Ней И. Кто видел в море корабли ……. Некапитальный ремонт (начало)

Плавбаза “ Егоров”

Обязуюсь стойко переносить  тяготы    и лишения военной службы…

(Дисциплинарный Устав ВС СССР гл 1. ст 3 )

Плавбаза “Егоров” (бортовой номер 248) сидела на воде с креном и дифферентом, подбоченившись к заводскому причалу, как торговка семечками к прилавку на одесском Привозе. Она уже не помнила года своей постройки, спуска на воду и лихой корабельной молодости, списанная с лицевого счета военно-морского флота лет 12 назад. Старуха никак не могла попасть в утилизацию “на иголки”. Мешали разные обстоятельства – нехватка средств, заводских мощностей, более важные дела на заводе.  Она уныло догнивала у причала, поклевывая то носом, то кормой, заселенная полчищами портовых крыс и тараканов и была бельмом на глазу у командования бригады ремонтирующихся кораблей, на попечение которого была приписана.

На нее-то и поселили экипаж атомного подводного ракетоносца, прибывшего на модернизацию и докование сроком на 3 месяца. Места для экипажа в комфортабельной, по флотским меркам, казарме, образца 1963 года, не нашлось и экипажу приказали разместиться на плавбазе. Командование бригады с удовольствием спихнуло ответственность за непотопляемость «Егорова» на подводников, решив сразу две проблемы.

Комбриг, подавляя в себе естественное стыдливое чувство за ситуацию, сурово наставлял командира, механика и замполита  об  ответственности за живучесть “Егорова”, особо подчеркнув расхлябанность  приходящих  экипажей, вырвавшихся из  перволинейности* в своих базах на ремонтную свободу.

Комбриг Журавский старый подводник, командовавший еще “Северянкой”, переживший на своем месте в бригаде ремонтирующихся кораблей десятки экипажей, знал о чем говорил

— Оргпериод, батеньки, оргпериод! Никаких сходов на берег, корабль и плавбаза. Знаю я ваших молодцов, сразу по кабакам и девкам – вот тебе и ЧП. Половой инстинкт – причина грубых нарушений воинской дисциплины! Дней десять, я думаю, хватит? Привыкните, наведите порядок на “Егорове”, обустройтесь. Почитайте уставы.  Форму одежды… э-э-э, ну вы понимаете….

И чтобы – ни — ни…  А то я, а то мы…, едреньть, — неожиданно забуксовал комбриг.

На том и расстались. Подводников не спросили — может есть какие-то проблемы?     Привычный этикет – вы пришли, а мы не ждали, ну и решайте свои проблемы сами.

Техническое и бытовое состояние “Егорова” смущало даже видавших виды старых военморов.

С описанием всех достоинств этого, с позволения сказать, плавсредства мог справиться только великий и могучий русский язык с его изобилием определений, существительных,  прилагательных, идиом, междометий и неформальных выражений, знанием которых всегда отличались российские моряки. Никакой иностранный здесь не годился – не хватило бы лингвистических возможностей. Русским языком и генетической памятью на точные выражения в сложных обстоятельствах моряки и воспользовались, как только ознакомились с судном.

Меру своей остойчивости и непотопляемости оно осознавало с трудом. Полузатопленные трюмы, крен и дифферент указывали на фильтрацию воды внутрь корпуса и не располагали к оптимизму даже тех, кто не знал, что такое остойчивость.

Слегка обнадеживал навал правым бортом на пирс, дополнительные швартовые концы, да единственный из пяти возможных водоотливной насос, периодически выплевывавший ржавую воду трюмов за борт. Запускал его какой-то местный обросший абориген, судя по фрагментам одежды, матрос из состава немногочисленной команды “Егорова”, скрывавшейся где — то в носовых кубриках.

Не просыхающий его командир, старший лейтенант  Лыков, сосланный сюда на вечное поселение лет пять назад за проступки, “дискредитирующие звание советского офицера”, появлялся утром и, после пересчитывания по головам своего войска и выслушивания докладов, исчезал доследующего дня.

…Нижняя палуба и коридоры на пути к единственному действующему нужному месту, именуемому на флотах гальюном, освещался редкими светильниками и потому всегда были в таинственном и жутковатом полумраке. Зловещая тишина нарушалась лишь шорохами много-численных животных, населявших “Егорова”. Эта палуба считалась необитаемой и туда ходили по нужде, зачастую коллективно, чтобы чувствовать себя увереннее в этом зоопарке.

Офицерская палуба являла собою каюты на двоих, преимущественно без дверей и с иллюминаторами без задраек, разбазаренных на значки и прочие матросские поделки.

Местная фауна в виде крыс и тараканов освоила помещения раньше и чувствовала себя в них по-хозяйски. По вентиляционным коробам на подволоке поголовье носилось табунами, как на ипподроме. А минер Кулишин обнаружил у себя под диваном целое семейство. Рыжие тараканы, шевеля усами, беззастенчиво сновали в каютах по облупленным переборкам и столам. Проемы дверей, завешены старыми пыльными одеялами времен русско-японской войны, а грязь и вся эта неустроенность контрастировали с крахмальной, ослепительной  белизны, рубашкой штурмана  Петрова,   его отутюженными брюками, полированными ногтями и сверкающими .ботинками. Однако нестерпимо хотелось соответствовать моменту, месту и обстоятельствам – надеть ватник, кирзовые сапоги и неделю не бриться…

Оргпериод начался, естественно, с накачки у командира. Выплеснув на подчиненных офицеров весь нерастраченный заряд неудовольствия от унижения  расквартированием и настращав всевозможными карами, командир Марков закончил предупреждением о  венерическом неблагополучии гарнизона и  убыл в  городок к друзьям.

Эстафета обустройства перешла к старпому Пергаменту. И… началось размещение…

Как обычно, с большой приборкой, раздачей постельных принадлежностей, наклеиванием бирок, многочисленными смотрами, замечаниями, устранением замечаний, совещаниями и докладами.

Было грустно от мерзости бытия, холодного ужина с заскорузлой, недоваренной кашей, с трудом приготовленной на единственной исправной конфорке электроплиты и предстоящей ночевки в разоренных каютах.

И было бы совсем невмоготу…, да — некогда в этой кипучей деятельности по обустройству и напоминаний вездесущего замполита относительно — “стойко переносить тяготы и лишения военной службы”. Ох уж эти бесконечные тяготы и лишения. Мы с ними родились, с ними и умрем, или погибнем.

И, если когда-нибудь они, тяготы и лишения, будут кончаться или станут менее тягостными, всегда найдется кто-то вышестоящий, ответственный за них, кто обязательно придумает что-нибудь новенькое…

В действующих армии и флоте (не на военных кафедрах, штабах и НИИ, естественно) служивому люду иногда кажется, что вся эта военная служба придумана в основном для преодоления тягот и лишений и только  попутно  для  учения военному делу и победы над вероятным противником.  Наконец, поздно вечером закончилась эта суета, раздача постелей, бирки, крики, мат, завешивание дверей в каютах, превентивный разгон тараканов и крыс и наступил отбой.    На подводной лодке проверили вахту, счастливо ночующую в относительном комфорте подводного корабля, и разошлись по каютам.

Андрей Шарый разместился на ночлег с корабельным интеллигентом, штурманом Петровым. Штурманец предложил не выключать свет, чтобы отпугнуть живность и, завернувшись в одеяло с головой, мгновенно уснул.

Андрей пошелестел бумажками записной книжки, сделал большой глоток из  фляги, разбавленного до 70 процентов корабельного спирта, загрыз сухарем и, не раздеваясь, задремал, приготовив на табурете башмак для самообороны.

Никто не будил, но глаза открылись сами собой. Надо сказать, зрелище было омерзительно. На плече у завернутого в одеяло с головой Петрова сидела, cвесив хвост, огромная рыжая крыса и умывалась, поблескивая бусинками глаз. Акселератка вовсе без смущения покосилась на Шарого, ловко увернулась от башмака и лениво скользнула под диван. Башмак влупил в штурману в бок, но судоводитель не проснулся и, не разворачиваясь из одеяла, перевернулся на другой.

Фауна веселилась всю ночь, но Петров, утомленный переходом, узкостями и расселением, молодецки спал.

Андрею не спалось. Он хлебнул из фляги и, поеживаясь, вышел на палубу, поминая недобрым словом начальство, плавбазу, ремонт, крыс и вообще всю свою неустроенную флотскую жизнь с вечным дорожным чемоданчиком, покиданием дома под утро и прерывистым сном, сидя.

Светлая полярная ночь легко катилась к утру и, цепляясь    за сопку, показался  первый  робкий  лучик  солнца, открывая новый день служения отечеству. Окрестности замерли в тишине, только картаво  кричали чайки,  будто  пытаясь выговорить букву “эр”, легкий туман поднимался над гладью залива, хрустальный утренний воздух близкой осени был прохладен и свеж.

Корабли дремали у причалов и в доках, отдыхая от стремительного и шумного заводского дня. На душе Шарого временно потеплело. В 6 утра он освежился из умывальника, с трудом выскоблил щетину, намылив помазок в ржавой холодной воде, и пробежался вдоль причалов.

После завтрака, подъема флага и проворачивания механизмов на корабле, знакомились с планом ремонта, заводским распорядком и руководством завода.

Более глубокое знакомство, легко перешедшее к шестому вопросу  произошло во второй половине дня… Знакомились с самым нужным в ремонте человеком – строителем корабля Петром Ивановичем Лехиным.

Строителями в судостроении и ремонте официально называют заводских специалистов –  организаторов и координаторов всех ремонтных и монтажных работ на кораблях, которые в заводе числятся, как “заказы”. Теперь корабль – заказ № 532. Строитель Лехин, старожил завода, опытный, битый, хитрован лет 50-ти, маленький, шустрый, с большими залысинами на крупной голове, клялся в вечной дружбе и… — “у нас все будет в лучшем виде…”.

Но механики тоже были не сразу из-под венца и приговаривали, подливая уже изрядно захмелевшему Пете, — “а это мы еще будем посмотреть…”

Но, в общем, официальная, а еще больше неофициальная часть знакомства удались. По окончании традиционно организованного знакомства Лехина под локоток проводили до проходной, провернули через вертушку, ласково помахали на прощанье рукой, пожелав  без  приключений  добраться  до дома и не получить от строптивой половины сковородой по умной голове.

На плавбазу идти не хотелось, Андрей поднялся от проходной наверх, в городок, и уперся в здание недавно отстроенной заводской гостиницы. Время было еще не позднее и, рассчитывая на буфет с кофе, Шарый дернул  ручку двери. Дверь не подалась, потому что была заперта.

Гостиница

Пж-жалуйте, вашбродь, — швейцар с бравой матросско выправкой, в ливрее с   вензелями отеля с рестораном на Эспланаде, распахнул дверь в теплое нутро  вестибюля перед штабс- капитаном Виктором Шарым.  Гельсингфорс, январь 1917 г.

— Куда прешь, чо ломишься, не видишь – запёрто! Ну, народ! – дверь приоткрыла толстая баба неопределенного возраста в зеленой засаленой кофте и с повязкой через щеку.

Наверное, нестерпимо болел зуб.

– Ну чо надо? – через щелочку в двери спросила она Андрея.

— Мне бы кофе, — неуверенно пробормота Шарый, отступая.

— Какое еще  такое кофе? У нас тута буфета  нету, ходют тут…, — из-за ее спины мелькнула вдруг фигурка постройне, в кудряшках, блондинка, вероятно дежурный администратор.

— Да я… в командировке у вас, слегка проголодался, вот и рассчитывал на кофе в вашем шикарном отеле, — признался Шарый.

“Шикарный отель” похоже расположил блондинку и она распахнула дверь.

—  Входите, но буфета у нас, правда, нет.   Пока нет. Мы только-только  открылись,   —   девушке  очень  нравилась ее  работа и должность, которую она  получила в этом безработном для женщин военном городке.

Шарый был при полном параде, выбрит, слегка надушен и в самом деле походил более на столичного командированного из какого-нибудь НИИ, чем на корабельного офицера, проживающего на плавбазе “Егоров” с крысами. Боясь сразу потерять расположение дежурной красотки, Андрей не торопился признаваться  в принадлежности к экипажу.

– Проходите, садитесь, — указывая на кресло у  журнального столика перед стойкой, ворковала скучающая дежурная,

—  Можем напоить вас чаем, у нас есть пирожок с капустой, мы с тетей Дусей уже поужинали.

Шарый не отказался от угощения, оттягивая время возвращения на плавбазу с зоопарком.

Тетя Дуся хмыкнула.

Гостиница и в самом деле выглядела для этого затерянного заполярного городка образцом цивилизации и дизайна. Лепные барельефы и панно на стенах изображали в цвете море, волны и борьбу со стихией, подчеркивая ее морскую ориентацию. Ковровые дорожки в вестибюле и на лестницах, мягкие кресла и бра на стенах, издававшие приятный неброский свет, олицетворяли уют и даже некоторый достаток.

Все это скромное великолепие завершала униформа администратора,  подчеркивающая  ее  неплохую  фигурку  и, одновременно, солидность заведения.

— Тетя Дуся не в счет, — подумал Андрей, — ее присутствие необходимо хотя бы для того, чтобы не забыть время и место действия…

Мягкое кресло, чай, пирожок с капустой, уют и щебетание миловидной девушки вконец расслабили Шарого. Уходить не хотелось.

— Так вы будете оформляться? — спросила дежурная. Надолго к нам? – и мельком мазнула себя в зеркале

— Месяца на три, — ответил Андрей, забыв, что командированные из цивилизации в этих захолустьях так долго не живут.

— На три-и? — удивилась Вера, так звали администратора, – Давайте ваши документы, — но узнав, что кроме удостоверения личности, никаких  командировочных  документов  Шарый  не  имеет, а, следовательно, является просто членом экипажа прибывшего в завод корабля, Вера потускнела.

— Вы знаете, Андрей Викторович, нам строго — настрого запрещено поселять в гостиницу корабельных офицеров. Гостиница-то для контрагентов и всяких других командированных, — неуверенно лепетала она. Было видно, что ей очень неловко за ситуацию и она не знает, как поступить.

—  Кто — то должен приехать? Или в гостинице нет мест? – спросил Андрей.

— Да-а…, нет, гостиница абсолютно пустая.

— Тогда в чем же дело? Почему такая дискриминация? Ну, вы подумайте, я же…, — он хотел сказать что-то о правах,  о том, что он тоже гражданин, но осекся. Аргументация была слабоватой, попросту никакой…

Тогда он красочно описал плавбазу и ночевку на ней, чем, похоже, впечатлил Веру.

— Знаете, вы поселите меня всего на одну ночь, до утра. Сегодня как раз футбольный чемпионат. У вас телевизор, надеюсь, есть?

— Есть. В холле,… и в некоторых номерах, — задумчиво сказала Вера, ее терзали сомнения, — в ней боролись служебный долг и желание угодить симпатичному офицеру, — ну, Андрей Викторович, если выгонят с работы, будете меня куда-то устраивать.

В кои веки в этом захолустье удалось найти работу…, — наконец решилась  дежурная и  выдала  Шарому листок прибытия.

Поселили Андрея в двухкомнатном люксе с телевизором, чтобы смотреть чемпионат. И только до утра. Тетя Дуся с больным зубом и с шваброй в руке проводила постояльца в его номер, не переставая что-то бормотать себе под нос от неудовольствия и зубной боли.

— Ну-ну, — уборщица многозначительно и неодобрительно хмыкнула, — что она имела в виду? Какой там чемпионат?

Шарый вымылся в душе горячей (!) водой, с наслаждением вытянулся на прохладных белоснежных простынях шикарной постели люксовского номера и мгновенно уснул.

Механик, Владимир Константинович Малых

Пятый лик был на груди Поренуты, и глаза всегда устремлялись вниз, ибо так божество уберегало своих подопечных от подводных камней, неожиданных мелей и страшных морских чудовищ… (Словарь дома Сварога. Славянская и Русская языческакая Мифология)

Малых на флоте уже  лет  восемнадцать. Невысок, худощав, волосы русые,  за которыми скрывается ранняя седина. Глаза, как и положено у русичей,  серо — голубые.

В подводном механическом деле – ас, поскольку  перед атомными лет шесть на дизелях с их спартанским бытом, долгими морями и простотой общения.

С семьей проблемы. Мама жены в Ленинграде, где Малых перед выпуском женился, заболела и супруга не могла ее оставить. Семейная жизнь проходит параллельно. Малых на Севере на кораблях. Мария с больной матерью и детьми в Ленинграде. Пока он служил на Севере дети подросли и старший сын уже на первом курс ВУЗа. Дочь заканчивала школу.

За время длительных морей, казенных харчей и проживания в каютах Малых приобрел характер отшельника, прозвище “Сурок“ и язву желудка.

В свободное от службы время сидел обычно в своей каюте на диванчике, накинув на плечи китель, по — турецки сложив ноги, читал и курил папиросы „Беломор”, одну за другой.

Атмосфера в каюте сложная. Изучаемая им русская языческая мифология в условиях многолетней спартанской жизни, с собственноручной стиркой всего своего нательного, наложила отпечаток на его характер и пристрастия. Он свято почитал какого-то языческого божка Поренуту, покровителя мореплавателей  и подводников, имевшего, как утверждал механик, на груди пятый глаз, устремленный в глубину.

Ну, это – у кого как. Кто-то чтил малоизвестного языческого бога, а кто – то в каюте дрессировал таракана, принося ему с камбуза деликатесы.

Каждому свое…

Ремонт

Ремонт — это когда весь мир разобран на запчасти и уже не верится, что когда-нибудь удасться все    восстановить в прежнем виде. Причем – все равно, ремонтируется квартира, паровоз или корабль.   (А. Реутов. “Вымпел над клотиком”).

Заводчане под руководством шустрого Петра Ивановича Лехина набросились  на  корабль, едва  только труба на каком-то  флагмане пропела “Повестку”*. Они бригадами валили на лодку и к вечеру успели так все разобрать, что бравый боевой ракетоносец превратился в груду металла, переплетенную трубами, кабелями, какими-то приспособлениями, заставленную бочками и заваленную досками.

Создавалось впечатление, что  рабочие  изголодались по работе и набросились на “заказ ”№ 532, как стая голодных хищников на беззащитное животное.

— Ну, значит нам недолго здесь…, — сказал командир, глядя на эту производственную вакханалию, — папуасы, — одобрительно добавил “фараон“.

Но старпом Пергамент, механик Малых и комдив живучести командирова оптимизма не разделяли.

Первые с точки зрения поддержания живучести боевого корабля, заметив открытыми уже все три люка, а старпом – ввиду явного братания матросов с рабочими, не сулившего ничего доброго для воинской дисциплины в экипаже.

К вечеру, обалдевшие от такого энергичного начала, офицеры собрались на планерку у Лехина. Строитель довольно потирал руки, напрашивался на комплимент и вечернюю чарку. Механик вежливо попенял Петру Ивановичу за нарушения заводчанами корабельной техники безопасности в изложении “Наставления по борьбе за живучесть подводных лодок”, но чарку налил.

На совещании у старпома Пергамента о взаимодействии экипажа с заводчанами определились более конкретно – держать ухо востро — как бы чего не вышло. Дождавшись своей очереди, заместитель  командира  по  политической  части  Илин поинтересовался, где ночевал Шарый.

— В гостинице, Валерий Иванович. Оргпериод до 21.00 и я оповестил дежурного по экипажу о своем местонахождении. Я не хочу спать с крысами!

— Старпом, надо разобраться. Почему все ночуют с крысами, а Шарый, видите ли, не жела-а-ет? Ишь какой барин! — Илин обратился к Пергаменту.

Старпом пробормотал что-то невразумительное и закрыл совещание. Ему очень не хотелось заниматься разбором замполитовских доносов.

И первый ремонтный день закончился.

В гостинице Андрей договорился с директором заведения о проживании..

Хозяйка  оказалась милой  молодой женщиной лет 35-ти с пышными, завязанными узлом  каштановыми волосами и темными, с мохнатыми ресницами, глазами по имени Наталья Ивановна.

Она с интересом разглядывала просителей, этих  легендарных  офицеров – атомщиков, о которых  среди гражданского населения Заполярья ходила бездна неблылиц, и по тону разговора было понятно, что отказа не будет.

Но! Только на время трансляции международного футбола и с выселением по первому требованию! Андрей вручил Наталье Ивановне припасенные коробку конфет и бутылку шампанского, которую директриса велела открыть немедленно. Люкс остался за офицерами, за что и выпили по бокалу

— Но я вас предупреждаю — если будут пьянки, посторонние женщины и прочие безобразия – выселю! — строго предупредила Наталья Ивановна.

— Как можно, Наталья Ивановна! Какие безобразия, какие пьянки и посторонние женщины, когда в гостинице такие обаятельные и милые сотрудницы, как вы и  Верочка, — отпустил комплимент Андрей, и добавил, — посторонних женщин не будет! – двусмысленности Наталья Ивановна, кажется, не поняла, или сделала вид, что не заметила.

Малых кивнул головой в подтверждение.

Ввиду отсутствия друга Крапивина, отдыхавшего от тягот и лишений на гарнизонной гауптвахте, Андрей пригласил с собой механика Малых.

Жилищный вопрос  был решен.

Исключение.

Партия наш рулевой (Из призывов, опубликованных в газете Правда” к годовщине Великой октябрьской социалистической революции)

Напористый и бескомпромиссный в политработе, заместитель командира по политической части, Илин, (“артиллерист”) готовил партийное собрание с персональным делом коммуниста Крапивина. Командир поморщился

– Ну, куда ты спешишь, комиссар? Он же на гауптвахте

— Политотдел не ждет. Плановая парткомиссия на носу, рАпорт я написал, надо успеть подготовить документы, — парировал замполит, — меня торопят. Неисполнение приказания, это, знаете ли! Объяснительная его есть, партбюро уже было. Надо исключать. Чего ждать? — кипятился Илин, — исключить его, об-тыть, да и с корабля долой – списать его… к чертовой матери. Все равно толку никакого. Он и сам служить не хочет – волынил в госпиталях полгода, –  Илину почему — то в голову не приходило, что офицер может просто заболеть, как, впрочем, все нормальные люди, — я уже все подготовил, — и зам повертел  перед командировым носом какими-то бумажками.

— Комиссар, в твоем слове “рАпорт” стратегическая ошибка – yдарение не в том месте — сапогами за милю несет! – съязвил “фараон”  в сердцах, но, ожидая перевода по службе с повышением, особо протестовать не стал. В конце концов, это парафия политработника, пусть он и принимает решение.

Тем более — есть мнение! Да и отказ выполнить  приказание – серьезный проступок. Эх,  Сашка, Сашка…

— А  почему  без коммуниста Крапивина? —  раздался из зала анонимный  вопрос

— Это кто тут такой любопытный? — Илин  пытался  выявить в  зале любопытных, — ну — ка, подымитесь, — и, не найдя, открыл собрание.

Сборы провели и начальника химической службы Крапивина исключили из Коммунистической партии Советского союза за грубое нарушение воинской дисциплины, выразившееся в… В общем документы были составлены по всем правилам политической канцелярии о проведении в жизнь линии партии.

Голосовали, не глядя друг на друга. Было отчетливо стыдно — бросили товарища одного на расправу “артиллеристу”. Оправдывали себя тем, что когда “есть мнение” – уже ничего нельзя исправить и зам не мытьем, так катаньем, провернет “руководящую роль”.

Кое-кто решил, пытаясь оправдаться перед собой и заглушить неприятное чувство, что, если химик действительно не хочет служить, то исключение поможет ему списаться на берег. Может он сознательно пошел на такой служебный криминал? Выступили только и.о. старпома Сапрыкини и Андрей Шарый, как друг химика.

– Нужно узнать, как у Крапивина со здоровьем, прежде чем принимать решение.  Может повременим? – пытался смягчить ситуацию Андрей.

— Шарый! – захлебнулся Илин, — вечно вы вмешиваетесь не по делу. Пытаетесь оправдать злостного нарушителя воинской дисциплины. Займитесь лучше организацией соцсоревнования в своем подразделении, она у вас хромает.

А вы…, — при голосовании Малых и Шарый воздержались под пристальным и неодобрительным  взглядом “артиллериста”, колючие глазки  которого буравчиками сверлили несогласных и, казалось, говорили:

— “Ну, я вам это припомню, дайте только срок и малейшую зацепку!”

Вариантов “припомнить” на флоте, как известно, великое множество, а набор воздействий отточен до совершенства – от задержки в присвоении очередного воинского звания до не выделения квартиры, отказе в направлении в академию или переводе на другую, хотя и плевую, должность на берегу.

И документы на бывшего коммуниста Крапивина с секретчиком, отбывавшем в базу по своим секретным делам, отправили на парткомиссию на рассмотрение и утверждение.

ЧП местного масштаба

— Да они ваших баб… (Из выступления командующего гарнизоном перед собранием офицеров воинских частей г. Полярного )

Полярный, конечно, не Париж и даже не Мурманск, но соблазны свободного вечернего времени и выходных дней, даже при минимальных развлекательных возможностях городка, витали в воздухе. Как флюиды. Не для всех, конечно, а для тех, кто сегодня в ремонте или доке. С этих экипажей снята перволинейность, а при   распорядке дня – в 18.00 – “море на замок”, завод работы прекращает. На  корабле  остается  вахта. Экипажи по казармам. До демократии и либерализма в те времена было еще далеко и “сухой закон” в г. Полярном для обитателей и командированных был явлением естественным, понятным и не вызывавшем ни удивления, ни протеста.    Впрочем шагом в третье тысячелетие было открытие на базе рядовых столовок двух вечерних ресторанов с романтическими названиями  “Снежинка” и “Огонек”.  Людская молва немедленно переименовала эту романтику в “Сугроб” и “Окурок” и вскоре все забыли их родные имена, а залы были всегда полны свободными от службы офицерами.

Абсолютные неудачники томились  кораблях и в казармах довольствуясь корабельным “шилом”** и закуской с камбуза.

Начальник гарнизона, командир бригады дизельных подводных лодок, не любил интеллигентов-атомщиков и на собрании офицеров своих кораблей объявил их “оккупантами” и искусителями местных жен, велел патрулям нещадно их отлавливать по любому поводу и представлять рапорты о безобразиях. По этим рапортам сей командир  “сквозил” в штаб флота на том берегу и командование  ремонтирующихся кораблей имело  от флотского начальства серьезные неприятности.

В силу всех названных причин, жизнь корабельного офицера, раскрепостившегося  в ремонте от постоянной боеготовности, была сложна, таила массу соблазнов и сопутствующих им опасностей.

Тяжело было отправлять естественные потребности и при этом чувствовать себя не только офицером, но и человеком. А запретный плод, как известно, всегда привлекателен и сладок, особенно после  многих месяцев, проведенных в “готовности, за углом”, или в автономках, и к нему тянулись все – от офицера до матроса.

От бездельника и нарушителя воинской дисциплины до отличника боевой и политической подготовки с полным набором конспектов первоисточников классиков марксизма-ленинизма.

Замполит Илин скрипел зубами. Малых и Шарый, жившие в гостинице, не давали ему покоя и он время от времени подливал в ухо командиру:

— Они там в гостинице уже всех баб пере…, — похоже, с оттенком зависти гундосил он Маркову, сожалея, что нельзя продлить оргпериод дней на десять, а еще лучше не отменять его вовсе.

На еженедельных планерках у комбрига он слышал статистику ЧП в гарнизоне и очень опасался, как бы чего не случилось в своем экипаже. Показатели превыше всего!

Впрочем, командир бригады ремонтирующихся кораблей Журавский все же не ошибался в своих предчувствиях и количество нарушений соседнего экипажа, жившего в стационарной казарме, превысило обычные статистические нормы. Командир расслабился и, как заведено, положился на старпома..

П-ров, по которому,  ввиду его малого роста, на флоте гуляла поговорка –  “это  что  же  за  загадка – сапоги несут канадку***”, как ни странно, делами экипажа в заводе занимался мало, посвятил себя сочинению бумаг по боевой подготовке и часами задумчиво ходил по  заводу с секретным портфелем.

Экипажем управлял помощник с корабельным прозвищем – “уголовник — карьерист”. Ему справиться тоже не удалось, экипаж громко прозвучал в сводках  о  грубых нарушениях воинской дисциплины в гарнизоне и с базы атомщиков для разбора “полетов” был вызван командир дивизии Караваев. Ожидался крупный разнос с грозными последствиями.

В начале сентября, в казарме, с распахнутыми во двор окнами, построили виновников, а напротив них, для науки, экипаж Леонида Васильевича Маркова.

Командир виноватого экипажа, щуплый невысокий капитан 1 ранга, ввиду вынужденной трезвости напружиненный и злой, встретил двухметрового командира дивизии командой “смирно” и докладом   —  вот, мол — де, по вашему приказанию…

В мертвой тишине Караваев навис над беззащитным экипажем, как туча над рощицей березок  перед грозой. Комдив прошелся вдоль строя, распаляя себя  и готовясь к сокрушительному разносу.

—  Командир! Ты  что мне обещал, когда уходил в Полярный? Что у тебя все будет в порядке?! – и, обращаясь к замершему строю, продолжил:

— До каких безобразий вы тут докатились?!  Вы не экипаж, вы же дикари, вас же еще  Миклухо — Маклай не открыл…, — однако продолжить перечисление определений не успел, потому что со двора через открытые окна казармы отчетливо донеслось:

— Тпрру-у,…- б твою мать!– строй напрягся

— Товарищи подводники! — сделал второй заход Караваев.

— Тпрр-у-у,… — б твою мать! – повторилось со двора.

Кто-то хихикнул. Строй зашевелился. “Уголовник — карьерист” метнулся к окну.

— Эт-т-та еще что такое? – лицо комдива стало пунцовым, как перезрелая вишня,  –    товарищи подводники! — настойчиво рявкнул он, уже почти не надеясь….

— Тпру-у-у,…- б твою мать! — неизменно последовало со двора.                            .

Караваев безнадежно махнул рукой и, решив, что над ним издеваются,  с треском захлопнул за собой дверь.

– Командир! Немедленно разберись и доложи! — разбирались оба командира и резвый  помощник, с корабельным прозвищем “уголовник — карьерист”.  Все оказалось просто “до безобразия”, как выразился старпом Пергамент.

Во дворе бригадный мусорщик грузил пищевые отходы. Лошадка Маруська, запряженная в мусорную бочку, задумчиво тянулась к травке, делая шаг вперед, а дядя Ваня всякий раз промахивался ковшом и с досадой ее останавливал:

— Тпр-р-ру! — с нехитрым и беззлобным выражением про мать.

Гроза миновала, разбор сделали в собрании офицеров и Караваев, наделив “фитилями”, кого следует, убыл.

Замполит Илин не успокоился и организовал еще одно собрание, уже в собственном экипаже.

Он два часа нудно наставлял офицеров и мичманов на путь истинный, упомянув в качестве отрицательного примера Малых с Шарым  и гостиницу, где они жили, как верный путь к нарушению воинской дисциплины и возможному ЧП.

* первая линия – боевые корабли, укомплектованные подготовленными экипажами, оружием и всеми видами снабжения, готовые  к участию в боевых действиях

** шило – сленг  на флоте, спирт, выдаваемый на корабли для протирки аппаратуры

*** канадка — походная кожаная куртка подводников мехом во внутрь