О северных болезнях, незаживающих царапинах и переливании крови. Корабельные врачи. Деферент на корму с возможным летальным исходом. Когда вино спасает не только от радиации. Страшные сны или галлюцинации? Репетиции с политическим уклоном. Новогодняя цензура. О крестовых походах и гордыне. Странные передачи из цифр и… слов.

1.

Это был странный сон.

Я открыл глаза и уставился на верхнюю койку. Потом перевёл взгляд на дверь каюты.

Что-то было не так.

Что-то неуловимо изменилось. То ли свет плафонов сделался слишком тусклым, то ли тени в углах слишком густыми.

Чёрными.

Я сел, натянул РБ, потом нащупал ногой тапки, посмотрел на часы.

И вздрогнул.

На циферблате не было стрелок.

— Что за чёрт?! – пробормотал я, вставая и обводя взглядом каюту.

Пустые, аккуратно заправленные койки, гудение вентиляционной системы, распахнутый стенной шкаф. Тоже пустой.

«Где все-то?» — поразился я, открывая дверь и выглядывая наружу.

«Полищук народ на очередное комсомольское собрание загнал? В столовую личного состава? А меня тогда почему не разбудил?»

Я сделал несколько шагов, посмотрел в сторону столовой.

Там тоже было пусто.

Мне сделалось не по себе.

«Наверх поднимусь» — решил я, дошёл до трапа, поднялся наверх.

И рядом с кают-компанией никого не было.

Но зато здесь была вода. Она текла по палубе, капала с трубопроводов, с приборов, с потолка, широким потоком вытекала из дверей гарсунки.

И тут до меня дошло, что это сон.

«Сплю!» — с облегчением понял я и сделал усилие, что бы проснуться. Не получилось.

Пришлось идти дальше – к трапу на верхнюю палубу.

А там был огонь. И, разумеется, дым. Горело всё кругом – искрящие провода, пластик, распределительные щиты. Горело, но не обжигало.

— Ну, разумеется! – вслух произнёс я. – Во сне огонь не обжигает. Так… а тут у нас что?

Я приблизился к распахнутой настежь двери курилки, их которой валили клубы дыма, заглянул внутрь. И вместо тесной стальной выгородки, увидел огромную комнату со стенами, обитыми ржавой жестью, с заваленным грязными ватниками полом, со странной железной фиговиной в центре. Она была похожа на какой-то, то ли станок, то ли печатный пресс, тряслась и искрила. С жутким грохотом.

— Это – атомный реактор, — сказал чей-то голос прямо мне в ухо. – А может ядерный. Не важно, как ты его назовёшь, важно то, что ты с ним сделаешь.

Я оглянулся. Рядом никого не было.

Голос же (кстати, совершенно не похожий на голос Пилигрима) продолжал вещать:

— Музыка уничтожения. Тебе нравится?

— Нет.

— Зря, — голос сделался ниже на тон. – Разве можно не любить оркестр, в котором сам играешь?! Пусть не первую скрипку, не третью и даже не двухсот миллионную. Но ведь играешь! Стараешься!

— Нигде я не играю! – буркнул я. – И почему – уничтожения?

— Потому-что. Сам услышишь. Скоро. Относительно, конечно.

Тут железная штуковина в центре комнаты замигала лампами, а потом завыла сирена. Та самая, которую я страшно боялся в детстве, и которую, время от времени, врубала на весь город служба Гражданской обороны.

Я, помнится, был весьма впечатлительным, к тому же хорошо информированным ребёнком, и что такое атомная война знал очень хорошо. Читал книги, смотрел документальные фильмы, да и с воображением у меня всё было в порядке. Ну, или наоборот. Тут, с какой стороны посмотреть.

Короче, пугал меня этот железный вой.

— Я смотрю твоими глазами, — вдруг сказал голос, уже совсем низко, хриплым басом. – Слушаю твоими ушами. Знаю – тебе не нравится.

— Не нравится! – подтвердил я.

И сейчас же возле «станка» замелькали полупрозрачные тени, затем чья-то, возникшая прямо из пустоты рука, схватилась за большой рычаг, потянув его вниз.

И стало тихо.

И темно.

Как в могиле.

— Увы, — голос рассмеялся. – Когда смолкает музыка уничтожения, исчезает и свет. Совсем исчезает. Полностью.

— Кто ты такой? – прорычал я.

— Твоё будущее.

— Да пошёл ты!

Но голос уже не ответил.

А я двинулся назад – сначала к ведущему вниз трапу, потом – опять вниз….

Абсолютный мрак вокруг казался живым, я то и дело чувствовал в нём некое движение, словно закручивающийся мини-смерчем воздух, словно текущая где-то внизу, обволакивающая ноги чёрная патока, словно чьи-то размытые фигуры по бокам, кривляющиеся и извивающиеся в жутком танце.

Страх в чистом виде. Без примесей.

Я то и дело стукался головой о трубы, здорово треснулся коленом о какой-то, невидимый в темноте прибор, ушиб локоть о дверь каюты.

Наощупь залез на койку, закрыл глаза, которые, как выяснилось, до сих пор держал открытыми. Спрашивается – зачем?

А ещё через мгновение я проснулся. На меня, как тогда, в ОСНАЗе, навалились звуки – шум вентиляции, работа механизмов, чьи-то голоса.

И, слава Богу, горел свет. Эта была всего лишь тусклая лампа в плафоне (в каютах освещение старались делать приглушённым), но она мне показалась очень яркой – ярче солнца.

— Твою душу! – вслух выругался я, сел и… сморщился от боли. Затем, откинув одеяло, непонимающе уставился на своё правое колено. Оно было разбито. До крови. Так, словно я и вправду со всей дури долбанулся коленом о какую-то железяку.

Меня пробило потом.

«Ничего себе!».

Я дотянулся до шкафчика, достал оттуда флакон одеколона с ваткой, прижёг ссадину.

«Это как называется?! Результат самовнушения? Настолько яркий и реальный сон, что организм среагировал на воображаемый удар, как на вполне реальный?! А такое бывает? Ох, что-то я сомневаюсь!».

Вообще, чувствовал я себя совершенно разбитым. Как после беготни вокруг корпусов в той же Киевской учебке.

Кое-как натянув РБ и одев тапочки, я выбрался из каюты и, разумеется, отправился на верхнюю палубу – курить.

К счастью, время было глухое, середина очередной вахты, поэтому очереди рядом с курилкой не наблюдалось. В самой же курилке сидел лишь Васька Безручко, дымя сигаретой.

— Привет! – буркнул я, устраиваясь рядом и доставая курево. – Как дела?

— Нормально, — кивнул карась. – С вечерним чаем закончили, а я ещё вина сэкономил.

— Вино, это хорошо, — подтвердил я. – Зашхерил хоть?

— Разумеется!

Васька кивнул, потом снова посмотрел на меня.

— А ты чего такой бледный?

— Да!… – я отмахнулся. – Сниться херь всякая!

— Про то, как ДМБ отменили? – он хохотнул.

— Не смешно! – проворчал я.

— Да уж, — подумав, согласился Безручко. – Как говорится – ни дай Бог!

Я посмотрел на часы.

Можно было поспать ещё два часа, но уже не хотелось. Вот совсем не хотелось!

— Ты, это, — сказал я, доставая ещё одну папиросину и прикуривая её от окурка предыдущей, — можешь спать идти. А я – в гарсунку.

— А Колька?

— Я его сам разбужу.

Вновь спустившись в каюту, я взял книгу, которую читал и отправился в кают – компанию.

В принципе, мне бы на вахту не заступать, молодые и без меня справлялись, но не хотелось уподобляться тем годкам с «азухи», которые ВООБЩЕ ни хрена не делали, а тем более – бербазовским дедам. Не говоря уж о хохле Каноненко.

В гарсунке караси навели идеальную чистоту, все блестело и переливалось. Даже Антипоровичу было б не к чему придраться.

Я уселся в кают-компании за стол, раскрыл книгу, но сосредоточится на тексте так и не смог. Ещё бы! После такого сна!

«Почему сирена? Почему – музыка уничтожения? Возможно, конечно, это всё шуточки моего подсознания. Я ведь каждый день прохожу мимо ракет, которые способны превратить восточное побережье США в оплавленное стекло. Пусть мы ни о чём подобном вроде бы и не думаем – привыкли, но в мозгу то всё откладывается….

Но если этот сон… или, скажем так — видение, на меня наслал Пилигрим? Если я всё-таки ошибаюсь, думая, что его способность проникать в моё сознание ограничивается нашим посёлком? Чёрт! Тут и посоветоваться то не с кем!».

Покачав головой, я захлопнул бесполезную книгу и снова отправился курить. Хотя пока и не хотелось.

 

2.

 

Ближе к обеду я, набравшись мужества, пошёл к врачу. На переливание крови. Не подумайте чего плохого – на Севере это достаточно банальная процедура. Дабы избежать фурункулёза.

Вообще, несмотря на все красоты Кольского полуострова, эта часть планеты весьма проблемное место. В том смысле, что климат здесь исключительно гнилой. Может быть повышенная влажность виновата, может быть ещё какие-то неизвестные лично мне факторы, но человеческий организм за Полярным кругом идёт вразнос.

Помнится, по карасёвке я ещё удивлялся – малейшая царапина, что на базе, что на лодке, в девяносто случаев из ста, превращалась в большую проблему.

Дело в том, что она не заживала. Неделями и даже месяцами. Мало того – иногда палец раздувало так, что приходилось обращаться в санчасть – вскрывать гнойник.

Ну, и фурункулёз, конечно. Причём, по закону подлости, в таких местах, что ты, то и дело, превращался в полного инвалида. Если фурункул вскакивал под мышками или в паху, двигаться приходилось, как парализованному – руки в сторону и ноги колесом.

Уже став полторашником, я принимал душ два раза в день, стирал одежду с бельём каждую неделю, заливал себя одеколонами и лосьонами, и всё равно ничего не помогало. Поскольку дело было вовсе не в гигиене, а  всё в том же гнилом климате.

Да что там говорить, если на флот я пошёл с исключительно здоровыми зубами, чуть ли ни гвозди перекусывающими, а уже через год мучился зубной болью, нащупывая языком всё новые и новые дырки в верхней и нижней челюстях.

Добравшись до верхней палубы, я сунулся в медпункт и вопросительно посмотрел на нашего майора медицинской службы.

Семён Иванович Колесов, круглолицый, с рыжими усами и всегда весёлый, махнул мне рукой – заходи, дескать.

Я вошёл.

— Готов? – поинтересовался он.

— Так точно, — вздохнул я.

Врач хмыкнул и принялся греметь своим медицинским железом, то есть страшноватыми на вид иглами, шприцами и прочими орудиями пыток.

Я уселся на баночку, засучил рукав и принялся сжимать и разжимать кулак – что бы вены проступили.

Семён Иванович сунул стальную коробку в стерилизатор, после чего замурлыкал песню «Машины времени» — «Мы охотники за удачей, птицей цвета ультрамарин….».

Мне наш доктор нравился. Да и не мне одному. Вообще, как я заметил, врачи на лодках почему-то никогда не бывают сволочами. Мне кажется, сволочи с погонами медицинской службы под водой просто не выживают. Потому то, наверное, чисто инстинктивно и стремятся осесть где-нибудь в штабе.

Всяких идиотов, с медицинскими дипломами и большими звёздами, инспектирующих дивизионный камбуз, орущих матом на коков, а потом сваливающих домой с полными сумками консервов, апельсинов и мясной вырезки, на суше хватает.

А вот на лодках, слава Богу, их нет. На лодках совсем другие врачи. Настоящие. Зачастую, творящие буквально чудеса.

Они ведь тоже подводники. Следовательно, в экстремальных обстоятельствах, в мозгу у них включается: «Отступать некуда. Если не я, то кто?». Вот и делают экипажные врачи порой такие операции, от которых их гражданские коллеги, в больницах, набитых самой современной аппаратурой, с кучей помощников и ассистентов, в ужасе отказываются. Не сумеем, мол.

К счастью, случается подобное редко. В основном, вся работа доктора на корабле – лечить всякие там ушибы – фингалы, дёргать больные зубы, да вот – оздоровлять организм путём переливания крови. Из вены в задницу.

Я не шучу.

Наконец, достав из стерилизатора шприц, Семён Иванович перетянул мне руку резиновым жгутом, воткнул в вену иглу и принялся медленно наполнять стеклянную ёмкость тёмной, почти чёрной жидкостью.

И тут началось.

Лодку вдруг перекосило, корма резко ушла вниз, со стола доктора на пол посыпалась всякая мелочь, а ещё через несколько мгновений, истошно завыла сирена аварийной тревоги.

Мы побледнели.

Первая моя мысль, как ни странно это звучит, была:

«Вот оно! То, что Пилигрим, тогда, на пирсе, во время погрузки продуктов, предсказывал – дескать, случится катастрофа! Не ходи в автономку!».

Объясняю для непосвящённых: резкий, при этом — неуправляемый деферент лодки либо на нос, либо на корму (особенно – на корму!) грозит ей гибелью. Ракетный крейсер, если зависнет под водой в вертикальном положении, может просто – напросто утонуть. Погрузиться на такую глубину, где прочный корпус давлением раздавит, как яичную скорлупу. И ничего не поможет.

Мы, разумеется, пока ещё не опрокинулись окончательно, но наклон палубы оптимизма явно не внушал. Мягко говоря. Если бы я встал с баночки и двинулся вперёд, то мне пришлось бы преодолевать нехилый подъём. Словно по наклонному и очень крутому пандусу.

— Аварийная тревога! – послышалось из «каштана». – Экипажу осмотреться в отсеках!

Последовали приказы – прибыть в центральный пост командирам боевых частей, после чего всё смолкло.

— Весело! – сипло произнёс я, после длительной паузы. – Как вы думаете, утонем?

— Посмотрим! – Семён Иванович быстро обвёл взглядом медпункт, потом поднял с палубы свалившийся со стола стаканчик с какими-то медицинскими штуками.

Выглядел врач, в отличии от меня, вовсе не испуганным. Даже румянец на щёки вернулся.

«Вот это выдержка!».

— Так… — неуверенно продолжил я, — может… пора нам уже? По стопочке шила, а? Так сказать, на помин души?

Майор медицинской службы энергично помотал головой.

— Думаю – рано пока. Деферент ещё не совсем критический. Вот когда уже совсем опрокинемся, тогда и выпьем.

— А успеем?

— Что б на подводном флоте, моряки выпить не успели?! Ты когда-нибудь о таком слышал?

— Никогда! – я ухмыльнулся.

— Вот видишь, — он кивнул. – Ты ведь не первый год служишь, правильно?

— Далеко не.

— Тогда чего сидишь?! Давай, на топчан ложись и штаны снимай!

— Может, подождём, когда… — я показал глазами на кривую палубу.

— Нельзя ждать! – рассердился врач. – Кровь свернётся! Придётся снова из тебя её выкачивать!

— Понятно, — я тяжело вздохнул, кое-как перебрался на топчан и стянул с задницы штаны.

Семён Иванович ловко сделал укол, не торопясь перелил содержимое шприца в мой организм, и в этот момент лодка начала выравниваться.

— Во! – обрадовался он. – Видишь – и спирт сэкономили, и поживём ещё!

— Ох, надеюсь!

Выбравшись из медпункта, я, прихрамывая, двинулся вниз – в кают-компанию. Там сидел белый, как снег Коля Маковкин и жадно пил компот, борясь с адреналиновым сушняком.

— Много посуды побилось? – первым делом спросил я, заглядывая в гарсунку.

— К счастью, нет, — выдавил он. – Не успели пока накрыть.

— И то добро!

Я потянулся было к чайнику с компотом, потом посмотрел на свои трясущиеся руки и вновь повернулся к карасю.

— Где там у нас вино?

— Сейчас!

Маковкин залез в шхеру, достал оттуда заначенную (точнее – сэкономленную) бутылку вина, быстро открыл и набулькал мне целый стакан.

— Себе тоже стакан возьми! – скомандовал я, когда же Николай взял ещё один стакан, налил и ему, после чего сказал:

— Давай, брат! За то, что живыми остались! Будь здоров!

Мы чокнулись, выпили, и я отправился в курилку. Меня, слава Богу, перестало трясти, да и вообще, сделалось чуть полегче.

В общем-то, стакан сухого вина, выпитого в автономке, равнялся примерно половине бутылки водки. Ну, и действовал примерно так же. Если не круче.

Всё дело в воздухе. Мы же дышали, если можно так выразиться, не настоящим воздухом – регенерированным. Поэтому и спиртное работало совсем по-другому.

На верхней палубе в курилку уже стояла очередь. Непривычно молчаливая. Никто не обсуждал произошедшее, даже те, кто пришёл с центрального поста.

«Ну, и ладно!» — подумал я, вытаскивая из пачки папиросу и вертя её в руках. «И хорошо! Главное – не погибли, а что уж там произошло – какая, в конце концов, разница?!».

— Как там с обедом-то? – вдруг поинтересовался у меня стоящий рядом начхим.

— Нормально всё с обедом, — несколько растерянно ответил я. – Накрываем. Был же отбой тревоги….

— Это хорошо, — он не особо искренне улыбнулся. – После таких… гм!.. зависаний, нет ничего лучше, как пожрать!

— И выпить! – хмыкнул один из офицеров.

— И выпить, — неожиданно согласился начхим. – Но в меру.

Тут из курилки выбрались сразу трое, мы вошли, закурили.

Я смолил свою папиросу, представляя себе картину: мрачный, чёрно – зелёный океан, сверху лёд, а под ним висит носом вверх наш крейсер. И медленно погружается вниз – в совсем уж чёрную воду, превращающуюся на глубине более трёхсот метров в свинец. Или в камень.

И стоящий в этом абсолютном мраке, на самом дне, Нептун. Только не весёлый, с бородой из пакли, развлекающий народ, а жуткий, беспощадный.

И сжимающий в костлявой руке вовсе не трезубец.

Косу.

Ржавую.

От крови.

 

3.

 

К своему большому удивлению, отходил я долго. Дня три примерно. Конечно, до этого не приходилось попадать в столь опасные аварийные ситуации, но всё равно странно. Должен, по идее, уже привыкнуть.

Тем более, и без катастроф, всякого экстрима на лодке хватало. Например – выход из торпедного аппарата и подъём по буйрепу к пирсу. На который тебя затаскивали с шутками да прибаутками. Страшно до усрачки!

(вообще буйреп — это трос, закрепленный за якорь и снабженный деревянным или металлическим поплавком (томбуем), который указывает местонахождение якоря на грунте. Но в случае выхода на поверхность из торпедного аппарата, ни о каком якоре речи, разумеется, не шло).

Особенно, в самый первый момент — когда лежишь вместо торпеды в стальной трубе, а в аппарате открывают крышку и подают воду. Вернее – она сама внутрь затекает.

И начинает тебя сжимать. Всё сильнее, сильнее и сильнее. Настолько, что через несколько мгновений уже кажется: что-то пошло не так, давление оказалось чересчур сильным, водолазный комплект – бракованным, организм – неприспособленным. Короче – прощайте, люди добрые, сейчас раздавит на фиг и утону на хрен!

Потом вроде отпускает, давление выравнивается, воздух стабильно поступает из баллонов; ты бодро отвечаешь на стук по торпедному аппарату таким же стуком (дескать – всё хорошо, готов к труду и обороне) и начинаешь выползать в океан.

В смысле – в грязную, мутную воду возле пирса, в которой лишь чудом находишь буйреп. Говоря по простому – стальной трос, по коему наверх и поднимаешься. Медленно, не торопясь, дыбы в иных условиях не заработать кессонной болезни. Тех, кто в панике выскакивал из воды, как пробка из бутылки, заставляли выходить из торпедного аппарата ещё раз – что бы запомнили.

Вообще, как правило, подобные упражнения выполнялись на базе – на специальных тренажёрах. Но, поскольку, никто из командования не хотел переться в Гаджиево (да ещё тащить с собой с трудом управляемую ораву матросов срочной службы), Аюмов и придумал «учения, приближенные к боевым». Педагог, мать его так!

Или, скажем, возгорания – задымления, которые редко, но всё же происходили. Ни одного серьёзного пожара у нас на корабле не было, но аварийные тревоги (не учебные!) время от времени объявлялись.

Разумеется, как одевать и задействовать ИДА я не помнил (хреново учил книжечку «Боевой номер»), однако когда в третьем отсеке, с нижней палубы, повалил дым, зазвучал сигнал аварийной тревоги, и с минуты на минуту должны были подать фреон, мне, побив все рекорды по времени, удалось напялить на себя маску с баллонами, тут же всё правильно подключить и сделать глубокий судорожный вдох.

Жить захочешь – ещё не с такой скоростью в скафандр запакуешься.

Как вскоре выяснялось – начала сама по себе тлеть промасленная ветошь (подобное иногда случается), её быстро погасили, и фреон закачивать в отсек не стали.

Для непосвящённых объясняю: фреон – это газ такой. Абсолютно не приспособленный для дыхания, зато и огонь гаснет мгновенно. Вместе с теми, кто не успел напялить на себя штатное ИДА или воспользоваться ПДУшками.

Ещё можно свалиться с пирса. И вовсе не по пьяной лавочке.

Помню, стоял я ночью на верхней вахте. Мороз тогда был нешуточный, вода в заливе парила, и видимость ограничивалась пятнадцатью метрами – не больше. То есть видно трап, кусок корабля и кусок пирса. Всё остальное – тонет в густом тумане.

Вахта у меня уже подходила к концу, скучать оставалось минут двадцать, и тут наверх поднялся годок  — старший матрос Гена Выхонцев – толстый, с румяными щеками и, никогда не унывающий.

— Ого! – весело воскликнул он, оглядывая окрестности. – Вот это мороз!

— Ага, — согласился я, пряча нос в воротник тулупа. В отличии от Выхонцева, мне тогда было ещё служить и служить, поэтому я к экстремальным погодным явлениям относился философски. Спокойно то есть.

— Вас часто меняют? – поинетерсовался Гена, вытаскивая сигарету и закуривая.

— Каждые два часа.

— Ну, правильно, — согласился он. – Чего зря молодых морозить? Молодой должен быть весёлым, бодрым и жизнерадостным! Иначе до ДМБ фиг доживёшь. Верно говорю?

— Верно.

— А меня боцман припахал, представляешь?! – Выхонцев гневно фыркнул. – Нашёл, понимаешь, карася! Сколько времени-то?

Я глянул на часы.

— Половина третьего ночи.

— Вот чёрта с два до обеда меня сегодня кто-нибудь найдёт! Или вообще – до ужина!

Он сделал ещё несколько глубоких затяжек, выкинул сигарету и посмотрел в сторону кормы.

— Пойти – отлить, что ли? На свежем, так сказать, воздухе?

Я пожал плечами. Если хочется человеку член себе морозить, это, наверное, его дело? Тем более, не мне – молодому, годку советы давать.

— Точно! – решил Выхонцев. – Орошу океан! Прикольно смотреть, когда моча на лету в лёд превращается!

Что да, то да. В такие морозы, даже если плюнешь – до снега только льдинки долетают.

В общем, Генка развернулся и быстро исчез в тумане, направившись в конец пирса.

«Вот ведь перекрыло товарища годка!» — подумал я, вновь пряча лицо в воротник тулупа. «Я, небось, когда годком стану, вообще с лодки или, скажем, из казармы, вылезать не буду! Особенно – в мороз!».

Размечтавшись о светлых временах, в коих мне предстоит сделаться старослужащим и перестать мёрзнуть на верхних вахтах, я автоматически перешёл в мыслях на ДМБ, на баб и совсем отключился от реальности.

А потом опять включился.

Поскольку услышал странные звуки. Словно кто-то наполнил целлофановые пакеты водой и теперь бил ими по обледеневшему пирсу.

Через несколько секунд из тумана вынырнул Гена Выхонцев. Но в каком виде! Во-первых он был абсолютно мокрым. Настолько, что вода лилась с ватника сплошным потоком. Во-вторых, парило от годка так же, как от залива – густыми клубами пара.

— О, ёп! – весело воскликнул он, пробегая мимо меня. – Представляешь – в море свалился! Вниз не сообщай!

Я в сомнении посмотрел на «каштан».

Вообще-то, при падении кого-то, либо с лодки, либо с трапа, либо с пирса, я должен был, сообщив вниз «человек за бортом!», приступать к спасению утопающего. Но утопающий уже спасся сам, поэтому сейчас я никак не мог сообразить – докладывать в Центральный пост о происшествии или всё-таки не докладывать? Доложишь – подставишь Выхонцева по полной, не доложишь – сам можешь огрести от дежурного.

Подумав, я всё-таки решил промолчать, да и сам Генка явно не горел желанием рассказывать дежурной смене в Центральном, как он в заливе искупался.

А ещё через пятнадцать минут появился мой сменщик, и я потопал вниз – в пятый-бис, в столовую личного состава, отогреваться чаем. Там же я застал Выхонцева, который рассказывал гарсунщикам, как, по его словам «открыл, ё-моё, купальный сезон»:

— В общем, отбежал я в конец пирса, начал ссать, а там всё во льду, скользко, чую – съезжаю вниз! Замахал руками, попытался удержать равновесие, да какое там! В общем, бухнулся в воду, и чую – тёплая она! Только я почему-то замерзаю. Такое ощущение, что парализовало. Но пока ещё шевелюсь. Орать, думаю – бесполезно. Во-первых Гришка там, — он кивнул в мою сторону, — в ушанке с опущенными, да ещё завязанными ушами стоит – не услышит, а во-вторых – дыхание перехватило напрочь. Только сиплю да хриплю. Глянул в сторону пирса, понял – не забраться. Слишком льда много. Единственный выход – заплыть между пирсом и лодкой, там, где она вплотную к нему стоит и попытаться залезть наверх. Так и сделал. Руки ободрал, правда, — Генка показал народу перебинтованные кисти, — но выбрался. Только с доктором вот напортачил….

Он погрустнел.

— В каком смысле – напортачил? – поинтересовался я.

— Да, понимаешь, когда меня тут увидели, и Иваныча всё-таки разбудили, он приказал мне раздеться, спиртом растёр, нарядил во всё сухое, а потом спрашивает: на тебя, мол, как спиртное действует? И чёрт меня дёрнул сказать – О! Я, дескать, буйным становлюсь! Настолько, что все бабы сразу – мои! Ну, он и говорит: тогда я тебе шила не дам! И не дал, гад! Велел идти – чай горячий пить.

Мы рассмеялись, хотя весёлого здесь было мало. Люди, и вправду, гибли, упав в сильные морозы либо с пирса, либо с лодки. И не только матросы срочной службы.

Разумеется, замерзали насмерть или калечились и от вечной российской беды – повального пьянства. Но с подводниками подобное происходило не так часто, как, скажем, с бербазой. Может дело всё в интеллектуальном уровне? Человек хотя бы с десятью классами образования и из большого города, не станет, как один уроженец пустынь средней Азии, поливать компотом из железного чайника внезапно задымивший и заискривший распределительный электрощит на камбузе! Долбануло тогда так, что загорелся, собственно, уже сам камбуз, и его до утра героически тушили, пока весь посёлок сидел без электричества.

Короче, всякого хватает.

…Через неделю нас снова собрал Полищук. Два карася, на свою беду признавшиеся, что умеют петь, исполнили под гитару «И вновь продолжается бой» (весьма фальшиво), потом ещё один молодой прочёл длинный и нудный стих про партию, а затем замполит взялся за меня.

— Ну, Мазаев, вы подготовили тексты?

— Подготовил, — мрачно ответил я, протягивая капитану второго ранга тетрадь с песнями. Со всякими разными – не только со стихами Высоцкого. Правда, половину листов пришлось выдрать – свои флотские песни, кое-что из «Машины времени» (в частности – «Ода забору», «Кого ты хотел удивить», «Когда меня возьмут на службу»), очень многое из «Воскресенья» и почти всё Галича.

— Вот.

— Посмотрим, посмотрим, — пробурчал Полищук, открыл тетрадь и прочёл: «Когда вода всемирного потопа вернулась вновь в границы берегов…». Это что?

— Это Высоцкий.

— А при чём здесь всемирный потоп?! Опять поповские сказки?! Мало мне мичмана с иконками в каюте, так тут вы ещё!

— Потоп – это не поповские сказки.

— М-да? Про потоп в Библии написано.

— Не знаю, — ядовито заметил я. – Мне Библию читать как-то не приходилось.

Замполит налился багровым цветом.

— Гм!… Мне тоже не приходилось, но это – общеизвестный фант.

— То, что потоп был?

— То, что про него в Библии написано! – рявкнул кап-два. – Не надо такую песню на Новый год петь!

— Вообще-то она звучала в «Балладе о рыцаре Айвенго» — сказал я. – Наш, советский  фильм. Хороший. У нас в фильмотеке есть.

Полищук перевёл взгляд на Никиту Парамонова, который на лодке заведовал кинопроектором и соответственно — киносеансами.

— Действительно, есть?

— Так точно, — ответил тот.

— И там эта песня звучит?

— Звучит, — Никита развёл руками. Дескать, я то что могу поделать, если штаб флота подобные ленты одобряет?!

— Ладно, потом посмотрю, — буркнул замполит, вновь начиная перелистывать мой «песенник».

— Так… «Братские могилы». Нормальная вроде бы песня. Хотя и тут про кресты. Что Высоцкий вечно про всякие там кресты писал?!

Полищук покачал головой, перевернул лист.

— «Спасите наши души». Ладно. Но стихи безграмотные! Сразу видно – никогда человек на лодках не служил! Что это такое – «мы можем по году плевать на погоду»? Где это он увидел автономку длинною в год?!

— Это – образ! – не выдержал, сидящий и до поры молчащий Валера Заславский. – Метафора!

Замполит тут же начал психовать.

— Вы мне, знаете, не умничайте тут! Метафоры у него, понимаешь! Поэтические образы! Мы, как-нибудь сами разберёмся, без нарушителей воинской дисциплины!

— Когда я чего нарушал? – удивился Валера.

— А кто, вместо того, что б продукты грузить, спал в выгородке четвёртого отсека?! Мне обо всём доложили! Вы простыни уже сварили?

— Сварил! – скривился Заславский. – Как вы и распорядились – с синькой. Нормальная вода получилась. И небо. Теперь листы ватмана клею.

— Аккуратно только клейте. А то знаю я вас!

Он вновь вернулся к тетради.

— «Лечь бы на дно как подводная лодка…». Опять – бред! Не можем мы на дно лечь, поскольку не всплывём уже! И заборники повредим! Это БДешки с БДРемами могут. Только не будут! «…Друг подвал мне водку в стакане… Друг познакомил в Веркой по пьяни…». Мазаев, вы, что, с ума сошли?! Вы это петь собираетесь?

— Никак нет – я вздохнул. – Просто, текст остался. Вы же видите, на обратной стороне – «Спасите наши души»….

— Смотрите у меня! – замполит потряс тетрадью в воздухе. – Даже не вздумайте!

— Не буду. Вздумывать.

Кап-два посмотрел на меня, как на врага народа, потом ещё какое-то время переворачивал листы, после чего, захлопнул «песенник» и повернулся к Парамонову.

— Так. Теперь давайте с кино решим. Какой фильм вы собираетесь на Новый Год крутить?

— Комедию. «Спортлото-82». Или «Будьте моим мужем».

— Хм! – Полищук задумчиво потёр подбородок. – Комедию…. А у вас полный список с собой есть?

— Есть. Вот.

Замполит взял листок с названиями фильмов, принялся изучать.

— Может лучше всё-таки «Тегеран – 43»?

— Там Ален Делон и Париж, — напомнил Заславский, который, видимо, решил сыграть роль диссидента, вместо меня.

— Там про подвиг советского разведчика! – кап-два снова рассердился. Такие фильмы гораздо полезнее всяких там смеху…чков с пиз…хаханьками!

— Товарищ капитан второго ранга, — не выдержал и наш киномеханик. – Это ведь Новый Год! Людям настроение поднять надо. Мы же в дальнем походе!

— Вот именно! – Полищук, вместо того, что бы разозлиться ещё больше, как я ожидал, вдруг удовлетворённо кивнул. – Мы на боевой службе! И забывать про это ни на секунду нельзя!

Тут, на моё (да и не только моё) счастье объявили «всплытие под параван», и все изъявили горячее желание убыть на боевые посты. Против этого замполиту возразить было нечего.

В нашей рубке сидел Попов, Коновалов же дрых за приборами, на своём матрасике. Шалаев, главный по службе ОСНАЗ, очевидно, тоже спал, только у себя в каюте, в пятом-бис отсеке, после смены.

— Привет! – махнул рукой я, усаживаясь за стол и врубая приёмник.

— Ты чего такой встрёпанный и злобный? – поинтересовался мичман, снимая наушники.

— Да….

И я рассказал обо всём этом дурдоме в столовой личного состава.

Попов пожал плечами.

— А что ты ждал? Что Полищук даст добро и на Высоцкого, и на Макаревича, и даже на Галича?! Так он для того здесь и торчит, что бы не давать добро. Это входит в его обязанности.

Я фыркнул.

— Воспитывать личный состав, запрещая людям слушать нормальную музыку?!

— Проводить идеологическую работу. И тебе… да и не только тебе, ещё повезло, что мы живём в относительно спокойные времена.

— В какие – какие времена?

— Без расстрелов!

— Ты имеешь в виду сталинские репрессии?

— Не только сталинские. Полищук вызывает у тебя исключительно – раздражение. Но это всё-таки не страх.

Я какое-то время посидел молча, крутя ручку приёмника, потом скривился и заявил:

— Любая идеология – дерьмо!

— Согласен, — неожиданно согласился Владимир.

— Серьёзно?! – удивился я. – Но ведь в церкви тоже есть своя идеология?

Он помотал головой.

— Нет. Вера – это не система политических или морально – нравственных установок, вера – это просто вера!

Мичман подумал и добавил:

— Я тебе больше скажу: когда церковь начинает играть в политические игры и принимает ту или иную идеологию, она перестаёт быть церковью. Идеология придумана для управления людьми, и если вспомнить историю католицизма, очень хорошо видно, что из этого получается.

— Крестовые походы?

— Крестовые походы, скорее одно из последствий. Средневековые же церковники хотели контролировать всё. Все аспекты человеческой жизни – от того, кому, что, когда и сколько есть, до того, как заниматься любовью. Что думать, и что чувствовать. Это и есть идеология.

— Как сейчас у нас в стране, — задумчиво произнёс я.

— Сейчас уже не так, — не согласился Попов. – Вот в тридцатые годы, да, тогда рулила идеология. А нынче…. – он махнул рукой. – Народные песни и пляски.

Я улыбнулся.

— Почему песни и пляски?

— Потому-что, ни певцы, ни плясуны, в большинстве своём, их не понимают. Не врубаются в суть, не знают ни их истории, ни настоящего, изначального смысла. Совершают некие ритуальные действия, не более.

Я опять замолчал, выискивая вражеские передачи, впрочем, думал о своём.

«Вот предположим – не было бы у нас идеологии! Вообще не было бы! Каким бы образом командование вдохновляло нас, так сказать, на ратный подвиг?! Гм! За Веру, Царя и Отечество?».

И словно, отвечая на эти мои мысли, Попов задумчиво произнёс:

— С другой стороны, если вдуматься, без идеологии человечеству никуда. Людей приходиться мотивировать. Не только материально, если ты понимаешь, о чём я говорю.

— Понимаю в общем…. по-твоему, если не будет идеологии, то все сядут на жопу ровно и будут в потолок плевать?

— Примерно так.

— Но ведь были времена, когда никаких идеологий не существовало! И ничего, человечество не вымерло.

Брови у мичмана взлетели наверх.

— М-да? И что же это за времена?

— Ну… до появления христианства, скажем.

— В Римской империи существовала своя идеология – покруче нашей, между прочим! И в Древней Греции, и в Междуречье. Да даже язычество можно превратить, и наверняка превращали, в идеологию.

— К сожалению, мы о нём слишком мало знаем, — проворчал я, поскольку когда-то всерьёз язычеством интересовался. – Информации почти никакой. Особенно у нас. Я, например, в центральной библиотеке нашего города нашёл всего три книги об этом. Да и то, не лучшего качества. Так… на уровне – «дети, язычники были очень дремучими, молились деревянным идолам, занимались охотой и собирательством».

— Думаешь, о христианстве у нас литературы больше? – вздохнул Попов. – Я уж не говорю о Коране.

— О чём?! – поразился я.

— Коран, — мой собеседник пожал плечами. – Священная книга правоверных мусульман. Ты хотя бы о ней слышал?

— Э-э… ну, слышал, конечно. Правда, ни разу не видел. А ты?

— И видел, и даже читал. Мне друзья из Ташкента привезли.

Я выпучил глаза.

— Ты?! Читал Коран?! Зачем?!

— Во-первых, для общего образования, а во-вторых, это всё-таки священная книга.

— Да уж! – помрачнел я. – Из-за неё у нас в Афгане, знаешь, сколько ребят гибнут?!

— Знаю. Только гибнут они не из-за Корана, а из-за войны. Если хочешь, из-за столкновения всё тех же идеологий.

Я помотал головой.

— Ну, ты даёшь! И как?

— Чего?

— Какое на тебя впечатление Коран произвёл? Там и вправду неверных призывают резать?

— Чушь! – мичман фыркнул. – Ничего похожего! Наоборот, призывают всех жить в мире.

В принципе, это похоже на наше Евангелие. Между прочим, ты в курсе, что мусульмане Иисуса Христа тоже почитают?

— Серьёзно?

— Только у них он не Бог Иисус, а пророк Иса. Точнее — Иса ибн Марьям аль Масих. По-русски: Иса, сын Марии, мессия.

— Не знал, — протянул я. – Чего ж они тогда с нами в Афганистане воюют?

— Мусульмане в Афганистане воюют не с христианами, а с иностранными войсками! Которые пришли на их землю с оружием. В Афган, вообще, соваться кому-либо не следует. Гиблое место. Вспомни англичан.

— Англичане то тут при чём?

— Ты и про это не знаешь?! – глаза у моего собеседника сделались совсем уж квадратными. – Их же в девятнадцатом веке моджахеды раздолбали так, что они до сих пор вздрагивают при упоминании Афганистана!

— А, — вспомнил я. – Читал вроде. Или в школе учил.

Попов вновь сокрушённо вздохнул, очевидно печалясь по поводу моей вопиющей дремучести, я же заметил:

— И всё равно, получается – религия и идеология не могут друг без друга!

— Могут! Повторюсь: это – разные вещи, просто люди, в большинстве своём, ещё не доросли до настоящей веры.

— А ты дорос?

— И я не дорос! Я, наверное, в этом плане ещё хуже Полищука. Ему быть верующим в светлое коммунистическое будущее положено по должности, а у меня в душе искренняя убеждённость в том, что гореть этому атеисту в аду!

— А разве не так?

— Не мне его судить. И вообще кого-либо. Поскольку это называется гордыней. Гордыня же – самый страшный грех.

— «Не суди, да не судим будешь»?

— Не поэтому. Просто – нельзя судить никого, кроме себя.

— Хм! – я почесал в затылке. – А как же убийцы? Садюги всякие? Их всех прощать?

— Я не говорил: «прощать». Я сказал – «не судить». Внутренним своим судом, понимаешь? Человеческое же общество вправе защищать себя от подобных уродов.

— Сложно это всё.

— Да уж, — согласился Владимир, — не доклад Леонида Ильича Брежнева на двадцать пятом съезде КПСС.

И тут, из шхеры, где спал Коновалов, послышался недовольный сонный голос:

— Вы, чё, вообще обалдели — политинформацию на боевом посту устраивать?! Какой ещё на хрен двадцать пятый съезд?!

Вскоре показался и сам мичман – со всклокоченными волосами, мутным взглядом, перекошенной физиономией.

— Разорались тут! Судить – не судить! Лучше б поспать человеку дали! Чего вы вот полную иллюминацию врубили?!

— Тревога, — объяснил я. – Подвсплытие под параван.

— Тревога у них! – продолжил бурчать Коновалов, натягивая на ноги тапки. – Подумаешь – подвсплытие! Так и будете всё время изображать из себя отличников боевой и политической подготовки?!

— А если проверят? – Попов хмыкнул.

— Кто?!

— Да кто угодно! Центральный пост, вон он – прямо над нами!

— Центрального поста он испугался! – мичман вытащил из ящика стола сигарету, сунул её за ухо, после чего, снял с вешалки ПДУшку и нацепив её на плечо, ретировался.

— Ему вообще-то сейчас спать не положено, — заметил Владимир, вновь надевая наушники.

— Да и хрен с ним! – откликнулся я, тоже перемещая телефоны на ушные раковины и берясь за ручку настройки.

Эфир продолжал жить сотнями звуков и сигналов, следовательно, сеанс связи продолжался.

Я прошёлся по шкале и вскоре наткнулся на странную передачу, на которые, я уверен – натыкались и натыкаются многие радиолюбители.

Голоса, произносящие цифры. На разных языках, в разных диапазонах, но всегда – абсолютно мёртвые, словно и не живые.

«Четыреста восемьдесят девять, двести шестьдесят шесть, сто девятнадцать…» — и так далее, без всякого видимого смысла, иногда – часами.

Разные существуют версии. Кто-то уверен, что это – шпионы, отправляющие свои шифровки, кто-то думает, что подобное зачитывание цифр – всего лишь проверка эфира, а есть и те, кто считает такие передачи – посланием инопланетян.

Не знаю. Всё возможно.

Для ОСНАЗ они интереса не представляли, поэтому мы на них не обращали внимания, однако в этот раз механический мужской голос произносил вовсе не цифры.

Слова.

— Ледяные поля. Полярный круг. Полярная ночь. Полярное сияние. Северный ветер. Человек без лица. Ржавое железо. Температура воды. Штормовой фронт. Изображение на пустоте….

— Фига себе! –  громко произнёс я, откидываясь назад и поворачиваясь к Попову.

— Ты чего? – удивился он.

— Вот… Послушай, — и протянул ему наушники, из которых неслось:

— Ограниченное пространство. Мёртвые животные. Проложенный курс. Кладбище кораблей. Аварийная защита. Похороненный заживо. Разлагающаяся плоть. Отпечаток бесконечности. Запретная зона…

И снова:

— Северный ветер, северный ветер, северный ветер… — три раза подряд.

— Что это? – удивился мичман.

— Вот и я хотел спросить – «что это?». Ты когда-нибудь подобное слышал?

— Нет, — он помотал головой.

— На шифровку похоже.

— На шифровку, как раз, не похоже! – возразил Владимир. – Скорее – на бред сумасшедшего.

— Уж больно зловещий бред получается. «Мёртвые животные», «кладбище», «похороненный заживо»….

— Да уж.

— Как ты думаешь, мне подобное в журнал записывать?

— А ты что, всё запомнил?

— На память не жалуюсь.

Он подумал какое-то время, потом пожал плечами.

— Честно говоря – не знаю! И пусть это не морзянка, но ты на всякий случай запиши. Хуже, думаю, не будет. Или подожди, пока наш Шалаев проснётся. У него и спросишь.

Я вновь напялил наушники, пододвинул к себе журнал и начал записывать словосочетания, по-прежнему заполняющие эфир:

— Атомная тревога. Ледниковый период. Ядерная безопасность. Перегруппировка сил. Запрещённая вивисекция. Трепанация черепа. Окончательное разложение. Формалиновая блокада…

Мёртвый, холодный.

Вымораживающий голос.