Все мои штурманские записи, как положено, я подробно записываю в «Навигационном журнале». Если бы хоть кто-то это мог сейчас видеть — с каким наслаждением я это делаю!
Есть только одна для меня фраза, в которой можно выразить отношение к профессионализму и стремление к нему: «Есть ремесло, вознесенное до искусства, и искусство, низведенное до ремесла». (Л. Горин)
Морское ремесло другим быть не может!
Я вышел в море на крейсерской яхте. В последний раз это делал почти пятнадцать лет назад.
Любовь к парусному судну вошла в меня с молоком матери. Отец рассказывал, что, когда меня принесли из роддома, рядом с моей детской кроваткой стоял макет парусника. Когда мама кормила меня, я все время смотрел на него. И, стоило ей повернуть меня в другую сторону, откуда корабль был уже не виден, я начинал так орать, словно мне делали больно.
С первого класса я пошел к «Клуб юных моряков», где началась моя настоящая, серьезная морская школа. Мачты, гафели, реи, ванты, штаги вокруг мня создавали быт, в котором мне было уютно и надежно. Только человек с душой морского скитальца, сможет понять и ощутить ту тоску, которую я испытывал, лишившись этого надолго.
Мои руки, так скучавшие по штурвалу, сейчас наверстывают упущенное. Паруса, рангоуты, такелаж — подчиняются им, словно тигры укротителю.
Когда я уволился с флота, то долго привыкал к гражданской, обычной жизни. Я чувствовал себя чужим. Да, в сущности, я таким и остался. Моряк на берегу стареет. Но в море, он словно мальчишка, который еще не забыл материнскую ласку.
Есть один единственный портрет Человека Моря. Прочитав немало книг, во мне отразился единственный образ, который был описан всеми маринистами мира одинаково: Он молчалив как скала, суров как железо, красивый и одинокий как зимородок. Он внушает окружающим доверие и почтительную опаску, словно он пират, который за свою жизнь прошел морскими дорогами вдоль и поперек весь земной шар. Его слегка прищуренные от привычки глаза, зоркие и внимательные, не способные пропустить мимо себя даже каплю воды, залетевшую случайно на бак, кажутся колючими, холодными и ледяными, словно в них растаяли айсберги у Мыса Горн. Годы не согнули его спину. Она у него словно мачта — ровная. Его спокойствию можно только удивиться. Ни один самый страшный шторм не может вывести его из равновесия, потому, как с морской стихией он на «ты», и в море он у себя дома, а не в гостях. И есть у него свой «колокольный звон» души. И это не рында, нет! Вы слышали, как гремят в клюзах якорные цепи? Как хлопают, словно крыльями птица, паруса на реях, открываясь ветру? Тогда вы и не слышали молебен души перед выходом в море. Он не знает хорошо наизусть ни одной молитвы, но более верующего человека вряд ли можно найти. «Кто в море не ходил, тот Богу не молился».
«Белый ястреб» шел открытым морем, и я мог укрыться в каюте, с желанием немного отдохнуть.
В последнее время я чувствовал недомогание. Тело мое ломило и сильно болела голова. Постоянное ощущение холода. Озноб и лихорадка — были признаками высокой температуры. Приняв аспирин, я укутался в одеяло и задремал.
Судя по времени, я проснулся через четыре часа. Меня мутило. Я поднялся на палубу и увидел, что моя яхта идет в бушующем море. Судя по всему, температура еще больше поднялась и с усердием качки, мне показалось на миг, что я иду вместе с яхтой на дно. Скорее всего я стал бредить и потерял сознание.
Через некоторое время я очнулся.
Меня продолжало мутить. Через сверх усилия, я стал на колени и подполз к борту.
Ставить мачту с натянутым на нее виндгляйдером в одиночку или убирать ее в бушующем море — это невозможно. Я помнил заветные слова бывалых моряков: «Нет смысла покидать судно, пусть даже тонущее. Все равно погибнешь, прежде чем достигнешь берега. Но именно в такой ситуации рождается такое тесное взаимопонимание с ним, испытываешь такую нежность к нему, что сама мысль о гибели просто отбрасывается.
Не могу объяснить, что во мне происходило в этот момент, но прижавшись к борту, я заорал на все горло:
— Я никогда не сдамся!
Ползком пробираясь в нос со свернутым парусом, я выверял каждое свое движение и следил за концом каната, который связывал меня с яхтой.
Степень моего желания выжить была обратно пропорциональна расстоянию до берега. Потому, наверно, борясь со стихией, но еще больше с самим собой, поскольку накопленное за все эти годы внутренние противоречия давили на меня еще с большей силой, чем шторм.
В какой-то миг, я замер.
Безумная мысль остановила меня, и я оглянулся по сторонам: «Кто управляет яхтой? Кто у штурвала?».
У руля стоял высокий человек, который лихо перебирал ручки штурвального колеса, зажимая их сильными, словно тиски руками.
