И опять этот же больничный лифт! Боже, как же это винтажно и самобытно, когда в лифте есть еще и обсдуживающий персонал! Улыбчивая старушка с перевязанным за спиной пуховым платком гостеприимно распахнула створки дверей и со словами полными доброты и юмора сказала:
— А чего блямать, я и сама приеду! — и не спрашивая, куда ехать, будто зная по выражению лиц пункт назначения, надавила на кнопку первого этажа. Боком она присела на старенький, но еще крепкий стул, покрытый самодельной сидушкой, компактно устроилась на самотканным коврике, чтобы не мерзли ноги о железный пол около тумбочки, аккуратно застеленной кусочком белой больничной простыни и улыбнулась беззубым обаятельнейшим ртом. На тарелочке перед ней лежали разложенные сочные апельсиновые дольки. Заметив то, что я внимательно смотрю на них, она улыбнулась на все четыре оставшихся смешных зубика и, кивнув головой и подбородком указав на дольки, сказала:
— Угощайтесь пожалуйста!
Мне и в отделение приносили полно всякой всячины, но эта апельсиновая долька в больничном лифте вдруг показалась мне удивительно душистой и вкусной. Она наполнила и кабинку и всех нас тропическим ароматом, таким, что плавное скольжение лифта стало как будто коротким маленьким путешествием в совсем новую жизнь! Экватор! Скоро экватор!
Самое интересное, что все это время меня сопровождало ощущение какого то дежа-вю, будто это уже было со мной когда-то, очень- очень давно. Я перебирал в уме ситуации и все же никак не мог вспомнить…
В машине, которую осторожно по улицам заиндевевшего от мороза февральского Питера вела Любаня, мы ехали молча. Я жадно смотрел по сторонам, будто не был в этом городе десятилетия, а на голове у меня красовалась большая пыжиковая шапка, предмет семейной гордости и почитания. Из под нее, с висков и с затылка свисала, прикрывая всё, свеженькая чистенькая только что набинтованная парадно-выходная чалма…
Двух мнений о маршруте не было, и мы прямиком направились к родительскому дому на проспекте Ветеранов.
Когда машина притормозила у парадной, занавесочка у окна мгновенно дрогнула и там показалось сперва лицо любимой мамы, и следом неразлучного с ней, верного в горе и радости, отца. Их взгляд был напряженным и тревожным. Прильнув к окну, они как то пронзительно вглядывались и, казалось, всё же боялись что то увидеть…
Наконец, я открыл дверцу, вышел и, задрав голову вверх, насколько позволяла повязка, помахал им рукой… Лучезарные улыбки, мгновенно появившиеся на их милых с детства лицах, заставили меня быстро проглотить поднявшийся комок эмоций и взять себя в руки.
В тот день мы больше молчали и против обыкновения не касались прошедших трех недель моего необычного отсутствия и редких звонков. Я так и сидел в теплой комнате в пыжиковой меховой шапке с выглядывающей из-под нее белой чалмой, что само по себе выглядело странно. Тонкая и деликатная мама как будто не замечала этого. Отец, открытый и до удивления искренний человек, наивный как маленький ребенок, проживший всю свою жизнь прямо и честно, не привыкший к недомолвкам и таинственности, наоборот, все время робко и извиняюще улыбаясь, время от времени обходил меня сзади, заглядывал под шапку, кончиками пальцев трогал выступающую чалму и спрашивал всё одно и то же:
— А что там у тебя было?
В ту же секунду мама сразу останавливала его словами:
— Пожалуйста, не надо!
До самого последнего дня, зная обо мне все, они ничего не знали о Головняке и операции… Так решил я и так мне казалось, что всем нам легче!
Потянулись долгие дни послеоперационного периода. Запомнился визит на дом участкового онколога, старенького доброго врача, стершего за свою жизнь наверно не одну пару ботинок, посещая больных. Он пришел и долго на кухне изучал выписные документы и рассматривал снимки. Потом зашел ко мне немного смущенным или удивленным что ли и пристально, как диковенное растение, в упор рассматривая меня, наконец попросил продемонстрировать известный мне фокус с доставанием носа вытянутой рукой. Я посмеялся в душе над простотой теста и пару раз уложил палец в десятку, чем развеселил старичка и он погладив меня по чалме не то себе, не то мне сказал на прощание:
— Хорошо, будем оформлять инвалидность!
Как только дверь за ним закрылась, я спросил у Любани:
— А инвалидность когда?
Она как всегда коротко и ясно ответила мне:
— А никогда!
— Почему?!?
— Потому что оформишь и станешь!
И оказалась права. Мы не захотели оформлять инвалидность, а стали жить!
По правде сказать, поболеть как следует дома не пришлось — буквально через неделю я начал сперва понемногу, а потом все чаще и дольше бывать на работе. Череда контрольных снимков и посещений после них Марины для консультации была тревожной и непростой, а кому хочется каждый раз ожидать неприятных новостей? Но время шло и все больше и больше подтверждался ее диагноз и тактика реабилитации, зловредной химии и лучевой хирургии не понадобилось. Мало помалу стало ясно — та её борьба за стеклышки была не напрасной и так уж вышло, что Марина второй раз подряд спасла мне жизнь.
Как то готовясь к очередному контрольному снимку, мы узнали от нее новость, что следующую консультацию проведет в институте Поленова смо Светило! Набрав с собой чемодан снимков и противоречивых заключений по ним, мы все вместе отправились в назначенное время к нему на прием.
Светило был один в своем кабинете в прекрасном расположении духа! В чепчике и белом халате его сходство с доктором Айболитом на этапе выздоровления обезьянок в долине Лимпопо было полным с той лишь разницей, что роль обезьянки играл я, а долины Лимпопо улица Маяковского.
Мельком с улыбкой, бросив ироничный взгляд на чемодан снимков и заключений, он попросил показать Марину только последней из них и недолго полюбовавшись на просвет от старинной люстры, повернулся к нам с ехидной физиономией:
— Девки, вам не надоело мужика таскать по врачам с царапиной?! — сказал он с укоризной, от которой у «девок» отвисли челюсти…
И уже обращаясь ко мне:
— А тебе, здоровый бугай, не стыдно болячки у себя искать?
Я, растерявшись, пробормотал, что-то про то, что нахожусь в несколько двойственном положении и, мол, одни, имея ввиду «девок», направляют меня на обследования, а другие, мол, имея ввиду Светило, но деликатно не указывая на лица, потом чморят меня же за последующую хотьбу по врачам…
Светило прервал меня на полуслове и не оставляя сомнений в обоснованности профессорских рекомендаций сказал разделяя слова, как прописал:
— Кончай таскаться по врачам! Заведи себе любовницу, ешь шашлыки, пей коньяк и радуйся жизни! Запрещаю только бани, пляжи и табак!
Когда мы с Любой ошарашенные вышли в коридор, Марина, по видимому уже имевшая опыт таких посещений, как само собой разумеющееся, сказала спокойно и убедительно:
— Ну, вот и проконсультировались!