Шигин В. Держись гардемарин. Часть 2

Спустя пару недель на уроке французского Петя отличился. Увидев новичка, преподаватель спросил, учил ли он язык раньше, на что Петя ответил утвердительно. После чего преподаватель задал несколько вопросов, на которые Корсаков легко ответил. Француз начал задавать все более сложные вопросы, но Корсаков ответил и на них.

— Садись, — удовлетворенно кивнул француз, – наконец-то среди вас появился хоть один, с которым можно сносно общаться. — Et maintenant, écoutez notre fou principal! Monsieur Emelin, votre chemin! (Ну, а теперь послушаем нашего главного дурака! Месье Емелин, Ваш выход!)

Разумеется, тугодумный Емеля ничего путного сказать не смог, лишь что-то промычал.

На уроках учителя обычно лупили особо нерадивых линейкой по голове, а в младшей роте даже ставили голыми коленями на горох. Но Емеля был уже здоровенным мужиком, и француз ограничился лишь словами, зло посмеявшись над ленивцем и неучем. Однако его никто не поддержал. Сидевшие в классе прекрасно понимали, что смеяться над рыжим себе дороже. Единственно, кто не удержался, был Петя, который прыснул в кулак. В ответ Емеля показал поросший волосами кулак.

Гораздо более трудным, чем французский язык, оказалось фрунтовое ученье, на котором ефрейтор, (из старших кадет) немилосердно бил не умевших хорошо маршировать по спине и плечам тонкой палкой. Перепало и Корсакову. Тут обида было тем сильнее, что на нее нельзя было и жаловаться.

В тот день Емеле вообще не повезло. После французского урока была математика, на которой учитель так же вызвал Емелю к доске и тот, разумеется, не смог решить простейшей задачи. Потом, как назло, вызвали Корсакова, и он справился.

Преподаватель, покачав головой, ткнул пальцем в понурого Емелю и назидательно сказал:

— Любите науку, братцы для самой науки, а не для того, чтобы надеть эполеты. Невежда офицер похож на животного… под золотым чепраком с длинными ушами. Смотрите не Емелина – вот вам наглядный пример!

Когда Корсаков, вернувшись от доски, сел за парту, Базиль прошептал ему:

— Не иначе сегодня быть беде!

— Это от чего же? – не понял Петя.

— А ты посмотри на рыжего!

Петя скосил глаза в сторону парты, где сидел рыжий и онемел. Емеля буквально буровил его злобным взглядом, конвульсивно сжимая и разжимая кулачищи.

На переменке проходивший мимо Пети подручный рыжего Бирюк, небрежно бросил:

— Ну и нарвался ты! Теперь за твою жизнь никто и полушки не даст!

Остаток дня прошел для Пети как в тумане. Он что-то делал, писал, отвечал на заданный урок, но мысли его были далеко. Неминуемое должно было произойти вечером перед сном. И это время неумолимо приближалось…

Перед сном Корсаков постарался, как можно дольше задержаться в умывальне и в коридоре, понимая, что его ждет в каморе. Наконец, обходящий Корпус дядька прикрикнул:

— А ты чего тут один шляешься, давай бегом в кровать и на боковую!

Зайдя в спальню, Корсаков попытался было незаметно юркнуть к кровати, но не удалось. Емеля его уже давно поджидал. Сидя на лавке, крикнул:

— Эй, босяк – ноги в раскоряк, беги сюда, будешь с меня сапоги сымать! Да запомни — отныне сие будет твоей обязанностью! А спать отныне будешь под лавкой!

Подручные Бирюк, Блоха и Сучок разразились смехом:

— Ну, ты даешь, Емельян Нилыч, повеселил честной люд! Прям животы надорвешь!

Петя стоял, совершенно не представляя, что делать дальше. Сердце бешено колотилось, во рту было сухо. Он пытался сглотнуть слюну, но из этого ничего не вышло. В каморе царила полная тишина. Все смотрели на него. Кто с облегчением, что сегодня Емелин жребий выпал на другого, кто, в ожидании представления, кто просто с интересом.

— Ты что, нюх потерял! Давай-давай, мне уже отдохновиться от трудов праведных пора!

Емеля, развернувшись, облокотился спиной на стол, вытянул вперед ноги в грязных сапогах, глянул на них:

— И чтобы к утру блестели что самовар трактирный!

— Гы-гы-гы!!! – снова заржали прихлебатели.

Корсаков, опустив голову, медленно направился к Емеле. Он еще не знал, что будет делать в следующее мгновение, но уже понимал – снимать и чистить сапоги он не будет, пусть хоть смерть! Затылком Петя ощущал, как сгустилась вокруг звенящая тишина. И тут он вспомнил деда своего Алексея Прокопыча и слова его последние. Набрал воздуха в легкие, вскинул голову и что было силы, и выкрикнул в лицо рыжему:

— Тиранствовать над людьми никто не властен!

— Чаво-чаво! – захлопал белесыми глазами Емеля.

— Оно говорит, что сапоги сымать тебе не желает! – тут же с ехидством разъяснил рыжему, сидевший рядом на лавке Бирюк.

— Это как не желает! – вскочил на ноги Емеля и бросился к Корсакову — Да я тебя сейчас!

И тогда Петя, выкрикнул фразу заветную, от которой и самому страшно стало:

— Вызываю тебя Емеля на честный ваган! Кто побит будет, тот и сапоги чистить станет!

По каморе прокатился глухой гул. Бирюк, Блоха и Сучок разом вскочили, ошарашено переглядываясь. И было от чего! Корсаков вытворил такое, чего никто еще из них не видывал. Шутка ли, младший кадет бросил при всех вызов старшему!

Емеля дернулся было к Корсакову, но даже до него дошло, что ситуация переменилась. На рыжего было страшно смотреть. По мгновенно вспотевшему лицу стекал пот, он мотал головой, что-то мычал, вращая налитыми кровью глазами. Вызов на ваган – был вызовом на честный благородный поединок, а коль этот вызов сделан, вызываемый обязан по кадетскому кодексу ответить — «ваган принял», иначе быть ему последним козлищем, что и руки никто не подаст. Более того, Петя, сам до конца того не понимая, обозначил и ставку будущего поединка – побежденный обязан чистить сапоги победителю. Теперь, согласно всем традициям, ни отменить поединка, не изменить ставку уже не мог никто. Впрочем, Корсаков, объявляя ваган, все же одно негласное правило нарушил — кадеты всегда вызывали на поединки только равных себе – младшие — младших, средние — средних, а старшие — старших. Здесь же двенадцатилетний кадетик бросил вызов девятнадцатилетней детине. И поэтому, хотя вызов был брошен, никто из находящихся в спальне не мог сказать, что будет дальше.

Петя перевел дух. Окинул взглядом камору. Все смотрели теперь только на него. В одних взглядах он читал затаенный восторг, в других откровенный испуг, в-третьих просто злорадство. Петя попытался изобразить улыбку, но та получилась вымученной и жалкой. Он собрал всю волю в кулак.

«Теперь, по крайней мере, сегодня меня уже никто не тронет», – подумалось ему с некоторым облегчением, ибо по кадетским правилам, после объявления вагана, какие бы то ни было склоки между поединщиками, были строжайше запрещены. Разрешалось лишь оговаривать место и время будущей драки.

Стараясь не показывать волнения, Петя медленно развернулся и направился к своей кровати. Предательски дрожали руки. Чтобы этого никто не заметил, он быстро засунул их в карманы кафтана. Спиной он чувствовал ненавидящий взгляд Емели, который сейчас просто не знал, как ему поступать дальше.

У кровати Петя развернулся, чтобы довершить начатое:

— Так что, Емеля – черт рыжий, ответишь на мой ваган или холка слаба?

Этими словами он буквально пригвоздил недруга. Емеля взвизгнул и кинулся, было, к Корсакову, но тут уж вся камора подняла шум:

— Нечестно! Противу правил! Ваган уже объявлен! Старики узнают — мало не покажется!

И Емеля остановился.

— Какой еще ваган с молокососом! Нет такого правила! – пытался он хоть как-то сохранить лицо.

— Опять ты в дураках, Емеля, — оставил за собой последнее слово Корсаков, — Столько лет в корпусе штаны просиживаешь, а не знаешь, что любой, объявивший ваган, может драться, потому как все кадеты перед Богом равны.

Сейчас он откровенно блефовал, так как, будучи новичком, не знал всех тонкостей кадетских традиций, но он знал другое – туповатый Емеля их тоже не знает.

Бирюк, Блоха и Сучок, обступив Емелю, горячо совещались, как быть. Наконец, Бирюк провозгласил вердикт:

— Завтра поутру пригласим законников с гардемаринской роты. Они и скажут, быть вагану или нет!

Забравшись под одеяло, Петя с удовлетворением смотрел, как Емеля сам стаскивал с себя сапоги. Те не стаскивались. Емеля матерился. Наконец, он стащил второй и в сердцах швырнул его в дальний угол:

— Убью собаку! – крикнул сапогу.

Камора молчала, все понимали, что кричал рыжий вовсе не улетевшему сапогу, а тому, кто только что, очертя голову, бросив ему вызов.

Повернувшись на правый бок, и подложив под голову руку, как когда-то учила маменька, Петя постарался прогнать мрачные мысли о том, чем может закончиться для него завтрашний день. Последний выкрик Емели не оставлял сомнений — придется несладко, может и в самом деле, настанет его последний денек. Единственное, что утешало — сегодня он выстоял, а это было пока самым главным.

***

Вначале утром после подъема все было, как всегда. Петя видел моющегося неподалеку Емелю, но тот демонстративно не замечал своего вчерашнего обидчика. Емеля вообще был тих, никого не оскорблял, не раздавал пинков с подзатыльниками. Хмурыми были и Барсук с остальными. Однако уже на утреннем построении и на переходах между классами Корсаков почувствовал повышенное внимание к своей особе. Нет, с ним никто ни о чем не заговаривал, но он ощущал, как за его спиной шушукались, показывали пальцем. Новости в Корпусе распространяются мгновенно, поэтому весь Корпус уже знал – новичок вызвал на ваган «старика». Одних в данном случае интересовал правовой момент, а имел ли новичок на то право, других, более кровожадных, интересовал только предстоящий бой.

Гардемаринский суд был назначен на послеобеденное время, когда кадеты отдыхают обязательный «адмиральский час». Едва прозвучала команда разойтись по своим каморам, и обитатели 23-го нумера приготовились отдать должное богу Морфею, как к ним вошли трое старших гардемарин. Они с брезгливостью окинули взглядом, сидевшую и лежавшую на кроватях мелюзгу, которая при их появлении разом вскочила с кроватей. Старших гардемарин кадеты были обязаны приветствовать только стоя!

Со своей кровати не поднялся один Емеля. Когда-то он учился с сегодняшними старшими гардемаринами в одном классе, поэтому считал их себе ровней. Это было непростительной ошибкой. Хотя гардемарины, при встрече в коридорах, по старой памяти, вполне демократично здоровались с Емелей за руку, вставать во время официального визита, обязан был и он. Разумеется, откровенный демарш Емели не прошел незамеченным. Гардемарины переглянулись, но промолчали.

— Всем можно сесть! – со значением сказал один из них, крепкий черноволосый парень с веселыми глазами, по-видимому, самый авторитетный.

Все уселись. Остался стоять лишь Корсаков. Такое решение он принял по той причине, что коль столь уважаемые люди пришли сюда из-за него, значит, отвечать им следует стоя.

— Ну, где тут нарушитель спокойствия! – сказал один из вошедших, хотя одиноко стоящая фигура делала данный вопрос излишним.

— Патрикей, да вон он стоит, бадяжник! – подал голос Емеля, кинув в сторону Пети. – Чего тут думать, дело плевое! Надавать ему горячих, чтоб неповадно было, да отдать мне в рабство, чтобы я на нем верхом ездил!

Столь фамильярное обращение явно покоробило черноволосого. Он дернул углом рта, но сдержался, лишь выразительно посмотрев на Емелю. Тот, наконец-то, поняв, что переборщил, засопел и отвернулся. К тому же Емеля обозвал Корсакова бадяжником, что на корпусном лексиконе значило – обманщик. Таким образом, он еще до начала судебного процесса, выдвинул вполне конкретное обвинение, причем по корпусным меркам, весьма нешуточное.

Гардемарины степенно уселись на лавку.

— Иди сюда, малой! – поманил черноволосый Петю пальцем.

— Кадет средней роты Петр Корсаков! – подойдя, доложился тот по всей форме.

— Ну и чего же ты, кадет Корсаков, порядок нарушаешь, «стариков» поединками пугаешь! Сказывай!

Петя со страхом поднял глаза на черноволосого. Тот сидел, нахмурившись. Но в уголках его глаз Петя увидел веселые огоньки. Заметил и то, как черноволосый кривит рот, чтобы тот не расплылся в улыбке. На душе Пети сразу полегчало, и он бойко и четко доложил суть происшедшего.

— Так было? – обратился к аудитории черноволосый.

— Так! Так! – загалдели кадеты.

— Емеля, теперь говори ты! – поманил рыжего другой из гардемаринов, круглолицый и курносый.

Емеля, демонстративно шаркая ногами, подошел к своим бывшим соученикам. Было видно, что ему претит такое обращение, да еще в присутствии малолетних обитателей каморы. Связанно говорить рыжий вообще никогда толком не мог, сейчас же, он вообще мычал что-то маловразумительное. По версии Емели, кадет Корсаков сам на него бедного с кулаками набросился, а когда понял, что несдобровать, пытался спастись, выкрикнул ваган.

— А ваган то зачем ему было объявлять? – задал вопрос черноволосый. – Ведь все одно драка уже была!

— А черт его знает, — зло стрельнул глазами в сторону Корсакова рыжий. – Бадяжник, он бадяжник и есть!

— Каким ты был, таким и остался! – усмехнулся, молчавший дотоле, третий гардемарин. – С формальной логикой ты, Емеля, никогда не дружил.

— Так ли все было, как говорит Емеля? – вновь обратился к сидевшим на кроватях кадетам черноволосый.

Камора гнетуще молчала. Если бы чернявый обратился к каждому кадету в отдельности, из-за страха перед Емелей им пришлось бы говорить, что тот прав. Но при обращении ко всем сразу, никакого конкретного ответа не требовалось. Поэтому всеобщее молчание красноречиво говорило само за себя.

Возникла продолжительная пауза. Гардемарины переглядывались. Рыжий нервно завертел головой.

— Емелина правда будет! – наконец, неуверенно подал голос из своего угла Барсук, но гардемарины не удостоили его и взглядом.

После этого все трое встали, отошли в дальний угол спальни и шепотом недолго переговорили между собой.

— Объявляем вердикт! – сказал после этого черноволосый.

Кадеты снова повскакивали со своих мест, чтобы выслушать гардемаринский суд с полным почтением.

— А вердикт наш таков! – продолжил черноволосый. – Кадет Корсаков закону корпусного не нарушил, потому как вызвал на ваган не кадета старшей роты, а своей средней. Что же касается того, что Емеля просидел в средней роте уже четыре года, а мнит себя «стариком», то сие не правомочно. Таким образом, вызов на ваган остается в силе.

Итак, приговор суда был объявлен – вагану быть! Кроме того, в сказанном черноволосым таился и скрытый смысл. Председательствующий гардемарин фактически обвинил Емелю в узурпации власти, так как «стариками» по корпусным понятиям могли именоваться исключительно кадеты старшей роты.

Не ожидавший такого оборота, Емеля злобно смотрел на бывших одноклассников. Те, в свою очередь, в ожидании, смотрели на рыжего.

— Ваган принял! – наконец, выдохнул Емеля. – Ну, бадяжник, я тебе все кости…

— Это еще не все, — резко прервал угрозы рыжего, тот, кого он назвал Патрикеем, — Так как о сем вагане уже известно всему сообществу, и многие хотят его поглядеть, биться станете вечером в субботу на заднем дворе. Судействовать буду я самолично. А теперь отдыхать, – обратился черноволосый уже ко всем кадетам. – Адмиральский час еще никто не отменял.

Уходя, Патрикей посмотрел на безмолвно стоявшего Корсакова и едва заметно улыбнулся.

Весь оставшийся день не только средняя рота, но и весь Корпус только и обсуждали вынесенный вердикт, соглашаясь и не соглашаясь с ним. Теперь, когда ваган стал неизбежен, начались заключаться пари. Ставили на щелобаны, на внеочередные дежурства и, конечно же, на вожделенные булки. При этом почти все ставили, конечно же, на здоровенного Емелю, а не на худого и маленького Корсакова. Да он, честно говоря, и сам бы на себя не поставил. На победу Петя особенно не надеялся, где ему против такого басалая выстоять! Надежда был на другое, постараться, как можно дольше продержаться и, хотя бы тем заслужить уважение тех, кто придет за него переживать. А еще мечтал Петя хотя бы раз хорошо к Емелиной роже кулаком приложиться, чтобы, от всей души, а там уж что будет, то и будет!

Что касается Емели, то, когда, немного придя в себя от происшедшего, принялся он, как и прежде, раздавать подзатыльники кадетам, те неожиданно отказались безмолвно сносить пинки и тычки. Нет, выступить против Емели, как Корсаков, никто не решился, но огрызаться на Емелины выходки уже начали многие. Поутихли и, казалось бы, еще верные вчера, прихлебатели. Последних поколебала вера в Емелю вовсе не выходка новенького, а то с каким презрением отнеслись к нему бывшие соученики-гардемарины.

Вчерашняя безмолвная паства явно выходила из подчинения. Рыжий это сразу почувствовал, но что следует предпринять для подавления бунта пока не знал, а потому нервничал и оставшимися до субботы вечерами, покупал у сторожей водку, напиваясь почти до бесчувствия.

Для Пети же, все оставшиеся до субботы дни пронеслись как один миг. Так в жизни, наверное, всегда и бывает, сколько беду не оттягивай, а она вот уже, голубушка, тут как тут, на пороге.

***

И настала та страшная суббота, и пробил час, когда призвали Петю Корсакова на задний двор. Народу там собралось тьма. Чтобы офицеры чего не пронюхали, им было сказано, что будут кадеты играть в городки да в «житки». Погода тому способствовала – день выдался хоть и с морозцем, но солнечный. Честно сказать, мало кто сомневался, что бой продлиться долго, больно уж силы неравные. Шли больше для того, чтобы посмотреть на финал непростой истории с ваганом, законность которого решал гардемаринский суд, что было само по себе делом нечастым. Да и развлечений иных просто в тот день не было.

Предводительствовал во дворе, как и обещал, черноволосый. Его, как успел выяснить Петя, звали Степаном Патрикеевым. Степан был в большом авторитете не только у младших, но и среди своих, и за то, что учился лучше многих и за кулаки чугунные, а также за веселый нрав и справедливость суждений.

Когда Корсаков пришел на двор, Емеля с подручными был уже там. Все четверо о чем-то весело гоготали. При этом Емеля пребывал в изрядном подпитии, что было видно разу. Стараясь не обращать ни на кого внимания, Петя, как когда-то учил его дед Алексей Прокопыч, занялся перед кулачным боем приседаниями, потом несколько раз отжался на руках, размял шею, руки, напоследок попрыгал на месте. Ну, вроде готов.

Емеля посматривал на его действия с насмешкой. Не удержавшись, выкрикнул:

— Сколько мельницей не машешь, все одно рожей в снег ляжешь!

Вокруг царило оживление. Те, кто еще не успел заключить пари раньше, теперь в спешке разбивали в споре в руки, другие громко оценивали силу бойцов, сыпали прибаутками. Хорошая драка для кадетов, как хороший театр для столичной публики.

— Ну, что Корсаков, готов биться до крови? – подошел к Пете гардемарин Патрикеев.

— Готов, Степан Васильевич, — ответил тот скромно, но с достоинством.

Патрикеев с уважением посмотрел на мальчишку.

— А как желаешь биться, в схватку или по вольному?

— По вольному! – без раздумий ответил Петя, ибо, куда там на одних руках с рыжим тягаться!

— А ты, Емеля? – спросил второго.

— А мне один леший, как бадяжке малолетнему юшку пускать! – небрежно бросил тот.

— Ну и ладно! – хлопнул в ладоши Патрикеев. – Всем разойтись пошире, чтобы драку видно было, а вы оба в круг!

Уже проходя мимо Пети, Патрикеев вполголоса сказал:

— Желаю удачи!

И подмигнул.

От этих слов у Пети на душе полегчало. Он как-то сразу успокоился и собрался. Будет, что будет, но за просто так он Емеле не дастся, а держаться станет, сколько сил и духу хватит.

— Начали! – крикнул Патрикеев и вышел прочь из круга.

В то же мгновение Емеля кинулся в атаку. Даже кулаков перед собой не выставлял, хотел просто сгрести Корсакова в охапку, бросить на землю и там уже добить. Однако атака не удалась, Петя резво отскочил в сторону, и Емеля промахнулся, обдав соперника сильным перегаром.

Развернувшись, Емеля снова бросился в бой, но Петя снова отскочил. Так повторялось несколько раз. Зрители начали топать и свистеть:

— Чего бегаете без толку! Давай, кулаки в дело пускайте! Хорош играться в кошки-мышки!

На свист и крики Петя внимания не обращал. Он внимательно следил за каждым движением противника. Цена ошибки была слишком велика. И он пока не ошибался. Емеля же, промахиваясь снова и снова, все больше ярился. Из его рта валил пар, с лица градом катился пот. Еще одна атака и снова неудача…

Впрочем, один удар он все же пропустил. Уклоняясь. все же попал под кулак. И хотя удар прошелся по касательной, он бул очень силен. Корсаков отлетел в сторону. Перед глазами плыли круги, а ноги сразу стали ватными. Разом пропала и воля дальше сопротивляться огромному Емеле. Откуда-то изнутри сама собой возникла мысль: «Что ж, а сделал все что мог. Пусть будет, что будет».

И тут буквально над самым ухом раздался крик:

— Держись, гардемарин!

Петя скосил глаз. Это кричал ему подбежавший Патрикеев:

— Держись, гардемарин! Бой еще не окончен! Я верю, что ты победишь! Вставай!

Но почему Патрикеев назвал его гардемарином, хотя он еще просто кадет? Значит он в него верит и хочет его победы? Значит в глазах гардемарин старшей роты он выглядит равным. Значит на самом деле бой еще не окончен!

— Держись, гардемарин! Вставай! – кричали Корсакову уже другие гардемарины и кадеты.

Разве он теперь может остаться валяться на грязном снегу под насмешками всего корпуса и издевательствами победителя Емели? Нет, он будет драться!

Откуда-то только силы взялись. Собрав всю волю в кулак, Петя вскочил на ноги и вовремя, так как уверовавший в свою победу Емеля, дав себе несколько мгновений перевести дух, направлялся теперь добить поверженного противника, вырвав у него слово о пощаде и прекращении боя.

Отчаянно болела задетая кулаком скула, перед глазами, по-прежнему, все кружилось, но сейчас было не до этого. Корсаков чувствовал себя настоящим гардемарином, а настоящие гардемарины не сдаются никогда! Теперь он знал, что будет драться пока дышит и ни за что не подведет тех, кто заочно произвел его в высший чин кадетской иерархии.

Бой продолжился. Атаки разъяренного Емели продолжались и следовало быть предельно внимательным. Некоторое время Корсаков лишь уклонялся от атак исходящего похмельным потом Емели, одновременно приходя в себя.

Наконец он почувствовал, что немного восстановился, соперник же наоборот начал выдыхаться. Движения Емели стали более медленными. Несколько раз рыжий даже пошатнулся. Явно сказывалась выпитая накануне четвертина водки.

Когда Емеля, обдав Петю потом и перегаром, в очередной раз тяжело промахнулся, тот понял, что пришла пора и ему переходить в наступление.

Выждав удобный момент, он применил старый дедовский прием. Кошкой кинулся в ноги Емеле и в подкате носком ноги подбил ему коленный сгиб. У не ожидавшего этого Емели, разом подкосились ноги, и он ничком грузно упал в снег. Толпа взревела от восторга.

— Москва бьет с носка! – выкрикнул какой-то знаток русских драк.

— Добивай! Добивай! – неслось отовсюду.

Согласно правилам, Петя мог бы сейчас подскочить к распластавшемуся Емеле и нанести удар кулаком в лицо, когда тот станет подниматься. Но то кадетские правила, а дед учил лежачего не трогать, и Петя не считал себя вправе нарушать дедовский завет. Отойдя в сторону, он просто ждал, пока Емеля поднимется.

Вокруг стоял хохот и гвалт. Теперь все собравшиеся откровенно выбрали себе фаворитом Корсакова и азартно болели за него. В стоявшей толпе Петя разглядел лицо гардемарина Патрикеева. Тот улыбался.

— Эй, Давид, лупи Голиафа! – кричал кто-то из знатоков древней истории.

Емеля, поднявшись и утирая снег с лица, по-бычьи мотал головой, приходя в себя. Потом нашел глазами Корсакова и, выставив кулаки, снова кинулся вперед. Результат этой атаки был таким же, как и предыдущей. Петя снова в подкате подбил рыжему коленный сгиб и тот второй раз рухнул лицом в снег. На этот раз Емеля поднимался уже медленнее.

Чуть-чуть отдышавшись, он с ревом опять кинулся вперед и уже в третий раз оказался лицом в снегу.

…Толпа неистовствовала. Петя краем уха услышал, что, для собравшихся на заднем дворе, он стал уже не безымянным новичком, а «братцем Петькой». Кадеты так и кричали:

— Давай, братец Петька, наваляй этому остолопу по первое число! Ату его!

На этот раз, тяжело дышащий Емеля, уже не кинулся вперед, как раньше, а выставив кулаки, медленно двинулся к Корсакову, стремясь зажать его в угол. Но Петя уклоняться от кулачного боя уже и не собирался. По его расчетам противник был измотан так, что пора было ставить точку в поединке.

От полета емелевского кулака он уклонился, встав в боковую стойку, а затем, одновременным выбросом обоих своих кулаков вперед, нанес два сокрушительных одновременных удара в голову и в торс. Голиаф рухнул в снег, посучил ногами и затих.

— Считать до дюжины! Считать до дюжины! – раздалось со всех сторон.

Вперед вышел гардемарин Патрикеев и начал неторопливый отсчет:

— Один, два, три….. девять, десять, одиннадцать, двенадцать! Победителем сего вагана объявляется кадет Корсаков!

Емеля, наконец-то, медленно привстал на локтях, затем кое-как, шатаясь из стороны в сторону, поднялся.

Зрители, притоптывая от мороза на месте, весело хлопали в ладоши. Бой получился на славу, и все радовались хорошему развлечению. При этом радовались, как выигравшие пари, так и проигравшие. Что значит какой-то десяток щелбанов или даже булка, когда представилась редкая возможность всласть покричать и посвистеть! Особенно веселились кадеты младшей и средней роты, ибо на их глазах только что восторжествовала справедливость — младший побил старшего. В непростой кадетской жизни такое случалось нечасто.

Патрикеев подошел к переводившему дух Корсакову, и, как равному, пожал руку:

— Поздравляю, молодцом!

Петя хотел было что-то сказать ему в ответ, как внезапно страшная боль пронзила затылок. Последнее что он увидел, было серое питерское небо и искаженное злобой лицо Патрикеева, который что-то кому-то кричал…

***

…В себя Петя пришел лишь через день в корпусном лазарете. Вначале ничего не понимал, страшно болела голова, а перед глазами плавали круги фиолетовые. Попытался приподняться, не получилось. Пощупал голову — забинтована.

В палату вошел сутулый корпусной доктор Йоган Виртц (по прозвищу «верблюд гамбургский»), пощупал пульс, заглянул в глаза: 

— Отшен карашо, отшень карашо!

— Что со мной? – прошептал заплетающимся языком Петя. – Где я?

— Ты глупый падал с лестница голова! – просветил его Виртц, размешивая в кружке какую-то микстуру. — Тебе везло, чуть сильно и капут! Так быстро бегат лестница болше нельзя!

Виртц сунул под нос кружку с микстурой. Петя с трудом ее выпил.

Из-за двери раздались мальчишеские голоса:

— Пустите нас, мы хотим его проведать!

Виртц приоткрыл дверь и страшным голосом закричал:

— Цурюк! Малчик болен! Малчик должен спат! Прочь, глупый дети!

Через несколько дней, когда Пете стало немного лучше, к нему пустили гардемарина Патрикеева. Тот пришел не просто так, а с кульком пряников.

— Что со мной? – снова спросил Петя, который все никак не мог понять, что же с ним случилось, и как он очутился в лазарете.

— Дело вышло поганое! – хмуро ответил Патрикеев. – Пока я тебя поздравлял с победой, сзади подкрался Емеля и ударил в затылок…

Он помолчал, затем вздохнув, продолжил:

— И все бы ничего, но у него в руке была свинчатка. Ею он тебе голову и прошиб.

Он снова замолчал и снова вздохнул:

— Прости, это моя вина. Как судья, я должен был проверить перед боем руки и карманы, но забыл. Даже мысли не имел, что Емеля может сотворить этакую гнусность. «Верблюд» сказал, что все обошлось и вскоре пойдешь на поправку. Все роты кадетские и мы гардемарины передаем тебе привет, ибо дрался ты не только отважно и искусно, но и благородно.

Патрикеев пожал Пете руку и покинул лазарет. Весь остаток дня Петя думал о человеческой душе, о чести и подлости. Откуда только такие, как Емеля появляются, ведь была же у него маменька, которая, наверняка, учила его добру, да и сам он когда-то был маленьким и беззащитным…

Выписали Петю из лазарета лишь через месяц. Голова к этому времени уже зажила, хотя иногда еще кружилась. Встречали его в роте, как героя, все жали руки, желали полного выздоровления и вспоминали особо яркие моменты боя. Говорили, что в младшей роте местный пиит воспел поединок на заднем дворе в оде, именовавшейся весьма торжественно: «Ода о том, как благородный Давид храбро бился и победил бесчестного Голиафа, а оный ударил сего героя припрятанной свинчаткою в темечко». Попросить почитать оду, Корсаков почему-то сразу постеснялся, о чем потом, конечно же, жалел.

Емелю Петя уже не застал. По рассказам, после своего подлого нападения, он был сильно побит старшими кадетами, а затем, по требованию всего Корпуса, с позором изгнан из его стен.

***

После лазарета в жизни Корсакова все как-то пошло сразу на лад. И в роте, и в каморе воцарился мир и спокойствие. Никто никого более не утеснял. Без Емели затихли и его прихлебатели. Барсук даже пытался подластиться, мол, я хоть годами и постарше, но готов у тебя в услужении состоять, как раньше у Емели. Однако Петя раболепства не принял, а самого Барсука послал куда подальше. Затравленные и запуганные кадеты средней роты воспряли духом и среди них Петя нашел много хороших товарищей. Опекал же его теперь самолично гардемарин Патрикеев, говорил, что в обиду Петю никому не даст. Да никто более Петю и не обижал.

Что касается учебы, то, выйдя из лазарета, Корсаков быстро нагнал товарищей. Науки давались Пете довольно легко, и он с удовольствием впитывал новые знания, понимая, что все это пригодится в будущем.

А корпусная жизнь продолжалась. Случались и веселые дни. Однажды кадеты пожаловались ротному капитану, что за ужином каша была подана с салом, а не с маслом. Тот приказал позвать главного кухмистра Михайлыча и самолично вымазал ему лицо кашей, после чего велел тут же перед кадетами бить палками. Жалости к Михалычу ни у кого не было, так как все знали, что он ворует преисправно, таскает кадетский сахар, изюм и чернослив, да приписывает лишние булки, за счет коих хлебник печет ему особые хлеба, рассылаемые потом по нужным людям.

А однажды вечером в умывальне кадеты старшей роты принесли ошеломительную весть. Между двумя гардемаринскими ротами «трехкомпанейцев» и «двухкомпранейцев» возник нешуточный конфликт и следующей ночью на заднем дворе обе роты будут в полном составе драться друг с дружкой.

«Трехкомпанейцами», т.е. старшими гардемаринами, звали тех, кто прошел на кораблях по три полных летних компании, а «двухкомпанейцами», соответственно младших гардемаринов, у которых за плечами было всего по две летних практики.

— Это нам здорово повезло, — шептал вечером Пете, спавший на соседней кровати всезнающий Базиль, – такие драки, говорят, бывают раз в десять лет.

Весь последующий день только и разговоров было, что о предстоящей баталии. Пете невольно вглядывался в глаза встречных гардемаринов. Те были на редкость молчаливы и сосредоточенны – видать, настраивались на битву.

Едва же прозвучал отбой, и дежурный офицер заперся в своей комнате почивать, а Корпус ожил. Стараясь не шуметь, гардемарины и кадеты рота за ротой, двинулись на задний двор, где одним предстояло пролить свою кровь, а другим насладиться этим бесподобным зрелищем.

О! То была не просто драка, то было великое побоище! Больше сотни здоровенных молодцов истово лупили друг друга кулаками, сходясь стенка на стенку. За баталией с азартом наблюдали кадеты остальных трех рот. Они кричали, подбадривая тех, кому симпатизировали, свистели и топали ногами. Особо азартные, как обычно заключали меж собой пари. Петя в общем порыве тоже свистел и кричал, что было мочи, но следил только за своим кумиром —  гардемарином Патрикеевым. Тот, на радость ему, лихо расправлялся со своими противниками, не забывая помогать и более слабым товарищам. Успевал и сам ударить и товарищей заслонить. Каждый его удар Петя воспринимал, как их общую победу, а каждый пропущенный, как общую неудачу. Впрочем, Патрикеев больше побеждал, чем получал в ответ, и от этого сердце Пети Корсакова наполнялось гордостью за то, что такой герой, подарил ему дружбу и покровительство.

Но до чьей-то решительной победы, увы, в сражении дело так и не дошло. Набежали служители с офицером во главе, разогнав участников и зрителей.

Утром прибыло начальство и начало считать потери. Нескольким гардемаринам разбили головы, кому-то переломали ребра, но убитых и увечных, к великой радости директора Корпуса, не было. Зачинщиков, как обычно, выявить не удалось. А изгонять с флота в полном составе две гардемаринские роты, никто бы не позволил. Этим, собственно, дело о баталии на заднем дворе и завершилось.

Впрочем, в умывальнях еще несколько месяцев после спорили до хрипоты, кто же взял верх «трехкомпанейцы» или «двухкомпанейцы». К единому мнению прийти было действительно трудно, так как в лазарете «трехкомпанейцев» оказалось больше, но по числу перебитых носов и фингалов под глазами «трехкомпанейцы» первенствовали со значительным отрывом. Все кончилось тем, что сами враждующие стороны публично объявили о боевой ничьей и возобновлении дружбы между ротами.

Однажды приключилось странное происшествие и с Корсаковым. В свое время маменька приучила его к чтению сентиментальных книг о благородных принцах и прекрасных девах. Вот и теперь, когда попадалась подобная книжка, и выпадало время. Петя не отказывал себе в удовольствии почитать о чужой красивой жизни. Все случилось, когда он в один из вечеров читал особо чувствительный роман, и не смог удержаться от слез. Когда же дошел до того места, где прекрасная героиня бросилась от несчастной любви в омут головой, и вовсе разрыдался. Для кадет такое поведение было столь непонятно и удивительно, что Петю тут же хотели объявить сумасшедшим. Выручило то, что он не только рассказал сокурсникам о прочитанных страстях, но и зачитал особо жалобные места, после чего и другие кадеты дружно прослезились…

По итогам 1767 года Корсакова аттестовали в старшую роту, чему он был, конечно, очень рад. В начале лета кадет младшей и средней роты вывели на короткое время на так называемый «лагерный двор», принадлежавший корпусу большой луг, находившийся на углу Большого проспекта Васильевского острова и 12-й линии, где учили делу армейскому, а потом распустили к родителям и родственникам. Старших же кадетов гардемаринов отправили в учебное плавание на корпусных судах «Малый» и «Урания», а гардемаринов на боевые корабли. Что касается Корсакова, то его за малолетством в море не взяли, а оставили на берегу.

Так как отец еще не вернулся из Архангельска, а иных благодетелей в столице у Пети не было, после роспуска роты на каникулы, его приставили к учителю корпуса Лебедеву, имевшему казенную квартиру вне корпуса. Лебедев был человек одинокий и скучный, но науку математическую любил превыше всего. А посему, пока другие отдыхали от дел ученических, Петя зубрил последнюю 3-ю часть арифметики и геометрию, которые предстояло учить будущей зимой, да заучивал наизусть эвклидовы «Начала».

***

В сентябре снова начались занятия. Вскоре в Корпус заехал офицер от отца из Архангельска, привез узелок сладких конфект, чайный фарфоровый прибор и мягкую перину. Конфектами Корсаков поделился с товарищами. Разложил на столе и сказал:

— Давай, братцы, налетай!

 Через полчаса братцами весь узелок был уничтожен. Фарфоровый прибор Петя подарил в благодарность учителю Лебедеву. А перину вскоре выманил у него отставной матрос-баталер. Говорил, что на время, мол, только погреть старые кости, но оказалось, что насовсем. И скоро Петя снова спал на казенном тюфяке, о чем нисколько не жалел.

А потом вернулся из учебного плавания Степан Патрикеев. Был он в щегольски измаранной смолою рабочей рубахе, подпоясанной портупейкой, и в шляпе на ремешке. Рассказывал, что в плавании между Кронштадтом и Ревелем «трехкомпанейцы» исполняли уже офицерские обязанности:

— Представляешь, «однокампанцы» в начале плавания боялись лазать на мачты! А некоторых из них приходилось даже поднимать туда на концах! – здесь Патрикеев замолчал, давая возможность Пете прочувствовать весь драматизм момента, затем продолжил. — Почему-то, все новички особенно боятся путенс-вантов! Ну, что ты на это скажешь?

В ответ Петя только округлял глаза. На самом деле, что тут сказать?

— Ну, а как кормили-то? — наконец задал он животрепещущий для любого кадета вопрос.

— Ну, кормили сносно, — подумав, поведал ему Патрикеев. — Иногда даже с офицерами столоваться разрешалось. А на походе ежедневно, помимо всего прочего, давали чай в оловянной миске с накрошенными сухарями, который мы черпали ложками, как суп.

Петя слушал своего кумира с обожанием. Эх, если бы он был летом не в сырой лебедевской каморке с ненавистным Эвклидом на коленях, а там, рядом с Патрикеевым на мчащемся по морю фрегате! Он бы ни за что не испугался лезть на мачту, не оробел бы, как иные, и на путенс-вантах. А как бы ему хотелось сидеть рядом с Патрикеевым на просмоленной палубе и дружно хлебать ложкой чайную тюрю из одной миски…

Где-то перед рождественскими праздниками был Петя Корсаков посвящен в негласный «орден теористов», к которому сами преподаватели причисляли наиболее способных к астрономии и теоретической механики кадетов, в отличие от менее способных «астрономистов», способных освоить лишь практическую навигацию. Впрочем, «теористы» в кадетской среде никаких льгот не имели, а получали в драках тумаки, как и все прочие.

А следующей весной весь старший кадетский класс был направлен на практику в Кронштадт.

***

Пока парусный катер выбирался из Невы, пока, преодолевая встречный ветер лавировал до Котлина, прошел день. До учебного фрегата добрались уже за полночь. Похлебали горячего чая с сухарем и попадали замертво спать на батарейной палубе, даже не развесив парусиновых коек.

…Проснулся Корсаков страшного грохота барабанов и свиста боцманских дудок. Вместе с другими кадетами выскочил на палубу и замер.

Бастионы фортов еще едва проступали в белесых туманах, а над гаванью и рейдом уже был виден густой лес мачт, будто все флоты мира разом приплыли в пределы невские. Кронштадт — морской оплот империи, он первый и последний рубеж перед ее столицей, а потому службу здесь правят с особым тщанием и усердием. Это Петербург может спать сколько душе угодно, Кронштадт же назначен бдеть его державный сон.

— А ну, чего стали, господа-барчуки! – привел кадет в чувство боцманский окрик. – Давай на завтрак, а потом на приборку!

Ошалевшие кадеты наскоро похлебали полужидкой овсяной каши и отправились скоблить тиковые палубные доски.

К восходу солнца фрегат уже сверкал отскобленными до молочной белизны палубами, в золото чищеной медью. Без десяти минут восемь хрипло пропели корабельные горны, и матросы выстроились вдоль бортов, выровняв босые ноги. К концу строя пристроились и кадеты. Корабельные урядники в последний раз окинули придирчивым взглядом стоящих: все ли ладно? Без пяти минут вышли и дружно встали на шканцах офицеры в шляпах и при кортиках. За минуту поднялись из своих салонов командиры с тростями в руках и в сиянии орденов. Над морем повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь плеском волны да криками чаек. В то же мгновение над флагманским 74-пушечным «Тремя Иерархами» взлетел и рассыпался в воздухе трехцветный флаг – «Исполнительный».

— На флаг шапки долой! — отозвались вахтенные лейтенанты.

Командиры, офицеры и команды обнажили головы. «Исполнительный», вздрогнув, стремительно полетел вниз по фалам.

— Время вышло! — отсалютовали еще не явившемуся солнцу вахтенные лейтенанты, воздев ввысь лезвия своих шпаг.

— Флаг поднять!

Разом развернулись на свежем ветре полотнища кормовых флагов и медленно поползли вверх по лакированным штокам. Засвистели трелями канарей-блоки, на каждом корабле на свой лад и свой манер. И в тот же миг из-за окоема показался край солнца. А многометровые Андреевские флаги, уже развернувшись во всю свою ширь, приветствуя восходящее светило. Русский флот встречал свой очередной день…

Так началась для будущего гардемарина Петра Корсакова настоящая морская служба. Впереди у него будут и дальние плавания, и жестокие баталии, он будет совершать подвиги и терять друзей, переживать взлеты и опалу. Все еще будет в его долгой жизни. А пока он в едином строю с друзьями восторженно смотрит на реющий над головой Андреевский флаг, и вдыхает полной грудью воздух, насквозь пропитанный морской солью и неизвестностью далеких странствий…