Книгу можно приобрести . https://www.morkniga.ru/p2963.html?ysclid=lk3thm18j1186585697
Итак, зеленую папку с письмами и дневниками старшего офицера «Пересвета» можно лишь увидеть… на киноэкране, но открыть ее, увы, невозможно.
Значит, надо расстаться с мыслью, что бумаги Домерщикова прольют свет на тайну гибели «Пересвета». Значит, надо искать другой путь, но какой?
Для начала решил просмотреть все, что написано у нас о «Пересвете». Написано мало, одни и те же факты перекочевывают из книги в книгу, в том числе и версия подрыва броненосного крейсера на германской мине. Самым первым автором этой версии был не кто иной, как командир «Пересвета» Иванов-Тринадцатый, телеграфировавший в Морской Генеральный штаб на другой день после катастрофы: «Я почувствовал двойной удар мины, а затем взрыв». Вслед за этим «Пересвет» погиб… Более настойчиво он отстаивал свою версию в дневнике.
Иванов-Тринадцатый не допускал и мысли о диверсии, так как в этом случае вина за гибель корабля целиком ложилась бы на него: не обеспечил охрану крейсера в Порт-Саиде. Другое дело — подрыв на германской мине. Тут всю ответственность несут англичане: это они не протралили как следует фарватер, не организовали должным образом противолодочное прикрытие и т. д. Английское адмиралтейство не захотело брать грех на душу и ответило следственной комиссии, что все немецкие мины на подходах к Порт-Саиду были вытралены еще в октябре — ноябре 1918 года и что никаких подводных лодок в конце декабря — начале января в районе гибели «Пересвета» не обнаружено. Зато кайзеровский флот охотно записал на свой боевой счет гибель «Пересвета» и в книге Р. Гибсона и М. Прендергаста «Германская подводная война 1914–1918 гг.» всплыл даже тактический номер немецкой субмарины — «U-73», — на минах которой мог бы взорваться русский линкор. Из этой книги тактический номер «U-73» перебрался в весьма авторитетную монографию К. П. Пузыревского «Повреждения кораблей от подводных взрывов и борьба за живучесть», выпущенную Судпромгизом в 1939 году, а уж затем, спустя девять лет, утвердился на страницах академической хроники «Боевая летопись русского флота», как бесспорный факт. Но дело-то в том, что факт все же спорный…
Москва. Май 1985 года
Над Москвой грохотали горячие майские грозы — в пыльных бурях, в метелях тополиного пуха.
В самый разгар поисков нагрянул ко мне в гости веселый «флибустьер» Разбаш, давно уже ставший капитаном 1 ранга. Мы пили кофе, вспоминали поход в Тунис, Бизерту, вспомнили Еникеева… Я рассказывал о своих розысках, показывал фотографии Домерщикова…
— Постой, постой! — Разбаш хлопнул себя по коленке. — А ведь я о нем кое-что читал! И о гибели «Пересвета», и о Домерщикове… Попадалась мне в руки такая книга «Аварии царского флота». Автора не помню. Но издавалась она до войны. Кажется, в Ленинграде.
Разбаш припомнил, что речь в книге шла о диверсии на «Пересвете» и имя Домерщикова упоминалось с весьма лестными для него эпитетами…
В тот же день я отправился в библиографический отдел Библиотеки имени В. И. Ленина. «Аварии царского флота» в каталогах не значилось. Я позвонил в Ленинград, в Центральную военно-морскую библиотеку, но и оттуда не сообщили ничего утешительного.
Разбаш клялся и божился, что название он не перепутал, что книгу он держал своими руками и читал своими глазами. Ее надо искать…
Поспрашивав этот раритет у букинистов, у всех своих знакомых библиографов, я через месяц бесплодных поисков засомневался в непогрешимости разбашевской памяти. Наверняка что-то исказил… Может быть, книга называлась «Катастрофы царского флота»? Или еще как-нибудь?
Я пересмотрел каталоги на слово «Катастрофы», но и это ничего не дало.
Однажды на родной Преображенке я просматривал в книжном магазине карточки книгообмена. Я глазам своим не поверил: на одной из картонок в графе «Меняю» четко, хотя и от руки, было выведено: «Аварии царского флота». В графе «Требуется» владелец заветной книги просил «любой том Дрюона», или «Современный датский детектив», или 10-й том «Библиотеки приключений».
Я даже не успел как следует обрадоваться, как обнаружил, что «Аварии» зачеркнуты, ибо какой-то счастливец уже принес взамен «любой том Дрюона».
Я узнал у продавщицы телефон бывшего владельца и позвонил ему. Увы, фамилию автора он твердо не помнил.
— Какая-то простая русская фамилия: то ли Ларин, то ли Илларионов…
Я просмотрел каталоги и на «Ларина» и на «Илларионова», но ни один из них не значился автором «Аварий царского флота».
Одно обнадеживало: книга эта реально существует. Я же своими глазами читал ее название.
Время шло, книга не находилась, и в конце концов мне стало казаться, что это полумифическое издание так же недосягаемо, как и зеленая папка, погребенная в недрах Ленфильма.
В тот раз я приехал в Ленинград по делам, никак не связанным с тайной гибели «Пересвета» и с судьбой его старшего офицера. Я уже свыкся с мыслью, что поиск мой не удался. В лучшем случае я смог убедить самого себя в том, что венский юрист весьма заблуждается насчет истинного виновника взрыва на «Пересвете». И только.
В праздники на ростральных колоннах пылают факелы. Я выбрался из автобуса на Стрелке, чтобы полюбоваться редкостным зрелищем и… оказался перед входом в Центральный военно-морской музей. Вдруг вспомнил, что давно собирался сюда, чтобы выяснить, кто такой Леонид Васильевич, которого Домерщиков упоминал в письме к Новикову-Прибою как общего друга, надорвавшегося при устройстве Морского музея.
Впрочем, теперь это можно было и не выяснять, дело, как говорится, закрыто, и крохотный штришок в биографии героя вряд ли мог дополнить ее чем-либо существенным. Вот если зайти спросить о книге?
На служебном входе меня остановил старичок с сине-белой повязкой на рукаве, какую носят на кораблях дежурные офицеры. Порядки в музее соблюдались флотские.
— Нет никого, — сообщил «дежурный офицер». — День короткий, все домой разошлись.
На всякий случай он снял трубку внутреннего телефона и позвонил в комнату научных сотрудников. Ему ответили.
— Ваше счастье, — кивнул мне старичок. — Борода на месте.
Вахтер и в самом деле напророчил мне счастье…
Я поднялся на этаж, заставленный стеклянными футлярами с моделями кораблей. Я шел, как Гулливер посреди лилипутной эскадры: справа, слева вздымались то мачты фрегатов, то трубы броненосцев…
Борода, как выяснилось с первого взгляда, была не фамилия научного сотрудника, а его достопримечательность: квадратно остриженная, она росла вперед, отчего походила на кус старинного испанского воротника. Этот высокий немолодой человек назвался Андреем Леонидовичем и представился главным хранителем корабельного фонда музея, то есть флагманом застекленной эскадры.
Я спросил его о том, зачем пришел: не знает ли он, кто из основателей морского музея носил имя-отчество Леонид Васильевич.
— Знаю, — улыбнулся главный хранитель. — Ученый секретарь музея Леонид Васильевич Ларионов. Чуть помедлил и добавил:
— Мой отец.
Сообщение это меня ничуть не удивило. За годы поиска подобных совпадений было немало. Я даже уверовал в магические круги, расходившиеся от имени «Пересвета» эдакими кольцами человеческих судеб…
— Тогда фамилия Домерщикова должна вам быть знакома.
— Михаила Михайловича-то? Боже, я помню его прекрасно! Это друг отца. Они учились вместе в Морском корпусе. Выпустились в один и тот же год. Вместе ходили в Цусиму. Только Домерщиков на «Олеге», а отец на «Орле». Оба после революции перешли на сторону Советской власти, оба хлебнули лиха в известные годы, но дружбу свою не растеряли… Они и родились в один год, и умерли в одно время — в блокадную зиму сорок второго. Оба с младых ногтей носили «матроски» и до седых волос флотские кители… Жили флотом и ушли из жизни с флотским же девизом: «Погибаю, но не сдаюсь!»
Ларионов горделиво вскинул свою необыкновенную бороду. Я вспомнил «простую русскую фамилию: то ли Ларин, то ли Илларионов»… Тут меня осенило! Уж не Ларионов ли автор моей неуловимой книги?!
— Андрей Леонидович, не попадалась ли вам книга «Аварии царского флота»? И снова легкая усмешка.
— Почему же не попадалась?! Дома у меня хранится. Только это не совсем книга… Отец публиковал свои очерки об авариях различных кораблей в «Сборнике ЭПРОНа». Кто-то из друзей решил сделать отцу подарок к юбилею: переплел все его статьи в один сборник с типографски отпечатанным титулом. Таких импровизированных книг было не больше десяти. Так что это действительно сверхредкое издание. Тираж всего десять экземпляров.
Музей закрывался. Ларионов уходил, куда-то спеша. Вопреки всем правилам приличия, я стал напрашиваться в гости. Фамилия Домерщикова — в который раз! — сработала, как пароль.
— Если вы хотите увидеть эту книгу непременно сегодня — Андрей Леонидович смотрит на часы, — и если вас не пугает позднее время — приезжайте в Климов переулок к одиннадцати часам… Я вернусь только-только…
ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Андрей Леонидович Ларионов. Главный хранитель корабельного фонда Центрального военно-морского музея. Более сорока лет занимается тем же, чему посвятил последние годы жизни отец, — служит Истории. Хранит и восстанавливает уникальные модели, создает их сам, пишет статьи в морские журналы, автор десятков, если не сотен, интереснейших публикаций. Консультант по вопросам русского судостроения, архивист-исследователь, лектор, пропагандист. Заслуженный работник культуры РСФСР.
Ларионов живет близ устья Фонтанки, в местах, овеянных музой Блока. Полная луна над застывшей рекой, заснеженные сфинксы Египетского моста, темный и гулкий двор-колодец — все предвещало встречу необыкновенную, и предчувствие на сей раз меня не обмануло. С каждым шагом по лестнице время отступало все дальше и дальше, так что, поднявшись на третий этаж, я вступил в какие-то предреволюционные годы; дверь отворилась, и я попал в квартиру бывшего младшего штурмана эскадренного броненосца «Орел» Леонида Васильевича Ларионова.
Старинная люстра, книжные шкафы, столы — чертежный, обеденный, письменный, диван, — почти любая вещь выдавала руку мастеров не нашего века. Морские бронзовые часы, фотографии в рамках, лафитнички, украшенные бело-голубой эмалью Андреевских флагов, золоченые корешки книг, благородная кожа столетних фотоальбомов — во всем этом стояло время моих героев, его можно было осязать и слушать, ибо оно пело медным боем корабельных часов, оно отзывалось шелестом страниц, шорохом карт и чертежей, скрипом старого дерева дедовских кресел и дубового паркета. И даже свет, лившийся из-под шелкового колпака затейливого торшера, казался тоже антикварным, пробившимся каким-то чудом из века парусников и пароходофрегатов…
Оговорюсь сразу, Леонид Васильевич Ларионов никогда здесь не был. Он жил и умер на Зверинской улице, но веща его и книги, обстановка его кабинета были заботливо перенесены и сохранены здесь — в Климовом переулке. Жилище, дело да и сама жизнь главного хранителя корабельного фонда — я в этом скоро убедился — зиждились на горделивой памяти об отце и деде, честных русских моряках.
ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Леонид Васильевич Ларионов (1882–1942), сын флотского офицера, окончил Морской корпус в 1901 году, участвовал в Цусимском сражении в качестве младшего штурмана эскадренного броненосца «Орел». В бою был тяжело ранен, попал в плен к японцам. По возвращении из Японии работал несколько лет в Ученом отделе Главного морского штаба по научному разбору документов русско-японской войны.
С 1914 по 1917 год капитан 1 ранга Ларионов командавал яхтой морского министра «Нева» и состоял при Григоровиче офицером для особых поручений. Так же как и его патрон, Ларионов лояльно встретил Советскую власть. Он прослужил на Балтике до двадцать первого года и с окончанием гражданской войны был демобилизован.
Не всем хватило кораблей. Далеко не все морские офицеры, перешедшие на сторону новой власти, смогли найти применение своему опыту и знаниям на флоте в качестве военспецов. Кораблей у молодой Советской республики было мало: одни погибли в гражданскую, другие были уведены интервентами, третьи стыли и ржавели в «долговременном хранении». К тому же готовились новые командиры — из рабоче-крестьянской массы. И бывшие мичманы, лейтенанты, кавторанги устраивались кто как мог: шли в бухгалтеры, учетчики, в учителя, — одним словом, в совслужащие.
Домерщикову повезло: он получил работу по специальности и какую — капитан дальнего плавания на международной линии.
Его однокашнику пришлось много сложнее. Сначала он служил в Упрснабе северо-западных областей, затем перешел на работу в Поверочный институт Главной Палаты мер и весов СССР. Оттуда судьба забросила его на шесть лет в Сейсмологический институт Академии наук СССР.
В середине тридцатых кто-то припомнил ему офицерские погоны, и Ларионов остался без работы. На его попечении были мать, больная жена, пятилетний Адя и престарелая нянька. В эти немыслимо трудные годы, когда деньги приходилось рассчитывать даже на трамвайную поездку, когда покупка пирожного для больного сына образовывала в семейном бюджете ощутимую брешь, Ларионов засел за литературную работу. Он писал «Аварии царского флота», и ежевечерне по старой штурманской привычке четким штурманским же почерком заполнял «вахтенный журнал» — дневник своей нелегкой сухопутной жизни. Именно в те немилосердные годы он исповедовался дневнику: «Приход революция не был для меня неожиданностью. Мой путь до семнадцатого года был покрыт большими терниями. Трудное детство. Ранняя потеря отца. Цусима. Раны. Плен. Пять лет лечения. После плена следствие и суд над Небогатовым. Бедствование без денег. Меня никто не тянул. Всей карьерой обязан сам себе. Но подлостей не делал и подлизыванием не страдал. В 1916 году к 1 декабря заплатил все долги и 5 декабря попал в капитаны 1 ранга. С 1917 по 1935 год я честно служил и работал, испытывал много лишений, и холод, и голод. Временами работал день и ночь. Высшей радостью были достижения Союза. Только социализм мог их дать. С точки зрения морской: освоение Арктики — мечта отца и моя, флот, поставленный на исключительную высоту».
И только в 1937 году потомственный моряк смог снова связать свою судьбу с военным флотом: ему предложили принять участие в создании музея РККФ. И хотя Ларионов считался обыкновенным совслужащим, он с превеликой радостью облачился в белый китель и беловерхую фуражку, сохраненные с незапамятных времен…
Была у него в те сухопутные годы великая отрада — дружба с Новиковым-Прибоем…