Трофимов Н. Преодоление искушения. Глава 2. Солнечный удар.

Я стоял у иллюминатора каюты, дымил папиросиной, выпуская дым аккуратно наружу, чтобы не беспокоить некурящего соседа – Серёгу Сулимова, командира БЧ-3, и любовался высоченной колокольней Св.Домния. А видел я её потому, что стоял наш скр «Резвый» в гавани города-порта Сплит.

Первым корпусом к причалу час назад пришвартовался, естественно, наш флагман – бпк «Маршал Василевский». Наш «Резвый» почтительно лежал в дрейфе на внешнем рейде, пока флагман швартовался, и лишь после команды комбрига двинулся в гавань. Пискунович решил показать, как лихо он может пришвартовать корабль к борту флагмана. «Резвый» на «среднем» ходу влетел в акваторию Сплита, погасил инерцию, дав левой машиной «полный назад», затем поставил машины правого борта на «стоп» и полетел задним ходом к «Василевскому».

Надо сказать, что швартовка любого судна, а тем более военного корабля, является для береговых обитателей своеобразным шоу, каждый зритель, если у него есть несколько свободных минут, старается подобраться поближе, чтобы воспринять процесс всеми возможными органами чувств. Причём в портовых городах практически каждый пешеход, поедающий в жаркий солнечный день мороженое или попивающий пиво из запотевшей кружки под зонтиком уличного кафе, считает себя более умелым и способным капитаном, чем тот, который сейчас в мучениях бесчеловечных пытается поставить своё судно (корабль) к назначенному причалу.

Так и в этот раз – жители и туристы, заполнившие по случаю прекрасной погоды набережную и улицы города, сломя голову помчались занимать удобные места в партере, то есть на сам причал, поближе к месту швартовки.

То место, где сейчас стоял «Василевский» вообще-то предназначалось для больших паромов, корабль был пришвартован левым бортом, и в метрах 20 за его кормой находилась площадка, предназначенная для заезда машин на паром через паромную аппарель. Вот там-то и собралась толпа бездельников и зевак, решивших понаблюдать за швартовкой советского корабля.

А «Резвый», тем временем, по красивой дуге двигался вдоль борта флагмана, чтобы эффектно – с одного реверса! – остановиться рядом с «Василевским» и подать на него швартовы, как говорится, из рук в руки!

Я, как командир БЧ-2, руководил на корме швартовой командой, состоявшей из моих подчинённых. Одетые в чистое рабочее платье и надувные спасательные жилеты красновато-оранжевого цвета, матросы застыли в строю, в готовности схватить и подать на флагман швартовые концы.

Я в микрофон на длинном проводе по громкоговорящей связи верхней палубы передавал командиру информацию о положении корабля и свои рекомендации по работе машинами и рулём:

— Ходовой – ют, корма корабля прошла форштевень «Василевского»… расстояние 15 метров…

— Есть!

— Корма прошла шкафут… расстояние 10 метров …

— Есть!

— Товарищ командир, корабль быстро идёт к причалу, рекомендую одержать инерцию – до причала по корме 40 метров!!!

Слышно было из динамиков, как штурман быстро прокричал Пискуновичу:

— Товарищ командир, рекомендую обе машины «вперёд малый»!!!.

Даже моим морякам стало немного не по себе. Они вертели головами и смотрели то на быстро приближающуюся бетонную стену причала (той самой площадки заезда на паром), то на меня.

Честно говоря, и мне стало как-то очень нефиолетово!

Столкновение стальной махины водоизмещением более трёх тысяч тонн, которую толкает энергетическая газотурбинная установка мощностью 63000 лошадиных сил, с железобетонным стационарным причалом могло привести к непредсказуемым последствиям.

Между тем кое-кто из зрителей, мозжечком или спинным мозгом почувствовав опасность, ринулся из толпы подальше от края площадки. Остальные же, очарованные ярким солнцем, синей гладью моря и красивыми советскими кораблями, никакого подвоха не ожидали.

Корма «Резвого» уже миновала торпедную площадку «Василевского» и продолжала лететь на причал.

«Сейчас будет невесело!» — подумалось мне.

— Левая машина «стоп»! – послышался голос командира из динамиков, — Обе машины «вперёд средний»!

Корма корабля уже почти поравнялась с кормой «Василевского».

Взвыли и засвистели нарастающим тоном газовые турбины, раскручивая здоровенные (3,5 метра диаметром!) винты на обратное вращение – машина отрабатывала «вперёд средний».

Корму затрясло, как будто она наехала на какое-то препятствие под водой – чудовищная мощь главных двигателей боролась с инерцией корабля.

Через несколько секунд из-под кормы вырвались две рокочущие Ниагары воды!

Пискунович знал своё дело! Корабль останавливался. Но эти невероятные Ниагары за считанные секунды пролетели те 20 метров до площадки.

Сейчас, по прошествию многих лет, читатель, меня уже не удивить всякими безумными соревнованиями – забегами непонятно в чём, полётами непонятно на чём, заплывами на ваннах и так далее и тому подобное. Зато я могу точно сказать, что я одним из первых увидел забег на высоких каблуках, на шпильках и в сабо, в лёгких пляжных шлёпанцах и в другой, не предназначенной для спортивных мероприятий обуви!

Вода, отброшенная бешено вращающимися винтами, упёрлась причал и рванула вверх. Увидев взметнувшуюся над площадкой огромную массу воды с пеной, толпа в автоматическом режиме, как будто подчиняясь палочке невидимого дирижёра, в мановение ока развернулась на 180 градусов и кинулась врассыпную!

Они даже не кричали – у них не было на это времени. Те представительницы женского племени, которые были не в брюках или джинсах, а в модных обтягивающих коротеньких юбках, обеими руками задрали их подолы выше пояса и бежали на носках своих модных туфелек, сверкая оголёнными ляжками различной степени загорелости! Те же, кто были в шортах, бриджах, брюках и джинсах явно пытались установить мировой рекорд по спринтерскому бегу!

Как бежали мужчины – я, честно говоря, не видел. Зачем мне, молодому офицеру после 4-х месяцев пребывания в море, смотреть на бегущих мужиков? Абсолютно незачем!

— Обе «стоп»! – донесся из динамиков голос командира.

Ниагары опали. Та часть воды, которая всё же обрушилась на площадку причала, продолжала свой стремительный бег по асфальтовому покрытию, стремясь догнать убегающие жертвы. По пути вода несла с собой, переворачивая, кучи вьетнамков, шлёпанцев различных моделей, модельных туфель и всяких там лодочек. Но сила воды уже иссякала…

Корабль застыл, как вкопанный! Пискунович мастерски, с одного реверса, поставил корабль у борта флагмана – швартовы матросы подали на «Василевский» руками. А о том, что выброшенные нашими винтами тонны воды гоняют по причалу несколько десятков местных югославов и всяческих там туристов-иностранцев командир даже и не подозревал.

Побив за несколько секунд все возможные рекорды в спринтерском беге (к несчастью, не зарегистрированными никакими спортивными судьями и функционерами!), толпа стала замедляться и оглядываться.

Увидев, что вода разбегается во все стороны и явно теряет скорость, люди остановились.

На мокром асфальте продолжали колыхаться разнообразные представители обувного сообщества.

От пережитого сильнейшего стресса толпа молчала. Девушки продолжали на всякий случай держать юбки выше пояса, сжимая подолы кулачками.

Потом кто-то хихикнул, за ним второй… Через несколько секунд хохотали все! Когда же, наконец-то, отсмеялись, начался гомон, подобный птичьему базару на островах Новой Земли. Говорили все и сразу, показывали друг на друга пальцами, поднимали и надевали на ноги подобранные в ещё не схлынувшей луже шлёпанцы и другую обувь. Девушки стали жеманно натягивать обратно на свои попки юбки и платья.

Шоу состоялось!

Вот именно о нём я и вспоминал, покуривая «беломорину» у иллюминатора в своей каюте. И любовался я высоченной колокольней, ещё даже не подозревая, что она носит имя Св.Домния и находится на территории дворца императора Диоклетиана. Ну откуда я мог об этом знать? Интернетов всяких там, с Гуглами мерзкими и Яндексами, ещё пока не изобрели. Единственным источником информации была для нас корабельная библиотека, в которой присутствовала старая Малая Советская Энциклопедия. Да, и замполит запросил по радио в Политуправлении СФ кое-какую политическую сводку.

А откуда мы узнали, как будут по-сербски и по-хорватски «здрасти-досвиданья-спасибо» — я и сам уже не помню!

На следующий день безукоризненный и сверкающий надраенной медью корабль был открыт для посещения сплитским аборигенам и всяческим туристам. Ну, открыт – это сильно сказано! Просто людям разрешили подняться на палубу бпк «Маршал Василевский», пройтись по верхней палубе по его левому борту в носовую часть корабля, потом по правому борту дойти до торпедной площадки до сходни, по которой можно было попасть уже и на наш «Резвый».

Повторяю, читатель, — посещение ограничивалось только прогулкой по верхней палубе!

Хмельницкий в день швартовки, вечером на закате солнца, во время вечерней поверки, орал на всю сплитскую бухту на экипаж и обещал все кары, которые только может придумать изощренный мозг старпома, обрушить на голову того недоумка, который, в силу гормонального токсикоза, попробует открыть дверь во внутренние помещения корабля и затащить туда импортную бабу для удовлетворения свих низменных инстинктов!

Матросы и старшины на старпомовские угрозы только радостно лыбились и видно было, что на самом деле они только об этом и думали, припоминая прошлогодний поход на День флота в Северодвинск, когда корабль был тоже открыт для посещения местным населением. Несмотря на то, что старпом тогда приказал просто закрыть бОльшую часть дверей на верхнюю палубу на амбарные замки и лично опечатал их, двери, своей печатью, а на оставшиеся расписал офицеров и мичманов, которые должны были пресекать попытки затащить местных девиц во внутренние помещения корабля, всё это оказалось бесполезным. Когда закончилось время посещения и с верхней палубы мольбами и угрозами всех гражданских лиц к 17 часам спровадили на берег, дежурный по кораблю с белым от волнения лицом доложил старпому, что согласно учёту входящих и выходящих на корабле ещё находятся 5 гражданских лиц, судя по всему – женского пола.

Далее были бесконечные построения экипажа по Большому сбору, осмотры помещений корабля, всех вентиляционных отделений и кладовых, сопровождаемые объявлениями по внутренней громкоговорящей трансляции со слёзными просьбами к уважаемым девушкам проявить сознательность и покинуть борт советского боевого корабля. Даже замполит, которому всё это надоело хуже горькой редьки, схватил микрофон «Каштана» (корабельной громкоговорящей связи) и стал взывать к комсомольской совести девушек: «Девушки, комсомолочки наши, прошу вас – немедленно покиньте корабль!».  Предположить, что на корабле могли остаться девушки – члены партии или беспартийные, замполит почему-то не мог.

Поэтому крики старпома перед строем вызывали у моряков самые благостные воспоминания и заставляли улыбки на лицах расплываться всё шире и шире.

На красивых набережных Сплита вопли старпома были слышны, как в театре – его мощный голос с лёгкой картавинкой летел над водой, отражался от стен и создавал у слоняющихся жителей и гостей Сплита полный эффект присутствия. А наличие рядом высоченных стен величавого дворца римского императора Диоклетиана (жил он, понимаете, много лет в этих местах!) вместе с рёвом старпома невольно вызывали ассоциации с гладиаторскими боями – так мог орать только идущий на смертный бой гладиатор! Хорошо ещё, что хорватский язык не так близок к русскому, как сербский – монолог старпома воспринимался людьми просто как песня, они ею заслушивались, в то время как у нас на «Резвом» от Валериных матерных колоратур покраснели уши даже у корабельных крыс, которые уже всякое на флоте слышали!

К чести для корабельной организации, на следующий день количество вошедшего народа к положенному времени окончания посещения абсолютно точно совпало с количеством ушедшего! Не скажу, конечно, что это наши матросы и старшины резко подняли свой полморсос (политико-моральное состояние — так сокращали в разговорах между собой политработники), просто товарищи мичманы и офицеры аки голодные и злые львы сидели в засадах у каждого люка, у каждой двери, через которую даже теоретически можно было умыкнуть девицу во внутрь корабля!

Тем временем на корабле также готовились и к самому страшному испытанию – посещению этого полубуржуинского города с явно видимыми язвами империалистического морально-бытового разложения матросами, старшинами, мичманами и офицерами нашего доблестного сторожевого корабля «Резвый»! Весь экипаж был разбит на пятёрки во главе с офицерами и мичманами. Делалось это не для того, чтобы, как многие думают, матросы друг друга за руки держали и не могли сбежать в открытые врата «империалистического рая»! Просто по международному праву группа военнослужащих под командой офицера или мичмана считалась воинским подразделением или военным патрулём, поэтому была вне местной юрисдикции и находилась под международно-правовой защитой. Провокаций всяких, таким образом, удавалось избежать! А на провокации эти самые натовцы были великими специалистами – редко какой заход в страны Европы обходился без них.

В каюте нашего корабельного финика (так между собой на корабле называли баталера финансового, отвечавшего за денежное довольствие экипажа) кипела работа – мичман в позе Кащея, чахнувшего над златом, отсчитывал и раскладывал по заранее подписанным конвертам югославские динары и монетки в 25 и 50 пара (так назывались их копейки).  Только самые ленивые не заходили под разными предлогами к финику, чтобы подержать в руках динары и пара. Бумажные банкноты рассматривали с обеих сторон, смотрели на просвет, искали водяные знаки, металлические разве что на зуб не пробовали – а так рассматривали аверс, реверс и гурт, подкидывали щелчком большого пальца, ловили и старались выяснить, как они чаще падают – орлом или решкой? Монеты, само собой, законы статистики не нарушали и вели себя точно так же, как и наши гривенники и пятаки.

Писарь простого делопроизводства на специальных бланках на плотном ватмане печатал удостоверения на каждого члена экипажа, приклеивал фотографию с белым уголком, где старпом потом ставил специальную корабельную печать со звездой и надписью «советский военный корабль бортовой №942». Такая печать выдавалась только на боевую службу, чтобы не выдавать самой страшной военной тайны – номера войсковой части (в/ч)! При этом все чехлы на верхней палубе и ряды баллонов с ацетиленом и кислородом, закреплённые на специальных местах на верхней палубе, имели положенную по приказу маркировку – «в/ч 98677».

Все находились в предвкушении посещения «настоящейзаграницы»!

После построения экипажа для развода на работы (это обязательное мероприятие после положенного по распорядку дня на флоте «адмиральского часа», как именуется всеобщий дрых после обеда), замполит, Паша Беляков, неожиданно сказал старпому:

— Валерий Фёдорович, офицеров задержите, пусть личный состав расходится, а офицеров, да и мичманов тоже, задержите!

Валера пожал плечами, вопросительно глянул на командира (тот кивнул в знак согласия) и одними глазами подтвердил приказание дежурному по кораблю.

— Экипаж, равняйсь! Смирно! Начать корабельные работы! Офицерам и мичманам построиться ют правый борт! Вольно, разойдись!

Матросы и старшины мгновенно удалились с верхней палубы. Офицеры и мичманы привычно выстроились в указанном дежурным месте.

 Замполит с лицом, полным тайны, вышел вместе с командиром перед строем.

— Вы разрешите, товарищ командир? – спросил Зам у Пискуновича, тот кивнул.

— Вот думал я тут, товарищи офицеры и мичманы, думал, совещался с партийным и комсомольским активом… Советовался с вышележащими товарищами… И вот что я надумал, товарищ командир!

Тут замполит сделал лицо ещё более таинственным, я бы даже сказал – загадочным, и продолжил:

— А ведь хорошие у нас с Вами, товарищ командир, офицеры и мичманы на корабле! Просто передовики соцсоревнования! В море во время слежения за авианосцами – как во время войны работали! Каждую неделю – практически одни отличные оценки от штаба получали. И комбригу на нас особо указывали, прямо так и говорили – что, мол, скр «Резвый» хорошо был подготовлен к боевой службе, и отлично выполняет задачи в настоящее время. Вон как вчера прекрасно отработали посещение корабля иностранцами – просто здорово отработали!

Если у замполита лицо было полно тайны, то у Пискуновича лицо постепенно наполнялось изумлением, причём с каждым словом замполита степень изумления увеличивалась. Командир всегда был уверен, что офицеры и мичманы корабля только спят и видят, как бы ему, Командиру, сделать какую-нибудь пакость, чтобы преградить ему дорогу в Главнокомандующие Военно-Морским флотом. Была, как и не скрывал Юрий Васильевич, у него такая мечта – стать первым белорусом – Главкомом ВМФ! Поэтому он всегда совершенно искренне считал, что офицеров, а тем более мичманов, надо перманентно драть туда, куда Сидорова мама телят не гоняла, причём делать это изощрённо и со всей пролетарской ненавистью. От восхода до заката, от гимна до гимна не прерываясь, а потом – по новой и с остервенением. Многократно. Чтоб служба раем не казалась. А тут замполит прямо в его же присутствии пытается сломать лично им, Командиром, выстроенную систему! Целует, панимаш, этих бездельников и тунеядцев прямо в малиновые уста, можно сказать, целует в дёсны и зубы. У Пискуновича при этом даже зубы свело!

А замполит продолжал заливаться курским соловьём!

— И вот мы, товарищ Командир, с Вами должны всё больше и больше доверять  нашим офицерам и мичманам, нашим коммунистам и комсомольцам командного состава, давать им больше самостоятельности и поощрять их здоровую инициативу!

Тут уже и у нас, то есть у товарищей офицеров и мичманов стали в изумлении закатываться глаза прямо под козырёк тропической пилотки – не привыкли мы к такому обращению с собой, ох, как не привыкли, и поэтому напряжённо ждали какой-нибудь гадости на наши несчастные головы. К тому, что нас ругают – мы привыкли давно, считали это нормальным делом, поэтому у каждого на критику был готов давно заученный комплект ответов (не оправданий!), приятных уху любого военачальника: «Так точно… Никак нет…  Больше не повторится… Замечания устраню… Буду работать над собой… Разрешите начать немедленно… Виноват… Исправлюсь… Составлю план… Об устранении доложу…». А сейчас замполит говорил слова, уху совершенно непривычные, крамолу прямую говорил наш Зам, мы переглядывались и недоумевали.

— И вот, товарищ командир, что я Вам скажу, — продолжал замполит, — у нас завтра день свободный, никаких особенных мероприятий не предусмотрено, поэтому давайте-ка мы, товарищ командир, выдадим товарищам офицерам и мичманам деньги и отправим их посменно в город. Пусть, понимаете ли, посмотрят на местные достопримечательности, по магазинам походят, покупки сделают – гостинцы всякие для семей, а-то когда пойдут они в составе пятёрок, с любимым личным составом, то им надо будет помогать матросам и старшинам, а не о своих думать! И про достопримечательности пусть поузнают – будет чем моряков заинтересовать.

Я осторожно ущипнул себя за ляжку – не сплю ли я? Строй ошеломлённо молчал. Глаза Пискуновича уже ничего не выражали – слишком силён был неожиданный эмоциональный удар от своего личного замполита! От кого-кого, а от Зама Юрий Васильевич такой подлянки не ожидал.

Но главное было ещё впереди! Беляков прошёлся вдоль строя и остановился у правого фланга, где, согласно схеме построения, стояли командиры боевых частей по порядку их нумерации. Замполит осмотрел нас, хитренько улыбнулся и вдруг выдал:

— А на разведку я предлагаю отправить товарищей Уланова, Трофимова и Шиллиса, как, товарищ командир – утверждаете? В штабе бригады я уже всё согласовал.

На лице командира отразилась такая гамма эмоций, что ни один наш актер театра и кино сыграть на смог бы никогда. Куда там Тихонову, и всяким там Боярским с Абдуловыми! Ни фига они так не сыграли бы!

На лице командира одновременно было написано большими заглавными буквами плакатным пером:

1. И за что мне это испытание?
2. Замполит меня пытается схарчить?
3. Можно ли задушить Белякова прямо здесь, пред строем?
4. А, может, он, Беляков, просто сошёл с ума?
5. Может, я сам сошёл с ума?
6. Уланова, Трофимова и Шиллиса утоплю лично! Многократно!
7. Может быть, сказаться больным и не принимать в этом всём участие? Лечь аккуратно на палубу с сердечным приступом? С инфарктом, этого самого, миокарда?

                В голову командира, совершенно разрушенную монологом замполита, более ничего не приходило.

                — Старпом, отпускайте офицеров и мичманов! – как-то совершенно нейтральным и без эмоциональным тоном скомандовал Пискунович.

                Старпом, также с лицом, полным изумления, рявкнул:

                — Разойдись!

                Офицеры и мичманы, разбившись на кучки, стали обсуждать невероятные новости.

                Командир с замполитом поднялись по трапу на шкафут и оттуда донёсся его вопль:

                — Ты што, намеснік, з розуму сышоў? У магілу мяне загнаць хочаш?

                — Тихо-тихо-тихо, спокойно, Юрий Васильевич, командир ты мой наилучший, я тебе сейчас всё объясню!

                На юте остались стоять только старпом и наша троица.

                Хмельницкий, переводя взгляд со штурмана на меня, а потом на Шиллиса, задумчиво проговорил:

                — Если бы сейчас открылась эта дверь (старпом указал на дверь в помещение ПОУКБ – подъёмно-опускного устройства и кабель-буксира гидроакустической станции «Вега») и оттуда вылезла в неглиже Алла Пугачёва или эти две блондинка  и брунетка из квартета АВВА, то я бы так не изумился! Видимо, зама покусала бродячая югославская собака. Ну, чё вы здесь стоите, глазенапы выкатив? Идите переодевайтесь, получайте у финика динары, потом выдам вам удостоверения. А свои «удостоверения личности офицера» на время прогулки по этому центру разврата  – сдать мне! С каждого – по бутылке пива…

                И старпом, ещё раз критически оглядев нас и пробормотав «Бездельники! Болтобойцы…», удалился.

                Мы тоже не стали раздумывать и рванули в свои каюты, как молнии, смазанные жиром. Давно и тщательно выглаженная форма в шкафу, заскочить к финансисту в каюту было делом двух минут – взять конверт и расписаться в ведомости – потом к старпому на обмен своих удостоверений на карточки, изготовленные писарем простого делопроизводства. Мы уже собирались идти к сходне, как услышали по трансляции: «Командирам боевых частей 1, 2 и 7 прибыть в каюту Командира корабля!»

                Прибыв к командиру и доложившись о прибытии, мы застыли перед ним и замполитом, сидящим на диванчике у командирского стола.

                Пискунович, прихлёбывая чай, долго смотрел на каждого из нас. Потом всё же решил начать инструктаж о том, как высоко мы должны держать честь советского офицера во время посещения «заграницы»:

                — Ну, итьтить, вы там… вы это… ежели что… потом я вас лично… в извращённой форме уестествлю не единожды… в портрет раскатаю… от переборки потом не отскоблить вас будет…

                — А я добавлю по партийной линии! – вставил свои пять копеек замполит, — идите и высоко несите, понимаете ли, это самое…  А если уроните и не донесёте – ну, сами понимаете!

                Мы, конечно же, всем своим видом, лицом и телом изображали полное понимание и готовность нести высоко и не взирая на…

                — Свободны! По прибытию доложить мне лично!

                — Есть! – мы в синхрон ответили Командиру, повернулись через левое плечо кругом и вышли из каюты.

                Мы чувствовали себя разведчиками, убывающими за линию фронта.

                Пройдя по «Резвому», а потом по «Василевскому», мы, наконец-таки, оказались на причале, на асфальте, на берегу, по которому мы не ходили уже несколько месяцев. Непривычно было ощущать на себе тяжесть и тесноту лёгких полуботинок, до того ноги привыкли к невесомым тропическим тапочкам.

                — Значитца, так, мужики, ищем первый большой универмаг в центре города, осматриваем, прицениваемся, закупаемся подарками жёнам и детям, после чего ищем, где бросить наши бренные кости и дегустируем иностранные сорта пива и другие напитки! – принял решение за всех Паша Шиллис, —  На жратву деньги не тратим – тут, по слухам, она дорогая… Тем более, что закуска, как говорят, градус крадёт!

                Мы шли по набережной Сплита, глазели на броско оформленные витрины, я читал на английском информационные надписи для туристов. С изумлением мы узнали, что в Сплите есть дворец римского императора Диоклетиана, а на территории дворца есть колокольня святого Домния. Про Диоклетиана нам только  было известно из фильма «Москва слезам не верит», где Гоша (герой А.Баталова) рассказывал про его правление и про то, что он отошёл от власти ради выращивания капусты. Оказалось, что это был вполне себе такой нормальный император, внук раба, уроженец Далмации (ныне Хорватии), жила при нём Римская империя счастливо, только зачем-то преследовал христиан, гонения на них, понимаете ли, устраивал! К уходу в отставку отстроил себе за государственный счёт нехилый такой дворец со всеми излишествами. Ныне в помещениях дворца располагались кафешки, бары, лавочки, конторы, а также и частные квартиры. Так что, некоторые жители Сплита могли про себя с гордостью сказать: «Я живу в императорском дворце!»

                Конечно же, нашли мы современный торговый центр из стекла и бетона, резко выделявшийся на фоне старинных зданий.  Тут-то и начались наши испытания – весь этот храм торговли был заполнен молоденькими и не очень молоденьким продавщицами и другим персоналом исключительно женского пола. Бросались они на нас пантерами или ягуарами, прямо, как голодные хищницы, зубами впивались в нас и тащили к себе в пещеру, то есть в свой отдел утаскивали. Мы же держались друг друга и если кого-то из нас всё же утаскивали, то остальные приходили на помощь. В общем, через полчаса мы выскочили из магазинного плена с трофеями в руках. Покупательский зуд был удовлетворён – купили подарки жёнам и детям, да самих себя, родимых, не забыли.

                Посчитав, что разведку достопримечательностей мы провели, торговую точку для личного состава корабля нашли, мы решили предаться разнузданному разврату, то есть промочить горло всякими заграничными напитками.

                Справедливо рассудив, что на набережной и в туристических кварталах цены на пойло будут гораздо выше, чем в заведениях для жителей города, для внутреннего, так сказать потребления, я предложил пойти в гору, в район жилых застроек и там поискать какую-нибудь таверну, или как говорят хорваты – конобу.

                Времени было навалом, задачи решены, мы поднимались по извилистым улицам с булыжными мостовыми и любовались видами раскинувшейся внизу гавани с двумя нашими кораблями. Тёплое солнце и прекрасная погода создавали не весеннее, а летнее настроение.

                Внезапно я влетел в спину штурмана – Серёга встал, как вкопанный. В меня точно так же влетел Паша.

                Оторвавшись от штурманской спины, я уже хотел было наорать на него, но осёкся, увидев его лицо. А лицо штурмана расплылось в совершенно невообразимой детской счастливой улыбке. Мне показалось, что даже уши Серёги счастливо улыбались. Проследив за направлением его взгляда, я увидел ЕЁ!

                В метрах пяти впереди нас стояла, прислонившись к углу дома спиной, сама Красота! Точёная безупречная фигурка длинноногой тонколодыжной девы с затянутыми высоко на затылке в тугой хвост иссиня-чёрные волосами, ниспадавшими до самой поясницы. Одежда сей девы была минимизирована до невозможности – босоножки на высоченной платформе и с невероятно высоким каблуком, а также две полоски эластичной чёрной ткани, одна из которых слегка прикрывала сосцы, а другая служила мини-юбкой, я бы даже сказал не мини-юбкой, а скорее макси-поясом! Лица же этой Красоты мы пока не видели.

                Рядом со мной ошеломлённо молчал Шиллис. И вдруг Паша тихим шёпотом произнёс:

                — Пусть не поворачивается, пусть только не поворачивается – а вдруг она лицом – крокодил?

                Как будто услышав его заклинание, очаровательное создание стало медленно поворачивать голову к нам. И мы пропали…

                Паше не стоило беспокоиться – на нас, приветливо улыбаясь, смотрела молодая девушка с абсолютно правильными чертами лица, голубые глаза её как бы светились изнутри, пухлые губы слегка улыбались, тонкий прямой нос с едва заметной горбинкой, брови, похожие на крыло чайки… В ней всё было совершенно!

                Вновь посмотрев на Уланова, я посоветовал ему:

                — Серёга, прикрой рот – у тебя с клыков капает!

                — И у меня тоже – капает! – сообщил мне Шиллис.

                — Не прощу! – вдруг изрёк штурман.

                — Кому и что ты не простишь? – поинтересовался я.

                — Себе не прощу и вам тоже – ну почему мы, дурни, фотоаппарат с собой не взяли?

                Между тем девица оторвалась от угла дома и повернулась к нам. Мы втроём окаменели, подобно жене Лота. Медленной походкой манекенщицы, слегка забрасывая ногу за ногу, она двинулась к нам, скромно прикрыв свои голубые глаза длинными ресницами.

                Уланов беспомощно посмотрел на нас и быстро несколько раз облизал языком мгновенно пересохшие губы.

                Паша суетливо снял фуражку, протёр изнутри платком околыш и напялил её обратно на голову.

                Я тоже достал платок и стал вытирать почему-то резко вспотевшие ладони.

                Девушка подошла к нам вплотную, приветливо распахнула ресницы, посмотрела каждому из нас в глаза и сказала:

                — Moje ime je Milica!

                Меня зовут Милица! Милица… Милица… Забегая вперёд, скажу, что в этот день и вечер переводчик нам был не нужен – мы понимали всё, что говорила она, и она понимала всё, что говорили мы.

                Окинув нас долгим взглядом и прекрасно понимая, какое впечатление она произвела на нашу расшатанную долгим пребыванием в море психику, Милица взяла меня за руку и повела за собой.

                Невзирая на инструктажи командира и замполита, в этот момент я потерял и ум, и честь, и совесть, а также едва не потерял сознание. Это был какой-то морок, гипноз, наваждение, рассудок говорил мне: «Стой, негодяй, ты должен высоко нести… куда ты идёшь… курс ведёт к опасности… очнись!», — но я ощущал ладонью тепло её пальцев, которыми она крепко держала меня, и безвольно шёл за ней.

                Нечеловеческим усилием воли я повернул голову и взглядом попросил помощи у товарищей своих: «Спасите! Помогите!», — всё было тщетно. Товарищи мои следовали за мной в кильватер, неспособные к сопротивлению и вообще к чему бы то ни было. Они шли так же, как и я, как будто бы подчиняясь волшебной флейте Гамельнского крысолова, уводящего из города детей на глазах у заколдованных родителей. Здесь, правда, за нами никто не наблюдал – узкая улочка из белых двухэтажных домов, вымощенная булыжником, была пустынна, и никто не заметил бы нашего исчезновения из мира сего!

                Дойдя до того угла, где она стояла до нашего появления, Милица осчастливила нас долгим взглядом и ослепительной улыбкой, повернулась и начала спускаться по крутой и длинной лестнице куда-то вниз, не выпуская моей руки из своих теплых пальцев, а другой рукой она приглашающе-призывно поманила Пашу и Сергея! Ни у кого из нас не нашлось сил противостоять этим чарующим движениям: «А пропади оно всё пропадом – будь, что будет!». В самом низу лестницы на стенке стал явно заметен бегающий алый отблеск огня.

                «В преисподнюю идём…» — медленно протянулась в засыпающем рассудке мысль, — «в преисподюю… что воля, что неволя – всё одно, всё одно…».

                Снизу, из бокового проёма у последней ступени лестницы, повеяло холодом. «Точно, преисподняя… огонь и холод…» — говорил кто-то посторонний в моей голове, а я продолжал идти за неземной красоты молодой женщиной, созданной, видимо, для ловли заблудших душ советских офицеров способом «на живца»!

                Она потянула меня в проём в стене, я и товарищи мои последовали за ней.

                Мы оказались в освещённом свечами и огнём камина подземелье со сводчатыми потолками.

                На стенах, сложенных из грубо отёсанного песчаника, висели копья, мечи, щиты, трезубцы, рваные сети разной степени изношенности. У дальней стены во мраке виднелось что-то белое и шевелящееся. Милица сделала ещё пару шагов, и я увидел выстроившихся вдоль деревянной барной стойки с кучей бутылок и стаканов с фужерами мужчину и женщину в поварской одежде и поварских же колпаках, а также одного субъекта в черных брюках и белой рубашке с чёрной бабочкой, держащего в руках блокнот и ручку.

                Привыкшие к темноте глаза позволили рассмотреть низкий широкий стол и кожаные кресла вокруг него.

                Милица привела нас туда, куда мы стремились попасть! Это был семейная хорватская коноба. Для своих, для жителей!

                Она подвела меня к одному из кресел, положила мне руки на плечи и слегка надавила, усаживая. Затем повторила эту операцию с Пашей и Серёгой.

                Мы сидели за столом и переглядывались. Милица же ушла и вернулась, накинув на себя маленький кружевной белый передник, такой же, как школьные парадные передники моих одноклассниц из недалёкого детства. В этом кружевном фартучке она стала напоминать мне ведьму Геллу из булгаковского бессмертного творения.

                Никакого обсуждения нам, трём товарищам, уже не потребовалось – мы поняли, что нас сюда привела судьба. Нам было неважно, сколько здесь мы оставим денег. Было понятно, что нас не разденут до последней нитки. Сидеть же и высчитывать динары и пара, экономя на блюдах, нам не хотелось.

                Я посмотрел на Милицу, в руках которой появились блокнот и ручка, встал, забрал эти совершенно не нужные ей вещи и передал их тому парню в рубашке с бабочкой. Затем развязал и снял с Милицы этот кружевной фартучек, взял её за пальчики и подвёл к четвёртому, не занятому креслу у нашего стола. Положив ей руки на плечи, я так же, как и она сделала это со мной, слегка надавил на обнажённые покатые плечи девушки и усадил её  как раз напротив своего кресла. Она удивлённо подняла на меня взгляд.

                — Милица! Раз уж ты взяла нас плен и завела в это подземелье, то ты будешь сидеть и ужинать с нами или мы немедленно уходим.

                Сзади меня тронули за плечо, я повернулся и увидел повара, который понял мои слова полностью и всем своим видом и жестикуляцией показывал, что Милица остаётся за столом, он это искренне приветствует, а молодой человек в бабочке и он, повар, будут самолично нас и Милицу обслуживать.

                Низкое кресло заставило Милицу сидеть вполоборота – её длинные ноги не помещались, поэтому она согнула ноги в коленях и повернула их в сторону. Так как я стоял над ней, то мне открылась картина совершенно невероятного волнения из-за не совсем плотного прилегания к ложбинке той самой чёрной полосочки материи, которая прикрывала её грудь.

                Шиллис же с Улановым не отрывали глаз от прекрасных коленок. Глядя на их покрасневшие вдруг лица, я не на шутку испугался – а не случился бы с моими товарищами-друзьями апоплексический удар!

                А потом всё было просто удивительно – мы болтали и понимали абсолютно всё, мне даже не пришлось выковыривать из закоулков мозга свой английский. Это действительно был семейный ресторан «для своих» — повар был глава семейства, повариха – соответственно, его женой и мамой для Драгана и Милицы. Мы пили лёгкое светлое вкуснейшее пиво Ozujsko, Karlovacko, пробовали вино белое, которое просто называлось – вино, продегустировали вино красное, которое почему-то называлось чёрным и звучало это так – црно! На столе появились тарелки с вяленым мясом, овощи, фрукты, домашний сыр, наша троица старалась всячески накормить Милицу, подкладывая ей в тарелку разные разности и ревниво наблюдая – съест она или нет.

                Тем временем Драган разжёг камин посильнее, поставил туда мелкую сетку из нержавейки на невысоких ножках. Сетка мгновенно раскалилась практически добела. Было очень здорово сидеть в прохладе кондиционированного воздуха, смотреть на потрясающе красивую молодую женщину с улыбчивым лицом, на её бесстыдные коленки, на бегающие под раскаленной сеткой в камине языки пламени, пить вкусное молодое вино. Вся семья уже собралась вокруг нашего стола – мы без умолку рассказывали друг другу какие-то истории, анекдоты, весело и искренне хохотали. Как-то незаметно нам поменяли тарелки, а глава семейства вытащил и поставил около камина низенький столик, на котором стояли простое эмалированное ведро и эмалированный же тазик. Нас пригласили осмотреть содержимое. В тазике был какой-то многокомпонентный удивительно вкусно пахнущий травами томатный соус с большим содержанием лука. А в ведре нас ожидал сюрприз – ведро было почти до краёв наполнено водой, которая кишмя-кишела маленькими живыми осьминожками – они пытались разогнаться в воде, чтобы выпрыгнуть, но глубины ведра, а следовательно, и дистанции для разгона, не хватало. Тем более, что их там было много и они друг другу сильно мешали, поэтому осьминожки только подпрыгивали в ведре, на секунду появляясь над поверхностью круглой головой.

                Милица радостно захлопала в ладоши:

                — Vrlo je ukusno! – что, как Вы сами, читатель, понимаете, означало «это очень вкусно!»

                Хозяин вооружился длинными щипцами, ловко выдернул из ведра осьминога, погрузил его в тазик с соусом, после чего кинул его на раскалённую сетку – раздался звук «Пыф-ф!» и мгновенно погасшая яркая вспышка, через секунду щипцы его перевернули – опять «Пыф-ф!» и вспышка, мгновенно опять в соус и – мне на тарелку. Конвейер заработал со скоростью печатной машинки, наши тарелки наполнялись осьминожками в соусе, а Драган уже разливал по маленьким рюмкам ароматную ракию.

                Это был пир, который, благодаря соседству с дворцом императора Диоклетиана, невольно вызывал ассоциацию с римскими пирами во всё том же дворце.

                Но всему хорошему рано или поздно приходит конец. Нам казалось, что минутная стрелка часов бежит быстрее секундной.

                Вспомнив о Хмельницком и его наказе, мы попросили включить в счёт три бутылки светлого пива. Счёт оказался на удивление копеечным – посидеть втроём в ресторане гостиницы «Полярные зори» (или сокращённо «ПЗ») в Мурманске было гораздо дороже. Оставив щедрые чаевые, мы стали прощаться с хозяевами. Нас провожали всей семьёй, Милица одела вязанную, похожую на сеть, накидку и взяла меня под руку. Папа, счастливый от нежданных щедрых чаевых, объяснил нам, что Милица проведёт нас к причалу самой удобной короткой дорогой. Наобнимавшись по очереди с гостеприимным семейством, мы стали подниматься вверх по лестнице, на свет Божий. Света, когда мы поднялись, уже, в общем-то, не было. Мы шли по тёмным вечерним улицам, по очереди брали Милицу под руку и наслаждались этими чудесными мгновениями, в то время как оставшиеся считали шаги, проведённые со счастливцем. Я не знаю, почему, но мы понимали друг друга так, как будто были знакомы всю жизнь. Как хорошо было идти по уже знакомому Сплиту, чувствуя, как к моей руке и плечу прижимается живое совершенство.

                Вот уже и причал. «Василевский» и «Резвый» со включённым палубным освещением, выглядели фантастически красиво. На юте «Василевского» около сходни стояли комбриг, командир «Василевского» Шальнов и наш Пискунович.

                Увидев нас с Милицей около сходни, они резко замолчали, глаза округлились, челюсти с явно слышимым стуком рухнули на палубу.

                Мы, в присутствии полного набора командиров, стали галантно расшаркиваться, прощаясь с Милицей. Щёлкали каблуками, снимали фуражки и резким кивком головы изображали из себя гвардейских императорских офицеров флота, целовали ручки Милицы, одевали фуражки обратно на головы и щегольски отдавали честь. Потом всё начиналось сначала.

                Комбриг, наблюдая за нашими экзерсисами в галантности, несколько раз кашлянул.

                И мы подчинились. Я выпустил руку Милицы из своей руки, посмотрел в её чудесные глаза, повернулся и пошёл к сходне.

                — Nikita! – донёсся до меня чарующий голос Милицы.

                Я остановился и развернулся к ней. Она подбежала ко мне, закинула руки на плечи, обняла за шею, прижалась всем телом, неловко ткнулась губами мне в шею ниже левого уха, а потом на мгновение прижалась губами к моим губам.

                И отстранилась… Повернулась и побежала прочь от причала, где я, оглушённый, стоял и смотрел ей вслед.

                Через несколько метров она на бегу повернулась, помахала рукой и звонко крикнула:

                — Zbogom, Nikita! Čekat ću te!

                И я, изучивший за один вечер хорватский, сразу понял: «До свидания, Никита! Я буду ждать тебя!»

                Затих стук её каблуков, растаяла в темноте вечера светлая накидка. Паша потянул меня за руку, сказал: «М-да, ну ты даешь, Никита!» — и мы стали подниматься по трапу на «Василевский». Там всё ещё не подобрав челюстей, стояли наши военачальники. Комиссаров внимательно осмотрел меня с ног до головы, потыкал в меня указательным пальцем, потом долго махал этим пальцем перед моим лицом, но так и не придумал, что бы мне сказать. Неопределённо-разрешительно махнул рукой в направлении «Резвого», и наша троица гуськом проследовала на корабль. Мы зашли в каюту старпома, молча поставили на стол по бутылке пива каждый, обменяли свои «заграничные» удостоверения на настоящие, на просьбы старпома рассказать, как развратно мы провели свой сход на берег, только отрицательно покачали головами и сказали: «Завтра, Валерий Фёдорович, завтра…», и разошлись по своим каютам. Мой сокаютник, румын, то есть командир БЧ-3 Сергей Сулимов, в каюте отсутствовал, я разделся, повесил форму в шкаф и быстро напялил тропическую. Сунул ноги в дырчатые тапочки и закурил. Губы и шея у меня горели, пальцы с папиросой тряслись. Я затушил бычок и вышел из каюты. Ноги сами меня привели на ходовой мостик к мощнейшей оптике перископического визира ВПБ-452М. Только место было занято – у визира в позе командира подводной лодки, выходящей в торпедную атаку, висел штурман, а рядом стоял Паша, прильнув к окулярам бинокля. Они пытались высмотреть бегущую к своему дому Милицу. Я развернулся и пошёл обратно в каюту.

На следующий день наши мичманы с офицерами по нашей наводке посетили торговый центр и дворец Диоклетиана, за что они потом нас от души поблагодарили. Места для вонзания перстов своих в разудалую жизнь Сплита они нашли сами. Ни у кого из нашей троицы и в голову не пришло сказать им адрес нашей конобы и нашей Милицы.

Через день я ещё раз сходил на берег в Сплит – уже старшим над четырьмя бойцами-комендорами. Помог им сделать покупки, поводил по достопримечательностям. Бойцы были в восторге. Несколько раз я поднимал голову и смотрел на верхние улочки. Потом я очень боялся просто так вдруг в толпе увидеть Милицу.

Ну, скажите, читатель, а зачем?

Прошло ещё два дня, и мы ушли из Сплита. Отдав швартовы, мы выходили из гавани по широкой дуге. Как и положено, моя кормовая швартовая команда выстроилась вдоль борта, прощаясь с портом. Я стоял на надстройке ПОУКБ и смотрел на ярко освещённый солнцем город. И вдруг сердце дёрнулось – на самом краю мола, за которым уже начиналась Адриатика, прислонившись спиной к столбу фонаря, обозначавшего край мола, стояла она, Милица!

Всего метров тридцать было между нами. Мы смотрели друг другу в глаза, она улыбнулась, медленно подняла правую руку и помахала мне. Мои бойцы, посчитав, что именно к ним, отличникам боевой подготовки, советским морякам-североморцам, относится это приветствие, с неистовой силой замахали руками. Я снял фуражку, взял её за козырёк и долго-долго махал ею, прощаясь с Милицей – удивительно красивой молодой женщиной из Далмации, точно зная, что больше я никогда её не увижу и не загляну в её бездонные голубые глаза, которые умели светиться изнутри.

Где ты сейчас, прекрасная Милица?