Вонь и трупные мухи. Когда реальность переплетается со сном. Большая репетиция или музыкальный утренник в сумасшедшем доме. Дед Мороз с трезубцем и русалка от Полищука. Невесёлые мысли о способности собственного сознания адаптироваться к новым условиям. Подводный Новый Год официальный и подпольный. Сбывшийся кошмар. Призраки и инопланетяне. Неожиданный свидетель. Внезапно свалившееся богатство и подводная нищета. Охота пуще неволи.

                                                           1.

 

Я очнулся от запаха. Вернее – от дикой вони.

«Опять у Васьки птюха протухла?!» — недовольно подумал я, морща нос. «Зараза такая! А где он сам, кстати?».

Переведя взгляд на верхнюю койку в углу каюты, я увидел лишь аккуратно заправленную постель.

А затем услышал звук.

Совершенно непредставимый здесь, в глубине Ледовитого океана, в прочном корпусе ракетного крейсера стратегического назначения.

Жужжание. Сотен, если не тысяч мух.

— Что за… — вслух произнёс я, поднимаясь на ноги, в следующее же мгновение, отшатываясь назад и стукаясь затылком о деревянную панель, которыми была оббита каюта.

На верхней койке, прямо над моей, лежал… труп.

И мухи вились вокруг него.

Громко выматеревшись, я рванул дверь каюты, но она не открылась, хотя на лодке двери, причём, не только кают, но и вообще – жилых и служебных помещений, запирают редко. Это только нам, в нашей секретной рубке, радиометристам, «алмазовцам» и другим «секретчикам» по инструкции положено запираться на замок.

— Чёрт! – я снова рванул ручку двери, снова не сумел её открыть, после чего ударил ладонью по выключателю, врубая все, имеющиеся здесь светильники. Толку, правда, от этого было мало, поскольку, как я уже, кажется, говорил, в каютах свет старались делать не ярким, приглушённым.

Снова выругавшись, я вгляделся в лежащее на второй полке тело и передёрнулся от отвращения.

Это, разумеется, был Пилигрим. Мёртвый. И мёртвый уже очень давно. Лицо узника концлагеря, и без того не отличающееся особой красотой, теперь превратилось в жуткую маску из разложившегося мяса, в котором кишели черви; глаза сделались двумя сгустками серой слизи без зрачков; жёлтые мелкие зубы оскалились в страшной улыбке.

«Сон!» — наконец-то догадался я, стирая трясущейся рукой пот со лба.

Хотя на сон всё это было, опять же, не похоже. Слишком реально. Слишком подробно.

Я напрягся, пытаясь проснуться, да фиг там. Труп никуда не делся, вонь осталась вонью, а количество жужжащих мух, кажется, даже увеличилось.

— Что есть сон, что есть явь? – раздался, откуда-то, из самого тёмного угла каюты голос, не похожий на сипение Пилигрима. – Ты думаешь, есть разница?

Повернувшись, я попытался разглядеть хоть что-то, но тьма там стала ещё темнее, сделавшись похожей то ли на сгустившийся дым, то ли вязкую жидкость.

— С кем я говорю?

— С персонажем твоего сна. Или твоей реальности. Реальности, они, ведь, тоже разные.

— Реальность, она и есть реальность, — сердито сказал я, против своей воли ввязываясь в спор с… призраком?… с собственным сознанием?

— О, нет! – голос усмехнулся. – Попробуй выпей стопку – другую шила. Или даже вина. Ты уже по-другому начнёшь смотреть на некоторые вещи.

— Конечно! – ещё более сердито произнёс я. – Это же химическая реакция мозга на этиловый спирт. Не пори ерунду!

— А если, без всякого спирта, ты увидишь начало ядерной войны? То есть конец своего мира, своей цивилизации? Как ты думаешь, у тебя измениться сознание?

— Типун тебе на язык! Если он, конечно, у тебя есть!

— Отрицание – не аргумент в споре!

— А с тобой никто и не спорит!

Я вновь попытался проснуться, и вновь у меня ничего не получилось

— Стой и слушай! – приказал голос, и я вдруг вспомнил, где уже слышал его – вчера, в наушниках, произносящий странные, ничем не связанные друг с другом, словосочетания.

— Пошёл на х…!

— Северный ветер. Окончательное уничтожение. Посмертное вскрытие. Преступные намерения. Подъём с глубины. Спроектированная смерть. Трупные пятна….

— Заткнись! – заорал я, прижимая ладони к ушам, но тут же вновь их отдергивая, поскольку между ними и моей бедной головой вдруг обнаружилось некое шевеление.

Мухи.

— Вечная ночь. Запланированный ад. Эпилептический припадок. Злокачественная опухоль. Колючая проволока….

Голос вроде бы и не сделался громче, но с каждым новым словом, с каждой секундой, становился невыносимее. Мне словно воткнули в каждое ухо по металлическому ёршику для снятия старой краски с железа, и принялись быстро прокручивать.

Теперь слова уже не звучали, они ГРЕМЕЛИ вокруг:

— Старческое слабоумие. Свернувшаяся кровь. Прокисший суп. Пыльный чулан. Вскрывшийся гнойник….

Не знаю, что уж меня на это толкнуло, но я вдруг выдавил из себя, с трудом разомкнув перекошенный болезненной судорогой рот:

— Иса…. ибн Марьям…. аль Масих….

Почему именно это имя всплыло в моём сознании?! Откуда?! Вернее, откуда именно, я хорошо помнил: из нашей последней беседы с мичманом Поповым. Но я не думал, что запомню имя пророка из Корана столь точно! Да, на память я, действительно, не жалуюсь, но не настолько же она у меня совершенна!

Зато на жуткий мёртвый голос, эти слова произвели неожиданно сильное впечатление. Он словно поперхнулся, сделался значительно ТИШЕ, и зашипел, будто слившись со случайным, гуляющим по эфирным волнам, звуком:

— Шта… льная штена… тревош… тревошный шигнал…. Кровавое беш… бешумие….

— Иисус! – заорал я, чувствуя, как вращающийся ржавый металл исчезает из моей головы. – Сын Марии!… Мессия!… Пошёл, козёл, отсюда к чёртовой матери!

Голос сделался уже чуть слышным, зато оглушительно зажужжали, окружающие труп мухи, словно кто-то согнал их полотенцем с куска гнилого мяса.

Я повернулся к койкам и увидел, как тело Пилигрима начинает распадаться. По сути же – превращаться всё в тех же мух, которые теперь разлетались по всей каюте и исчезали в тёмных углах.

А вскоре от скрюченного тела в матросской шинели без погон, ничего не осталось.

— Гриш, вставай! – громыхнуло откуда-то сверху, мир перевернулся словно в калейдоскопе, и я увидел карася Колю.

«Ох, ёпрст!».

Медленно повернув голову, я обнаружил, что лежу под одеялом весь мокрый от пота, из приоткрытой двери каюты доносятся голоса и ползёт запах еды с камбуза, рядом же и вправду стоит Маковкин.

Судорожно проведя рукой по лицу, я сделал глубокий вдох, потом прокашлялся и лишь после этого спросил:

— Чего ещё?!

— Там тебя зам зовёт. В кают-компанию.

— Зачем?!

— Да я не знаю!

Матерно бурча себе под нос, я вылез из-под одеяла, с гримасой отвращения стянул с себя мокрую насквозь майку и потянулся к висящей на стене РБ.

— Ну, чего стоишь? – рявкнул я на сочувственно глядящего на меня Кольку. – Иди уже.

Маковкин ретировался, я же, одевшись, отправился наверх. С заходом в санузел. Рожу помыть.

Бледное, словно у покойника (или у того же Пилигрима!) лицо ещё больше испортило мне настроение.

«Не, с такими снами, я скоро полным психом стану! Или инфаркт заработаю! Надо что-то делать. Только вот что? На ночь винище жрать? Ну, во-первых, в таком количестве его не «сэкономишь», во-вторых алкоголь – не выход. Допьюсь до чёртиков, и тогда не только сгнившие трупы начну видеть!».

Немного приведя себя в порядок, я отправился в кают-компанию.

Как выяснилось, сегодня Полищук решил провести, так сказать «генеральную репетицию», собрав в приказном порядке всех участников, даже тех, кто стоял на вахтах. Командиры боевых частей, очевидно, решив, что с дураком лучше не связываться, отпустили подчинённых, поменяв графики дежурств.

— Где вы ходите, Мазаев?! – накинулся на меня замполит, стоило мне только появится в кают-компании.

— Я не ходил, я лежал.

— Что значит – «лежал»?! – возмутился кап-два. – Вам здесь, что, пляж?!

— Отдыхал после вахты.

— Знаем мы ваши вахты! Опять заставляете молодых работать?! Почему я вас вчера на вечернем чае не видел?

— Потому-что я обслуживал обед и ужин. Да вон, наш график висит, в гарсунке.

Полищук скривился.

— Ладно! Некогда мне тут с вашими вахтами разбираться! Садитесь.

Я уселся за один из столов и посмотрел на противоположную стену, которую заканчивал оформлять Заславский. Он, как раз, с помощью булавок, прикреплял к раскрашенным синькой простыням, большую лодку, склеенную из нескольких листов ватмана и очень аккуратно вырезанную карасями. Почему именно карасями? Да потому-что годок так не вырежет.

В целом нарисовано всё было очень хорошо, но сам сюжет смотрелся дико. Особенно – наш командир с ёлкой, Дедом Морозом и Спасской башней на мостике.

Впрочем, замполиту рисунок явно нравился. Он, время от времени, с одобрением поглядывал на Заславского, не менее бледного и взъерошенного, чем я.

— Значит, продолжим, — Полищук постучал по столу согнутым пальцем. В номере с песней… э-э… не помню названия, короче – со словами «На пирсе тихо, в час ночной», у нас в кают-компании появляется русалка.

Я, да и вообще – большинство сидящих в кают-компании, выпучили глаза. Какая ещё на хрен русалка?! Откуда?!

Заславский же, отвлёкшись на минуту от своих булавок, посмотрел на нас и мрачно ухмыльнулся.

— А… — полторашник Валера Григорьев, тоже участвующий в концерте, обвёл взглядом кают компанию с таким видом, будто надеялся увидеть под столом голую девицу с рыбьим хвостом, — русалка-то откуда возьмётся?!

— Для людей творческих, какими мы являемся на данный момент, нет ничего невозможного! – наставительно сказал замполит, подняв палец. – Роль русалки исполнит матрос Андрей Скорниенко.

Он повернулся к Заславскому.

— Где он, кстати? Тоже изображает из себя уставшего, как наш певец больших и малых театров Григорий Мазаев?

— Ничего я из себя не изображал! – окрысился я и, разумеется, тут же нарвался.

— Встать! – скомандовал замполит.

Я встал.

— Вы, Мазаев, наверное, давно Устав внутренней службы не учили! Что это за выкрики с места?! Совсем обалдели?! Как положено обращаться к старшему по званию?

— Попросить разрешения обратиться, — мрачно буркнул я.

— Правильно. Вот в следующий раз и спрашивайте разрешение!

— Есть спрашивать разрешение.

— Садитесь.

Я сел.

И тут в дверях появилась та самая русалка. То есть не русалка, конечно, а карась Скорниенко, действительно, с внешностью, несколько нестандартной для сурового подводника сурового Северного флота – круглые, румяные щёки, толстые губы, да ещё ресницы длинные. Правда, разговаривал он Шаляпинским басом, но, как я понял, по задумке замполита, говорить ему и не требовалось.

— Наконец-то! Почему опаздываете?

— Заканчивали конденсаторный колодец чистить, — пробасил карась.

— Не вовремя вы колодцы чистите! Ну-ка, идите сюда!

Полищук вывел Скорниенко в центр кают-компании и повертев по сторонам, оглядел его долговязую фигуру вдохновенным взором, как, наверное, Пигмалион смотрел на кусок мрамора, из которого намеревался высечь Галатею.

— Значит, Заславский….

— Да? – откликнулся тот, вновь отвлекаясь от пришпиливания лодки к простыням.

— Что вы там говорили насчёт парика?

Скорниенко тяжело вздохнул. Ему явно не нравилась роль русалки, но, во-первых, он был карасём, а во-вторых боялся Полищука. Впрочем, не он один.

— Из пакли сделаю, — проворчал наш художник.

— Только, что б волосы были длинные, и такого цвета… знаете, — замполит помахал рукой в воздухе, — светлого.

— Блондинка, короче, нужна, — кивнул Заславский.

— Не блондинка, а светловолосая русалка, — уточнил кап-два. – Блондинок вы на гражданке причёсывать будете!

— Зачем их причёсывать? – очень удивился Валера Григорьев, что неожиданно вывело Полищука из себя.

— Григорьев, встать!

Тот вскочил.

— Вот только что мы обсуждали со старшиной второй статьи Мазаевым его неорганизованные выкрики с места, теперь и вы туда же?

— А чего я?

— Вы спросили разрешения у старшего по званию задать вопрос?

— Не спросил….

— Что? – кап-два приложил ладонь к уху. – Не слышу!

— Никак нет.

— Вот. Видите, Устав внутренней службы вы всё-таки знаете. Местами. Чувствую- придётся вам его подучить. Усиленным образом.

— Есть подучить.

— Садитесь.

Заславский поднял руку.

— Товарищ капитан второго ранга, разрешите обратиться.

Полищук удовлетворённо кивнул.

— Обращайтесь.

— Груди для русалки из чего будем делать?

Тут уж все не выдержали – захихикали, замполит же, ожидаемо, налился помидорным цветом.

— Вы что, с ума сошли – разводить здесь порнографию?! И где?! На ракетном подводном крейсере стратегического назначения, находящимся на боевой службе!

Валера захлопал глазами.

— Почему порнографию?! Просто, у всех русалок груди есть! Они ж… хм!… всё-таки женщины. В смысле – женского рода.

— Что вы мне тут всякую благоглупость несёте?! – окончательно разозлился Полищук. – При чём тут груди?! Наша русалка без грудей будет! В лифчике!

Тут даже я не выдержал – согнулся, будто что-то уронил на пол и заржал, изо всех сил стараясь делать это беззвучно.

Наш художник, как профессиональный комик, с абсолютно каменным лицом, уточнил:

— А лифчик мы где возьмём?

— Сошьём!

Честно говоря, тут я испугался за здоровье присутствующих на «генеральной репетиции» — все они сидели с совершенно багровыми лицами, мучительно пытаясь сдержать хохот. Так ведь и до удара недалеко.

— Из чего шить будем? – поинтересовался Заславский.

— Вы, что, сами придумать не можете?! – вновь завёлся замполит. – Всё вам разжуй, да в рот положи! Вы подводники или так, погулять вышли?! Проявите морскую смекалку! Григорьев, вы – ответственный за приготовление, в смысле — изготовление лифчика!

Валера, уже ничего плохого к тому моменту не ожидавший, мгновенно сделался серьёзным и выпучил глаза.

— Товарищ капитан второго ранга, я шить не умею!

Полищук прищурился.

— То есть, как это не умеете?! А подворотничок вам кто подшивает? Молодые матросы? Неуставные отношения разводите?!

— Да нет, сам пришиваю….

— Значит и лифчик сошьёте! – отрезал замполит, после чего повернулся к Валере. – Вы с хвостом что-нибудь придумали?

— Зелёная материя нужна, — сообщил тот. – Ими ноги русалки обмотаем, получится как бы хвост.

— А как я ходить буду? – удивился Скорниенко.

— Помолчите пока! – отмахнулся от него Полищук, и тут же продублировал вопрос карася: — Наша русалка будет перемещаться по кают-компании?!

Заславский пожал плечами.

— Будет. Сначала она идёт за морским царём к командиру и вручает ему новогодний диплом, потом танцует и подпевает вокальному ансамблю. Песню про подводную лодку.

— Петь у меня не получится, — пробасил окончательно павший духом Скорниенко. – У меня слуха нету.

Замполит тем временем погрузился в отпечатанный сценарий Новогоднего концерта, долго водил пальцем по тексту, недовольно шевеля бровями, потом вновь поднял взгляд.

— Русалка и не должна ничего петь! Вот, здесь у меня написано: «улыбается, машет рукой, потом садится к кому-нибудь на колени».

— К кому это я на колени должен садиться?! – не выдержав, возмутился Скорниенко.

— К кому-нибудь, — задумчиво повторил Полищук, потом встрепенулся. – Только не к офицерам! Можно к старшему мичману Семченко. Ноги у него длинные. Или, вон, — он мстительно посмотрел на Григорьева, — к нашему мастеру по подшиванию подворотничков.

Валера сделал непонятное движение плечом, которое я в первую секунду не понял, а потом до меня дошло: просто полторашник так выматерился. Без слов.

— Ко мне в этот момент сесть на колени будет нельзя, — наконец выдавил он, красный, как варёный рак.

— Это ещё почему?!

— Потому-что я эту самую песню – про подводную лодку, петь буду!

— Да?! – удивился кап-два, снова погрузил нос в сценарий, после чего разочаровано кивнул. – Действительно. Поёте. Кстати, Мазаев, почему вы гитару не принесли?

— А надо было?!

— Что значит – «надо было»?! Быстро – за инструментом!

Я ответил «есть», выбрался из кают-компании и, разумеется, отправился в курилку.

 

2.

 

— О, Гриш, здорово! Ты где был то? – приветствовал меня, дымящий «родопиной» Безручко.

(«родопина» — тут, очевидно, имеются в виду относительно недорогие (но не для моряков срочной службы, конечно), болгарские сигареты «Родопи», которые тогда продавались в Советском Союзе. В том числе – и в матросских «чипках»).

— В кают-компании, — буркнул я, устраиваясь рядом и вытаскивая папиросу. – На репетиции Новогоднего концерта. А что?

— Да Попов тебя спрашивал.

— Что-то срочное?

— Не похоже.

— И то ладно.

Безручко помолчал, потом поинтересовался.

— А чего там, на репетиции?

— Зам поручил Григорьеву лифчик сшить.

Васька поперхнулся дымом, закашлялся, потом всё-таки решил уточнить. Очевидно, подумав, что ослышался.

— Чего сшить?

— Лифчик. Женский. Его ещё бюстгальтером называют. Видел когда-нибудь?

Безручко похлопал глазами.

— Зачем?!

— Для русалки.

— Для к-какой русалки?!

— Разговаривающей басом.

Тут я усмехнулся.

— Не парься, Вась, сам на концерте всё увидишь. И оху…ешь!

— Да я уже оху…ел, — радиометрист потряс головой. – Фига зама шиза кроет!

— Первый раз, что ли? Помнишь, как он на седьмое ноября из Молочного хотел Ленина сделать? Что бы он нам речь толкал?  Тогда даже особисту вмешиваться пришлось. Дескать, кончай, комиссар хренов, экипаж в цирк превращать!

— Помню, — Безручко вздохнул. – Нас Полищук тогда отрядил на поселковую свалку – искать картон. Что бы из него Заславский броневик склеил.

— Во-во.

Капитан-лейтенант Молочный был приятелем капитана-лейтенанта Дорохина, что о многом говорит. В том смысле, что оба были далеко не дураками. Служили они, правда, в разных дивизионах, но оба частенько огребали от командования за независимость суждений и достаточно ироничное отношение к святому. То есть к стараниям идиотов с большими звёздами превратить жизнь подводника, и без того не особо весёлую, в полный сюрреализм.

Вдобавок ко всему, замполит эксплуатировал Молочного в качестве драматического актёра. Он у нас, в автономках, на мероприятиях, изображал Нептуна. Сам капитан-лейтенант против этого особо не возражал, находя в этом, очевидно, хоть какое-то разнообразие.

— Вась, — сказал я, гася папиросу о край плевательницы, — будь другом – метнись в третий, попроси в нашей рубке, у Коновалова, мою гитару и притащи сюда.

— В курилку? – удивился Безручко.

— Зачем в курилку? В каюту нашу.

— Ага, сейчас.

Пока Васька бегал за гитарой, я спустился на нижнюю палубу, попил у коков киселя, затем вернулся в кают-компанию.

— Почему так долго?! – возмутился Полищук. – Вы б ещё неделю шли!

— Струны менял, — показал я на гриф. – Для надёжности.

— Вечно у вас всякие затруднения!

— Никак нет, — отчеканил я, поворачивая гитару и проводя пальцем по струнам. – Всё готово!

— Значит так. Вы ноты «Уставшей подлодки» выучили?

«Чего там учить?!»- мысленно удивился я, но вслух произнёс:

— Так точно!

— Сейчас сыграете, а наши певцы её споют.

«Наши певцы» в лице (вернее – в лицах) двух карасей и одного полторашника – Валеры Григорьева, синхронно вздохнули.

— Вы готовы?

Валера неуверенно кивнул.

— Давайте, пойте.

Я взял первый аккорд, трио уныло завело:

Лодка диким давлением сжата.

Дан приказ — «дифферент на корму!».

Это значит, что скоро ребята, —

В перископы увидят волну…

— Стоп! – завопил Полищук. – Вы песню поёте или похоронный марш?! Весело надо! С подъёмом! Давайте, ещё раз!

Певцы запели «с подъёмом», вразнобой, но уже пободрее.

— Ладно, — оценил песню замполит, — для первого раза неплохо. Надо будет ещё прорепетировать.

Григорьев обречённо кивнул.

Тут в кают-компанию вошёл Молочный.

— Наконец-то! – оживился Полищук. – Сколько вас можно ждать?!

— Виноват, — пробормотал капитан-лейтенант. – Отдыхал после вахты.

— Ну, хорошо, хорошо! – замполит махнул рукой. – Сейчас, значит, проработаем главную сцену, если уж все в сборе.

— Мне это одевать? – поинтересовался Молочный, вытаскивая из пакета зелёную паклю, которая уже несколько раз служила ему бородой.

— Нет! – неожиданно отрезал Полищук. – В этот раз праздник у нас новогодний, поэтому внесём кое-какие коррективы. Вы будете Дедом Морозом. Морским.

Брови у Молочного полезли вверх.

— Каким Дедом Морозом?!

— Морским! – повторил замполит. – С трезубцем.

Тут меня снова пробрал смех, и я принялся изображать приступ кашля.

— Мазаев! – нахмурился Полищук. – Если вы заболели – идите в медпункт! А если не заболели, вон – воды выпейте!….

— Не понял, — буркнул кап-лей. – А одежда?

— Оденете мантию Нептуна, шапку Деда Мороза красную и белую паклю вместо зелёной в качестве бороды.

Он повернулся к Заславскому

— Задача ясна?

— Так точно, — кивнул тот. – Сделаем и шапку, и бороду.

Молочный мрачно посмотрел на свои тапочки.

— А ласты?

— Что – ласты? – не понял замполит.

— Нептун у нас в ластах выходил, если помните. Деду Морозу тоже в ластах выходить?

— Что вы мне тут дурака валяете?! – разозлился Полищук. – Сами догадаться не можете?!

Кап-лей тяжело вздохнул, и я ему посочувствовал. Потому-как, поди тут – догадайся, что нашему комиссару в голову придёт! Вернее – стукнет. Да всё, что угодно!

— Ласты? – очень неуверенно предположил Молочный.

— Ну, наконец-то сообразили! – замполит энергично кивнул. – Если в руках — трезубец, то значит и ласты должны быть! Тем более Деда Мороза будет сопровождать русалка с хвостом.

— Кто будет сопровождать? – слабым голосом уточнил кап-лей, обводя кают-компанию безумным взглядом. То ли он решил, что ещё не проснулся, то ли, что сошёл с ума. На пару с Полищуком.

— Скорниенко, выйдите на середину! – потребовал кап-два.

Тот вышел.

— Вот! Этот матрос будет играть русалку! Мы ей, то есть ему, сделаем парик, сошьём лифчик, а ноги замотаем зелёной материей. Типа – хвост. Не может же быть русалка с хвостом, а Дед Мороз – в валенках! Не достоверно получается. Как говорил Луначарский: не верю!

— А Дед Мороз в ластах – достоверно?! – не выдержал Молочный. – К тому же «не верю» говорил не Луначарский, а Станиславский.

Полищук отмахнулся.

— Главное, что говорил. А ласты — это наша творческая находка!

Тут Молочному возразить было нечего, и он только руками развёл.

— У Деда Мороза ещё мешок должен быть, — неожиданно встрял Григорьев, которому, после лифчика, было, похоже, уже всё равно. – С подарками.

Замполит озадаченно замолчал, какое-то время листал сценарий, потом задумчиво потёр подбородок.

— Да, — наконец сказал он. – Мешок быть должен. И дуковский тут не подойдёт.

— Не подойдёт, — подтвердил Заславский.

— Простыни у нас остались?

— Нет.

— Значит, обратитесь к интенданту, возьмите простыни и сшейте в виде мешка.

— А если не даст?

— Мне доложите.

Полищук кивнул, после чего посмотрел на меня.

— Значит, Мазаев, сейчас ещё раз играете «Уставшую подлодку», певцы поют, Дед Мороз заходит в кают-компанию и поздравляет присутствующих, русалка всем улыбается и машет рукой. – Начинайте.

Вот это точно – было жутким зрелищем. Молочный, с мрачным видом, делая вид, что держит в руках трезубец, появился из коридора, вышел на середину и поглаживая несуществующую бороду, рявкнул:

— С Новым Годом, товарищи подводники!

Следующий за ним Скорниенко страшно оскалился, что, очевидно, должно было обозначать улыбку и замахал руками. Певцы запели.

Когда весь этот музыкальный утренник в сумасшедшем доме закончился, зам хлопнул в ладоши.

— Неплохо. Только Дед Мороз должен поздравлять не с наступившим Новым годом, а с наступающим, поскольку концерт мы начнём в двадцать три ноль ноль. Запомнили?

— Запомнил, — буркнул Молочный.

Полищук повернулся к Скорниенко.

— А вы должны махать только одной рукой, и ещё пританцовывать.

— Я танцевать не умею.

— Учитесь! – Полищук нахмурился. – Вам же не танго с кукарачей танцевать приказывают, а просто – обозначать движение. Ну, ногой там подёргать, плечами туда-сюда подвигать…. Вы, что, никогда не видели, как женщины танцуют?!

— Я не женщина, — карась насупился.

— А никто и не говорит, что вы женщина! Вы должны её сыграть! Изобразить!

Скорниенко хотел что-то на это ответить, но тут зазвучала тревога.

Боевая.

А следом, и голос из «каштана» подтвердил:

— Боевая тревога!

Все резко побледнели и рванулись из кают-компании в разные стороны. То есть – по своим боевым постам.

Я домчался до третьего и, влетев в рубку, посмотрел на сидящих там Коновалова с Шалаевым. Ещё более бледных, нежели я сам.

— Садитесь, — отрывисто бросил кап-лей, показав глазами на свободное кресло.

Сев, я схватился за наушники и принялся вертеть ручку приёмника. В эфире, впрочем, ничего особенного не происходило. Всё, как всегда – помехи, морзянка, голоса, говорящие на всех языках мира – то тихие, то громкие.

— Что случилось-то? – негромко спросил я у Коновалова. – Война?

— Я знаю не больше тебя, — выдавил из себя тот. – Просто – объявили боевую тревогу.

— Это-то я и сам слышал….

— Не отвлекаемся! – прикрикнул на нас Шалаев. – Слушаем эфир!

«Если приёмники работают, то, похоже, мы подвсплыли под параван» — прикинул я. «Не по графику. Значит и вправду дело плохо! Вот же непруха! До ДМБ полгода осталось, а тут вдруг такое! Неужели, и вправду – началось?!».

Я, покосившись на кап-лея, быстро и, по возможности незаметно, переключил режим приёма, и начал искать русскоговорящие радиостанции. Судя по сосредоточенному виду сидящего рядом мичмана, он догадался сделать то же самое. Вопреки всем инструкциям.

«Какие уж тут к чёрту инструкции, если нам, может, и жить то осталось не больше десяти минут?! Дед Мороз в ластах, мать их всех!».

И вновь у меня внутри прозвучал голос из жуткого сна (или всё-таки ведения?): «А если, без всякого спирта, ты увидишь начало ядерной войны? То есть конец

своего мира, своей цивилизации? Как ты думаешь, у тебя измениться сознание?».

Я представил себе нашу махину, идущую (или висящую) под самыми льдами, с открывающимися ракетными шахтами, а сзади, на приличном расстоянии  — крадущихся за нами американцев, с готовыми к бою торпедными аппаратами, и атомную торпедную лодку нашего сопровождения, тоже готовящуюся уничтожить противника….

…И баллистические ракеты, которые в любую секунду могут вырваться из шахт, мгновенно, как бумагу, пробить лёд и унестись в небеса. Что бы превратить огромный кусок планеты, сначала – в солнце, а потом – в Луну. Где уже ничего не будет. Ни жизни, ни будущего, ни даже прошлого.

Всё. Аут.

Эфирный же голос, наконец-то, прорвавшись сквозь помехи, начал вещать:

— …Труженикам путины в этом году приходится нелегко. Погода, как, мы уже говорили, мурманских рыбаков не балует. Бригада Алексея Худобенко, рыболовецкого совхоза «Краснофлотец», в прошлом месяце….

Голос снова нырнул в свист и шипение эфира, а я перевёл дух. Вроде бы, если уж по радио идёт привычная трепотня, то никакой атомной тревоги в большом мире нет. Судя по всему, Коновалов тоже что-то нашёл, поскольку подмигнул мне, явно повеселев.

Тут сеанс связи прекратился, звуки в наушниках исчезли, мы начали уходить на глубину.

А ещё через минуту по «каштану» объявили отбой боевой тревоги.

— Разрешите покинуть пост? – обратился к Шалаеву мичман, следом за ним поднялся с кресла и я.

— Разрешаю, — кивнул кап-лей, стирая платком с лица пот. Кажется, ему требовалось побыть одному.

Мы выбрались в отсек, Андрюха трясущейся рукой достал из пачки сигарету и кивнул головой в сторону кормы.

— Пошли курить?

— Пошли, — согласился я.

Впрочем, когда мы добрались до пятого-бис, он вдруг меня попридержал, после чего, с таинственным видом показал на свою каюту.

— Давай-ка, зайдём.

— Зачем?

— Дурак, что ли?! – рассердился мичман. – Стресс нам надо снять?

— Надо….

— Вот и не выступай!

Мы зашли внутрь, Коновалов окинул взглядом пустые койки (их здесь тоже было шесть, но сама каюта отличалась от нашей – больше напоминала купе в поезде), затем полез в какую-то шхеру, откуда достал флягу. Стальную. По виду – литровую.

— Осторожней, — сказал он, свинчивая пробку. – Здесь шило. А запивки нет. Сможешь без запивки?

Я молча махнул рукой, взял флягу и глотнул.

Спирт мгновенно долбанул по всему организму, и мне действительно, сделалось легче. По крайней мере, исчезла трясучка.

— За мир во всём мире! – мрачно изрёк Андрей, выпил и тоже скривился. – Ох, ё! Хорошо!

— М-да, — согласился я. – Ещё одна такая тревога, и точно – начнёшь «Миру-мир», как мантру повторять!

— Ещё по глоточку?

— Неплохо бы!

Мы снова глотнули, снова скривились.

— Ладно, пошли!

Коновалов завинтил флягу, убрал её обратно в шхеру и удовлетворённо кивнул.

— Вот теперь можно и покурить. Со спокойной совестью.

 

3.

 

Новый год наступил как-то незаметно, для всего экипажа, кроме нас – горемычных.

Я имею в виду нашу «концертную бригаду» которую вконец озверевший Полищук загонял чуть ли ни ежедневными репетициями, окончательно оккупировав кают-компанию.

По кораблю, весь конец декабря, ползли дикие слухи о будущем празднике. Якобы – зам сошёл с ума и собирается показать эротическое представление. Тем более, два карася сидели в первом отсеке между торпед и шили из ПДАшных масок, старого «сопливчика» и каких-то дурацких резинок, натуральный женский лифчик. Большой.

Все ходили на это смотреть и доходились до того, что командир БЧ-3,  капитан третьего ранга Прыганец, пообещал первого же любопытствующего, которого он лично поймает, запихать в торпедный аппарат и выпустить в свободное плаванье. Без всякого буйрепа.

Экскурсии в нос лодки прекратились, зато все стали доставать Валеру Григорьева. Однако тот или молчал, как партизан на допросе или посылал любопытствующих подальше. А именно – к заместителю командира по политической части.

Как это ни странно звучит, но о той самой, фактической боевой тревоге, на лодке не говорил никто.

Словно её и не было вовсе. Или всем просто показалось.

Сон.

Морок.

Я попытался побеседовать с Поповым, но, во-первых, он тогда всё проспал (то есть соседи по каюте его элементарно не разбудили), а во-вторых, наш разговор в рубке тут же пресёк Коновалов. Дескать, завязывайте тут трепаться, если не хотите на допрос в каюту особиста. Хотя, тот вовсе не зверствовал, никого не заставлял расписываться в приказе о неразглашении, и в курилке народ всякими хитрыми фразами не провоцировал.

Меня, после несостоявшегося начала ядерной войны, ещё дня два потряхивало, но потом всё понемногу пришло в норму.

Привыкать, что ль начал?

«Хм! Почему бы и нет?» — подумал я, натягивая «парадку» и завязывая шнурки на «хромачах». Тут же, в каюте переодевался Валера Григорьев – сосредоточенный и злобный. Поправив перед зеркалом, которое висело на внутренней стороне дверцы одного из стенных шкафчиков, ремень, он, наконец, не выдержал:

— Вот на хрена зам нас заставляет форму напяливать?! Чем ему РБ помешало?!

— Не ори! – поморщился я. – Выступим и сразу переоденемся.

— Так ведь сопреем на фиг! На пот изойдём! Ты знаешь, какая в пятом-бис температура?

— Знаю. Плюс тридцать семь.

Жара в жилом отсеке и впрямь, стояла жуткая.

— Между прочим, так вполне реально и тепловой удар получить!

Я пожал плечами.

— Молочный ему говорил. Но ты ж Полищука знаешь – если ему что-то в голову придёт, всё! Сливай воду!

— Ур-р-род! – прорычал Валера и стёр со лба первые капли пота.

— Лифчик-то доделали? – поинтересовался я.

Григорьев безнадёжно махнул рукой.

— Доделали, разумеется. Сейчас его на Скорниенко одевают.

— Где?!

— В пятом – в каюте зама. Они оттуда с Молочным пойдут. Всё по сценарию. Сколько сейчас времени?

Я посмотрел на часы.

— Двадцать два сорок пять. Через пятнадцать минут выходить.

— Ты гитару-то подготовил?

— Разумеется.

Я взял инструмент, ещё раз проверил строй, подтянул чуть вторую струну.

— Ну? Двигаем?

— Двигаем! – Григорьев кивнул, мы вышли из каюты, поднялись на среднюю палубу и остановились на пороге кают-компании, где Полищук, как раз заканчивал свою речь. Разумеется – о тревожной обстановке в мире.

«А когда у нас она была не тревожной?!» — вдруг подумал я, разглядывая свободных от вахт офицеров, мичманов и матросов, собравшихся вместе. «Сколько себя помню – всегда, с экранов телевизоров, со страниц газет, бухало и грохотало: американская военщина нанесла удар по мирной деревне, израильская военщина разбомбила штаб-квартиру палестинского движения сопротивления, китайская военщина  подтягивает войска к Вьетнамской границе…

Когда же я подрос, и стал, как многие в Союзе слушать разные «голоса», типа «Свободы» или «Голоса Америки», то загрохотало уже оттуда: «Советские войска продолжают бомбить мирные афганские селения», «кровавый Вьетнамский режим оккупировал Камбоджу», «кубинские солдаты устраивают геноцид в странах Южной Америки».

И я вдруг понял: все эти профессиональные вруны – журналисты и телевизионщики, на самом деле не врут. Человечество никогда не станет единым. Оно обязательно будет что-то делить, чуть что, хватаясь за оружие и устраивая соседям по планете то холокост, то Хиросиму с Нагасаки.

И «Поддень. Двадцать второй век» братьев Стругацких, всего лишь утопия, как все прочие утопии – очень яркая, очень позитивная и абсолютно нежизнеспособная.

Увы».

Настроение у меня, и без того не особо хорошее, испортилась окончательно и, когда Полищук, закончив свою речь фразой «а сейчас – новогодний концерт!», я вышел «на сцену» мрачнее тучи.

Слава Богу, петь сразу же не пришлось, я подыграл карасям, исполняющим «И вновь продолжается бой», потом летёхе из трюмных, неплохо спевшему «Ваше благородие, госпожа удача», а потом и вовсе свалил «за кулисы», поскольку начали читать стихи. Всякие — разные. То есть, что я говорю? Какие там разные?! Про Ленина и партию.

После трёх выступлений, и мне пришлось выйти – продекламировать главного красного графомана двадцатых годов. То есть Демьяна Бедного.

Поскольку настроение всё никак не повышалось, стихи прозвучали довольно странно. Я бы даже сказал – зловеще. Дескать, держитесь, суки, сейчас мы с Лениным придём и всех тут уестевствим. В особо извращённой форме.

Мне испуганно похлопали, после чего началось ожидаемое всеми «эротическое шоу». Из колонок, подключённых к двухкассетнику зазвучала какая-то классика (из Чайковского, кажется), и в кают-компанию, громко шлёпая ластами, вошёл Молочный. В красной шапке Деда Мороза, с белой бородой, в зелёной мантии Нептуна и с трезубцем в руках. За спиной у него висел мешок, сшитый из одноразового постельного белья.

У сидящих за столами моряков глаза сделались совершенно квадратными, поскольку выглядело это, и вправду, полным сюрреализмом.

Когда же следом за Молочным, из коридора показался Скорниенко, все окончательно охренели. Да и у меня челюсть отпала, так-как «русалку» в полном параде, я до самого последнего момента не видел.

Карась оказался разительно похож на девицу. Причём, абсолютно вульгарную, с явным уклоном в проституцию. Лифчик, сшитый молодыми из первого отсека, был хорош. Губы Скорниенко накрасили то ли свёклой, то ли вообще – краской; даже глаза умудрились подвести. Синькой, что ли?

Поначалу, в кают-компании даже не заржал никто. Просто – все сидели с открытыми ртами и разглядывали карася, превратившегося вдруг в русалку. Зелёная материя, которой ему обмотали ноги, словно подчёркивала их длину, окончательно вводя публику в ступор.

— С Новым годом, дорогие подводники! – зычно изрёк Молочный, остановившись и стукнув трезубцем об пол. Тут же вспомнил, о чём ему говорил Полищук и поправился:

— С наступающим, в смысле! Я со своей свитой, как морской, грозный… э-э… Дед Мороз, решил зайти к вам в гости, поскольку вижу здесь воинов отважных, не боящихся ни тёмных глубин, ни паюсных льдов! Я пришёл с подарками, и с песней, которую мы сейчас вам споём!

Из коридора вышло трио «певцов» во главе с Григорьевым, все тоже в «парадках» и оттого уже мокрые, как мыши.

Зрители, похоже, после появления «русалки», ожидающие чего угодно – вплоть до десантирования в кают-компании каких-нибудь снегурочек в женском белье, немного расслабились и принялись аплодировать. Поглядывая при этом вовсе не на Молочного, а на Скорниенко.

(кстати, о «девочках». Подтверждаю: вот чего-чего на флоте в те времена не было, так это – «нетрадиционных сексуальных отношений». Говоря по-простому – педерастении. Возможно, гомосеки и попадались, но они свои сексуальные пристрастия старались не афишировать. И дело даже не в том, что опасались получить в морду. Просто, обнаружься таковой в экипаже, его бы тут же отправили в психиатрическое отделение ближайшего военно – морского госпиталя. И уж туда бы к нему приехали представители военной прокуратуры – чисто для галочки. В этом плане, советское общество и вправду было традиционным. То есть абсолютно нормальным).

«Русалка», как и было приказано, бодро махала рукой (то одной, то другой), виляя бёдрами перемещалась по кают-компании, а потом уселась на колени старшему мичману Семченко. Интенданта заранее предупредили, но он всё равно страшно засмущался и покраснел.

После песни об «уставшей подлодке», которая «из глубины идёт домой», принятой весьма благосклонно, Дед… э-э… Нептун принялся доставать из мешка и раздавать подарки. Между прочим, неплохие. Эдакий новогодний детский «набор», но для взрослых дядек. Банка красной икры, несколько шоколадок, пара таранек и книга «Краснознамённый Северный флот». С цветными фотографиями. К подарку так же прилагался самодельный диплом, подтверждающий, что обладатель оного и вправду встретил Новый год в глубинах Ледовитого океана.

Затем настал мой черёд.

Вновь утерев пот, и вернувшись в кают-компанию с гитарой, я начал петь Высоцкого. «Братские могилы», «Спасите наши души», «Балладу о любви» (на неё Полищук всё-таки дал добро. Скрипя сердце). Лично для командира спел «Баньку по белому», и дальше – по списку. Поглядывая при этом на часы. Мы с замом договорились, что я закончу за пятнадцать минут до полуночи, что бы все успели нормально рассесться, разобрать стаканы с пятидесятью граммами вина и закуску из «нулей». Те уже стояли на столах.

Когда до конца моего выступления оставалось не больше пяти минут, вдруг, после того, как стихли аплодисменты, из угла, где сидело командование, послышался голос нашего особиста Литвинова:

— Гриш, насколько я знаю, ты ведь сам пишешь песни?

В кают-компании повисла тишина.

От растерянности я какое-то время пребывал в ступоре, потом выдавил:

— Э-э… Ну да. То есть, так точно!

Особист прищурился:

— А нам споёшь?

— Давай – давай! – неожиданно поощрил меня Аюмов, уже подозрительно раскрасневшийся и, опять же, подозрительно весёлый. – Забацай!

Я лихорадочно начал перебирать в уме, что можно спеть, не нарвавшись при этом на неприятности с особым отделом. Где-то на периферии сознания мелькнул вопрос «какая сука меня сдала?», но я его отмёл, как несущественный, продолжая мучительно просчитывать варианты:

«Спеть «Карасей»? Не, не потянет! По шапке получу…. «Повестку»? «Повестка» — фигня полная! Ни о чём! «Проводы»? Нарвусь на неприятности – точно. Подожди…. Есть же вариант! Точно! Там никакого криминала!».

Переведя дух, я кивнул и запел:

— Он беспокоен – короткий наша отдых.

Память, как снимок в забытом альбоме…

Помнишь – пел я о дальних походах?

В дальних походах пел я о доме.

Потом шёл припев:

— А где-то

Такое короткое лето!

Метели, дожди, затяжные шторма,

А где-то

Осталась судьба недопетой….

И снова до дна догорела зима,

И снова мне нет ни покоя, ни сна,

Ты ж видишь сама…

Ты ж видишь сама…

Честно говоря, я волновался. Матросы, да и некоторые сундуки знали мой репертуар (правда, в основном – прикольный или злобно – издевательский), а вот офицеры, выглядели весьма удивлёнными. Но вроде, судя по взглядам, песня им понравилась.

— …Снова за окнами северный ветер

Звёзды, как лодку на волнах качает…

Помнишь, как белыми снами я бредил?

Видишь, как снова не сплю я ночами?

…Ну, а тебя я во снах своих встретил,

Под бесконечной полярной зарёю,

В море открытом, там где даже ветер

Бредил далёкой землёю….

Аплодировали мне громко и долго.

— А мы и не знали, что у нас тут такие таланты служат! – пробасил командир, после чего выразительно глянул на Полищука.

Тот судорожно сглотнул и принял такой вид, будто всё он прекрасно знал, но никому не говорил. Чтобы сюрприз получился. Новогодний.

На этом, собственно, концерт и закончился. Я быстро добежал до каюты, стянул с себя абсолютно мокрую форму (у меня даже майка с трусами были хоть выжимай!), с большим облегчением переоделся в РБ (точнее – штаны РБ, плюс – белую голландку с дельфинами) и вернулся в кают-компанию.

(в автономке, при следовании на обед-ужин-завтрак-вечерний чай мы все, действительно переодевались. Офицеры – в светлые форменные рубашки, мы – в белые голландки. К ним командование относилось довольно легкомысленно и смотрело сквозь пальцы, если подводники наносили на эту одежду через трафареты всякие изображения. В том числе – дельфинов. Количество дельфинов обозначало количество автономок. У нашего командира, например, их на рубашке было четырнадцать).

А тут и время пришло. Никита Парамонов врубил кассету, где были записаны кремлёвские куранты, все разулабались, поднялись с мест и начали чокаться вином.

Единственный, кто не успел к Новому году, это несчастный карась Скорниенко. Поскольку всё это время пытался смыть с лица «грим». Не особо успешно.

Безручко с Маковкиным трудились в поте лица, то и дело поглядывая на меня. Дескать, как мы справляемся? В конце концов, я им показал большой палец, молодцы, мол, допил вино, поднялся и двинулся на нижнюю палубу, где мы (то есть годки), договорились встретиться в одной из кают, отметить Новый год, так сказать «неофициально».

— Давайте, мужики! – сказал Василенко, поднимая кружку с шилом. — За Новый год! Год нашего ДМБ! Наконец-то он наступил!

— Да! – согласился я. – Дожили!

— Так и у нас ДМБ в этом году! – несколько обиженно произнёс подгодок Лёха Орлов. – Только осенью.

Мы выпили, закусили красной икрой, и сейчас же налили снова.

— И что бы без боевых тревог! – неожиданно сказал Заславский. – На фиг такие приключения!

Все помрачнели, но согласились.

— Кстати, о тревогах и ядерных кнопках! – вдруг воскликнул Андрюха Соломин. – Клин нужно выбивать клином, правильно?

— Правильно, — озадаченно согласился с ним Каноненко. – Это ты к чему вообще?

— А к тому, — подмигнул мне Соломин. – У Гришки песня есть про эти самые ядерные кнопки. Споёшь?

Я пожал плечами.

— Почему бы и нет?

Вновь взял гитару и стараясь играть не особенно громко (что бы на звук какие-нибудь замы со старпомами не прилетели), начал:

Мы  кончили  цацкаться  с  пыльной  землёй.
Да  будет  подводным  наш  атомный  век!
Подводники — море для  нас — дом  родной,
Нептун  для  нас — свой  человек!

Ни  неба, ни  ветра, ни  солнца, ни  звёзд,
Пусть  там, наверху — проще, выше и  шире,
В  трюмах, под  паёлами, первый  свой  тост
Поднимем  за  мир  во  всём  мире.

Мы  жжем  рубли  тоннами  в  атомных  топках,
Нам  просто — раз плюнуть  на кнопку  нажать,
Мы  мирные  люди, мы пальцы  на  кнопках
Без  дрожи  умеем  держать!

Всё  пройдёт — утихнут злые  вьюги,
Собирайтесь  вы, мои  друзья-подруги,
И  пейте, водкою печаль  гоня
За  тех, кто  в  море, то есть — за  меня…

— Во! – обрадовался Василенко. – Точно – в тему! Третий тост у нас какой?

— За тех, кто в море, — подсказал Олег Киров.

— То есть за нас, мужики! – радостно завопил уже явно окосевший Каноненко.

— Тише ты! – испугался Соломин. – Орёшь на весь пятый-бис!

— Да ладно! – отмахнулся хохол. – И сундуки, и офицеры сами сейчас бухают!

— Ты слишком хорошо о них думаешь! – возразил Заславский, убирая бутылку с шилом в шхеру.

— Э, ты чего?! – возмутился Каноненко.

— Того, — Валера показал глазами на дверь, — покурить-то нам в Новом году надо?

— Надо!

— Вот и пошли.

Мы поднялись на верхнюю палубу и встали в очередь.

— Ага! Годки флота российского подтянулись?! – весело приветствовал нас уже основательно вдатый интендант. – После трудов праведных?

— И размышлений глубоких, — кивнул я.

Семченко сделался серьёзным.

— Ты хорошо поёшь. Вернёмся на базу – запишешь мне Высоцкого на магнитофон?

— Зачем?!

— Да он на тебе заработать решил, — усмехнулся стоящий здесь же командир БЧ-2. – Будет с друзьями на деньги спорить, кто именно поёт.

— Ничего подобного! – возмутился интендант. – Мне просто Высоцкий нравится!

— Вот и слушай Высоцкого, — пожал плечами Дорохин.

Тут возле курилки нарисовался Скорниенко, со следами так и не смытой до конца синьки под глазами и, разумеется, уже переодевшийся в РБ.

Все оживились, поскольку звездой сегодня стал именно он.

— Мадам! – склонился в шутливом поклоне Семченко. – Не хотите ли пройти без очереди?

Несчастный Скорниенко жутко покраснел, явно растерявшись. Ещё бы! Карась первого года службы, а тут такое! Не знаешь, как реагировать!

К счастью для него, среагировал Дорохин.

— Чего ты пристал к парню?! – рявкнул он на интенданта. – Хотя правильно, давайте артиста без очереди пропустим! Народ, вы как? Не против?

Возражений от «народа» не последовало, и Скорниенко, теперь уже совсем бардовый от смущения, прошёл в курилку.

Потом настала и наша очередь.

Годки расселись, закурили.

— Мы в автономке уже две недели, — начал прикидывать Василенко. – Через тридцать шесть дней, по идее, должны вернуться на базу. Это какое число будет?

Все задумались, мысленно пытаясь подсчитать.

— Шестое февраля? – наконец, не особо уверенно предположил Каноненко.

— Нет, — помотал головой я. – Пятое. В январе тридцать один день.

— Значит, зима будет ещё в самом разгаре, — москвич вздохнул.

— И чего? – удивился Соломин. – Тебе-то какая разница – зима, весна….

Василенко принялся объяснять:

— Если б мы вернулись весной, то получилось бы символически очень: появившееся солнце, оттепели, близкое ДМБ. Эх!

— Да ладно! – отмахнулся Лёшка Делягин. – Фиг с ней – с погодой! Главное – домой вовремя уехать!

— Да уж! – согласился Соломин. – Не хочется как-то конца июня ждать.

— А серьёзно, — вмешался Заславский,  — если обойдёмся без залётов, то когда, интересно, нас отпустят? В смысле – какого числа?

— Если без залётов, то надо настраиваться на середину мая, — сказал я. – Всех наших годков так отпускали.

— Да, верно, — экипажный художник кивнул.

Соломин оживился.

— Май! Во ништяк! Вылезаешь из поезда, а вокруг – девки в мини-юбках или вообще – в купальниках! О-фи-геть!

— У вас, что, бабы по городу в купальниках ходят? – мрачно уточнил Лёха Орлов.

— А ты вообще молчи! – Андрюха махнул рукой. – Когда ты ДМБ сыграешь, девицы будут уже в куртках и с зонтиками ходить! Или вообще – в шубах, если уж совсем не повезёт, и домой в ноябре поедешь.

— Да у нас в Севастополе, не так как у вас в Петрозаводске! – фыркнул подгодок. – У нас в ноябре ещё бывает, и купаться можно!

Они начали спорить, в каком городе лучше жить, а я задумался.

«Пилигрим меня отговаривал от автономки и, ведь действительно, начали происходить вещи, с которыми мне раньше, в дальних походах сталкиваться не приходилось. Сначала – аварийный деферент на корму, потом – фактическая боевая тревога…. Он именно это имел в виду? Или ещё что-нибудь случится? Нехорошее? Бог троицу любит? …Ох, не хотелось бы!».

Я докурил папиросину, бросил её в плевательницу, после чего тряхнул головой, отгоняя мрачные мысли и кивнул на дверь.

— Ну, чего? Пошли – продолжим?

 

4.

 

Как оказалось, Бог и вправду, «любит троицу».

На сорок пятый день похода, когда все уже настроились на скорое возращение, к экипажу обратился командир. По «каштану».

И сообщил, что наша боевая служба, согласно приказу командования, в связи со сложной международной обстановкой, продлена.

Ещё на сорок пять дней.

Сказать, что всех сия новость повергла в уныние, значит ничего не сказать!

Людей словно пыльным цементным мешком по голове стукнули.

Мы в этот момент сидели с Поповым в рубке (только-что закончился сеанс связи) и беседовали на всякие отвлечённые темы, когда Лесенков, явно пребывающий не в лучшем настроении «вышел в эфир» и всех обломал.

— Твою душу за ногу! – прорычал мичман, разом растеряв всю свою невозмутимость и изначально доброжелательное отношение ко всему, что бы ни происходило вокруг. – Ну, и как это прикажите понимать?!

— Услышал Господь молитву старшины второй статьи Василенко! – буркнул я. – Теперь, точно – на базу весной придём!

Попов удивлённо посмотрел на меня.

—  А при чём тут Василенко?!

— Да это я так…. О своём.

— Ещё сорок пять дней! – простонал мичман, заводя глаза к потолку. – Чёрт знает что!

— Не богохульствуй, — рассеянно ответил я, мысленно прикидывая, сколько у меня осталось курева.

«На сорок пять дней должно хватить? Не «должно», а точно – хватит! Какой же я умный, оказывается! Не поверил обещаниям и запасся папиросами на стандартные девяносто дней автономки. Гений! Пророк! Не голова, а Дом Советов!».

В этот момент дверь рубки открылась, и ввалился Коновалов. Злой, как чёрт.

— Не, вы слышали?! – воскликнул он, падая в кресло. – Сорок пять суток! Полтора месяца! Кошмар!

— Слышали, — подтвердил Попов. – И тоже обрадовались.

— У меня курева не хватит! – продолжил разоряться Андрей. – Три пачки осталось! Они чего там, в штабе флота, совсем обалдели?!

— Обалдели, — кивнул я. – В связи со сложной международной обстановкой.

Коновалов развернулся вместе с креслом и впился в меня взглядом. Прямо скажем, не особо мне понравившимся.

— Гриш, — снизив громкость, поинтересовался он, — а ты на сколько дней курево взял?

— На пятьдесят, — тут же среагировал я, изобразив на физиономии крайнее уныние. – Полста пачек.

— А сколько осталось?

— Не знаю, — пожал плечами я. – Пачки четыре, наверное.

Коновалов шёпотом выругался, потом перевёл взгляд на Попова.

— Тебе-то хорошо! – злобно заявил он. – Ты-то не куришь!

Тот пожал плечами.

— И что? Я, между прочим, тоже домой хочу! И не только из-за курева.

— Ладно, — сказал я, поднимаясь. – Пойду – оставшиеся пачки перепрячу. Понадёжней. А то сейчас начнётся.

Впрочем, «сейчас» уже началось.

В последние дни, возле курилки, ещё до появления приказа о продолжении боевой службы, дежурили те, кто взял с собой слишком мало табачных изделий. Или те, кто слишком неэкономно их расходовал. Они подкарауливали счастливых обладателей сигарет или папирос, и с криком «оставишь покурить?!» падали на хвост.

Поэтому некоторые курильщики, не испытывающие пока дефицита табака, начали кооперироваться. То есть шли в курилку вдвоём и, когда у них начинали канючить «пару затяжечек», кивали друг на друга, дескать, «уже оставляю». «Вот ему».

Тогда лишённые никотина нищеброды избрали другую тактику. Они начали забираться в курилку и ждали там. Набрасываясь на входящих всё с тем же криком: «оставь маленько!».

В конце концов, кто-то из нежелающих делиться (самим не хватает!), настучал старпому, и тот начал разгонять «нищих», благо сам взял с собой достаточно сигарет. Да и вообще –курил мало.

Как раз на такую сцену я и нарвался на верхней палубе пятого – бис.

— Давайте,  давайте! – Аюмов, распахнув дверь курилки, изгонял оттуда неудачников – двух годков, одного мичмана и даже одного капитана третьего ранга из турбинистов. – Устроили тут, понимаешь, посиделки! Делать нечего? Так я вам сейчас быстро работу найду!

Очистив помещение, он с подозрением глянул на меня.

— Ты тоже за окурками пришёл?!

Я с достоинством вытащил из кармана пачку и показал ему.

— У меня свои есть.

— Молодец, — старпом кивнул. – Тогда можешь зайти.

Мы с ним расселись, закурили.

Аюмов какое-то время молчал, потом усмехнулся.

— Жуткая штука – никотиновое голодание, верно?

— Так точно, — осторожно подтвердил я. Мало ли! Вдруг он сейчас потребует сдать все мои запасы в какой-нибудь «фонд взаимопомощи»?!  — Жуткая.

— А тебе-то курева до конца похода хватит?

— Я экономлю, — ещё более осторожно ответил я. – Стараюсь пореже дымить. Ну, а не хватит – брошу. Хотя бы временно.

Аюмов хотел ещё что-то добавить, но тут дверь курилки открылась и показалась скорбная физиономия капитана-лейтенанта Молочного.

— Ни у кого покурить не будет? – тоскливым голосом осведомился он.

Мне стало его жалко.

— У меня пока есть, — сказал я, вытаскивая папиросу. – Будете?

— Конечно! – ожил он. – Спасибо!

Тут же закурил, сосредоточенно сделал три глубокие затяжки, после чего аккуратно загасил недокуренный бычок и убрал в футляр из-под очков.

— Ох! Хорошо! Аж голова закружилась!

Старпом, который всё это время смотрел на кап-лея с брезгливо-сочувственным выражением на лице, поинтересовался:

— Вить, а ты чего, курева всего на пятьдесят дней взял?

Тот развёл руками.

— Увы! Кто же знал?!

— Ты чего, первый год служишь?! – удивился Аюмов. – Продукты мы на сколько суток берём?

— Ну… на девяносто.

— О! – старпом поднял палец. – На три месяца! Курево же даже важнее, чем продукты! Проще от жратвы отказаться, чем от сигареты!

— Да, — Молочный вздохнул. – Просто, не подумал. Чего уж теперь!

Я выбрался из курилки, спустился вниз и заглянул в кают-компанию. Там Васька с Колькой готовились к ужину, расставляя на столах посуду.

— Как дела? – поинтересовался я, проходя в гарсунку и наливая себе компот.

— Всё хорошо, — Безручко пожал плечами. – Работаем. Хавать что-нибудь будешь?

— А что у нас на ужин?

— Котлеты с макаронами.

— Давай…

Я уселся за ближайший стол, Васька же, открыв люк, вытребовал у коков порцию аж с двумя котлетами, после чего, опасливо выглянув в коридор, достал из шхеры бутылку вина, налил три четверти стакана и протянул мне.

— Давай, пей быстрее, пока кто-нибудь не пришёл!

Я выпил вино, затем, придвинув тарелку, начал есть, прикидывая – чем бы мне заняться после ужина.

Можно было бы, конечно, завалиться спать, если бы не одно, весьма пренеприятное обстоятельство. Особенно на военной службе, где древняя присказка «матрос спит – служба идёт», воспринимается вовсе не как местный фольклор, а как прямое руководство к действию.

Короче — у меня началась бессонница.

Я боялся засыпать.

После гниющего мертвеца с трупными мухами на верхней полке, после инфернальных пространств вместо курилки, и травмы, полученной вроде бы во сне, но вполне реальной и до сих пор ещё не зажившей до конца, мне стало казаться: вот усну, и снова увижу что-нибудь страшное. И помру на фиг от инфаркта.

Может быть, конечно, стоило бы сходить к врачу – попросить у него таблетки от бессонницы, но я сомневался, что это поможет. Потому-как никто не гарантирует, что обрубившись, я снова не погружусь в кошмар.

«Пилигрим — сука!» — в бессильной злобе подумал я, отодвигая от себя пустую тарелку. «Добился-таки своего! Не в силах достать меня под водой, он так повлиял на мою психику, что хоть вешайся!».

Главное – я ни с кем не мог об этом поговорить! На базе хоть Юрка Цыганов был! А здесь с кем разговаривать? С Поповым? Он всему этому тупо не поверит. Поскольку не видел следов под окном ОСНАЗа, оставшихся от исчезнувшего пришельца, и не знал ни убитого годка из экипажа Переверзева, ни повесившегося летёхи. Оттуда же.

— Гнида поганая! – вслух произнёс я, добравшись до каюты и укладываясь на койку. Благо – больше никого тут не было.

Немного подумав, я, достав книгу, принялся читать.

И совершенно напрасно. Уже через пять минут веки потяжелели, глаза начали слипаться, голова закружилась.

— Вот чёрт! – отшвырнув томик, я сел, подумал немного, после чего влез ногами в тапочки и побрёл в третий отсек.

«Когда-то, по карасёвке мне не давали спать. А теперь я сам от сна отказываюсь. И что хуже?!».

— Не спиться? – приветствовал меня в рубке, сидящий там Попов. Сейчас была его вахта, поскольку же никаких подвсплытий на сеанс связи не ожидалось, мичман просто сидел в кресле и читал книгу. Толстую.

— Угу, — буркнул я, забираясь на своё место. – Бессонница.

— Бессонница – это плохо, — сказал Владимир и, неожиданно, словно поперхнувшись, замолчал.

Выпучив глаза и уставившись куда-то за мою спину.

Откуда вдруг послышался отвратительный, сиплый и такой знакомый (к сожалению) голос:

— Правильно говоришь, морячок: бессонница – тяжёлая болезнь.

Я развернул кресло.

Да это был он.

Пилигрим собственной персоной.

Всё в той же матросской шинели без погон, в чёрных брюках от «парадки», «хромачах» и сдвинутой на затылок шапке без «краба».

Тусклые, холодные глаза смотрели на меня без всякого выражения.

Чёртов пришелец сидел в свободном, третьем кресле, откинувшись на спинку и засунув руки в карманы.

Повисла пауза.

— Это… — послышался явно растерянный голос Попова, — это кто?! Вы что тут делаете?

По бледному лицу узника концлагеря скользнула улыбка.

— Товарищ мичман не понимает, — обращаясь ко мне, произнёс он. – Думает – у него галлюцинация. От переутомления.

Владимир судорожно сглотнул.

— Как вы здесь оказались?

— Молча, — пришелец мерзко захихикал, затем ткнул в меня пальцем. – Соскучился. Вот по нему.

Мичман перевёл на меня взгляд.

— Ты его знаешь?

— Знаю, — мрачно подтвердил я. – Увы.

— Кто это такой? Как он вообще в рубку проник?! И где тут прятался?!

Попов даже привстал с кресла, заглянув в шхеру за приборами, где лежал матрас с подушкой.

— Там?

— Нет, — я помотал головой. – Не там. Он… — тут я запнулся, пытаясь подобрать нужные слова, — …не человек.

— О, Господи! – Владимир быстро перекрестился, и это внезапно произвело на Пилигрима странный эффект.

Если только тут подходит слово «странный».

Изуродованное жуткой худобой лицо внезапно сделалось совсем уж нечеловеческим. Словно кости под тонкой бледной кожей вдруг увеличились в размерах; вытянулись, превращая своего обладателя, действительно, в пришельца, никакого отношения не имеющего к виду хомо сапиенс. Почти отсутствующие губы разъехались в стороны и показались зубы. Тонкие и очень острые, смахивающие скорее на иглы.

— Опусти руку, сука! – прошипело существо, подавшись всем телом вперёд и обдав нас неожиданным запахом. Каким бывает запах дыма от гаснущего костра. – Удавлю!

Волей-неволей, и я, и мичман подались назад, спинки кресел скрипнули.

Пилигрим же, мгновенно вернувшись, если можно так выразиться – в своё прежнее состояние, вновь сунул руки в карманы шинели, улыбнулся.

— Креститься надо, когда веришь, — наставительно сказал он, обращаясь к мичману, который сделался более бледным, нежели сам пришелец. – А ты этим похвалиться не можешь. Ты сомневаешься. Я прав?

К моему удивлению, Владимир нашёл в себе силы ответить:

— Нет. Не прав.

— Ну-да, ну-да! – существо хмыкнуло. – Безумству храбрых поём мы славу! Или песню?

Он посмотрел на меня.

— Ты не помнишь?

Я, скривившись, сплюнул.

— Значит, это ты на меня сны насылал? В которых мёртвым прикидывался?

— Сны? – Пилигрим пожал плечами. – Сны я не насылаю. Это уже ваши трудности. …Или вольности?

Он захихикал.

— Недоступные другим смертным. …А ты, значит, меня во сне видел? Соскучился?

— Пошёл ты! – процедил я сквозь зубы.

— Да я то пойду… — протянул пришелец. – Лодка большая. И меня поискать придётся. В шхерах. Так, кажется, у вас говорят?

— А зачем мне тебя искать?!

— Ну, мало ли, как жизнь повернётся? Во всём её многообразии. Тем более, вон, гляньте,  — он вдруг ткнул пальцем нам за спины, — видите?

Мы с Поповым совершенно автоматически посмотрели назад, когда же вновь повернулись к Пилигриму, того уже не было. Только вращалось пустое кресло, да в воздухе по-прежнему воняло костром.

С минуту мы молчали, потом мичман с силой провёл ладонью по лицу, помотал головой и глянул на меня.

— Кто это? – повторил он свой вопрос, и я ответил так же, как и несколько минут назад:

— Не человек.

— Что ты имеешь в виду?

— Пришелец. Из параллельного мира.

Хоть появление Пилигрима и выбило меня из колеи («выбило» — это ещё мягко сказано!), то, что его увидел Владимир, внушало оптимизм. По-крайней мере, теперь я был не один.

— Ты, как я понял, с ним знаком?

— Ты правильно понял.

Мичман прищурился. Всё-таки он быстро себя взял в руки. Молодец!

— Расскажешь?

И я начал рассказывать.

Владимир слушал очень внимательно, когда же я закончил, слово в слово повторил Юркиного земляка Генку Забродина:

— Мне почему-то кажется, что этот твой Пилигрим не является  существом из плоти и крови.

Я удивлённо поморгал, затем кивнул.

— Да, один мой знакомый об этом уже говорил. И назвал его демоном. Думаю, по той же причине, что и ты.

— То есть? – не понял Попов.

— Тот знакомый, он верующий. И ты верующий. Впрочем…. – я яростно потёр лоб. – Реакция Пилигрима на то, как ты перекрестился, прямо скажем, наводит на определённые размышления. Наверное, в православии именно так демонов и описывают – не любящих когда люди крестятся?

— В православии демонов вообще не описывают! – проворчал Владимир. – Больно много чести!

— А как же вы тогда с ними.. э-э… боритесь? Врага надо знать в лицо!

Он тяжело вздохнул.

— Я лично могу бороться только с собой. Со своей тьмой. Человек в церковь приходит не воевать. Верить.

— Да, помню, — я махнул рукой. – Ты лучше скажи, мне то что теперь делать?

— Верить, — повторил  мичман.

— Во что? В Бога?

— Но ты же сам рассказывал, как исчез тот жуткий голос, когда ты назвал имя Христа? Было такое?

— Ну, да…. Было. Только это же… сон!

— Не уверен, что именно сон. Та тварь, с которой мы общались, по-моему на тебе паразитирует. Ничего с тобой сделать не может, но всё-таки не отстаёт! Почему?

— А я откуда знаю?!

Мичман задумался, и какое-то время молчал. Затем вновь посмотрел на меня.

— Получается, Пилигрим способен заставить человека совершить убийство?

— Способен.

— А он способен, скажем, приказать кому-нибудь из нас устроить на лодке аварию?

Я вздрогнул.

— Не знаю….

— А начать боевые действия?

— Наверное, всё-таки нет…. Мы не сможем запустить ракеты без приказа из Москвы.

— Не обязательно запускать ракеты, — Владимир поморщился. – Можно расстрелять торпедами какое-нибудь гражданское судно. Или долбануть по американской лодке, которая идёт за нами. Если, конечно, мы от неё не оторвались…. Для этого шифры не нужны.

Я представил себе эту картину, и мне сделалось дурно.

— Думаешь, Пилигрим может… э-э… вселиться в командира?!

— Это я у тебя спрашиваю! – рассердился Попов.  – Может?

— Откуда я знаю?! Надеюсь, что нет! В роли убийц до этого выступали зелёный летёха, забитый карась с бербазы, да пожилая тётка. Последняя, после того, как завалила мужика, вообще с ума съехала! Думаю, наш кэп всё-таки покрепче будет.

— Надеюсь….

Мы помолчали какое-то время, потом я спросил:

— Значит, ты думаешь, что Пилигрим и вправду – демон?

Владимир кивнул.

— Думаю, да.

— Хм! – я поскрёб в затылке. – Но… если существуют подобные создания, то существует и… Бог? Так, что ли?

— Вот в этом, я как раз, не сомневаюсь, — проворчал он.

— Обалдеть! А… а почему тогда Он, — я показал взглядом наверх, — не уберёт Пилигрима из нашего мира? Помнишь, ты рассказывал, как Христос изгнал бесов, вселив их в свиней?

— Не совсем так, — мичман поморщился. – Когда Иисус изгнал бесов из людей, бесы сами попросили его вселить их в свиное стадо.

— Зачем?!

— Наверное, что бы всё-таки остаться в нашем мире…. Думаю, тут мы имеем дело с чем-то иным. Более опасным. Человек, в которого вселяется Пилигрим, не становится одержимым, в привычном нам понимании. На него находит некое временное затмение, морок.

— Блуждающий демон, — задумчиво произнёс я.

— Как ты сказал? – встрепенулся мой собеседник. – Блуждающий демон? А ведь правильно! Тварь, умеющая подтолкнуть человека к смертному греху, но не способная завладеть им надолго!

— Ко мне то он чего прицепился?!

— Наверное, ты ему просто не по зубам.

Я вспомнил жуткий оскал пришельца, и меня передёрнуло.

— Что, значит – «не по зубам»? Он не может заставить меня совершить убийство?

— И это тоже. Но самое главное – демон может быть в твоём сознании только гостем. Не хозяином.

— Почему?

— Неизвестно. Возможно, есть в тебе некая сила, о которой ты даже не догадываешься.

— Но я же… того… не верующий. Точнее… как ты там говорил? Нево…

— Невоцерквлённый, — напомнил Попов. – И некрещёный, к тому же. Вот поэтому и не догадываешься.

Я потёр виски, поскольку голова у меня начала раскалываться.

— А ты меня крестить можешь?

Мичман выпучил глаза, потом постучал себя пальцем по лбу.

— Совсем уже? Я ж не священник!

— А это только священник сделать может?

— Да, — он опять рассердился. – К тому же креститься ты хочешь не потому, что уверовал, а потому что ищешь в этом спасение от демона!

— И что тут плохого?

— Ты думаешь о выгоде!

— Я думаю, в первую очередь, о том, что бы эта тварь ещё кого-нибудь не убила!

— Вот что, — подумав, сказал Владимир, — я тебе продиктую молитву…. У тебя есть куда записать?

— Блокнот есть…. А зачем мне молитва?

— Ну, говоря по-простому, молитва – это оружие. Против таких, как Пилигрим.

Я удивлённо покачал головой.

— Ты считаешь, что словами можно его остановить?

— Можно. Вспомни насланный им сон. Он начал разрушаться, стоило только тебе произнести имя Иисуса. Ведь так?

— Ну… так.

— Тогда записывай.

Я вытащил из кармана блокнот, вооружился шариковой ручкой.

— Давай, диктуй.

— «Отче наш» — начал Попов, — «да светится имя Твоё, да придёт царство Твоё…».

Записав, я пробежал текст глазами, удивился:

— Такая короткая! Я думал – молитвы гораздо длиннее.

— Они разные.

— Но тут много непонятного….

— Если что непонятно – спрашивай.

Я принялся, если можно так выразиться – «расшифровывать» для себя молитву, потом убрал блокнот в карман. Поскольку в рубку явился Шалаев. Причём, в дурном настроении.

— Что вы здесь торчите?! – ни с того, ни с сего набросился он на меня. – Разве объявили подвсплытие на сеанс связи?!

— Никак нет.

— Тогда идите в гарсунку! А то сейчас мне пришлось минут двадцать ждать, пока ваш молодой мне чай принесёт. И творог! Лазают по кают-компании сонные, как мухи! А вы здесь прохлаждаетесь!

— Понял, — я кивнул. – Разрешите покинуть рубку?

— Идите.