Черкашин Н. Из книги «Одиночное плавание». Северодар (продолжение)

Глава третья

 

1.

 

В разгар походного лета штурман распял на прокладочном столе карту Средиземного моря — моря посредине земли. На здешних берегах родились все главные боги человечества — Ра, Осирис, Зевс, Христос, Яхве, Магомет… Здесь родились люди, начертавшие имена своих богов и героев на звёздном небе, папирусе, пергаменте. Они сочиняли мифы, не подозревая, что сегодняшняя явь во многом превзойдет фантазию древних. На острове Крит обитало под землей кровожадное чудовище Минотавр. Сегодня под складами острова Таволара обитают в подземных укрытиях атомные минотавры — американские атомарины.

Средиземное море — хоровод континентов: Европа, Африка, Азия сцепили полуострова, как руки вокруг лазурной чаши. С некоторых пор эта чаша стала сродни той, что испил Сократ. Только вместо цикуты — уран лодочных реакторов американских, английских, французских…

У меня в каюте лежит папка с газетными материалами для политзанятий. Там же хранится и карта, вырезанная из «Лайфа». На ней помечены радиусы досягаемости баллистических ракет, которые нацелены на нашу страну с акватории Средиземного моря. Северная кромка зоны сплошных разрушений проходит по границе моей родной Калининской области и соседней, Владимирской.

О том, как будет выглядеть удар из-под воды, поведал американский репортер «Нью-Йорк тайм мэгэзин»:

«Запускающее устройство смонтировано во вращающейся рукоятке, напоминающей рукоятку кольта сорок пятого калибра, только на этой ручке нет ствола. Вместо него к рукоятке прикреплен электрический шнур, который соединяет её с консолью ЭВМ. Рукоятка сделана из тяжелой пластмассы с насечкой для уверенного захвата. Электрический шнур выглядит, как шнур обыкновенного тостера или утюга.

Для тренировок предназначена черная рукоятка, а для реальных пусков — красная… Если это война, то вахтенный офицер объявляет: «Боевая тревога! Ракетная готовность». Если же это тренировка, то команда звучит: «Боевая тревога! Ракетная готовность. Тренировка». Сообщение о действиях в чрезвычайной обстановке поступит от президента…»

Потому-то мы здесь, в Средиземном, чтобы успеть перехватить руку, потянувшуюся вдруг к красной рукоятке с «насечкой для уверенного захвата».

 

 

2.

 

Струйка воды льется на лицо, и оттого пробуждение ужасно. Все равно что человеку, ожидающему выстрела, хлопнуть над ухом. Пробоина? Прорвало забортный трубопровод? Откуда топит?

Струйка перемещается вдоль шеи, вдоль позвоночника, приятно холодит спину сквозь намокающую простыню… Все в порядке. Это вестовой Дуняшин выполняет мою вчерашнюю просьбу: через каждые два часа, когда ткань пересыхает, он поливает меня из чайника усердно, словно садовник грядку. Уснуть можно, только завернувшись в мокрую простыню и включив вентилятор.

Жара. Зной тропических вод и тепло, идущее из аккумуляторных ям от машин и агрегатов, могут свести с ума. Мы забыли, что такое одеяла и верхняя одежда. Продрогнуть, ощутить мурашки от холода — несбыточная мечта. Прохладой веет только от погончиков с литерами СФ — Северный флот. Какой, к черту, Северный, когда от жары плавится шоколад в провизионке! Иссохли ядра в орехах, чернила в авторучках, зубная паста в тюбиках, штемпельные подушки…

Подводное машинное пекло; что ни отсек — то духовая печь. Тело приобрело дьявольскую чувствительность к малейшим токам отсечного воздуха, к перепадам температуры в десятые доли градуса. Неотступное желание — прижать горящие ладони к чему-нибудь холодному. Вчера Симбирцев сделал мне роскошный подарок: позвал в трюм центрального поста и там с труб рефмашины наскреб пригоршню инея. Комок снега растаял почти мгновенно, оставив в ладонях восхитительное чувство прохлады. О нега турецких султанов!…

На Мартопляса смотрят зверем. Он не включает кондиционеры, экономя электроэнергию. Скупой рыцарь аккумуляторных ям. Холод небольшими порциями подаётся только в центральный пост, чтобы мозги вахтенного офицера, штурмана и рулевого не плавились вместе с шоколадом. У нас неизвестный человечеству вид воровства — хладокрадство. Холод центрального поста крадут из смежных отсеков, приоткрывая исподтишка межпереборочные люки.

Теперь вахтенные офицеры зорко следят не только за приборами, но и за рычагами кремальерных запоров. Приподнимется стальная рукоять, а обитатели благодатного оазиса уже начеку… Все сходятся в одном: лучше уж мерзнуть, чем исходить потом. Холод милосерднее жары. От мороза можно спрятаться в шинель, в тулуп, но сколько ни раздевайся, сколько ни закатывай «разовые» трусы, прохладнее не станет…

На ночных всплытиях из распахнутой шахты рубочных люков вздымается высокий столб тепла. В токе струистого жара дрожат и зыблются звёзды. Вахтенный офицер взбирается на мостик в комбинезонной куртке, натянутой на голые плечи. Счастливчик! Уж он-то к утру точно продрогнет.

Во всех снах я видел снег: крепко сметанные сугробы с волнистыми гребнями, скрипучий снег морозной пороши, влажный снег весны-серый и зернистый, как грубая соль… А снег Северодара! Сухой, игольчатый, под луной и фонарями он пересверкивает крохотными огоньками — такой снег выпадает только перед прилетом Снежной королевы. Королевский снег! Я видел сквозь анфиладу отсеков заснеженные купола старого университета, дымились холода той памятной московской зимы, когда смерзались трамвайные стрелки и алые вагоны разбредались по чужим маршрутам. И чудился на раскаленном лбу целебный холод тонких пальцев…

 

 

3.

 

Приказы редко бывают приятными. Но все же бывают. На очередном сеансе связи получили распоряжение: всплыть, перейти в точку якорной стоянки и ждать плавбазу с танкером для дозаправки. Якорь — это передышка. Якорь — это письма. Якорь — это предупредительный малый ремонт.

Абатуров глянул на карту и слегка расстроился. Грунт в районе будущей стоянки — туф. Каменистое дно — якорной вахте покоя не видать. Зато остальные спали как люди — всю ночь, без тревог на всплытия, без срочных погружений. А утром выбрались на корпус и делали гимнастику под бодрые пионерские песни из радиоприемника, который ловит Москву не украдкой — из-под воды, — а во весь рост лодочных антенн.

Сначала пришла плавбаза в сопровождении эсминца — высоченная, мачторогая, с орудийными башнями и мощными грузовыми стрелами, — помесь крейсера и сухогруза.

Эсминец, заплаванный, трепанный штормами и жженный солнцем, лихо прогрохотал за кормой плавбазы якорь-цепью, и мы встали под высокий борт матки-кормилицы.

Первое, что прокричал Абатуров с мостика встречающим офицерам:

— Письма для нас есть?

— Писем нет, — отвечал рыжеусый капитан-лейтенант в новенькой тропической пилотке. — Пишите сами! Через полчаса эсминец уходит на Родину. Захватит почту.

Абатуров приложил к губам микрофон внутренней трансляции:

— Команде — письма писать! Письма сдать вахтенному центрального поста!

Редчайшая и счастливая оказия! В одно мгновение все отсеки превращаются в залы почтамта. В такие минуты пишут только тем, кто ближе всех сердцу. Можно не сомневаться: на всех конвертах будут женские фамилии…

Я уединяюсь в каюте, и на бумагу льется нечто сумбурно-чувствительное — стыдно перечитывать. Обрываю письмо на полуфразе… Что толку, её наверняка уже нет… Комкаю лист с яростью.

— Что, Сергеич? — заглянул Симбирцев. — В муках эпистолярного творчества бьешься?

— Как ты думаешь, она ещё там или уехала?

Гоше ничего не нужно объяснять. Он что-то прикидывает, подсчитывает…

— Точно узнаем послезавтра. Годится?

— Как?!

Взмахом руки старпом зовет за собой. Я молча перебираюсь за ним в центральный пост, в рубку, на мостик, с корпуса на трап, с трапа на плавбазу, а там, поплутав по лабиринту подпалубных коридоров, мы отыскиваем каюту, где живут мичманы-связисты. Один из них, щупленький мужичок с впушительпой фамилией Генералов — давний знакомый Симбирцева.

— Здоров, Михалыч! — приветствует его Гоша. — Как живешь можешь?

— Ничего.

— «Ничего» у меня дома в трех чемоданах! — усмехается старпом, присаживаясь на свободную койку. — Слушай, Михалыч, человеку помочь надо…

За кружкой чаю с душицей и мятой Генералов и Симбирцев разрабатывают хитрую радиотехническую операцию: па ближайшем сеансе связи с Северодаром Генералов попросит оперативного дежурного позвонить в гидрометеопост и узнать, уехала Лю или нет. Если уехала, Генералов при передаче на нашу лодку результатов торпедной атаки прибавит к цифрам как бы случайную букву «н» — «нет». Если она в Северодаре, значит, вместо «н» будет «д» — «да».

Пожав друг другу руки, мы прощаемся. Великая вещь -мужская солидарность, да ещё замешанная на морской соли…

У кормовой орудийной башни толпились матросы, они подпрыгивали, суетились, чей-то тенорок азартно вопил:

— Врежь ей! По кумполу! По кумполу!…

Среди плавбазовских я разглядел и несколько наших подводников. Симбирцев начальственно сдвинул брови и решительно зашагал к месту происшествия.

— В чем дело?

— Акулу поймали, тарьщкапнант! — радостно поделился новостью электрик Тодор. — На самодур вытянули!

Серая тупоносая акула обреченно плясала по палубе, выгибаясь, как лук. Среди взбудораженных зрителей я увидел Жамбалова. Он страдальчески морщился. Это было невероятно! Он явно жалел акулу, мерзкую тварь, которая живо бы оттяпала ему ногу или руку, окажись они за бортом нос к носу!

Хищница оказалась брюхатой самкой и с перепугу разродилась прямо под орудийной башней. Детеныши прыгали рядом. Бить акулят мичман Лесных не позволил — спихнул носком сапога за борт. Все это произошло на глазах у Жамбалова. Душа его, противная любому умерщвлению, должно быть, оценила поступок мичмана. Во всяком случае, я увидел, как непроницаемые щелки жамбаловских глаз доверчиво расширились…

Мы провожали миноносец-письмоносец с высокого юта плавбазы. Шустрый кораблик выбрал якорь и, попыхивая из широкой трубы полупрозрачным горячим дымком, ринулся на восток, домой, на Родину… Он уносил пухлую пачку наших писем, и среди них мое, с дельфинами на конверте.

На сигнальных фалах плавбазы взвились флаги: «Счастливого плавания!» Мы смотрели эсминцу вслед. Только не сожги трубки в котлах, не намотай на винт обрывки сетей, не сбейся с курса… Пусть минуют тебя штормы и аварии. Донеси наши письма…

 

 

4.

 

Долгожданный танкер возник из морской синевы и солнечного блеска. Длинный, осанистый, он приближался к нам не спеша, гася инерцию хода. Из его иллюминаторов торчали жестяные совки-ветрогоны. Жарко. На корме — название белорусского города: «Слоним». Прочитал, и посреди бескрайней голубой пустыни повеяло детством. Зелёная речка Щара с плосконосыми зелеными щуками, которых выуживали слонимские рыбаки прямо с плотов. Старинные костелы под сенью древних лип, душистые заросли персидской сирени, и тревожный гул роскошных майских жуков…

Матросы танкера высыпали на палубу, пестрые, как корсары. Мы разглядываем их, смуглых, длинноволосых, во все глаза — точно марсиан, а они точно так же — нас, белолицых, в диковинных синих пилотках с козырьками.

— У борта не курить! Не курить! — покрикивает со шланговой палубы Слонимский боцман — волосогрудый малый в зеркальных очках. На голове у него матерчатое кепи с надписью: «Нида».

Мартопляс пробыл на танкере битый час. Слонимцы перерыли все бумаги, но так и не могли найти паспорт на дизельное топливо. «Ухо с ручкой!» — в ярости обозвал про себя Мартопляс рассеянного капитана и перебрался но зыбкой сходне на подводную лодку. Абатуров вылез ему навстречу, прикрыв дверь ограждения рубки:

— Ну что, мех, за сколько управимся?

— Похоже, останемся без заправки, товарищ командир… Они паспорт на топливо потеряли.

Абатуров присвистнул и сбил на затылок тропическую пилотку с длинным синим козырьком:

— Че Де?

Мартопляс пожал плечами.

— А что делать? — ответил сам себе командир. — Будем

— принимать!

— Товарищ капитан третьего ранга, без паспорта нельзя!… Неизвестно ни коксовое число, ни цетановое! Запорем дизели!

— Надо сделать так, чтобы не запороть.

— Это невозможно! Я не знаю качества топлива. Пусть пришлют другой заправщик.

Дать РДО: «Район занять не могу, так как не могу заправиться без топливного паспорта»? Засмеют… На мостике! Вахтенный офицер, по местам стоять! К приемке топ- Мартопляс почувствовал, что ему изменяет обычная покладистость. Внутри закипело, и он, не узнавая своего голоса, отчеканил:

— Я не буду заправляться, товарищ командир!

— Что-о?!

— Я не имею права принять топливо без паспорта!

Но и Абатурова уже понесло: перечить командиру в открытом море?! Да за такое под трибунал идут!

— Товарищ капитан-лейтенант-инженер, я вам приказываю начать приемку топлива!

Это уже был не просто приказ, это было юридическое заклинание, после которого отказ Мартопляса становился воинским преступлением.

— Есть, начать приемку топлива! — Капитан-лейтенант-инженер ответил так, как требовалось, чтобы отвести занесенный меч военной юстиции. Но и он не желторотый лейтенант, вышедший в первую автономку. — Товарищ командир, прошу записать ваше приказание в вахтенный журнал!

— Хорошо, запишу, — процедил Абатуров. Мартопляс ринулся в шахту рубочных люков с таким видом, как будто он проваливается в нее раз и навсегда. Командир нажал клавишу селектора яростно, словно гашетку пулемета, и отчеканил команду, которую должен подавать старпом:

— Личному составу — приготовиться к приемке топлива!

— Напряжение на мостике разрядил доклад сигнальщика:

— По пеленгу сорок — низколетящая цель!

Мы все ожидали увидеть патрульный «Орион» — натовские самолёты облетают якорные стоянки наших кораблей по несколько раз в сутки, — но вместо белых американских звёзд на крыльях алели наши, советские! Матросы замахали пилотками, а на танкере кто-то поднял брандспойт и отсалютовал пилоту фонтаном морской воды. Самолёт был палубным и стартовал, видимо, с авианесущего крейсера «Славутич». Он, должно быть, где-то рядом, за горизонтом…

 

 

5.

 

Капитан танкера, моложавый южанин в линялых джинсах, прислал нам приглашение на ужин. Командир, Симбирцев и я перебираемся по зыбкому трапу мимо жадно трясущихся шлангов. Тугие струи соляра наполняют цистерны.

— Что наш штурманец сгущенку тянет — один к одному! — ласково поглядывает Симбирцев па лодку с высоты танкерной надстройки.

И сразу представился Васильчиков, по-вампирски всосавшийся в пробитую банку. Похоже.

На трапе жилой палубы промелькнула голоногая женщина в красной юбке клеш. Мы провожаем её глазами, как видение из мира иного… Буфетчица? Горничная? Кокша?

— Все, Сергеич! — вздыхает Симбирцев. — Завязываем с ВМФ и переходим плавать на белые пароходы!

В двухкомнатной капитанской каюте царит райская прохлада. Забытым багрянцем пылает «Золотая осень» на репродукции на всю переборку. Под картиной стоит вентилятор, и кажется, что ветерок веет не из-под его лопастей, а прямо из березовой рощи, даром что без запахов реки и травы… Впрочем, есть и трава — листья салата и кинзы наполняют каюту ароматами покинутой земли — откуда всё это взялось посреди океана, знал только Олимпий, хозяин роскошно сервированного стола.

Гостеприимство капитана «Слонима» не имело границ. Мало того, что он предоставил нам — столько месяцев не мывшимся горячей пресной водой — свою ванную комнату с набором заграничных шампуней, дезодорантов, лосьонов, который составил бы честь туалетному столику иной кинозвёзды, капитан накрыл такой стол, что непритязательные гости с застарелой оскоминой от консервированного хлеба и баночной картошки переглянулись и зацокали языками.

На белоснежной скатерти из груды сицилийских апельсинов, кипрских яблок, марокканских гранат, винограда и бананов выглядывали изящные бутылочные горла греческого коньяка «Метакса» и отечественного боржома. Нежно розовела ветчина, плакал сыр, и благоухали маслины. Прежде всего мы набросились на яблоки. Крепкие и спелые, они кололись на зубах, как сахар. Мы стыдливо прятали кровяные следы десен. «Метаксу» во избежание соблазна командир, под тяжкий вздох старпома, попросил убрать.

Потом, когда утолены были первый голод и первая жажда, когда обсказано было все, что может волновать моряков независимо от того, под каким флагом — красным, торговым, или бело-голубым, военным, — они ходят, когда беседа, несмотря на взрывную силу чашечек с турецким кофе, пошла на спад и паузы все чаще и чаще стали заполняться клубами сигарного дыма, Олимпий нажал клавишу японского магнитофона, и мощные стереодинамики испустили вдруг глубокий и томный вздох женщины. Тут же возникла торопливая мяукающая музыка; сквозь ней пробивался ритм неспешный, но властный…

— «Любовь мулатки», — подмигнул хозяин, — музыкальный этюд с натуры. В Палермо покупал.

Ритм нарастал. Вздохи женщины учащались. Они становились все нетерпеливее, мулатка изнемогала.

Я покосился на Симбирцева: он слегка изменился в лице, сигара в пальцах дрогнула, серый столбик пепла отломился и припорошил брюки. Светлые усы проступили на побледневшем лице темной полоской… У командира мелко задрожал кофе в чашечке, и он поспешил поставить её на стол.

Мы так давно не видели женщин, что грешные видения перестали являться даже во снах. В отсеках ничто не напоминало о прекрасном поле, и кто-то невидимый и мудрый извлек на время из мужских душ томительные мысли о недоступном. О женщинах почти не говорили, на эту тему само собой легло негласное табу…

Мулатка бесновалась…

Хороший парень Олимпий даже не догадывался, что устроил нам, может быть, самое тяжкое испытание за весь поход. Я уже чуть было не взмолился, чуть было не попросил выключить адскую машинку, но не захотел просить пощады первым. Командир тоже держал марку и даже унял дрожь в пальцах; отводил сигарету к пепельнице нарочито ленивым и плавным движением, но на фильтре были видны следы зубов…

К концу у Симбирцева заиграли желваки, и я заопасался, как бы он не хряпнул по изящной заграничной машинке кулачищем. То-то бы расстроил радушного хозяина.

— Ну как? — спросил Олимпий, когда мулатка изомлела.

— Ничего, — ровным голосом обронил Гоша.

 

 

6.

 

Как выглядит нынче вестник судьбы? Распахивается дверь каюты, и через комингс переступает бритоголовый мичман-крепыш в тропических шортах и золотопогонной куртке-полурукавке. Лицо у мичмана в волдырях от солнечных ожогов, в руке красная папка, в папке — бланк радиограммы.

— Прошуршения! — деловито шуршит посланец судьбы. — Товарищ командир, вам персональное радио.

Абатуров пробегает строчки, набросанные простым карандашом, вскидывает брови и передаёт бланк мне. Я читаю, что называется, меняясь в лице. Ничего себе! В нашем районе — внезапные противолодочные учения натовских кораблей. А район-то ого-го какой! Из него выходить не одни сутки, да ещё соблюдая, как требует приказ, «полную скрытность перехода».

Кладу листок перед Симбирцевым. Олимпий изнывает от любопытства, но мужское достоинство пересиливает, и хозяин роскошных апартаментов отводит взгляд в сторону. «Ох и надоели мне ваши военные тайны!…» — разве что не говорит вслух, принимая деланно равнодушный вид.

Перед тем как вернуть радиограмму мичману, Абатуров перечитывает текст, будто хочет выучить наизусть.

— Спасибо, Олимпий, за хлеб-соль, — прощается Абатуров с капитаном танкера. — В Союзе свидимся… Георгий Вячеславович. Заправку прекратить, со швартовых сниматься, корабль к бою и походу!

Море зыбилось, и лодка под высоким бортом «Слонима» терлась об огромные кранцы танкера, так что мокрая резина истошно визжала, а швартовы то провисали, то натягивались до струнного звона, будто норовистый конь рвался с привязи.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *