудового колхозного казачества и высланы за пределы Северо-Кавказского края.

Как проходило раскулачивание того же красного бойца Тита Бородинана хуторе Гремячьем очень хорошо описывает Михаил Шолохов в «Поднятой целине».

По улице шли молча. Из окон на них любопытствующе посматривали бабы. Детвора было увязалась следом, но Любишкин вытянул из плетня хворостину, и догадливые ребята отстали. Уже когда подошли к дому Титка, Нагульнов, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Дом этот под правление колхоза занять. Просторный. А из сараев сделать колхозную конюшню.

Дом действительно был просторный. Титок купил его в голодный двадцать второй год за яловую корову и три пуда муки на соседнем хуторе Тубянском. Вся семья бывших владельцев вымерла. Некому было потом судиться с Титком за кабальную сделку. Он перевез дом в Гремячий, перекрыл крышу, поставил рубленые сараи и конюшни, обстроился на вечность… С крашенного охрой карниза смотрела на улицу затейливо сделанная маляром надпись славянского письма: «Т. К. Бородин. Р. X. 1923 год».

Давыдов с любопытством оглядывал дом. Первый вошел в калитку Нагульнов. На звяк щеколды из под амбара выскочил огромный, волчьей окраски цепной кобель. Он рванулся без лая, стал на задние лапы, сверкая белым, пушистым брюхом, и, задыхаясь, хрипя от перехватившего горло ошейника, глухо зарычал. Бросаясь вперед, опрокидываясь на спину, несколько раз он пытался перервать цепь, но, не осилив, помчался к конюшне, и над ним, катаясь по железной, протянутой до конюшни проволоке, певуче зазвенело цепное кольцо.

– Такой чертан сседлает – не вырвешься, – бормотал дед Щукарь, опасливо косясь и на всякий случай держась поближе к плетню.

В курень вошли толпой. Жена Титка, худая, высокая баба, поила из лоханки телка. Она со злобной подозрительностью оглядела нежданных гостей. На приветствие буркнула что-то похожее на «черти тут носят».

– Тит дома? – спросил Нагульнов.

– Нету.

– А где же он?

– Не знаю, – отрезала хозяйка.

– Ты знаешь, Перфильевна, чего мы пришли?.. Мы… – загадочно начал было дед Щукарь, но Нагульнов так ворохнул в его сторону глазами, что дед судорожно глотнул слюну, крякнул и сел на лавку, не без внушительности запахивая полы белой невыдубленной шубы.

– Кони дома? – спрашивал Нагульнов, словно и не замечая неласкового приема.

– Дома.

– А быки?

– Нету. Вы чего явились то?

– С тобой мы не могем… – снова начал было дед Щукарь, но на этот раз Любишкин, пятясь к двери, потянул его за полу; дед, стремительно увлекаемый в сени, так и не успел кончить фразу.

– Где же быки?

– Уехал на них Тит.

– Куда?

– Сказала тебе, не знаю!

Нагульнов мигнул Давыдову, вышел. Щукарю на ходу поднес к бороде кулак, посоветовал:

– Ты молчи, пока тебя не спросят! – и к Давыдову: – Плохи дела! Надо поглядеть, куда быки делись. Как бы он их не спровадил…

– Так без быков…

– Что ты! – испугался Нагульнов. – У него быки – первые в хуторе. Рога не достанешь. Как можно! Надо и Титка и быков искать.

Пошептавшись с Любишкиным, они пошли к скотиньему базу, оттуда в сарай и на гумно. Минут через пять Любишкин, вооружившись слегой, принудил кобеля к отступлению, загнал под амбар, а Нагульнов вывел из конюшни высокого серого коня, обротал его и, ухватившись за гриву, сел верхом.

– Ты чего это, Макар, не спросясь, распоряжаешься на чужом базу? – закричала хозяйка, выбежав на крыльцо, руки – в бока. – Вот муж вернется, я ему!.. Он с тобой потолкует!..

– Не ори! Я бы сам с ним потолковал, кабы он дома был. Товарищ Давыдов, а ну ка пойди сюда!

Давыдов, сбитый с толку поведением Нагульнова, подошел.

– С гумна свежие бычиные следы на шлях. Видать, Тит пронюхал, погнал быков сдавать. А сани все под сараем. Брешет баба! Идите пока кончайте Кочетова, а я побегу ве́рхи в Тубянской. Окромя гнать ему их некуда. Сломи-ка мне хворостинку погонять.

Прямо через гумно Нагульнов направился на шлях. За ним восставала белая пыль, медленно оседая на плетнях и на ветках бурьяна слепяще ярким кристаллическим серебром. Бычачьи следы и рядом копытный след лошади тянулись до шляха, там исчезали. Нагульнов проскакал по направлению к Тубянскому саженей сто. По пути на снежных переносах он видел все те же следы, чуть присыпанные поземкой, и, успокоившись, что направление верное, поехал тише. Так отмахал он версты полторы, как вдруг на новом переносе следов не оказалось. Круто повернул коня, спрыгнул, внимательно разглядывая, не замело ли их снегом. Перенос был не тронут, девственно чист. В самом низу виднелись крестики сорочьих следов. Выругавшись, Нагульнов поехал назад уже шагом, поглядывая по сторонам. На следы напал вскоре. Быки, оказалось, свернули со шляха неподалеку от толоки. На быстрой рыси Нагульнов следы их просмотрел. Он сообразил, что Титок направился через бугор прямиком в хутор Войсковой. «Должно быть, к кому-нибудь из знакомцев», – подумал, направляя по следам и сдерживая бег коня. На той стороне бугра, возле Мертвого буерака, приметил на снегу бычачий помет, остановился: помет был свежий, на нем только недавно изморозью, тончайшей пленкой лег ледок. Нагульнов нащупал в кармане полушубка холодную колодку нагана. В буерак спустился шагом. Еще с полверсты проехал и только тогда увидел неподалеку, за купой голых дубов, верхового и пару разналыганных быков. Верховой помахивал на быков налыгачем, горбился в седле. Из-за плеч его схватывался синий табачный дымок, таял навстречу.

– Поворачивай!

Титок остановил заржавшую кобылу, оглянулся, выплюнул цигарку и медленно заехал быкам наперед, негромко сказал:

– Что так? Тпру у, гоф, стойте!

Нагульнов подъехал. Титок встретил его долгим взглядом.

– Ты куда направлялся?

– Быков продать хотел, Макар. Я не скрываюсь. – Титок высморкался. Рыжие, вислые, как у монгола, усы тщательно вытер рукавицей.

Они стояли, не спешиваясь, друг против друга. Лошади их с похрапом обнюхивались. Опаленное ветром лицо Нагульнова было разгорячено, зло. Титок внешне спокоен и тих.

– Завертай быков и гони домой! – приказал Нагульнов, отъезжая в сторону.

Одну минуту Титок колебался… Он перебирал поводья, нагнув дремотно голову, полузакрыв глаза, и в своем сером домотканом зипуне с накинутым на рваный малахай капюшоном был похож на дремлющего ястреба. «Если у него под зипуном что-нибудь есть, то он сейчас расстегнет крючок», – думал Нагульнов, глаз не спуская с неподвижного Титка. Но тот, словно очнувшись, махнул налыгачем. Быки пошли своим следом обратно.

– Забирать будете? Раскулачивать? – после долгого молчания спросил Титок, сверкнув на Нагульнова из под надвинутого на брови капюшона синими белками.

– Дожился! Гоню тебя, как пленного гада! – не выдержав, вскричал Нагульнов.

Титок поежился. До самого бугра молчал. Потом спросил:

– Меня куда будете девать?

– Вышлем. Это что у тебя под зипуном выпинается?

– Отрез. – Титок искоса глянул на Нагульнова, распахнул полу зипуна.

Из кармана сюртука белым мослом выглянула небрежно оструганная залапанная рукоять обреза.

– Дай-ка его мне. – Нагульнов протянул руку, но Титок спокойно отвел ее.

– Нет, не дам! – и улыбнулся, оголяя под вислыми усами черные, обкуренные зубы, глядя на Нагульнова острыми, как у хоря, но веселыми глазами. – Не дам! Имущество забираете, да еще отрез последний? Кулак должен быть с отрезом, так про него в газетах пишут. Беспременно чтобы с отрезом. Я, может, им хлеб насущный добывать буду, а? Селькоры мне без надобностев…

Он смеялся, покачивал головой, рук с луки не снимал, и Нагульнов не стал настаивать на выдаче обреза. «Там, в хуторе, я тебя обломаю», – решил он.

– Зачем, небось думаешь, Макар, он с отрезом поехал? – продолжал Титок. – Греха с ним… Он у меня черт те с каких пор, тогда ишо принес с хохлачьего восстания, помнишь? Ну, лежит себе отрез, приржавел. Я его почистил, смазал, – чин чином, думаю, может, от зверя или от лихого человека сгодится. А вчера узнал, что вы собираетесь идти кулаков перетряхать… Только не смикитил я, что вы нонче тронетесь… А то бы я с быками то ишо ночью командировался…

– От кого узнал?

– Ну вот, скажи ему! Слухом земля полная. Да а а, и обсоветовали ночью с бабой быков в надежные руки сдать. Отрез я с собой зацепил, хотел прихоронить в степе, чтобы не нашли случаем на базу, да прижалел, и ты – вот он! Так у меня под коленками и зашшекотало! – оживленно говорил он, насмешливо играя глазами, тесня коня Нагульнова грудью кобылицы.

– Ты шутки потом будешь шутить, Титок! А зараз построжей держись.

– Ха! Мне самое теперя и шутковать. Завоевал себе сладкую жизню, справедливую власть оборонял, а она меня за хи́ршу…  – Голос Титка оборванно осекся.

С этого момента он ехал молча, нарочно придерживал кобылу, норовя пропустить Макара хоть на поллошади вперед, но тот из опаски тоже приотставал. Быки далеко ушли от них.

– Шевели, шевели! – говорил Нагульнов, напряженно посматривая на Титка, сжимая в кармане наган. Уж он то знал Титка! Знал его, как никто. – Да ты не отставай! Стрельнуть ежели думаешь, все равно не придется, не успеешь.

– А ты пужливый стал! – улыбнулся Титок и, хлестнув коня налыгачем, поскакал вперед.

Выселение другого кулака:

Похожий на мать, статный и красивый, из-за стола встал Тимофей. Он вытер тряпкой яркие губы под юношески пушистыми усами, сощурил наглые, навыкат, глаза и с развязностью лучшего в хуторе гармониста, девичьего любимца, указал рукой:

– Проходите, садитесь, дорогие властя!

– Нам садиться некогда. – Андрей достал из папки лист. – Собрание бедноты постановило тебя, гражданин Фрол Дамасков, выселить из дома, конфисковать все имущество и скот. Так что ты кончай, полуднуй и выгружайся из дому. Зараз мы произведем опись имущества.

– Это почему же такое? – Кинув ложку, Фрол встал.

– Уничтожаем тебя как кулацкий класс, – пояснил ему Демка Ушаков.

Фрол пошел в горницу, поскрипывая добротными, подшитыми кожей валенками, вынес оттуда бумажку.

– Вот справка, ты сам, Размётнов, ее подписывал.

– Какая справка?

– Об том, что я хлеб выполнил.

– Хлеб тут ни при чем.

– А за что же меня из дому выгонять и конфисковать?

– Беднота постановила, я же тебе пояснил.

– Таких законов нету! – резко крикнул Тимофей. – Вы грабиловку устраиваете! Папаня, я зараз в рик поеду. Где седло?

– Ты в рик пеший пойдешь, ежели хочешь. Коня не дам. – Андрей присел к краю стола, достал карандаш и бумагу…

У Фрола синевой налился рваный нос, затряслась голова. Он как стоял, так и опустился на пол, с трудом шевеля распухшим почернелым языком.

– Сссук ки ны!.. Сукины сыны! Грабьте! Режьте!

– Папаня, встаньте, ради Христа! – заплакала девка, подхватывая отца под мышки.

Фрол оправился, встал, лег на лавку и уже безучастно слушал, как Демка Ушаков и высокий застенчивый Михаил Игнатенок диктуют Размётнову:

– Кровать железная с белыми шарами, перина, три подушки, ишо две кровати деревянных…

– Горка с посудой. И посуду всю говорить? Да ну ее под такую голень!

– Двенадцать стульев, одна длинная стула со спинкой. Гармоня трехрядка.

– Гармонь не дам! – Тимофей выхватил ее из рук Демки. – Не лезь, косоглазый, а то нос расшибу!

– Я тебе так расшибу, что и мать не отмоет!

– Ключи от сундуков давай, хозяйка.

– Не давайте им, маманя! Нехай ломают, ежели такие права у них есть!

– Есть у нас права ломать? – оживляясь, спросил Демид Молчун, известный тем, что говорил только при крайней необходимости, а остальное время молча работал, молча курил с казаками, собравшимися в праздник на проулке, молча сидел на собраниях и, обычно только изредка отвечая на вопросы собеседника, улыбался виновато и жалостно.

Распахнутый мир был полон для Демида излишне громких звуков. Они наливали жизнь до краев; не затихая и ночью, мешали прислушиваться к тишине, нарушали то мудрое молчание, которым полны бывают степь и лес под осень. Не любил Демид людского гомона. Жил он на отшибе в конце хутора, был работящим и по силе первым во всей округе. Но как-то пятнила его судьба обидами, обделяла, как пасынка… Он пять лет жил у Фрола Дамаскова в работниках, потом женился, отошел на свое хозяйство. Не успел обстроиться – погорел. Через год еще раз пожар оставил ему на подворье одни пахнущие дымом сохи. А вскоре ушла жена, заявив: «Два года жила с тобой и двух слов не слыхала. Нет уж, живи один! Мне в лесу с бирюком и то веселей будет. Тут с тобой и умом тронешься. Сама с собой уж начала я гутарить…»

А ведь было привыкла к Демиду баба. Первые месяцы, правда, плакала, приставала к мужу: «Демидушка! Ты хоть погутарь со мной. Ну, скажи словцо!» Демид только улыбался тихой ребячьей улыбкой, почесывая волосатую грудь. А когда уж становилось невтерпеж от докучаний жены, нутряным басом говорил: «Чисто сорока ты!» – и уходил. Демида почему-то окрестила молва человеком гордым и хитрым, из тех, что «себе на уме». Может быть, потому что всю жизнь дичился он шумоватых людей и громкого звука?

Поэтому то Андрей и вскинул голову, заслышав над собой глухой гром Демидова голоса.

– Права? – переспросил он, смотря на Молчуна так, как будто увидел его впервые. – Есть права!

Демид, косолапо ступая, грязня пол мокрыми, изношенными чириками, пошел в горницу. Улыбаясь, легко, как ветку, отодвинул рукой стоявшего в дверях Тимофея и – мимо горки с жалобно зазвеневшей под его шагами посудой – к сундуку. Присел на корточки, повертел в пальцах увесистый замок. Через минуту замок со сломанной шейкой лежал на сундуке, а Аркашка Менок, с нескрываемым изумлением оглядывая Молчуна, восхищенно воскликнул:

– Вот бы с кем поменяться силенкой!

Андрей не успевал записывать. Из горницы, из зала Демка Ушаков, Аркашка и тетка Василиса – единственная женщина в Андреевой группе – наперебой разноголосо выкрикивали:

– Шуба бабья, донская!

– Тулуп!

– Три пары новых сапог с калошами!

– Четыре отреза сукна!

– Андрей! Резмётнов! Тут, парнище, товару на воз не заберешь! И ситцу, и сатин черный, и всякая иная…

Направившись в горницу, Андрей услышал из сеней девичьи причитания, крик хозяйки и урезонивающий голос Игнатенка. Андрей распахнул дверь:

– В чем тут у вас?

Опухшая от слез курносая хозяйская дочь ревела белугой, прислонясь к двери. Возле нее металась и кудахтала мать, а Игнатенок, весь красный, смущенно улыбаясь, тянул девку за подол.

– Ты чего тут?! – Андрей, не разобрав, в чем дело, задохнулся от гнева, с силой толкнул Игнатенка. Тот упал на спину, задрав длинные ноги в валяных опорках. – Тут кругом политика! Наступление на врага, а ты девок по углам лапаешь?! А под суд за…

– Да ты постой, погоди! – Игнатенок испуганно вскочил с пола. – На кой она мне… снилась! Лапать ее! Ты погляди, она на себя девятую юбку натягивает! Я не допущаю к тому, а ты – пихаться…

Тут только Андрей доглядел, что девка, под шумок вытащившая из горницы узел с нарядами, и в самом деле уже успела натянуть на себя ворох шерстяных платьев. Она, забившись в угол, одергивала подол, странно неповоротливая, кургузая от множества стеснявших движения одежин. Андрею стали противны и жалки ее мокрые, красные, как у кролика, глаза. Он хлопнул дверью, сказал Игнатенку:

– Не моги ее телешить! Что успела одеть – черт с ней, а узел забери.

Опись находившегося в доме имущества подходила к концу.

– Ключи от амбара, – потребовал Андрей.

Фрол, черный, как обугленный пень, махнул рукой:

– Нету ключей!

– Иди ломай, – приказал Андрей Демиду.

Тот направился к амбару, по пути выдернув из арбы шкворень.

Пятифунтовый замок гирю с трудом одолели топором.

– Ты притолоку то не руби! Наш теперя амбар, ты по-хозяйски. Легше! Легше! – советовал сопевшему Молчуну Демка.

Начали перемерять хлеб.

– Может, его зараз и подсеем? Вон в сусеке грохот лежит, – предложил опьяневший от радости Игнатенок.

Его высмеяли и долго еще шутили, насыпая в меры тяжеловесную пшеницу.

– Тут ишо можно на хлебозаготовку пудов двести ссыпать, – по колено бродя в зерне, говорил Демка Ушаков. Он кидал пшеницу лопатой к выгребу закрома, хватал ее рукой, цедил сквозь пальцы.

– По пульке дюже должна заважить.

– Куда там! Червонного золота пашеница, только, видать, в земле была: видишь, тронутая.

Аркашка Менок и еще один парень из группы хозяйничали на базу. Аркашка поглаживал русую бороду, указывал на бычий помет с торчавшими из него непереваренными зернами кукурузы:

– Как же им не работать? Хлеб чистый едят, а у нас в товариществе и сенца в натруску.

Из амбара неслись оживленные голоса, хохот, пахучая хлебная пыль, иногда крепко присоленное слово… Андрей вернулся в дом. Хозяйка с дочерью собрали в мешок чугуны и посуду. Фрол, по-покойницки скрестив на груди пальцы, лежал на лавке уже в одних чулках. Присмиревший Тимофей взглянул ненавидяще, отвернулся к окну.

В горнице Андрей увидел сидевшего на корточках Молчуна. На нем были новые, подшитые кожей Фроловы валенки… Не видя вошедшего Андрея, он черпал столовой ложкой мед из ведерного жестяного бака и ел, сладко жмурясь, причмокивая, роняя на бороду желтые тянкие капли…

Нагульнов с Титком вернулись в хутор уже в полдень. За время их отсутствия Давыдов описал имущество в двух кулацких хозяйствах, выселил самих хозяев, потом вернулся к Титку во двор и совместно с Любишкиным перемерил и взвесил хлеб, найденный в кизячнике. Дед Щукарь положил в ясли объедья овцам и проворно пошел от овечьего база, увидев подходившего Титка.

Титок ходил по двору в распахнутом зипуне, с обнаженной головой. Он было направился к гумну, но Нагульнов крикнул ему:

– Воротись зараз же, а то в амбар запру!..

Донесение

Районному уполномоченному ГПУ т. Захарченке. Препровождаю в ваше распоряжение кулака Бородина Тита Константиновича, как контрреволюционный гадский элемент. При описании имущества у этого кулака он официально произвел нападение на присланного двадцатипятитысячника т. Давыдова и смог его два раза рубануть по голове железной занозой.

Кроме этого, заявляю, что видел у Бородина винтовочный отрез русского образца, который не мог отобрать по причине условий, находясь на бугре и опасаясь кровопролития. Отрез он незаметно выкинул в снег. При отыскании доставим к вам как вещественность.

Секретарь гремяченской ячейки ВКП(б) и краснознаменец М. Нагульнов.

Титка посадили в сани. Он попросил напиться и позвать к нему Нагульнова. Тот с крыльца крикнул:

– Чего тебе?

– Макар! Помни! – потрясая связанными руками, как пьяный, закричал Титок. – Помни: наши путя схлестнутся! Ты меня топтал, а уж тогда я буду. Все одно – убью! Могила на нашу дружбу!

– Езжай, контра! – Нагульнов махнул рукой.

Страшно читать эти слова. А Шолохов писал о том, что видел своими глазами, то, что рассказывали ему его друзья, близкие и родные.

Требования по обязательным хлебозаготовкам (изъятие «излишков»), силовое создание коллективных хозяйств (колхозов) и раскулачивание крепких хозяйств кулаков не могли ни привести к возникновению ситуации, когда начнется голод и прежде всего на селе. На Украине этот период был назван гладомором, но не в меньшей степени пострадали от непродуманной, волюнтаристской и преступной сельскохозяйственной политики непрофессионалов казачьи Дон, Кубань, Терек, Астрахань, Царицын-Сталинград.

В 1933 году южных регионах СССР начался голод.

Это хорошо описывает бывший морской офицер Юрий Ткачев родом из эти краев, прекрасно знавший, что там творилось в те годы.

Любая торговля прекращалась, развернулись повальные обыски для «отобрания запасов хлеба у населения».   Выгребали не только излишки, а все, подчистую. Забирали то, что было выдано колхозникам на «трудодни» – их заработок за прошлый год. Забирали овощи, картошку выращенные на приусадебных участках. Забирали другие продукты, которые нищие колхозники заготовили для себя на зиму, зная, что от колхоза им перепадет мало – сушеную рыбу, грибы, ягоды, фрукты. Отбирали и деньги, ценности в счет «долга».  Когда начались эти обыски, многие пытались сберечь хоть что-нибудь. Но если спрятанное находили, налагали штрафы. Или объявляли найденные продукты крадеными, за это давали 10 лет.

Ну а если ничего не находили, вымогали продовольствие и деньги угрозами, пытками. Людей избивали, запирали в холодных амбарах, держали под арестом без еды и воды. На Дону известны случаи, когда сажали на раскаленные печи, гоняли женщин голыми по снегу. За не сдачу заготовок, за неуплату наложенных штрафов отбирали дома, выгоняя семьи со стариками и младенцами на мороз. На Кубани несколько станиц взбунтовалось. Но организаторам провокации именно это и требовалось для доказательства «контрреволюции»! На восставших бросили войска, они тоже оказались наготове. Расстреливали всех попавшихся под руку. Нередко красноармейцы и командиры отказывались участвовать в кровавых акциях – их казнили самих. Иногда перед строем расстреливали целыми подразделениями.

А ограбленные области стали вымирать от голода. Среди зимы, продовольствие взять было негде. Оно исчезло с прилавков и в городах. Сразу, одним махом. Вчера было, а сегодня вдруг пропало. Эпицентры бедствия оцеплялись чекистами и красноармейцами. Причем и эти заградотряды оказались наготове. Голод только начался – а заставы на всех дорогах уже встали тут, как тут, не давая людям разбегаться. К тому же, незадолго до катастрофы, в 1932 г., была введена паспортная система, затруднившая перемещения по стране, а сельскому населению паспортов вообще не полагалось.

И голодающие скапливались в городах, на станциях в тщетной надежде добыть пропитание или хоть куда-то уехать. Но продуктов и в городах не было. Рынки закрылись, снабжение осталось только по карточкам, и оно ухудшилось до крайности. Выстраивались длинные хвосты очередей, карточки отоваривались плохо и нерегулярно. Крестьяне и казаки, собравшиеся в крупных населенных пунктах, там же массами и умирали. Для сбора и закапывания тел отряжались специальные воинские команды. Очевидец в Краснодаре писал: «Смертность такая в каждом городе, что хоронят не только без гробов (досок нет), а просто вырыта огромная яма, куда свозят опухших от голодной смерти и зарывают; это в городе, а в станицах сплошной ужас: там трупы лежат в хатах, пока смердящий воздух не привлечет, наконец, чьего-либо внимания».

Люди поели собак, кошек, ловили ворон, сусликов, крыс, мышей. На Дону отрывали падаль из скотомогильников. На Тамани мололи на “хлеб” рыбьи кости.

Современница рассказывала, как под Харьковом дети бродили по заснеженным полям и выкапывали корешки от срезанной капусты. Доходили и до каннибализма. А по опустевшим деревням и хуторам, пропитавшимся вонью разлагающихся трупов, шастали представители ОГПУ и милиции, пристреливая на месте тех, кого уличили в людоедстве.     Добавилась чума…

В исторической литературе принято объяснять голодомор тем, что коллективизация и раскулачивание разорили прежнее крестьянское хозяйство, когда новые механизмы еще не заработали. Нет, это не так. Все перечисленные факты говорят о том, что голод был организован искусственно. И, кстати, немалую роль в этом сыграли те особенности, которые сложились в отношениях СССР и Запада. Срыв хлебозаготовок угрожал выполнению обязательств перед зарубежными партнерами. Под вопросом оказывались новые кредиты, поставки заказанного оборудования… В общем все получилось очень уж взаимосвязано. Иностранцы навязывали свои условия соглашений, советские представители принимали их. Отсюда вытекали требования сжатых сроков заготовок, чтобы расплатиться. А для карательных и партийных структур эти требования стали поводом выжимать “любой ценой”.  На Запад, в Европу уходили десятки эшелонов с хлебом. Кроме того, одним из фактов, что голод на Кубани и Дону был организован специально являются свидетельства людей.

      Вот что рассказывает Николай Ильич Рябых, 1927 года рождения, проживающий в городе Тихорецке:

«В семье кроме родителей, нас было трое – я и две сестры. Жили мы тогда на хуторе близ села Белая Глина. В тридцать третьем году мне было шесть лет. На зиму на всех было заготовлено три мешка кукурузы.  Когда активисты стали у всех из хат выгребать продукты, родители два мешка спрятали от них, а один соорудили в виде подушки и положили на лежанку русской печи. Мы, дети, там спали и грелись в холодное время. Хорошо помню, как в хату зашли активисты, быстро нашли два мешка, а нас как щенят сбросили с печки и забрали подушку с кукурузным зерном. На всю зиму мы остались без еды. А ведь родители не были кулаками или зажиточными единоличниками. Были простыми колхозниками. Мой отец землю получил в 1927 году, тогда большевики наделяли крестьян землёй, и мы думали, что у нас теперь всегда будет хлеб, картофель, кукуруза. Собственно, крестьяне и пошли за Лениным из-за земли. Вот говорят, что голод тогда случился из-за неурожая. Ничего подобного.  В 1932 году хлеб, пусть и хуже, чем всегда, но уродил. Только всю пшеницу сразу везли на элеватор, колхозникам ничего не дали. А ту кукурузу, которую осенью отобрали активисты, мы сами вырастили на своём огороде. Коров у многих забрали в колхозное стадо, а нас, почему-то пощадили, оставили. Вот корова нас и спасла от голодной смерти. Много зерна сгнило на элеваторе, его забивали под завязку, зерно лежало кучами во дворах элеваторов, но никто его не ворочал для сушки. Тоже сгнил или уничтожен был долгоносиком. Элеваторы охранялись от голодных людей военными из ОГПУ, стреляли всех, кто пытался туда проникнуть».

Голодомор косил население Украины, Дона, Кубани. Но он грозил и дальнейшими последствиями. Ведь в голодающие районы по-прежнему спускали разнарядки на пахоту, сев! А еще выжившие ослабевшие колхозники были не в состоянии выполнить нормы. Их наказывали, сокращали пайки – и они еще больше слабели. Но и посевная кампания в южных, самых плодородных районах, срывалась! Что вело к нарастанию бедствия, к тому, что и в 1933 г. заготовки провалятся, без хлеба останется уже вся страна.

А внутреннее положение в Советском Союзе и без того ухудшалось. Снабжение в городах давало перебои, народу приходилось все туже «затягивать пояса». Нарастало общее озлобление. Сохранилось множество донесений ОГПУ об антисталинских надписях на стенах.

Голодомор унес, по разным оценкам, от 4 до 7 миллионов человеческих жизней.

И вот еще одно совпадение… Планы хлебозаготовок в 1932 г. были сорваны практически по всему Советскому Союзу, но акции по полному изъятию продуктов, обрекающие людей на вымирание, обрушились только на несколько регионов. Юг Украины, Дон, Кубань. На те самые регионы, где в основном компактно проживали казаки.

Сегодня мы знаем – изуверская антиказацкая директива Оргбюро вовсе не готовилась в тайне от «вождя мирового пролетариата», без ведома Ленина.

Ленин не только знал о происходящем, но и лично участвовал в выработке политики большевицких властей по отношению к казакам.

Вот свидетельство – письмо Дзержинского Ленину от 19 декабря 1919 года, в котором указывается, что на тот момент в плену у большевиков содержалось около миллиона казаков.

Какую, вы думаете, наложил вождь резолюцию на этом письме? Ну, разумеется, вполне в своем духе – «Расстрелять всех до одного»!   На Кавказ наш добрый дедушка Ленин периодически отправлял телеграммы – «Перережем всех».  Слава Богу, что у Советов просто физически сил не было, чтобы осуществить в те годы все людоедские директивы «человечного» Ильича и «всех перерезать»!

В России до 17–го года довольно компактно жило более 6 миллионов казаков. Идеологи «мировой революции» объявили их «опорой самодержавия», «контрреволюционным сословием».

Глазунов. Раскулачивание. ok.ru

Как писал Ленину один из таких «теоретиков», И. Рейнгольд: «Казаков, по крайней мере, огромную их часть, надо рано или поздно истребить, просто уничтожить физически, но тут нужен огромный такт, величайшая осторожность и заигрывание с казачеством: ни на минуту нельзя забывать, что мы имеем дело с воинственным народом, у которого каждая станица – вооруженный лагерь, каждый хутор – крепость».

Информационные материалы ОГПУ—НКВД за 1930—1934 гг. точно и конкретно отражают характер своего времени — времени бедствий, обрушенных сталинским руководством на крестьянство — на основную массу населения страны. При этом волна репрессий обрушилась и на оседлое казачество, приравненное Сталиным к кулакам.

Не случайно документы ОГПУ о его жизни в СССР в 1917–1937 НКВД оформлялись как сверхсекретные и должны были оставаться таковыми навсегда, поскольку в них видны бесчеловечность и принимаемых политических решений, и средств их осуществления.

И совершенно естественно, что в то страшное время ссылок и «голодомора» в одной общей беде переплелись несчастливые судьбы кубанского крестьянства и кубанского казачества.

Плодородная кубанская, донская земля, трудолюбие жителей сёл и станиц Северо-Кавказского края позволяли нашим дедам и прадедам прокормить свои тогда многодетные семьи. После двенадцати лет с момента провозглашения ленинского «Декрета о земле», когда вся земля была роздана по количеству едоков, после девяти лет войны, казаки вернулись в свои станицы, дорвались до мирного крестьянского труда.

Методы террора и унижения были повсеместными — это явствует из письма Михаила Шолохова Сталину от 16 апреля 1933 года. Шолохов сообщал своему адресату о дикой жестокости на Дону:

«Примеры эти можно бесконечно умножить. Это — не отдельные случаи перегибов, это — узаконенный в районном масштабе «метод» проведения хлебозаготовок. Об этих фактах я либо слышал от коммунистов, либо от самих колхозников, которые испытали все эти «методы» на себе и после приходили ко мне с просьбами «прописать про это в газету». Расследовать надо не только дела тех, кто издевался над колхозниками и над советской властью, но и дела тех, чья рука их направляла.

Если все описанное мной заслуживает внимания ЦК — пошлите в Вешенский район дополнительно коммунистов, у которых хватит смелости, невзирая на лица, разоблачать всех, по чьей вине смертельно подорвано колхозное хозяйство района, которые по-настоящему бы расследовали и открыли не только тех, кто применял к колхозникам смертельные «методы» пыток, избиений и надругательства, но и тех, кто вдохновлял их”

Сталин ответил Шолохову, 6 мая 1933 г. Дорогой товарищ Шолохов!

Оба Ваши письма получены, как Вам известно. Помощь, какую требовали, оказана уже.

Для разбора дела прибудет к вам, в Вешенский район, т. Шкирятов, которому — очень прошу Вас — оказать помощь.

Это так. Но это не всё, т. Шолохов. Дело в том, что Ваши письма производят несколько однобокое впечатление. Об этом я хочу написать Вам несколько слов.

Я поблагодарил Вас за письма, так как они вскрывают болячку нашей партийно-советской работы, вскрывают то, как иногда наши работники, желая обуздать врага, бьют нечаянно по друзьям и докатываются до садизма. Но это не значит, что я во всём согласен с Вами. Вы видите одну сторону, видите неплохо. Но это только одна сторона дела. Чтобы не ошибиться в политике (Ваши письма — не беллетристика, а сплошная политика), надо обозреть, надо уметь видеть и другую сторону. А другая сторона состоит в том, что уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили «итальянку» (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную армию — без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), — этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели «тихую» войну с советской властью. Войну на измор, дорогой тов. Шолохов…

Конечно, это обстоятельство ни в какой мере не может оправдать тех безобразий, которые были допущены, как уверяете Вы, нашими работниками. И виновные в этих безобразиях должны понести должное наказание. Но всё же ясно, как божий день, что уважаемые хлеборобы не такие уж безобидные люди, как это могло бы показаться издали.

Ну, всего хорошего и жму Вашу руку.

Ваш И. Сталин

Ткачев пишет воспоминания своих станичников:

С осени 1932 года стали нажимать на картошку, без хлеба быстро она пошла. А к Рождеству начали скотину резать.  Да и мясо это на костях, тощее. Курей порезали, конечно. Мясцо быстро подъели, а молока глоточка не стало, во всей станице яичка не достанешь. А главное — без хлеба. Забрали хлеб у деревни до последнего зерна.  Ярового нечем сеять, семенной фонд до зернышка забрали. Вся  надежда  на озимый. Озимые под снегом еще, весны не видно, а уж станицы в голод входят. Мясо съели, пшено, что было, подъедают вчистую, картошку, у кого семьи большие, съели всю.

Стали кидаться ссуды просить — в сельсовете, в район. Не отвечают даже. А доберись   до   района, лошадей   нет, пешком по большаку девятнадцать километров.

Ужас сделался.  Матери смотрят на детей и от страха кричать начинают. Кричат, будто змея в дом вползла. А эта змея — смерть, голод. Что делать? А в голове у казаков и казачек только одно — что бы покушать, ка бы накормить детей. Сосет, челюсти сводит, слюна набегает, все глотаешь ее, да слюной не накушаешься. Ночью проснешься, кругом тихо: ни разговору, ни гармошки. Как в могиле, только голод ходит, не спит.  Дети по хатам с самого утра плачут — хлеба просят. А что мать им даст — снегу?  А помощи ни от кого. Ответ у партийных один — работать надо было, лодырничать не надо было.  А еще отвечали: у себя самих поищите, в вашем хуторе хлеба закопано на три года.

Но зимой еще настоящего голода не было. Конечно, вялые стали, животы вздуло от картофельных очистков, но опухших не было. Стали желуди из-под снега копать, сушили их, а мельник развел жерновы пошире, молол желуди на муку.  Из желудей хлеб пекли, вернее, лепешки. Они темные очень, темнее ржаного хлеба. Кое-кто добавлял отрубей или картофельных очистков толченых. Желуди быстро кончились — дубовый лесок небольшой, а в него сразу три деревни кинулись. А приехал из города уполномоченный и в сельсовете говорил нам: вот паразиты, из-под снега голыми руками желуди таскают, только бы не работать.

В школу старшие классы почти до самой весны ходили, а младшие зимой перестали.  А весной школа закрылась — учительница в город уехала. И с медпункта фельдшер уехал — кушать стало нечего. Да и не вылечишь голода лекарством.  Деревня одна осталась — кругом пустыня и голодные в избах. И представители разные из города ездить перестали — чего ездить? Взять с голодных нечего, значит, и ездить не надо. И лечить не надо, и учить не надо.   Раз с человека держава взять ничего не может, он становится бесполезный. Зачем его учить да лечить?

Сами остались, отошло от голодных государство. Стали люди по хуторам и станицам ходить, просить друг у друга, нищие у нищих, голодные у голодных. У кого детей поменьше или одинокие, у таких кое-что к весне оставалось, вот многодетные у них и просили.  И случалось, давали горстку отрубей или картошек парочку.  А партийные не давали — и не от жадности или по злобе, боялись очень.  А государство зернышка голодным не дало, а оно ведь на крестьянском хлебе стоит. Неужели Сталин про это знал?

Старики рассказывали: голод бывал при Николае — все же помогали, и в долг давали, и в городах крестьянство просило Христа ради, и кухни такие открывали, и пожертвования студенты собирали. А при рабоче-крестьянском правительстве зернышка не дали, по всем дорогам заставы — войска, милиция, энкаведе — не пускают голодных из станиц, к городу не подойдешь, вокруг станций охрана, на самых малых полустанках охрана.  Нету вам, кормильцы, хлеба. А в городе по карточкам рабочим по восемьсот грамм давали. Боже мой, мыслимо ли это — столько хлеба — восемьсот грамм!  А деревенским детям ни грамма. Вот как немцы – детей еврейских в газу душили: вам не жить, вы жиды. А здесь совсем не поймешь – и тут советские, и тут советские, и тут русские, и тут русские, и власть рабоче-крестьянская, за что же эта погибель?

А когда снег таять стал, вошла деревня по горло в голод. Дети кричат, не спят: и ночью хлеба просят. У людей лица, как земля, глаза мутные, пьяные.  И ходят сонные, ногой землю щупают, рукой за стенку держатся.  Шатает голод людей. Меньше стали ходить, все больше лежат. И все им мерещится — обоз скрипит, из райцентра прислал Сталин муку – детей спасать.

Бабы крепче оказались мужчин, злее за жизнь цеплялись. А досталось им больше — дети кушать у матерей просят.  Некоторые женщины уговаривают, целуют детей: «Ну не кричите, терпите, где я возьму?» Другие как бешеные становятся: «Не скули, убью!» — и били чем попало, только бы не просили. А некоторые из дому выбегали, у соседей отсиживались, чтобы не слышать детского крика.

К этому времени кошек и собак не осталось — забили. И ловить их было трудно — они опасались людей, глаза дикие у них стали. Варили их, жилы одни сухие, из голов стюдень вываривали.

Снег стаял, и пошли люди опухать, пошел голодный отек — лица пухлые, ноги как подушки, в животе вода, мочатся все время — на двор не успевают выходить. А лица у детей старенькие, замученные, словно младенцы семьдесят лет на свете уж прожили, а к весне уж не лица стали: то птичья головка с клювиком, то лягушечья мордочка — губы тонкие, широкие, третий как пескарик — рот открыт.

Чего только не ели — мышей ловили, крыс ловили, галок, воробьев, муравьев, земляных червей копали, стали кости на муку толочь, кожу, подошву, шкуры старые вонючие на лапшу резали, клей вываривали.  А когда трава поднялась, стали копать корни, варить листья, почки, все в ход пошло – и одуванчик, и лопух, и колокольчики, и иван-чай, и сныть, и борщевик, и крапива, и очиток… Липовый лист сушили, толкли на муку, но у нас липы мало было. Лепешки из липы зеленые, хуже желудовых.

Вот когда еще не обессилели, ходили полем к железной дороге, не на станцию, на станцию охрана не допускала, а прямо на пути. Когда идет скорый поезд, на колени становятся и кричат: хлеба, хлеба! Некоторые своих страшных детей поднимают.  И, случалось, бросали люди куски хлеба, объедки разные.  Пыль уляжется, отгрохочет, и ползут все вдоль пути, корки ищут.  Но потом вышло распоряжение, когда поезд через голодных области шел, охрана окна закрывала и занавески спускала. Не допускала пассажиров к окнам. Да и сами ходить перестали — сил не стало не то что до рельсов дойти, а из хаты во двор выползти.

В отличие от голода 1921—1922 годов, голод 1932—1933 годов, начавшийся в мирное время после нескольких довольно благополучных лет, всячески скрывался властями СССР. О иностранной помощи пострадавшим, подобной той, какая оказывалась в 1921—1922 годах, не было и речи. Граждане СССР за произнесение слова «голод» подвергались репрессиям.

22 января 1933 года Сталин и Молотов направили директиву, в которой отмечалось, что на Украине, Дону и Кубани начался массовый выезд крестьян и казаков в ЦЧО, на Волгу, в Московскую и Западную области, в Белоруссию. Предписывалось не допускать массового выезда крестьян в другие районы, а «пробравшихся на север» немедленно арестовывать и после того, как будут выявлены «контрреволюционные элементы», выдворять остальных на места их прежнего жительства. К началу марта 1933 года, по данным ОГПУ, было задержано 219,5 тысячи человек, из которых 186,6 тысячи были возвращены, а остальные были привлечены к судебной ответственности. Территории, пораженные голодом, окружались войсковыми кордонами, и население с них не выпускалось.

По оценке российских учёных, демографические потери в 1932-33 годах за счёт уменьшения рождаемости, обострения болезней, связанных с голодом, депортаций, репрессий составили на Украине — 3,5 — 7 млн человек, в Казахстане — 1,3 млн чел., Поволжье — 0,4 млн человек, на Северном Кавказе и Дону — 1,5 млн человек, в остальных районах — 1 млн человек. При этом прямые потери от голода составляли (в Поволжье) приблизительно три четверти, при количестве непосредственных жертв голода в 365 722 человек и косвенными потерями из-за падения рождаемости в том же регионе на 115 665 человек.

Оценки общего числа жертв голода 1932—1933 годов у различных исследователей существенно различаются и доходят до 7-8 млн человек в Северо-Кавказском крае.

Официальная оценка масштабов голода, «вызванного насильственной коллективизацией», была дана Государственной Думой РФ в заявлении от 2 апреля 2008 года «Памяти жертв голода 30-х годов на территории СССР». Согласно заключению комиссии при Государственной Думе, на территории Поволжья, Центрально-Чернозёмной области, Северного Кавказа, Урала, Крыма, части Западной Сибири, Казахстана, Украины и Белоруссии «от голода и болезней, связанных с недоеданием», в 1932—1933 годах погибло около 7 млн человек, причиной чему были «репрессивные меры для обеспечения хлебозаготовок», которые «значительно усугубили тяжёлые последствия неурожая 1932 года».

Известно, что знаменитый полярный исследователь Фритьеф Нансен отправлял пшеницу из западной Европы в СССР, пытаясь хоть как-то помочь населению СССР. В руководстве СССР тоже среагировали на возникший голод, но поздно, с огромным опозданием. Часть зерна уже проданного за рубеж была перенаправлена на голодающую Украину, в ущерб другим голодающим регионам

andcvet.narod.ru

Сравнительный анализ переписей населения 1926 и 1937 годов показывает сокращение сельского населения в районах СССР, поражённых голодом 1932—1933 годов: в Казахстане — на 30,9 %, в Поволжье — на 23 %, в Украинской ССР — на 20,5 %, на Северном Кавказе — на 20,4 %. Однако в этот период происходил еще массовый отток населения в города, где шла индустриализация. На территории РСФСР (без учёта Казахской АССР) от голода погибло 2,5 млн человек.

Безусловно отмахиваться от этих цифр нельзя. Безусловно голод 1933 года на Дону, Кавказе, Поволжье, Украине – это огромнейшая трагедия, которая не должна повториться в результате бездумного, безголового управления огромнейшими отраслями непрофессионалами и волюнтаристами типа Никиты Сергеевича Хрущева и других партийных работников.

Донское казачество очень сильно пострадало в результате расказачивания, раскулачивания, коллективизации и голода 1933 года. Казачье население Дона сократилось более, чем на 60%. Плодородные земли Дона, станицы и хутора оказались заселенными людьми, не имеющими казачьих корней, не знающими казачьих традиций, не имеющих понятия о казачьей культуре. Казаки на Дону из большинства стали абсолютным меньшинством. А казачьи кости оказались разбросанными по землям и поселкам крайнего севера и Сибири. А некоторые оказались рассеянными по всей России и зарубежью.

Однако стремление к службе России в казаках не пропало. Обижаться на свою страну нельзя – она не при чем. Во всех бедах казачества виноваты конкретные люди. И все это должно получить должную оценку. Многие потомки казаков служили СССР и России в армии и на флоте, дослужились до значительных должностей. А когда закончилась Советская власть, то началось возрождение казачества. В составе армии РФ появились казачьи части. Казачье потомки стали служить даже в Президентском полку. Сегодня потомки казаков участвуют в специальной военной операции на Украине в составе казачьих подразделений. И даст Господь казачество России возродится в новой России.

«Расказачивание.» за что большевики уничтожали казаков ?! — поиск Яндекса по видео (yandex.ru)