Шигин В. Держись гардемарин (часть 1)

Морозным февральским днем 1767 года у дверей Морского кадетского корпуса остановился занесенный снегом возок. Оттуда выбрался господин в шубе, за ним подросток.

Господин требовательно постучал медным кольцом-гонгом в дверь. Открылось окошечко.

— Кто там? – прохрипели оттуда простужено.

— Кавалер и капитан Корсаков с сыном! – нетерпеливо объявил мужчина. – Отворяй живее!

— Счас отопру!

Дверь в воротах отворилась и прибывших впустили. Охранник, не задавая лишних вопросов, сопроводил посетителей к дежурному офицеру. Тот сидел в натопленной комнате за дубовым столом, заваленным бумагами.

— Генеральс-адъютант директора корпуса Козихин – привстал офицер, завидев входящих. – По какому вопросу и кому о Вас доложить?

— Капитан 1 ранга Корсаков! – еще раз представился господин, небрежно скинув шубу охраннику. – И доложите директору!

Адъютанту достаточно было одного взгляда, чтобы понять – перед ним отец и сын. Мальчик, как и отец, был худ и голенаст, однако жилист и подвижен. Они с отцом вообще были похожи. Если бы можно было омолодить первого и состарить второго, наверное, они выглядели бы как близнецы. Единственным отличием были волосы – у отца седые и черные у сына. Понятна была адъютанту и причина, по которой в столь ненастный день заявился в Корпус флотский офицер.

— Присаживайтесь, господин капитан 1 ранга, — кивнул он на стул и исчез за дверью. Через минуту вернулся:

— Его превосходительство готов вас принять незамедлительно!

— Жди! – мрачно кивнул отец сыну и решительно шагнул в директорский кабинет.

Не выказав более никакого интереса к ребенку, адъютант тут же уселся за стоявший напротив двери письменный стол и, обмакнув перо в чернильницу, продолжил, что-то размашисто писать. Мальчик, тем временем, перебрался поближе к натопленной печке, где было теплее и принялся рассматривать рельефные медальоны, изображавших корабли под парусами, нереид и тритонов.

Через четверть часа отец мальчика вышел вместе с директором Корпуса – худощавым капитаном 1 ранга с длинным носом на узком лице и в коротком паричке.

— Ну, здравствуй Корсаков-младший! – улыбнувшись, подал руку мальчику. — Меня зовут Иван Логгинович Голенищев-Кутузов и я начальствую над всеми морскими кадетами. А как зовут тебя?

— Петя! – смутился мальчишка, робко пожимая в ответ директорскую руку.

— Дядьку младшей роты сюда! – велел директор адъютанту.

Адъютант, в свою очередь, кивнул посыльному матросу, и тот опрометью скрылся в глубине коридора. Оба офицера, меж тем, здесь же в приемной продолжили разговор, начатый в кабинете. Мальчик вслушивался в их диалог, но толком понять так и не смог – названия кораблей, неизвестные фамилии, а большей частью даже клички. Наконец, прибежал дядька – пожилой матрос из отставных.

— Ваше высокородие, так что прибыл! – гаркнул, дыхнув луком.

— Вот тебе новый кадет. Бери и веди на экзамен, а после в младшую роту. Покажи камеру, койку, капрального командира, да выдай аттестат.

— Будь сделано! – вытянулся в ответ отставной, одновременно заискивающе скосив глаза на старшего Корсакова.

— А ты, Козихин, поставь нового кадета на все виды довольствия! – велел Голенищев-Кутузов адъютанту.

Отец, тем временем, подошел к сыну, крепко обнял и перекрестил. В ответ тот поцеловал отцовскую руку.

— Себя в обиду не давай, если под силу – бей сам. На обидчиков не жаловаться, иначе назовут переносчиком, и тогда горька будет твоя участь. Ну, не поминай лихом, Петруха! Как говориться, спущен корабль на воду – отдан Богу на руки! Прощай!

Корсаков-старший достал из кармана серебряный целковый и отдал переминающемуся рядом с ноги на ногу матросу-дядьке:

— Присмотри первое время, сам знаешь, как оно по первости.

— Не извольте сумлеваться, ваше высокородие, глаз не сомкну! – проворно спрятал тот целковый.

Вышел старший Корсаков из корпуса, вздохнул, бухнулся в возок, крикнул кучеру:

— Гони!

И умчал в метельную даль. Путь капитана 1 ранга Корсаков был не близок – в город Архангельский, достраивать, а затем и перегонять на Балтику новый линейный корабль.

Отставной же матрос, взяв младшего Корсакова за руку, повел его по темным коридорам в неведомую кадетскую жизнь.

***

Первым делом новоиспеченного кадета представили профессору Курганову, славящегося не только знаниями, но и умением распознавать будущие задатки. Курганов был одинок, жил аскетом и писал учебники по навигации и мореходной астрономии.

Курганов сидел за заваленным книгами и тетрадками столом. В старомодном видавшем виды камзоле и стоптанных башмаках с пряжками. на голове не менее старомодный маленький паричок с тощей косицей, повязанной черным бантом. Матроса с соискателем он встретил усталой улыбкой.

— Прочти-ка сей текст, — подсунул для начала профессор перепуганному Пете книгу в переплете из свиной кожи. – От сих и до сих, — чиркнул по бумаге ногтем.

Тот, взяв книгу, бегло прочел.

— А здесь? – передал ему старик еще один фолиант.

Петя снова прочел без запинки.

— Изрядно, — кивнул Курганов. – Что в арифметике знаешь?

— Считаю до мильона, умею складывать вычитать, а также умножать и делить.

— Да, неужели? – скривился старик. – Ну-ка, ну-ка…

Взяв лист бумаги и, макнув пером в чернильницу, он быстро начертал несколько примеров.

— Реши!

Бумагу Петя взял с нескрываемым страхом. А вдруг там такие задачки, которых он отродясь не видывал, вот будет-то позору! Но задачки оказались простенькими, и он с ними управился.

— Попробуем усложнить! – Курганов набросал еще пару примеров.

С этим заданием Петя так же справился, хотя и медленнее.

— Ну, а так! – вновь подвинул к нему бумагу настырный экзаменатор.

Новые примеры оказались уже Корсакову не под силу, и он покраснел.

Но Круганов ругаться не стал, а что-то пометил маленькими буквицами в записной книжице.

— Что ж, молодой человек, по крайней мере, теперь ясно до какой позиции вы обучены, – сказал он, закончив писание. — Может, что-то еще знаете?

Корсаков лихорадочно принялся думать, чем же еще он может удивить экзаменующего. С плотником учился строгать рубанком и работать стамеской, но это, вряд ли заинтересует, с ребятами, будучи на рыбалке, вытащил огромного карася, но и это тоже вряд ли порадует сидящего напротив старика. Но ничего толкового придумать не смог и промолчал.

— Вердикт мой таков — в младшей роте тебе только штаны просиживать, потому пойдешь сразу в среднюю. Начальника Корпуса об экзаменации я извещу. А ты, ступай, устраивайся!

Когда дверь за новым кадетом закрылась, Курганов подпер голову рукой и задумался. Думал знаменитый профессор о том, что все же здорово, когда в Корпус приходят хорошо подготовленные мальчики. Таких учить одно удовольствие, ибо сразу видно, что толк выйдет. Вот если бы вообще принимать в кадеты не по отцовым заслугам и бархатным книгам, а по тем знаниям, каковые кандидат покажет при опросе, как бы сразу повысился уровень обучения!

Вначале Курганов даже подумал, а не написать ли ему по сему поводу служебную записку на высочайшее имя, но потом, трезво поразмыслив, от идеи отказался. Кто его там, на вершине власти будет слушать и ломать устоявшийся ход вещей. Профессор вздохнул, глянул в окно, за которым было уже почти темно, оделся и, тяжело шаркая ногами, отправился на квартиру, что снимал неподалеку от Корпуса.

***

Что касается Корсакова, то он после беседы пребывал в полнейшем смятении. Петя никак не мог взять в толк, что означали слова профессора о средней роте, ведь там же учатся большие мальчики, которые уже не один год провели в Корпусе. Хватит ли у него знаний и получится ли с кем-то подружиться.

От Курганова дядька повел Корсакова в баталерку, где забрал гражданское платье, ибо хранить его при себе кадетам не полагалось. Взамен выдал казенные башмаки, штаны с камзолом, две рубахи, три пары нитяных чулок, шляпу с бантом, да несколько платков.

— Остальное потом! – сказал хмуро. – И запомни, твой нумер 23-й! Это значит, что в сей спальне спят кадеты 2-й средней роты с 3-го капральства!

В каморе, куда привели Корсакова, находилось с полтора десятка кадетов. Несмотря на топившуюся печь, было холодно и стыло. Петя огляделся. Вдоль стен спальной комнаты стояло полтора десяток сбитых из досок кроватей, подле каждой по тумбочке. Посреди располагался длинный стол, за которым кадеты завтракали, ужинали и делали домашнее письмо. Вокруг стола лавки. За столом возле теплой печки, вольготно развалившись, восседал здоровенный рыжий детина, рядом с ним еще несколько таких же здоровых и румяных парней. Поодаль в холоде держались остальные, более младшие по возрасту. Дядька показал Корсакову его кровать, которая стояла у забитого подушками окна, принес два тюфяка – соломенный и волосяной, две подушки и толстое бумажное одеяло. Все это время Корсаков робко стоял, у своей кровати, держа в руках свой нехитрый скарб.

— Никак новенький! – со злорадным любопытством произнес сидевший во главе стола рыжий детина, едва дядька вышел. — Кто таков и откуда?

— Сын капитана и кавалера Корсакова из города Кронштадта.

— Ишь, сынок капитанский! – сплюнул на пол верзила, – Ты перво-наперво запомни, что в сей каморе самый главный буду я, а звать меня будешь Емельян Нилычем. И чтобы с почтением! Понял?

— Понял!

— А это мои подручные — Бирюк, Блоха и Сучок! – рыжий кивнул на трех сидевших вокруг него таки же великовозрастных кадет. – Они тоже тобой повелевать будут.

Петя уныло посмотрел на подручных. Судя по их ухмылкам, ожидать чего-то хорошего от Бирюка, Блохи и Сучка тоже не приходилось.

— А теперь поглядим, крепок ли у тебя загривок, – хлопнул в ладоши рыжий. — Ну-ка, Базиль! – окликнул он тихо сидевшего в дальнем углу каморы кадета. – Давай ползи сюда, будешь сейчас биться с новеньким! Предупреждаю — драка до крови!

Названный Базилем кадет, утер сопливый нос и безропотно вышел на середину, выставив перед собой маленькие сжатые кулаки. Корсаков встал напротив. Сказать, что он был в недоумении, значит не сказать ничего. Петя никак не мог понять, почему ему сейчас следует драться с совершенно незнакомым мальчиком, которому он не сделал ничего плохого и который ничего плохого не сделал ему. Причем драться предстояло не просто так, а на потребу собравшейся публики, так как все остальные кадеты, весело гомоня, уже повскакивали со своих мест, в предвкушении развлечения. У эпицентра ожидаемого зрелища поставили лавку, на которой важно уселся рыжий со своими приближенными.

— Ну, начинайте, что ли! – величественно махнул он рукой.

Петя, как было принято в кулачном поединке, собрался было поприветствовать своего противника, но не успел. Базиль неожиданно подскочил к нему и со всей силы врезал кулаком в лицо. Володя зажмурился от внезапной боли и тут же получил второй не менее сильный удар, на этот раз в ухо.

— Давай, давай, лупи новенького! – подзадоривали вокруг нападавшего.

От третьего удара он все же увернулся. Шморкнул носом и сразу ощутил в горле соленый привкус крови. Между тем, Базиль снова намеревался атаковать и уже выцеливал кулаками, как сподручнее ударить. Время терять было нельзя и Петя, в порыве нахлынувшей злости, бросился вперед. Не ожидавший столь отчаянно нападения, Базиль дернулся. А Петя уже налетел на него, и резко схватив за ворот, дал подсечку, повалив на пол. Базиль пытался, было, сопротивляться, но все было напрасно. В броске Корсаков подмял противника под себя и уже после этого ударил кулаком в лицо. Вообще лежачего бить было не в его правилах, но в данном случае он просто наказал соперника за то, что начал бой с обмана. Базиль закричал и задергал руками. Из разбитой губы хлынула кровь. Петя сразу же опустил кулак.

Вокруг свистели и орали:

— Бей, бей, пока не скажет, что покорен!

Несчастный Базиль, закрыв от ужаса глаза, в ожидании новых ударов, сучил ногами по полу, но молчал. Вокруг кричали «бей!» Корсаков отрицательно мотнул головой, и в этот момент несчастный Базиль, к его большой радости, разлепив разбитые губы, наконец-то прошептал:

— Покорен!

Поднявшись, Петя протянул руку лежавшему на полу противнику, но тот, отстранив ее, поднялся сам.

— Что ж, — резюмировал рыжий Емеля. – Первая драка, новенький, осталась за тобой. Впрочем, гордиться нечего, Базиля у нас лупят все, кому не лень. Как-нибудь выставлю противника посильнее. Посмотрим, как справишься.

После этого рыжий потерял к Пете всякий интерес. Маленькие кадеты показали, как пройти в умывальню. Рядом, хныкая от боли и обиды, смывал свою кровь несчастный Базиль. По негласному правилу теперь ему предстояло всю ночь подкладывать в печь дрова, а значит толком не спать.

Вернувшись, Корсаков стал стелить постель и, к своему удивлению, не нашел подушки.

— А где она? – спросил у кадета с соседней койки.

— Все подушки забирает Емеля, — ответил тот тихо, косясь на рыжего, чья кровать стояла у самой печки.

— Зачем ему столько подушек? – удивился Володя.

— Он ими затыкает окно, которое напротив его постели, чтоб не дуло! – шепотом ответил тот.

Корсаков поглядел. Окно напротив кровати, где уже улегся рыжий, и в самом деле было заложено подушками.

— Кто там гундит в углу и мешает мне спать? – раздался раздраженный голос рыжего. – Новенький? Ну, я с тобой завтра разберусь!

— Побитый! Гаси свечу!

Несчастный Базиль задул горевший огарок.

Емеля громко зевнул, шумно испустил ветры и уже через минуту захрапел.

Укрывшись сразу двумя одеялами, чтобы хоть немного согреться и вслушиваясь в богатырский храп Емели, Петя с тоской понимал, что испытания для него еще только начались.

***

Староста 23-го нумера Емеля от природы был нагл, но туп. Вид имел соответствующий: рыжие волосы торчали в стороны неопрятной паклей, а нижняя губа свисала книзу. Зато к двадцати годам вымахал рыжий ростом в косую сажень. Кулаки же имел, что шестифунтовые ядра.

В Корпус Емелю взяли благодаря тому, что его отец, занимавшийся поставкой флотской пеньки, (и как говорили, хорошо на этом наживавшийся), сделал себе за немалые деньги в геральдической коллегии потомственное дворянство, а потом пристроил учиться на «его благородие» и своего отпрыска.

По бумагам рыжий значился вовсе не Емелей, а Иваном Емелиным. Но имя Емеля Ивану нравилось больше. У сказочного Емели жизнь была распрекрасная и щука волшебная, и печь-самокатка и дочка царская. А что Иван — всегда вокруг дурак!

При поступлении Емеля не знал ни грамоты, ни счета, зато умел за себя постоять так, что тумаки его познала даже старшая рота. При этом, по причине очевидной тупости и непроходимой лени, Емеля сразу попал в разряд «козлищ» и был посажен на «точку». «Точкой», вернее «точкой замерзания», на корпусном жаргоне именовали класс для откровенных неучей. На «точке» учили элементарным вещам: знать азбуку и считать на пальцах. Кто-то отсиживал на «точке» год, кто-то два. Емеля и здесь отличился, проторчав там четыре года, после чего отсидел еще столько же в классе младшей роты. Кого-то, наверное, это удручало, но только не Емелю. Он, наоборот, гордился своим статусом «непробиваемого», и наслаждался жизнью, единолично царствуя в своей каморе, ни в чем себе не отказывая. Покупал у сторожей вино, которое распивал с дружками. курил табак, бегал по ночам к девкам портомойкам, дававшим за гривенник, и с большим удовольствием разбивал носы тем, кого считал умнее себя, а таких всегда хватало с избытком. Изображая из себя «старика», Емеля носил собственные широкие брюки, щегольские лаковые портупейки с медным набором, что считалось среди кадетов высшим шиком.

Царствовал Емеля с размахом. Заставлял мальчишек себя обстирывать, воровать дрова на растопку печи. По вечерам устраивал попойки с потешными кулачными боями, отчего почти все в роте ходили с фингалами под глазами и разбитыми губами. Ротный командир, все прекрасно понимавший, увидев очередного страдальца, лишь иронично кивал головой:

— Снова с лестницы упал?

— Так точно! – уныло отвечал кадетик.

— Под ноги смотреть надо лучше! – советовал ему ротный и спешил дальше.

Чтобы царствовалось веселее, Емеля окружил себя соответствующей свитой, которая, как это обычно бывает, издевались порой над кадетами еще более изощренно, чем повелитель.

Что касается кадетов средней роты, то все они Емелю откровенно ненавидели, именуя меж собой не иначе, как «рыжим», но одновременно и панически боялись.

Корсаков Емеле не понравился с первого взгляда. Во-первых, всех новеньких, по его разумению, надлежало сразу ставить на колени. Ну, а то, что новенького определили, минуя младшую, сразу в среднюю роту, Емеля воспринял, как личное оскорбление. Сам он за восемь лет едва добрался до середняков, а какой-то недомерок проделал его тернистый путь в один день. Но с этим он еще разберется. а сейчас, пуская пузыри, Емеля храпел на всю ивановскую.

***

В ту, первую свою ночь в Корпусе, заснуть Пете сразу не удалось. Некоторое время он ворочался в постели, думая, как быть дальше. И отец, и дед не раз наставляли, что к людям надо с добротой и лаской, а как с лаской, когда на тебя кричат и стращают. Петя аж зубами заскрипел, так хотелось дать рыжему по сусалам. Но кто знает, какие в Корпусе правила? Может, так здесь новичков всегда привечают. Наконец, решил он для себя, надо будет потерпеть и присмотреться. Глядя в темный потолок, Петя помолился, помянул за здравие отца Раба божьего Ивана, а матушку и двух дедов своих за упокой.

Дедом по матери у Пети был знаменитый адмирал Матвей Змаевич, но Петя его не знал, так как тот помер задолго до его рождения. Мать часто вечерами рассказывала сыну о подвигах своего отца. Мальчики обязаны знать свою родословную, чтобы не только гордиться ей, но и подражать своим славным предкам. Что касается Матвея Змаевича, то судьба его была примечательной. Происходил Змаевич из богатого и знатного рода далматинского городка Пираст. Был отличным мореходом, удачно дрался с барбарийскими пиратами, отличался отвагой и буйным нравом. После дуэли, на которой он нанизал на шпагу далматинского вельможу, Змаевич бежал из отечества, потом сидел в турецкой тюрьме, оттуда снова бежал, после чего поступил капитаном в балтийский галерный флот, понравился царю Петру и вскоре уже начальствовал над всем галерным флотом. Змаевич отважно дрался в Гангутской баталии, получал высокие чины и состоял под следствием, бывал в опале и снова возвышался. До последних своих дней сохранил дед нетерпимость к неправде и рубил правду-матку в глаза всем, не взирая начины, за что был и уважаем, и ненавидим. Умер Матвей Змаевич в Таврове во время приготовления к очередной турецкой войне. Матери осталось от него село Ситенка под Москвой, золотой крест с алмазами да портрет.

У деда Матвея с бабкой Анной детей было много, но выжила только последняя дочь Мария, которую и сосватал мичман Корсаков. Жених был не богат, зато имел хорошую репутацию, что и определило согласие вдовы Змаевич на свадьбу.

Что касается деда по отцу, то тот дослужился только до подпоручика, а потом уволился в деревню. В отличие от материнского деда, отцовского Петя помнил хорошо, потому как в его именьице они по большей части и жили. Мать боялась сырого Кронштадта, стараясь держать малолетнего сына в подмосковной Ситенке на парном молоке, да на домашних пирогах. Дед Корсаков слыл на всю губернию большим любителем кулачного боя. Дворовые говорили, что до шестидесяти лет становился дед в боевую стенку, да еще не кем-нибудь, а зачиналой. Пока отец в морях обитался, а дочка учила внучка болтать по-иноземному (чего дед никак не ободрял – зачем лясы точить, когда кулак есть!), он тоже занимался воспитанием маленького Петруши. Учил его, как драться по-старинному, по-охотницки «за вороток», причем не просто так, а в одноручку, учил биться с носка, приговаривая:

— Москва завсегда бьет с носка, а Питер бока повытер!

Внушал, что кто «за вороток» и «с носка» биться хорошо обучен, тому противник, который дерется по-мужицки «в охапку», всегда нипочем! Учил дед внука и кулачному бою, куда и как бить, как передвигаться и уклоняться, наказывал при этом правила соблюдать строгие:

— Лежачего никогда не добивать, ибо лежачий в драку не ходит. После мазки (крови) и с крыла (с боку) лупить тоже не моги, ибо сие не по-христиански!

Ну, а самое главное, что говаривал дед Алексей Прокопыч, чтобы тот силу свою и сноровку никогда во вред людям не являть, а лишь для защиты слабых, да, разве, когда еще, по рукам в спор ударят.

Несколько раз водил дед маленького Петрушу и кулачные бои смотреть. Сам он был к тому времени уже стар и не бился, но переживал азартно, молодцов подбадривал прибаутками, а слабаков словом крепким.

Незадолго до смерти позвал дед внука и стал подробно рассказывать ему чести дворянской. Говорил, что если бы пошел в холуи к генералу немцу, то непременно бы в полковники выбился. Но предпочел ходить с поднятой головой, хотя и в чине малом. Рассказывал Петруше, что род Корсаков — древний, но, увы, обедневший. О фамилии родовой дед говорил так

— Корсак – есть степная лисица, выносливая и осторожная. Таковы и все мы Корсаковы. А ударение в нашей фамилии следует ставить на первом слоге!

Читал ему дед из Бархатной книги, что вел их род свое начало от некого чеха Жигимунта Корсака, пришедшего в Москву в свите Софьи Витовтовны, жены великого князя Василия Дмитриевича Московского. От Жигимундова сына Вячеслава и пошли Корсаковы, а от сына Милослава — Милославские. От этого же рода произошли позднее и князья Дондуковы.

Впрочем, обилие знатной дальней родни ни на благосостояние, ни на карьере, ни самого Алексея Прокопьевича, ни его сына Ивана Алексеевича, ни сказалось. Мало ли на Руси родовитых, да бедных! Поэтому каждый свой чин и каждую должность добывал Иван Корсаков в поте лица своего.

Был Иван храбр и свободолюбив, а потому начальство назначало его сразу же капитанствовать над малыми судами. Потому Иван Корсаков и плавал ежегодно от Кронштадта до Архангельска на пакетботах и гальетах, на пинках да шнявах. Когда тонул в шторм, последним прыгал в море с со шпагой в зубах. В Кольбергских компаниях состоял адъютантом при адмиралах Мишукове и Полянском, но не усидел, и храбро дрался в десанте с пруссаками. Затем командовал уже фрегатами и кораблями линейными.

Счастье с супружницей тоже пришло не сразу. Несколько детей, которых рожала Мария, умерли один за другим еще в раннем детстве. Только в 1757 году судьба, наконец-то, сжалилась над Корсаковыми и родившийся мальчик, нареченный Петром, выжил, став отрадой матери в ее последние годы. Именно Пете отдала мать свое сердце и душу, учила грамоте и языкам, рассказывала о чести и доблести знаменитого деда. В 1766 году Мария Матвеевна скоропостижно сгорела от чахотки, и обремененный службой капитан Корсаков, решился отдать сына в Корпус на казенный кошт.

Что же, касается деда, то уже помирая, он благословил внука и прошептал:

— Будь добрым и к людям ласку имей, но и честь береги смолоду. Ежели надо, то и в кулаки становись смело. Корсаковы завсегда верх держали над иными прочими! И запомни – тиранствовать над людьми никто не властен!

С тем в мир иной и отошел…

***

За замерзшим окном еще было темно, когда дежурный унтер-офицер распахнул дверь в камору и прокричал: «Подъем!»

Посреди каморы уже стоял дядька, но не тот, который встречал Корсакова и которому отец дал целковый, а другой. Был он, как и все дядьки, из отставных матросов.

При себе дядька, как ему и было положено по штату, носил хлыст, которым без малейших сомнений перетягивал, всех, кто еще не вскочил вовремя с кровати.

Сонные кадеты с закрытыми глазами заправляли кровати, потом бежали справлять нужду и умываться ледяной водой.

Уже в умывальне узнал Корсаков, что грозного дядьку с хлыстом звали Кузьмой и отличался он любовью к выпивке и буйным нравом. На Кузьму много раз жаловались, но ему все сходило с рук, потому что когда-то, прыгнув за упавшим в море будущим директором Корпуса, его спас, и тот Кузьме прощал любые прегрешения.

Кроме этого Петя успел узнать, что Кузьму давно купил с потрохами рыжий со своими дружками. Они платят ему водкой, за что Кузьма их нарушений не замечает, а лупит только младших. Поведали ему новые товарищи, что права у дядек вообще беспредельные. Единственно, что по младости лет запрещается им бить кадет кнутами. Вместо этого младшую и среднюю роты охаживают кошками да хлыстами, а старшую батогами…

Умываться надо было быстро, так как лоханок на всех не хватало, и у каждой образовалась очередь.

После этого оделись, заправили постели, навели порядок в тумбочках, приготовили тетрадки, да перья с чернилами к занятиям. В тумбочках кадеты держали лишь необходимое: кусок мыла, полотенце, расческу, да тетрадки с гусиными перьями и чернильницей, остальную хурду — в кисах, больших холщевых мешках, хранившихся в ротной баталерке, которой заведовал дядька.

Затем все выстроились во фронт. Корсаков, как новенький, пристроился на левом фланге. Появился дежурный корпусной офицер, тоже, как и все остальные, заспанный, а потому и злой. Приказал:

— Руки к осмотру!

Кадеты вытянули перед собой руки ладонями вверх. Офицер быстро прошел вдоль строя. Ткнул пальцем:

— Ты и ты! Руки грязные!

Провинившиеся понуро опустили головы.

— А у тебя пуговица оторвана, да и фонарь под глазом. Дрался? – подошел офицер к бедолаге Базилю.

— Никак нет, упал с лестницы! – отрапортовал тот дежурно.

— Все трое сегодня без булок!

Шедший следом унтер не без злорадства переписал фамилии.

— Радуется гад, что сегодня оставшиеся булки сам сожрет! – прошептал на ухо Корсакову стоявший рядом маленький кадетик Митя.

— Разговоры в строю! Еще кто-то хочет быть без булки? – оглянулся офицер.

Маленький кадетик испуганно замер, хлопая глазами. Но обошлось. Офицер отправился осматривать младшую роту.

Завтракали здесь же в своей каморе. Раздалась команда:

— За столы!

Только на завтраке Петя понял насколько это жестоко — оставить без булки. Провинившимся оставалось только пить не слишком горячий и не слишком сладкий чай, который разливали в кружки из здоровенного медного самовара…

А пшеничные булки были преотменные, горячие и большие, почти в полный фунт. Их, наложенные горкой на подносе, нес толстомордый повар в белом колпаке, раздавал же дежурный гардемарин, сверяясь со списком провинившихся. Булка, которую дали Корсакову была так вкусна, будто и у маменьки такой не едал. Он почти уже расправился с доброй половиной, когда поймал голодный взгляд сидевшего напротив несчастного Базиля. Тот уже выпил свой чай, и теперь просто сидел за столом, ожидая команды встать. Он, как мог, старался отвести взгляд от поедавших свои булки товарищей, но краем глаза все равно жадно смотрел на них. Увидев это, Корсаков не раздумывал и протянул оставшийся кусок Базилю:

— Возьми, я уже наелся!

В тишине, нарушаемой лишь чавканьем особо ретивых кадет, произнесенные слова услышали все. Вся дюжина сидевших за столом разом прекратила жевать, с удивлением воззрившись на отказника. Еще бы, булки были главным мерилом кадетского счастья и главной кадетской валютой, о них мечтали холодными ночами и на долгих уроках, а потому вот так запросто делиться своей булкой было не принято.

Базиль отрицательно покачал головой:

— Не возьму, мне отдавать нечем!

— А ничего и не надо, — пожал плечами Корсаков. — Я просто с тобой поделился. Еще Христос говорил….

— Это кто у нас тут Христа вспомнил! – привстал со своего места рыжий Емеля. – Опять что ли новенький! Все никак не угомонишься. Ну, погоди у меня до вечера!

Не обращая внимания на Емелю (до вечера еще далеко), Корсаков все же всучил Базилю кусок булки и тот яростно впился в нее зубами.

После завтрака ударил колокол, кадет развели по классам. Урок длился два часа. Снова колокол и из арифметического класса перешли в грамматический. В полдень очередной колокол – шабаш. В течение получаса кадеты отдыхали. Кто-то чистил платье, кто-то читал, но большинство, завалившись на кровати, предпочитали еще чуть-чуть поспать. Затем опять колокол. Все быстро построились во фронт и всей ротой отправились в парадный зал, где выстраивался весь Корпус. Корсаков вертел головой по сторонам. Зал был огромным, что в нем одновременно уместились сотни кадет, да еще столько бы поместилось. С потолка свисали преогромные (в рост человека) хрустальные люстры с подсвечниками внутри. У задней стенки стояла модель преогромного корабля под парусами, мачты которого упирались в потолок. Весь зал был уставлен длинными столами с лавками, за которые садились по двадцать человек. Когда по команде все стали разбегаться по своим столам, Корсаков было замешкал, куда бежать ему, но маленький конопатый кадетик Митя, что стоял во фронте рядом с ним, схватил за рукав:

— Давай за мной, за нашим столом как раз есть место!

Обед раздавали повара под командой все того же дежурного гардемарина. Вначале подали щи с куском говядины, на второе гречневую кашу с маслом и свежий хлеб (который пекли прямо в Корпусе) и, наконец, сладкий квас, который каждый черпал из стоявших на столах огромных серебряных ендов.

— Хлеба можно еще просить на добавку, — доверительно сообщил Корсакову Митя, — по праздникам дают еще пирожные или оладьи с медом, а на Рождество, Пасху и в годовщину Корпуса жаренных гусей с яблоками.

После упоминания о гусях оба вздохнули.

От обеда вышли фронтом. В два часа классы продолжились. Слушая преподавателей, Корсаков был приятно удивлен, что вполне понимает объясняемый материал, а значит, не будет ходить в козлищах.

После обеденного отдыха преподавали фехтование, по субботам вместо фехтования — танцкласс. Из классов окончательно вышли лишь в 6 часов. В половине 8-го ужин в два блюда — щи с говядиной и гречневая каша с маслом. Вечернего чая не полагалось. Желающим разрешалось пить собственный, но не в ротных помещениях, чтобы не возбуждать у других зависть, а в людской, где жили корпусные служители. Но этим, по понятным причинам, пользовались лишь старшие кадеты да гардемарины.

Честно говоря, вечера Корсаков ждал с трепетом душевным, ведь Емеля обещал с ним разобраться. На как-то обошлось, видимо, у того нашлись более неотложные дела.

***

Так началась нелегкая кадетская жизнь кадета Петра Корсакова. Дни шли за днями и все они были заполнены учебой так, что продыху не было никакого.

В свободное время кадеты играли в городки и в «житки» – один подавал мячик, другой бил его по очереди, а третий стоял в поле и должен был поймать мячик на лету. По воскресеньям кадет водили в корпусную церковь, где красиво пел хор певчих, составленный из самих же кадет, причем пели не только духовное, но и светское, что всем особенно нравилось.

В первые дни своего пребывания в Корпусе, Петя старался меньше говорить и больше слушать, впитывая в себя, как губка, информацию о кадетской жизни, прежде всего, о негласных правилах поведения и взаимоотношениях, царивших в Корпусе. Будучи от природы сообразительным, он сразу понял, что от того, как быстро он усвоит эти правила, будет зависеть вся его дальнейшая кадетская жизнь. В целом корпусные правила были нехитрыми, но требовали осторожности и внимания.

Старшая кадетская рота господствовала над средней, средняя рота господствовала над младшей. Это было старой традицией Корпуса. Старшие заставляли младших чистить себе платье и обувь, бывало, что и сдобные булки отбирали. В свою очередь, над всем Корпусом единолично властвовала гардемаринская выпускная рота. Будучи без пяти минут офицерами, гардемарины, следили только за порядком и сохранением традиций, не унижаясь до драк с младшими. Они просто не замечали снующую у ног мелюзгу. Если, когда в гардемаринской среде и возникали рукопашные, то только когда младшая гардемаринская рота бунтовала против старшей, но такие мятежи случались нечасто. С переходом в гардемаринские роты нравы несколько смягчались. Молодые люди, готовясь в офицеры, старались уже не походить на «старикашек» кадетских рот.

Помимо старшинства рот, в каждой роте выстраивалась и своя собственная иерархия, сообразно силе того или иного кадета. Все решалось в нескончаемых жестоких кровавых драках, именовавшихся гордо – поединками. На поединок каждый мог вызвать каждого, а потому часто очередной лидер бывал жестоко побит, уступая свое место удачливому претенденту. Самых знаменитый и удачливых поединщиков знал и ценил весь Корпус. О некоторых драках слагали не только легенды, но и целые поэмы.

Корпусных офицеров кадеты видели редко. Те дежурили по неделям, и при воспитанниках бывали только во время обеда, ужина, да до привода в классы… Все остальное время мальчики полностью зависели от настроения своих дядек, да старших кадет. Усвоил Петя и старое кадетское правило, что правильный кадет всегда держится подальше от начальства и поближе к камбузу.

Заслышав, как старшие кадеты делятся между собой «воспоминаниями» о былой жизни, Петя всегда старался замедлить шаг и послушать умных людей.

— Теперь Корпус уж не тот, что раньше, — делились воспоминаниями «старики». – Вот во времена Петра Великого кадетство было куда отчаяннее. Наши не только «на кулаках» всю округу держали, но и на Невском по ночам душегубили. А потом гулянки устраивали знатные, с выпивкой и жратвой от пуза.

— Ну, а ежели ловили? – с почтением спрашивали младшие кадеты.

— Кого ловили, того под батоги и в матросы навечно, – назидательно поясняли старшие.

Перед сном кадетские роты строились подле своих спален и по команде дядьки хором пели «Оду розге», которую по преданию сочинил сам царь Петр:

Розга ум вострит, память возбуждает,

И волю злую во благо прилагает,

Учить Господу Богу молити,

И рано в церковь на службу ходите.

Не вредить костей, телу болезни не родить,

Но злые нравы от юных отводить.

Душу от огня вечно сохраняет

В небесную же радость водворяет …

Дети целуйте розгу и лобзайте!

Она безвинна…Не проклинайте

И рук же Вам язвы налагают,

Ибо не зла Вам, но добра желают.

И хотя Петя прекрасно понимал, что царь Петр такой ерундой вряд ли на самом деле занимался, слова выучил уже на второй день и горланил «оду» что было мочи вместе со всеми. В противном случае можно было прямо на месте наглядно познакомиться с предметом песни. Впрочем, как рассказали старожилы, «ода» обладала волшебной силой — если во время порки сию песню повторять про себя, как молитву, то будет не так больно.

И хотя порки Корсаков пока не заслужил, одна мысль о ней внушала ему ужас. Из дежурной комнаты, где секли наказанных, каждый день слышались вопли воспитанников. Дежурный барабанщик не успевал припасать свежие розги. Экзекуции производились быстро. Два дюжих матроса растягивали виноватого на скамейке, держа его за руки и за ноги, двое других с обоих сторон изо всей силы лупили розгами, так что кровь текла ручьями и тело раздиралось на куски. Давали до сотни ударов и даже более, так что порой наказанных волокли прямо из дежурки в лазарет. Другим способом наказания был арест «в пустой», как тогда назывался, карцер. Кормили в «пустой» только хлебом и водой. Сам карцер располагалась возле отхожего места, а потому воняло там невыносимо. Ну, а главной бедой «в пустой» были здоровенные злобные крысы, то и дело норовившие покусать задремавшего кадета.

Впрочем, закаленные суровым бытом кадеты, к розгам относились, как к неизбежному злу. Бояться розог и плакать при порке читалось позором. Наибольшим уважением пользовались так называемые «чугунные задницы», кадеты, которые не только не плакали при порке, но всем своим видом демонстрировали полное презрение к творимой над ними экзекуции и даже смеялись.

Спартанские нравы развили в кадетском сообществе необычайную спайку. Принцип «не выдавания» товарищей проводился неуклонно. Начальство, расследуя какую-либо проказу, несмотря на самые жестокие истязания заподозренных, не могло добиться никакого другого ответа кроме «не знаю».

Что до начальства, то оно считало розги наказанием весьма либеральными, т.к. еще совсем недавно за серьезные проказы кадет садили на «буй». Так назывался тяжелый обрубок толстого дерева, к которому был прикован один конец цепи, а другой, оканчивающийся ошейником, запирался на шее провинившегося. Так и сидел провинившийся целые сутки, силясь понять дворянский ли он сын, или собака на привязи…

Вечерами, когда укладывались спать, рассказывали кадеты друг другу страшные истории о призраках и вурдалаках. Однажды вечером Базиль шепотом рассказал Пете и самую страшную корпусную легенду. Все произошло еще во времена императрицы Анны Иоанновны. Тогда один кадет наябедничал на своих товарищей. Весь Корпус тут же объявил ему бойкот, которого ябеда не вынес и в одну из ночей повесился на чердаке. С тех пор по ночам по Корпусу бродит его белый призрак и бросается душить тех, кто подличает по отношению к сокурсникам. Призрак белого кадета видели многие, но из-за того, что никто из них не подличал, призрак сей их не трогал, а некоторым даже подмигивал своим страшным оком…

От рассказов таких у Пети сразу мурашки по спине. А когда вспомнил, что на ближайшую ночь назначен в пожарный дозор, обходить ночью лестницы и коридоры корпусные, то и вовсе приуныл. Нет, совесть его была чиста, но встретиться ночью с призраком повешенного кадета, честно говоря, было страшно.

— Да врет он все! – громко прошептал Корсакову спавший с другой стороны конопатый Митька — Нет никаких белых призраков, и не было никогда!

— А ты возьми да проверь! – еще громче подал голос Базиль.

— Это кто там никак угомониться не может! – раздался рык Емели. – А то я счас дело-то найду!

Все трое сразу притихли и, накрывшись с головой одеялами, поспешили уснуть.