Книгу можно приобрести. https://www.chitai-gorod.ru/product/odinochnoe-plavanie-2905452?ysclid=lk3tcd6vgw278406046
Глава четвертая
1.
Море… В жизнь тех, кто грезит о нём с детства, кто сам идет ему навстречу, оно врывается, как бурный прилив в распахнутую бухту. Но порой таинственными протоками проникает оно в сухопутные города и зовет, уводит с собой людей самых земных, отнюдь не помышлявших ни о кораблях, ни о дальних странах…
Море с берега — это фон. Берег с моря — декорация. Настоящее там, где живет человек.
После унылых серых сопок, битый час качавшихся в окнах автобуса, море в заснеженных берегах открылось неожиданно и торжественно, будто в нудной тишине грянул первый аккорд величественного гимна.
Старшина команды гидроакустиков Голицын возвращался в Северодар из первого мичманского отпуска — очередного, долгожданного…
У проходной морвокзала, куда подкатил рейсовый автобус, увидел лейтенанта Феодориди, начальника радиотехнической службы. Феодориди тоже заметил своего мичмана и радостно замахал рукой:
— Греби сюда!
Лейтенант и двое молодых матросов хлопотали у раскрытого багажника боцманских «Жигулей» — впихивали железный короб лодочного приемника.
— Молодец, что приехал! — обрадовался Феодориди.- А я уж замену искал… Опять в море выходим. Садись!
Голицын втиснулся на заднее сиденье. Белохатко нажал на стартер, и жизнь понеслась в бешеном северодарском темпе.
— С бала на корабль! — расплывался в белозубой улыбке Феодориди. — На флоте бабочек не ловят! В два часа выход.
Белохатко вел машину по неровному Северодарскому шоссе осторожно, щадя амортизаторы. Краем глаза он поглядывал на зеркальце заднего вида, в котором отражалась розовощекая голицынская физиономия.
Если бы мичмана Белохатко спросили, что он думает о старшине команды акустиков, боцман ответил бы так: «Какой из него моряк? Пианист. Пальчики тоненькие, беленькие, даром что без маникюра… Должность у него спокойненькая: шумы моря слушать. Послушал бы он их зимой на мостике! Одно звание, что мичман, да и то вроде как стыдится, к офицерам льнет… Кино с ними смотрит. Отрезанный ломоть. Подписка кончится — в столицу слиняет. Барышням семь бочек реостатов нарасскажет про то, как раз пятнадцать он тонул, погибал среди акул. Такие нужны флоту, как паровозу якорь!»
Если бы мичмана Голицына спросили, какого мнения он о Белохатко, то и он бы не стал кривить душой: «Всегда представлял себе боцманов кряжистыми, просоленными, широкогрудыми… А наш щупленький, остроносенький, бритенький. Бухгалтер из райпо, а не боцман. Знает, перед кем прогнуться, а перед кем выгнуться. Командиру машину моет. Была бы у Абатурова собачка — собачку бы выгуливал… На одной простыне по месяцу спит, на дачу копит… В конспектах по политподготовке цитаты в красные рамочки обводит. И не от руки — по линейке. Значок техникума носит, а путает аборигенов с аллигаторами, стриптиз со спиритизмом, континент с контингентом. А уж заговорит — так сплошные перлы: «Шинеля на дизеля не дожить!», «Корпус красить от рубки до обеда»… Любимое занятие после перетягивания каната — домино. И лупит при этом по столу так, что в гидрофонах слышно: «Тетя Дуся, я дуплюся!» И такой «сапог» имеет право на ношение морского кортика?! И такому антропоиду присвоено некогда блестящее звание «мичман»?! За флот обидно!»
Отношения Голицына и боцмана начали портиться едва ли не на второй месяц их совместной службы. А началось, пожалуй, с пустяка — с белых манжет… Рукава у флотского кителя — что трубы. Когда руки на столе, сразу видно, что под кителем надето. Не очень-то это красиво: сидят мичманы в кают-компании, сверкают звёздочками на погонах, а из обшлагов у кого что проглядывает — то полосатый тельник, то голубая исподняя рубаха, то рукава рыжего — аварийного — свитера высовываются… Вот и решил Голицын слегка облагородить свой внешний вид. Завел себе белые манжеты с серебряными запонками. немудреная вещь — манжеты: обернул вокруг запястий отутюженные белые полоски, скрепил запонками, и китель сразу же приобретает эдакий староофицерский лоск, будто и впрямь под суровым корабельным платьем накрахмаленная сорочка. Конечно, в лодочной тесноте белоснежное белье — роскошь немыслимая, но манжеты простирать лишний раз ничего не стоит. Была бы охота.
Первым элегантную деталь в голицынской одежде приметил штурманский электрик Фролов.
— Ну ты даешь, Петрович! — засмеялся он за обедом.-Вылитый аристократ! У тебя, случаем, дедушка не того?… Не в князьях состоял? Фамилия-то — известно какая…
Пустяшное это событие — белые манжеты — оживило каютный мирок, и пошли споры-разговоры, и только боцман, Андрей Белохатко, неодобрительно хмыкнул и процедил сквозь золотые зубы:
— Лодка чистеньких не любит…
— Боцман чистеньких не любит! — парировал Голицын. С того злополучного обеда за мичманом Голицыным утвердилось прозвище — Князь.
А на другой день в отсеках развернулась субботняя приборка, и боцман выставил из-под диванного рундука ящички с гидроакустическим ЗИПом.
— Твое хозяйство? — спросил он Голицына. — Вот и храни в своей рубке.
Конечно же, то было несомненное зловредство. Кому неизвестно, что в рубке акустиков и без того не повернуться. На лодке каждый кубический дециметр свободного пространства в цене. И торпедисты, и мотористы, и электрики, и радисты стараются захватить в дальний поход как можно больше запчастей к своим аппаратам и механизмам. А тут ещё коки с макаронными коробками и консервными банками. А тут ещё баталер претендует на любой уголок, на любую «шхеру», куда бы можно было засунуть лишнюю кипу «разовых» простыней, рубах, тропических тапочек… Отсеки не резиновые. Вот и идут старшины команд на поклон к боцману, хозяину всевозможных выгородок, рундуков, камер, сухих цистерн. А у боцмана свои проблемы, свое имущество — шхиперское, рулевое, сигнальное, штурманское…
Штатная койка Голицына — в аккумуляторном отсеке нижняя по левому борту, изголовьем к носовой переборке, за которой пост радиотелеграфистов. Проще говоря, диванчик в углу мичманской кают-компании. Под ним-то и разместил Дмитрий вместо личных вещёй ящички, пеналы, сменные блоки к станциям. Теперь же боцман выставил их на том основании, что все равно-де Голицын в кают-компании не живет, перебрался в офицерский отсек, поближе к гидроакустической рубке, вот пусть и хранит свое хозяйство «по месту жительства».
Мичман мичману не начальство, за рундук можно было бы и повоевать — шутка ли отыскать теперь свободный кубометр объема! Но с Белохатко особо не поспоришь; во-первых, по Корабельному уставу боцман в мичманской кают-компании — старшее лицо. Недаром он восседает во главе стола — там же, где командир в кают-компании офицеров. Во-вторых, боцман — единственный из мичманов, кто несет верхнюю вахту, то есть стоит в надводном положении на мостике. Дело это сволочное и потому почетное. Тут у Белохатко как бы моральное право поглядывать на всю мичманскую братию свысока. Даром, что ли, передние зубы вставные- в шторм приложило волной к колпаку пеленгатора. В-третьих, боцман — лицо особо приближенное к командиру. Под водой в центральном посту они сидят рядышком: Абатуров в железном креслице, а в ногах у него, словно первый визирь у султанского трона, сутулится на разножке Белохатко, сжимая в кулаках манипуляторы рулей глубины. Впрочем, сжимают их новички-горизонтальщики. Боцман лишь прикасается к чёрным ручкам, поигрывает ими виртуозно: чуть-чуть вправо, чуть-чуть влево, носовые — чуть на всплытие, кормовые — чуть на погружение. Дифферент — «нолик в нолик». Лодка держит глубину как по ниточке.
Голицын, сидя в своей рубке, всегда знает, кто в центральном на вахте — боцман или кто-то из молодых. Белохатко зря рулями не «машет», перекладывает их редко и с толком. Оттого и гидравлика в трубах реже шипит. Насос реже работает — шуму меньше. Плохого горизонтальщика за версту слышно: «чик-чик, чик-чик…»
Абатуров на боцмана надышаться не может: «Андрей Иваныч, подвсплыви на полметра», «Андрей Иваныч, нырни ещё на полета», «Андрей Иваныч, сдержи», «Андрей Иваныч, замри».
Был командир с Белохатко на короткой ноге не только по службе. Оба в прошлом году купили «Жигули» одной марки. Боцман менял машину уже третий раз-начинал ещё с «Запорожцев», да и до флота баранку крутил, и Абатуров-любитель благоговел перед познаниями профессионала. В отпуск на юг ездили вместе автокараваном.
Взяв все эти обстоятельства в толк, Голицын не стал препираться с боцманом; вызвал своих «глухарей», велел рассовать ЗИП по «шхерам». Потом сходил на камбуз, попросил у Марфина немного картофельной муки — и за ужином вызывающе выпростал из рукавов кителя ослепительно белые, жесткие от крахмала манжеты.
2.
Неотступный страх, что из стальной бочки отсека — случись беда, — никуда не выберешься, не прыгнешь за борт, оставлял Костю только на камбузе. Здесь, в отличие от многосложной и непонятной машинерии подводного корабля, каждая вещь радовала своим привычным назначением. Кран — для того, чтобы течь воде в мойку, черненькие пакетники — чтобы включать плиту, электромясорубка — чтобы готовить фарш. Правда, и тут были свои необычности. Кастрюли, например, назывались лагунами и закрывались специальными крышками с винтами, дабы содержимое не расплескивалось в качку; мусорное ведро именовалось кандейкой, а мусоровыбрасывательный бункер ещё смешнее — ДУК (дистанциионное удаление контейнеров); пользоваться им можно было лишь с разрешения вахтенного офицера, да и то только в присутствии инженера-механика. ДУК походил на маленький торпедный аппарат и сообщался с забортным пространством, что внушало Косте почтительную робость при одном только взгляде на опасный агрегат.
Время на камбузе летело быстро: стряпня, разделка мяса, перебранка с ленивым камбузным нарядом, закваска теста — дни рождения у членов экипажа шли почти подряд, так что духовка, куда ставились именинные пироги, почти не остывала.
По учебно-боевым тревогам мичман Марфин выключал плиту и бежал в центральный пост, где по короткому трапику спускался в лаз «подпола», как называл он трюм центрального поста. Там, под стальными листами настила, в клубке водоотливных труб и насосов, тоже жили люди, а в дальнем закутке — за перископной выгородкой — таилась дверца провизионной цистерны. Провизионка состояла из двух камер. В одной из них находился кингстон балластной цистерны, который тоже входил в заведование кока. Здесь-то, наблюдая, как велела инструкция, «за герметичностью прочного корпуса в районе провизионной цистерны», Марфин отходил душой в тишине и прохладе укромного места после камбузного пекла и подначек в старшинской.
— Марфинские котлеты можно без хлеба есть, — намекал злоязычный электрик Фролов на то, что они де мясные лишь наполовину.
Гнусный наговор! Марфин чужого не берет! И в котел все по норме закладывает. Пусть любой народный контроль проверяет. Тут на лодке при такой безнадзорности за продуктами иной бы барыга ох как руки погрел! Вон мотористы откопали где-то ящик с докторскими витаминами, Горстями драже ели, красными пятнами пошли, а весь ящик выели — за три дня годовой запас прибрали. У Кости же в сухой провизионке центнер казенного печенья. Закройся и лопай сколько влезет. Никто не спросит. А спросит, так ответов много: покрошили при погрузке, или подмокло- выбросил, или соляром провоняло. Он же ни штучки не съел. То, что шоколад в коробку складывает, так это его, собственный — пайковый. С каждого чая по плиточке набегает. Из автономки вернется, детишкам на стол высыплет — а там штук триста шоколадинок! То-то радости будет!
Ну ещё простыни… Раз в десять суток баталер мичман Стратилатов выдаёт всем по комплекту «разового» белья. Испачкалось — на лодке стирать негде — на ветошь! А простыни-то хорошие — льняные, по четыре семьдесят штука. Выбрасывать — рука не поднимается. Тут за поход все семейство можно на три года бельем обеспечить. Ну, складывает Костя свои комплекты под тюфяк. Так свои же! Хочу сплю, хочу спрячу. Степан Трофимыч увидел. «Что, Костя, сундучишь?» -говорит. Не то в шутку, не то в укор…
Тяжёлый всё-таки парод собрался в старшинской. Марфина туда на аркане не затянешь. Только спать приходит. Да ещё когда баталер Стратилатов гитару свою берет. Хорошо поет, «скобарь пскопской», складно и весело:
Если вы утопните
И ко дну прилипните,
День лежите, два лежите,
А потом привыкнете!
3.
Должность мою сокращенно обозначают тремя буквами — ЗПЧ: заместитель по политической части. Симбирцев расшифровывает буквы так — «заместитель по человеческой части». О эта «человеческая часть»!
Если у тебя — для ровного счета — сто подчиненных и за каждым из них по-человечески признать право на нервы, ошибки, срывы — хотя бы по одному проступку в месяц при самой добросовестной службе в остальные двадцать девять дней, — то и тогда набегает по три чрезвычайных происшествия в сутки,
Три стихии — взаимоналоженные и смазывающие картину уставного порядка — противостоят тебе: стихия людей, стихия машин и стихия моря вкупе с коварной погодой Заполярья.
Стихия машин. На лодке их столько, что ежедневно — просто по естественному износу — может что-то выходить из строя, ломаться, ежедневно надо что-то менять, чинить, проводить регламентные работы. Обилие приборов породило термин, который до сих пор применялся только к живым организмам — несовместимость; электронная несовместимость приборов. Количество собранных в прочном корпусе механизмов перешло в некое надмашинное качество, аналогичное психике. А психика, как известно, не программируется…
Стихия океана путает наши карты даже тогда, когда экипаж пребывает на берегу. Их давно уже перестали клясть, эти бессчетные «ветры-раз» и «ветры-два», по объявлению которых надо бросать все дела и спешить на подводную лодку. И вот все, что ты намечал на сегодня — «Беседа гарнизонного прокурора с личным составом», тематический вечер «Край, в котором ты служишь» или встреча с подводниками-ветеранами, — все это безнадежно переносится на завтра, безнадежно потому, что завтра у прокурора будут свои дела, ветеран-подводник уезжает домой, да и кто вообще знает, какая погода и какие вводные будут завтра.
Наконец, стихия собственной души и её страстей. В таких условиях ты не имеешь права на капризы, хандру, забывчивость, несправедливость… А это, как известно, труднейшая из задач — одолеть самого себя…
Мир хаоса, порожденного игрой всех этих стихий, открывается перед замом-новичком — с одной стороны; с другой — он предстает четко разлинованным миром инструкций, директив, приказов, наставлений, положений, уставов, извлечений, рекомендаций…
Перебирая вороха бумаг, понимаешь, что не ты первый, кто содрогнулся от бесформенности мира случайности и вероятности, что и до тебя ломали головы тысячи мудрых и не очень мудрых людей, которые соткали всю эту сеть из параграфов и граф, чтобы обуздать вселенский хаос, придать ему подобие порядка, симметрии, логики. Поколениями флотских умов придумана довольно надежная защита корабельной жизни от помех внешних и внутренних. Она изложена в «Книге корабельных расписаний», в которой вот уже сколько веков подряд меняются только названия механизмов да связанных с ними работ. Да ещё орфография.
О если бы не подтачивали военно-морской порядок людские страсти, пороки, амбиции, эмоции!… Но это все равно что мечтать: о если бы не было в мире трения, тогда бы построили вечный двигатель!
И всё-таки, я думаю, инженеру-механику труднее. Его просчеты в технике обнаруживаются быстро. Задиры на шейках коленвала сразу дают о себе знать. А сколько невидимых глазу «задиров» оставили мы с командиром в матросских душах?
Это не оправдание, что взрослого человека за каких-нибудь два-три года не перевоспитаешь. Перевоспитать, перестроить, перевернуть можно за минуту. Поступком. Деянием. Подвигом.
Но для этого надо быть не ЗПЧ, не замполитом, а к о м и с с а р о м.
Комиссар — это человек, чья нервная система напрямую, без понижающего трансформатора включена в жизнь экипажа со всеми перепадами её высокого напряжения, со всеми её короткими замыканиями.
Комиссар, замполит, как и доктор, нужен, в конечном счете, для одного-единственного, самого трудного, решающего для корабля часа, когда он должен найти такие слова и высказать их в таком заклинании, чтобы победа упала к ногам, как падает заговоренная жар-птица…