Она долго стояла у меня в изголовье, гладила спинку кровати на колесиках, молчала, смотрела на белую чалму и улыбалась, широко и совершенно не прячась. В закуток по очереди заглядывали разные люди в белых халатах, но никто не сказал ей ни слова, хотя все инструкции и порядки интенсивки были нарушены злостно и категорически…
Когда я открыл глаза, Любаня осторожно обошла койку, десять раз приложила палец ко рту «Тсс!» и, присев на краешек, бережно, как снежинку какую-то, даже не обняла, а именно объяла меня. Еле прикасаясь, скользя кончиками пальцев поносу, щекам, подбородку, шее, груди прикрытой одеялом, сложенной конвертиком простыне, и опять вверх, она не плакала, уже не улыбалась и не разговаривала обычными человеческими словами, а только пристально смотрела прямо в мои глаза. Словно пытаясь через них пробраться в глубину и понять, все ли уже позади, какой я там изнутри, крепкий ли, сильный ли, стойкий ли, она только глядела и гладила меня, а слезы капая, растворялись в простыне …
Я тоже не отрываясь смотрел в ее глаза и не очень то понимал, что сейчас происходит с ней. Видать, операционные лекарства в хлам расшатали мою нервную систему, и она пробуксовывала от запредельных эмоций и глаза неведомо отчего повлажнели сами собой …
— Да ладно тебе – прорвемся! — как мог, успокоил я её.
Эта идиллическая картина внезапно была прервана появлением в закутке целой делегации во главе с начальником отделения. Но главную скрипку, как всегда тут играла деловая и энергичная Марина. Видимо её уже проинформировали о неприятном инциденте. Вообще с появлением этой маленькои и хрупкой женщины в любом месте, в палате, коридоре ли или операционной, все внимательно ловили каждое ее слово, и даже взгляд.
— Это что за сырость!?- голосом с явно напускной строгостью наклонилась ко мне она. И мигом бросив взгляд на все, что только ей одной говорило о истинном положении дел, не то спросила, не то скомандовала, как давно и окончательно решенное:
— Ну что, поехали!?
Теперь уже две преданные нейрохирургии специально приглашенные по такому случаю бравые санитарки, как кремлевские часовые в мавзолее, одна спереди другая сзади, переложили меня на долгожданную знакомую каталку с опять таки вкривь-вкось намалеванной, но теперь уже родимой зеленой краской надписью «1 нейрохир.не брать!», и нежно покатили меня по коридорам и лифтам. Замыкали торжественную процессию Марина и Люба.
Когда мы, наконец, достигли поджидавшей меня палаты, она показалась мне родным домом — и стены, и потолок, и пустырь за окном, и металлический панцирь кровати, решительно все нравилось мне! Вещи и предметы обрели для меня сейчас совершенно новый и очень теплый смысл даже хотя бы потому, что они перестали кружиться, наклоняться и раздваиваться. Все было правильным и либо вертикальным, либо горизонтальным — ах, как оказывается это приятно !
Ну да, болел, даже очень, болел шов сзади и противно чесалось под чалмой. Из под неё вниз, к какой то колбочке с красноватой жидкостью тянулась длинная трубка, «дренаж» как обьяснили мне, но все это не помешало мне героически перенести переезд.
Перво-наперво я попросил Любаню набрать мне по телефону родителей и максимально возможно бодрым голосом произнес заранее приготовленную фразу:
— Привет! У меня все хорошо, я сегодня очень занят. Завтра обязательно позвоню… — Там похоже удивились, но таковы были правила — никто и никогда никого не должен ни к чему принуждать! Надо — значит надо!
Видя, что я устал, Любаня сказала, что отьедет по делам и скоро вернется. Как то само собой получилось, что времени мы не оговорили, и она тихо исчезла.
Я остался впервые за последние сутки один, чему сначала весьма обрадовался. Но больничное одиночество оказывается поганая штука! Сначала оно смотрит на тебя через приоткрытую щелку в проеме двери, потом звуками и запахами дурманит воображение, заставляет всматриваться в потолок, вслушиваться в шаги, а в завершение всего долго следить за мухой, кружащейся вокруг лампочки и садящейся на нее немного передохнуть. Вот и вся развлекуха!
День прошел скучновато и как-то одиноко… Пару раз заходили какие то врачи, я что то отвечал на их вопросы невпопад – постоянно дико хотелось спать! Какой то огромный груз упал с меня — тело, а особенно голова, чувствовали себя необыкновенно легкими и светлыми, а вот думать или вспоминать не хотелось ни о чем. Я просто спал и спал, как в далеком безмятежном детстве.
Внезапно я открыл глаза и понял, что наступил поздний вечер. В палате не горел свет и только кривая трапеция дверной щели светилась ярко и вызывающе. Я лежал как всегда на спине, пытаясь по миллиметрам отвоевать у шва под чалмой плацкартное место, а он огрызался и в отместку кололся в затылок иголками и ножами.
Но не эта борьба сейчас поглощала меня — в палате я был один, и это вдруг вызвало сперва удивление, потом раздражение, на смену которому вдруг пришел страх. Я считал в уме верблюдов, разминал костяшки пальцев, пытался думать о чем то хорошем и светлом, например, в деталях вспоминать какие-нибудь памятные события, отпуска, случаи из жизни. Ничего не получалось! Время тянулось по секундам, а обрывки хаотичных и фатальных мыслей и сцен вдруг селевым потоком хлынули в голову. Все попытки их прогнать только раздували пожар.
«Где Любаня?! Что могло произойти с ней, чтобы в такой час она еще не была рядом?! Она же знает как я жду ее! Наконец, она же понимает, что я никого не попрошу мне помочь тупо поссать! Утка под кроватью и мне не достать! Она знает это — значит точно что-то стряслось! С кем? С ней, с детьми, с родителями?… …» — и все по новой…
Думаю, что так прошло более получаса, который растянулся у меня на огромный отрезок переживаний и ожидания худшего. Наверное и мое состояние после операции, а может медикаменты или все вместе взятое повлияло на меня совершенно необычным образом, так что я весь покрылся липким холодным потом, меня трясло внутри и снаружи, а сердце выскакивало из груди, тарахтя и вдруг замирая.
Когда наконец в палате вспыхнул свет, я долго не мог от волнения и рези в глазах рассмотреть Любаню как ни старался, и только повторял срывающимся голосом одни и те же слова, обидные и горькие:
— Как ты могла!? Как могла…
Она, мгновенно поняв мое состояние и его причину, улучила секунду и горячо спросила меня:
— Он не приходил!?
— Кто? — ничего не понимая, притормозил свои эмоции я.
И тут она снова как утром бросилась ко мне и опять как ребенка начала гладить по лицу, голове, плечам, почти забыв о том, что может доставить мне боль, целовать и приговаривать:
— Маленький мой, хороший мой, да как же это получилось то! Как же я тебя напугала! Как тебе плохо было…Как он мог!?
Я тихонько отстранил ее, хотя и ее слова и ласка были мне сейчас очень нужны, но разум уже немного успокоился, дрожь унялась и я, пристально посмотрев, спросил:
— О чем ты?
И тут она рассказала мне простую бытовую историю, что еще днем ей позвонил один очень хороший знакомый и, узнав о моем состоянии после операции, спросил:
— Можно сегодня к нему заглянуть?
— Можно и даже будет очень кстати, только если удастся, то пожалуйста не поздно. Я еду по очень важному вопросу и могу задержаться. Если он будет волноваться — скажи ему, что скоро буду…
— Приеду через часа полтора!
О своей внезапной поездке она не захотела рассказывать никому, а мне и подавно. Да и саму то ноги не несли – ведь ехала решать нашу материальную судьбу! В тот день мы просто остались совсем без средств к существованию. Ведь совсем незадолго до операции мы оба оставили Дело, а болезнь и вовсе оборвала все планы и связи. Многие просто предпочли о нас забыть…Теперь приходилось все начинать сначала. И даже мой предстоящий очень долгий больничный лист некому было оплачивать… Она поехала по сути «на поклон»…
А он в тот день просто не приехал!.. Рассказывая мне про это, голос ее трясся, а глаза блестели от слез и обиды…Теперь настал уже мой черед успокаивать Любаню и, гладя ее по спине и рукам, я полностью успокоился и постарался как мог передать это ей. В конце концов мы рядом, я жив и почти здоров, и никогда не расстанемся, никогда! Слово за слово, я подвел разговор к утке уже с пол-дня томящейся под кроватью в гордом одиночестве и функциональной бесполезности…
Любаня опять заругалась на себя и заизвинялась. Она без ненужной стеснительности уверенными движениями ловко применила этот гениальный по своей простоте и надежности сосуд.
Возникло, правда, несколько непредвиденных проблем: во-первых, обьем его горизонтальной части оказался еле-еле достаточным. Нервотрепки и капельницы добавили жару, на самых последних секундах и утка показала свою преданность хозяину — она услужливо опустила свою кормовую часть ниже и, только отслужив свое полностью, как мичман с подлодки, полетела полная достоинства и важности сливаться.
А во-вторых, неожиданно для всех и наверно для самой себя, она оказалась эффективным средством пробуждения самых теплых чувств и искренних эмоций в послеоперационный период! Я и сам был несказанно этим удивлен.
Энергичные и решительные возражения Любани и аргументы типа «Ты сошел с ума! Шов! Нельзя! Марина нас убьет! Ну не надо пожалуйста!..»не действовали, а скорее возвращали меня в годы лихой лейтенатской молодости…
Так хорошо и искренне я думаю нам не было ещё никогда! Шов не разошелся! Утка не пролилась! С капельницей не пришли!
До сих пор я подумываю, как люди регистрируют всякие разнообразные рекорды в Книге Гиннеса — возможно еще один, причем очень даже престижный, был бы в копилке нашей любимой Родины…
Вообще процесс послеоперационной реабилитации шел успешно и уже на следующее утро, когда в палату принесли завтрак, я в нарушении всех правил уселся на кровать и с энтузиазмом слопал тарелку перловой каши. Потом я еще попросил добавки и долго упрашивал буфетчицу узнать у повара, а потом рассказать мне, как он так вкусно ее готовит?!
Буфетчица с восхищением и, как мне показалось, с тихой завистью глядела на это, переводя взгляд с чалмы на тарелку, потом на Любаню и обратно на меня. Потом она как то по-доброму заметила, будто знала чего:
— Выздоравливает!
Все дни часто, хотя, к сожалению, и не надолго, в палату заглядывала Марина. В своем фирменно развивающемся халатике, она каждый раз неслась по коридору отделения с невероятной скоростью и казалось со всех сторон и дверей к ней тянутся руки, обращаются слова и лица. Какой то Центр магнетизма! И, как ни странно, на этой сверхзвуковой скорости она успевала ответить и проконсультировать каждого, вне зависимости, ее это больной или чужой. Постоянно ее притормаживали коллеги и тоже что-то вьедливо выясняли, терли… терли…
Конечно, в этой обстановке мне соверщенно не удавалось с ней не спеша поболтать, а доставались лишь редкие минуты ее драгоценного внимания:
— Ну, что нового? — обычно спрашивала она от входа.
— Все нормально… — придумывая хоть что-то, на что можно пожаловаться чистосердечно отвечал я.
Беглый осмотр поверх повязки, взгляд мельком на историю болезни и опять полетела по коридору! Иногда мне удавалось зацепить её на медицину, но тоже очень коротко:
— А вы меня атибиотиками прикрываете? — глубоко ныряя в технику реабилитации вопрошал я. Но ответ не оставлял возможностей для продолжнения в том же духе,
— Двумя куполами… Но меня больше интересует ваш стул!
Об этом чертовом стуле она спрашивала меня почти при каждой встрече, будто больше не было о чем разговаривать. Я же, смущаясь почему то под напором ее пристального взгляда прямо в упор, краснел, как школьник на осмотре у дерматолога, и безосновательно врал:
-Завтра! Клянусь! Только клизмы не надо!
Честно говоря, я и сам не понимал, куда девается, при пробудившемся у меня после операции зверском аппетите, все то огромное количество перловой каши, ленивых голубцов, суточных щей, горохового супа и прочей вкуснейшей больничной снеди? Но обсуждать этого с ней совершенно не хотелось.
Однажды Марины не было у меня больше суток и обычный порядок вещей нарушился. Не то чтобы здоровье пошатнулось, нет — просто я поймал себя на мысли, мне ее не хвптает. Вот этой короткой минуты общения, халатика по ветру, внимательных слегка раскосых глаз… Я даже погрустнел и этого было не скрыть… Налицо были верные признаки юношеской влюбленности, что сразу же бросилось в глаза Любане. Мои сбивчивые обьяснения, что мол плохо, когда нет обхода, она прервала улыбкой и поглаживанием ладошкой по чалме:
— Любовь к лечащему врачу, есть благоприятный фактор быстрого выздоровления!
И этим она еще раз подтвердила мудрость русской народной поговорки:»Лучше с умным потерять, чем с дураком, найти!» Будь у нас фамильный герб, красоваться бы мудрой надписи, как девизом на нем, вместе со львами и якорями!
Когда наконец Марина появилась в палате, то выглядела усталой и немного рассеянной. Я спросил у нее шутливо, как она могла оставить такого больного на целые сутки без внимания?
— Дежурство оживленное было -13 операций.
Быстро прикинув среднее время операции и сообразив, что на каждую из них приходилось в среднем чуть больше полутора часов, я задал возникший у меня закономерный вопрос:
— Они ж в рядок лежат, наверно бездыханно… А как тогда знать, кого первым на стол укладывать?
Ответ в одно касание, будто подготовленный загодя, убил меня наповал:
— Это просто — у кого ноги чище!
Надо сказать, что во всем она была такой: легкой, надежной, талантливой… Кандидатская ею защищена давно, а на докторскую материала по ее словам было на четыре каталки, но времени сесть и оформить все никак не хватало. Господи, скольких идиотов-докторов и профессоров носит Матушка -Земля на себе, а ей, прооперировавшей сотни тяжелейших больных, заново по-сути родив их, нужно было еще кому-то доказывать свой уровень… Да принесла список операций с плюсиками и минусиками и все! «На тебе, Марина, и степень доктора, и звание профессора, и признание благодарного человечества!»
Но было полное ощущение, что все житейские и научные привилегии ее вообще не трогали, они шли где-то своей дорогой.
Это был один из немногих подвижников-профессионалов, для которых ежедневно дарить жизни людям, ставить их на ноги и оперировать без устали стало единственным и главным смыслом жизни. При этом, как это часто бывает у стоящих людей, в отличие от дерьма, ни пафоса, ни гордыни, ни самолюбования в ее поведении не было и в помине — все просто, быстро и доброжелательно…
— Сидоров, вы как более разумное существо, зайдете за Петровым и вместе пойдете на седьмое отделение к челюстно-лицевому хирургу на консультацию… — спокойно и мило говорила она мужчине, на месте лица которого были две щелки для глаз, и еще одна чтобы есть. Остальное являло собой огроменный выпуклый синяк всех цветов радуги…
Или еще, рассматривая прищурившись в оконном проеме сложную томограмму на бегу стопорнувшего ее пациента, задумчиво так, не то размышляя, не то спрашивая, выясняла:
— А что вам не нравится в вашем лице? — и получив ответ «Его отсутствие!» — искренне резюмировала — Зато какой мозг!
В общем, мне конечно несказанно повезло, что именно Марина вела меня от лифта и до выписки, о которой я начал задумываться все чаще, как только встал на ноги. Это произошло при ней и под ее руководством в палате. По всему ее поведению я понимал, что происходит нечто важное во всем процессе реабилитаци и от того, как я сделаю свой первый шаг, будет зависеть очень многое… И я сделал его, может быть даже слишком резкий, отчего она всплеснула руками:
— Пожалуйста помедленнее! — и я неспеша прошагал палату сперва к двери, потом развернувшись, назад к окну…
Ее глаза светились счастьем, как у мамы, малыш которой пошел ножками в первый раз сам. Рядом с ней стояла Любаня и гордилась мной!
— Пожалуйста, можно мне теперь домой? — тут же заканючил я.
— Нет, есть некие ритуалы, которые всегда делает только лечащий врач исключительно в стационаре…
— Например?
— Ну, например, снятие чалмы, первое омовение головушки…
На самом же деле главную причину она скрывала от всех нас.
Та мутновато желтая студенистая жидкость в склянке из операционной, отправленная на исследование, принесла фатальный результат и безнадежный по сути своей очень краткосрочный диагноз… В этом случае с мизерными шансами на успех оставался курс химии и радиохирургии, да и то почти никто и никогда его не успевал закончить…
Ну, вот что бы сделал обычный лечащий хирург, получивший приговор своему больному? Вызвал бы родственников, в лучшем случае связался бы с коллегами в заведениях, где фунт лиха знают не понаслышке… А то бы и просто поторопился выписать под домашнее наблюдение участкового онколога. Большинство так бы и поступило, причем, ни медицина, ни совесть, ни сам этот больной никогда бы не помянули такого врача недобрым словом!
Кто угодно — но только не Марина! И что бы вы думали она сделала — она бросила вызов могущественным и непогрешимым Гистологам! Богам, небожителям, специалистам, перед вердиктом которых снимают шляпу и приседают великие лекари! Ведь профессиональный уровень гистолога по сути неоспорим и уникален, электронные микроскопы, секретные стеклышки, ученые степени, гербовые печати на бланках результата всегда на их стороне!
Кроме того, кому и зачем нужен скандал в благородном семействе — лечащий врач отвергает результат специализированного исследования на клеточном уровне родного высокотехнологичного отделения !?
Да он рехнулся! Он либо скандалист, либо дегенерат! Ату его!
— Это ошибка! Я под руками этого не видела! — дословно ее слова на совещании, где сразу воцарилась гробовая тишина, а кое-кто ехидно улыбнулся в рукав – «Прима!»…
… Было назначено углубленное профильное исследование бедных остатков моего удаленного участка мозга. На карту было поставлено многое, титулы авторитетов пошли на повышение, а число гербовых печатей с «петухами» еще больше увеличилось! Диагноз тот же — приговор обжалованию не подлежит!
И опять маленькая докторица в развевающемся по сторонам халатике посреди совещания, где точки над «и»ставят вдумчиво, а не с кандачка, заявляет в недоумевающем зале:
— Я прошу провести независимое исследование! — это по-культурному, а по грубой подстрочной вовсе немедицинской этике звучит буквально так: «Клала я на ваши бланки с печатями и на титулы с высокой колокольни!
Не ве — рю!»
И тогда, в обстановке небывалой секретности «стеклышки» везут в Храм Медицины, где и титулы толще и печати шире, и вообще выше только Кремль… Там, понимая сложности коллег, и не желая их посрамления ( а вот как пришлют им наши стеклана экспертизу!), принимают соломоново решение: «Лечить нельзя проверить!» и всю ответственность за последующую постановку диагноза и лечение возложили персонально на Марину.
Но это было известно лишь ей. Мы же оставались в счастливом неведении, а я просто учился заново ходить и методично давил на выписку.
В один прекрасный день, всего на восемнадцатый день после операции, обычно сосредоточенная Марина зашла в палату и как ни в чем не бывало, безо всякого пафоса произнесла:
— Вот ваша выписка. Нагрузок ноль. Контрольный снимок через месяц. С ним ко мне…
Мне так хотелось обнять и закружить по палате этого маленького строгого человечка, но жестко регламентированные отношения пациента и врача такого не предусматривали, поэтому я просто наклонился и искренне поцеловал ее в щеку.
На меня смотрели две пары глаз, Любы и Марины, и обе с гордостью!