Сикорская Л. Прощение (психологический рассказ — рассуждение).

«Ждать, пока он простит, — потеря времени. Прости себя». Элизабет Гилберт

Филиппов  только освободился после долгого вечернего совещания. Было начало одиннадцатого. Подойдя к машине, он посмотрел на часы, расстегнул китель и сел на заднее сидение. Водитель начал движение.

В машине было жарко.

— Печку отключи. Тепло-то как, — произнес он.

— Влажность большая. Дождь целый день  льет, — ответил водитель, поглядывая в зеркало обзора.

Филиппов смотрел на вечерний город, идущих людей по тротуару,которые прятались под зонтами от дождя. Про себя заметил, что за последний год,  расслабиться, подумать о чем-то жизненном, простом, он может только, когда машина движется в сторону дома. В такие минуты ощущаешь себя, как в спасательной раковине: весь организм расслабляется от внешних воздействий, чтобы ощутить внутреннюю тишину, когда сила разума и ясность ума, сохраняют свою устойчивость оси колеса вращающихся событий.

На перекрестке, его взгляд привлекла женщина, которая стояла с небольшим чемоданом и почему-то не переходила дорогу, хотя, для нее горел на светофоре зеленый свет . Она искала в своей сумочке что-то. «Айфон потеряла», — подумал Филиппов улыбаясь, — » Без зонта вся промокнет, но будет щебетать по телефону. Это для нее главнее, чем какой-то осенний дождь над головой. Да, не надо стремиться понять женщину! Не дай, Бог, поймешь!».

— У нас, в Мурманске, уже морозы, — продолжил водитель.

«Седьмое ноября сегодня. Как быстро бежит время», —  думал Филиппов, — » Тридцать семь лет прошло. Как же молоды мы были тогда. Кто  мог предположить, что все так обернется в наших жизнях. От нее уже давно нет известий. Что за женщина? И создал же  Бог такую ! Сколько ей тогда было, когда я  впервые увидел ее? Семнадцать. Мне восемнадцать. Она с подругой пришла на танцы в наше училище. Нас заранее предупредили, что в гости придут девушки из медицинского института. Я заметил ее у зеркала, когда она поправляла прическу. На ней было синее платье с широкой юбкой на которой были внизу три белые полосы, а талию подчеркивал кожаный ремешок. А, во время праздничного концерта, она неожиданно  появилась на сцене с гитарой и спела песню. Юбка колыхалась, а полоски словно волны… Где она? Что с ней? Это письмо пришедшее от сына… Много непонятного. Узнать бы…».

— Ты, завтра, за мной приезжай в восемь. Выходной. На час больше отдохну, — предупредил водителя Филиппов и достал телефон.

  На дисплее было сообщение о непринятом  вызове.

— Неужели она!, — удивился он, увидя кто звонил.

Он нажал кнопку «Вызов».

Гудки  шли, но ответа не было.

Набрал снова.

— Алло, — ответил женский голос.

— Ты где?

— Стою на остановке. Я карту  потеряла. Не могу найти, — ответила женщина.

— Географическую? Ты в каком городе?

— Я, кажется, в аэропорту  карту платежную  потеряла!

Филиппов улыбнулся :» С годами не меняется! Что за женщина!».

— Я задал тебе конкретный вопрос: Ты где?

— У Штаба твоего стояла. Звонила. Ты не ответил.

— На совещании был. Так на каком перекрестке стоишь?

— Не знаю, не считала.

Филиппов подумал: «Знакомая манера разговора : ничего не помню, ничего не знаю, ничего никому не скажу».

— Стой. Я к тебе сейчас подъеду, — произнес Филиппов, и тут же обратился к водителю, — Вернись на два квартала назад.

Машина остановилась у ожидавшей дамы, совсем уже промокшей до нитки. Филиппов сам открыл дверь и усадил ее. Он знал, что если это сделает водитель, она не сядет.

Присаживаясь в машину, женщина оправдываясь произнесла:

— Я вся промокла. Вылетала, в Питере такая хорошая погода была. Даже не подумала взять зонт.

— А, почему не предупредила заранее  меня о своем приезде?

— Кого? К тебе не дозвониться!

— Смс написала бы.

Машина развернулась и последовала намеченным курсом.

Дома, сняв промокшее пальто, поставив чемодан и сумку, ночная гостья сразу открыла холодильник.

— Леш, да у тебя тут целый гастроном! Я голодная, можно мне поесть?

— Я переоденусь. Ешь конечно. Чайник поставь, пожалуйста.

Мягкий, неяркий свет освещал кухню. Запахло зеленым чаем, когда Филиппов вернулся обратно.

— Ты так смотришь, словно я Мона Лиза.

Филиппов улыбнулся.

— Мона Лиза, насколько мне помнится, на холсте загадочно улыбается, а не уминает бутерброды. И потом, на кого мне еще смотреть! В Лувр меня не пустят — Франция недружественная страна. Так, что смотрю на тебя.

— А, когда она была дружественная? Может, во времена Де Голя, разве что. Нужен нам этот Лувр! У нас Эрмитаж есть и Третьяковка!

— Оль, ты  помнишь, какой сегодня день?

— Помню. Суббота. После завтра — девятое ноября. Тридцать семь лет назад, ты пришел в деканат моего института и сказал, что ищешь необычную девушку, с которой познакомился на концерте в своем училище ко Дню празднования  68 годовщины Великой Октябрьской Революции.

— Как странно. Ты вспомнила дату, когда я тебя нашел, но не дату нашего знакомства.

  Ольга промолчала.

— А, как ты думаешь, что я сказал такого в деканате, что мне через пять минут было озвучено твое имя?

Женщина внимательно посмотрела на Филиппова.

— Не знаю, — ответила она.

— Я сказал, что ищу девушку, которая прекрасно поет старую матросскую песню написанную в 1905 году, командой черноморского корабля » Князь Потемкин-Таврический».

— И что, так сразу назвали  тебе мое имя?

— Оля, скажи мне, пожалуйста, ты много знаешь молодых девушек, которые  эту песню  поют на студенческих концертах так проникновенно? Насколько я помню, у этой революционной песни, куплетов больше десяти.

Оля отложила конфету, которую собиралась развернуть от обвертки, отодвинула от себя стакан с чаем, посмотрела на Алексея и запела.

— «Спустилась ночь над бурным Черным морем,

   А за кормой бежал за валом вал.

   С бывалым старым моряком в дозоре,

   Матрос на вахте молодой стоял».

Филиппов  сначала слушал, а потом  и сам стал подпевать:

— «Скажи-ка правду, ведь, служил ты дядя,

   На корабле, что воевал с царем?»

 — Служил, сынок! —  Скажи же Бога ради,

   Как красный флаг вы подняли на нем…».

Когда закончилась песня, Алексей и Ольга сидели молча, словно со словами этой старой революционной песни, закончилось то хрупкое и чистое воспоминание тех далеких дней юности.

Филиппов стал шарить в  кухонных ящиках. Наконец, он нашел раскрытую пачку сигарет и закурил, поставив перед собой пепельницу.

— Ты стал опять курить?, — поинтересовалась Оля.

— Нет, курю только тогда, когда не курить просто невозможно. Ты почему не звонила, не писала? Где ты была? Я говорил с  твоим сыном —  ему  ты тоже не давала о себе знать.

Ольга опустила глаза и тихо  ответила:

— Была там, где начинаешь понимать, по-настоящему, какое это счастье — ЖИТЬ! В Северодонецке была, среди отряда врачей, работающих с населением.

После этих слов она замолчала. Лицо ее сразу стало серьезным и сосредоточенным.

— А, помнишь, в этой песне, что мы сейчас спели, был один куплет? Там были такие слова: «Чтобы народ, как тот матрос убитый — Один за всех и все за одного». Что с нами случилось, Алексей? Один народ, а какая ненависть, какое злорадство и жестокость. Мы же жили одной семьей и русские и украинцы. Когда мы оставили Красный Лиман, у людей была не паника. Был страх. Ты же знаешь, наши ребята несколько последних недель героически держали оборону. Они бились насмерть и не отступали до последнего.  Вины их нет.  Они сражались, как герои. Одно из подразделений  с боем вышло из Лимана, прорываясь через Торское в Кременную. Пришлось оставить  город, чтобы большая группировка не попала в окружение.

Оля снова замолчала. Она теребила пальцами салфетку и собиралась с мыслями, чтобы продолжить рассказ дальше.

— Люди, поняв, что происходит, с детьми, небольшими своими пожитками двинулись из города. Я видела такое когда-то в кино. Все повторилось снова. Я помню, как  шла колонна усталых людей. Они шли в никуда.   БТРы притулились на обочине. Чумазые мужики с пустыми глазами вдумчиво курили, сплевывая сквозь зубы. От них пахло потом и порохом. Уходили скрепя сердце и сжав от обиды зубы.  Они понимали все, а сделать ничего не могли. Госпитальные машины с тяжелоранеными и матерями с малолетними детьми, курсировали, стараясь, как можно быстрее  эвакуировать беспомощных.

Филиппов молча слушал, не перебивая,  только курил. В кухне уже чувствовался во всю запах дыма. Этот факт обострял рассказ женщины и усиливал эмоции от каждого сказанного ею слова.

— Это война, мой дорогой, человек. И самая жестокая, которая была у нас. Жестокая тем, что уровень ненависти врага сильнее, чем у фашистов был в 45м. В годы Великой Отечественной войны, так психологически еще не обрабатывали население. Зомбирование ненавистью к русским — оружие, куда похлеще атомной бомбы.

— Алеша, но я сегодня приехала не для того, чтобы пересказывать все ужасы пережитого и увиденного. Тебе ли мне о них говорить. Я приехала попросить у тебя прощение.

Филиппов молчал. Он встал из-за стола, загасил сигарету, подошел к окну и приоткрыл его. Что-то было символичным в этом действии. Оля подумала в этот момент, что  все негативное из  прошлого, в их душах «дымилось»  и требовало свежего воздуха, чтобы навсегда раствориться и исчезнуть здесь и сейчас.

— Что вдруг?, —  сухо спросил он.

— Я… — Оля запнулась, — Ты знаешь, что такое посмертное письмо?

Филиппова передернуло. Он напрягся.

— Когда  уезжала,  задумалась : кому я хотела бы написать последние строки в своей жизни? Оказалось, что у меня нет ближе и роднее человека, чем ты.

Филиппов не двигался. На его лице было даже не удивление от сказанной фразы, а скорее, невозможность услышанного.

— Алексей,  я физически ощутила, что такое предательство. Там, на фронте.  В предательстве не важны обстоятельства. Важен случившейся факт. Я не хочу оправдываться. Просто прости.

— Оля, можно простить уход, но как простить возвращение? — Филиппов произнося эти слова, пристально смотрел ей в глаза.

Ольга, ошарашенная услышанной фразой, медленно привстала. По ней видно было, что она  готова была схватить свои вещи и  тут же уйти.

Филиппов схватил ее за руку.

— Ты думала, что попросишь прощение и я тихо приму? И все?  Словно ничего и не было? Это надо было случиться войне, чтобы ты поняла, кто ты для меня была все эти годы? Оля! Есть уровень боли, за которую мало сказать «прости».  Как определить порог той боли, которая испытывает женщина бегущая от врага, спасая самое дорогое — дитя! И, как определить порог моей боли после твоего ухода? Не предает только тот, кто знает насколько это больно! Это, как  в лифте, который обрезали сверху. Падаешь, падаешь и не знаешь, когда ударит.

Прислонившись к стене, Ольга стояла, как перед расстрелом. Руки ее опустились от беззащитности, растерянности и страха.

Филиппов понимал ее состояние. Но, он не мог остановиться. Ему хотелось высказаться за все годы пережитой  боли, причиненной ею.

— Надо уметь  брать на себя ответственность за совершенные поступки.  Рано или поздно, но за все приходится отвечать. Как и мы будем, отвечать перед людьми которые в нас поверили, а мы их оставили на произвол судьбы через сутки. И не важно сколько их — один, два, сотня… Это люди! Я не собираюсь отчитывать тебя за прошлое. Копаться в нем, выуживая оттуда вечные разборки: кто прав и кто виноват  — это не прощение! Простить мне тебя за что, Оля? Прощает только Бог! Это его прерогатива. Но, поверь, рано или поздно это Ему надоест, потому, что вечное прощение перерастает в устойчивую ненависть или, еще хуже, в равнодушие.

Такого Алексея Оля еще не видела и не знала. Слова его были четкими и лаконичными, словно он готовил эту речь и ни день и ни два. Он взвешивал каждое сказанное слово, которое было наполнено карающим смыслом.

Ей было невыносимо слышать все, что он произносил.

— Остановись! Что ты говоришь!

Но Филиппов продолжал.

— Самое важное в человеческих отношениях — это не бесконечно ранить друг друга, а потом бегать с покаяниями. Ценно  делать человека счастливым и ощущать это счастье рядом. Знаешь, когда прощают без остатка? Когда человек перестает быть значимым в твоей судьбе. Ты его просто отпускаешь навсегда, забывая о нем. Ты приехала за таким прощеньем? Каким? Ответь!

— Я думала, что ты меня сможешь понять, — почти беззвучно пересохшими губами прошептала Оля.

— Понять что? Или ты думаешь, что я никогда не понимал, что ты меня не любила? Но я с собой ничего сделать не мог! Я любил! Простить — это избавиться от обязательств и долга. Тогда мне придется предать самого себя. Ты этого ждешь от меня?

— Нет! Алексей, прими меня с моей виной. Жизнь без тебя — это одиночное плавание без права швартовки. В моей жизни, без тебя, не оказалось берега. Если хочешь — я сейчас уйду. Я понимаю, что если  не готов принять мое извинение, то ты и не сможешь простить.

На глазах у Ольги появились слезы, но она  старалась не давать им волю. Они держались на «обочине» глаз и не смели скатываться на щеки.

— Ты знаешь, я писала тебе письмо. Вернее стихи. Только не отправила. Не вспомню сейчас все строки, помню только одно четверостишье:

» Прости меня, родной, прости.

  Поверь , в словах моих нет фальши.

  К тебе вернулась я с войны,

  Считай, что жизнь проживши дважды…».

Она замолчала и слезы покатились из глаз.

— Я другая. Я с войны вернулась другая. И я прошу тебя  принять меня такую.

Филиппов хотел закурить очередную сигарету, но пачка оказалась пустой. Он бросил ее на стол. И неожиданно сказал:

— » От всех побед и не побед,

От всех мучений и страданий,

Я шла к тебе так много лет,

Без клятв и ложных обещаний…».

— Откуда? Откуда ты знаешь продолжение? Этого не может быть!

— А, ты точно писала эти строки мне? А не тому, ради которого ты надолго забыла о моем существании?

— Зачем ты сейчас так жесток!, — Оля была на грани срыва, — Я всегда помнила о тебе!

Филиппов встал, подошел к шкафу в прихожей, открыл его и вытащил из правого кармана кителя письмо. Вернувшись на кухню, положил конверт на стол. Ольга взяла его в руки, открыла. Там был листок сложенный в двое.

— Мне это твой сын передал. Он обнаружил этот лист со стихами на твоем письменном столе и решил, что ты  это писала мне.

— Он был прав. Только у меня не хватило смелости его отправить. А, там, на войне…. Я только и думала, как  встретиться и поговорить с тобой.

Филиппов несколько успокоился. Его еще что-то мучило, и это что-то не позволяло быть с этой женщиной таким, каким он хотел бы быть.

— Ты просишь у меня извинение, чтобы уйти или чтобы остаться? Ты хочешь облегчить душу, а дальше что?

Теперь Ольга смотрела на Филиппова не двигаясь. Она не могла произнести ни слова.

—  Ладно, мне завтра рано вставать, я оставлю тебя здесь подумать. Прими решение, наконец. Если тебе надо мое прощение, для того чтобы с чистой совестью свободно жить дальше — я даю его тебе. Если ты хочешь остаться…, — здесь Филиппов прервался, словно ему было трудно это выговорить, — Я по прежнему люблю тебя. И, даже больше, чем люблю.

В доме стало тихо. Слышно было, как на дворе усиливался ветер, предвещая перемену погоды.

Оля убралась на кухне. Присела опять за стол, раскрала конверт. Перечитала стихи и расплакалась. Все эти годы, чтобы с ней не происходило — Алексей всегда был рядом. Незаметно. Ненавязчиво. С праздниками часто не поздравлял, но на День Рождения всегда ей в клинику приносили цветы. Когда учился в Академии, иногда вечерами просто приходил с коробкой конфет. Они пили чай и говорили обо всем на свете. Он незаметно становился для нее значимым. Бывало такое, что они и сорились, не без этого, но быстро мирились. И все чаще и чаще Оля убеждалась в том, что Филиппов  ее  любит, и что она может всегда на него положиться и доверять. Они оба много работали. Жизнь их забрасывала по разным уголкам страны и не только. Но приходили письма, наполненные теплом и добротой. Но однажды, она написала, что встретила человека, которого полюбила и Алексей исчез.

Воспоминания не давали покоя и  Филиппову. Он, то видел перед собой юную, прекрасную девушку, которая танцует с ним, первокурсником военно-морского училища, в большом зале освещенным старинными люстрами. То, перед ним стояла уже повзрослевшая Оля, которая объясняет ему, что не готова к серьезным отношениям, давая понять, что рассчитывать ему на взаимность не стоит. Ему вспомнилось, как он потом шел по холодному Ленинграду и плакал. А, потом , став офицером, уходил в море, и в свободные минуты, в альбоме, рисовал ее. Рисовал красивой и счастливой, среди цветов и кораблей…

        На часах уже было давно за полночь.

        Оля открыла чемодан и достала от-туда домашний халатик. Приведя себя в порядок после дороги, она зашла тихонько в спальню и  прилегла рядом с Филипповым.

Робко и осторожно обняла его. И сделала так впервые. Она никогда прежде не проявляла к нему никаких нежных женских посылов. Всегда только принимала заботу и внимание к себе.

— Скажи что-нибудь. Не молчи,  —  тихо прошептала Оля, почувствовав, как  сильная мужская рука зажала ее ладошку.

— Я попрошу.

— Проси.

— Никогда не исчезай больше.

— Не буду. Знаешь, что  я очень часто вспоминаю?, — Ольга щекой прижалась к груди Алексея, — Как, однажды, ты меня ждал у общежития при сильнейшем морозе и ветре. А, я в этот день на занятия не пошла. Мне передала консьержа через девчонок,  чтобы я  немедленно спустилась, а то может случится беда с тобой — ты превратишься в ледышку.

— Моряки не мерзнут. Они закаляются.

Филиппов поцеловал Ольгу в висок, который был слегка влажный.

— Анна Петровна, кажется ее звали. Такая строгая сидела у телефона. Она меня всегда пирожками угощала и чаем. Хорошая была.

Тихо тикали часы. До утра оставалось совсем немного…

В кухне, на столе, лежал раскрытый лист с написанными  строками.

Чтобы их осознанно  написать,  понадобилось столько времени!

Как часто, прожив жизнь, мы не находим для самых любимых, даже обычных, простых слов: «благодарю», «извини». Все суетимся, спешим вечно недовольные и недолюбленные.

А, как просто сказать:

«Прости меня, родной, прости.

Поверь , в словах моих нет фальши.

К тебе вернулась я с войны,

Считай, что жизнь проживши дважды.

От всех побед и не побед,

От всех мучений и страданий,

Я шла к тебе так много лет,

Без клятв и  ложных обещаний.

Пришла и честно говорю:

«Перед тобой я виновата.

Но я не плачу, не скулю,

Я понимаю соль расплаты.

Ты знаешь все, что вспоминать,

Покоя не дает лишь  совесть.

Тебе прощенье принимать,

Или забыть, как новость.

О том, что было много лет назад,

К чему , наверно, нет возврата.

Но ты, я знаю, встрече  рад —

Жизнь , как тельняшка, полосата.

Прости меня, прости.

Да, много «прожитых» ошибок.

Не просто целостность найти

В единстве половинок».

Между двумя точками есть только одно, самое короткое расстояние — прямая линия.

Не надо испытывать судьбу «гуляя» вокруг нерешенных проблем в личных отношениях. Не удлиняйте  дорогу к состоянию счастья — бегите к нему по прямой!

Цените каждый день. С годами «скорость» жизни увеличивается.

Все торопимся, бежим, не замечая главного.

Мона Лиза улыбается, потому, что любима и она знает об этом…

Мы восторгаемся ее улыбкой счастья на холсте, не замечая живых улыбок рядом… Потому, как некогда…