Книгу можно приобрести . https://www.morkniga.ru/p2963.html?ysclid=lk3thm18j1186585697
Вчера пришел первый ответ из адресного бюро Риги: Домерщиковых в столице Латвии нет… Сегодня торопливо вскрыл конверт из Одессы: ответ тот же: «Не проживают». Остались еще четыре запрошенных города…
Ехал в такси, оснащенном рацией. Рация работала на прием: девичий голос диспетчера монотонно передавал адреса тех, кто заказывал машины на дом. Краем уха прислушивался к переговорам таксистов, сетуя про себя, что нельзя выключать трескучий, шипучий радиоаппарат. Вдруг слышу: «„Седьмой“, „Седьмой“, вы где?» — «У Савеловского». — «Заказ возьмете? Проезд Соломенной Сторожки?» — «Давайте». — «Дом семь, квартира… Телефон. Домерщиков».
Я чуть не подпрыгнул. Умолил водителя немедленно изменить маршрут и мчаться на всех парах в Проезд Соломенной Сторожки. По дороге объяснил ему, кто такой Домерщиков и почему я его разыскиваю. Парень все понял и снял трубку радиотелефона:
— «Букет», «Букет», я — «Двадцатый». Передайте мне заказ «Седьмого».
— Да ты что?! Заказ принят.
— Очень прошу… Надо…
— С какой стати?
— Верочка, милая, переиграй. Тут историческое дело. Мой пассажир… — Он покосился на меня. — Родственника, понимаешь, признал по фамилии. Он в войну пропал, еще в первую мировую.
Заказ передали нам, и мы помчались в Проезд Соломенной Сторожки.
Успели. Но, увы, фамилия заказчика оказалась лишь созвучной фамилии моего героя — Доверщиков. Я извинился и побрел на автобусную остановку. Доверщиков уехал в моей машине.
Один за одним пришли ответы из адресных бюро остальных городов. Не было Домерщикова ни в Мурманске, ни в Таллине, ни во Владивостоке… Эта фамилия сделалась моей идеей «фикс». Что бы я не просматривал — списки избирателей или «Бюллетень по обмену жилой площади», библиотечные каталоги или театральные программки, — я всюду искал эту странную, эту редкую фамилию. Я расспрашивал всех своих родственников и друзей — не приходилось ли им слышать или читать о каких-либо людях с фамилией Домерщиков. Я просил своих знакомых звонить мне в любое время дня и ночи, если они что-то узнают…
Я сделал запрос в Центральное адресное бюро, которое дает справки о местожительстве любого гражданина СССР… И тут раздался телефонный звонок. Звонил мой бывший сослуживец по «Красной звезде» капитан 1 ранга Георгий Владимирович Самолис, автор книги о лейтенанте Шмидте:
— Записывай адрес Домерщикова: Ленинград, Адмиралтейская набережная, дом 10.
Я не верю своим ушам — как, откуда?
— Не знаю, тот ли Домерщиков, который тебя интересует: Павел Васильевич.
— Павел Васильевич? Кто он? Сколько ему лет? Как ты его нашел?
Самолис усмехается.
— Лет ему много. Если жив, то, наверное, за сто с лишним. Сведения из справочника «Весь Петербург за 1904 год». Было такое полезное издание…
Благодарю коллегу и ломаю голову над новой загадкой: кто такой этот Павел Васильевич Домерщиков и кем он доводился моему герою? Какое справочное бюро, какое учреждение, какие специалисты могут ответить на этот вопрос? Опыт подсказывал неутешительное: никто.
Рига. Октябрь 1985 года
Новый роман Валентина Пикуля «Крейсера» я прочитал залпом. На его страницах жил и действовал человек, вошедший в круг моих поисков: последний командир «Рюрика» и последний командир «Пересвета» Иванов-Тринадцатый.
Выписка из книги:
Лейтенант Иванов 13-й сражался на батареях левого борта, когда его окликнули с трапа:
— Константин Петрович, вам на мостик!
— Что там случилось?
— Идите командовать крейсером…
Из рубки еще не выветрились газы шимозы. Зенилов лежал ничком возле штурвала. Иванов-Тринадцатый задел ногою что-то круглое, и это круглое откатилось, как мяч. Не сразу он сообразил, что отпихнул голову капитана 1 ранга Трусова.
— Выбрось ее, — велел он сигнальщику.
…Вокруг «Рюрика», выписывавшего концентрические круги, хищно кружили «Нанива» и «Такачихо».
…Ни один компас не работал. Лейтенант Иванов-Тринадцатый продул все подряд переговорные трубы, но из всех отсеков лишь один отозвался ему утробным голосом:
— Динамо-пост слушает… Чего надо?
— Говорит мостик. Что вы там делаете?
— Заклинило. Сидим, как в гробу. Ждем смерти…
Из отчета лейтенанта Иванова-Тринадцатого: «Руль остался положенным лево на борт, так как подводной пробоиной затопило румпельное и рулевое отделения, была перебита вся рулевая проводка, управление машинами вследствие положения руля на борт было крайне затруднительно, и крейсер не мог следовать сигналу адмирала идти полным ходом за уходящими „Россией“ и „Громобоем“, ведущими бой с броненосными крейсерами японцев…
Огонь нашего крейсера ослабевал.»
Глупо было искать живых в рубках мостика. Иванов-Тринадцатый все же проверил их снова. Велико было удивление, когда в штурманской рубке он увидел лежащего капитана Салова:
— Михаил Степаныч, никак, вы? Живы?
— Жив. Течет из меня, как из бочки. Всего осыпало этой проклятой шимозой… Осколки во — с орех!
— Так чего же не в лазарет?
— Сунься на палубу, попробуй — сразу доконают… Через открытую дверь Иванов-Тринадцатый показал в море:
— Вот они: «Такачихо» и «Нанива»… Что делать?
— Попробуй управляться машинами. Если удастся, круши их на таран, сволочей! Пусть мы вдребезги, но и они тоже…
Вихляясь из стороны в сторону разрушенным корпусом, почти неуправляемый, крейсер «Рюрик» хотел сокрушить борт противника, чтобы найти достойную смерть. Из отчета Иванова-Тринадцатого: «Попытка таранить была замечена неприятелем, и он без труда сохранил свое наивыгоднейшее положение…»
— Тогда… рви крейсер! — сказал ему Салов.
— Рано! «Россия» и «Громобой» идут на выручку…
«Рюрик» уже превратился в наковальню, на которую японские «крейсера — все разом! — обрушили тяжесть своих орудийных молотов, чтобы из трех русских крейсеров добить хотя бы один».
Рукою очевидца (Личные впечатления иеромонаха А. Конечникова):
«Я наполнил карманы подрясника бинтами, стал ходить по верхней и батарейной палубам, чтобы сделать перевязки. Матросы бились самоотверженно, получившие раны снова рвались в бой. На верхней палубе я увидел матроса с ногой, едва державшейся на жилах. Хотел перевязать его, но он воспротивился: „Идите, отец, дальше, там и без меня много раненых, а я обойдусь!“ С этими словами он вынул матросский нож и отрезал себе ногу. В то время поступок его не показался мне страшным, и я, почти не обратив на него внимания, пошел дальше. Снова проходя это же место, я увидел того же матроса: подпирая себя какой-то палкой, он наводил пушку в неприятеля. Дав по врагу выстрел, он сам упал как подкошенный…»
О легендарной библиотеке Валентина Саввича Пикуля я читал и слышал многое. О том, какие редкие книги в ней собраны, об уникальной коллекции русского портрета, о великолепной генеалогической картотеке… Что, если в ней отыщется след и моего героя?
Тихая рижская улочка Весетас вполне оправдывала свое название — Гостевая. Гостей здесь встречать умели.
Стены этой квартиры были сложены из книг. В книгах дрейфовали модели подводных лодок, эсминцев, парусников. Тисненое золото на корешках старинных фолиантов тускло переблескивалось с золотом матросской ленты на старой бескозырке: «Грозный».
Повсюду царил порядок образцовой штурманской рубки. Стол из струганых корабельных досок, такая же скамья, штурвал с часами в сердцевине и крепкий флотский чай превращали гостиную в кают-компанию, которая вмещала едва ли не всех офицеров русского флота. Я в этом убедился, как только речь зашла о старшем лейтенанте Домерщикове.
— Есть такой! — ответствовал хозяин и с проворностью юнги исчез в прихожей, где стоял каталожный шкаф. Через полминуты я записывал в блокнот родословную своего героя: «Дед — Павел Васильевич Домерщиков (1817–1891), инженер-генерал-лейтенант, строитель мостов в Санкт-Петербурге. Отец — Михаил Павлович Домерщиков, юрист, член консультации при министерстве юстиции, учрежденной для ревизионных поручений, мать, урожденная Федорова, дочь тульского мелкопоместного дворянина…»
Автор картотеки не жаждал восторгов. Он слишком хорошо знал, какой труд вложен в этот куб памяти, с десятками ящичков-ячеек, с тысячами именных карточек… И я подумал: даже если бы он не написал ни строки, только за одну эту грандиозную работу он достоин уважения и признания.
Ленинград. Ноябрь 1985 года
Адмиралтейская набережная существует и поныне — ее не переименовали. И нумерация домов сохранилась такой же, какой была в 1916 году. В каких-нибудь полутораста шагах от Зимнего дворца, рядом с корпусом бывшего Адмиралтейства — окнами на Неву, — стоит дом номер десять: прекрасный четырехэтажный особняк с изящным портиком, подпираемый четырьмя коринфскими колоннами. В парадном три двери. Боковые ведут в жилые подъезды, центральные — в Управление по строительству сооружений защиты Ленинграда от морских наводнений (Ленморзащита).
Приятная неожиданность (я не спешу радоваться, зная, что за подобными подарками потом, как правило, следует что-нибудь обескураживающее) — старушка, которую я расспрашиваю об истории дома, живет в бывшей генеральской квартире. Называюсь ей, показываю документы, объясняю цель своего визита, и вот мы поднимаемся по некогда роскошной лестнице, с пустыми ныне нишами для скульптур и цветочных ваз, с медными прижимами для исчезнувших ковровых дорожек.
Как утверждает путеводитель по Ленинграду, дом этот внесен в маршруты экскурсий — он описан Толстым в сцене первого бала Наташи Ростовой.
Лидия Александровна Берендакова, так зовут хозяйку одной из комнат бывшей генеральской квартиры, отпирает высокую резную дверь, и мы входим в громадную прихожую, которую, судя по оставшимся следам, украшали когда-то зеркальные простенки, потолочная лепнина и люстра, замененная теперь на обычный плафон.
В окно открывался раздольный вид на Неву и противоположный василеостровский берег, облагороженный зданиями Академии наук, Университета, Кунсткамеры…
Считается, что наша галактика возникла из взрыва куска сверхплотного вещества, части которого, разлетаясь, превратились в планеты и звезды. Есть люди, чьи жизни подобны такому же космическому взрыву, ибо и они насыщены столь же плотно, как это галактическое правещество.
Все, с чего начался причудливый разлет жизни Домерщикова по океанам и континентам, все здесь было рядом — впритык к Адмиралтейскому островку,[3] где стоял дом прадеда: и Морской корпус (через мост напротив), и верфь, на которой строились его корабли, пока он учился, — «Аврора», «Олег», «Пересвет». Рядом — через Дворцовую площадь — стоит и архив, где хранятся его документы. Рядом золотится шпиц с корабликом, под которым решались офицерские судьбы.
Мне было очень важно побывать в родных стенах моего героя, прислушаться: не шепнут ли они чего? не подскажут ли? Постоять у порога, с которого началась его тернистая одиссея и с которого я по-настоящему начинаю свой поиск.
Я ничуть не удивился, узнав, что Лидия Александровна Берендакова жена моряка (теперь уже вдова) — мичмана-торпедиста с северо-флотской Краснознаменной подводной лодки «С-104». «Эска» под командованием капитана 3 ранга Тураева успешно топила немецкие корабли в последние годы войны.
Групповой портрет экипажа «С-104» висел в красном углу.
Все правильно: в доме моряка жили моряки…
Москва. Декабрь 1985 года
В Москве меня ожидали сразу два сюрприза, один дополняющий другой. На столе моем лежал октябрьский номер журнала «Октябрь» за 1960 год со штампом нашей районной библиотеки, в которой записан отец. Он-то и принес счастливую находку. Журнал раскрыт на очерке «Как строили металлургический завод в Индии». Читаю заложенную страницу…
Рукою очевидца:
«Монтажом мартеновского цеха в Бхилаи руководил крупный советский специалист, человек большой инженерной культуры Павел Платонович Домерщиков. Природный такт, мягкость, доброта, которые так ценят индийцы, и вместе с тем настойчивость сделали Домерщикова авторитетом среди индийских монтажников. Если Павел Платонович говорил, что нужен еще один компрессор, или требовал увеличения числа монтажников, то фирма стремилась это сделать, даже если ей не хотелось идти на дополнительные расходы…
Врачи запретили Домерщикову дальнейшее пребывание в жарком климате, и в мае 1959 года сдружившиеся с ним монтажники тепло проводили его на Родину».
Вроде бы и недавно стоял на дворе год 1960-й, но ведь четверть века уже прошло! Жив ли этот человек, если еще в пятьдесят девятом году у него были нелады со здоровьем? На этот вопрос я получил ответ почти мгновенно. Под журналом лежал конверт со штампом Центрального адресного бюро. Вытряхиваю листочек бланка — и глазам не верю: «Гр. Домерщиков Павел Платонович, 1910 года рождения, проживает в Москве по Ленинградскому проспекту, дом №…, кв…».
Мчусь на Ленинградский проспект. Огромный многокорпусный дом с кафе «Континент» и детским магазином в первом этаже. Я бывал здесь не раз и не два. В одном из подъездов живут мои друзья. Мог ли я подумать, что когда-нибудь приеду сюда по такому странному делу, как гибель крейсера «Пересвет»…
Дверь открыл пожилой интеллигентный человек — Павел Платонович Домерщиков. С первых же минут нашего разговора я убедился, что автор очерка не погрешил против истины, найдя в нем «природный такт, мягкость, доброту».
— Да, Михаил Михайлович Домерщиков был братом моего отца, Платона Михайловича Домерщикова, а следовательно, моим родным дядей. Я его очень хорошо помню…
Тут я не выдержал и перебил:
— У вас какие-нибудь фотоснимки его остались?
— Сохранились всего две фотокарточки, на которых дядя Миша снят в Австралии. Сейчас я вам их покажу.
Павел Платонович зажег настольную лампу явно индийского происхождения: вырезанный из красного дерева слон держал на спине ножку абажура. Слоны — это к счастью…
В круг света легли две небольшие карточки.
Хижина-развалюха, сколоченная из случайных досок, палок, ящиков. В проеме распахнутой двери видны колченогие топчаны, застланные каким-то тряпьем. На наружной стене, обитой не то картоном, не то фанерой, выведена от руки английская надпись: «Siberia» — «Сибирь». Надо понимать, в шутку, как название «виллы». Перед «виллой Сибирь» чудовищный гибрид шезлонга и качалки, сбитый из деревянной рухляди. В нем устроился с газетой в руках молодой человек в черных флотских брюках и белой форменной сорочке со стоячим воротничком при офицерском галстуке, завязанном бантом. Это бывший мичман Домерщиков. Рядом с ним забулдыжного вида сосед по «вилле» листает в продавленном кресле журнал со словом «Рулетка» на обложке. Ни дать ни взять — декорация к спектаклю «На дне».
На втором снимке беглый мичман восседает в драном кресле среди экзотической зелени. Он все в том же «размундиренном виде». Ботинки стоптаны, но пробор разобран. Лицо печально-сосредоточенное. О чем он думает: об оставленном корабле? о покинутой Родине? об эмигрантском будущем?
Лицо его снято достаточно крупно, и я без труда узнаю в нем человека в английской форме. Теперь хорошо видно, что ошибки, к сожалению, нет. Зачем он надел этот френч? От безысходности? Неужели он и в самом деле завербовался в Австралии на службу к англичанам?
Я ничего не говорю Павлу Платоновичу о том третьем снимке из «австралийского периода» жизни его дяди. Я не хочу огорчать его версией Палёнова…
— Не рассказывал ли вам Михаил Михайлович, как и почему он оказался в Австралии?
— О своей жизни он распространялся мало. По семейным преданиям, у него вышел в Маниле конфликт с начальством. Кажется, с адмиралом. И он уехал в Австралию. Не исключена возможность, что тут была замешана и красивая женщина…
Я рассуждал вслух:
— В Маниле тогда был один русский адмирал — Энквист. Офицеры всех трех кораблей — «Олега», «Авроры» и «Жемчуга» — были очень недовольны тем, что он вывел крейсера из боя и повернул на юг, сдал их американцам. Быть может, Домерщиков надерзил Энквисту, высказал публично все, что он думает о его трусливом маневре?
— Это на дядю Мишу очень похоже…
— А как сложилась его судьба потом, после революции?
— Он остался в Петрограде вместе с женой-англичанкой. Ее звали Колди. Фамилию не помню. Жили они в Графском переулке. И у них родился сын. Колди хотела назвать его Ральфом. Но дядя настоял на русском имени, и мальчика нарекли Петром. Впрочем, для матери он был Питером. А потом и все его стали звать Питер, Питер…
В первые пореволюционные годы семье Домерщиковых пришлось туго. Семья бедствовала. Дядя искал работу, но безуспешно. Ремесел он не знал, а на сколь-нибудь ответственные посты его, бывшего офицера, сами понимаете, не брали… Но однажды в Адмиралтейском скверике он встречает, представьте себе, своего бывшего вестового, которого он спас при взрыве «Пересвета». Матроса сильно обожгло, он был беспомощен, и дядя сам привязал его к пробковому матрацу, вытолкнул за борт. Этот же матрос пережил с ним и гибель «Португали». Так вот, к тому времени, а было это, наверное, вскоре после гражданской войны, вестовой стал в Морском ведомстве большим человеком и в благодарность за спасение помог Михал Михалычу найти место, но не в военном флоте, а в торговом. Кажется, сначала он работал в центральном аппарате Главвода, потом его назначили капитаном парохода, который ходил из Ленинграда в Гавр и Лондон…
— Название парохода не помните?
— Нет, к сожалению… Плавал он на нем до года двадцать шестого или двадцать седьмого. Потом был неожиданно арестован. Почему — не знаю. Сам он об этом мне не говорил. Но, думаю, не обошлось без доноса. В том, что Михаил Михайлович был человек честный, сомнений у меня нет. Во всяком случае, невиновность его потом доказали и дядю реабилитировали — заметьте! — в тридцать седьмом году. Он вернулся из Сибири и какое-то время жил у нас в Москве. Мы отговаривали его возвращаться в Ленинград. Мало ли что… Там его все знали. Такой год был… Загремит по новой… Но жизнь свою он без Ленинграда не представлял. Вернулся-таки…
Колди с арестом мужа забрала Питера и навсегда уехала в Англию. Михаил Михайлович так больше никогда и не увидел сына. Переживал он это глубоко, но молча, по-мужски пряча чувства.
Где-то под Новосибирском он познакомился с подругой по несчастью, бывшей аристократкой петербуржанкой, женщиной красивой и энергичной, — Екатериной Николаевной Карташовой. Первый муж ее был драгунским офицером, в чем-то провинился перед Советской властью, и черная тень его судьбы задела и Екатерину Николаевну. Короче, они встретились на берегах не то Лены, не то Енисея и поженились.
В Ленинграде дядя снова оказался без работы. Офицерское прошлое вкупе со справкой об освобождении было не самой лучшей рекомендацией в тогдашних отделах кадров. И вот тут-то, в отчаянном своем положении, он встречает знакомого моряка, тоже бывшего своего матроса — везло ему на такие встречи! — который возглавляет могущественную и авторитетную организацию — ЭПРОН, экспедицию подводных работ особого назначения. Крылов, так звали этого бывшего матроса, берет Домерщикова к себе чуть ли не главным штурманом ЭПРОНа. Да, кажется, его так и называли — флагманский штурман ЭПРОНа. И в этой должности дядя пребывает до самой своей смерти. Умер он в сорок втором, в ленинградскую блокаду, от голода. И хотя Екатерина Николаевна добилась приема у комфлота, и тот дал разрешение на какой-то особый паек, куда входил даже портвейн, дистрофия зашла слишком далеко, и спасти Михал Михалыча уже ничто не смогло.
— А где он похоронен?
— Неизвестно. Скорее всего, где-нибудь в братской могиле. Вряд ли у Екатерины Николаевны хватило сил довезти его до кладбища. Сама она пережила блокаду, работала долгие годы воспитательницей в детском саду и умерла не так давно, лет пять-шесть назад… Вы знаете, более подробно о Михал Михалыче и Екатерине Николаевне вам может рассказать его племянница Наталья Николаевна Катериненко. Она живет в Ленинграде. Возможно, у нее остались какие-либо фотографии, документы. Запишите ее телефон и адрес…
Разумеется, все, что рассказал мне сейчас этот человек, последний из рода Домерщикова, если не считать Питера, который, может, жив, а может, нет, все, что я услышал сейчас, нуждается в архивных уточнениях, подтверждениях. Но строитель бхилайского комбината дал мне в руки крепкую путеводную нить — ЭПРОН. Да еще адрес ленинградской племянницы…