Федор Алексеевич осуществил и ряд военных реформ. Уже не только приграничные области, а всю Россию поделили на округа – «разряды», по мобилизации каждый округ формировал «воеводский полк», наподобие дивизии. Унифицировались подразделения и воинские чины. В дворянском ополчении сотни переименовали в роты. Стрелецкие и дворянские головы стали полковниками, полуголовы – полуполковниками, сотники – капитанами. Вдвое сократили количество стрельцов, детей боярских. Остальных переводили в солдаты, драгуны и рейтары. Вслед за отцом царь разрабатывал что-то вроде «Табели о рангах», хотел отделить воинские и гражданские чины. Продолжалось совершенствование артиллерии.
Внимание государя к вооруженным силам было не случайным. В начале 1679 г. от разведки и дипломатов посыпались доклады, что в Стамбуле обсуждается новое наступление – на Киев. Было велено формировать армию. Силы собрали внушительные, 113 тыс. пехоты и конницы, в войсках имелось 400 орудий и 11 тыс. ручных гранат. Самойлович поднял 40 тыс. казаков. Главнокомандующим был назначен Михаил Черкасский, его помощником молодой стольник Борис Шереметев. Полки выдвинулись к Киеву, Переяславлю, Сумам, готовились встретить врага.
Но после того, как две турецких армии разбили себе лбы под Чигирином, султан и великий визирь не отважились на третий поход. Подумали-подумали и через господаря Валахии Дуку забросили в Москву предложение: не пора ли мириться? В Стамбул выехало посольство во главе с Возницыным. Переговоры шли не быстро и не просто. Разъезжались, совещались. Османы хотели провести границу по Днепру. Россия указывала, что ей принадлежат Киев, Чигирин, Запорожье, требовала не размещать на Правобережье Украины турецкие войска и прекратить татарские набеги.
А на землях, судьбы которых обсуждались, положение было сложным. В Запорожье кошевой Сирко держал сторону русских, но от присяги государю отказывался, полагал, что это нарушит казачьи «вольности». В 1680 г. он отошел в мир иной, и царское правительство этим воспользовалось. В Сечь приехал посол Бердяев с жалованьем, стал уговаривать принести присягу. Казаки поспорили – дескать, жалованья прислали мало, чего ж присягать? Но ведь что-то прислали! После бурных дебатов все-таки согласились, целовали крест служить России.
На Правобережье было совсем худо. Восстания, войны, нашествия поляков, татар, турок, утюжили некогда богатый край уже 30 лет! Города и села лежали в пепелищах, жители погибли или были угнаны в рабство, уцелевшие переселялись за Днепр, под защиту русских. Здесь верховодил «гетман» Юрий Хмельницкий или, как его презрительно прозвали, “Юрась небожчик”. Он вместе с крымцами делал вылазки на Левобережье и Киевщину. От боев уклонялся, налетал исподтишка, чтобы сжечь несколько сел, захватить пленных и продать.
Он и в собственных владениях распоясался. Терроризировал селян, умыкал женщин на забаву, требовал платить ему выкуп за перевозку товаров, строительство домов, выдумывал другие поборы. Однажды налетел на местечко, где играли свадьбу. Жениха убили, гостей ограбили и избили, над невестой надругались сам Юрий и его подручные. Но отец девушки был купцом, поехал в Стамбул и подал жалобу великому визирю. А турки, в отличие от поляков, столь вопиющих безобразий в своем государстве не допускали. Война завершилась, политической ценности Юрий больше не представлял. Его арестовали и казнили за разбой.
Не угомонились и крымцы. Для них перспективы выглядели совсем не радужными. В Молдавии теперь стояли турецкие войска, Правобережье перешло под власть султана. Если будет заключен мир с Россией, то куда же ходить за невольниками? Татары старались пакостить, сорвать переговоры. Среди калмыцких вождей далеко не все приняли подданство царю. А те, кто согласился было служить ему, после войны оглядывались – куда дальше идти грабить? Крымский хан связался с калмыцким князем Аюкой, пообещал помощь, приплатил. Тот в благодарность отпустил имевшихся у него крымских пленных и выступил на русских. В системах засечных черт оставалась брешь – между излучиной Дона и Волгой. 2 тыс. калмыков с отрядами татар и черкесов прорвались через нее до Пензы. Местные казаки отстояли город, но враги пожгли посады и села, набрали скота, барахла, увели длинные вереницы полона.
Наконец, 3 января 1681 г. Турция и Россия подписали в Бахчисарае договор о мире на 20 лет. За Россией остались Киев и прилежащие к нему города на Правобережье – Триполь, Васильков, Тайки. Чигирин условились не восстанавливать, признали его «ничейным». Крымцы возвращали всех пленных и обязались не задевать российскую территорию. Но хану и его мурзам подобные условия ох как встали поперек горла! Разумеется, мир не устраивал и крымских евреев-работорговцев. Они науськивали татар – надо воспользоваться моментом, пока договор не ратифицирован, а царские войска на границе успокоились, расслабились. Ударить, а после этого покатятся претензии, ратификация сорвется.
Летом хан поднял всех всадников, повел их по дороге, уже разведанной калмыками Аюки. Обошли засечные системы, ворвались на русскую территорию. Но воевода Тамбовского разряда Борис Шереметев, узнав о незваных гостях, действовал быстро и решительно. Выступил на татар с 3 рейтарскими и 7 солдатскими полками, перехватил орду под Козловом, разбил ее и обратил в бегство. А обозначившееся опасное направление правительство постаралось закрыть. Под Пензой начали строить цепочку укрепленных слобод. Сюда направляли на жительство отставных солдат, пушкарей, стрельцов, давали им землю и зачисляли в служилые казаки.
Но одни проблемы решались – а проявлялись другие. При Федоре Алексеевиче с новой силой напомнило о себе раскольничество. Его отец, Алексей Михайлович, недооценил опасность, боролся с ней довольно мягкими мерами. Преследованиям подвергались только те учителя раскола, кто совершил государственные преступления – произносил «хулы» на царя и Церковь, призывал к бунтам. Аввакума с соратниками содержали в Пустозерске в относительно сносных условиях. Правда, Аввакум сообщал о себе, будто они постоянно находились в темноте, в цепях, но на самом-то деле он имел возможность писать, создал в заключении три книги. Он поддерживал связь с внешним миром, к нему приезжали сочувствующие, уносили его воззвания. По стране создавались кружки, скиты.
Однако раскольничество было совсем не равнозначно тому, что мы привыкли понимать под старообрядчеством. Старообрядчество – форма Православия. До отдаленных углов России церковная реформа вообще не дошла, люди молились по-старому, и никому это не мешало. А раскол превратился в антигосударственное движение. Объявлялось, что Третий Рим, то есть Москва, “повредился”. Значит, уже настало “царствие антихриста”. Проповедники призывали “удалятися и бегати”, не платить подати, исключить себя из “антихристова” государства. В молитвах не поминали царя, поливали бранью Церковь. Всех, кто посещал «никоновские» храмы, требовали перекрещивать как еретиков.
Хотя духовный разброд привел не к сбережению «неповрежденной» веры, а именно к ересям. Как уже отмечалось, они пробирались в Россию – стригольники, жидовствующие, протестанты. Их громили, но остатки сект жили в народной толще, маскировались под православных. В рукописных книгах, ходивших по Руси, исследователи находят следы древних орфических, гностических, каббалистических, манихейских учений. Теперь люди были сбиты с толку, начинали сами искать, где же истина, чем и пользовались «учителя» всякого рода, растолковывали, подсказывали.
Стали появляться различные секты, и дошло до жутких ритуалов самосожжений. К старой вере они не имели ни малейшего отношения. Ни одна христианская конфессия не приемлет самоубийства. Это самый страшный из грехов, прощения ему нет. Ведь человек сам, своей волей, отвергает душу, данную ему от Бога. Но еще в 1630-х гг некий старец Капитон проповедовал подобную ересь, о необходимости «самоуморения». Последователи доработали и усовершенствовали его теории. Самосожжения отнюдь не были вызваны гонениями властей. Впервые они отмечены в 1672 г., когда правительство еще смотрело на раскольников сквозь пальцы и никаких экспедиций против них не посылало.
А реформы Федора Алексеевича обеспечили приток людей к учителям раскола, именно при нем это явление приобрело массовый характер. Брадобритие и польские моды представлялись доказательствами “повреждения” Церкви и всей России. Перепись населения приравнивали к “печати антихристовой”. Запретили нищенство – и в скиты повалили нищие. Повысились подати, приближенным царя раздавались земли и деревни, крепостились свободные крестьяне, и росло количество беглых. Они тоже находили пристанище в скитах, подпольных общинах: перекрестись двумя пальцами, и тебя накормят, укроют.
Гнездились по окраинам страны, по глухим районам. Так, на Дон пришли и поселились в лесу “поп да двое чернецов”. Вскоре монахи явились в Черкасск и донесли, что “поп за великого государя Богу не молит и им молить не велит”. Атаман Самаринов велел арестовать раскольника и доставить на круг. После расследования и суда “по войсковому праву” его казнили. Потом появился поп Иов и 50 «беглецов». В Москве стало известно, что они “образам Божиим не преклоняются, казаков к себе приговаривают и крестят в другой раз”. Федор Алексеевич, как и его отец, уважал самоуправление Дона, правительство вступило в переписку с войсковым начальством, и казаки скит разорили, руководителей казнили.
Раскольников, арестованных в центральных областях России, ссылали в Сибирь, на Урал, в Поволжье, и тем самым разносили духовную смуту по стране. А достать общины, попрятавшиеся в таежных чащах, было трудно. К ним потянулись последователи, учителя дурили головы окрестным жителям, приманивали к себе. Выборных губных старост и сыщиков, обязанных ловить преступников, Федор Алексеевич упразднил. Приезжие воеводы местных условий не знали, справиться с бедствием не могли. В глухомани не было ни церквей, ни священников, способных противостоять сектантской агитации.
Там и тут заполыхали «гари». Это была особая ересь, близкая манихейству. Людям внушали – поскольку наступило «царствие антихриста», то он стал хозяином земного мира. Значит, надо очиститься от всего земного, в том числе от собственного тела. Страшное учение поддержали и некоторые столпы старообрядчества. Аввакум сперва обличал правительство за жестокие методы церковных реформ – тюрьмы, ссылки. Протестовал: “Мой Христос так не учил!” Но позже согласился с фанатиками, писал: “И сожегши свое тело, душу же в руце Божии предаша. Так беги же и прыгни в пламя! Скажи: “Вот мое тело, диавол! Возьми и пожри его. Души же моей ты не получишь”.
Коллективные самоубийства осуществлялись не в последний момент, спасаясь от нагрянувших карателей. Это был сложный обряд, к нему готовились заранее, в несколько этапов. Первая ступень – бегство от мира. Вторая – перекрещивание навербованных людей «в Ердане», то есть в воде. А третья “крещение огненное”. Для этого возводили большое строение, способное вместить всю общину, обкладывали его соломой и хворостом. Десятки, а то и сотни «спасающихся» раздевались донага, как при обычном крещении, и с молитвами и песнопениями предавали себя огню.
В Тобольском уезде с неким чернецом Данилой сожглись 1700 человек, “добродетельные мужие, девы и отрочата”. В Новгородском уезде собирали общины самоубийц чернец Емельян и Тимошка неизвестного звания. Под Торжком – священник Петр, в Пошехонье – Иван Десятин, в Тюмени – чернец Иванище. По нескольким сибирским уездам “бесновались две черницы да две девки”, зазывая желающих «спасаться» в пламени. Но лжепророки далеко не всегда стремились погибнуть вместе с «обращенными». Сокрушались, что они бы рады, но обязаны еще потрудиться, «спасая» других. В их распоряжении оставалось имущество испепеленной «паствы». В общем, для изуверов и проходимцев открывались самые широкие возможности.
Всего в конце XVII в. в самосожжениях погибло около 9 тыс. человек, и как раз “гари” заставили правительство серьезно взяться за раскольников. Против них начали высылать экспедиции, применять более суровые наказания, Федор Алексеевич созвал Освященный Собор, обсудивший меры борьбы с ними. Государь вспомнил и про опального Никона. Рассудил, что бывший патриарх станет хорошим помощником в этой борьбе. Да и вообще, ссора Никона с царем уже забылась, но вспоминали его реформы, энергичную государственная деятельность. А Федор Алексеевич был не в ладах с нынешним патриархом, Медведев выглядел не слишком надежной опорой. Государь понадеялся, что в лице Никона получит более авторитетного и опытного духовного советника. Загорелся подружиться с ним, реабилитировал и пригласил вернуться в Новый Иерусалим. Выслал большой эскорт, чтобы Никона доставили в столицу с почестями и всеми удобствами. Но встретиться им было не суждено. Низложенный патриарх состарился, тяжело болел и в дороге скончался.
И в это же время завершилась трагедия его противника, Аввакума. Старообрядцы, навещавшие его, преувеличивали свои успехи, рассказывали, будто «неповрежденная вера» торжествует по всей стране, а власти в растерянности, ничего не могут с ней поделать. О прощении Никона Аввакум не знал, зато ему сообщили, что Федор Алексеевич потерял жену и сына, убит горем. Заключенному протопопу показалось, что в сложившейся ситуации он сможет воздействовать на царя, подтолкнуть в нужную сторону. Вместе со своими сподвижниками Епифанием, Лазарем и Федором он написал государю, будто во сне видел Алексея Михайловича в аду. Поучал, что беды царского рода закономерны, и если Федор Алексеевич хочет спасти душу, он должен порушить церковные реформы. Однако письмо подействовало совсем не так, как рассчитывали. Царь очень любил отца, картина адских мук чрезвычайно возмутила его. Потрясла, как кощунственное оскорбление. Тут уж обычная доброта и мягкость Федора Алексеевича кончились. Он отреагировал быстро и круто. “За великия на царский дом хулы” Аввакум, Епифаний, Лазарь и Федор были осуждены на смерть и сожжены в срубе.
ХОВАНЩИНА.
Некоторые авторы утверждали, что Федор Алексеевич, похоронив Грушецкую и сына, не хотел больше жениться. Его брату Ивану исполнилось 17 лет, но он и подавно не годился на царство, был почти слеп, хром, косноязычен. Царь поговаривал о том, чтобы назначить наследником Петра. Правда это или легенда, придуманная сторониками Нарышкиных, трудно судить. Во всяком случае, партия царицы Натальи окрылилась, а Милославские встревожились – реальным наследником и в самом деле становился Петр. А напряженные государственне дела и семейная драма очень тяжело отразились на государе. Он ослабел, стал чаще болеть.
Ну а Языкова с Лихачевым не интересовали ни Нарышкины, ни Милославские. И те, и другие погнали бы их в три шеи. Им требовалось, чтобы Федор все же произвел сына, тогда они смогут сохранить положение, зацепиться за младенца в качестве опекунов. Принялись обхаживать государя так и эдак, уламывать, уговаривать. Торопились, как бы не помер раньше времени, и добились своего, сосватали ему 14-летнюю родственницу Языкова, Марфушу Апраксину. Всего через полгода после кончины Агафьи Федор женился на ней. Но Марфуша была близка не только к Языкову. Как выяснилось, ее крестным являлся опальный боярин Матвеев, Апраксины были его выдвиженцами и друзьями. Юная царица замолвила словечко, и муж поверил ей, былая клевета поползла по швам. Федор Алексеевич признал Матвеева невиновным, повелел вернуть из ссылки, возвратить ему конфискованное состояние.
Почва под ногами Милославских зашаталась. Они проигрывали в любом случае. Но врачи еще перед свадьбой предупреждали – брачные обязанности могут окончательно подорвать силы царя, привести к беде. Он и без того еле ходил, мучился, а вскоре после женитьбы совсем слег. Ухаживать за братом деятельно взялась Софья. Неотступно находилась у его ложа, дежурила ночами. Однако при этом царевна перехватила все связи государя с внешним миром, передавала его распоряжения, определяла, кого допустить к нему. Федор угасал быстро. Милославские и Нарышкины готовились к решающей схватке. А между тем, назревал взрыв…
В Москве насчитывалось 22 полка стрельцов, они были привилегированной гвардией, в польской и турецкой войнах великолепно проявили себя. Но в походы ходили не все стрельцы, часть их оставалась охранять столицу и царя. Задержаться дома стремились те, у кого имелись торговые лавки, мастерские – ведь стрельцам предоставлялось право заниматься этим беспошлинно. Состоятельные хозяева задабривали подношениями командиров, писарей, или приплачивали товарищам, чтобы сходили вместо них. Служба была выгодной, в полк старались записать сыновей и прочих родственников. Стрельцы избаловались. У многих личные промыслы выходили на первый план, а прямые обязанности оказывались помехой.
Но правление временщиков обернулось страшными злоупотреблениями. Фавориты царя и их подручные воровали кто во что горазд. Весной 1682 г. дошло до того, что даже элитным московским войскам не хватило денег для выплаты жалованья. Они подали челобитную Федору Алексеевичу, тот поручил разобраться Языкову. Однако в деле были замешаны приятели Языкова, и он, ничтоже сумняшеся, объявил челобитную клеветой. Досталось тем, кто ее подал – их велено было бить кнутом и отправить в ссылку.
В полках началось брожение. Хотя истинных виновников не знали, и недовольство выплескивалось на прямых начальников – особенно на тех, кто был строг по службе, не шел на поблажки подчиненным, гонял на занятия и учения. 23 апреля подали жалобу на полковника Грибоедова. Писали, будто он задержал половину жалованья, чтобы строить загородный дом. Но Федор был уже при смерти, при дворе было не до того. Выборного, который принес бумагу, препроводили в Стрелецкий приказ. Главе приказа Юрию Долгорукову было уже 80 лет, сам он посетителей не принимал. Ему доложили, что выборный пьян и говорит “слова непригожие”. Да и вообще обращение к царю через голову командиров боярин счел грубым нарушением субординации. Он приказал высечь делегата.
Когда того повели для наказания, встретились его товарищи, выборный позвал их – дескать, выручайте, я же не от себя шел, а по общему приговору. Стрельцы вступились и отбили его. Стрелецкая слобода замитинговала. Нашелся и руководитель, Иван Андреевич Хованский. При Алексее Михайловиче он храбро воевал, но человеком был глуповатым, носил прозвище “Тараруй” – балаболка. Он не был ни за Нарышкиных, ни за Милославских, он был сам по себе. Считал, что его обидели, не оценили заслуг, обходят в Боярской думе. К тому же, Хованский был тайным раскольником. Вот он и задумал сыграть на возмущении, устроить эдакую старообрядческую революцию. Стал ездить по полкам, запросто общался с рядовыми. Стрельцам это нравилось, его слушали, а Хованский внушал, что дальше будет еще хуже, им не дадут ни корму, ни денег, а потом “бояре-изменники” продадут Москву еретикам и искоренят Православие.
А 27 апреля скончался Федор Алексеевич. Тут же, у гроба, партия Нарышкиных предприняла заранее подготовленный демарш. Патриарх Иоаким обратился к присутствующим с вопросом, кому быть государем, Ивану или Петру? Большинство бояр высказалось за Петра, но указывали, что для окончательного решения надо созвать Земский Собор. Нет, Иоаким не хотел давать Милославским времени опомниться, предпринять ответные шаги. Объявил – а зачем ждать? Сейчас же и спросим у народа! Вышел на Красную площадь и задал тот же вопрос собравшейся толпе. Кого хотят люди? Закричали – Петра. Софья пробовала возражать, что подобное избрание незаконно, а если Иван недееспособен, то и Петр еще мальчик. Предложила: пусть будет два царя. Патриарх легко разбил ее доводы, указал, что многовластие пагубно, и Богу угоден един государь.
Да уж какой там государь! Петру было 10 лет, а его мать никогда не имела отношения к власти. Все надежды она возлагала на Матвеева – приедет, возьмет дела в свои руки. Писала к нему, торопила. Он выехал из Пустозерска уже месяц назад, но… Теперь в каждом городе знали, он станет настоящим правителем России. Старались засвидетельствовать ему почтение, устраивали торжества, дарили подарки. А Матвееву после перенесенных унижений нравилось, он ехал медленно, с остановками. Вокруг царицы было много способных бояр, но она растерялась, кому довериться? Вдруг не угадает? Пока Матвеева не было, поручила управление страной своему отцу и братьям, Афанасию и Ивану. Они тоже никакого опыта не имели, зато задрали носы, всячески кичились новым положением.
Москвичей их поведение злило и раздражало, а Хованский продолжал подстрекать Стрелецкую слободу. 30 апреля сразу 17 полков предъявили ультиматум – уплатить жалованье, наказать их полковников, иначе они “промыслят о себе сами”, перебьют начальников и разграбят их дома. Наталья перепугалась, не знала что предпринять, и решила задобрить стрельцов. Без расследования, без суда, велела арестовать обвиненных командиров, пустить их имущество на уплату жалованья. Героев битвы за Чигирин Грибоедова и Карандеева было приказано бить кнутом, а 12 полковников высечь батогами. Заслуженные начальники рыдали от бесчестья, а распоясавшиеся стрельцы сами командовали палачам “давай” или “довольно”.
Но попустительство смутьянам вовсе не принесло успокоения. Наоборот, стрельцы разбуянились, вообразили, что им все можно. Офицеров, пытавшихся навести порядок, прогоняли бранью, камнями, несколько человек убили. А командиры были оскорблены таким отношением со стороны правительства – если оно идет на поводу у бунтовщиков, пусть само с ними разбирается. Переставали приходить на службу, уезжали из Москвы.
11 мая в столицу прибыл Матвеев. Но… заручиться его дружбой хотели бояре, купцы. Начались визиты, пиры. Стрельцы тоже помнили и уважали Матвеева, присылали к нему делегации, жаловались на «неправды». Артамон Сергеевич принимал их, угощал вином, выслушивал, обещал разобраться, когда войдет в курс дел. Ан нет, Милославские-то ждать не стали. Смута оказалась для них как нельзя кстати. Глава клана Иван Милославский объявил себя больным и сидел дома, у него образовался штаб. А по полкам околачивались его агитаторы Одинцов, Цыклер, Толстой, Чермный, Озеров, Петров, вдова Семенова. Нагнетали атмосферу, распускали сплетни про Нарышкиных, выискивали и подкупали сторонников, сколачивали из них боевые отряды.
Рано утром 15 мая они подняли стрельцов. Кричали, что Нарышкины с помощью лекарей-иноземцев умертвили Федора Алексеевича, а теперь они убили Ивана, законного царя. Оглашали список «изменников», в него внесли около 30 своих противников. Стрельцы повалили в Кремль. Но шли они по-разному. Сухарев полк не поверил лгунам, не принял участия в мятеже. Другие настроились отстоять справедливость, двигались строем, со знаменами и иконами. И тут же перемешивались группы, уже подготовившиеся убивать – вооружились бердышами, заранее обрубили у них древки, чтобы было удобнее орудовать в коридорах и комнатах. Подогревали озлобление, запустили слух, будто бояре изменники, убили не одного, а обоих царевичей [10].
Подступили ко дворцу, орали, чтобы им выдали виновных. Но Наталья вывела на крыльцо Ивана с Петром, и толпа ахнула, оба живы и здоровы! Вышел увещевать патриарх, потом Матвеев. Ласково заговорил с воинами, и стрельцы извинялись. Просили, чтобы боярин замолвил за них словечко перед царем – взбунтовались по ошибке. Матвеев пообещал и счел недоразумение исчерпанным, удалился во дворец. Да только офицеров, чтобы скомандовать “кругом, шагом марш”, в полках больше не было! Зато были агитаторы Хованского и Милославских, снова забузили, завели толпу.
Из начальства вмешался лишь Михаил Долгоруков. Попытался в одиночку перекричать массу людей, командовал расходиться по домам. Тут-то и подсуетились подстрекатели. Полезли на крыльцо, зашумели – опять орешь на нас? Бояре обманули, хотят разогнать, а потом скрутят в бараний рог! Михаила скинули с крыльца на подставленные копья. Первая кровь стала сигналом. Отряды убийц ринулись во дворец. Прикончили Матвеева, покатилась резня по спискам. Причем у людей Милославских и Хованского списки оказались разные, они искали жертвы независимо друг от друга. Часть стрельцов, сбитых с толку, агитаторы увлекли за собой.
Бегали по дворцу, искали «изменников». Про повод мятежа никто даже не вспоминал. Наткнулись в коридоре на царицу Наталью с Иваном и Петром – их грубо отшвырнули в сторону. Петра забрызгало кровью его родных, он получил тяжелый нервный шок, который давал о себе знать всю жизнь. Другие стрельцы так и торчали на площади. Организаторы погрома позаботились подвезти водку, взломали дворцовые погреба. Кто поумнее и поспокойнее, уходил в Стрелецкую слободу, а по улицам стали разбредаться пьяные шайки, полилась кровь.
Стольника Федора Салтыкова убили, спутав с Афанасием Нарышкиным – отнесли к отцу и извинились. Дескать, ошиблись. Потом отца тоже убили. Нетрезвая толпа заявилась и домой к старику Юрию Долгорукову. Надумала объясняться – так, мол и так, пришлось сына твоего порешить. Он выдержал. А когда ушли, стал успокаивать рыдающую вдову Михаила: “Не плачь! Щуку они съели, да зубы целы, быть им всем на плахе”. Холоп услышал, догнал стрельцов и донес. Они вернулись и после глумлений убили полководца, изрубленный труп выбросили на мусорную кучу. Возле Посольского приказа пьяные стрельцы схватили и непобедимого военачальника Григория Ромодановского с сыном Андреем, недавно вернувшимся из плена. Таскали за волосы и бороду, били, потом подняли на копья с криками: “Любили величаться, вот вам и вознаграждение!” [41]
Погибло более 100 человек – брат царицы Афанасий Нарышкин, Языков, придворные, офицеры. К стрельцам присоединялись хулиганы, воры. Громили приказы, кабаки. На следующий день поймали царских лекарей Гадена и Гутменша, подвергли пыткам, они наговорили невесть что на себя и на тех людей, чьи имена подсказывали вожаки бунта. Их убили, и агитаторы снова привели толпу ко дворцу, объявили, чтобы им выдали Ивана Нарышкина. Царица спрятала его, но Софья холодно и цинично потребовала от Натальи пожертвовать братом. Ему позволили помолиться и причаститься, а потом вытолкнули к стрельцам. Его тоже пытали, хотели, чтобы он подтвердил отравление Федора и покушение на Ивана. Однако Иван отказывался лгать, вынес все мучения и был изрублен на куски.
Но мятеж зашел в тупик. “Изменников”, вроде, истребили, а дальше что? Кто-то пробовал раздуть более широкое восстание – стрельцы разбили Холопий приказ, объявили свободу всем “господским людям”. Из этого ничего не вышло, дворовые к ним не примкнули. У хозяев они были всем обеспечены, сыты, а у бунтовщиков что делать и что кушать? А тем временем Милославские уже вступили в тайные переговоры с Хованским. Точнее, вела их Софья. Отныне во дворце распоряжалась она – Наталья, потерянная и разбитая, лишившаяся близких, совсем выбыла из строя.
Разбушевавшуюся стихию брали под контроль. Стрельцов стали приводить в Кремль, каждый день по 2 полка. Их угощали обедами, а Софья собственноручно обносила чарками вина. С Хованским сошлись на том, что его назначили начальником Стрелецкого приказа. На Красной площади воздвигли столб, на нем написали, что убитые были действительно виновны, а мятежники совершили подвиг, спасли страну. Всем полкам выдали похвальные грамоты за государственной печатью. Стрельцам дозволили иметь выборных с правом свободного доступа во дворец, обещали наградить деньгами и выплатить все задолженности, начиная… с 1646 г. А именно 240 тыс. руб. Колоссальную сумму взяли, конечно, с потолка. Ее забросил стрельцам Хованский. Знаете, мол, сколько вам недоплатили в разные времена? А я-то знаю…
Софья безоговорочно приняла все условия, разослала по городам указ свозить в Москву деньги и серебряные изделия, откупаться от стрельцов. Но за это стрельцы включили в свои требования и такие пункты, которые были нужны Софье. Сослать 20 вельмож, считавшихся врагами Милославских, созвать Земский Собор. В общем, царевна провела игру четко и грамотно. Раз стрельцы настаивают, остается только выполнять, а она, вроде бы, ни при чем. Кирилла Нарышкина, отца Натальи, постригли в монахи, отправили в Кириллово-Белозерский монастырь. Удалили и остальных неугодных. Собор открылся сразу же, 23 мая, представители других городов никак не успели бы приехать, да их и не звали. Заседали сторонники Милославских и уцелевшая столичная знать, не смевшая подать голос, опасаясь стрельцов. Но объявили, что решение принимают от «всей земли» – возвели на трон двух царей, Ивана «первым», а Петра «вторым».
А 29 мая, уже без всякого Собора, от имени стрельцов было подано еще одно требование – что Иван и Петр самостоятельно царствовать не способны, пускай правительницей при них будет Софья. 25 июня состоялась коронация. Для двух царей изготовили трон с двойным сиденьем, а сзади пристроили скамеечку – на ней должна была сидеть регентша, подсказывать Ивану и Петру, что им говорить.
Пока в столице кипели эти события, вся страна оказалась парализованной. Сперва не понимала, что творится в Москве, потом последовали указы Софьи и Боярской Думы, оправдывающие бунт. Большинство стрельцов тоже оказалось в неопределенном положении. Их обманом вовлекли в мятеж, они, как объявлялось, восстановили «законную» власть, им обещали деньги. Чего еще надо? Пора возвращаться к нормальной службе. Но в полках верховодили смутьяны, которых вскормил Хованский и сами же Милославские. Вокруг них собрались банды тех, кто вдоволь покуролесил в погромах. Они вошли во вкус бесчинствовать, диктовать волю властям, и успокаиваться не собирались. Обнаглели, чувствовали себя полными хозяевами в столице. Еще двоих героев войны, генерала Кравкова и полковника Барсукова, схватили, били на “правеже” за мнимые долги, дома разграбили. Вспомнили про строгого и придирчивого полковника Янова. Он находился на границе, но его вызвали в Москву и казнили.
Не угомонился и Хованский. Он вознамерился продолжить «революцию», но перевести ее в религиозное русло. Под крыло всесильного предводителя стрельцов стекались раскольники, открыто предвкушали крушение «никониан». Один из проповедников, Никита Пустосвят, с толпой последователей и стрельцов вломился в Успенский собор, прервал богослужение, выгнал патриарха. А Хованский подговорил подчиненных, чтобы они выставили правительству новое требование – провести диспут между Церковью и старообрядцами.
Он состоялся 5 июля в Грановитой палате. Патриарх Иоаким пришел с холмогорским архиепископом Афанасием. Привел сторонников и Никита Пустосвят. Присутствовали бояре, несколько женщин – Софья, ее тетка Татьяна Михайловна, царица Наталья, царевна Марья Алексеевна. Понабились делегаты от стрельцов, теперь они видели себя главными арбитрами. Диспута как такового не получилось. Патриарх и Афанасий начали объяснять греческие тексты, а Никита и иже с ним объявили, что пришли не толковать о грамматике греческой, а утверждать истинную веру. Разгорелась ссора. Старообрядцы стали хватать иерархов за бороды. Оказалось, что они принесли с собой и камни, кидать в оппонентов. В азарте разгорячились и стрельцы, как болельщики, готовые поддержать “свою команду”. Спасла положение Софья. Встала и крикнула: “Нас и все царство на шестерых чернецов не променяйте!”
Вот тут и открылось, что основная часть стрельцов к раскольничьим увлечениям Хованского абсолютно равнодушна. Они сразу одумались, кинулись бить Пустосвята и его группу. Шумели: “Вы, бунтовщики, возмутили всем царством!” Потрепанная староверческая делегация, выйдя на площадь, пыталась провозглашать, что они победили. Но Софья уже разобралась в настроениях стрельцов. Созвала выборных от полков, опять обносила вином, рассыпала деньги и обещания, а раскольничьих проповедников велела арестовать. Пустосвята обезглавили, остальных сослали по монастырям, и ни один полк за них не вступился.
«Революция» Хованского провалилась. Хотя он не очень озаботился. Кто посмеет выступить против него? Подвыпив, он вполне по-«таратуйски» фантазировал о новых проектах: как он породнится с царской династией, заставит отдать себе в жены младшую сестру Софьи, Екатерину, а дальше видно будет, кому править страной. Он забыл, что Москва – еще не вся Россия, а стрельцы – далеко не вся армия, его сила состояла только в том, что царская семья и правительство оказались у него в заложниках.
Но Софья это прекрасно осознавала. 19 августа она со всем двором отправилась на храмовый праздник в Донской монастырь, совсем рядом с городом. А оттуда пожелала ненадолго завернуть в Коломенское, чуть подальше от города. А оттуда поехала вовсе не в Москву, а в Троице-Сергиев монастырь, во все стороны понеслись гонцы с тайными приказами – собирать войска в Коломне, Серпухове, Переславле-Залесском. Москва бралась в кольцо. Верные части, стрелецкий Сухарев полк, солдаты и рейтары были вызваны в монастырь к Софье. А Хованскому она послала похвальную грамоту и пригласила к себе на именины, на день св. Софии. Намекнула, почему бы и в самом деле не женить его на Екатерине Алексеевне?
Старый воевода поколебался, но был слишком уверен в своем могуществе, поехал. А в селе Пушкино его ждал отряд боярина Михаила Лыкова. 17 сентября Хованского и его свиту повязали и без каких-либо церемоний порубили всем головы. Младший сын Хованского служил стольником у Петра, узнал о судьбе отца, сбежал в Москву и сообщил стрельцам. Те забушевали, вооружились, захватили арсеналы, грозили идти и разорить Троицу. Но единого командования не было, а в столицу стали поступать известия, что войска перекрыли дороги в город, у Софьи собралось 30 тыс. пехоты и конницы.
Словом, было о чем почесать в головах. Стрельцы сникли, пошли на попятную. Обратились к патриарху, молили заступиться за них. Сами выдали зачинщиков и отписали государям, что покоряются. Челобитную отправили с выборными от полков, каждые двое несли плаху, а третий топор – казните или милуйте. Софья ответила: стрельцов простят, если они разоружатся и покаются. 30 человек казнили, детей Хованского сослали. В Москву прибыл боярин Головин, собрал награбленные деньги и вещи. Наконец, стрельцы догадались, в чем еще должно выразиться их покаяние. Попросили, чтобы им позволили сломать свой «триумфальный» столб на Красной площади и сдать похвальные грамоты за мятеж.
После этого двор вернулся в Москву. Голицын провел повторное следствие, слетело еще несколько голов. Под шумок избавились и от тех, кто слишком много знал, спрятали правду о той роли, которую сыграли в кровавой трагедии сама Софья и ее приближенные. 12 стрелецких полков перевели служить на границу, вместо них начали формировать 5 новых… За всеми передрягами прошло почти незамеченным очень важное событие. Турция повела себя благородно, воспользоваться российской смутой не пожелала и ратифицировала соглашение о мире. Как раз Константинопольским договором 1682 г. (а не Переяславской радой 1654 г.) завершилась долгая полоса войн за присоединение к России Левобережной Украины и Киева.