4.
А потом настал этот день – 18 мая.
Мы тогда уже вернулись с Порчнихи и снова стояли в Гаджиево, потихоньку готовясь к передаче корабля.
По-прежнему, погода поражала старожилов, явно не соответствуя этому, почти условному понятию «полярная весна». Поскольку который уже день было слишком тепло и слишком солнечно. Лето, прям! Причём, настоящее, как в средней полосе, ибо, опять же, если брать лето местное, традиционное, то тут бывает и в июне снег идёт. И в июле, не говоря уж об августе!
— Ну, чего? – Делягин, передавая мне на пирсе автомат с подсумком, весело подмигнул. – С последней верхней вахтой тебя, товарищ гражданский?
— И тебя тем же самым по тому же месту! – среагировал я. – Всё? «Отслужил солдат службу долгую, службу трудную, службу царскую?».
— Ага. После тебя уже новая смена заступает. Карасёвская.
— Как и положено.
— Ну, давай.
Лёшка с дежурным офицером спустились вниз, в лодку, а я, каким-то совершенно уже другим взглядом посмотрел на автомат в своих руках, на «каштан», на пирс, откуда с утра отшвартовалась вторая лодка — БДешка, открыв таким образом нашим верхним вахтенным вид на бухту Гаджиево, потом, развернувшись, глянул на КДП, где сейчас находился Лесенков в ожидании Лукина.
«Всё, старшина второй статьи Григорий Мазаев! Это, действительно, твоя последняя верхняя вахта! И, кстати, не при самой плохой погоде….».
Я, прищурившись посмотрел на солнце, на синее небо с небольшими облаками, на сопки.
Наши бумаги были уже согласованы, подписаны, и через три дня – 21 мая, мы должны были ехать домой.
«Не через три года! Не через три месяца! Даже не через три недели! ЧЕРЕЗ ТРИ ДНЯ! Всё! Демобилизация! Охренеть просто! Не верю!».
На пирс вылез Васька с сигаретой, в одной робе и, как я тут же отметил – уже в «хромачах». Ну-ну.
— Эх! – воскликнул он, прикуривая и щурясь на солнце. – Хорошо-то как! Лето настоящее!
— А чего ты форму напялил?
— Так на обед сейчас поведут.
— Ах, да!
Экипаж снова поставили на довольствие на Гаджиевском камбузе, и всех теперь водили туда.
— Вы через три дня домой едете? – поинтересовался Безручко, поглядывая на КДП, возле которого стояли и перекуривали наши офицеры.
— Ага.
— Везёт же, — он сделал несколько быстрых затяжек, потом, оглянувшись по сторонам – не слышит ли кто, произнёс: — Как ты думаешь, этот… демон который, он за тобой отправится или останется здесь?
— Почему за мной?! – поразился я, поскольку до Васькиного вопроса ни о чём подобном не задумывался. – Хотя….
«Вот ёлки-моталки! А если и вправду Пилигрим за мной потащиться?! Что мне тогда делать?! С другой стороны, останься демон тут, сколько он сможет ещё крови пролить?!».
— М-да, вопросик! – я сдвинул на затылок пилотку и вытер внезапно вспотевший лоб. – У тебя то самого на эту тему мысли имеются?
— Тут одна мысль, — помрачневший Безручко выкинул окурок за ограждение пирса, вздохнул. – Вызвать из Мурманска святого отца да освятить лодку вместе с экипажем.
— Опа! – я уставился на него удивлённым взглядом. – Это ты сам придумал?!
— Да нет, — вяло отмахнулся он, — просто сейчас одну книжку читаю, про царское время ещё, так там, на военных кораблях именно так и делали.
— Если на корабле демон поселялся?! – поразился я.
— Не, — он помотал головой, — перед боем в основном. Но я думаю – и от всякой нечисти подобное помогало.
Я представил, что будет, если Лесенков в штабе флота потребует прислать попа с кадилом – освящать лодку, и волей-неволей расплылся в улыбке.
— Чего веселишься? – с подозрением спросил Васька.
— Да так. Вообрази, если Полищук начнёт ходить с попом по лодке и повторять за ним «Отче наш».
Безручко рассмеялся.
— И не говори! Сильное зрелище получится!
— Как там, кстати, Конецкий? Что-то я давно его не видел.
— Нормально, вроде, — Васька пожал плечами. – Креститься начал. Как ваш Попов крестился.
— Что, серьёзно? Во даёт!
— Серьёзно.
— И не боится?
— Да он только при мне креститься. Я ж ему всё рассказал. Ну, про тот случай, в автономке. Жаль вот только у меня мало что в башке осталось. Он, похоже, всё гораздо лучше помнит. И испуган, конечно, очень.
— Испугаешься тут….
— Ладно, — Безручко махнул рукой, — пойду к камбузу готовиться.
Только он ушёл, из лодки выбрался Валера Заславский. Уже в шинели и шапке, явно тоже собирающийся на обед.
— Последнюю вахту достаиваешь? – приветствовал он меня.
— Я-то достаиваю…. А почему вот тебя от всех вахт освободили?!
— Уметь надо! – он ухмыльнулся.
— А если серьёзно?
— А если серьёзно, то заму моя акварелька понравилась. Та самая, с Порчнихи.
— И чего?
— Сейчас я для него переношу рисунок на большой лист ватмана. ДМБ-аккорд, понимаешь.
— И на фига ему большой лист?
— Не знаю. Наверное, дома повесит….
Пейзаж у Валерки и вправду получился замечательным. Хоть он и говорил, что акварель не любит, но, похоже, сумел выжать из неё всё, что мог. Умудрившись передать и глубину, и те насыщенные цвета, которые привели нас в такой восторг.
— А успеешь? Три дня осталось.
— Да я уже почти закончил, — Заславский пожал плечами. – Хотя это, конечно, посложнее, чем бороду для Деда… хм!… Нептуна делать.
Он расстегнул воротник шинели, вздохнул.
— Эх, хорошо то как! Лето! Сейчас бы позагорать по-человечески!
— Точно. С бабами на песочке.
— А ты, в свой первый день на гражданке, что делать будешь?
— Пиво пить! – тут же ответил я, вспомнив отпуск.
Почему-то на флоте я очень скучал по пиву. Вот всё здесь можно было достать, кроме него. В поселковый магазин «Жигулёвское» почему-то никогда не завозили, а просить знакомых сундуков привезти из Гаджиево бутылочку-другую, казалось верхом идиотизма. Если уж договариваешься с кем-то насчёт покупки спиртного, то размениваться на слабоалкогольный напиток – глупость полная. Тут выгоднее спирт купить. Или водку.
Поэтому, в первый же день отпуска, по дороге домой, уже выбравшись из трамвая, я решил зайти в магазин и купить пива.
Мне повезло. В магазине оно с утра было, да меня ещё до кучи алкаши пропустили без очереди, с криками «дайте морячку похмелиться!».
Я купил сразу штук пять, а дома, после встречи с родными, после того, как все успокоились и начали накрывать стол, вытащил «Жигулёвское», обвёл бутылки жадным взглядом, открыл одну, вторую, третью, потом опомнился и начал пить. Испытывая несказанное удовольствие, хотя, в общем-то, до флота, особым любителем пива не был.
Валерка покачал головой.
— Пиво? Ну, ты даёшь! Оно ж слабоалкогольное!
— Знаешь, сильноалкогольного я здесь лет на пять вперёд напился! Надо ж и печень пожалеть. Ты-то сам в первый день, что делать будешь?
Он мечтательно посмотрел на сопки.
— Пойду на вокзал – в Питер билет покупать.
— Зачем?!
— Люблю этот город. Да и ждут меня там. Одна очень интересная особа….
— Женского пола, как я понимаю!
— Ну, не мужского же!
В этот момент с лодки повалил народ – строиться, и я снова сделал вид, что несу вахту. А не мечтаю о пиве.
— Значит, товарищи матросы, — назначенный за какие-то грехи вести личный состав на камбуз, а потому, злой, как собака, Антипорович, прошёлся вдоль строя, — мы сейчас находимся в Гаджиево!
И замолчал.
Наконец, кто-то из годков не выдержал.
— Мы знаем, товарищ капитан третьего ранга!
Помощник командира аж подскочил.
— Это кто там такой всезнающий?! Вы, Григорьев?! Ну-ка, выйти из строя!
Григорьев вышел.
— Почему у вас подворотничок грязный?! И бляха не начищена! Вы что тут изображаете из себя чёрт знает кого?! Забыли, где находитесь?! Так я вам напомню! Встать в строй!
Григорьев вернулся обратно.
— Повторяю: мы в настоящий момент находимся в Гаджиево! Со всеми отсюда вытекающими результатами! Идёте на обед, как непонятно кто! То ли банда пьяных матросов, то ли оборванцев! А по посёлку, между прочим, адмиралы ездят! В том числе, и возле камбуза! И что они увидят, вместо нормального экипажа?! Вот вы, Безручко….
— А чего я? – удивился Васька.
— В каком вы виде?
Радиометрист осмотрел себя со всех сторон, пожал плечами.
— Да в нормальном вроде….
— Вот именно! – ядовито произнёс Антипорович. – Вроде! А выбриты плохо! И волосы, вон, над ушами торчат! Поправьте краб!
Безручко стащил с головы шапку, поправил краб.
Кап-три тяжело вздохнул.
— Значит, сейчас идём на обед. Не растягиваться, в строю не болтать! Воротники шинелей не расстёгивать, несмотря на то, что тепло! Плюсовая температура ещё не повод нарушать форму одежды. Кто будет нарушать – того накажем. Равняясь! Смирно! Нале… Отставить! Кто-нибудь покажите матросу Маковкину, где у него левая рука, где правая! Нале-во! Шагом марш!
Экипаж убыл на камбуз, и на пирсе установилась тишина. Относительная, конечно. Поскольку в Гаджиево постоянно что-то гудело, гремело, фырчало дизелями и скрипело ржавым железом. Я уж не говорю про вопящих бакланов, коих здесь было огромное количество.
«Через три дня я услышу совсем другие звуки. Стук железнодорожных колёс, шум листы за окном, женские голоса….
В этом плане, что Юрке Цыганову, что Валерке Заславскому повезло – у них уже имеются особи противоположного пола, к коим они и поедут. А мне ещё предстоит с кем-то познакомиться. Хотя…. Была же у меня в отпуске Светка. Очень неплохо мы с ней тогда время провели. Правда, ни о каких будущих встречах не договаривались, но… почему бы и нет?».
И сейчас же возникло видение: обнажённая Светлана, лежащая на софе рядом со мной и стирающая пот с моего лба.
«М-м-м! Чёрт! Так, старшина второй статьи Мазаев, спокойно! Ещё спокойнее! Совсем немного потерпеть осталось! Всего-то навсего три дня!».
Я тряхнул головой и обвёл взглядом бухту в разумении хоть как-нибудь отвлечься. Дабы кровь не застаивалась. Известно где.
К сожалению, ничего интересного вокруг не происходило.
На соседнем пирсе маялся бездельем такой же верхний вахтенный, как и я, по бухте ползли буксиры, по дороге, ведущей в посёлок и к дивизионному камбузу, лениво двигались моряки, возвращающиеся на лодку с обеда.
«А некоторым из них ещё два с половиной года служить!» — внутренне ужаснулся я. «Это ж кошмар какой-то! Такое во сне приснится – помрёшь от огорчения!».
(не знаю уж у кого как, а мне до сих пор иногда снится, что меня вновь загребают на флот, мои крики, что я, мол, уже своё отслужил, никто не слушает, и вновь я оказываюсь в казарме, и начинаю всё сначала. Странная эта штука – наша память!).
Содрогнувшись, я принялся ходить взад – вперёд, твёрдо решив пока не смотреть на часы. Дабы нервы себе лишний раз не мотать.
И в этот момент взвыли сирены.
Неожиданно, жутко, заставив присесть, как под обстрелом.
Они заглушили всё, превратив стаи перепуганных бакланов, резко взмывших в небо, в персонажей немого фильма.
Почему-то именно они привлекли моё внимание, и только потом я увидел, как возвращающийся с камбуза экипаж вдруг начал ложиться на бетон. Очевидно, подчиняясь командам двух машущих руками офицеров. Впрочем, и они, через несколько секунд легли рядом со своими подчинёнными.
«Зачем?!» — поразился я, пытаясь справиться с хаосом в голове. «Это что – вводная какая-то? Учения?».
Совершенно уж ничего не понимая, я, развернувшись, принялся обводить взглядом бухту и застыл, увидев вдалеке, за сопками… ядерный взрыв.
Ядерный.
Взрыв.
Ага, тот самый, в форме гриба.
Он медленно поднимался в небо, сразу переставшее быть весёлым и праздничным. Да и летним тоже.
Очень далеко, правда, почти на пределе видимости, и вроде бы совсем не страшно (то есть не за соседней сопкой), но мне хватило.
Голова отключилась. Словно магнитофон, у которого из розетки выдернули провод. Или телевизор с внезапно лопнувшим кинескопом.
А потом вдруг стихла сирена – словно её огромным кулаком прихлопнули, и навалилась тишина. По крайней мере мне так показалось.
Мёртвая тишина. Кладбищенская.
Затем я увидел Лесенкова. Он мчался с КДП с такой скоростью, какой я от него в принципе не ожидал. Словно карась, посланный куда-нибудь страшным годком, да ещё простимулированный поощряющим пинком в пятую точку.
— Боевая тревога! – заорал он мне, как только понял, что добежал до того места, откуда я его услышу.
На полном автомате, словно заржавевший Железный Дровосек, развернувшись к «каштану», я ткнул в кнопку вызова и продублировал:
— Боевая тревога!
В Центральном не сразу въехали.
— Че-го?! – раздался удивлённый голос Молочного.
Я представил всю эту обеденную расслабуху, царившую на лодке, треплющихся о предстоящем отпуске офицеров и сундуков, лениво полулежащих в креслах, и повторил уже тоном выше:
— Боевая тревога!
В это мгновение, задыхаясь и страшно хрипя, мимо меня пронёсся командир, мгновенно скрывшийся в надстройке, я машинально отдал ему честь, после чего развернулся и снова уставился на ядерный гриб, который, кажется, сделался ещё выше.
— Есть боевая тревога! – ответил снизу испуганный голос, «каштан» выключился.
Первая мысль появилась где-то секунд через сорок. И была она, разумеется, весьма примитивной:
«Сыграл ДМБ! Ох, ты ж….».
Потом в голову полезла и вовсе дикая белиберда. Типа – «мне то ложиться на пирс или как? Или помирать стоя?».
В том, что умирать придётся прямо здесь и сейчас, я ни минуты не сомневался. Поскольку слишком хорошо знал возможности современного оружия. Все наши базы давно уже были определены, как первоочередные цели, а отклонения ракет от точки удара составляли плюс-минус десять метров. Это не опечатка. Не километров – метров! То есть следующая боеголовка прилетит вот прямо сюда, в центр бухты. И рванёт у нас тут сразу штук сто Хиросим. Чего тогда зря на пирсе валяться? Не всё ли равно, как превращаться в пар – стоя или лёжа?
Тут, уж совершенно не к месту, на ум пришёл анекдот, в котором часовой при ядерном взрыве должен держать автомат на отдалении, дабы расплавленный металл не капал на казённую обувь.
Я посмотрел на автомат, на свои «хромачи», на пирс, который скоро превратиться в чистую энергию, вместе со мною, снова развернулся к взрыву….
И тут начали открываться ракетные шахты. Как мне показалось – очень медленно, хотя, наверное, на самом деле это было не так.
«Понятно. Сейчас наши выстрелят, если успеют. Всеми шестнадцатью ракетами. Одновременно. Это мы умеем. И если я не испарюсь от взрыва американских боеголовок, то превращусь в пепел от ракетного залпа родного БДР. Что в лоб, что по лбу».
Ткнув пальцем в кнопку вызова, я буркнул:
— Шахты открыты.
Не знаю, следовало это делать или нет, но решил всё-таки доложить.
Снизу никто не ответил.
Удивительно, но страха во мне не было. Скорее – отупение, эдакая отстранённость слабоумного дебила, расковыривающего гвоздиком боевую гранату.
— Привет, мореман! — раздался рядом знакомый сиплый голос, — Ну, чего, кончился твой мир?
Развернувшись, я увидел Пилигрима, стоящего метрах в двух от меня и радостно скалящего свои жуткие зубы.
Кажется, он был в восторге.
— Доигрались, человеки разумные?! Допрыгались?! И, что? Вам помогли?! Да ни черта вам не помогли, и не помогут! Потому-что не нужны вы никому!
Я отвернулся и вновь уставился на далёкий ядерный взрыв. А демон продолжал сипеть, смеяться, словно выплёвывая из своей кривой пасти одни и те же банальности:
— Некуда теперь тебе ехать! Незачем жить, даже если бросишь сейчас автомат, убежишь в сопки и забьёшься в самую глубокую щель, какую только найдёшь! Живых здесь больше не будет! Только мёртвые и умирающие! Медленно умирающие, выблёвывающие собственные внутренности, с вылезающими волосами и отслаивающейся кожей!
Никаких тебе баб и никакого пива! Нравится, раб?
Я снова повернулся к нему, снял автомат с предохранителя, после чего хотел передёрнуть затвор и влепить этому недоноску пулю в лоб, но передумал.
«Он просто исчезнет в момент выстрела. Да и стоит ли тратить последние минуты жизни на подобное?».
Пожав плечами, я вернул предохранитель на место, сдвинул автомат за спину.
— Страшно, сука?! – ещё больше обрадовался Пилигрим. – Вот! В этом ваша суть! Вы толпой, стаей, стадом способны на всё, но каждый по отдельности не способен даже на последний выстрел! Слабо меня убить? А может ты до сих пор ждёшь чего-то?! Хорошего?! Правильного?! Справедливого?!
Признайся, ублюдок! Ждёшь?!
С минуту я смотрел на него такими же мёртвыми глазами, как и он на меня, а потом поднял взгляд к остающемуся по-прежнему ярко — синим (как это ни странно!) небу, и начал молиться.
Совсем не так, как учил меня мичман Попов.
Сумбурно, по-дурацки, перескакивая с одного на другое, то и дело повторяясь, путаясь.
Да и не молился я, по большому счёту.
Вопил. Теперь уже – вопил.
Одно единственное слово, единственную просьбу: «Помоги!».
Как тогда, в пятом отсеке, когда меня душил демон.
И кто там сказал, что вера – это благоприобретённое, что это – НЕ ИНСТИНКТ? Изначальный, заложенный во всех нас с первых минут творения?!
Перед глазами вставал мёртвый, разрушенный войной город иного мира, чёрное небо и каменная пустыня вместо океана; покрытый вечным льдом ад со сломанной физикой, пространства без объёма, гнилая материя вместо небес, все эти тёмные вселенные, отрицающие жизнь, как таковую.
Я не хотел туда.
А потом вдруг ожил «каштан» и голос Лесенкова, который я тут же узнал и не узнал одновременно – настолько он показался мне потухшим, выжатым до суха, скомандовал:
— Отбой боевой тревоги!
— Есть отбой боевой тревоги, — промямлил я и вздрогнул – шахты начали закрываться.
Сняв пилотку, я изо всех сил потёр лоб, выдохнул, вдохнул, снова выдохнул, пытаясь вспомнить – а дышал ли я всё это время?! Но так ничего и не вспомнил.
Потом вновь напялил головной убор и оглядел пирс уже более осмысленным взглядом.
Пилигрима рядом не было. И даже запаха его поганого не чувствовалось.
Лежащие на дороге моряки начали подниматься, отряхиваться, а потом кое-как двинулись дальше, не соблюдая строя, некоторые, буквально – на полусогнутых.
— Ну и ладно! – вслух произнёс я, вытащил из кармана курево и попытался достать из пачки папиросу.
Получилось не сразу – слишком уж тряслись руки. Две «беломорины» я сломал, одну выронил. Но поднимать не стал.
«Чай не в автономке».
Эта мысль вдруг вызвала смех, который принялся меня душить не хуже одержимого демоном Безручко, и если б я, прикуривая, не обжёг спичкой пальцы, ещё неизвестно чем бы всё кончилось. Истерикой наверное.
— Тьфу, зараза! – я облизал повреждённый палец, мрачно сунул коробок обратно в карман и тут заметил Аюмова.
Тот торчал на мостике, тоже – с сигаретой в руке и смотрел вроде-как на меня. При этом в упор не замечая вопиющего нарушения караульного устава – стоит верхний вахтенный на посту и нагло дымит. Затем старпом повернулся к уже почти закрывшимся шахтам, постоял так, добивая сигарету, выкинул окурок и исчез.
А из лодки вылез Молочный. Белый, как смерть, явно похудевший килограмма на три, с квадратными глазами и тоже – с трясущимися руками.
— Стоишь? – глухо произнёс он, пытаясь прикурить.
— Стою, — кивнул я.
— А чего не докладываешь вниз о том, что шахты закрылись?
— Забыл.
— Забыл он…
Капитан-лейтенант обвёл глазами горизонт и охнул, увидев «гриб». Правда, тот уже был не таким страшным – начал расплываться, размазываться по небу.
— Твою то мать! – Молочный глубоко затянулся, так что сигарета у него оглушительно затрещала, сплюнул.
— Если прошёл отбой боевой тревоги, то значит это всё-таки не война? – спросил я, глядя офицеру прямо в глаза.
— Не знаю. Скорее всего – не война.
— А что в Центральном говорят?
Он невесело хмыкнул.
— А ничего не говорят. Все хотят в пятый бис. Сменить штаны и спиртяги врезать. Жаль что я дежурный!
После его ухода, я стоял и курил. Просто – тупо курил, одну папиросу за другой. И всё никак не мог накуриться.
Ужасно хотелось пить, но это желание существовало как бы отдельно от меня – я смотрел на него со стороны, вяло соглашался: «да, водички бы хлебнуть сейчас неплохо», но никаких действий не предпринимал. Хотя, наверное, мог бы послать за водой одного из карасей из дежурной смены, выбравшихся на пирс. Те тоже выглядели испуганными, и увидев уже окончательно превратившийся в тёмные, мрачные облака «ядерный гриб», перепугались ещё больше.
— Наверное, зря мы наверх вылезли, — донеслось до меня. – Радиация же!
Молодые торопливо докурили и вернулись на корабль.
Потом с обеда явились наши.
— Дай прикурить! – потребовал Заславский, вытащив сигарету.
Я протянул ему тлеющую папиросину.
— Спасибо! Кхе! Наши шахты открывали?
— Открывали.
Валера загнул столь замысловатым матом, коего от человека искусства, я уж никак не ожидал, сплюнул, снова плюнул….
— Сушняк, чёрт!
— Это от стресса. Ты лучше поменьше плюйся.
— За три дня до окончания службы! – он посмотрел на меня странными, какими-то остановившимися глазами. – Нет, ты представь, а?!
— А чего тут представлять?! – я пожал плечами. – Вон там ядерный гриб был.
— Да. Мы только потом увидели….
— Вы то где во время тревоги находились? Тоже на бетонке валялись?
Заславский помотал головой
— Нет. Когда сирены завыли, нас Антипорович за первую попавшуюся казарму завёл, приказал стоять там, а сам из-за угла выглядывал.
— И куда он глядел? Оттуда же ни черта видно не было!
— Чёрт его знает. Наверное, на бухту. Он нам и сказал, что на некоторых лодках шахты начали открываться.
— А потом?
— Потом всё это кончилось и мы на камбуз пошли. Правда, мало кто ел. Мне вот удалось в себя пару ложек впихнуть, да весь компот выхлебать. Лучше бы красного вина налили. От радиации.
— Думаешь, мы схватили дозу?
— Ядерный взрыв, Гриш! – Валерка кивнул в ту сторону, где расплывались тёмные тучи. – Так-что нам с тобой хватит!
— Он был очень далеко, — сказал я, как это ни странно, совершенно спокойно. – Да и ветер с утра дует северный. То есть от нас, а не к нам. Видишь, тьма уползает. Радиоактивные осадки на юг уходят. Ну, или на юго-восток.
В этот момент из корабля появился чрезвычайно мрачный начхим.
— Дозиметр давай! – потребовал он.
Я отцепил от воротника РБ дозиметр.
— Вот.
— Товарищ капитан третьего ранга, разрешите вопрос? – влез Валерка.
Савицкий бросил на него взгляд исподлобья.
— Ну?
— У нас тут сейчас опасный уровень радиации?
Начхим фыркнул, потом ткнул пальцем себе в грудь.
— На мне есть какие-нибудь защитные средства?
— Э… никак нет.
— А, вон, на тех офицерах у КДП?
— Тоже нет.
— Вы наверное, товарищ старший матрос, думаете, что и они, и я идиоты? Если уж при опасном уровне радиации разгуливаем тут без ИДАшек?
На это Заславский ничего говорить не стал.
Кап-три нахмурился.
— Запомните: если вдруг возникнет серьёзна опасность заражения, то об этом вы узнаете в числе первых. По внутрикорабельной связи. Кстати, где ваш дозиметр?
— Внизу. На РБ.
— Значит сейчас спуститесь и принесёте его мне – на плановую проверку.
С этими словами начхим развернулся и потопал на лодку.
— Но дозиметры-то всё равно собирают! – упрямо произнёс Валерка, проводив его глазами. – Зачем, спрашивается?
— В первый раз, что ли? – я покачал головой. – В автономке, например, их тоже проверяли. И когда мы в последний раз корабль сдавали….
— Ладно, — художник кивнул, — будем надеяться на лучшее.
«Конечно, будем» — мысленно согласился я, когда Заславский спустился в лодку. «На лучшее нам остаётся только надеяться. Иначе никак».
Тем временем в корме открылся люк десятого, оттуда вылез капитан-лейтенант Гладышев, прошёл к рулям, сел на корточки и закурил, уставившись на воду. Подымив, поднялся, выкинул бычок, после чего вдруг снял пилотку и… перекрестился. Неумело, но всё-таки.
«Он тоже просил о помощи?» — я повернулся к КДП. «А те вон офицеры? А начхим, да и вообще – все наши? Может быть даже Полищук, когда понял, что всё, что через минуту от него ничего не останется, тоже забыл о своём атеизме, о своём партбилете и прочих краснознамённых ужасах?
Жить-то всем хочется. И не просто – жить, а что бы жили и те, кто тебе дорог, да и вообще – весь этот мир…. Пусть он далеко не лучший из миров.
Хотя… видел же я миры и гораздо хуже, своим глазами видел! А вот лучше – нет. По крайней мере, пока».
Я отвернулся от кормы, дабы не смущать Гладышева, посмотрел на бухту, потом вновь поднял взгляд к небу.
«И вот ведь какой интересный вопрос: кого из нас, Он услышал? И кому Он помог?
Мне? Полищуку? Ваське Безручко? Каким-нибудь бедолагам в тех посёлках, которые оказались гораздо ближе к этому взрыву?
…Или всему человечеству в целом? Как, скажем, во времена Карибского кризиса».
Я вновь достал «Беломор», но вытаскивать папиросу не стал. Просто – стоял и тупо смотрел на пачку, как буддисты, по слухам, сосредотачиваются на том или ином предмете, дыбы почувствовать своё единство с окружающим миром.
«…Когда просьба становится молитвой? Когда ты оказываешься в нескольких минутах или даже секундах от смерти, или когда ты престаёшь требовать и начинаешь думать?
Что истинно и что сильнее — страх или надежда?
А выбор между надеждой и страхом – он в нас или где-то вне?
Что мы? Кто мы, если нам помогают? Если нас вообще замечают, хотя замечать-то тут, вроде, особо и нечего?!».
Я смотрел на постепенно наползающие с севера облака, и думал, что никогда не получу на эти вопросы ответа.
Таковы правила игры.
И, наверное, основа веры. Любой веры.
В отличии от знания, вере не нужны подтверждённые факты.
Которые, по большому-то счёту, тоже никакая не истина в последней инстанции. Ибо, со временем «знание» превращается в свою противоположность, новые факты противоречат старым, а потом и сами устаревают, и их отбрасывают, и ищут новые, не понимая, судя по всему, что мир НЕ ПОЗНАВАЕМ В ПРИНЦИПЕ. Ибо он придуман и создан силой, рядом с которой человек даже не микроб, и даже не элементарная частица. Намного элементарнее и мельче.
Я, кстати, абсолютно уверен: с развитием науки, логических несостыковок в картине мироздания будет становиться всё больше и больше. И вскоре какая-нибудь новомодная теория, признанная «абсолютно истинной» войдёт в стопроцентное несоответствие с ещё более новомодной, и ещё более истинной теорией. И обе окажутся верными. А там возникнет ещё одно исследование, дающее противоположные результаты, и ещё одно, и ещё…. И так до бесконечности. Что вот тогда будут делать наши «товарищи учёные, доценты с кандидатами»?!
(здесь автор текста цитирует первую строку из песни Высоцкого, но не в этом суть. Мне вот интересно, дожил ли Мазаев до появления знаменитой «теории струн», которая, пусть пока ещё не очень явно (хотя часто – подобное просто скрывают), но отрицает множество прежних научных «истин»?).
Зато наш разум, при всей его ничтожности, способен ВМЕСТИТЬ В СЕБЯ СЕЛЕННУЮ. И поверить. И даже восхититься красотой замысла. Правда, это получается у немногих.
Тут из надстройки показался Молочный с молодым карасём – оба по прежнему бледные, как, наверное и я. А у кап-лея, вдобавок руки стали трястись ещё больше. Впрочем…
Я посмотрел на свои. Они тоже подрагивали.
— Пост сдал….
— Пост принял….
Отойдя в сторону, я всё-таки вытащил папиросу и чиркнул спичкой.
«Вот и всё» — подумалось мне. «Кончилась моя последняя вахта. Наверное, самая жуткая за всю службу! Эх! Прав Молочный – шила бы сейчас выпить! Только вот где его взять?! Ладно. Потерпим».
Часа через два объявили всеобщее построение, на которое, кажется, явились все. Даже те, кто на них старался вообще никогда не появляться.
Старпом доложил кэпу, что экипаж построен, после чего Лесенков повернулся к строю, отдал нам честь и произнёс:
— Товарищи подводники, благодарю за службу!
Мы нестройно ответили «Служим Советскому Союзу», многие в недоумении переглянулись.
— В связи с выполнением сегодняшней боевой задачи, ни к кому замечаний нет, — продолжил кэп. – Командир боевой части четыре, командир боевой части два и командир боевой части пять будут мною отмечены в приказе.
Он обвёл взглядом строй.
— Начало передачи корабля экипажу капитана первого ранга Лукина переносится на завтрашний день. Сегодня отдыхайте. Офицеры и мичманы, те, которые не задействованы на вахтах, через час могут убыть домой. Ринат Мидхатович, — Лесенков повернулся к старпому, — продолжайте!
Аюмов нашёл взглядом Никиту Парамонова.
— Готовься, сейчас в штаб пойдём.
— Есть! – уныло ответил наш киномеханик и тяжело вздохнул.
Затем кэп со старпомом спустились в лодку, а с нами остался Полищук.
— Так, — сказал он, неторопливо прохаживаясь по пирсу, — сегодня вечером у экипажа – отдых, но расслабляться никому не советую. Служба есть служба! Да, Заславский, вы что-то хотели спросить?
— Так точно.
— Ну, спрашивайте.
— Товарищ капитан второго ранга, а что это было? Ну, сегодня, в обед.
Зам помолчал какое-то время, очевидно подыскивая ответ, потом выдал:
— Выполнение боевой задачи. Что тут неясного?
— Началась война?
Полищук фыркнул.
— Вы, товарищ старший матрос, уже не первый год служите, а таких элементарных вещей не знаете! Если бы началась война, мы бы с вами тут не стояли. Ещё вопросы имеются?
— У меня имеются, — поднял руку Делягин.
— Да?
— Мы сейчас находимся в зоне радиоактивного заражения?
Заместитель командира по политической части выпучил глаза.
— В чём вы находитесь?!
— Сегодняшний ядерный взрыв…. – Делягин кивнул в ту сторону, где два часа назад висел «гриб», — от него же было… это… излучение? И, опять же, радиоактивные частицы всякие….
Полищук нахмурился.
— Я вижу, что старослужащие у нас, вместо того, что бы, как завещал нам Владимир Ильич Ленин «учиться военному делу настоящим образом», всё это время валяли дурака, или отнимая у молодых матросов новую форму, или стреляя по плавающим казармам из ракетницы! Но вы не думайте, что вернувшись домой, вы продолжите свои антиобщественные действия! Встанете на учёт, и нужные люди сделают определённые выводы! И призовут к порядку!
— Во даёт! – прошептал стоящий рядом Андрюха Ванин. – Такого я от него ещё не слышал!
— Ага! – так же шёпотом ответил я. – Ему осталось только сказать, что он к нам теперь по ночам будет являться. В виде призрака.
— Точно. И читать политинформацию!
Мы захихикали.
К счастью, зам этого не заметил, а потом и вовсе распустил строй.
Вечером молодых загнали в столовую личного состава смотреть кино, мы же, то есть «гражданские» сидели на пирсе, перекуривая и наслаждаясь по-прежнему тёплой погодой. Дозиметры химик нам вернул, ничего при этом не сказав – словили мы дозу, не словили…. А спрашивать было бесполезно.
— Гляньте, — Василенко кивнул на КДП, — Никита из штаба вернулся. Может он нам что-нибудь расскажет?
Парамонов, подойдя к нам, стрельнул у хохла сигарету, после чего посмотрел на нас свысока, как человек, который знает то, что другим недоступно.
— Ну?! – нетерпеливо произнёс Андрюха Соломин. – Узнал чего?
Никита кивнул.
— Узнал. Короче, это был вовсе не ядерный взрыв.
— А какой? – удивился Каноненко. Почему-то с обиженным видом. Словно его обманули в его лучших ожиданиях.
— Взрыв ракетного топлива. В Североморске, на складах…. Там то ли двадцать, то ли сорок человек погибло, и вообще, долбануло так, что чуть полгорода не снесло! Аюмову какой-то его дружбан из штаба сказал: мол, если ракетное топливо взрывается, то оно даёт взрыв идентичный атомному.
В общем, из довольно путанного рассказа Парамонова, я выяснил следующее: после того, как склады взорвались и в небо вознёсся гигантский тёмный гриб, так похожий на ядерный (да ещё сдетонировали тактические ракеты, хранящиеся здесь же, принявшись хаотично летать во все стороны сразу, к счастью – недалеко), в штабе Северного флота запаниковали. А не запаникуй тут, поскольку вот же оно доказательство ядерного нападения на военно-морскую базу в Североморске – висит над соседними сопками, белый свет заслоняет! При всём при том, ни одному из этих горе-вояк не пришло в голову, что главного-то во взрыве не было! А именно – вспышки! Той самой, что ярче тысячи солнц, и видна за сотни километров.
Вместо того, что бы спокойно во всём разобраться, товарищи адмиралы схватились за телефоны и доложили в Москву: мы, мол, подверглись ядерному нападению! В Министерстве обороны, конечно, охренели, но, поскольку, своим флотам доверяют, объявили боевую тревогу. По всем вооружённым силам.
И тут уже охренели американцы. Сидели спокойно, никого не трогали, и вдруг – здрасьте, приехали — у русских готовность номер один! Супостаты в панике забегали, засуетились, тоже объявили тревогу. Мир минут на десять-пятнадцать завис в полной неопределённости, словно в обмороке.
Что происходило дальше – дело тёмное, но, думаю, какие-то механизмы на такой случай должны быть. Генералы ли созванивались, руководители стран, только вскоре тревогу отменили. И наши, и супостаты. Все выдохнули, отёрли пот, шахты захлопнулись, ключи из пусковых устройств вынули.
Надолго ли? Не знаю. Наверное, до следующей тревоги.
…Парамонов закончил говорить, и наши принялись обсуждать его рассказ. Я же, сунув руки в карманы, перешёл на другую сторону пирса и уставился задумчивым взглядом на бухту.
Светили прожектора, фонари у камбуза, в сторону посёлка, фырча мотором, неторопливо двигался потрёпанный автобус.
В районе казарм, возле специального пирса, специальным же краном, на одну из БДР с открытыми шахтами, грузили ракеты.
Огромные.
Тёмные.
Страшные.
«Сейчас начнётся ядерная война!» — вдруг прозвучал в моём сознании знакомый сиплый голос.
Вот только никакого демона рядом со мной не было. Да и никакой телепатии тоже. Теперь это звучало ВО МНЕ. Словно Пилигрим оставил часть себя – своей ненависти и своего страха в моей душе.
Надолго, к сожалению, если не навсегда. Это я тоже понял очень хорошо.
На противоположной стороне бухты загудел разворачивающийся к выходу в залив, буксир, снова налетел порыв северного ветра, стрела крана вздрогнула и пошла вниз, бережно опуская ракету в шахту.
Я тяжело вздохнул и посмотрел на часы. Они показывали полночь.
Служить мне оставалось два дня.