Два дня все бегали, как ошпаренные, готовились к переходу в Порчниху. А я тем временем посмотрел по карте где точно эта самая Порчниха расположена. Разумеется, на официальных географических и политических картах она не значилась (секретность, понимаете ли!), но я знал место и определил куда мы идём.
К чёрту на рога и на край географии.
— Чего мы там делать-то будем? – поинтересовался я у Коновалова, который уже бывал на дежурстве в Порчнихе.
— Ничего, — тот вытащил из своего портфеля большую стальную флягу и теперь прикидывал, куда бы её засунуть. Свои шхеры я перед ним палить не собирался, поэтому промолчал.
— Мы без офицера пойдём? Или нам опять Шалаева пришлют?
— Не пришлют. Я буду старшим.
Сундук покачал головой и сунул флягу обратно в портфель, очевидно, собираясь спрятать её где-нибудь в каюте.
— А ты фотоаппарат взял? – вспомнил я. – Говорят, там места красивые?
Коновалов фыркнул.
— Взял, конечно! Только ты особо не расслабляйся! Антипорович всё равно вас идиотов на верхнюю ставить будет!
— На верхнюю – это куда? – влез в наш разговор Конецкий, который сидел тут же и с умным видом изучал журналы, куда мы записывали радиоперехваты.
Мичман тяжело вздохнул.
— Во молодёжь пошла! Вахт не знает!
Он посмотрел на меня.
— Ты вообще чему молодого учишь?! Офицеров на хрен посылать?!
— Всему понемногу, — я хмыкнул, потом сказал Конецкому: — Верхний – это тот, кто на пирсе с автоматом стоит.
— А, да.
— Ладно, — Коновалов застегнул портфель и открыл дверь в отсек. – Я в пятый-бис. А ты бы лучше Леониду гарсунку показал.
— Показывал уже.
Тут объявили «по местам стоять», и вскоре мы, сначала в сопровождении буксиров, а потом уже самостоятельно, двинулась в сторону Порчнихи.
Глаза у Конецкого блеснули.
— А мы погружаться будем?
— Будем, Лёнь, будем. Только ты особо не радуйся.
И вдруг я увидел.
Даже не могу точно сформулировать – что именно. Как будто тени за фигурой молодого сделались темнее и… завибрировали, что ли? А потом сдвинулись, явно собираясь в одну точку – в районе затылка Леонида.
Да и он, неожиданно поморщившись, потёр шею, оглянулся.
«Вот чёрт!».
— Встань! – резко скомандовал я, после чего показал на противоположную сторону рубки. — И перейди туда.
Конецкий перешёл.
— Ты что-то чувствуешь? – спросил я, сверля его глазами.
— Башка вдруг разболелась, — неуверенно произнёс он, потом поправился: — Вернее – не разболелась, а…. Не знаю. Странное чувство. Очень… плохое. А что это? Какое-то излучение?
И вновь за его спиной тени сдвинулись и пришли в движение, стремясь к затылку парня.
— Пошли отсюда! – быстро сказал я.
Мы выбрались из рубки и двинулись в сторону пятого-бис. И в четвёртом налетели, к сожалению, на Полищука.
— Стоять бойцы! – зам нахмурился. – Вы чего тут шляетесь?! На корабле объявлена тревога. Ответственный переход к месту боевого дежурства! Вас, что, это не касается?!
— Касается, товарищ капитан второго ранга, — пробормотал я, с тревогой наблюдая, как тени вновь пытаются атаковать молодого, причём, всё с большей интенсивностью. – Мы по заданию капитана – лейтенанта Шалаева. Следуем в гарсунку.
— Шалаева? – замполит задрал брови. – Ладно, я у него поинтересуюсь. Следуйте по выбранному маршруту.
Разумеется, Полищук не помнил, пошёл с нами прикомандированный капитан-лейтенант или нет, да это было и не важно. Сейчас требовалось другое – добраться до пятого-бис. Там у меня кое-что имелось, с помощью чего я надеялся отогнать демона.
— Бегом! – процедил я, увеличивая скорость.
Конецкий, разумеется, несколько раз стукнулся головой о переборки, но, похоже, не это его сейчас тревожило.
— Гриш, — испуганно сказал он, когда мы уже почти добрались до кают-компании, — это… эта… штука становится всё… не знаю… сильнее? тошнее?…Чего-то мне не по себе. Хреново совсем.
— Терпи! – сквозь зубы процедил я, втолкнул карася в гарсунку, быстро вытащил из шхеры подаренный мне напоследок мичманом Поповым небольшой крестик и приказав Конецкому: «стой смирно, закрой глаза!», приложил распятие к его потному лбу.
Почему я поступил именно так? Да с перепугу! Впервые увидев, вернее – почувствовав, как демон завладевает человеком, я элементарно растерялся и действовал скорее инстинктивно, чем осознанно.
Леонид отшатнулся, затем тут же рванулся вперёд, с силой вцепился мне в РБ и просипел таким знакомым голосом:
— Сука! Я всё равно тебя убью! И никакие кресты тебе не помогут!
На меня вновь пахнуло вонью прогоревшего костра, затем у молодого ноги подогнулись, и он упал бы, если бы я его не подхватил за те же предплечья и не усадил на край разделочного стола.
— Уй! – простонал он, открыл глаза и тут же начал их тереть. – Чёрт возьми! Ничего не вижу!
— Промой! – я открыл кран с холодной водой.
Молодой умылся, стёр воду с лица рукавом и посмотрел на меня.
— Что это было?
— Трудно объяснить, Лёнь. Да ты и не поверишь.
Он перевёл взгляд на крест в моей руке, который я не успел сунуть в карман. Обыкновенный такой крестик – из церкви. Деревянный, с распятым позолоченным Христом.
Неожиданно я вспомнил, как нас, в десятом классе, осенью, возили на экскурсию в Загорск, где тогда действовал, да и сейчас действует православный монастырь. Там я впервые в жизни попал в церковную лавку, в которой торговали теми же крестиками, образками, лампадами и многим другим.
И вдруг я купил икону. Дешёвую, бумажную, размером в половину стандартного писчего листа. «Всех скорбящих радость» называется. Довольно красивая, яркая. Хорошо написанная, а потом – неплохо отпечатанная.
Понимаю, конечно же, тут присутствовал и мой юношеский максимализм, и протест – дескать, вот вы религию запрещаете, а я с иконой домой еду! Понимаю, да, но уверен – не всё так просто! Первый шаг он ведь разным бывает….
В моей семье верующих не было. Наоборот – сплошные атеисты, и что самое страшное – правоверные атеисты. Которые истово, как настоящие религиозные фанатики – до полного неадеквата и мордобоя верят в то, что Бога нет, и с которыми даже не поспоришь. Вроде и неоткуда взяться вере, а вот глядишь ты…. Память предков? Голос крови?
Не знаю.
— Это что у тебя? Крест?
— Да, крест.
Конецкий осторожно прикоснулся к своей голове, поморщился.
— Ты его мне ко лбу прикладывал?
— А ты это помнишь?
— Нет, не помню. Просто вот это место, — он показал пальцем, — горит так, будто там ожог, а стоит зажмурится, — молодой на минуту закрыл глаза, снова открыл, – на роговице яркий след в виде креста.
Ничего на это не ответив, я сунул распятие в карман, спросил:
— С головой у тебя теперь всё в порядке?
— Да, всё прошло.
Его передёрнуло.
— Чёрт! Ничего подобного в жизни не испытывал! Это хуже боли! Что со мной всё-таки случилось?!
Я прищурился.
— Лёнь, ты вообще, человек верующий?
Он поморгал глазами.
— А? В смысле?
— В смысле – в Бога веришь?
— Нет, вообще-то…. Вернее, как-то не задумывался.
Я решил сказать правду. Поверит он мне или не поверит – дело десятое, но предупредить парня я был обязан.
— Понимаешь, Леонид, какое дело…. Здесь, — я обвёл рукой вокруг себя, — не только в лодке, но и в нашем посёлке, появилась некая… хм!… сущность, которая вселяется в людей и делает из них убийц. У нас за последние полгода тут много чего произошло. Кровавого. Можешь людей порасспрашивать. Того же Безручко.
У молодого отвисла челюсть.
— А… начальство то об этом знает?
— Не поможет тут начальство, Лёнь, — я вздохнул. – Попробуй – пойди к врачу и расскажи, что ты испытал несколько минут назад. Иваныч наш – замечательный мужик, без дураков, но и он отправит тебя в гарнизонный госпиталь. Проверить – всё ли у тебя в порядке с психикой.
— Погоди, — Конецкий потёр лоб. – Значит, получается, ты своим крестиком эту… сущность прогнал?
— Получается так.
— А ты мне его не можешь дать? Хотя бы на время?
Я снова вздохнул.
— Не в кресте дело, голова ты, два уха! Просто, я верю – это поможет. И это помогает.
— Я тоже верю! – карась испуганно посмотрел на меня. – Теперь верю!
— Ох! – я достал распятие, передал Леониду. – Держи. Только особо им не свети, понял? Иначе отнимут.
Молодой замотал головой так, что я побоялся – он её оторвёт.
— Нет! Никому не скажу! Спасибо!
— Погоди!
Я залез в шхеру, достал бутылку вина и налил половину стакана.
— На, выпей.
— А… а мне можно?
— Нужно, — проворчал я, когда же Конецкий, давясь и вращая глазами, выпил, распорядился: — Значит, сейчас пойдёшь в нашу каюту, полежишь – в себя придёшь. Если кто докопается…. Я имею в виду годков, скажешь – Мазаев разрешил. Правда, — тут я усмехнулся, — если зам докопается, сам выкручивайся!
Он слабо улыбнулся.
— Постараюсь.
— Всё, иди.
Из той же бутылки я налил и себе (на этот раз – полный стакан), после чего вышел с ним в кают-компанию и уселся за ближайший стол.
Где-то по пятому-бис лазили Антипорович с Семченко, но мне уже было всё по фигу.
«А ведь тебе, Григорий Мазаев, второй раз помогли!» — подумал я, отхлёбывая вино. «И очень так конкретно. Сначала – когда меня демон, вселившийся в Ваську чуть не задушил, и теперь вот — с Конецким. Какое ещё подтверждение тебе нужно?!».
Странная штука. Я ведь вовсе не собирался после демобилизации становится… «как там Попов говорил? Клерикалом?» Да, клерикалом. И бить в церкви поклоны толстым бородатым попам, к которым, вот всё равно – относился без должного уважения. К тому же помня поговорку «заставь дурака Богу молиться – он и лоб разобьёт», лучше, перед тем как бить поклоны, сделать одну немаловажную вещь. А именно — перестать быть дураком. И научиться хоть чему-то. Я вовсе не высшее образование имею в виду….
Но главное – у меня больше не было ощущения одиночества. В широком смысле этого слова, если вы понимаете, о чём я. Стоило пройти через всё это, ради такого.
…Чёрные, ледяные океаны, бесконечность бесконечных миров – чужих и равнодушных, но если вдруг тебе помогают, уже и смотришь на всё по другому.
До Порчнихи мы добрались без приключений, я имею в виду не корабль, конечно, а преследующего меня Пилигрима. Демон больше не появлялся, Конецкий же пришёл в себя и уже не выглядел таким испуганным.
В Баренцевом море, мы всё-таки нырнули, и я лично повёл карася на крещение морской водой. Демоны демонами, но традиции блюсти надо!
Всё там же – в трюме третьего собралась целая толпа – двое карасей срочной службы, три молодых летёхи и один тип из Североморской школы мичманов, который служил на надводных торпедоносцах, но вот потянуло его под воду.
— Гальюн вон там, — показал я Леониду, он непонимающе похлопал глазами, а у меня вновь возникло ощущение замыкающегося круга.
Васька Безручко отвинтил плафон, наполнил его забортной водой и протянул Конецкому.
— Налетай!
Карась сделал квадратные глаза.
— Этим, что, умываться?
Мы рассмеялись.
— Пить, Лёнь! – скорбно сказал я. – До дна. И лучше залпом.
— Зачем?
— Традиция такая. Выпить самому за здоровье Царя Морского, что бы потом случайно не нахлебаться.
— Ох…
Конецкий сморщился и принялся глотать ледяную морскую воду, судорожно дёргая кадыком.
— Гадость какая! – наконец выдохнул он, отдавая плафон Безручко. И тут же схватился за живот.
— Ой!
— Быстро! В гальюн! – скомандовал я, и карася, как ветром сдуло.
Лейтенантов традиционно поил забортной водой капитан третьего ранга Романов – акустик. Те плевались и морщились, но тоже пили.
Под водой мы двигались недолго, уже к вечеру вынырнули и направились к заветной шхере.
А утро преподнесло неожиданный праздник, порадовав абсолютным штилем, чистым, без единого облачка небом и немыслимой для заполярной весны температурой – плюс семь градусов!
— Классно как! – выразил общее мнение Заславский, когда Валера Григорьев вышел его подменять на верхней вахте. Меня, а так же Делягина туда не ставили, поскольку лодка всё-таки находилась на боевом дежурстве, следовательно, и гарсунка, и столовая личного состава действовали по подводному расписанию.
Да и на какой дивизионный камбуз ты тут экипаж поведёшь?! Старый пирс, уходящая куда-то раздолбанная дорога, по которой никто не ездил уже лет сто, несколько валяющихся в стороне ржавый бочек – вот тебе и вся цивилизация. Всё остальное – сопки, скалы, небольшой заливчик, редкая растительность.
Зато после обеда, мы, то есть я, Коновалов, Заславский, Безручко и Лёшка Делягин, отправились на самую высокую сопку, откуда, по словам моего сундука «открывался охренительный вид», и через час, добравшись до вершины (и основательно выдохшись при этом), замерли в благоговейном восторге.
Это действительно было круто!
Плоская вершина скалы, метров через сто резко обрывалась вниз, а за ней, до самого горизонта, на многие десятки, если не сотни километров, покоился океан. Сверкающая ультрамариновая гладь, где-то в немыслимой дали сливающаяся с небом; словно светящаяся внутренним светом. Бесконечность. Само совершенство.
Мы даже материться от восхищения не стали. Язык не поворачивался воскликнуть что-нибудь типа «эх, едрёна мать!», а обычные слова казались слишком банальными, не совсем правильными.
Стихи здесь надо было писать! И картины!
Я посмотрел на Заславского.
— Валер, я б на твоём месте, это попытался нарисовать!
— Чем? – мрачно произнёс он. – Фломастерами? Акварель я не люблю, гуашь тоже не потянет…. Масло здесь нужно! Холст!
— Возьми масло.
— Ага. Сейчас в Мурманск по-быстрому сбегаю, куплю.
— У Полищука потребуй.
— Полищук фломастер от карандаша отличить не может, какое уж тут к хренам масло!
Скала, а если быть точнее, часть скалистого берега здесь возвышалось метров на сорок, если не на пятьдесят. А может даже больше. Трудно сообразить, когда рядом никаких привычных ориентиров нет, соседних домов, например.
Осторожно подобравшись к поросшим редкой сухой травой камням, мы заглянули за край и содрогнулись. Далеко-далеко внизу, волны лениво накатывали на валуны, образуя вокруг них белоснежную пену, летали бакланы, сама же вода казалась дополнительно раскрашенной чем-то очень ярким, праздничным.
— М-да, — Коновалов вытащил свой фотоаппарат. – Всё равно это с собой не унесёшь!
Безручко посмотрел на него с удивлением, а я неожиданно понял.
— Да. Ни один снимок, самый лучший, этого ощущения не передаст! Даже если б у тебя была цветная плёнка.
— Почему ж не унесёшь?! — Заславский пожал плечами, потом постучал себя по голове. – А здесь?
— Память – штука ненадёжная. К тому же она может обманывать. Приукрашивать или наоборот – делать всё чёрно-белым. Тут от настроения зависит.
— Ладно, философы! – скривился Коновалов. – Давайте, вон туда становитесь, я вас сфотографирую.
Где-то полчаса мы щёлкались, а потом разбрелись кто куда. Мы, например, с Безручко вновь подошли к краю и уставились на океан.
— Слышь, Вась, — сказал я, — помнишь ту историю, когда в тебя бес вселился?
Он вздрогнул и испуганно посмотрел на меня.
— Помню, конечно.
— С тех пор ты ничего необычного не чувствовал?
— Нет. Да я б тебе сразу сказал, как мы и договаривались! А почему ты спрашиваешь?
Я рассказал об атаке Пилигрима на Конецкого, после чего Васька замысловато выругался и сжал кулаки.
— Вот не было печали? Говоришь, крест помог?
— Да не крест! Он, — я ткнул пальцем в небо. – Тем не менее, как говорится – «на Бога надейся, а сам не плошай». И в связи с этим, у меня к тебе просьба – ты уж последи за Лёнькой. На всякий случай.
— Хорошо, — Безручко кивнул. – Тем более, с сегодняшнего дня мы вместе в гарсунке стоим.
Потом мы вернулись на корабль, и вновь потянулись, похожие один на другой дни «боевого дежурства». С немаловажным, конечно, отличием от обычной автономки – всегда можно было выбраться на воздух, перевести дух, побродить вдоль скал. Благо – никакого Кости-коменданта и патрулей здесь не было, и быть не могло.
Погода стояла по-прежнему совершенно не полярная, когда же, где-то через полторы недели, солнце вполне ощутимо стало припекать, а Антипорович на утреннем построении с выпученными глазами объявил, о том, что «температура воздуха сегодня плюс пятнадцать градусов, но всё равно расслабляться никому не положено!», мы с Васькой решили ещё раз сходить на вершину сопки, полюбоваться океаном. С нами увязался Заславский, который с сердитым видом тащил с собой большую папку с бумагой, воду в баночке, кисточки и акварельные краски.
Я же прихватил очки Пилигрима. Мне стало любопытно – может они тут сработают? А если сработают, то что я увижу?
Добравшись до вершины, мы, устроившись на камнях, первым делом вытащили пакет с птюхами и бутылку вина. А что такого? Пикник, так пикник! В такую то погоду!
— Эх! – сказал Безручко, выпив и уставившись задумчивым взглядом на океан. – Вы вот совсем скоро домой уедете, у вас такие красивые воспоминания от Севера останутся, а куда меня судьба занесёт?!
— Да, — кивнул Заславский. – Могут ведь и на ТОФ отправить.
Васька поёжился.
— Не хотелось бы!
(в те времена многие ракетные подводные крейсера стратегического назначения «перегоняли» с Северного флота на Тихоокеанский. Причину подобных действий нашего военного командования не знаю, слышал лишь одну версию. Дескать, тогда, все БДРы, БДэшки и БДРМы, действительно, хотели сосредоточить на Дальнем Востоке, а на Северном флоте использовать исключительно «Акулы». Не знаю, насколько это соответствует истине. За что купил, за то и продаю).
— Почему? – удивился я. – На Тихом океане тоже очень красиво! И значительно теплее, чем здесь.
— На фиг! – Васька поморщился. – Начал я служить на Северном флоте, отсюда хочу и домой поехать! Иначе, что я на ленточке писать буду?! «Северо – Тихоокеанский флот»?! Дурдом какой-то!
(вообще, к тому времени, на ленточках бескозырок официально отменили написание названий тех или иных флотов. Уставной считалась надпись «военно-морской флот» — без подробностей, но неуствняк есть неуставняк, и ещё долгие годы моряки на ДМБ ехали с «запрещёнными» обозначениями «Северный флот», «Балтийский флот» и т.д.).
— Да, — я кивнул головой. – Лучше всё-таки служить на одном месте, в одном экипаже.
Мы выпили ещё, потом Валерка достал краски, открыл папку и, болезненно морщась, принялся рисовать океан. Как ни странно, Безручко страшно заинтересовался этим процессом, буквально впившись взглядом в бумагу.
«Вот и хорошо» — подумал я, нащупывая в кармане очки Пилигрима. «Лишнего внимания привлекать не буду».
Отойдя в дальний конец плоской вершины, я ещё раз оглянулся на своих спутников, достал оптический прибор из иного мира и напялил на переносицу.
И офигел.
В этот раз очки сработали. Да ещё как сработали!
Такого я точно – не ожидал.
Мою одежду рвануло порывом ледяного северного ветра, лицо обожгло холодом. Вокруг сделалось значительно темнее, да и вообще – солнца в этом мире не было. Мутное, серо-чёрное небо, с отдельными световыми пятнами, перемещающимися где-то в глубине облачного покрова, превращало окружающее в довольно зловещее место.
Самое интересное – очертания берега сохранились, только вот сейчас я стоял вовсе не на скале, а на… крыше гигантского здания. Да и вместо соседних сопок и скал громоздилась бесконечная цепь полуразрушенных домов – многоэтажных, можно даже сказать — небоскрёбов, частью – обгорелых, частью – словно расплавленных в огне.
Очевидно когда-то эти строения стояли на набережной, только вот никакого моря тут больше не было. Вместо него – гигантская, изрезанная широкими бездонными трещинами каменная впадина – до горизонта, с грудами камней и барханами песка.
— Ничего себе! – пробормотал я, вглядываясь в то, что когда-то являлось дном океана. Там, недалеко от линии руин, лежало на боку нечто древнее, ржавое, очертаниями напоминающее большой надводный корабль. А рядом – гигантский скелет, то ли кита, то ли какого-нибудь морского чудовища.
Снега, несмотря на холод, не было – только серо-бурая пыль, покрывающая каменные плиты под ногами.
Я развернулся и посмотрел в противоположную сторону, покачав в изумлении головой. Ибо разрушенный город (когда-то весьма плотно застроенный) оказался огромен. Такие же крыши, на одной из которых я сейчас стоял, уходили к горизонту, сливаясь с мутным тёмным небом. Кое-где виднелись более высокие здания, похожие скорее не башни; далеко впереди, в тучи упиралось нечто совершенно уж чудовищных размеров, правда, на таком расстоянии было непонятно что именно – здание или гора.
От всего этого веяло жуткой безнадёгой, угрюмой тоской, отчаяньем, ставшим единственным способом существования, если это, конечно, можно назвать существованием.
Смертью. Только вот не мгновенной, нет. Растянутой во времени на года, десятилетия и века. Бесконечной.
И одно от всего этого было спасение – подойти к краю и ринуться вниз головой туда – на дно исчезнувшего океана.
Я перевёл взгляд себе под ноги и понял, что мне очень повезло надеть очки именно на том месте, где я их надел, а не чуть правее. Поскольку там имел место гигантский пролом в крыше. Осторожно подойдя к краю, я посмотрел вниз, но толком ничего не разглядел, -там было слишком темно. Какие-то покосившиеся колонны, просевшие перекрытия, непонятные предметы, очень отдалённо напоминающие мебель….
И тянуло оттуда, из разлома знакомым запахом – старого, давно погасшего, но ещё продолжающего смердеть костра. В котором горело не только дерево. И не только пластик….
Меня замутило, я сделал шаг назад и схватился за виски – в них будто вбили два гвоздя. Дыхание перехватило, всё вокруг опасно закружилась; я зажмурился, затем резко сорвал с носа очки и опустил голову, дабы не потерять сознание.
А ещё через мгновение почувствовал вернувшееся тепло, свежий морской ветер, шум волн у подножия скал.
Я снова был дома.
— К чёртовой матери! – негромко произнёс я вслух, посмотрел на дьявольский прибор, лежащий у меня на ладони, затем сжал эту ладонь, шагнул к краю скалы и, размахнувшись, швырнул очки в океан.
И даже не стал провожать их взглядом.
Вместо этого развернулся и двинулся к Ваське с Валеркой. Наш экипажный художник в этот момент прорисовывал гранитные валуны слева и никак не реагировал на советы Безручко, типа – «тень потемнее сделай!».
— Не надо потемнее, Вась, — сказал я, беря его под локоток и отводя в сторону. – Поверь мне, есть очень тёмные места. Ни дай Бог тебе их увидеть! А у нас здесь, смотри, солнце, море, ветер…. Пошли лучше – ещё вина выпьем. Не будем мешать художнику!