Буйко В.К. Головняк Глава 6, посвященная особенностям выздоровления. Реабилитация

Она  долго стояла у меня в изголовье,  гладила спинку кровати на колесиках,  молчала,  смотрела на белую чалму и улыбалась, широко и совершенно не прячась. В закуток по очереди заглядывали разные люди в белых халатах,  но никто не сказал ей ни слова,  хотя все инструкции и порядки интенсивки были нарушены злостно и категорически…

Когда я открыл глаза,  Любаня осторожно обошла койку,  десять раз приложила палец ко рту «Тсс!» и, присев на краешек, бережно,  как снежинку какую-то,  даже не обняла,  а именно объяла меня. Еле прикасаясь,  скользя кончиками пальцев поносу,  щекам,  подбородку,  шее,  груди прикрытой одеялом,  сложенной конвертиком  простыне,  и опять вверх, она не плакала,  уже не улыбалась и не разговаривала обычными человеческими  словами,  а только пристально смотрела прямо в мои глаза. Словно пытаясь через них пробраться в глубину и понять,  все ли уже позади,  какой я там изнутри,  крепкий ли,  сильный ли, стойкий ли, она только глядела и гладила меня, а слезы капая, растворялись в простыне …

Я тоже не отрываясь смотрел в ее глаза и не очень то понимал,  что сейчас происходит с ней.  Видать, операционные лекарства в хлам расшатали мою нервную систему, и она пробуксовывала от запредельных эмоций и глаза неведомо отчего повлажнели сами собой …

— Да ладно тебе – прорвемся! — как мог,  успокоил  я её.

Эта идиллическая картина внезапно была прервана появлением в закутке целой делегации  во главе с начальником отделения. Но главную скрипку, как всегда тут играла деловая и энергичная Марина.  Видимо её уже проинформировали о неприятном инциденте.  Вообще с появлением этой маленькои и хрупкой женщины в любом месте,  в палате,  коридоре ли или операционной,  все внимательно ловили каждое ее слово,  и даже взгляд.

— Это что за сырость!?- голосом с явно напускной строгостью наклонилась ко мне она. И мигом бросив взгляд на все,  что только ей одной говорило о истинном положении  дел, не то спросила, не то скомандовала,  как давно и окончательно решенное:

— Ну что,  поехали!?

Теперь уже две преданные нейрохирургии специально приглашенные по такому случаю бравые санитарки,  как кремлевские часовые в мавзолее, одна спереди другая сзади, переложили меня на долгожданную знакомую каталку с опять таки вкривь-вкось намалеванной, но теперь уже родимой зеленой краской надписью «1 нейрохир.не брать!», и нежно покатили меня по коридорам и лифтам. Замыкали торжественную процессию Марина и Люба.

Когда мы, наконец,  достигли поджидавшей меня палаты,  она показалась мне родным домом — и стены,  и потолок,  и пустырь за окном,  и металлический панцирь кровати,  решительно все нравилось мне! Вещи и предметы обрели для меня сейчас совершенно новый и очень теплый смысл даже хотя бы потому,  что они перестали кружиться, наклоняться и раздваиваться. Все было правильным и либо вертикальным,  либо горизонтальным — ах, как оказывается это приятно !

Ну да,  болел,  даже очень,  болел шов сзади и противно чесалось под чалмой. Из под неё  вниз, к какой то колбочке с красноватой жидкостью тянулась длинная трубка,  «дренаж» как обьяснили мне,  но все это не помешало мне  героически перенести переезд.

Перво-наперво я попросил Любаню набрать мне по телефону родителей и максимально возможно бодрым голосом произнес заранее приготовленную фразу:

— Привет! У меня все хорошо, я сегодня очень занят. Завтра обязательно позвоню… — Там похоже удивились,  но таковы были правила — никто и никогда никого не должен ни к чему принуждать! Надо — значит надо!

Видя,  что я устал,  Любаня сказала,  что отьедет по делам и скоро вернется. Как то само собой получилось,  что времени мы не оговорили, и она тихо исчезла.

Я остался впервые за последние сутки один, чему сначала весьма обрадовался. Но больничное одиночество оказывается поганая штука! Сначала оно смотрит на тебя через приоткрытую щелку в проеме двери,  потом звуками и запахами дурманит воображение,  заставляет  всматриваться в потолок,  вслушиваться в шаги, а в завершение всего долго следить за мухой,  кружащейся вокруг лампочки и садящейся на нее немного передохнуть. Вот и вся развлекуха!

День прошел скучновато и как-то одиноко… Пару раз заходили какие то врачи,  я что то отвечал на их вопросы невпопад – постоянно дико хотелось спать! Какой то огромный груз упал с меня — тело,  а особенно голова, чувствовали себя необыкновенно легкими и светлыми,  а вот думать или вспоминать не хотелось ни о чем. Я просто спал и спал, как в далеком безмятежном  детстве.

Внезапно я открыл глаза и понял,  что наступил поздний вечер. В палате не горел свет и только кривая трапеция дверной щели светилась ярко и вызывающе. Я лежал как всегда на спине,  пытаясь по миллиметрам отвоевать у шва под чалмой плацкартное место,  а он огрызался и в отместку кололся в затылок иголками и ножами.

Но не эта борьба сейчас поглощала меня — в палате я был один, и это вдруг вызвало сперва удивление,  потом раздражение, на смену которому вдруг пришел страх. Я считал в уме верблюдов,  разминал костяшки пальцев, пытался думать о чем то хорошем и светлом,  например, в деталях вспоминать какие-нибудь памятные события,  отпуска, случаи из жизни. Ничего не получалось! Время тянулось по секундам,  а обрывки хаотичных и фатальных мыслей и сцен вдруг селевым потоком хлынули в голову. Все попытки их прогнать только раздували пожар.

«Где Любаня?! Что могло произойти с ней,  чтобы в такой час она еще не была рядом?! Она же знает как я жду ее! Наконец, она же понимает,  что я никого не попрошу мне помочь тупо поссать! Утка под кроватью и мне не достать! Она знает это — значит точно что-то стряслось! С кем? С ней,  с детьми,  с родителями?… …» — и все по новой…

Думаю,  что так прошло более получаса,  который растянулся у меня на огромный отрезок переживаний и ожидания худшего. Наверное и мое состояние после операции,  а может медикаменты или все вместе взятое повлияло на  меня совершенно необычным образом, так  что я весь покрылся липким холодным потом,  меня трясло внутри и снаружи,  а сердце выскакивало из груди, тарахтя и вдруг замирая.

Когда наконец в палате вспыхнул свет,  я долго не мог от волнения и рези в глазах рассмотреть Любаню как ни старался,  и только повторял срывающимся голосом одни и те же слова,  обидные и горькие:

— Как ты могла!? Как могла…

Она, мгновенно поняв мое состояние и его причину,  улучила секунду и горячо спросила меня:

— Он не приходил!?

— Кто? — ничего не понимая,  притормозил свои эмоции я.

И тут она снова как утром бросилась ко мне и опять как ребенка начала гладить по лицу,  голове,  плечам,  почти забыв о том,  что может доставить мне боль, целовать и приговаривать:

— Маленький мой,  хороший мой,  да как же это получилось то! Как же я тебя напугала! Как тебе плохо было…Как он мог!?

Я тихонько отстранил ее,  хотя и ее слова и ласка были мне сейчас очень нужны,  но разум уже немного успокоился,  дрожь унялась и я,  пристально посмотрев, спросил:

— О чем ты?

И тут она рассказала мне простую бытовую историю,  что еще днем ей позвонил один очень хороший знакомый и,  узнав о моем состоянии после операции,  спросил:

— Можно сегодня к нему заглянуть?

— Можно и даже будет очень кстати, только если удастся,  то пожалуйста не поздно. Я еду по очень важному вопросу и могу задержаться. Если он будет волноваться — скажи ему,  что скоро буду…

— Приеду через часа полтора!

О своей внезапной поездке она не захотела рассказывать никому, а мне и подавно.  Да и саму то ноги не несли – ведь ехала решать нашу материальную судьбу! В тот день мы просто остались совсем без средств к существованию. Ведь совсем незадолго до операции мы оба оставили Дело,  а болезнь и вовсе  оборвала все планы и связи. Многие просто предпочли о нас забыть…Теперь приходилось все начинать сначала. И даже мой предстоящий очень долгий больничный лист некому было оплачивать… Она поехала по сути «на поклон»…

А он в тот день просто не приехал!.. Рассказывая мне про это, голос ее трясся,  а глаза блестели от слез и обиды…Теперь настал уже мой черед успокаивать Любаню и,  гладя ее по спине и рукам,  я полностью успокоился и постарался как мог передать это ей. В конце концов мы рядом,  я жив и почти здоров,  и никогда не расстанемся, никогда! Слово за слово, я подвел  разговор к утке уже с пол-дня томящейся под кроватью в гордом одиночестве и функциональной бесполезности…

Любаня опять заругалась на себя и  заизвинялась. Она без ненужной стеснительности уверенными движениями ловко применила этот гениальный по своей простоте и надежности сосуд.

Возникло, правда, несколько непредвиденных проблем: во-первых, обьем его горизонтальной части оказался еле-еле достаточным. Нервотрепки и капельницы добавили жару, на самых последних секундах и утка показала свою преданность хозяину — она услужливо опустила свою кормовую часть ниже и, только отслужив свое полностью,  как мичман с подлодки, полетела полная достоинства и важности сливаться.

А во-вторых,  неожиданно для всех и наверно для самой себя,  она оказалась эффективным средством пробуждения самых  теплых чувств и искренних эмоций в послеоперационный период! Я и сам был несказанно этим удивлен.

Энергичные и решительные возражения Любани и аргументы типа «Ты сошел с ума! Шов! Нельзя! Марина нас убьет! Ну не надо пожалуйста!..»не действовали,  а скорее возвращали меня в годы лихой лейтенатской молодости…

Так хорошо и искренне я думаю нам не было ещё никогда! Шов не разошелся! Утка не пролилась! С капельницей не пришли!

До сих пор я подумываю,  как люди регистрируют всякие разнообразные рекорды в Книге Гиннеса — возможно еще один, причем очень даже престижный,  был бы в копилке нашей любимой  Родины…

Вообще процесс послеоперационной  реабилитации шел  успешно и уже на следующее утро,  когда в палату принесли завтрак, я в нарушении всех правил  уселся на кровать и с энтузиазмом слопал тарелку перловой каши. Потом я еще попросил  добавки и долго упрашивал буфетчицу узнать у повара,  а потом рассказать мне,  как он так вкусно ее готовит?!

Буфетчица с восхищением и,  как мне показалось, с  тихой завистью глядела на это,  переводя взгляд с чалмы на тарелку, потом на Любаню и обратно на меня. Потом она как то по-доброму заметила,  будто знала чего:

— Выздоравливает!

Все дни часто,  хотя, к сожалению, и  не надолго,  в палату заглядывала Марина. В своем фирменно развивающемся халатике,  она каждый раз неслась по коридору отделения с невероятной скоростью и казалось со всех сторон и дверей к ней тянутся руки,  обращаются слова и лица. Какой то Центр магнетизма! И,  как ни странно, на этой сверхзвуковой скорости она успевала ответить и проконсультировать каждого,  вне зависимости,  ее это больной или чужой. Постоянно ее притормаживали коллеги и тоже что-то вьедливо выясняли,  терли… терли…

Конечно,  в этой обстановке мне соверщенно не удавалось с ней не спеша поболтать,  а доставались лишь редкие минуты ее драгоценного внимания:

— Ну,  что нового? — обычно спрашивала она от входа.

— Все нормально… — придумывая хоть что-то, на что можно пожаловаться чистосердечно отвечал  я.

Беглый осмотр  поверх повязки,  взгляд мельком на историю болезни и опять полетела по коридору! Иногда мне удавалось зацепить её на медицину,  но тоже очень коротко:

— А вы меня атибиотиками прикрываете? — глубоко ныряя в технику реабилитации вопрошал я. Но ответ не оставлял возможностей для продолжнения в том же духе,

— Двумя куполами… Но меня больше интересует  ваш стул!

Об этом чертовом стуле она спрашивала меня почти при каждой встрече, будто больше не было о чем разговаривать. Я же, смущаясь почему то под напором ее пристального взгляда прямо в упор, краснел,  как школьник на осмотре у дерматолога, и  безосновательно врал:

-Завтра! Клянусь! Только клизмы не надо!

Честно говоря,  я и сам не понимал,  куда девается,  при пробудившемся у меня после операции зверском аппетите,  все то огромное количество перловой каши,  ленивых голубцов,  суточных щей,  горохового супа и прочей вкуснейшей больничной снеди?  Но обсуждать этого с ней совершенно не хотелось.

Однажды Марины не было у меня больше суток и обычный порядок вещей нарушился. Не то чтобы здоровье пошатнулось,  нет — просто я поймал себя на мысли,  мне ее не хвптает. Вот этой короткой минуты общения,  халатика по ветру,  внимательных слегка раскосых глаз… Я даже погрустнел и этого было не скрыть… Налицо были верные признаки юношеской влюбленности,  что сразу же бросилось в глаза Любане. Мои сбивчивые обьяснения,  что мол плохо,  когда нет обхода,  она прервала улыбкой и поглаживанием ладошкой по чалме:

— Любовь к лечащему врачу,  есть благоприятный фактор быстрого выздоровления!

И этим она еще раз подтвердила мудрость русской народной поговорки:»Лучше с умным потерять,  чем с дураком, найти!» Будь у нас фамильный герб,  красоваться бы мудрой надписи, как  девизом на нем,  вместе со львами и якорями!

Когда наконец Марина появилась в палате,  то выглядела усталой и немного рассеянной. Я спросил у нее шутливо,  как она могла оставить такого больного на целые сутки без внимания?

— Дежурство оживленное было -13 операций.

Быстро прикинув среднее время операции и сообразив,  что на каждую из них приходилось в среднем чуть больше полутора часов,  я задал возникший у меня закономерный вопрос:

— Они ж в рядок лежат,  наверно бездыханно… А как тогда знать,  кого первым на стол укладывать?

Ответ в одно касание, будто подготовленный загодя,  убил меня наповал:

— Это просто — у кого ноги чище!

Надо сказать,  что во всем она была такой: легкой,  надежной,  талантливой… Кандидатская ею защищена давно,  а на докторскую материала по ее словам было на четыре каталки,  но времени сесть и оформить все никак не хватало. Господи,  скольких идиотов-докторов и профессоров носит Матушка -Земля на себе,  а ей,  прооперировавшей сотни тяжелейших больных,  заново по-сути родив их,  нужно было еще кому-то доказывать свой уровень… Да принесла список операций с плюсиками и минусиками и все!  «На тебе, Марина, и степень доктора,  и звание профессора,  и признание благодарного человечества!»

Но было полное ощущение,  что все житейские и научные привилегии ее вообще не трогали, они  шли где-то своей дорогой.

Это был один из немногих подвижников-профессионалов,  для которых ежедневно дарить жизни людям,  ставить их на ноги и оперировать без устали стало единственным и главным смыслом жизни. При этом, как это часто бывает у стоящих людей,  в отличие от дерьма,  ни пафоса,  ни гордыни,  ни самолюбования в ее поведении не было и в помине — все просто,  быстро и доброжелательно…

— Сидоров,  вы как более разумное существо,  зайдете за Петровым и вместе пойдете на седьмое отделение к челюстно-лицевому хирургу на консультацию… — спокойно и мило говорила она мужчине, на месте лица которого были две щелки для глаз,  и еще одна чтобы есть. Остальное являло собой огроменный выпуклый синяк всех цветов радуги…

Или еще, рассматривая прищурившись в оконном проеме сложную томограмму на бегу стопорнувшего ее пациента,  задумчиво так, не то размышляя, не то спрашивая,  выясняла:

— А что вам не нравится в вашем лице? — и получив ответ «Его отсутствие!» — искренне резюмировала — Зато какой мозг!

В общем, мне конечно несказанно повезло,  что именно Марина вела меня от лифта и до выписки,  о которой я начал задумываться все чаще,  как только встал на ноги. Это произошло при ней и под ее руководством в палате. По всему ее поведению я понимал,  что происходит нечто важное во всем процессе реабилитаци и от того, как я сделаю свой первый шаг,  будет зависеть очень многое… И я сделал его,  может быть даже слишком резкий,  отчего она всплеснула  руками:

— Пожалуйста помедленнее! — и я неспеша прошагал палату сперва к двери,  потом развернувшись,  назад к окну…

Ее глаза светились счастьем, как у мамы,  малыш которой пошел ножками в первый раз сам. Рядом с ней стояла Любаня и гордилась мной!

— Пожалуйста,  можно мне теперь домой? — тут же заканючил я.

— Нет,  есть некие ритуалы,  которые всегда делает только лечащий врач исключительно в стационаре…

— Например?

— Ну, например, снятие чалмы,  первое омовение головушки…

На самом же деле главную причину она скрывала от всех нас.

Та мутновато желтая студенистая жидкость в склянке из операционной, отправленная на исследование, принесла фатальный результат и безнадежный по сути своей очень краткосрочный диагноз… В этом случае с мизерными шансами на успех оставался курс химии и радиохирургии,  да и то почти никто и никогда его не успевал  закончить…

Ну, вот что бы сделал обычный лечащий хирург,  получивший приговор своему больному? Вызвал бы родственников,  в лучшем случае связался бы с коллегами в заведениях,  где фунт лиха знают не понаслышке… А то бы и просто поторопился выписать под домашнее наблюдение участкового онколога. Большинство так бы и поступило,  причем, ни медицина,  ни совесть,  ни сам этот больной никогда бы не помянули такого врача недобрым  словом!

Кто угодно —  но только не Марина! И что бы вы думали она сделала — она бросила вызов могущественным и непогрешимым Гистологам! Богам,  небожителям,  специалистам, перед вердиктом которых снимают шляпу и приседают великие лекари! Ведь профессиональный уровень гистолога по сути неоспорим и уникален,  электронные микроскопы, секретные стеклышки,  ученые степени, гербовые печати на бланках результата всегда на их стороне!

Кроме того,  кому и зачем нужен скандал в благородном семействе — лечащий врач отвергает результат специализированного исследования на клеточном уровне родного высокотехнологичного отделения !?

Да он рехнулся! Он либо скандалист,  либо дегенерат! Ату его!

— Это ошибка! Я под руками этого не видела! — дословно ее слова на совещании,  где сразу воцарилась гробовая тишина, а кое-кто ехидно улыбнулся в рукав – «Прима!»…

… Было назначено углубленное профильное исследование бедных остатков моего удаленного участка мозга. На карту было поставлено многое,  титулы авторитетов пошли на повышение,  а  число гербовых печатей с «петухами» еще больше увеличилось!  Диагноз  тот же — приговор обжалованию не подлежит!

И опять маленькая докторица в развевающемся по сторонам халатике посреди совещания,  где точки над «и»ставят вдумчиво,  а не с кандачка,  заявляет в недоумевающем зале:

— Я прошу провести независимое исследование! — это по-культурному,  а по грубой подстрочной вовсе немедицинской  этике звучит буквально так: «Клала я на ваши бланки с печатями и на титулы с высокой колокольни!

Не  ве — рю!»

И тогда, в обстановке небывалой секретности «стеклышки» везут в Храм Медицины,  где и титулы толще и печати шире,  и вообще выше только Кремль… Там,  понимая сложности коллег,  и не желая их посрамления ( а вот как пришлют им наши стеклана экспертизу!),  принимают соломоново решение: «Лечить нельзя проверить!» и всю ответственность за последующую постановку диагноза и лечение  возложили персонально на Марину.

Но это было известно лишь ей.  Мы же  оставались в счастливом неведении, а  я просто учился заново ходить и методично давил на выписку.

В один прекрасный  день, всего на восемнадцатый день после операции, обычно сосредоточенная Марина зашла в палату и как ни в чем не бывало, безо всякого пафоса произнесла:

— Вот ваша выписка. Нагрузок ноль. Контрольный снимок через месяц. С ним ко мне…

Мне так хотелось обнять и закружить по палате этого маленького строгого человечка,  но жестко регламентированные отношения пациента и врача такого не предусматривали,  поэтому я просто наклонился и искренне поцеловал ее в щеку.

На меня смотрели две пары глаз,  Любы и Марины,  и обе с гордостью!

1 комментарий

Оставить комментарий
  1. К большому сожалению таких врачей в наше время у нас очень мало.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *