Флот готовился к переходу в Севастополь. Необходимо было обеспечить приемлемые условия базирования, и прежде всего – ремонта, в котором нуждалась большая часть кораблей эскадры. В начале войны, во избежание захвата противником наших недостроенных в Николаеве миноносцев, они были переведены в Батуми и находились там до окончания военных действий на Черном море. Эскадренные миноносцы «Свободный» и «Огневой», имели большую степень готовности и были достроены в ходе войны. К моменту освобождения Николаева в Батуми оставались корпуса четырех недостроенных миноносцев, нескольких тральщиков и крейсера «Куйбышев». После официального вступления капитана 2 ранга Чверткина в командование 2-м дивизионом эскадренных миноносцев, ему была поручена операция по буксировке четырех корпусов недостроенных миноносцев из Поти и Батуми в Севастополь.
Операция по буксировке недостроенных миноносцев в Севастополь
Предполагалось, что буксиры выведут корпуса трех миноносцев на рейд, где Чверткин, находясь на борту эскадренного миноносца «Железняков», поведет их на буксире к Потийскому порту, где на внешнем рейде будет находиться корпус четвертого миноносца. Решалась проблема с буксирными концами, при том, что по утверждению Чверткина, на тот период в штабе флота не было ни одного руководителя, который бы в полной мере мог оценить сложность буксировки корпусов кораблей в открытом, осеннем море. На кораблях имелись двухсотметровые пятидюймовые тросы, Чверткин требовал обеспечить для буксировочной операции шестидюймовые тросы длиной в 600 метров. Для того, чтобы командование флота прониклось должной ответственностью за обеспечение предстоящей операции по буксировке,
Иосиф Абрамович напомнил о случае катастрофы с миноносцем, при буксировке его из Советской гавани во Владивосток. Когда разыгрался шторм, буксирный конец лопнул, на якорь стать не было возможности по неготовности якорного устройства… В результате эсминец был выброшен волнами на скалы и затонул. Корабль не подлежал восстановлению, и были жертвы среди личного состава. Чверткин, подробно описывая этот трагический эпизод, но забыл упомянуть о том, что операцией по буксировке руководил Сергей Георгиевич Горшков, на тот момент в звании капитана 3 ранга, командовавший бригадой эскадренных миноносцев ТОФа. Что же, описывая этот трагический для флота, и поучительный для командования эпизод, Чверткин не упомянул о том, что Филипп Октябрьский, назначенный председателем комиссии по расследованию этого чрезвычайного происшествия, требовал жесточайшего наказания комбрига Горшкова и комфлота Кузнецова? Стоило отметить и то, что событие это пришлось на осень 1938 года – самый пик репрессий на Тихоокеанском флоте. Можно было бы напомнить и о том, что после этого события Октябрьский, в лице Горшкова и Кузнецова, приобрел опасных врагов.
При каждом подходящем случае Иосиф Абрамович утверждал, что его морские качества и навыки несоизмеримо выше, чем у его однокашника по училищу «Сереги» Горшкова – цитирую: «…Я считал себя грамотным моряком и настаивал на своих требованиях. Октябрьский, выслушав меня, приказал немедленно достать эти концы в экспедиции подводных работ. В назначенное время на рассвете, мы были на внешнем рейде в Батуми, но корпуса предназначенных к буксировке эсминцев только в 12 часов появились на рейде. По пути к Поти мы встретились с крупной зыбью, от Норд-Веста и, соблюдая осторожность 8-узловым ходом. К Поти мы подошли в условиях полной темноты, но я оставил четвертый корпус для себя, я тогда еще был на «Железнякове». Я быстро выполним маневр, завел буксир и вышел в голову колонны… Весь поход прошел удивительно удачно, мы двигались значительно быстрее, чем было запланировано, и в 16.00 следующего дня уже входили в Севастопольскую бухту. К этому времени весь флот уже стоял на швартовых и на бочках на своих штатных местах. С корпусами недостроенных кораблей на буксирах мы прошли в кильватерном строе вглубь Северной бухты и стали на якоря несколько дальше входа в Килен-бухту. Наш проход мимо всех кораблей эскадры представлял собой незабываемое зрелище. На флоте не было прецедента подобной операции, которая к тому же закончилась столь быстро и успешно.
В это время на линкоре у командующего эскадрой Басистого проходило совещание командиров кораблей и соединений эскадры, и когда ему доложили о том, что я вхожу в бухту, этот паршивец, не вышел сам и не предложил выйти всем командирам кораблей на мостик линкора. Владимирский обязательно бы вышел сам и вывел бы всех командиров посмотреть, и привел бы всех ко мне на корабль, в присутствии всех выслушал бы мой доклад и остался бы ужинать. Это неписаный закон, закон на всех флотах мира и устоявшаяся традиция встречать корабли, возвращающиеся после операции. Каким же подлым существом надо было быть, чтобы нарушить эту освященную временем традицию только потому, что командовал этой операцией я! Но мне не стоило так расстраиваться. Никто из присутствующих на совещании у Басистого командиров неспособен был выполнить подобную операцию, и на таком высоком уровне. Все это прекрасно знали и понимали, насколько с тех пор мне стоило большого труда при встрече с Басистым скрывать свое презрение к нему…».
Должно быть, Иосиф Чверткин в своем праведном гневе, запамятовал о том, что в июле 1941 года аналогичные операции проводились по буксировке доков и корпусов тех же недостроенных кораблей из Николаева и Херсона в Севастополь и порты Кавказа. Причем, кораблям, обеспечивавшим эти переходы, неоднократно приходилось отражать атаки воздушного противника. Вице-адмирал Чулков, начинавший службу в отделе приемки кораблей от Николаевских судостроительных заводов, вспоминал, что трюмы корпусов недостроенных кораблей были заполнены металлоконструкциями и оборудованием заводов, которое затем успешно использовалось при достройке кораблей в Севастополе и базах Кавказа. На многих кораблях эвакуировались из Николаева рабочие заводов со своими семьями, что во много крат увеличивало ответственность за успешное выполнение операции руководителей таких конвоев. На надстройках доков и на палубах буксируемых кораблей на время перехода устанавливались зенитные орудия, которые при необходимости открывали огонь по атакующим суда немецким самолетам. Батареей из таких орудий, установленных на плавдоке, был сбит немецкий самолет.
Для сравнения результатов по буксировке в Севастополь корпусов недостроенных кораблей, Чверткин приводит пример, когда при буксировке канонерской лодкой корпуса тральщика «Рошаль», был оборван трос и корпус корабля был выброшен волной на турецкий берег. Причем, буксировка была доверена однокашнику Чверткина по училищу капитану 3 ранга Федору Чесову. Поиск, стаскивание с отмели и последующая буксировка корпуса тральщика, была выполнена, опять-таки, капитаном 2 ранга Чверткиным, что стало очередным подтверждением его высоких морских и организационных качеств.
О морских, командных, боевых и моральных качествах Николая Ефремовича Басистого у нас еще будет возможность продолжить разговор.
Утром 8-го мая 1945 года Чверткина вызвал в штаб флота, где начальник штаба флота контр-адмирал Басистый приказал Иосифу Абрамовичу доставить в Поти на одном из эсминцев дивизиона группу адмиралов и генералов, направлявшихся для участия в оперативной игре, проводимой командующим округа в Тбилиси. Для перехода в Поти был назначен эсминец «Летучий» под командованием капитан-лейтенанта Подруцкого. На время похода свою каюту Чверткин уступил начальнику разведки флота полковнику Намгаладзе и начальнику оперативного отдела флота капитану 1 ранга Оскару Жуковскому. Из воспоминаний Иосифа Чверткина:
«…В начале двенадцатого я был уже на подходе к кораблю и заметил большую группу женщин, стоявших у трапа. Это были женщины, специально приехавшие в Севастополь, пожаловаться Военному совету и лично Октябрьскому на своих мужей, которые их бросили на произвол судьбы и не оказывают помощь детям, и дети буквально голодают. Среди них я узнал бывшую жену Маркова, очень симпатичную пожилую даму и жену Пархоменко, с которой он недавно развелся и оставил ее с двумя сыновьями. Жену Маркова мне было страшно жаль, и я сочувствовал ей. Когда я подошел, женщины обступили меня и заявили, что Басистый разрешил взять их на корабль и доставить в Поти. Я сказал, что это станет возможным только в том случае, если я получу письменное приказание от Басистого. Несколько женщин сразу побежали в штаб флота, а я стал встречать прибывающих гостей и пассажиров. Многих я хорошо знал, например, командующего подводными силами флота Болтунова, командующего военно-воздушными силами флота Жаворонкова, тоже моего друга. Кстати, это он в день моего рождения в Новороссийске сбросил на парашюте прямо к нам на палубу тушку молодого барашка и две бутылки трофейного «Финь-шампань». Был Намгаладзе, начальник разведотдела штаба, Оскар Жуковский и другие. Мои помощники сбились с ног, устраивая именитых гостей. Похоже, что командование хотело как можно скорее освободиться от этих протестующих женщин, и готово было нарушить для этого свои собственные законы.
На корабле был сыгран «аврал», и Подруцкий пошел на мостик, а я остался принимать последних гостей. В это время прибежала жена Маркова и вручила письменное распоряжение Басистого, которым мне предписывалось взять на борт четырнадцать женщин и доставить в Поти. Я предупредил их, что все каюты заняты гостями, и что их можно будет разместить только в коридоре офицерского состава. Я просил извинения у жены Маркова, объясняя ситуацию, а так же то, что до ее прихода мою каюту заняли гости. В это время на ют вышел Болтунов и стал рядом со мной, разглядывая проходивших мимо нас женщин. Когда погрузка была закончена, и матросы стали убирать трап, Болтунов спросил меня, указывая на бывшую жену Пархоменко, кто она? Ну, это не было секретом, и я сказал ему, что это жена Виктора Пархоменко, с которой он недавно развелся. «Странно, – сказал Болтунов, – как можно уйти от такой прекрасной женщины!» «Или она его бросила?» – продолжал он, точно не знал всех обстоятельств.
Я только знал, что они разошлись, и она приезжала жаловаться командующему флотом.
Подруцкий благополучно снялся с якоря ровно в 12.00, прошел боны дал полный ход, а я с удовольствием поднялся на мостик… Забыта война, забыты жертвы, все тихо и безмятежно вокруг и, понимая это, настраиваешься на радостное восприятие жизни. Примерно, в час ночи я зашел в штурманскую рубку, чтобы взять несколько пеленгов радиомаяков, и по радио услышал позывные Москвы. Вскоре по радио объявили, что будет передано важное сообщение. Прошло несколько минут, пока я услышал голос знаменитого диктора Левитана, он сообщил, что фашистская Германия капитулировала, и что девятое мая объявляется ДНЕМ ПРОБЕДЫ. Некоторое время я пребывал в шоке, не зная, как реагировать на это событие и как поступить в данный момент. Но затем я вызвал вестовых и моего Сережу Бодинчука, а также начальника хозслужбы, приказал накрыть столы в штурманской рубке и выставить все корабельные запасы съестного. Вина у нас не было, но были спирт и водка. Когда все было готово, я распорядился разбудить всех моих гостей и пригласить на мостик, не объясняя причин, а дверь в штурманскую рубку велел закрыть.
Вскоре наши гости, удивленные и встревоженные стали собираться на мостике и приставать ко мне с вопросами относительно причин этой ночной тревоги, но я хранил молчание, сказав, что в свое время все станет ясным, и напустил на себя таинственный вид. Наконец, все проснулись и поднялись на мостик. Тогда я с важным видом велел открыть дверь в штурманскую рубку, включить свет и после этого пригласил всех войти. Вестовые налили всем стаканы водки, а я зачитал им сообщение Левитана и поздравил их с Днем Победы. Мои гости кричали «ура!», обнимались и целовались, а меня замусолили до такой степени, что утром Сережа еле меня отмыл. И только после этого гости вспомнили, что их ждет выпивка и приналегли на спиртное. Радовались, говорили и пили, и вот стали расходиться. Гости разошлись по каютам, а вестовые стали убирать столы пиршества, когда прибежал помощник командира, милый мальчик Михальченко (это с его сыном сидел на одной парте в школе в Севастополе мой Женечка), и докладывает о «чрезвычайном происшествии»: возвращаясь с пиршества, сильно выпивший контр-адмирал Болтунов, увидел у дверей своей каюты дремавшую жену Пархоменко, постоял над ней минуту, прошел к себе, а через некоторое время дверь его каюты приоткрылась, оттуда высунулась рука, подхватила полусонную жену Пархоменко и втянула ее в каюту, где свет был предварительно выключен. Михальченко спрашивал меня, что делать? Я вспомнил, что официально Пархоменко не был разведен, ему отказывали в разводе, тогда этот вопрос решался строже, чем сейчас, Пархоменко просто ушел от жены, бросил и ее, и детей. Но она стоила того. Они стоили друг друга. Это была пара, для которой законы не писаны. И я подумал, что этот «вечер» может сослужить хорошую службу Виктору в его попытках добиться развода, и сказал Михальченко: «Подождите полчасика, потом тихо удалите женщину из каюты и напишите мне рапорт об этом случае». В общем, все было выполнено в духе детективного романа, где частный детектив выслеживает жену своего ревнивого клиента, чтобы добыть доказательства для развода.
В Поти мы пришли вовремя, ошвартовались и благополучно высадили наших пассажиров обоего пола. Вечером меня навестил Илья Нестеров, он в то время был уже начальником штаба Потийской базы, мы вместе с ним пошли в гости к моему близкому знакомому Раките, с которым я поддерживал дружеские отношения, когда мы стояли у причалов в гавани Поти. Ракита был главным инженером и строителем новой гавани. Вот, в кругу его семьи мы отметили во второй раз праздник Дня Победы.
Наши бывшие пассажиры – генералы и адмиралы поехали на оперативную игру в Тбилиси, а мы отправились в обратный поход в Севастополь. Пархоменко в это время был командиром крейсера «Молотов», и я, проходя мимо него в Северной бухте, послал ему следующий семафор: «Командиру крейсера «Молотов», немедленно прибыть на миноносец «Летучий». Комдив-2». Не успели мы ошвартоваться, как вверх по сходням промчался запыхавшийся Виктор и потребовал объяснений, но я не спешил, пригласил его в каюту, угостил стаканом «Хванчкары», и только после этого положил перед ним на стол рапорт Михальченко. Как только смысл рапорта дошел до него, Виктор вскочил, стал меня обнимать, говорить, что он обязан мне до конца жизни, и потребовал, чтобы я выпил вместе с ним. Как-то мы пошли на очередное совещание в штаб флота, и там Пархоменко увидел смущенного Болтунова. Пархоменко бросился к нему с объятиями, говоря при этом: «Все-таки, родственник!»
Я не знаю, на какую категорию читателей рассчитывал Иосиф Абрамович Чверткин при написании своих воспоминаний. Если судить по специфике оформления четырех томиков, емкость каждого из которых не превышает 250 страниц, отпечатанных на листах формата «А-4», то тираж издания не превысил сотни экземпляров. В прежние времена журналист Борис Гельман, хорошо знавший сына Иосифа Абрамовича – Евгения Иосифовича, наверняка взял бы на себя труд по переизданию воспоминаний, улучшив качество печати, насытив массой фотографий и увеличив тираж, как минимум, до тысячи экземпляров… Но, после ознакомления с содержанием «Воспоминаний», члены издательского совета «Морского сборника», не включили их свои перспективные планы. Жесткие и зачастую нелицеприятные характеристики, которые Чверткин дает многим сослуживцам, при широком тиражировании «Воспоминаний», могли бы вызвать негативную реакцию наследников, привыкших к ставшей привычной, официальной оценке деятельности их отцов и дедов. При всем том негативе, что сложился у большей части офицеров флота к личности адмирала Виктора Пархоменко после трагедии с линкором «Новороссийск», следует учесть мнение о нем сослуживцев, знавших его в период командования эскадренным миноносцем, крейсером, эскадрой…
Приняв решение использовать фрагменты из воспоминаний Иосифа Чверткина в качестве пояснений или дополнений к отдельным эпизодам, имевшим место в боевой или повседневной деятельности Черноморской эскадры, я обязан был учесть, что характеристики, даваемые Иосифом Абрамовичем тому или другому персонажу, не всегда совпадали с официально принятыми и многократно растиражированными биографическими справками на тех же фигурантов его воспоминаний.
Так, описывая поход на эсминце «Летучий» в Поти 8-9 мая 1945 года, Иосиф Абрамович не посчитал нужным объяснить – почему жены офицеров эскадры, с жалобами на своих мужей вынуждены были совершать поездки из Поти в Севастополь и обратно? Дело в том, что, начиная с осени 1941 года, большая часть семей офицеров флота находилась в эвакуации в Тбилиси, Ташкенте и других городах. В ходе войны и некоторой стабилизации фронта на Кавказе, семьи части офицеров перебрались в Поти, Сухуми и Новороссийск – ближе к тем базам на Кавказе, где базировались корабли, на которых служили их мужья. Что там греха таить, служа длительное время в отрыве от своих семей, не все мужики хранили верность супругам в условиях военного времени.
Такое явление можно было бы назвать типичным не только для исследуемых нами условий. Внучка адмирала Октябрьского, Мария Виргинская, в своих «Записках», посвященных памяти деда, пишет, что на похоронах Филиппа Сергеевича присутствовала женщина-врач, «курировавшая» командующего все месяцы обороны Севастополя и эвакуированная вместе с ним после завершения обороны. Кто бы сомневался в том, что сорокалетний адмирал нуждался в присутствии рядом грамотного медика, способного в случае «острой» необходимости прийти ему на помощь? С этой целью в подземном ФКП флота был оборудован медицинский пост, отделенный от спального помещения командующего флотом фанерной перегородкой. Среди прочих этот факт, как проявление заботы о здоровье командующего, отметил в своих дневниках Константин Симонов, побывавший в апреле 1942 года на ФКП флота вместе с автором «Золотого теленка» писателем и журналистом Петровым. Вдова и дочь покойного адмирала были не в восторге от присутствия этой женщины в особняке Октябрьских в день похорон Филипа Сергеевича, и не сочли возможным помянуть адмирала с ее участием. В ряде случаев мужья оказывались значительно порядочнее своих легкомысленных жен.
Из воспоминаний Чверткина:
«После возвращения из кубанской станицы жена Нестерова со свой многочисленной семьей (двое детей, неполноценная сестра и двое совершенно слепых родителей), попала в городок в Грузии, там встретилась с каким-то полковником, вышла за него замуж, разведясь с Ильей. Он очень любил детей, и этот ее поступок в сильнейшей степени повлиял на него. С возвращением Крыма, Илья вернулся в Севастополь, получил квартиру, и в этот момент неожиданно вернулась Шура со всей своей семьей. Я не знаю на что надеялась Шура, мне она перестала нравиться. Со вторым своим мужем Шура не осталась, но и с Ильей они были в разводе, и он не собирался возобновлять с ней брак. Тем не менее, она обратилась с жалобой в партийную комиссию флота. Илья сказал мне, что в жалобе были смехотворные требования, которые я не осмеливаюсь приводить, и ни одно серьезное учреждение не взялось бы рассматривать чепуху. Но партия должна была вникать во все подробности и руководить поведением членов в семье. Партийная комиссия отметила, что Илья ведет себя не совсем так, как подобает коммунисту, ему надо исправиться и ликвидировать «ржавчину в быту».
С сыном Ильи Михайловича Нестерова – Владимиром я десять лет учился в одном классе, и припоминаю, что Володя неоднократно ездил в Ленинград для встреч с дочерями отца от первого брака. Это может означать только то, что Илья Михайлович в силу своей исключительной порядочности сохранял с ними добрые отношения и требовал того же от сына. Когда же боевые действия на Черном море завершились и семьи, находившиеся в эвакуации, стала возвращаться к местам службы глав семейств, то в ряде случаев выяснялось, что мужья не в восторге от приезда жен.