Трофимов Н.А. За бортом … Глава 3. … в суровый и дальний поход (продолжение)

rg.ru

Карпенко привычно обходил корабль. Должность старшего помощника командира, помимо всего прочего, означает, что всё, что происходит на корабле, может происходить исключительно по его разрешению и под его контролем. На флоте говорят: «Плохой корабль – плохой старпом, хороший корабль – значит, хороший командир!» И это, в целом, справедливо. Для того, чтобы стать командиром – обязательно надо пройти через должность старпома. А это означает, что спать ты будешь меньше всех на корабле, а работать больше всех, ну, и спрос за всё-всё на корабле – с тебя, старпом. Пусть ты уже давно считаешь себя готовым командиром, пусть думаешь иногда: «Вот стану командиром, так у меня всё по-другому будет!» Командир кажется тебе старым перестраховщиком, хотя он может быть старше тебя на каких-то 3-4 года, что он многое делает не так, а тебе не даёт развернуться. И уж если тебе удалось вытерпеть эти несколько лет и не сломаться – то тогда наградой тебе и будет заветное командирское кресло на ходовом мостике, шикарная каюта с кабинетом и отдельной спальней, ванной комнатой и другими приятностями, которые положены командиру!

Миша за два года в должности старпома не сломался, а только заматерел, набрался опыта и уже морально готовился к тому самому переезду в командирскую каюту. Ещё где-то за 3 месяца перед выходом на боевую службу знакомый кадровик под большим секретом рассказал ему, что по возвращению из Средиземки, если не случатся какие-нибудь чрезвычайные происшествия, Мартиросян уедет в Ленинград в Военно-Морскую Академию, чтобы по её окончанию вернуться Начальником штаба бригады. «Ну, а ты, Мишаня, наконец-то дорвёшься до ручек машинного телеграфа!» — захихикал кадровик. Есть у нас такая шутка на флоте – если стремишься стать командиром, то про тебя говорят: «Рвётся к ручкам машинного телеграфа!» А этот самый «машинный телеграф» — это средство управления главными двигателями корабля. Через машинный телеграф командир даёт механикам команду, какой ход иметь кораблю.

Миша тогда не стал говорить кадровику (зачем расстраивать хорошо настроенного к тебе человека), что разговаривал с отцом в конце отпуска, в Москве, когда на корабле ещё никто и не знал, что «Слаженный» пойдёт на боевую службу, и отец ему буквально сказал: «По тебе вопрос решён – тебя все начальники – от комбрига до командира дивизии ­- характеризуют отлично, говорят, что я могу гордиться таким сыном, как ты! Молодец, спасибо! Обрадовал отца! СхОдите на боевую в Средиземку, потом Мартиросян поедет в Академию, а ты займёшь его место.»

А папа у Мишани был не хухры-мухры, а вполне себе очень заслуженный и уважаемый во всём Военно-морском флоте контр-адмирал, которого корабельная служба забросила на неожиданную высоту – Начальником Центрального Командного Пункта ВМФ, откуда происходило управление всеми силами флота во всех районах мирового океана. Каждый день здоровкается с Главнокомандующим, понимаете ли, всем Военно-Морским флотом Советского Союза. Все новости, все донесения – сначала приходят к дежурному адмиралу ЦКП ВМФ, а потом оформляются в виде сводки для утреннего доклада Главнокомандующему. А если что-то очень серьёзное случается ночью – то дежурный адмирал даже глубокой ночью звонит по засекреченной связи домой Начальнику ЦКП, а тот уже принимает решение о докладе Главкому.

В общем, очень высокопоставленный был отец у Миши Карпенко!

Мартиросян, ясное дело, генеалогическое древо своего старшего помощника изучил досконально, и наличие такого папы-адмирала вызывало у него двойственные чувства.

С одной стороны, он понимал, что Мишане нравится корабль, что он его старательно отрабатывает под себя, а это означало, что старпом будет подпирать командира в надежде самому стать командиром. Поскольку Мартиросян и сам служил, как говориться, на износ, то имел высокие шансы попасть в список кандидатов на обучение в Академию, а незримая поддержка Начальника ЦКП ВМФ практически гарантировала командиру поступление на обучение.

С другой стороны, надо было с таким старпомом держать ухо востро. Нет, Мартиросян знал, что старпом глубоко порядочный человек, но иногда вдруг всплывала не совсем приятная и нечистая мысль: «А вдруг Мишаня, одержимый непреодолимым стремлением к рукояткам машинного телеграфа, стуканет на командира или какую гадость сделает? Нет, нет и ещё раз нет!». Гнал командир от себя прочь эту подленькую мысль, но время от времени она возникала в подсознании и внушала некоторый дискомфорт и тревогу. Чувствовал себя Александр Александрович в такие моменты негодяем, поскольку в действительности был прекрасным человеком.

Ему тоже если не сорока на хвосте принесла, так баклан в ухо наорал, что после возвращения с боевой распрощается он со своим любимым «Слаженным» и на 2 долгих годы забудет (как ему казалось) о корабельной жизни.

Выйти на боевую службу трудно, а вот вернуться с неё с хорошей оценкой и без происшествий – это ещё труднее!

Когда «Слаженный» повернул за угол, то есть обогнул с севера мыс Нордкап и лёг на юго-западные румбы, на корабле уже прошла эйфория от «Прощания славянки» и началась нормальная повседневная боевая работа, неслась вахта согласно назначенной командиром боевой готовности, часть радиотехнических средств находилась в готовности №1, то есть была включена, и операторы внимательно наблюдали за экранами, стараясь обнаружить возможные цели на максимальной дистанции.

Даже самый недисциплинированный в душе матрос на боевой службе становится совсем другим. Видимо, осознание того, что ты вместе с экипажем находишься в одиночном плавании и за сотни и тысячи миль нет других наших кораблей, включает в мозге разгильдяя какой-то защитный механизм. Мысль о том, что, если из-за твоего разгильдяйства на корабле может произойти какое-нибудь аварийное происшествие, возгорание, затопление – пробуждала в сознании инстинкт самосохранения. Потому что некому будет прийти кораблю на помощь в первые же часы после происшествия – а они, эти первые часы, как правило становятся наиболее важными для аварийного корабля.

Когда вопрос в том, что ты частица единого организма под названием экипаж, и что от действий любого моряка зависит, в том числе, и твоя жизнь – это всё вызывает такое необыкновенное просветление в мозгах, что любо-дорого, и дисциплинирует лучше всякой гауптвахты!

Замполит и его подчинённый комсомолец (была такая должность на корабле в советские времена – освобождённый секретарь комитета ВЛКСМ корабля, на которую приходили, как на первичную должность, отучившиеся 4 года в Киевском высшем военно-морском политическом училище лейтенанты) первые дни боевой службы благоразумно экипаж не трогали, так как понимали общую замученность всего личного состава и не мешали офицерам поднимать походную организацию службы до самых невероятных высот.

Но при этом неназойливо, чтобы не мешать обалдевшему от всего происходящего с ним экипажу, включают в самое неподходящее время все линии корабельной трансляции, выводят её на полную громкость и начинают, так сказать, политинформировать всех моряков, включая спящих после вахты! Информацию они черпают из рассылаемых для всех кораблей, находящихся на боевой службе, сводок Главного Политуправления (ГлавПур) Военно-морского флота. Ну, а как Вы, читатель, понимаете, в те годы в этих сводках больше всего писали о севе или уборке зерновых, выплавке стали и чугуна, а также о том, как кто-то взял на себя повышенные социалистические обязательства и успешно их несёт в светлое коммунистическое будущее. Ещё нам через средства факсимильной связи (да-да, не удивляйтесь, были в то время на кораблях такие аппараты, которые на специальную широкую бумагу принимали факсимильные карты погоды) тот же самый ГлавПур присылал передовицы газеты «Правда». И если карты погоды штурманёнки-рулевые ещё умудрялись прочитать и раскрасить разноцветными карандашами или фломастерами, а кое-где (там, где ничего прочитать было невозможно и не помогала интуиция) и присочинить для уверенного и бодрого доклада утреннего штурмана командиру, то передовица газеты «Правда» никакого сочинительства не терпела.

Рассвирепевший от невозможности что-либо расшифровать из той непонятной картинки, вылезшей из аппарата факсимильной связи, замполит бился в страшном гневе и грозил страшными карами командиру БЧ-4 (связисту), в заведении которого и находился этот пресловутый аппарат. Связист и сам понять не мог, почему на электрохимической бумаге вверху явно и чётко читается столь знакомый каждому советскому человеку шрифт заголовка «Правда», а ниже шли сплошные и прерывистые полосы, в которых иногда вдруг явственно выделялись разные важные слова, как-то: комбайнёр, пленум ЦК, соцсоревнование, комсомол, а иногда даже и пионерская организация!

Жалкие и несерьёзные объяснения связиста о сложной помеховой обстановке в КВ-диапазоне замполитом отметались напрочь, как политически незрелые. Помехи ещё могли себе позволить затруднить приём сигналов там всяких, ну, боевого управления, к примеру, а вот в то святое время, когда к страждущим морякам в море летит передовица главной газеты СССР, все помехи обязаны были спрятаться в самые дальние закутки страто-, тропо- и даже ионосферы и молчать там в ужасе!

Именно поэтому, а не каким-либо иным причинам, политинформации голосом замполита капитана 3 ранга Бочкаренко звучали, доходя до самых потаённых помещений корабля и до самого крепко спящего с подушкой на ухе матроса, следующим образом:

— Вниманию усих категорый лычного состава! О спорте! Шахматы. Вчэра на чэмпионате СССР по хфутболу «Спартак» играл с ЦСКА, «Дынамо»-Кыев с «Зенытом», «Торпэдо» с «Локомотывом». Выихграл «Пахтакор» одын – нол!

Всё дело в том, что замполит, Николай Леонидович Бочкаренко, был коренным малороссийцем, и поэтому «хгекал» и заменял букву «и» на «ы», «е» на «э» нещадно и постоянно. Ещё у него замечательно получалось менять слоги или буквы внутри слова местами:

— Вчэра состоялись у Москве сорэвнования среди шпажистов и рипаристов!

И только натренированное, и привыкшее к речам замполита ухо, могло расшифровать загадочных «рипаристов» — речь шла о РАПИРИСТАХ!

Вот в таком напряжённом и взвинченном состоянии сторожевой корабль «Слаженный» спускался вниз, мимо берегов самой Велико-, понимаете ли, -британии, держась западнее её, затем оставил по левому борту Францию. Штурман остро отточенным карандашом ставил отметки на карте, удовлетворённо кивал, радуясь, что корабль следует практически точно по предварительно проложенным в базе курсам. Командир и старший помощник, согласно графику, меняли друг друга на командирской вахте, экипаж приближался к совершенно идеальному состоянию.

Ну, как – идеальному! Не совсем, конечно, случались и рядовые неприятности. К примеру, личный приборщик каюты замполита (или, как его ещё называли – вестовой замполита) во время приборки нашёл в корзине под столом скомканную электрохимическую бумагу (от того самого аппарата!), которую зам, будучи не в силах разобрать и прочитать, яростно скомкал и бросил под стол. Вестовой задумчиво помял её в руках, вдруг посветлел лицом, аккуратно бумагу расправил, потом сложил в несколько раз и засунул во внутренний карман рубахи рабочего платья.

Как я уже говорил, читатель, при подготовке корабля к выходу на боевую службу, тыл флота старался обеспечить экипаж всем-всем необходимым по нормам снабжения.

Но, Вы должны понимать, обеспечить на пять-шесть месяцев 196 человек экипажа (плюс 4 человека группы ОСНАЗ) пипифаксом было практически невозможно. Тогда этим самым пипифаксом (в переводе с военно-морского – туалетной бумагой) пришлось бы забить все кладовки корабля. Ввиду чего в ходу были аккуратно нарезанные листочки из газеты «На страже Заполярья» и другой периодической прессы (или «Гальюн-Таймс» в обиходе). Листочек этот в процессе перед использованием задумчиво прочитывался, после чего умягчался путём перетирания между ладонями, так как бумага эта была достаточно жёсткая. В ходу также была бумага оружейная (для чистки оружия), свёрнутая в узкие рулоны диаметром около 1 метра. Оружейная бумага была прочная, по абразивным свойствам не уступала наждачной бумаге «нулёвке», поэтому никто из привыкших к ней матросов впоследствии не имел никаких шансов заработать себе геморрой.

Вестовой замполита решил использовать мягонькую бумажку, изъятую из корзины, по её прямому, с точки зрения матроса, назначению. Присев в гальюне после обеда, он достал из кармана бумагу, развернул её, посмотрел заголовок – «Правда», подивился непонятным узорам на ней, пожалел, что читать на ней больше нечего, аккуратно разделил лист на две части, одну (с заголовком) опять спрятал в карман, а вторую потом-таки и использовал.

Так как время позволяло, он быстро добрался до своей койки в кубрике и рухнул на спину. Любой моряк не даст мне соврать – как только человек на корабле падает на свою койку, и голова его касается подушки, — он сразу же теряет сознание! На время. Причём уши его живут отдельной жизнью – они тщательно сканируют весь диапазон слышимых человеком частот от 20 до 20000 Герц. Потому что в море человек должен слышать все команды, объявляемые по трансляции. Вот уши и часть мозга и живут своей отдельной от остального организма жизнью. Но в этот раз, минут всего через 10 после потери сознания, своей жизнью стала пробовать жить и нижняя задняя часть туловища, а точнее – её самая середина. Какой-то дискомфорт заставил вестового во сне наморщиться и суетливо передёрнуть ногами. Но дискомфорт не проходил, мало того, стал усиливаться с каждой секундой, переходя в явное и очень ощутимое жжение.

Вестовой удивлённо раскрыл свои очи чёрные (а был он гагаузом, из города Комрат в Молдавии), и начал яростно расчёсывать то самое место. Жжение, между тем, становилось всё сильнее и уже напоминало виденное как-то в сельской церкви, куда его, ещё пионером, занесло из интереса, изображение сидящих на раскалённой сковородке грешников!

Огонь между двух булочек становился совершенно нестерпимым. Вестовой вскочил и, подвывая на ходу и зверски расчёсывая обеими руками нижнюю часть спины, рванул в направлении амбулатории.

Надо сказать, что корабельная амбулатория – это сугубо отдельное царство, живущее своей жизнью. Царствовал в нём Начальник медицинской службы старший лейтенант Киреев Алексей. Обязанностей у него тоже было выше крыши, но все на корабле почему-то были уверены, что Начмед – это самая бездельная должность на корабле. Даже товарищи офицеры между собой шутили: «Смотри, как доктор себе правую лапу рассосал – она у него больше, чем у пятигодовалого медведя в берлоге в голодный год!» А другой с серьёзным лицом подтверждал: «А как иначе? Начмед у нас может быть только в двух состояниях – или ест, или спит!»

А фактически, Начмед и санитарное состояние камбуза, и кладовок продовольственных, и обеих кают-компаний, и столовой команды обязан каждый день проверять, и контролировать приготовление пищи, снимать пробы, принимать матросов с их жалобами на здоровье, всякими потёртостями, фурункулами и другими заболеваниями. Так что если и спал доктор – то только в определённое ходовым распорядком дня время.

Вот и в этот раз в послеобеденное время доктор не спал, а вместе со своим санинструктором раскладывали по маленьким бумажным пакетикам витамины, которые планировал завтра лично запихнуть в пасть каждому матросу, старшине, мичману и офицеру до командира включительно! Поэтому появление рыдающего старшего матроса Гайдаржи, вестового замполита, чуть ли не разрывающего себе брюки рабочего платья сзади, сначала заставило его недовольно наморщиться.

Когда же сквозь сбивчивые объяснения подвывающего и повизгивающего Гайдаржи ему удалось нарисовать себе примерную картину произошедшего, Алексей, несмотря на всю трагичность ситуации, стал заливисто хохотать, раскачиваясь на стуле и хлопая себя ладонями по коленям. Потом и вовсе положил локти на стол и уткнулся лбом в ладони. Сквозь пароксизмы хохота, он махнул кистью правой руки вниз – мол, снимай штаны, страдалец, вместе с трусами.

Перешедший на постоянный скулёж Гайдаржи бросил на стол Начмеду злополучную бумагу, и, не теряя ни секунды, спустил всё требуемое ниже колен, и, подпрыгивая, как боевой конь, повернулся к доктору задом, словно та Избушка на курьих ножках.

При виде всей картины в совокупности, смех у Киреева застрял в горле. Он вскочил со стула и немедленно начал проводить комплекс мероприятий, который позволил бы если не прекратить, то хотя бы облегчить уже совершенно непереносимые страдания скулящего моряка.

Всё дело в том, что та самая бумага, которая использовалась в аппаратах факсимильной связи, не просто так называлась электрохимической, так как была пропитана специальным химическим составом, который и изменял свой цвет при воздействии на него слабого электрического тока.

Состав этого химраствора отнюдь не предполагал его использования для гигиенических процедур.

Поэтому химический ожог терзал Гайдаржи до абсолютной невозможности. Киреев, проведя предварительную обработку поражённого участка и, по мере возможности, обезболив, отправил моряка лежать попой кверху на койке в корабельном лазарете, после чего с облегчением, от души ещё раз проржался.

Отдельное удовольствие Начмеду доставлял тот факт, что о поражённом своей собственной глупостью старшем матросе Гайдаржи (личном подчинённом замполита) ему неминуемо придётся докладывать командиру в присутствии того же самого замполита, который регулярно и, как казалось Кирееву, необоснованно драл его за различные мелкие упущения в организации Медицинской службы.

Убедившись в том, что жизнь бойца вне опасности, а его боеспособность позволяет с некоторыми ограничениями решать задачи по прямому предназначению, Алексей направился на доклад командиру, на ходовой мостик, репетируя по ходу трагические моменты будущего доклада и стараясь придать своей розовощёкой физиономии горько-страдальческое выражение. Впрочем, иногда его губы непроизвольно растягивались в дурацкой улыбке.

Замполит стоял у командирского кресла и вместе с ним читал телеграмму ЗАС, в которой содержалась разведывательная информация по силам вероятного противника в Средиземном море. Противник в Средиземном море сконцентрировал значительные силы – там ходила авианосная ударная группа во главе с авианосцем «Китти Хок», в порту Неаполя отдыхал линкор «Нью-Джерси», где-то под водой шастала стратегическая подводная лодка «Огайо».

Начмед, поднявшись по трапу, запросил разрешение у командира войти на ходовой мостик (тот, продолжая изучать разведсводку, согласно кивнул, потом движением головы показал Начмеду, где ему ждать командирского внимания).

Закончив изучение сводки, командир расписался в ней и вернул телеграмму стоявшему недалеко от кресла экспедитору ЗАС, тот запрятал документ в свой совершенно секретный портфель, опечатал его и, по мановению командирской ладони – мол, свободен, отличник – исчез с ходового мостика лучше заправского иллюзиониста.

Мартиросян закурил, с удовольствием пустил под подволок струю дыма от первой, самой вкусной, затяжки, потом допил чай из своего личного командирского стакана в массивном подстаканнике и только потом повернулся в сторону Начмеда и молвил:

— Ну, медицина, что у тебя там случилось? Докладывай!

Начмед, придав своей физиономии максимально деловой вид, стал докладывать о наличии на корабле случая химического поражения личного состава. Командир мгновенно утратил благостно-довольное выражение лица и стал слушать предельно внимательно. А замполит вообще с лица взбледнул, придвинулся к Кирееву вплотную и слушал, стараясь не пропустить ни единого слова, так как Гайдаржи был его личным вестовым и доверенным лицом.

А Начмед живописал состояние поражённой части тела молдаванина яркими красками, чуть ли не с точностью до квадратного миллиметра доложил площадь химического ожога и перешёл к описанию методов лечения и прогнозу на будущее.

Командир, нервно пыхтя сигаретой, перебил монолог Начмеда:

— А откуда химический ожог? Чем он себе задницу-то помазал? И, главное, зачем?

Мартиросян и Бочкаренко, в ожидании ответа, сверлили Начмеда в две пары глаз.

— А он в мусорной корзине, под столом в каюте товарища капитана 3 ранга, нашёл газету «Правда» и использовал её в качестве пипифакса.

Командир задумчиво перевёл глаза на зама. Тот распахнул глаза донельзя, открыл рот и приготовился обрушить на Начмеда бурю негодования, но Киреев жестом фокусника, достающего кролика из шляпы, извлёк из кармана куртки сложенную несколько раз бумагу, разложил её и вручил командиру в руки. В верхней части листа явственно были видны буквы всем знакомым шрифтом – «ПРАВДА»!

Бочкаренко так и остался стоять с открытым ртом.

Мартиросян с интересом стал рассматривать лист, оглядел перфорированные края, всё буйство абстрактных рисунков ниже чёткого заголовка, помял руками уголок, а потом вдруг в глазах его вспыхнули весёлые искорки. Командир мгновенно понял – что произошло с Гайдаржи, и забился в кресле в истерике, он захлёбывался в хохоте, ржал, смеялся навзрыд, стучал кулаками по подлокотникам кресла, подпрыгивал в нём, сучил ногами, слёзы потекли по щекам, не в силах остановиться, командир выл, подвывал и вновь хохотал:

— У-уу-у…! О-о-ох…! А-а-а-а…! Ы-ы-ых…

Замполит, продолжая стоять с отпавшей нижней челюстью, с недоумением и удивлением глядел на Командира.

— Гы-ы-ы…, — выдохнул Мартиросян, вытирая слёзы тыльными сторонами ладоней, — да, хорошо ты, Леонид Андреевич, воспитал своего вестового!

Бочкаренко изобразил лицом вопрос.

— Так ведь он у тебя, Андреевич, за «ПРАВДУ» страдает!

Тут уже стали ржать все — и вахтенный офицер, и доктор, и вахтенный рулевой. Командиром повторно овладела истерика ржача.

Какое-то время замполит рассматривал трясущиеся от хохота организмы, потом не выдержал и сам.

Погрозив зачем-то Начмеду пальцем, Бочкаренко спустился к себе в каюту. Наверное, чтобы проверить мусорную корзину.

Вдоволь нахохотавшись, командир пожал доктору руку и произнёс:

— Ну, медицина, уважил – давно я так не смеялся! Ну, а Гайдаржи лечи, как следует, и докладывай мне о его состоянии.