Глава 3. Морская прогулка.

Тук-тук! Тук-тук! – сквозь сон услышал я стук в дверь каюты и мгновенно проснулся. Сон у корабельного офицера (да и вообще у любого члена экипажа – от матроса до командира) штука очень интересная. На корабле можно блаженно спать рядом с грохочущим дизелем или воющим на ультразвуке агрегатом и проснуться от малейшего изменения частоты его вращения или от скрипа открываемой тяжёлой двери, которая в это время не должна открываться. Я видел матросов, которые самозабвенно кемарили при стрельбах главным калибром (а это, на минутку, 152 мм орудия, и в каждой из четырёх башен их аж 3 штуки) лёгкого крейсера «Адмирал Ушаков», когда мы курсантами училища проходили на нём практику. При выстреле главным калибром сотрясался весь бронированный корпус корабля (между прочим, это 18000 тонн стали), вдребезги разлетались стеклянные плафоны освещения, если их по безалаберности не сняли перед стрельбой, с переборок слетали портреты, картины, книжные полки – а матросы, сидящие по боевым постам по учебной тревоге, лишь счастливо посапывали, если, конечно, они сами участия в стрельбе не принимали!

При этом даже глубокой ночью весь экипаж мгновенно проснётся, если на корабле вдруг наступит полная тишина – даже спящий моряк во сне мгновенно поймёт, что случилось что-то страшное и необычное! Тишина может наступить, если на корабле пропало питание, то есть обесточились разом все приборы и механизмы. А это может означать и близкую гибель, если корабль в это время в море. Без электропитания корабль становится просто неуправляемым корытом, которое несколько последовательных ударов волны может развернуть бортом к следующей волне и запросто опрокинуть

Странная штука — человеческий мозг! В настоящий момент корабль перепахивал штормовое море, качался с борта на борт, взлетал вверх, зависал на мгновение и падал вниз, волны били в правую скулу и старались столкнуть с курса, от мощных ударов корабль трясся, скрипели двери, корабельная мебель, из динамиков КГС доносились команды, выли на разные голоса электродвигатели в вентиляторных отделениях, лязгали задрайками тяжёлые межотсечные двери – а несколько синапсов мозга всё это контролировали и отслеживали – не выходит ли какой-нибудь из шумов за нормальные фоновые значения? Если нет, то синапсики позволяли остальному мозгу отдыхать, при этом не забывая управлять несметным количеством разных сложных процессов, которые позволяют обладателю этого мозга сладко хрючить, пуская из уголка приоткрытого рта тоненькую струйку слюны на подушку, дышать, ворочаться, выбирая удобную позу для отдыха, привычно расклиниваться в койке таким образом, чтобы при встрече с очередной волной не вылететь из койки на палубу каюты.

Вот и эти –Тук-тук! Тук-тук! – не являлись частью общей звуковой симфонии в исполнении бпк «Удалой», поэтому я сел в койке, щёлкнул тумблером светильника, висящего на переборке в изголовье, и ответил:

— Войдите!

Дверь аккуратно отворилась и в каюту шагнул рассыльный.

— Тащ капитан-лейтенант! Корабельное время один час сорок минут, Вам через 20 минут менять командира на ходовом.

— Понятно, спасибо, поднимись в офицерскую гарсунку (так называли на корабле помещение вестовых кают-компании офицеров) и скажи, чтобы через 5 минут был чай и бутерброд с повидлом. Свободен, как Куба, Африка и Индокитай!

— Есть! – рассыльный, держась левой рукой да ручку двери, правой ухитрился при крене отдать честь и вышел из каюты. Я услышал, как загрохотали на трапе, ведущем наверх, в коридор кают-компании, его прогары.

Почистить зубы, побриться «биковской» козьей ножкой, плеснуть в ладонь лосьона после бритья было делом пяти минут. Расчесал волосы и сделал привычный пробор – и всё, готов к труду и обороне или к бою и походу!

Быстро расправился с чаем и заел бутером в кают-компании. Заскочил в БИЦ (боевой информационный центр) – море пустынно, супостатов плавающих и летающих не видно, из БИЦа – в штурманскую рубку, взгляд на карту, замер дистанции до точки рандеву (около 200 миль ещё, елы-палы!), скорость 15 узлов (это медицина Сергеича уговорила), значит, идём под двумя маршевыми турбинами, потом короткий зырк на только что принятую факсимильную карту погоды – не радует, будет до 7 баллов море, волны будут выше крыши родного сельсовета. Ну, вот и всё. «Обстановка» ясна, можно идти менять командира.

Я раскрыл дверь и вошёл в полный сумрак ходового мостика. Темень полярной ночи уже отступала, полярный день ещё не вступил в свои права, поэтому ночами уже было не так иссиня-чёрно, а просто темновато. Но можно было видеть вдали неясную линию горизонта. А полный сумрак на мостике достигался тем, что все источники света были выключены, даже лампочки на приборах и светящиеся при вызове кнопки «Лиственницы» были покрыты специальным синим лаком, чтобы не выводить из строя глаза несущих вахту на мостике моряков. Человеческий глаз – исключительно талантливо сделанный Создателем оптический инструмент, говорят, что он даже отдельный фотон может при определённых условиях зарегистрировать. Но есть у глаза такое понятие, как световая и темновая адаптация, то есть период привыкания глаза к условиям освещённости. Световая адаптация происходит быстро — за секунды – человек начинает в ярких красках видеть окружающий мир. Темновая адаптация может занимать до двух часов, естественное ночное зрение (или скотопическое зрение) у человека – чёрно-белое с множественными оттенками серого. На своём опыте знаю – только через полтора-два часа без яркого света начинаешь видеть ночью далеко и объёмно. И такое зрение позволяет увидеть в море малейший свет от аварийного фонаря спасательного жилета или огонёк на мачте крохотной яхты раньше, чем та начнёт отбиваться на экране радиолокационной станции. У нас даже на кораблях около дверей на мостик из внутренних помещений висят плотные гобеленовые шторы, чтобы свет из помещений не ослеплял людей на ходовом при открытии двери.

В сумраке всё же было видно, как мило беседовали, вспоминая «минувшие дни и битвы, в которых рубились они», комбриг с командиром, навалившись грудью на поручень, идущий под иллюминаторами. Беседовали они, видимо, о чём-то интересном и весёлом, поэтому у вахтенного рулевого и стоящего рядом с ним вахтенного офицера левые уши, обращённые в сторону начальников, аж шевелились от желания не пропустить ни одного слова из воспоминаний. На лицах обоих цвели улыбки.

Я дождался паузы в воспоминаниях и доложил командиру о прибытии и о готовности начать немедленно нести тяжёлую командирскую вахту. Вот, мол, прямо с этой секунды и готов!

— Вахтенный офицер, запишите в вахтенный журнал: «В управление кораблём вступил старший помощник командира», — Литенков закрыл свою рабочую тетрадь, лежавшую на командирском столике, и продолжил, — НикитСаныч, мы тут разогнались, полканы медицинские говорят, что надо как можно быстрее бежать до точки, я тут по погоде посмотрел и до 15 узлов раскочегарил. В общем, дело твоё – выбирай ход сам, как позволит обстановка, но корабль в слемминг не загоняй.

Слемминг – это такая очень неприятная штука, когда корабль носовой оконечностью или носовой частью днища встречается с поднимающейся навстречу волной. Корпус корабля при этом испытывает удар и следующую за ним тряску или вибрацию. Очень опасное явление!

Комбриг тоже закрыл свой знаменитый микрожурнал-кондуит, спрятал его в карман и теперь пристально рассматривал меня, склонив голову к правому плечу и откинув её немного назад. Рассматривал очень внимательно, а потом неожиданно сказал:

— Надеюсь, Вы, старпом понимаете, что сейчас от того, когда мы придём в точку, зависит жизнь отличника боевой подготовки у наших стратегических товарищей? Поэтому Вы подумайте, старпом, как бы нам туда подойти в район часам к 10 – 11 утра, только не разбейте при этом корабль – за него пока не Вы, а командир отвечает. Понятно?

— Так точно, товарищ комбриг, понятно!

— Ну-ну, это хорошо, что понятно. О, вижу, точнее, слышу, как Вы думать начали! Я прямо явственно слышу скрип керамзита в Вашей черепной коробке, а посему мы с командиром удаляемся, чтобы не мешать Вам и не терзать свои уши этим отвратительным звуком.

Командир и комбриг, посмеиваясь, покинули ходовой.

Я развернулся и подошёл к рулевому посту. Вахтенным рулевым стоял командир отделения рулевых, целый старшина 1 статьи, человек опытный, ориентироваться в ситуациях на мостике в присутствии разного уровня начальников до Командующего включительно умел превосходно, поэтому он мгновенно придал своему лицу индифферентно-служебное выражение и вперился взглядом в картушку компаса.

А вот вахтенный офицер лейтенант Иваньшин (из румынов, то есть из минно-торпедной боевой части) цвёл краснощёким лицом, забыв при этом стереть с физиономии совершенно неуместную улыбку.

— А что это Вы, вахтенный офицер, сияете, как майская роза в помойном ведре? Вам определённо надоело стоять вахту? – глядя прямо в зрачки румына, произнёс я (про майскую розу – это так говорил обо мне и других нахимовцах преподаватель морской подготовки капитан 2 ранга Василий Степанович Осадчий из далёкого «детства под ремнём», как называли некоторые несознательные люди Ленинградское Нахимовское Военно-Морское училище).

Иваньшин, вместо того, чтобы, как положено, с лица взбледнуть, наоборот – зацвёл яркими розово-красными пятнами. Он был единственным допущенным к несению вахты лейтенантом, я его при приёме зачётов на вахтенного офицера драл, как Сидорову маму, доводил до зубовного скрежета, а однажды увидел, что довёл-таки его примерно до такого же состояния, в какое приходил я при виде мичмана Новикова.

— Вместо того, чтобы сиять и благоухать, займитесь, наконец-то, несением вахты, а не подслушиванием. Кстати, о чём там командир с комбригом говорили?

Приведя, таким образом, вахтенных в рабочее состояние, я снял куртку, расстегнул галстук и верхнюю пуговицу кремовой рубашки и вышел на крыло левого сигнального мостика. Остановив рукой вахтенного сигнальщика, метнувшегося было ко мне с докладом, я поднялся на рыбины (решетчатый деревянный настил) вокруг репитера гирокомпаса, чтобы быть повыше, развернулся навстречу ветру и поднял руки в стороны горизонтально. Упругий ветер мгновенно наполнил лёгкие морской свежестью, пролез под рубашку и надул её, отчего я стал похож на кремовый воздушный шарик. Я любил так постоять на пронизывающем всё тело насквозь ветре, мне казалось, что вот если я сделаю шаг навстречу ветру, то он поднимет меня над мостиком и я полечу… и упаду на стальную палубу корабля и сильно покалечусь!

Поэтому я сложил руки-крылья и вернулся на ходовой. Привёл форму одежды в порядок и подошёл к автопрокладчику, где плавно двигающийся световой крестик показывал место корабля на карте.

Вызвал штурмана, ещё раз изучил карту погоды. Проверил рапортички с фактической погодой за последние часы. Отправил подвахтенного рулевого замерить фактический ветер.

Взял секундомер и вместе с подвахтенным рулевым вновь вышел на сигнальный. В сером ночном мраке было прекрасно видно верхушки волн, я стал на глаз, ориентируясь на длину корабля как на единственный точный измерительный эталон, мерять длину волны и диктовать цифры матросу. Потом минут пять щелкал секундомером, записывая период качки.

Когда я вернулся на ходовой, на командирском кресле уже лежало моё старпомовское меховое пальто – мой вестовой расстарался! Уютно расположившись в кресле на мягкой и тёплой меховой подкладке, достал «Диаграмму качки Власова» и начал «скрипеть керамзитом», как выразился наш неподражаемый Владимир Владимирович Амбарцумян.

Что такое «Диаграмма качки Власова», спросите Вы, читатель? Дело в том, что это сейчас моряки большей частью полагаются на технику всякую, даже астрономические задачи техника за них решает, а раньше моряк полагался на себя, свои знания и опыт предшественников! Поэтому настоящие моряки вели записи, анализировали их и делали выводы, писали эмпирические правила и формулы, составляли различные диаграммы. Вот так один из наших замечательных моряков и учёных В.Г.Власов на основе громадного количества наблюдений и вычислений создал свою бессмертную диаграмму, которая позволяет при правильных наблюдениях и замерах выбрать максимально комфортные в условиях штормового моря курсы и скорости, при которых качка будет минимальной, что, соответственно, позволит эффективнее применять оружие или сократить время пути в назначенную точку.

Вот я и скрипел мозгами, пользуясь длиной корабля, направлением бега волны, её периодом, высотой, ветром и прочая, и прочая, и прочая, водя карандашом по диаграмме и делая на ней отметки. Шторм был на редкость устойчивый – постоянный сильный ветер и бегущие в одном направлении высоченные волны!

Через 10 минут я удовлетворённо потёр ладони одна об другую, схватил «банан» «Лиственницы» и нажал кнопку «ПЭЖ» (пост энергетики и живучести):

— ПЭЖ – ходовому!

— Есть ПЭЖ, вахтенный инженер-механик капитан-лейтенант Лунёв!

— Значится, так, Лунёв, запустить форсажные турбины!

— Есть, запустить форсажные турбины!

Через пару минут на ходовом мостике возник командир БЧ-5, наш корабельный механик, капитан 2 ранга Александр Петрович Зубков. Лунёв, получив приказание, сразу поставил в известность своего начальника, а тот, соответственно, решил узнать причину запуска его любимых турбин ночью, да ещё в штормовом море.

Механик огляделся, понял, что на ходовом нет комбрига и командира и начал пытать меня – это зачем мне понадобились помимо двух маршевых ещё и две форсажные турбины?

Я в двух словах объяснил:

— Петрович, там, за углом, отличник загибается, а мы еле плетёмся. Я тут помозговал и вычислил, что если мы возьмём правее на 20 градусов и ляжем на курс 320 градусов и дадим 26 узлов, то килевая качка будет в пределах 2-3 градусов, а бортовая всего до 10 градусов. Зато мы такой скоростью прибежим чуть севернее точки рандеву со стратегом часам к 9, а потом спустимся на юг и к 10 утра будем уже поднимать стратега на поверхность!

Механик хмыкнул, подошёл к иллюминаторам, долго смотрел на волну, а потом сказал:

— И это ты по такой волне решил зайчиком скакать на 26 узлах?

— Ага! Всё строго по науке! Она не подведёт – здесь опыт предков! – я потряс «Диаграммой…» перед лицом БеЧеПятого, как его за глаза, а кое-кто и в глаза, называли на корабле, — но ты, пожалуйста, на всякий случай, запусти в работу успокоители качки, добро?

— Ясно, Саныч, по такому случаю я сам пойду в ПЭЖ своих мослатых контролировать!

Через положенное время из ПЭЖа доложили о готовности подключить турбины на валолинии.

«Удалой» будто почувствовал, что сейчас начнётся что-то интересное, нетерпеливо взбирался на волну, потом падал на следующую, разваливал её своим форштевнем на две половины, поднимал кучу белых брызг, которые ветер тут же срывал и впечатывал в сталинит иллюминаторов мостика.

Я опять взял «банан»:

— ПЭЖ – ходовой, назначенный ход 26 узлов! Обе машины «вперёд полный»!

Иваньшин тут же репетовал:

— Есть, обе машины вперёд полный!

Взявшись ладонями за рукоятки машинного телеграфа, он перевел телеграфы на «стоп», а потом на «вперёд полный». Из ПЭЖа так же репетовали (то есть, повторили полученную команду).

«Удалой» задрожал, турбины стали петь всё тоньше и мощнее!

Громадные корабельные винты закрутились всё быстрее и быстрее, откидывая своими лопастями сотни тонн воды.

Корабль стал заметно ускоряться. В тускло светящемся окошке лага шкала стала проворачиваться и мимо треугольной риски побежали цифры – 16, 17, 18…

«Удалой» стал получать в правую скулу уже очень чувствительные удары, но продолжал набирать ход.

— Двадцать градусов вправо по компасу! – скомандовал я Иваньшину.

— Есть! Рулевой, 20 градусов вправо по компасу!

Корабль послушно менял курс. Но бить стало сильнее. Ещё сильнее!

Признаться, в тот момент схватила меня за сердце такая здоровенная жаба, что дышать трудно стало! Как же так, как же так, почему?

Лаг продолжал проворачивать шкалу – 21, 22 узла…

Удары продолжались, но не критичные, и я решил ждать.

Где-то около 24 узлов удары и тряска начали уменьшаться.

«Давай, «Удалой», давай, дорогой, вперёд, мой родной, ну, пожалуйста, не подведи меня и адмирала Власова!» — умолял я свой любимый корабль, — «ещё, ещё чуть-чуть, разгонись и лети! Там моряк может без тебя погибнуть!»

Шкала лага подбиралась к 25 узлам. И у меня сложилось впечатление, что море разгорбатилось – нет, за сталинитом иллюминаторов всё так же бежали высоченные волны, — но плевал на них «Удалой» с высокой, ну, не колокольни, так фок-мачты! Как будто мы съехали с разбитой просёлочной дороги и выехали на шикарное скоростное шоссе!

— Товарищ капитан-лейтенант, корабль набрал назначенный ход 26 узлов! – радостно доложил Иваньшин. Радостно потому, что он понял, что я его сегодня с вахты не сниму, как свидетеля моего маленького триумфа.

Я сидел в командирском кресле, курил и гордо смотрел на окружающий мир – да-да-да, это Я всё верно и правильно рассчитал, это Я принял ответственное решение, это Я разогнал корабль, это благодаря МОЕМУ ЛИЧНОМУ руководству, это Я…, Я…, Я!!! Какой я умный! Какой я умный!

И сидел я важный и раздутый от важности, как дирижабль, ну, или как тот кремовый шарик на крыле сигнального мостика…

На мостик поднялся БеЧеПятый, подошёл ко мне. Я скромно ждал, когда механик начнёт меня хвалить и гордым орлом смотрел вперёд.

— Я успокоители качки включил, но особой необходимости в них нет – крылья ходят всего на 2 или 3 градуса… Да… кто бы мог подумать – действительно зайчиком скачем на 26 узлах…

Для меня такое признание со стороны механика было круче бальзама или елея на раны – Петрович был много старше меня, а опытней во сто крат – когда меня с «Громкого» (моего первого корабля, куда я пришёл служить лейтенантом) перевели на сторожевой корабль «Бессменный» командиром ракетной батареи, то Петрович в звании капитана 3 ранга был там всеми уважаемым командиром БЧ-5. И гонял он меня за знание корабля и борьбы за живучесть беспощадно и безжалостно, правда, при этом успевал учить и помогать молодому офицеру.

Губы мои непроизвольно растянулись в дурацкую счастливую улыбку клинического идиота с общим выражением лица типа «Гы-ы…»

Зубков долго смотрел на бегущие в неизвестность волны, потом внимательно взглянул на меня, пихнул меня локтем в бок, рассмеялся и тихо сказал мне на ухо:

— Смотри, не лопни от гордости, а то до командира не дорастёшь!

Но даже такая дурацкая и совершенно неуместная, я бы даже сказал – незрелая и политически вредная, выходка старшего товарища – глубоко уважаемого мной Петровича – не смогла испортить мне радостно-приподнятого настроения.

Штурман принёс мне карточку с предварительными расчётами – курс, скорость, время на курсе, координаты точки поворота, курс, скорость и время лежания на курсе до точки рандеву.

В восемь утра на ходовом появился тщательно выбритый и благоухающий одеколоном командир.

— Как обстановка, старпом? Ни фига себе – 26 узлов?!!

Литенков смотрел то на показания лага, то на волны.

— Молодец, Саныч, молодец! – командир взял в руки карточку и подошёл к автопрокладчику, — Да тут идти всего-ничего осталось, молодец…

Я старательно придавал своей физиономии спокойно-равнодушное выражение.

— Так, в общем, дуй в каюту, поспи пару часов, а потом будешь заниматься лодкой и всей вертолётной частью, уяснил?

— Так точно!

Счастливый и довольный, но при этом деланно равнодушный, я убыл с ходового.

После такого триумфа (а я знал, что не было на корабле ни одного человека, который сегодня не обсуждал бы лихость старпома, разогнавшего «Удалой» в штормовом море до немыслимых 26 узлов) я был полон сил и энергии, поэтому спать не пошёл, а пошёл я по кораблю – проверить чистоту и порядок, а заодно и несение вахты на тех постах, которые мне попадались по пути.

Всё было нормально – палуба сияла, вахта неслась бдительно, укачавшихся не было, даже матросы-первогодки, стоявшие дневальными по кубрикам, имели вид молодцеватый и подтянутый. В этом была большая заслуга помощника командира Сергея Савчука.

До того, как прийти на «Удалой», Серёга служил помощником командира на малом противолодочном корабле 3 ранга. Там по штату должность старпома отсутствует, есть только должность помощника, но фактически – те же самые обязанности, что и у старпома. Был Савчук на бригаде эмпэкашек (так коротко называли моряки эти маленькие, но достойные корабли) в большом почёте и уважении, и светила ему прямая дорога в командиры мпк, но однажды он упёрся, так сказать, рогом, у кадровиков и стал просить о переводе на большие корабли. Начальство его, родное, взбеленилось и ну топтать Серёгу бесчеловечно – как это так, мы, панимашь, его растили, учили, холили и лелеяли, делали из ничего не знающего курсанта настоящего офицера, ночами, панимашь, не спали, только им одним и занимались, в командиры готовили, а он, такой-сякой, всё тайно вынашивал планы измены! В глаза прямо его карие называли Мальчишом-Плохишом!

Начальство понять было можно – ну какой смысл отпускать на сторону хорошего офицера, служаку, с блестящими перспективами? А кто здесь будет кораблями командовать? Даже командир озлился – ему светила должность начальника штаба, и рассчитывал он без проблем Савчуку корабль передать и радостно побежать по служебной лестнице к неведомым карьерным высотам.

Но Серёга растопырился, занял оборону и знай твердил своё: «Хочу на корабль 1-го ранга! Хочу быть командиром бпк – я чувствую в себе силы!» В конце-концов комбриг махнул рукой и подписал представление на назначение Савчука помощником командира на бпк проекта 1155.

Так Серёга и оказался на «Удалом». И пришёлся он на корабле очень даже ко двору, в корабельную организацию корабля 1-го ранга врос быстро и стал её ярым адептом. А корабль 1-го ранга – это вам не хухры-мухры, это столетние традиции, это ритуалы, это громадный объём работы, это несколько сотен матросов, старшин, мичманов и офицеров! Это вам, понимаете ли, не мпк с его экипажем в семьдесят организмов (ни в коем случае умаляю важности и нужности маленьких кораблей и их экипажей, но надо смотреть правде в глаза!).

Оценив, что всё идёт своим чередом и причин взметнуть шашку и порубить в сечку кого-либо не было, я спустился в тамбур к нашим сталинским соколам, но, к своему изумлению, все каюты были пусты.

Сопровождавший меня дежурный по низам на мой вопросительный взгляд сообщил, что Миронов сразу после завтрака собрал всех летунов в помещение СКП и что-то там с ними вытворяет, но криков вроде нет и кровь из-под двери не вытекает.

Поднявшись к двери СКП, я решительно надавил на ручку и толкнул дверь – но не тут-то было! Дверь отошла всего на пару сантиметров и упёрлась во что-то мягкое. Мягким, как оказалось, являлась филейная часть одного из техников-прапорщиков.

— Открывай, япона мама! – я толкнул дверь ещё раз.

За дверью раздалось пыхтение и сопение, какое-то непонятное шевеление, а потом она распахнулась – не до конца, но просунуть голову было можно. Оказалось, что Миронов умудрился собрать в маленьком помещении СКП весь свой личный состав и тихим спокойным голосом проводил инструктаж.

— А что же ты их здесь собрал – ведь есть же помещение дежурных экипажей – там тепло, светло, просторно и мухи не кусают? – обратился я к Миронову.

— А здесь красиво, — сидящий на столе около ВПСа Володя махнул рукой в сторону широких прямоугольных иллюминаторов, — волны видно, небо! В тесноте, да не в обиде!

— Кто у тебя спасателем будет работать?

— Старший прапорщик Колесников, вот он, — Володя указал на щупленького паренька в выцветшем комбинезоне уже почти белого цвета.

Я с интересом рассматривал его спокойное веснушчатое лицо с мохнатыми рыжими речницами. Этому парню через час придётся в штормовом море в люльке опускаться в рубку подводной лодки, а он спокоен, как дохлая лошадь! Молодец, как себя контролирует – ни страха, ни волнения не видно.

Миронов продолжил инструктаж, а я решил вернуться в каюту.

Но до каюты я так и не успел дойти – колокола громкого боя стали вызванивать «Учебную тревогу»!

Пока я бежал по трапам наверх, на ЦКП, голос Литенкова возвестил по всем линиям трансляции: «Учебная тревога! Корабельному противолодочному расчёту боевая готовность номер один! Корабль к полётам вертолётов приготовить!»

Значит, пришли уже в точку рандеву.

Приняв доклады, я прибыл на ходовой. Комбриг и командир стояли у кресла и о чём-то беседовали.

— Товарищ комбриг! Разрешите обратиться к командиру?

Амбарцумян кивнул.

— Товарищ командир! Экипаж по местам «Учебной тревоги», развёрнут корабельный противолодочный расчёт, готовы к выкатке вертолёта из ангара.

— Есть! – Литенков хотел было уже докладывать комбригу, но тот отмахнулся, мол, слышал я доклад старпома.

— Ну, что, товарищи начальники, — заговорил В.В., — начинаем заниматься боевой работой. Противник наш вероятный уже все мозги, до спинного включительно, себе проел – с какой стати вдруг «Удалой» сюда прибежал?  Мы ему работу облегчать не будем, поэтому проинструктируйте акустиков, что лодку, а она, безусловно, здесь в паре-тройке миль от нас, надо засечь на первой же посылке «Полинома», а со второй и третьей посылками определить ЭДЦ, после чего активный режим выключить, далее будем работать по ЗПС.

Здесь мне придётся, читатель, перевести всю эту абракадабру с морского командного на человеческий русский язык. Посылка – это не почтовое отправление, а сверхмощный гидроакустический импульс комплекса «Полином», предназначенного очень много для чего, но в первую очередь для поиска подводных лодок. Подкильный обтекатель «Полинома», где находится антенна гидроакустического комплекса, похож на немаленькую такую подводную лодку из титана, которую Главный конструктор нашего корабля прикрепил к днищу в самой его носовой части. Чудовищной силы звуковой сигнал излучается этой антенной и распространяется в морской среде на десятки километров. Когда он встречается с бортом подводной лодки, то он отражается от него и бежит уже обратно – к антенне, и на большущем экране комплекса среди различных паразитных помеховых сигналов возникает светящаяся отметка и натренированное ухо акустика слышит короткое «бип». Если нанести на карту направление на лодку и дистанцию от нескольких посылок – то путём решения нехитрой геометрической задачи можно определить ЭДЦ (элементы движения цели, то есть курс и скорость). Работать на излучение – значит демаскировать себя и свои действия перед американцами – хоть мы были у берегов Норвегии, но всем и всегда было понятно – всё там контролируется именно американцами.

Работать по ЗПС – это значит разговаривать по системе звукоподводной связи, когда между кораблём и лодкой устанавливается связь, практически, как по телефону.

Надеюсь, читатель, я всё доступно объяснил?

— Идите, старпом, и по информации штурмана начинайте поиск лодки и устанавливайте с ней связь, — комбриг куда-то неопределённо указал рукой, толи в сторону ЦКП, толи вниз, в сторону командного пункта «Полинома».

Я решил, что место своего пребывания на своём родном корабле я уж сам как-нибудь выберу и немедленно удалился.

Меня всегда удивляла способность судьбы подсовывать мне в нужные моменты жизни замечательных людей. Одним из подарков её был совершенно удивительный экипаж «Удалого», созданный предыдущими командирами и старпомами, офицерами, мичманами, старшинами и матросами. Экипаж работал как единый организм и мне оставалось лишь находить способы его дальнейшей филигранной отладки. Когда я подошёл на ЦКП, у автопрокладчика уже склонилась стройная фигура Робертыча, с поднятыми вверх рукавами кремовой рубашки, закреплёнными специальными зажимами. На карте уже были нанесены курсы – фактический свой и предполагаемый нашей подводной лодки. Из документов мы знали, где должна будет находится лодка в 10.00, каким курсом и какой скоростью она должна идти. Такие же данные были заведены в БИУС (боевую информационную управляющую систему) «Лесоруб» на его огромный экран.

В 10.00 я запросил разрешение у командира на включение «Полинома» в активный режим. С первой же посылки раздалось так ожидаемое «бип» и на экране комплекса появилась засветочка!

— Эхо-пеленг 240 градусов дистанция 3500 метров! – прозвучал доклад акустика.

Не буду утомлять Вас, читатель, всеми тонкостями классификации гидроакустического контакта, так как людям гражданским это, скорее всего, неинтересно, а люди военные и так это знают. Поэтому скажу лишь, что в полном соответствии с приказом комбрига нашего, Владимира свет Владимировича, мы после третьей посылки активный режим выключили и стали вызывать наших братьев-подводников по ЗПС. Лодка немедленно отозвалась.

Мы шли параллельными курсами, нас сильно качало, потому что от рекомендаций диаграммы качки уже давно отказались – нам надо было держать одинаковую с лодкой скорость, а подводники предпочитают ходить скоростями малыми – чтобы не шуметь винтами на весь океан.

С лодкой мы быстро договорились о совместных действиях, теперь дело было за малым – как в такую фиговую погоду безопасно поднять вертолёт, а перед этим не мешало бы его выкатить из ангара на вертолётную площадку, так как взлетать по-другому никто в мире ещё не научился.

Пока наш Амбарцумян обговаривал какие-то детали с командиром стратега, я стал излагать командиру свои предложения по подъёму вертолёта, так как уже было самое время его выкатывать и готовить к взлёту.

— В общем, старпом, бери свою волшебную диаграмму и быстро подбирай удобные курсы и скорости, сообщим на лодку о своих действиях и будете с Савчуком заниматься летунами. И ещё – Саныч, ты там старший, поэтому за соблюдение мер безопасности отвечаешь лично, понятно? Ну вот и ладно!

Я на время опять превратился в раздутый от важности дирижабль и пошёл на крыло мостика с подвахтенным штурманом – замерять необходимые параметры погоды. К счастью или нет, но всё осталось примерно в тех же рамках, что и ночью, поэтому я быстро вернулся, доложил командиру диапазон допустимых курсов и скоростей.

Литенков ознакомился, довольно кивнул и приказал оставить за себя на ЦКП командира БЧ-7, а самому, вместе с Савчуком, идти заниматься вертолётными делами.

— Никита Саныч, я сейчас доложу комбригу решение на подъём вертолёта и буду ждать твоего доклада о готовности к выкатке. Давай, вперёд, то есть, назад – на вертолётку.

— Есть! – я спустился по трапу в коридор кают-компании офицеров, потом ещё на палубу ниже – к своей каюте. В каюте надел рабочий комбинезон, валенки на резиновом ходу, то есть в галошах, шапку, потом подумал и прихватил кожаные швартовые рукавицы – хоть и весна за бортом, но это весна в Баренцевом море (или в Северной Атлантике – кто его разберёт, на карте чётких границ между морями-океанами не проводится), а значит всё возможно – и снег, и резкое падение температуры, и обледенение!

На вертолётке ходили Савчук и Главный боцман – ещё раз проверяли готовность к выкатке вертолёта. Я посмотрел на иллюминаторы СКП – там были видны физиономии связиста, который проверял готовность ВПСов, и лётчиков. Антенны КВ-радиосвязи были завалены параллельно палубе – как и положено, чтобы, не дай Бог, их не задел при взлёте наш вертолёт. Дверь правого ангара была приоткрыта – ровно настолько, чтобы мог протиснуться человек. Ну, я и протиснулся.

В ангаре на лифтовой площадке, поднятой до уровня вертолётки, стоял красавец Ка-27пс. Крыша ангара была уже сдвинута вперёд, вокруг суетились техники, по краям площадки сидели в разных позах матросы и старшины, которые должны обеспечивать выкатку вертолёта. На брюхе вертолёта крутилась проблесковая лампа, придавая всему окружающему фантастический вид. Подбежал старшина команды обслуживания вертолётного оборудования с докладом о готовности.

В ангаре стоял острый запах спирта.

— Уже залили? – спросил я мичмана.

— Так точно, залили! Все тридцать литров, правда, на качке чуток расплескали на палубу.

Причём здесь спирт – спросите Вы, читатель?

А при том, что в ходе подготовки вертолёта к вылету, в него заливается около 30 литров спирто-водяного раствора крепостью 40 градусов. Идёт этот раствор на омывание блистеров – лобовых стёкол вертолёта. Ну, практически, как в любом автомобиле брызги на лобовом стекле удаляются дворниками, так и блистеры летательного аппарата очищаются совершенно такими же дворниками, только очень большими. Но если в автомобиль в бачок омывателя наливают воду с шампунем, то в вертолётный бачок наливают водку! Во-первых, чтобы не замёрзла жидкость на высоте (где всегда холодно) или в зимних условиях, а во-вторых просто потому, что так положено по правилам эксплуатации вертолёта. Ну, а ещё водка лучше смывает с прозрачного оргстекла морскую воду, попадающую на блистер при зависании над морем на малой высоте. Когда вертолёт висит над водой на высоте 25 метров, огромная мощь воздушного потока от бешено вращающихся винтов срывает с поверхности водяную пыль и поднимает её клубами вверх. Эта бяка попадает на блистеры и, если заранее не включить подачу водки на стёкла и дворники, то летуны через минуту уже ничего не увидят – весь блистер будет покрыт толстым слоем высохшей на нём соли. Поэтому водка спасает жизни летунов!

Вертолёт был закреплён на лифтовой площадке специальными цепными швартовками с винтовыми талрепами, но всё равно подрагивал на качке, когда корабль переваливался с борта на борт или когда одичавшая и совершенно недисциплинированная волна вдруг неожиданно била в правую или левую скулу корабля.

На палубе появился Миронов со своим экипажем. Все они были одеты в МСК – морские спасательные комбинезоны ярко-оранжевого цвета, с белыми шлемами на головах, а посему были похожи на космонавтов. Забрала (то есть, светофильтры) были подняты, и поэтому можно было посмотреть лётчикам прямо в глаза.

У Миронова глаза прямо-таки светились. Буйство адреналина было совершенно очевидно.

— Саныч, ну что там вожди решили?

— Всё по плану. С героями-подводниками связь установили, лодку ведём, сейчас командир разгонит пароход до требуемой скорости и можно будет выкатывать вертушку.

— Отлично! – Мироныч (как его называли друзья) высунул язык и загнал в уголок рта правый ус. Потом проделал то же самое с усом левым. Была у него такая привычка.

Из динамиков корабельной трансляции раздались щелчки и послышался голос командира:

— Внимание экипажа корабля! Удаловцы! Мы находимся в районе выполнения боевой задачи. Нам необходимо эвакуировать с борта ракетного подводного крейсера стратегического назначения больного моряка. Через некоторое время наш стратег всплывёт в надводное положение. Море, как вы сами видите, горбатое, шторм около семи баллов, поэтому всем быть начеку! Сейчас всё зависит от того, как мы сможем безопасно выкатить вертолёт и поднять его в воздух. Чтобы быть уверенным, что на вертолётной площадке меня слышат и понимают, буду командовать по всем линиям корабельной трансляции. Старпом! Как меня слышишь?

Мне сунули в руку микрофон «Лиственницы», на блоке горела кнопка «ГКП».

— Ходовой – ВПП, старпом на связи, слышу Вас хорошо!

— Понял, старпом! Начинаю увеличивать ход и ложусь на курс подъёма вертолёта. Сигнальщики! Поднять знаки судна, ограниченного в возможности маневрировать!

— Есть! – я ткнул микрофоном в улыбающегося Миронова и указал ему на его любимый вертолёт. Тот довольно заржал. В смысле, Миронов, а не вертолёт.

Корпус «Удалого» стал подрагивать как-то по-иному. «Ага, — подумал я, — начали разгоняться!»

Неожиданно зазвонил висевший на переборке внутренний корабельный телефон. Старшина команды КОВО выдернул его из креплений и поднёс к уху.

— Есть, ангар! Старшина команды… Понял, передаю!

Мичман протянул мне трубку и сказал:

— Это ЦКП вызывает!

— Слушаю!

— Саныч, у нас всё нормально, лодка будет всплывать через пять минут, работай спокойно! – это командир БЧ-7 Володя Житник решил придать мне уверенности.

Пара минут ожидания.

По участившимся сотрясениям корпуса и уменьшившейся амплитуде качки понимаю, что сейчас начнётся самое главное.

— Старпом! Начать выкатку вертолёта!

Распахнулись двери ангара. Стало светлей. Моряки без команды подскочили и облепили со всех сторон вертолёт. На передние (поворотные) колёса было надето специальное устройство, при помощи которого прапорщик-техник мог рулить выкаткой.

— Навались, моряки! – я заорал во всю глотку и вместе с Савчуком и моряками стали выталкивать аппарат на свет божий!

Вот уже задние колёса (а вертолёт выкатывается хвостом вперёд!), подпрыгнув, въехали на сеть противоскольжения.

Мироныч радостно гарцевал рядом со своим прапорщиком.

Ещё чуть-чуть — и всё будет нормально!

Но чуть-чуть не случилось.

Корабль стал резко валиться на правый борт.

Многотонная масса вертолёта стала неумолимо съезжать передними колёсами вправо.

— А-а-а! – заорали все находившиеся на выкатке моряки.

— А-а-а-а, навались! – орали мы с Савчуком, но вертолёт продолжал сползать по лифтовой площадке.

«Какой же противный визг!» — думал я, пытаясь сдержать инерцию Ка-27. Визжали и скрипели колёса вертолёта, сползая по крашенной поверхности, а он, падла, всё скользил и скользил, приближаясь блистером к замковому устройству дверей ангара!

Как я потом выяснил у Савчука – мысли у нас были примерно одинаковые. С одной стороны, нельзя было допустить попадание отличника боевой и политической подготовки (хоть уже такого звания уже не было) между вертолётом и металлоконструкциями корабля, а с другой стороны я не мог допустить выпадения летательного аппарата за борт или его повреждения.

— Все – на х…., — орал я, продолжая с Савчуком упираться в борт вертолёта.          Это был единственный раз, когда матросы и старшины «Удалого» не стали выполнять приказ старпома.

Дикие, ни с чем не сравнимые вопли раздавались в ангаре. Орали все! И все упирались в вертолёт, стараясь погасить его инерцию.

Но вот правый блистер коснулся замка двери ангара, раздался треск, и чёртова железяка пробила оргстекло и стала входить во внутрь вертолёта!

Ещё 10 сантиметров – и будет разрушена радиолокационная станция!

Мы с Савчуком орали так, как будто рожали ежей против шерсти! А точнее – против колючек!

В этот момент крен корабля стал выравниваться.

Мы вытолкнули вертолёт из ангара.

Железяка двери неохотно покинула дырку в блистере, брызгнув на прощание на палубу обломками оргстекла.

Вертолёт стоял на ВПП, бойцы сноровисто швартовали его капроновыми тросами, а потом стальными цепными талрепными швартовками.

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» — крутилось у меня в голове.

Рядом, уткнувшись шапкой в блистер, орал Савчук:

— С-суки!!

Кого конкретно он называл этим нехорошим словом, было тайной.

И вдруг прямо за кормой я увидел сначала мачту, а потом и надстройку траулера!

На рыбаке не было ни государственного флага, ни полагающихся знаков – он просто на автопилоте хреначил удобным для него курсом! Когда он в 50 метрах за кормой пересёк наш кильватер, мы увидели, что в ходовой рубке траулера НИКОГО НЕ БЫЛО!

— Смотри, помощник, вот из-за этой падлы норвежской мы чуть не утопили вертолёт!

А рыбак продолжал, как ни в чём не бывало, идти своим курсом!

— Саныч! – вдруг раздался вопль Мироныча.

Комэск подбежал ко мне и нагло схватил меня за плечи.

— Если ты Амбе доложишь о блистере, я тебя, гада этакого, удушу своими же руками! Ты понимаешь, что он не даст «добро» на взлёт, если узнает о дырке?!!!

— Конечно же – не даст! А ты как собираешься с такой дыркой в блистере летать?!

— Заткнём чем-нибудь! Заткнём!

Я посмотрел на вертолёт, на дырку, на Савчука, на бойцов, которые ждали моего решения.

И тут я наткнулся взглядом на помощника командира по снабжению.

— Брониславыч! Немедленно штук пять подушек на вертолётку!

Буквально через минуту на ВПП появился матрос с пятью подушками под мышками.

Мы стали старательно запихивать подушки между корпусом РЛС и проклятой дырой в блистере. Миронов лично, своими руками, трамбовал их так и этак, а потом недовольно выдёргивал и забивал по-новой. Боцмана принесли несколько бухт фалов и тросов. Совсем уж загоревшиеся желанием закрыть проклятую пробоину, командир кормовой аварийной партии приволок несколько аварийных пластырей, которыми заделывают пробоины в бортах или переборках, а также деревянные аварийные клинья – мол, мы сейчас клиньями разопрём всё между блистером и корпусом РЛС! Миронов почти ласково посоветовал ему надеть пластырь на …, а клинья засунуть себе в …, на чём, собственно, помощь со стороны механиков и закончилась.

К вертолёту уже подсоединили топливный пистолет и заливали в него последние капли керосина – чтоб «под завязку» было. Под брюхом лежал, изогнувшись чёрной змеёй, кабель питания. Если посмотреть на правый борт – так вполне себе красивый и боеготовый вертолёт, а если взглянуть на левый – то из блистера торчит половинка розовой подушки, никоим образом его не украшая.

Миронов, напялив на себя белый летный шлем, запрыгнул на своё командирское место.